Возвращение

Виталий Семенов

Форма: Повесть
Жанр: Драматургия
Объём: 124934 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ВОЗВРАЩЕНИЕ

И как бы ни был провод тонок,
Между своими связь жива.
Ты это слышишь, друг-потомок?
Ты подтвердишь мои слова?
А.Т. Твардовский

Григорий

Все началось с Селигера, куда Григорий сразу после мобилизации попал, к московским ополченцам. Там только что образованная дивизия проходила обучение. Все обучение состояло в рытье рвов, окопов, блиндажей и насыпей, необходимых для возможной линии обороны от неостановимо рвущегося к Москве врага. Еще новобранцы научились прятаться от пикирующих и безнаказанно бомбящих и расстреливающих их «лаптежников», а также хоронить тех, кто спрятаться не успел. Устройство винтовок - «мосек», которые выдали далеко не всем, они проходили самостоятельно, об учебных стрельбах без боезаряда даже речи не было. Научились с грехом пополам строиться и постепенно выучили, кто к какой роте и полку приписан, к какому командиру бежать для построения. Сугубо гражданским москвичам было трудновато освоить начало военного дела – дисциплину и его продолжение – взаимодействие. Григорию, двадцать лет проработавшему в сельской бригаде строителей, было проще, он быстрее схватывал, что от него требуется, меньше тратил сил на рассуждения, а больше на рытье. Бесконечное, изматывающее рытье.
Где-то в начале октября, может, сочтя их уже достаточно обученными, а скорее из-за того, что было совсем нечем латать постоянно возникающие дыры фронта, 1289 стрелковый полк, где служил Григорий, бросили под Боровск, сдерживать прорвавшиеся гитлеровские танки. За сутки до боя добавили винтовок, и их хватило почти всем, выдали к ним по двадцать патронов, снабдили горючим в бутылках для зажигательного коктейля и велели окапываться. Вот здесь, получив патроны и горючку, Григорий понял, что «учеба» закончена, а потому, просчитав диспозицию своим профессиональным глазомером строителя, начал готовить себе огневой рубеж, то есть опять рыть, рыть не останавливаясь. Колхозный строитель никогда еще не видел танков, но видел и знал габариты и мощь колхозных тракторов. Разумно полагая, что танк крупнее и мощнее трактора, Григорий за сутки выкопал целую сеть окопов, с ответвлениями к солдатам-соседям, вперед и назад. Многие подшучивали над ним: «ишь как жить хочет, зарылся словно крот». На следующий день во время боя, когда танки утюжили ополченцев, а идущие за боевыми машинами штурмовики автоматчики добивали защитников, поливая их свинцом, многие вспомнили усердие колхозника Серебрякова. Те, кто остался жив. Те, кто смог добраться до Гришиного окопа, еще вчера казавшегося неразумно большим. Именно сюда перетащили гранатомет и пулемет, именно отсюда остановили пять «неостановимых» машин врага. А первым был Зяма Клейн, очкарик и балабол, артист одного из детских театров столицы, набрав «зажигалок», он в несколько удачных перебежек подобрался к давящему слабо окопавшихся солдат железному монстру и поджег его. Потом добавил горючки еще и еще, танкисты даже не успели выбраться из пылающей машины. И это видели многие и комполка Галаган заорал: «Ура!», и сам выскочил из окопа и увлеченные им ополченцы, еще вчера стоявшие за станком и чертежной доской, ринулись на танки и автоматчиков, и метали «зажигалки», и пуля-дура выкосила почти треть состава полка. Но враг не прошел. Благодаря усердию рядового Серебрякова, нарывшего укрепление, откуда ринулся отважный Клейн, откуда удачно стреляли гранатомет и пулемет. Враг остановлен благодаря смелости командира, благодаря геройской гибели десятков, сотен бойцов, только вчера получивших патроны.
Врага отбили, но собрать погибших и отправить в тыл раненых не получилось. «Ястребы Геринга» на жутко гудящих машинах-убийцах принялись за дело. Они стали расчищать путь своим танкам, которых вдруг остановили неожиданно появившиеся ополченцы. Это была настоящая мясорубка. С танком сложно, но можно бороться, автоматчика пусть вдесятером, но можно одолеть. Ни защиты, ни оружия против пикирующей «Штуки» не было совсем. «Доблестные» авиаторы безнаказанно месили ополченцев, пока не истратили весь боезаряд. Когда гул утих, все кто еще выжил, попытались приподнять голову, оглядеться. И тогда пошел следующий этап их уничтожения – артобстрел. Осколки снарядов добивали тех, кто решил укрыться в воронках от бомб. Ад, пылающий и кипящий, грохочущий и орущий.
К вечеру остатки полка, меньше половины от утреннего состава, отошли в лесок. Погибшие остались на поле боя, раненых, кого нашли по дикому ору или уже слабым стонам, вытащили на небольшую полянку. Отступили, Боровск был взят врагом на следующий день. 1289 полк отошел в направлении Наро-Фоминска, готовить следующий рубеж обороны.

Теперь винтовок и лопат хватало всем. Помня о первом боевом дне, бойцы начали усердно окапываться. Но сделать это стало труднее, почти непрестанный дождь, превратил почву в жижу, заливал все выкопанные углубления. Даже рядовой Серебряков не смог подготовить достойное укрепление. Из-за размытых дорог не подвезли ни питания, ни боеприпасов. Промокшие, голодные ополченцы, с трудом опознаваемые из-за комьев налипшей к ним грязи, пытались развести костры, чтобы согреться. Увидев это, младший политрук приказал «прекратить дымить, а то, опять самолеты налетят». Полу контуженный, потерявший свои очки рядовой Клейн резонно возразил, что в такую погоду авиация не летает, а все вымокли и промерзли. После небольшой перепалки коммунист вывел героя первого боя на бугорок, чтобы все видели, и выстрелил в него. Убил. «Я вам, москвичам зажравшимся, наведу дисциплину, это вам не прогулка в Сокольниках». Клейна, артиста лучше всех в Москве игравшего Бабу Ягу и своим бесстрашием переломившего ход вчерашнего боя, весельчака Зяму хоронили молча. Костров не было, все мерзли, исполняя тупую прихоть партийного самодура. Лишь через несколько часов комполка, обходя позиции, удивился, почему нет костров, ведь все дрожат от ледяного предзимнего нескончаемого дождя. Запалили, грелись, сушили промокшую, хоть выжимай, одежду. А на следующий день, во время небольшой перестрелки, немецкая разведка наткнулась на окопы ополченцев, в эти всего несколько выстрелов, чересчур ретивого комиссара убило. Странно как-то, в затылок, какие оказывается, меткие у врага разведчики были.
Два дня сидели в окопах, дождь кончился, но было пасмурно. Продолжали окапываться, давили вшей, чистили от грязи винтовки. Приехала, взамен разбитой, полевая кухня и дюжий повар при ней, ели кашу с маргарином, все получили по банке тушенки и горсти сухарей. Харчей вдоволь для сильно, втрое уменьшегося, личного состава полка. Здесь Григорий написал письмо домой, поведал, сильно смягчая, о недавнем бое, рассказал про несправедливого политрука. Это письмо было прочитано и оставлено в военной почте. До адресата в Пензенской области политически невыдержанное послание не дошло.
Вот ведь странные эти люди, москвичи, дивился им Григорий. Только-только из такой мясорубки вылезли, чуть обсохли, да сопли вытерли, а уже за споры взялись. И ведь о чем, брызгая слюной, спорят, насколько Пушкин Байрону подражал или сможет ли Аргентинская экономика самостоятельно выйти из затяжного кризиса. Чудаки эти ополченцы, в основном добровольно записавшиеся в наспех собираемые дивизии, многие имевшие высшее образование и работавшие в институтах и важных конторах, сберкассах и театрах. Интеллигенты короче, не о том надо сейчас думать, не о том. Рядовой Серебряков, вон сосенки высаживает перед своим окопом, вот это дело, маскировка на передовой еще никому не мешала, командир похвалил, привел в пример бойцам, спорящим теперь про абсолютный температурный минимум в Антарктиде.
Крепкие ведь позиции получились тогда, хорошо подготовились, благодаря ненастью «лаптежники» не беспокоили, даже артиллерия врага молчала. Вроде сиди спокойно и бей врага, если сунется, а почему ж побежали не понятно. Сначала грохотало у соседей, сильно их обрабатывали, потом слышали далекий лязг танков. Потом увидели вдалеке бегущих людей, еще и не поняв, кто они и откуда, вдруг стали сами постепенно оставлять так тщательно подготовленные позиции. И вот тогда очередь дошла до 1289 полка. Снаряд за снарядом, огневая волна пришла к ним. Надо было, укрывшись лежать, лежать не высовываясь, все кому не досталось прямого попадания выжили бы. По непонятной причине все побежали, прямо во время артобстрела. Какая-то необъяснимая паника охватила людей, еще недавно геройски боровшихся с танками. Напрасно комсостав пытался остановить бойцов, отступление вскоре перешло в настоящий драп. Из-за чего, почему, ведь врага нет, надо просто отсидеться в своих глубоких окопах, ведь надо держать оборону. Иногда военная история дает свидетельства беспримерного мужества и необъяснимой паники одних и тех же бойцов.
Когда начался вражеский артобстрел, Григорий, сжавшись в комок, лежал в углу своего глубокого окопа, над головой он держал кусок толстой доски, укрылся им. Сквозь разрывы рядовой Серебряков слышал крики бегущих и стоны раненых, но сидел не шелохнувшись. Сейчас враг выдохнется, тогда и проявимся, а пока надо просто ждать. Григорий, наконец, дождался тишины. Когда все, кроме воплей о помощи умирающих раненых, стихло, тогда… тогда было уже поздно. Чуть высунувшись из окопа, Григорий увидел вблизи, метрах в ста пятидесяти, неторопливо идущих шеренгой немцев, спокойно и деловито добивающих из своих карабинов раненых. Где-то уже совсем вдалеке сверкали пятки бегущих однополчан. Домаскировался, мать твою, и что теперь? Рвануть за своими, не добежит, десятки карабинов будут целиться только в него, обязательно попадут. Мысли о сдаче в плен, рядовой Серебряков даже не допускал, куда ж он сдастся, у него ведь жена на сносях, трое детей, дом недостроенный, он ведь вообще-то Родину, а значит и семью свою защищает. Ему обязательно надо вернуться, он жене Анюте это крепко обещал, про плен не может быть и речи. А как? Подрыв угол своего окопа, нагребя на ноги свободной земли, Григорий положил доску бочком, оставив лишь небольшую боковую щель для дыхания, еще раз оглядел все вокруг и обрушил на себя край окопа. Где-то вблизи прозвучало два выстрела и стоны раненого прекратились. Где-то выстрелили подальше, еще дальше, еще…
Григорий пролежал неподвижно до темноты. Уже давно смолкли и выстрелы и немецкая речь, была слабо слышна лишь далекая канонада, невозможно затекло все тело, от неподвижного, в неестественной позе положения, а он все лежал не двигаясь. Наконец, в полной позднеоктябрьской темноте постепенно вылез из своей полумогилы, спрятавшей его от врага. Долго лежал, вытянув руки и ноги, едва сдерживаясь от боли и щипания растекающейся по телу крови. Он жив, он не в плену, надо пробираться к своим. Надо.
Всю ночь он шел в том направлении, куда днем убежал его полк. Временами останавливаясь, озираясь в непроглядной тьме, а главное прислушиваясь. Подморозило, пока лежал усыпанный сырой землей, промок насквозь, сейчас знобит. Ничего, зато живой. Под утро набрел на какой-то сарайчик, там было немного сухой соломы, открыл тушенку, съел с сухарями. Светает, надо схорониться, измученный солдат уснул. Спал крепко, даже слишком.

- Штей. – Григорий проснулся от ощутимого удара по ноге. Открыв глаза, он увидел немца, целящегося в него, своей винтовки под рукой уже не было.
- Ком. – Немец призывно мотнул карабином на выход. – Ком, ком.
Выйдя из своего неудачного убежища, Григорий увидел, что, оказывается, этот проклятый сарай находился у самой дороги, а на ней сейчас мотоцикл с еще двумя фашистами. Перед ними стоял какой-то молоденький сержант красноармеец.
Выставив пленных впереди, немцы погнали их, сами не спеша на мотоцикле, пленники полу бегом, как на пробежке. Они двигались так километра полтора. Григорий несколько раз переглянулся с сержантом, оба молча спросили друг друга – как? Как им вырваться, пока немцев всего трое, ведь потом это будет совсем невозможно? Кругом лишь голые, лиственные деревья, уже раздевшиеся для предстоящей зимы. Они предательски обнажали все, что на сотню метров вперед. А на мотоцикле установлен серьезный пулемет, да и трое стрелков с карабинами, запросто остановят прекрасно видного в оголенном лесу беглеца. Как? Пока никак, бежали, ища спасительную зацепку в местности. Завернув, дорога показала вдали несколько домов, деревеньку, но до нее шла полоса молодого ельника кое-где совсем близко подступающего к предстоящему пути. Пленники еще раз переглянулись.
- На счет три, вроссыпь, прощай брат, удачи. – Сказал сержант.
- Удачи. – Ответил Григорий.
Достигнув зеленеющего ельника, после заветного сержантского «три», они рванули, каждый в свою сторону. Немцы орали, строчил пулемет, стрелял карабин, сверху и перед собой Григорий видел ветки, падающие от срезания убийственными очередями. Он бежал, летел, мыслей не было, только стучащая кровь в висках, уже и ельник кончился, и какой-то овражек перелетел, и ручей позади, и стрельба умолкла, но бег все продолжался.
Лишь выскочив в горячке на поле и увязнув в распаханной грязи, Григорий остановился, приникнув к земле. Тихо, никого, надо краешком леса двигаться на восток, там свои. Так он шел, озираясь, обходя дороги и поля еще день. Наткнулся на убитого солдата, вернее погибшего от ранения. Взял его документы, винтовку и вещмешок. Похоронил второпях, выцарапав на ближайшем дубу фамилию погибшего. Двинулся дальше, пересек небольшую речку по упавшему поперек нее старому дереву. Скоро уже вечер, где ночевать? Надо теперь загодя подготовиться ко сну, чтобы опять так нелепо не попасться. Где - то вдали пролетели на запад «лаптежники», отбомбились суки.
Оглядываясь, Григорий вдруг увидел просвет меж деревьев и какое-то там движение. Замерев, прислушался. Свои, свои! Русский мат ни с кем не спутаешь. Рядовой Серебряков вышел на опушку леса, где находилось с полсотни солдат. Это же его полк, совсем свои!

На следующий день группа солдат спокойно вышла в расположение советских войск. Немцам, растянувшим свой фронт, просто нечем было замкнуть окружение. Из почти четырех тысяч изначального состава полка осталось чуть больше двухсот человек. Комполка Галагана больше никто не видел, потерялся в панике, погиб или в плену. Полк отвели для пополнения. Новый командир, майор Беззубов, приняв новобранцев, опять москвичей, теперь уже не добровольцев, а просто наловленных на столичных улицах, смешал их с остатками полка. Всех построил в несколько шеренг по периметру, вышел в центр образовавшегося свободного квадрата и приказал солдатам достать письма или фотографии своих жен, матерей, детей, семей.
- Все достали? Посмотрите на них, пощупайте, понюхайте, вспомните, зачем вы здесь. Для исполнения моих приказов? Нет, для их, ваших родных защиты. Если не погибнете, защищая свои семьи вы, то погибнут в оккупации они. Кто вышел из окружения, расскажите про немцев, чтобы не было иллюзий об их «доброте». Если кто-то не готов быть мужчиной и защищать свою же семью, прошу три шага вперед. Жду. Нет таких? Значит, чтобы достойно бить фашистскую мразь вы будете беспрекословно выполнять мои приказы, а я буду выслушивать и учитывать все ваши просьбы и жалобы. У нас одно дело и один враг, одна Родина и у каждого из нас лишь одна семья, так же как и жизнь. Каждый проявивший доблесть и смекалку будет отмечен мною, каждый, кто без моей команды обратится в драп, будет расстрелян тоже мной. Бейтесь, солдаты, бейтесь братцы, помните о своих родных, не дайте им погибнуть под фашистами. Победа будет за нами! У меня все, комсостав ко мне, остальным разойтись.
Майор Беззубов был строг, требовал строжайшей четкости исполнения своих приказов, не терпел трусов и подлиз. Следил, чтобы все брились и по возможности мылись. Ел из общего котла, полагавшуюся ему и полковому комиссару плитку шоколада всегда отдавал раненым. Постоянно обучал бойцов всем тонкостям ведения боя и выживания под стеной огня противника. Николай Александрович не считал зазорным лично, для обучения бойцов, выкопать и подготовить пулеметное гнездо, окоп-щель, объяснить на понятном солдатам языке, как огонь неприятеля может достать окопавшегося, а как нет. За несколько дней все бойцы были ознакомлены с устройством винтовки Мосина, автомата ППШ, пулемета Максим, имели общие представления об основах баллистики, умели грамотно перевязать раненого и еще многое и многое, что было так необходимо для общей победы, методично и терпеливо передавал своим солдатам комполка Беззубов. Между ним и солдатами не было любви, какая там любовь, когда смерть трется рядом, было гораздо большее и важное для передовой – доверие. Солдаты доверяли командиру, если он говорил идти – шли, говорил рыть – рыли, говорил умереть – умирали. Во время боя на рожон не лез, в атаку солдат не поднимал, считая, что в бою его мозги для полка важнее, чем пистолет, майор Беззубов, отправляя периодически посыльных, лишь корректировал действия вверенной ему части. Он руководил, руководил умело. За неделю из пестро одетой и разрозненной толпы ополченцев оформилась вполне боеспособная по тем, пожарного порядка, меркам боевая часть – 1289 полк.
Через шесть дней их пешим маршем отправили на линию фронта. Сто двадцать километров собирались пройти за три дня, прошли за два, потому что фронт приблизился еще на пятьдесят километров. Все полковое снаряжение и боеприпасы тащили на себе. В полку была лишь одна машина-пятитонка и две лошадки-клячи. Особенно тяжелыми были ящики со снарядами для двух полковых пушек-сорокапяток. Тащили, кряхтя и часто сменяясь.
На второй день марша, когда уже была хорошо слышна канонада фронта, произошло событие, прибавившее сил и уверенности уставшим новобранцам. Очень высоко, чтобы не достали зенитки, над ними пролетала целая туча вражеских бомбардировщиков, машин тридцать. Все остановились и, задрав голову, смотрели на эту смертоносную вражескую мощь. Было понятно, что войска сейчас летчиков не интересуют, они нацелены на город, на сердце страны, на Москву. Над солдатами, в основном москвичами, пролетала будущая смерть для их близких, оставшихся дома. Гнетущее чувство бессилия перед гордо, как на параде фланирующей немецкой авиацией, охватило бойцов. Больно и обидно за свое бессилие, бессилие целой страны перед врагом. В скорбном молчании солдаты провожали взглядом удаляющиеся самолеты врага.
Вдруг к этому воздушному полчищу приблизились девять маленьких самолетиков и безукоризненный строй воздушной армии сломался. Все смешалось там наверху. Бой, наши бьются, не пускают врага! Высоко, очень высоко, не разобрать, кто в кого стреляет, но ведь бьются, ведь надо остановить!
Пока в небе шел бой, солдаты, все побросав, кричали и махали руками, советовали и показывали, бегали и подпрыгивали, досадовали и надеялись. Словно болельщики на стадионе они болели за свою команду, своих летчиков. Только ставка в том «матче» была жизнь, жизнь летчиков и жителей столицы. И вот уже один самолет кубарем падает на землю и все видят звезды на его горящих крыльях и вопль отчаяния висит над полком. Потом без видимого огня, но весь охваченный дымом второй советский самолет штопором идет к земле, от дымящей машины отделяется точка, вскоре выпустившая парашют. Комполка посылает к спускающемуся летчику пятерых бойцов, те бегут, пытаясь определить, где он приземлится. А в небе продолжается свалка, и тут, словно спелые плоды с грушевого дерева посыпались сверху немецкие горящие самолеты. Один, второй, третий, вон еще один, еще. «Ура!!!» гремело над полком. Из горящих вражеских машин прыгали летчики, надеясь парашютом спасти жизнь. Напрасно Беззубов кричал: «Не стрелять!». Как еще пехоте поучаствовать в воздушном бою, помочь своим летчикам? Всех парашютистов изрешетили задолго до их приземления.
Шесть! Шесть самолетов потеряли немцы, дофланировались черти. Остальные, смешавшись, развернулись и стали спешно уносить крылья от соколов Сталина. Соколы снизились, погудели, сделав круг над пехотой, и ушли на восток. Полк ревел, восторгу не было предела, принесли, не давали идти, а несли на руках своего выпрыгнувшего летчика. Его качали и подбрасывали вверх, целовали и обнимали, кричали «ура!» и «победа!». Едва выживший, чудом спасшийся летчик пытался что-то сказать и объяснить, да кто ж его станет сейчас слушать, сейчас надо просто излить свою радость. Радость, которая будет питать веру, веру в Победу. Веру в то, что врага можно и нужно бить, так же как эти герои-летчики, один из которых сейчас здесь. Качать его, качать героя! Победа будет за нами!

1289 полк был причислен в подчинение 33 армии. Командарм тридцать третьей Ефремов дал войскам приказ максимально приблизить свою передовую с немецкой. Это позволяло вывести вражеских штурмовиков из оперативных боевых действий. Боясь задеть своих, « Штуки» перестали безнаказанно бомбить и расстреливать советскую передовую. Тогда немцы начали активно использовать минометы и снайперов. Единственное спасение от них маскировка и окапывание. Григорий опять рыл, каждый день, все больше углубляя и расширяя сеть защиты.
Несколько дней прошло в вялых перестрелках и окапывании. А потом они пошли. Сначала мелкокалиберный, противопехотный артобстрел, потом танки, танкетки, бронемашины, автоматчики. Откуда их столько!? А где же наша артиллерия, а танки? Одну полковую пушку разбило от прямого артиллерийского попадания. Вторая вышла из строя от своего же бракованного снаряда, разворотившего и орудие, и орудийный расчет. К станковым пулеметам боеприпасов не доставили, и они молча смотрели на наступающего врага. Нескольких смельчаков, пытавшихся подбежать к немецкой технике с гранатами и зажигалками, положили пулеметные очереди врага. Лежать! Приказ командира – лежать, подпустить поближе. Жутко, запредельно жутко ожидать эту приближающуюся броневую лавину. Стынет кровь, и цепенеют мышцы от страха. Ведь раздавят и не заметят, что им ваши винтовочки и зажигалки, для таких рычаще-лязгающих монстров, непрестанно плюющихся убийственным свинцом, это не преграда.
Григорию было страшно, каким-то предчувствием он осознал, что не выстоят, не смогут, слишком силы не равны. Прячась от очередного танкового залпа, вдруг увидел соседа по окопу, тощего паренька в гражданском пальто. Лет двадцати, совсем щуплый мальчишка, постоянно твердил какие-то правила и формулы. Студент одного из московских физматов, Дима Макарычев, пытаясь заглушить страх, непрерывно декламировал законы Ньютона и таблицу умножения, все выученные правила физики и значения математики. Пытаясь овладеть страхом, мальчишка забивал этой околесицей свой мозг, стремящийся к панике. Комсомолец Макарычев не знал текстов молитв, он молился законами Ома и теоремами Пифагора, прощаясь со своей совсем короткой еще жизнью. Стоять, стоять насмерть! Делай что угодно, но не паникуй. Это правильно, бубни, мальчик, бубни свою винегрет-белиберду, не бойся погибать. Это надо для Родины – остановить врага. Как угодно, даже ценой своей жизни. Надо!
Из всего, что было потом, Григорий помнил лишь грохот, огонь и окровавленную морду того немца, которого он задушил, когда танки уже прошли и дело дошло до рукопашной. Все горело, ревело, стонало и взрывалось. Танки, поутюжив, почти безрезультатно, крепкие и грамотные советские окопы, стали нести потери, получая сзади огонь «коктейлей». Машины развернулись и начали отступать. Шедшая за ними немецкая пехота увязла в тех же окопах, столкнувшись с на удивление живучими красноармейцами. Все смешалось в этом месиве машин, земли и человеческих тел.
Немцы отошли, от полка защитников осталось меньше трети, ночью они отступили. Им просто нечем было больше обороняться, боеприпасы закончились, пушки почти не стреляя вышли из строя, от окопов остались лишь развороченные канавы, треть полка, собрав документы, похоронили тут же в этих канавах, еще треть стонало от ран и было отправлено в тыл.
Изуродованное тело студента Димки, Григорий укрыл брошенной кем-то шинелью. Прощай несбывшийся математик, прощай мальчик, защищавший страну, ни разу не успевший выстрелить, раздавленный беспощадной танковой гусеницей. Ты не дрогнул, герой, не побежал. Земля тебе пухом, Дмитрий, и несколько коротких молитв, в темноте прочтенных Григорием Серебряковым над твоей неглубокой могилкой, в помощь.

Отошли недалеко, на пару километров, как ни странно приказа окапываться не было. Теребили ротных, как так, надо же укрепления строить, ведь скоро опять немцы нагрянут, но лейтенанты лишь пожимали плечами, «Пока ждем». Дождались. На следующий день прибыли какие-то машины со странными, накрытыми брезентом сооружениями вместо кузовов. Целый день они просто стояли в соседнем лесочке, к вечеру стали выстраиваться в шеренги, словно солдаты на плацу.
В ночь передали приказ готовиться к бою, к наступлению. Какой бой, какое к чертям наступление, да вы что ошалели?! От полка рожки да ножки остались, ни гранат, ни патронов почти нет, все изнемогают от усталости, куда? Немцы наверняка уже окопались и приготовились к встрече «дорогих гостей», ведь полягут остатки полка, не лучше ли здесь зарыться? Цыц, комполка сказал! Приготовиться к наступлению, на рассвете пойдем, приказ от самого командарма Ефремова, вернуть утерянную вчера высоту. Короче, прощайте остатки полка.
Перед рассветом с места, где стояли ряды тех странных грузовиков с непонятными сооружениями вместо кузовов, в сторону врага пошел пылающий шквал. Словно огненные стрелы с жутким визжащим воем одна за другой сотни ракет отправились расчищать путь свое пехоте. Спустя час, бойцы, завороженные увиденным, по приказу ринулись вперед. Когда они вернулись к оставленному позавчера холму, то не узнали его. По сути, и возвышенности уже почти не существовало. Все было аккуратно и глубоко вспахано, вся местность густо и сплошь, словно ковром, усеяна еще дымящимися воронками от недавних взрывов. Выжить здесь не то, что людям или технике, даже бетонным сооружениям абсолютно невозможно. Если что и было здесь прежде у врага, то теперь даже трупов не найти. Вот так машины у нас в лесу стояли, вот это артиллерия! Эдак чего не наступать, ходи, да трофеи собирай. Эдак хоть до Берлина можно дойти, чудо-машинок бы только побольше.
При всей гордости за свою артиллерию, солдаты все-таки недоумевали, а что ж два дня назад не запустили эти «стрелы», почему ждали, пока погибнет большая часть полка? Ведь можем, когда захотим, отчего же враг уже под Москвой? Почему еще перед войной не обставили все границы такими машинами, способными смести своим воющим огнем любого врага? Почему? А действительно, почему Генштабисты перед войной зарубили разработку и производство ракетной артиллерии, почему из-за ее недостатка в начале войны так массово гибли и пропадали наши солдаты? «Катюша» для одних и «Орган Сталина и смерти» для других, это преимущество советского вооружения, могло бы сильно изменить начало войны. Не случилось, почему? Почему 1289 полк обезлюдел уже второй раз за месяц? И это только один полк из тысяч, бывших на фронте!

Опять пополнение, опять москвичи, откуда их столько берется? Какой, однако, безразмерный город. Прибывшие в начале ноября, в основном студенты и десятиклассники поведали о страшной панике, чуть не погубившей столицу. Ребята рассказали, как из города стали эвакуировать все и вся. Как партийно-хозяйственное руководство начало откровенно драпать из Москвы. Увидев бегство начальства, многие предались грабежу и мародерству. Все мусорки были завалены бюстами Ленина и Сталина, бессчетное количество томов с сочинениями тех, кого совсем недавно постоянно цитировали, стали спешно сжигать. А когда по радио вдруг вместо утренней зарядки зазвучал нацистский марш, вскоре, правда, отключенный и весь город заговорил о прорвавшихся уже к Химкам немецких мотоциклистах, пошла настоящая паника. Началось, как водится, с винных магазинов, затем досталось продовольственным, потом принялись громить сберкассы, вскоре стало просто опасно передвигаться по городу, бесчинствующие мародеры грабили и прохожих, всех подряд. Где в это время были доблестная милиция и всесильное НКВД совсем непонятно.
Три дня огромный город пребывал в состоянии хаоса, отданный на растерзание грабителям. Словно кто-то ставил зловещий эксперимент, а что если Советской власти не будет, как поведет себя народ? Отвратительно, чудовищно мерзко! Весь нравственный цвет столицы, ее элита духа и патриотизма, остались в Вяземском котле. Ополченцы-добровольцы ушли защищать родной город, почти все они погибли, задержав врага совсем ненадолго. А ведь это были люди чистейшие в своем искреннем порыве спасти свой дом, свою семью, не пустить врага в сердце страны. Очкарики и заики, диабетики и язвенники, хромые и плоскостопные, большие ученые и ценные специалисты, все они не подлежали обязательной мобилизации и вполне могли отсидеться, прикрывшись медсправками и «броне билетами». Нет, они не могли отсиживаться дома, ожидая врага, они добровольно ушли его останавливать. Они погибли. А в городе осталось то, что всегда и всплывает в мутной воде, а потом не тонет, до полного разложения. Эти нравственные нечистоты общества управляла столицей три дня. И вдруг, словно получив команду, силовые органы занялись делом, еще три дня и в результате их усиленной работы, огромный город зажил обычной, на военном положении жизнью. Расстреляли на месте несколько десятков мародеров и все успокоилось. Эксперимент закончился, результаты неутешительны, просто плачевны, хотя и весьма поучительны.
Даже в те дни хаоса и власти бесчинствующей толпы мразей, даже тогда нашлись все же здоровые силы, не поддавшиеся общей панике. Они тоже готовились встречать немцев. Женщины, старики, безнадежные инвалиды, дети-подростки совсем не годились ни в какое даже вспомогательное ополчение. Но они стали баррикадировать свои дворы и проулки, готовить бутылки-зажигалки, осаждать военкоматы с требованием выдать им оружие. Раз мужья, отцы и братья ушли, от них нет вестей, возможно, погибли, что ж значит пришел их черед защищать родной город, свой дом. Из этих стихийно возникших народных дружин и сформировали очередную партию для пополнения быстро редеющих фронтовых полков. В основном это были мальчишки, привравшие к своему возрасту пару лет сверху.
Вот такие безусые юнцы и прибыли в 1289 полк. Майор Беззубов посмотрел на них, покряхтел, сочно выругался в никуда и велел поставить их на довольствие. Воюйте, дети.
Новобранцы привезли в полк новое название для немцев – фрицы. Вместе с кличкой распространили и байку о том, почему их так следует называть. Дескать, был некогда у немцев король, звали Фридрихом, уменьшительно, если ребенок – Фриц. А Гитлер сейчас этого короля почитает за святого, его портреты во всех своих апартаментах развесил. Этот гадкий Фридрих все пытался на Россию задираться и однажды пошел на нее с войной, ну и получил от русской армии по полной программе. Русский генерал, кажется, Суворов за две недели до Берлина дошел. Если б не проклятый царизм, то вся Германия давно была бы частью Советской державы, уже и проблем сейчас с немцами не было. Царь тогда смалодушничал, оставил Фридриху Германию. Но народ-то умнее коронованных тиранов, все русские прозвали того Фридриха Фрицем, дескать как бы ты не пыжился в своей злобе на Россию, а все равно останешься лишь мелким пакостником, мальчиком Фрицем. Пусть Гитлер портрет своего «Великого Фридриха» хоть в сортире вешает, это ему не поможет. Соберемся и раздавим любого фрица, словно клопа. Складная, конечно байка, однако немцы, то есть фрицы, с тех времен кое-чему научились и пока давить их сложно. Но нужно, раздавим и фрицев, победа будет за нами!

В ноябре фронт стабилизировался, враг пытался, конечно, расшатать оборону, но тщетно. Советские войска вгрызлись в родную уже промерзшую землю намертво, не сдвинешь. В один из студеных, с метелью ноябрьских дней в полк прибыл военный корреспондент, был он недолго, но Григорий запомнил молодого журналиста. Звали его Костя, это точно, а фамилия у него была какая-то простенькая, не то Смирнов, не то Семенов, не запомнишь. Пошел военкор обедать к солдатскому котлу, слово за слово разговорили его солдаты. И прочитал этот парень стихи, может свои, а может чужие. Ничего Григорий не запомнил, только пронзительное начало одного из них: « Жди меня, и я вернусь, Только очень жди…», и еще где-то в середине: «Жди меня, и я вернусь Всем смертям назло…». Задели солдат эти слова, тронули где-то в самой глубине, молодец Костя Смирнов или Семенов, что надо сказал. Они вернутся, обязательно вернутся, всем смертям назло, только очень ждите, родные. Ведь это за вас, милые, за вас, родное счастье, бьется солдат. Пусть политрук надрывается: « За Сталина, за Родину», Григорий воевал за свою Анюту, за деток, за недостроенный дом, за родное село Воронье, что недалеко от Пензы. За жизнь. Ждите его, родные, он вернется, обязательно вернется. Вернется, увидит свое дитя, которое вот-вот должно родиться, обнимет всех остальных деток, обогреется в Анютиных объятиях, искупается в деревенском пруду, выведет в родной баньке вшей, достроит дом, сыграет на своей гармони, а потом будет просто бесконечно счастлив от того, что вернулся, что дома, с семьей. Только очень ждите.
Теперь в минуты смертельной опасности, когда от вражеского огня не было слышно даже своих мыслей, солдаты твердили, словно заклинание: «Я вернусь, всем смертям назло!» … и шли умирать. Эти слова помогали бойцам заглушить страх перед всесильной и неминуемой смертью.

Целый месяц, весь ноябрь толклись у Таширово, на берегу речушки Нара. Пытались атаковать, но безрезультатно, фрицы тоже не дремали и постоянно беспокоили советскую оборону. Обе стороны готовились к решительному перелому, кто кого, стягивали силы, укрепляли защиту, пристреливались к позициям противника. Морозы крепчали, советские солдаты мерзли не меньше немецких, почти до декабря не было валенок и рукавиц. Наконец, в -26 уже, полк получил валенки, полушубки, перчатки, ватные штаны. Вместе с теплой одеждой пришло известие, о том, как командарм Ефремов собственноручно расстрелял интенданта, задержавшего доставку валенок.
В конце ноября прибыли лошади, монгольские. Основная нагрузка по перетаскиванию всего вооружения, боеприпасов и прочего полкового снаряжения, наконец, спала с натруженных солдатских плеч. А еще в кашу стали обильно добавлять тушенку из конины. Монголия, всегда полуголодная, за годы войны поставила ленд-лиз сопоставимый по объему с ленд-лизом богатейших США. Мясо, шерсть, шкуры и кожу, ценнейший вольфрам, а главное лошади, основную тягловую силу той войны. Около миллиона монгольских, неприхотливых лошадок, внесли неоценимую помощь в победе над гитлеровцами. В условиях бездорожья Восточной Европы они буквально вытаскивали на себе Красную Армию к Победе.
Следом за лошадьми пришло пополнение, в основном буряты. По-русски почти не понимали, приходилось периодически, в минуты затишья, собирать их на «полковой курултай», чтобы через переводчика хоть что-то объяснить сынам забайкальских степей. Учились они быстро, были послушны и очень здорово ладили с полудикими монгольскими лошадками. За годы войны бурятский, совсем немногочисленный забайкальский народ, которому уж никак не грозила немецкая оккупация, сильно поредел, теряя лучших своих сыновей убитыми на полях сражений.
Вспомнят ли москвичи, недовольные «понаехавшими», что треть населения Москвы пережила опасные годы войны в эвакуации за Уралом и в Средней Азии? Вспомнят ли столичные жители, кривящиеся на «нерусей», сколько нерусских погибло, защищая столицу русских? Документальная кинохроника о Битве за Москву, частенько выхватывает для потомков лица защитников столицы с характерными монголоидными чертами. Это казахи и киргизы панфиловцы, буряты ефремовцы, азиаты-конники кавалерийской армии Белова. Почти все они погибли, защищая русскую столицу.

К декабрю напряжение усилилось, буквально в воздухе витало ожидание чего-то значительного, вот-вот предстоящего. И оно началось. Взаимно бомбились, обстреливались, пробовали наступать обоюдно двое суток. Наконец с тяжелым скрежетом маятник военного успеха очень медленно и ценой колоссальных потерь все же сдвинулся к красноармейцам. Пошел, оплаченный сотнями тысяч жертв, обратный отсчет. Не считаясь с потерями, метр за метром отвоевывали так быстро потерянную, но так тяжело освобождаемую родную землю.
Свой сороковой день рождения, в конце декабря, Григорий встретил в полуразрушенном бараке только что занятого его полком поселка. Здесь устроили санбат, а рядовой Серебряков получил легкое ранение в ногу. Пуля лишь задела икру, благополучно вылетела, ничего страшного, своим ходом дохромал до медиков. Требовалось только грамотно обработать рану и перевязать, да обратно в строй. Но обратно не отпустил старший военврач, задержал, написав расписку, для оказания помощи раненым. Вся помощь физически сильного Григория состояла в том, чтобы крепко держать мечущихся от дикой боли бойцов во время операции. Бойцу, если он в сознании, давали выпить спирта сколько мог, затем привязывали к столу, совали для прикуса в зубы скрученное полотенце и … и вот тут все же надо было его держать, пока ему пилили ногу или сшивали кишки безо всякого наркоза. Примерно треть гибла во время операции, от болевого шока или кровопотери. За двое суток такой помощи Григорий сам выпил, нисколько не хмелея, с литр спирта. А потом товарищ старший военврач отпустил Серебрякова, задействовав нового легкораненого. А тяжелораненых все везли и несли, наступление продолжалось…
Придя в полк, Григорий узнал, что комполка Беззубов был назначен командовать уже дивизией. Новый командир полковник Потапов, переживший Вяземский котел и чудом прорвавшийся с горсткой солдат из окружения, сильно отличался от Беззубова. Резкий, вспыльчивый, не боящийся уже ни черта, ни Сталина, люто ненавидящий немцев, не жалеющий ни себя, ни солдат. « В бой, в бой, уничтожить гадов!», вот и вся тактика полковника. Потери несли страшные, боялись и немцев и командира.

В конце января медленно, но верно приблизились к небольшому городку Верея. Гитлеровцы яростно оборонялись, стоявшие было уже на окраинах Москвы, они не хотели упускать почти свершившейся почти победы. Ведь уже из биноклей разглядывали русскую столицу, а эти русские их не пустили. Обидно. В своей обиде людоедская армия не гнушалась расправляться на пока еще оккупированной ими территории с безоружными.
1289 полк, идя за соседней частью, вошел в уже отнятую у фашистов деревеньку, совсем маленькую, дворов десять. Вернее того, что от них осталось, покосившиеся заборы да печные трубы. И тут солдаты увидели то, чего не заметили в пылу боя наступавшие. К одному из заборов была буквально прибита огромным тесаком девочка лет пяти. Изверги всадили в грудь беззащитного ребенка огромный нож и, проткнув маленькое тельце насквозь, пришпилили его к забору. В окоченевших уже руках девочки была маленькая кукла, завернутый в тряпочку деревянный пупсик. Она держала свою куколку до последнего, даже погибнув, так и не разжала пальчики. Защищала. Комполка, увидев в числе первых это чудовищное по своей жестокости зрелище, запретил солдатам снимать тело ребенка с забора, он приказал прийти и увидеть это всем бойцам, всему полку. Кто-то плакал, кто-то матерился, кто-то молча сжимал зубы с налитыми кровью глазами. Когда все увидели и собрались вокруг, полковник Потапов вытащил орудие убийц из девочки, взял ее маленький трупик на руки и закричал, чтобы слышали все:
- Ну, защитнички, вам еще не стыдно, что вы живы? Мне, мужики, стыдно перед ней. - И минут десять, пока часто сменяясь, копали в мерзлой земле небольшую могилку, этот уже видавший тысячи смертей вояка, сам отец троих детей, горько рыдал, уткнувшись в окоченевшие ручки, державшие куколку. Родившегося для будущего материнства ребенка так и похоронили, вместе с куклой. Убежденный большевик и ярый безбожник, полковой комиссар Саркисов воткнул в могильный бугорок, наспех сколоченный православный крест и многие, не боясь порицания, сняв шапки, перекрестились, а буряты привязали к кресту желтую ленточку. Отныне это были уже другие солдаты.
Полковника Потапова смертельно ранили через два дня, когда он сам полез в разведку боем. Все от рядового до комполка были словно одержимы наступлением. Взяв Верею, солдаты увидели среди развалин взорванной церкви сотни тел расстрелянных немцами перед отступлением. Это были пленные красноармейцы и жители городка, все кого поймали среди полуразрушенных улиц, и женщины и дети. Отныне солдатам, освобождавшим шаг за шагом родную землю, своими глазами видевшим, что творили на оккупированной территории немцы, не нужны были ни беседы политруков, ни речи Сталина, ни Симоновское «Убей немца!». Теперь они были просто кровниками для любого немца. Буряты внешне спокойно, ни один мускул не дрогнул на их скуластых лицах, смотревшие на чудовищное злодеяние нацистов в той безымянной деревушке, сыны Забайкалья на очередном «курултае» меж собой постановили: хороший немец может быть только мертвым. Сколько позднее ни пыталось командование их образумить, бесполезно, буряты из 1289 полка немцев в плен не брали. Как бы жалобно они не верещали: « Нихт шиссе, Хитлэр капут», любого, даже самого раненого и безоружного, одетого в немецкую форму уничтожали на месте.

Ожесточение той войны не знает аналогов в истории. Славящиеся своей жестокостью орды Чингисхана и Тамерлана, тоже бывало, вырезали сопротивлявшееся им население. Они уничтожали все мужское население «от колеса», всех кто выше колеса деревянной повозки, примерно старше шести лет. Женщин насиловали, частично полонили, но не убивали поголовно, младенцев просто отшвыривали из под ног, чтобы не мешали кровожадничать. Потомки Лютера и Канта, наследники Моцарта и Гейне были зачастую куда как звериней азиатских орд средневековья. Спустя десятилетия будут попытки их частично оправдать. Дескать, это не солдаты, это только палачи из гестапо или местные паталогические садисты-каратели сжигали и расстреливали безоружное население, включая грудничков. Ложь! В Верее, как и в тысячах других населенных пунктах, чудовищные зверства творили именно действующие передовые войска. Уже через неделю после начала войны Советское командование распорядилось стереть красные кресты с медсанбатов и больниц. Потому что именно эти беззащитные символы милосердия были любимой мишенью гитлеровских авиаторов, именно их они нещадно расстреливали в первую очередь.
Когда канцлер ФРГ Вилли Брандт в 1970 году встал на колени в Варшаве, у бывшего еврейского гетто, прося прощения за преступления своего народа, ему рукоплескал весь мир. Да, этот убежденный антифашист, все годы нацизма мужественно боровшийся с ним, он извинялся за своих соплеменников, за то, что он тоже немец. А кто видел пусть не канцлера, ну хоть какого ни будь немца просящего прощения в Хатыни, мемориале Памяти сожженным деревням и убитым безоружным гражданам Советского Союза? А ведь их погибло намного больше, чем евреев в Холокосте. Советские же евреи до аушвиц-освенцимов не доезжали, от силы до окраин своего населенного пункта, где их сразу и расстреливали. В самом начале войны все дороги были забиты беженцами евреями. «Еврейское народное радио» работало не хуже «цыганского», носители идиша прекрасно знали, что их ждет в оккупации, и пытались бежать от немцев. Но гитлеровские танки зачастую опережали и отступавших и бежавших. Пусть бы бежали, забивая все дороги и мешая отойти регулярным частям и эвакуируемым ценностям. Но нет, вопреки военной логике именно безоружные толпы беженцев, как и красные кресты, первыми попадали под бомбы и пулеметы немецкой штурмовой авиации.
Спустя годы будут валить все на пресс пропаганды Гитлера-Геббельса, дескать, оболванили бедных немцев, не ведали они, что творят. Но почему же они не творили этого в голландиях-даниях? Когда в начале сорок третьего десятки тысяч немецких вояк попали в Сталинградский котел, то главной причиной их повальной смертности был страх. Эта армия, прошедшая путь от Пиренеев до Волги состояла не из наивно-глупеньких солдатиков, одурманенных речами Геббельса. Они прекрасно осознавали, что творили на просторах Восточной Европы, а потому больше чем голода и бомбежек боялись справедливого возмездия за свои зверства, иначе не дожидаясь совсем не бедствовавшего Паулюса, давно бы сдались в плен.
Позднее Красную Армию, дошедшую сквозь огонь и миллионы жертв, до Германии много упрекали за насилие над уже мирными немцами. Да, немцы боялись появляться в наручных часах и с велосипедами в Советской зоне оккупации, ибо рисковали быть ограбленными как раз на эти популярные у советских солдат предметы. Да, в 1945 году в несколько раз увеличилось число абортов среди немок, изнасилованных понятно кем. Да, это правда. Но немецких детей, детей тех солдат, что уничтожали все живое на Советской территории, именно этих детей именно советские воины, видевшие следы чудовищных злодеяний, оставленных отцами-немцами, детей кормили. Кормили, делясь с ними личным не богатым пайком и имея в тылу или погибших или полуголодных своих родных ребятишек.
Нисколько не оправдывая преступлений против любых безоружных граждан, приходится признать, что славяне не вернули немцам даже тысячной доли зла и убийств. За десятилетия прошедшие после войны, немцы тоже прошли огромный путь. Нацизм в их стране не возможен, скорее он воцарится где-то на Таити, чем в Германии. Но не тяжелое ли бремя миллионов похоронок, безжалостных ковровых бомбардировок союзной авиации и зачастую оголтелого поведения советских солдат на немецкой территории привело немцев к таким славным моральным достижениям? Не это ли цена, которую пришлось заплатить центру европейской культуры за впадение в людоедство, за, выражаясь современным языком, принуждение к НЕнацизму?
Есть ли цена жизни того беззащитного ребенка, до конца сжимавшего в ручках куколку, той пятилетней малышки, растерзанной немецкой солдатней в безымянной русской деревушке!? Кайтесь, немцы, кайтесь горше за своих предков, чтобы совсем отделиться от их злодеяний, чтобы быть чище. Покайтесь же, наконец, славный народ, в Хатыни, Месте Плача восточных славян.

Устал. Как же он устал всего за несколько месяцев. Кто сказал, что война это атаки, сражения? Для Григория война заключалась в труде. Бесконечном, изматывающем, без видимых результатов, потому что война сразу сжирала все плоды его деятельности. Копать, рыть, таскать, рыть и еще раз рыть. За полгода, что он воюет, вряд ли наберется две недели дней без рытья. Неумолимый закон, не окопаешься - не выживешь, действовал сильнее любых приказов и наставлений. Нет лучшего защитника для обороняющегося, чем мать-землица. А вся страна сейчас только то и делает, что обороняется, вся страна окапывается под непрестанным огнем врага. Декабрьско-январское наступление давно захлебнулось, лишь немного отодвинув гитлеровцев от столицы.
Вот и Григорий роет себе, а возможно и другим укрепление, состоящее из промерзшей за долгую суровую зиму земли. Утром была атака, продвинулись совсем чуть-чуть, метров на триста, но под огнем противника откатились на прежние позиции, оставив на поле боя нескольких погибших. Все вернулись назад, а рядовой Серебряков притаился где-то посередине, на нейтралке, он залег там, за небольшим естественным бугорком, деревцами вокруг и наметенным сугробом. В нынешней ситуации, когда за каждый метр приходится биться неделями, даже продвижение на сто метров, даже одного солдата было большим успехом. А потому Григорий Серебряков, осознавая свое тактическое значение, опять рыл. Готовил место для завтрашней огневой точки, завтра сюда обязательно притащат пулемет и продолжат атаку. Сомнений в этом не было, от его крошечного плацдарма, до высоты, за которую они бьются уже несколько дней, рукой подать. Все так и будет, а пока надо рыть, рыть. Чем лучше он сейчас подготовит место для пулеметного расчета, тем больше будет шансов одолеть, наконец, эту проклятую высоту, уже отнявшую столько жизней и времени.
Остаток дня, после опять неудачной атаки, Григорий просто лежал за этим небольшим бугорком. Совсем недавно здесь была деревня, теперь даже печных труб не осталось, лишь переломанные яблоньки сиротливо торчат по краям бывшего селения. Находясь на середине склона, боец был хорошо виден своим, а немцы явно его не замечали, иначе давно бы попытались уничтожить затаившегося противника. С наступлением темноты, промерзший от неподвижного лежания рядовой Серебряков принялся за дело. Он рыл всю ночь, почти не останавливаясь, чтобы не замерзнуть. Под утро сюда можно было уже несколько солдат разместить, во весь рост. Хороший задел для атаки получился, пробьют они гадов, точно пробьют. Тяжко копать промерзший от тридцатиградусной зимы грунт, очень тяжко, все равно, что камень рубить, но надо, очень надо. Трофейный немецкий штык-нож спасал, лопаткой только равнял, да излишки земли и снег откидывал, а крупповской сталью штыка буравил и резал. Да, наловчился Григорий рыть, просто землекопом-профессионалом стал, хотя до этого только дома строил. Куда деваться, на то она и война, а он солдат, чтобы рыть. Бесконечно рыть.
Светает, сейчас начнется. Сначала немцы, строго по расписанию будут «плеваться» из минометов, потом наши сделают несколько выстрелов из сорокапяток и пойдут в атаку. Все уже заранее известно, даже известно, что красноармейцев погибнет намного больше, чем фашистов. Вот уже месяц как они упрямо долбают на этом пятачке, пытаясь вызволить основные силы 33 армии из окружения, пробить «коридорчик». Немцы прекрасно знают, где их будут упрямо долбать, а потому так же прекрасно не допускают «коридорчика». Вот и вся стратегия, вернее «стратегия», ценой в десятки тысяч бесполезных жертв. Так и воюем. Всю ночь Григорий слышал хрюкающее тявканье лисиц. Лесные хищники теперь не ловят мышей и зайцев, им хватает неприбранных человеческих трупов, разбросанных в местах атак и отступлений.

Пока затишье, и уже светло, Григорий решил еще раз Анютино письмо перечитать. Неделю назад получил, с самым главным известием – дочь! Дочь у него родилась, аккурат на Рождество, 7 января. Как же еще назвать девочку, родившуюся в такой день, конечно Мария назвала, правильно, Анюта. Жаль, что не скоро еще Машенька отца увидит, может даже и ходить без него начнет. Ну, куда деваться, пока воюем.
Григорий достал резиновый мешочек, где хранилось, чтобы не промокло, родное письмо, написанное печатными буквами. Анюта в школу никогда не ходила, грамоте обучилась, подглядывая за братом. Того родители в школу отдали, потом в ремесленное, а Аня все в поле да по хозяйству работала, не до учебы было. И все же Анюта-подросток, лишь глядя на домашние занятия брата, научилась читать по слогам и писать печатными буквами. Работяга и умница.
Писала Анюта, что мерзнут они сильно, ведь дом не достроен, одной стены капитальной в нем нет, лишь наспех приколоченные доски. Да, знает про то Григорий, помнит, как не успел найти бревна и доложить эту недостающую стену. Он очень спешил тогда, ведь стройку затеял в июне, а тут война. До августа, до мобилизации, почти все сделал, и три стены и простенок и печь неплохую сам сложил, но изначально размахнулся широко, думалось, за лето как раз управится. Не успел, не доложил стену, теперь переживал очень за мерзнущих ребятишек и надеялся лишь на скорую Победу, да заботливую жену. Как назло, зима выдалась лютая, и морозная и снежная. Терпите, родные, вернется ваш папка и все достроит, обязательно вернется и отогреет вас.
Еще написала Анюта, что старшая дочь, пятнадцатилетняя Тося от зари до зари на ферме, самой Анюте дали лишь полтора месяца послеродового отпуска, а потом тоже на ферму и за грудной Машенькой будут смотреть шестилетний Сашка и двухлетний Ванюшка. Такой вот семейный расклад получается, сейчас Анюта учит Сашку пеленать и подмывать грудную сестренку, во что заворачивать и укутывать, чтобы носить в скором времени к материной груди для кормления. Шестилетний ребенок скоро должен будет следить и за совсем грудной сестрой и за двухлетним братом. Скидок на семейное положение никто давать не собирается, живи, как хочешь, а чтобы трудодни были.
Недавно собрание в колхозе было, сказали, что теперь доярки будут и на зернотоке работать, а весной и посевная ляжет на них. Председатель Терентий Сидорыч лютует, грозится всех под суд отдать, если план по молоку и зерну не выполнят. Да уж, этого ирода Григорий хорошо знает, редкостный мерзавец у них председатель, видать за то и держат на посту. Хотя и у самого должность расстрельная. Предыдущему преду Ветошкину, в тридцать восьмом «вышку» дали и не посмотрели на все его «заслуги» в деле раскулачивания. Оказывается, был Ветошкин агентом польской и английской разведок. Это такой неграмотный бездарь, делающий в слове «мама» пять ошибок и не умеющий даже складывать в столбик, организовал целую шпионскую сеть? Нисколько его не жаль, собакой был, по собачьи сдох, но уж совсем заврались большевики. После того процесса над Ветошкиным, окончательно разуверился Григорий в правильности большевистских действий. Все с ног на голову, говорим одно, делаем другое, думаем третье, а получается и вовсе … И в речи Сталинские совсем не верилось, и что он не знает про повсеместные беззакония в стране. Все-то он знает, сам на все команду дает, а если не знает и не управляет, тогда и подавно грош ему цена как правителю, не ведающему, что у него в державе творится. И с войной он опозорился. Все вещал про друга Гитлера, а тот на него с войной, во всех газетах грозился молниеносно раздавить любого врага на его территории, а тут закадычный дружок Адольф до Москвы быстрее Наполеона доскакал. Власть кровопийц и бездарей ваш большевизм. Вот и весь сказ от колхозника Григория, ныне защищающего Родину, которую вы чуть не проср…
Где ж это видано, чтобы бабе роженице всего полтора месяца на вскармливание давали, чтобы во всем сельском районе десятка бревен не нашлось дом достроить? Ведь как просил тогда у председателя после «Визга», когда понял, что скоро тоже на войну уйдет. «Визгом» у них в деревне речь Сталина прозвали. Когда «всесильный и наимудрейший» через две недели вдруг очухался после сдачи уже десятков городов. «Братья и сестры», сердешно так заверещал, видать совсем дела стали швах. А где же ты, усатый «брат», был, когда Анютину родню, Удинских раскулачивали, сгинули ведь работяги Удинские низа что. А где же ты был, когда «Красная Армия всех сильней» сначала только безудержно драпала, оставляя все врагу? А на кой твои речи новорожденной Машеньке Серебряковой, лишенной материнского соска, от которого она сейчас полностью зависит? Сердце кровью обливается у Григория за родную семью. А ведь точно он знает, что Анюта не скажет и десятой доли про свои трудности, терпелива очень и всегда старается не расстраивать мужа, все в себе хранит.
Ожесточился Григорий за эти полгода войны. Обладатель самой мирной профессии метко целился профессиональным глазомером строителя, бил попавшего в «цель» немца наповал, словно зайца на охоте. Рядовой Серебряков спокойно перешагивал через трупы, тысячи трупов, всем немцам, словно вшам, желал только смерти и старался убить их, как и своих вшей, побольше, «вытравить». Психика мирного селянина давно перешла «точку невозврата», человек в немецкой форме был для Григория не человеком, а целью для отстрела. Человек в советской форме был вспомогательной боевой единицей, взаимодействуя с которой можно уничтожать «цель». О фронтовом братстве и речи не было, при таких потерях и знакомиться не успевали. Сейчас, через несколько месяцев после начала боев, Григорий уже не встречал в полку ни одного лица из тех московских интеллигентов-ополченцев вместе с которыми он, в начале октября, вступил в первый бой. Неужели он остался один из всей той многотысячной партии бойцов, что «обучалась» на Селигере? Какая уж тут человечность, какие еще мысли кроме желания убивать как можно больше целей в немецкой форме? Ведь только это может приблизить его, рядового Серебрякова, возвращение домой. А иначе, зачем все эти убийства, потери, лишения, бесконечное, изматывающее рытье? Вернуться, всем смертям назло!
Чтобы вернуться, надо молиться, Анюта на этом в конце каждого письма настаивала. « …молись, Гриша, чтобы выжить, и мы за тебя молимся. Вернись, мой родной, пожалуйста, мы ждем тебя. Храни тебя Бог, Гришенька!». И тут, после прочтения этих последних строк, у Григория каждый раз щемило сердце, и наворачивалась слеза. Он так хотел вернуться и помочь изнывающей от лишений семье, которой оставалось лишь молиться, чтобы выжить!
А на отдельном листке бумаги были обрисованы контуры родных ладошек. Сначала Анютина, самая большая, затем внутри, словно в матрешке, детские, по старшинству, уменьшающиеся по величине и возрасту. И в самом центре, совсем крошечная, ладошка новорожденной Машеньки. Григорий водил своими огрубевшими и замерзшими пальцами по этим родным контурам и словно гладил деток и жену по рукам. Будь проклята эта и любая другая война! Будь трижды проклят, тот, кто ее готовит и начинает! Будь навсегда проклят тот, кто призывает к какой-либо, даже самой крошечной и победоносной войне!!! Только хлебнувший все «прелести» войны знает настоящую цену мира.

Григорий прождал до вечера, минометы врага уже давно отстрелялись, а красноармейцы и не собирались в атаку. Странно, неужели «стратегия» поменялась? Рыть уже сил совсем нет, просто сидеть в вырытом окопе, промокшему и без еды, замерзнешь. Вечером, дождавшись темноты, Григорий решил потихоньку отползти к своим.
Он вылез из окопа и прополз по снегу три метра до сросшихся стволами молодых березок. И тут вдруг жахнуло! Совсем рядом! Обожгло всю спину! Григория подбросило от взрывной волны и боли во весь рост, и он тут же свалился рядом со свежей воронкой. Боль! Вся спина горит огнем, но совсем невозможно пошевелиться. Так и лежал рядовой Серебряков, с разорванным осколками позвоночником, с сильнейшей контузией, лицом в снег, не в силах пошевелить даже пальцем. Еще почти час, пока жизнь вместе с кровью, текущей из развороченной спины, тонкой струйкой не оставила его тело, Григорий был в сознании. Он слышал, вернее, чувствовал, слуха после контузии уже не было, еще разрывы снарядов. Их было несколько, ближе, дальше, совсем далеко – пристреливаются. Наверное, скоро будет атака, пристреляются и пойдут, и найдут его, Григория, и отправят в санбат. И ничего, что ранен, подлатают, спирта дадут и подлатают, и потерпит, и выживет, и спину перестанет жечь, и лицо от снега не будет мерзнуть, и все будет хорошо… и все равно вернется, всем смертям назло...
И потом уже перестало болеть, и Григорий провалился в сон. И снилось ему, как листает он книгу, где были картинки, нарисованные вместо красок его, Григория, чувствами, яркими и цветными. Вот маленький Гриша сидит у мамы на коленях и ест молочную тюрю, которую мама сует ему в рот деревянной ложкой. Тюря вкусная, а мама мягкая и теплая и Грише очень хорошо от этого. А вот, на другой странице, пятилетний малыш трогает, вернувшегося с японской войны отца за рыжие, прокуренные махоркой усы. Забытый за два года отсутствия папка смеется, и Гриша тоже улыбается ему, им хорошо вместе. А теперь, перелистнув, видно как Гриша счастлив, когда построил первый дом. Это был дом для Тумана, собачья конура, первое, что десятилетний пока, будущий строитель построил своими руками.
А потом страницы замелькали, все убыстряясь, и смеющаяся измазанная мороженным Анюта, и она же тихо стонущая в сладкой истоме, и массовая драка с «городскими помощниками» в поле, и переливы гармони в его руках, и рождение Тоси, и первый колхозный трактор, и Сашка, принесший, провожая папу, камушек - «немцев бить», и душераздирающая тоска последнего Анютиного взгляда и … И тут Григорий увидел, лежащего на животе, лицом в снег, солдата, и полушубок у этого бойца разодран на спине, и что-то подозрительно знакомо все вокруг, воронка, сросшиеся березки, рядом свежевырытый окоп, знакомый полушубок на лежащем ничком солдате. И голос Анюты где-то и рядом и далеко: «Гриша, Гришенька, вернись, родной, вернись…»
Но, тщетно, еще чуть послушав знакомый голос, и посмотрев на неподвижное тело, душа-свобода взмыла Ввысь, не вернуть, и дух покинул тело Григория.

«Серебряков Григорий Павлович, 1901г.р., рядовой РККА 1289 полка, призванный Мокшанским РВК, погиб 4 марта 1942года близ села Леоники Темкинского района Смоленской области, оставлен на поле боя, похоронку послать жене Серебряковой Анне Павловне в с. Воронье Пензенской области». Это все, что хранит архив «Мемориала» о бойце, защищавшем Родину. Это все, солдат, это все, что страна помнит о тебе.
Весь тот день, что Григорий готовил окопы для атаки, в его полку ждали обещанные «катюши». Вечером пристреливались, готовя им карту действий. Ни раньше, ни позже, именно в эти несколько взрывов, пополз Григорий обратно, сраженный первым же залпом своих артиллеристов. « Катюши» так и не пришли, остатки 33 армии так и растворились в окружении, высоту возьмут лишь через год. А утром 5 марта была опять атака, в ней, судя по спискам потерь, погибли рядовой Царев Алексей Илларионович из Воронежской области и рядовой Бодмаев Енхобо Будаевич из Бурятии, их тела также оставлены на поле боя. На следующий день еще…, потом еще…, … ∞ …, бесконечный список имен из всех уголков огромной страны, погибших за Родину, но так и не захороненных.
Больше всего они хотели вернуться.

Анюта.

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…», каждый вечер, уложив детей, она читала, стоя на коленях перед иконой Спасителя эту молитву. Как бы тяжело ни было весь день, как бы ни смертельно устала, обязательно, перед сном Анюта молилась. С августа, проводив мужа на войну, и оставшись одна с растущим животом, тремя детьми, недостроенным домом, все возрастающей нагрузкой в колхозе, все более дурными вестями с фронта, она молилась. Молитвы были разные, но как-то сразу обозначилась главная – за Гришу. Иногда она шла спокойно и без запинки, иногда «продиралась» сквозь слезы, зевание, забывание слов, отвлечение мыслей на другое, вскакивание к плачущей, уже родившейся в январе Машеньке. Но обязательно, непременно, и только так, Анюта дочитывала весь текст « Живых помощей» правильно и до конца – для Гриши. После чего сразу же засыпала от запредельной нагрузки, обрушившейся на нее. За то короткое, три-четыре часа, время, что было отпущено ей на сон, приходилось несколько раз поворачиваться, отогревая у печки замерзший бок. Одной стены в доме не было, лишь тонкие доски, утыканные паклей и тряпками. Выдувало все тепло напрочь. Укутанные как для зимнего гуляния дети, спали впритык с печкой, так же периодически меняя замерзшую сторону тела. Грудная Машка была внутри материного одеяния, рядом с грудью, пока время позволяло им быть вместе.
Ранним утром Анюта вскакивала, закидывала в почти потухшие угли печи побольше кизяка, варила картошку или пшено для детей на весь день. Будила Тосю, кормила грудью Машу, затем подкладывала укутанную и пока спящую после материнского молока малышку к Сашке – «старшему по дому», и уходила с дочерью на ферму до позднего вечера. «Старшему» было шесть лет, он с трудом раскрывал глаза в такую рань, обнимал сверток с младшей сестрой и опять засыпал. Два раза в день, Сашка, оставив двухлетнего братика Ваню одного, бегал за полтора километра от дома к матери на работу, носил грудную Машеньку «маме, кормиться». Так они и жили, без папки, без мужа, воюющего сейчас где-то под Москвой. Выживали.
Так же прошел и этот, раннего марта день. Все как обычно, усталость зверская. Хорошо хоть морозы отпустили, не жара, конечно, но и льда внутри дома, на тонких досках недостроенной стены не видно, оттаяло. Сделав, что успела, из своих женско-материнских бесконечных дел, укутав и уложив детей вокруг печи, Анюта встала под иконой на колени. Сегодня как-то особенно устала, может просто накопилось, а может и впрямь день тяжелый. « Отче наш», «Богородица», « Да воскреснет Бог», ох как тяжело сегодня. Рот разрывается от зевоты, глаза слезятся, поясница болит нестерпимо, Маша заплакала. Анюта встала, засунула ребенка к себе за пазуху, приложив ротик двухмесячного младенца к своему соску. Машка пососала немного и успокоилась. Анюта, продолжая кормить, опять встала под образа, ведь надо еще прочесть главную сейчас молитву, за Гришу. Надо!
Она заснула где-то на строке «Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему…». Мозг неимоверно уставшего человека просто отключился и ушел в сон. И снился Анюте Гришин запах, словно и вот он, здесь ее родной и единственный мужчина, но не видно, не дотронуться и не обнять. Только запах, какой-то туман, облачко. Это Гриша, он, и нет его. И хочет Анюта дотронуться до мужа, почувствовать, но чувствует лишь запах этого облачка, родной, любимый и единственный, но лишь запах. И рассеивается туман и ускользает от Анюты даже то немногое, что было Гришей. И закричала она, пытаясь вернуть, сделать плотью то, что давал этот исчезающий запах: «Гриша, Гришенька, вернись, родной, вернись…». Но тщетно, все тщетно, она так и не удержала его, Гришу. Он ушел.
Анюта проснулась от Машиного плача, вроде бы наевшийся и успокоившийся ребенок теперь орал и синел от натуги. Не успокоить и не остановить, ни грудь, ни качание ничего не помогает. Что с ней? Мяла животик, переворачивала, меняла тряпку-пеленку, орет-заливается. Дети все проснулись, Ванька тоже заплакал, «старший по дому» Сашка спросонья закричал: «Фашисты, фашисты напали, где папа?». Тося забросила еще кизяка в остывающую печь и стала обнимать Ванюшку. Лишь за полчаса до ухода на работу, удалось всех упокоить. Ночь прошла, Аня, на ферму пора.
В тот же день у Анюты пропало молоко. Напрасно она до боли мяла еще полные груди, напрасно растирала до крови соски – ни капли. Маша орала, коровье молоко через марлю, чуть соснув, отвергала напрочь. Грудь другой кормящей женщины не приняла, сосок выплевывала. На третий день Анюту с дитем отпустили, наконец, в город, в больницу. Там ребенка положили под капельницу и за четыре дня перевели организм младенца на искусственное вскармливание, состоящее из коровьего молока и пшеничного отвара.
Вернувшись домой, Анюта узнала, что коровы у них больше нет, колхоз забрал. Все колхозные лошади и оба трактора уже давно на фронте. Пахать собрались на коровах. И хотя до посевной было еще полтора месяца, всех частных коров с подворий вместе с заготовленным для них сеном реквизировали. Написали расписки, сказав, что колхоз вернет за них деньги. После войны, ведь «В это нелегкое время весь советский народ…».
Была у семьи коровка, кормилица-надежа и не стало, «народная» власть отняла. Вот и все искусственное вскармливание. На ферме Маша-бригадир давала потихоньку пол литра молока, Анюта прятала банку с драгоценной жидкостью за пазуху и несла домой. Пол литра было мало, почти весь день Машенька плакала, шестилетний Сашка, сколько мог, качал сестренку на руках, мать приходила только вечером. Девочка чахла и угасала с каждым днем все больше. В больницу больше не отпускали, «Рабочих рук не хватает, какая больница во время войны?».
Машенька умерла 5 апреля, воскресным утром, в день Пасхи, очень ранней в тот год. А в понедельник, 6 апреля пришла пропадалка, известие с фронта о том, что « Рядовой красноармеец Григорий Серебряков, пропал без вести во время боев за освобождение Смоленской области».
Такая вот «Светлая седмица» была у Анюты в 1942 году.

Ей было тридцать семь лет, когда она перестала быть прежней Анютой Серебряковой. Жизнерадостной, надеющейся на лучшее, общительной и гостеприимной, немного любопытной, вежливой, послушной и покладистой, молодой, красивой, положительной и приветливой. Теперь ничего этого уже нет. Нет больше прежней жизни и прежней Анюты. Есть только цель – сохранить, то, что осталось. Троих детей.
На девятый день Машеньки, Радуница была. Анюта прилюдно послала матом председателя Терентия Сидоровича и в полдень ушла с работы. Будь вы прокляты со своей фермой, войной, всегда тяжелым временем и бесконечными речами о советском народе. Мать собрала оставшихся детей и пошла на кладбище, навсегда проститься с умершей девять дней назад дочерью. Вот здесь, обнимая маленький свежий холмик, поминая и Машеньку и мужа Григория, обливаясь слезами, женщина взвыла к Небесам: «Хватит!». Она больше не может терять, пусть следующей жертвой на заклание «этого тяжелого времени» будет она сама!
Анна Павловна, Антонина, Александр и Иван Серебряковы пережили и войну и последующие «времена». Трудно, но пережили. Ее, Анюту, услышали? Или просто Серебряковы расплатились, наконец, с «тяжелым временем», отдав ему две жертвы? Одну жертву, жизнь Григория, воспримут как военную – на фронте был. Смерть Машеньки запишут в «возросшую детскую смертность тех лет».
Спустя десятилетия вся страна будет читать « Дневник Тани Савичевой», даже ставить памятник этим коротким детским записям о чудовищной катастрофе. Проклятые фашисты, столько людей погубили! Мало кто вспомнит, что сама Таня умрет уже в эвакуации. Организм подростка не сможет преодолеть те необратимые последствия, что произошли от блокадного голода. Всем известная Таня Савичева, Маша Серебрякова и еще сотни тысяч теперь уже совсем забытых детей (детей!) не считаются военными жертвами. Не убиты, в оккупации не были, умерли от естественных причин. Где же те умники, постановившие, что умереть ребенку от последствий голода, или от отсутствия молока для грудничка, это все естественно, то есть нормально? Проклятые фашисты или своя «народная» власть убила этих детей? Просто не было другого выхода, иначе бы не победили? Спорно, но возможно, тогда впишите эти имена не доживших из-за войны до совершеннолетия в общий список жертв войны и подведите настоящие итоги Победы. Обозначьте истинную цену этой победы, больше похожей на разгром. Соотношение германских потерь войны к советским (с учетом «естественной» смертности) – 1 к 4. Кто ж кого победил в той войне, СССР Германию, или все-таки немцы русских? Вообще, что важнее для страны территория-империя или народ?

С началом весны, едва первая травка стала робко зеленеть среди луж и прошлогодних будылей, все стадо молодняка отправили на летний выгон. Анюта уговорила Машу-бригадира принять шестилетнего Сашку помощником пастуха. Самим пастухом был Аким, вернувшийся в марте, совсем глухой, с трясущимися руками фронтовик. Сержант Долгов, до войны работавший кузнецом, был демобилизован после сильнейшей контузии, и с большой натяжкой годился лишь в пастухи. В помощь безнадежному инвалиду дали Сашу Серебрякова и мальчик теперь получал пайку не иждивенца, а рабочего, значит, был почти сыт. Анюта с дочерью продолжали работать с дойным стадом, а также на посевной, а затем уборочной. Мальчик Ваня Серебряков возрастом в два с половиной года, запертый дома, был весь день предоставлен сам себе, видясь с матерью лишь поздно вечером.
Пахали на коровах, надои снизились, начался падеж замученных буренок. Председатель рвал и метал, приезжала комиссия из обкома, грозились судами и расстрелами, сняли с бригадирства Машу. Через неделю вызвали ее в город, и больше Марию Степановну никто не видел, как в воду канула. Все вспахать не успели, треть полей осталась отдыхать паром. В июне люди в малиновых фуражках увезли Терентия Сидоровича, сорвавшего план по надоям и посевной. Через неделю он вернулся, но забрали демобилизованного, одноногого Матвея Ивановича. Старшина Рыжиков, придя с фронта на костылях, всенародно резал правду-матку о начале войны и потерях, а главное нисколько не боялся председателя, прилюдно называя его тыловой вошью. Чижиков тоже исчез навсегда. А председатель, здоровый сорокалетний мужик продолжил руководство колхозом, все годы войны, вытягивая план и последние силы из вдовеющих женщин. Партия, как известно, такими кадрами не разбрасывается, бережет. Так вот и жили на трудовом фронте, боролись с врагом, ковали Победу. Село Воронье стар и мал, трудилось от зари до зари для фронта, а получало от него иногда письма-треугольнички, изредка озлобленных инвалидов и почти каждую неделю похоронки с пропадалками.
В марте сорок пятого у Анютиной соседки, тоже получавшей пропадалку, вдруг муж нашелся. В плену был, в лагере, где-то в Польше, теперь в госпитале, подлечится и снова в строй, наверное. А может статься, что тогда и война уже кончится, значит, сразу домой вернется. Всколыхнулось на душе у Анюты, а вдруг? А вдруг жив Гриша, в плен попал, освободят всю Европу скоро, и объявится Гриша, а вдруг? Ведь пропал без вести, значит, просто не вернулся из боя, это совсем не обязательно, что погиб, никто же его мертвым не видел. Надежда слабой искрой ожила в скорбном сердце женщины, но ненадолго.
В апреле из города комиссия приезжала, уточняли списки погибших, собирали оставшиеся от них документы. Вызвали в сельсовет и Анну Серебрякову, так и так погиб ваш муж, давайте все бумаги, что от него остались. Не погиб, а пропал? Да нет же, он в списках погибших, это просто путаница между полковой и дивизионной канцеляриями, обычное дело, тем более в сорок втором. Однозначно погиб, но переживать не стоит, настоящую похоронку и Пензенский военкомат выпишет, после войны вдове героя льготы полагаются.
Все, теперь все. Теперь однозначно и бесповоротно все, погиб Гриша и уже никогда не вернется. Анюта вышла из избы сельсовета и присела на стоящую рядом лавочку. Пустота, полная пустота полного одиночества. Только память, скрашивающая одиночество, но тускнеющая с годами. Словно окончательно прощаясь, Анюта, закрыв глаза, видела Гришу, вспоминала, пытаясь навсегда оставить в памяти то, чего не будет больше никогда.
Их первый выезд в город. Наплевав на вековые обычаи (жизнь теперь новая, 1925 год на дворе), жених Григорий и невеста Анюта перед свадьбой самостоятельно отправились за покупками для торжества. Лошадь с телегой оставили у Гришиных городских родственников, а сами пошли в кино на «Закройщик из Торжка». Они смеялись над героями Ильинского и Марецкой, над пьяным тапером, невпопад игравшим на рояле. А потом пошли в какой-то сквер, купили мороженого, оно было талым, текло, Анюта ела его впервые и вся измазалась, Гриша помогал ей вытереться, и они безостановочно смеялись. Над фильмом, над мороженым, над собой. От счастья. А потом вдруг Гриша поцеловал Анюту в щеку, она отскочила от него и вскрикнула: «Ты, что, до свадьбы не смей!». Кровь прилила к лицу, сердце выпрыгивало из груди, но не было в тот момент человека счастливее, чем Анюта, которую посмел поцеловать Гриша. И были покупки, и было безразмерное счастье от того, что они вместе, как казалось навсегда.
И вспоминала Анюта, крепко печатая в памяти еще и еще, моменты их совместной жизни. И жаркие, стеснительно-первые ночи, и рождение Тоси, и натруженные Гришины руки, и его гармонь, и его сказки на ночь детям, и его кустистые брови, и как Гриша, минуя мыло или щелок лишь ополаскивал руки, а потом, тщательно их вытирая, напрочь измазывал рушник. Тысячи мгновений, привычек, черточек Гришиного лица и стати, жестов и интонаций голоса, все, что для нее было Гришей, все собралось сейчас в Анютиной памяти. Запечаталось, навсегда. До конца дней надо удержать в себе то, чего не будет больше никогда.
Анюта проживет еще несколько десятилетий уже без надежды, лишь с памятью, в ожидании встречи с Гришей Там. Как то сразу и не сговариваясь все село стало звать еще сорокалетнюю тогда женщину Баба Нюра. Вдовство, удел миллионов женщин тех лет, быстро старило и преображало. Вдовство было безнадежным и беспросветным, в село Воронье, например, с войны вернулось лишь пять тяжелых инвалидов, да два коммуниста. В сорок шестом вернулось еще трое солдат, пробывших всю войну на японской или турецкой границе и войны, по сути, не знавших. Мужчин просто не было, да и какой мог быть мужчина для Анюты, даже сама мысль о ком-то кроме Гриши, единственном, разве это возможно?

А в начале мая, в буднее утро, вдруг приехала с города пожарная машина. Она отчаянно звенела и гремела, носилась по улицам села и пожилая женщина, бравый брандмейстер истошно кричала из нее: « Победа!!!». И все бросали любые дела, любую работу и бежали к церкви. Храм был давно занят под колхозный склад, служб давно уже не было, последнего попа еще в тридцать седьмом арестовали, но все бежали не к сельсовету, исчадию власти, а к построенной сто лет назад церкви. Собирали, наспех сколачивали один огромный стол. Тащили лавки, табуреты, кастрюли с любой едой, посуду, кто-то принес, несмотря на Страстную неделю несколько яиц, кто-то притащил банку с мутной сивухой, кто-то целых две бутылки настоящей водки. Никто не обращал внимания ни на приказы председателя и его речи про то как: « В это торжественное время, весь советский народ…», ни на другое начальство призывающее: «Сначала ударно потрудиться до вечера, а потом у сельсовета…». Нет уж, эта война пройдена нами, народом, это наша Победа, это наш День, сегодня мы здесь Начальство! Все к освященному месту, к церкви, сегодня святой День!
И уже вестница-пожарка радостно звеня, уехала в соседнюю деревню, и столы готовы и собрались все, и всегда властный Терентий Сидорович лишь молча сидит на дальних задворках стола, и уже разлито спиртное в разнокалиберные стопки и рюмки и…и вдруг спал тот всеобщий радостный ажиотаж, что охватил сельчан, все вдруг замерли и замолчали.
Вернулась, в полной тишине пожарная машина, из нее вышли женщина-водитель и приехавший с ней с дальних пастбищ пастух Аким Долгов. Оставив стадо на попечение уже десятилетнего Саши Серебрякова, всегда чумазый, пропахший коровьим навозом пастух преобразился. Теперь это был одетый в чистую, выглаженную форму сержант красноармеец с орденом и двумя медалями на груди. Аким подошел к свободному, словно для него оставленному месту в центре стола и теперь все смотрели только на него, взял в трясущиеся после сильной контузии руки чью-то наполненную стопку, разливая, поднял ее над головой. Давно уже разучившийся говорить, совсем глухой Аким привычно замычал: «Ма-а-а-ы ма-а-а», поставил почти полную стопку на чистое блюдце, сверху накрыл куском хлеба, в блюдце положил ложку какой-то каши, веточку зеленого лука, еще кусочек хлеба, рядом поставил кружку с чьим-то киселем. Помин. Потом вдруг затрясся всем телом и зарыдал. Вояка-инвалид, герой-орденоносец полуседой фронтовик под два метра ростом рыдал как дитя, искренне и безутешно. И взвыл вслед за ним весь стол, все село, состоящее из вдов и детей-безотцовщины. Вот она -- Победа!!!
Стояли, ревели, встречая Победу, прощаясь уже навсегда с мужьями и отцами. Наконец-то все! Больше никто не погибнет, может даже еще кто вернется из какого-нибудь плена, а вдруг? Все, закончена эта бесконечная скорбная вереница неотвратимых похоронок. Теперь можно отпустить ту до предела натянутую тетиву, что держали целых четыре года. Весь набранный за время войны сгусток крайнего напряжения, все горе, вся скопленная усталость, все можно отпустить. Все выходило теперь слезами. Победа! Теперь можно просто жить. Жить!

Что может быть легче, чем жизнь без войны? Что может быть тяжелее, чем жизнь Серебряковых и их односельчан после войны?
Как так, ведь война закончена, жертв нет, ненасытный фронт не требует больше средств, пусть медленно, но верно жизнь должна только улучшаться. Она и улучшалась в лежащей в руинах, но быстро восстанавливающейся Европе. Западной ее части помогали США. Восточной СССР. Американцы не знали разрухи и очень берегли своих солдат. Они не стали штурмовать Берлин, хотя находясь ближе, чем Красная Армия, могли это сделать. Нет, янки старались сохранить «рядовых Райанов», сберечь свой народ. Американцы спалили, принуждая к скорейшей капитуляции, десятки тысяч японцев в ядерных бомбардировках, чем и спасли сотни тысяч своих солдат. Советское руководство было другого мнения о своем народе. Вперед, невзирая на жертвы, скорее вперед, охватить «светом коммунизма» как можно больше территории! Потом население этих же территорий лежащих после ожесточенных боев в руинах пришлось самим же и кормить.
В первые послевоенные годы из СССР отправляли эшелонами продовольствие в Венгрию, самую верную союзницу гитлеровской Германии. В боях за Будапешт советских солдат погибло почти столько же, сколько и в Битве за Берлин. «Благодарные» венгры уже через десять лет, раньше всех в Восточной Европе, взбунтуются против колхозов и прочей навязываемой им «братской» помощи.
Эшелоны продовольственной помощи от СССР получали никогда не голодавшие чехи, совсем не сопротивлявшиеся нацистам и все шесть лет немецкой оккупации верой и правдой трудившиеся на благо гитлеровского рейха, укрепляя его мощь.
Кормили поляков, да массово, всенародно и очень мужественно боровшихся с захватчиками. Но почти также массово и очень подло сдавших всех своих евреев нацистам для Холокоста. Поляки никогда не простят русским, отождествляя их с СССР, ни вероломства в сентябре тридцать девятого, ни потери Галиции, ни Катыни, ни навязанного им на сорок лет социализма.
Однако больше всего продовольствия уходило в Восточную Германию. Ведь бедные немцы совсем голодают, у них все разрушено, теперь они твердо встали на социалистические рельсы развития и им надо помогать. Еще вчера искренне визжавшие «Хайль!» своему Зверю немцы теперь нуждаются в помощи. Бедные немецкие солдаты, совсем недавно сжигавшие заживо население тысяч славянских деревень и городов, теперь стали мирными бюргерами. Их жены и дети голодают, помогите.
Конечно, последствия Второй Мировой тяжело отразились на всех, затронутых войной народах, очень тяжело. Вот только случаев каннибализма у них не было. Зато были во многих районах Советского Союза, кормившего тогда треть Европы. Голод 46-47 годов по остроте и масштабам был сопоставим с голодом начала двадцатых, но официально его вовсе не было. Все хорошо, трудно, но верно восстанавливаем народное хозяйство.
Помимо братской помощи освобожденным (без их согласия) народам, тысячи тонн продовольствия направлялись в раскиданные по всей необъятной стране склады с НЗ. Спешно собираемый, Неприкосновенный стратегический Запас продовольствия на случай следующей войны, ведь она не за горами, недавний союзник Черчилль теперь точит копья на Советскую державу. Отставной и вмиг забытый политик пытался напомнить о себе, чем дал повод Сталину опять закрутить гайки и приструнить распоясавшихся фронтовиков, насмотревшихся лишнего в освобождаемой Европе.
В эти же годы огромные средства шли на разработку и создание ядерного оружия, чтобы утереть нос американцам и если потребуется, даже уничтожив весь мир, победить их. Тысячи тонн зерна пошло на экспорт, чтобы закупить за рубежом недостающие материалы и оборудование для атомных разработок.
Тысячи тонн зерна сгорели и испортились на складах и хранилищах. Большинство агрономов, элеваторщиков, просто грамотных сельхоз специалистов погибло на фронтах.
Вот он «неурожай» 1946 года, на который позднее спишут «некоторые трудности с продовольствием», в реальности тяжелейший голод страны-победительницы, унесший сотни тысяч жизней. Ну, что ж, как и предсказывал, великий Сталин, обострение классовой борьбы, требует жертв. Терпеть, терпеть и еще раз терпеть, зато впереди ждет светлое будущее. Коммунизм называется, то есть рай на земле. Подавляющее большинство населения, правда, скорее достигнет Рая, чем коммунизма, но такова уж диалектика марксизма. Вернее преступная демагогия большевизма не имеющая ничего общего ни с Марксом, ни с коммунизмом, ни с подавляющим большинством населения.

Все поголовье скота из села Воронье, в октябре 1946 года было отправлено в город на бойню. Ведь Пензенская область должна выполнить повышенный план по сдаче мяса. Выполнила и перевыполнила, обком отчитался, правительственные награды получил. Ферму в Вороньем закрыли, и весь огромный коровник сельчане постепенно растащили на стройматериалы и дрова. Ни молока, ни мяса, ни бесплатного топлива-кизяка, ни работы для всех на селе не стало. Гоже.
Зато дети все в школу пошли, и Сашка Серебряков стал учиться, а не бычков пасти. Весь привезенный в школу к учебному году мел голодные школьники съели еще в сентябре. Несознательные, мелом надо писать, а они жрут его. Особенно несознательным был Серебряков, нет бы, за партой сидеть, прилежно внимать урокам учителей, нет, носится Сашка с младшим шестилетним братом по сельским улицам, в кучах мусорных роется. Все вяжет сетки какие-то, да в соседний лесок бегает. Какой же из него в будущем комсомолец получится?
Серебряковы голодали, очень голодали. Родной колхоз, по приказу обкома, ферму уничтожил. Было в семье три рабочих пайки, осталась одна. Тосю с Сашкой в школу отправили, а Анюта пошла в почтальоны. Хотя и понятие пайка утратило свое значение. Вся пайка Серебряковых, как и большинства сельчан, была «добровольно», без их же ведома, записана в фонд Госзайма. «Раз денег нет, значит, колхозный пай отдавайте, ведь Родине для преодоления послевоенной разрухи помогать надо». То есть не только денег, но и продовольствия они не получали совсем. Нисколько, и взять его давно уже нищим колхозникам было неоткуда и не на что. Они даже не могли, не имея паспортов, выбраться за пределы района поискать лучшей доли. Зато родное государство надавало им после войны кипу облигаций, займовых обязательств, которые никто не сможет обналичить никогда.
Тосе было уже двадцать лет, но она совсем не знала немецкого, обязательного для молодежи, а потому была вынуждена ходить в школу. Сашка, одолеваемый беспросветным голодом, научился плести силки на зайцев и частенько сбегал из школы в лес «поохотиться», правда, таких охотников в тот год было много, а лес совсем маленький и удалось поймать всего двух молоденьких зайчиков-подростков. А еще десятилетний мальчик брал своего младшего брата за руку, и они делали ежедневный обход села. Несколько раз они находили возле председательского дома картофельные очистки, собирали их и несли домой, «на суп».
Всю осень, до ноябрьских морозов и снега сельчане копали и ели дождевых, весьма съедобных червей. Перебрали пальцами всю землю в округе, выискивая хоть что-то съедобное. Пробовали попастись на уже убранных полях, но целая бригада приехавших из города сторожей-обходчиков зорко следила за «несознательными сельчанами, стремящимися хищнически нажиться на социалистической собственности». Эти здоровые детины, неизвестно где проведшие все годы войны и судя по лоснящимся от избытка здоровья лицам, явно не голодали. Однажды они поймали на поле Анюту с Сашей. Те ходили по краешку убранного месяц назад ржаного поля в надежде найти, если уж не оброненный колосок, так хоть земляных червей. Голодных колхозников схватили, насыпали им в карманы зерна и уже с вещдоком и чистой совестью повели к сельсовету. Анюта упросила сторожей отпустить их, вернее откупилась, она отдала председательским церберам Гришино пальто, под которым спал Ванюшка и Гришину гармонь. Отпустили, смилостивились, вернее в этот месяц план по расхитителям был уже выполнен. Даже про подсыпанное «расхитителям» зерно забыли.
Гармонь была последним предметом, остававшимся в семье от Григория Серебрякова, отца и мужа, защищавшего Родину от иноземных захватчиков. Ее хотели сберечь в семье как память, несмотря на отчаянный голод не продавали. Пришлось отдать за так, иначе Анюте грозил нешуточный срок за хищение, которого не было. В ту осень в селе арестовали двенадцать «несознательных», вернулись они спустя годы не все. Даже погибший, Григорий защитил семью от уже отечественных захватчиков. Так сложилось, им просто очень повезло. Льгота вдове и детям за потерю кормильца.
В 1947 году в Советском Союзе резко подскочила преступность среди женщин, обезумевшие матери шли на все тяжкие, чтобы накормить своих пухнущих от голода детей. Резко возросло количество арестованных председателей колхозов. Пытаясь поддержать голодающих односельчан, некоторые руководители колхозов частично утаивали продовольствие, не все сдавали государству, за что и шли по этапу. Общая преступность возросла в разы. Голод не делает людей добрее и сознательнее, этот закон, не смогли преодолеть даже большевики.

Ранней весной 47 года, в полном отчаянии, Анюта поехала в город, в военкомат. Там ей сказали, что помочь ей сейчас нечем. Чтобы получить похоронку надо отсылать запросы во всесоюзные архивы. Дело это долгое, да и наличие похоронки не даст вдове никаких льгот. Время сейчас, как известно трудное, нуждающихся слишком много, пол страны в руинах, в общем, до свидания, уважаемая Анна Павловна, через пару лет приезжайте, поможем.
Тогда она пошла к брату. Константин Павлович вернулся с войны в звании майора, занимал высокий руководящий пост в обкоме. С братом Анюта не виделась уже шесть лет. На войне он был, а сейчас партийной работы у него много, занят очень, не до родной сестры. Нашла его новый адрес, отыскала улицу и дом. Позвонила, дверь открыла домработница-прислуга. «Константина Павловича нет, вечером будет, запишитесь лучше на прием, он очень добрый, обязательно примет. Нет, впустить нельзя даже сестру, Константин Павлович никогда о сестрах не упоминал». Анюта прождала во дворе до вечера. Уже в сумерках к подъезду подкатила черная Эмка. Из нее вышел высокий, красивый и хорошо одетый мужчина с портфелем и двумя большими бумажными свертками. Это был ее брат Костя. Обнялись, поцеловались. Но в дом не пустил, замявшись, сослался на ремонт в квартире, предложил отвезти ее на той же Эмке в гостиницу.
-- Костя, помоги, миленький, не за себя прошу, детей кормить нечем, в колхозе…
«Миленький Костя» перебил сестру и разразился пространной речью, о том как « В это нелегкое для всей страны время, весь советский народ…». Из пакетов, которые держал в руках крупный партийный деятель обкома, умопомрачительно пахло копченой колбасой. Анюта не слышала, что говорил брат, она лишь чувствовала запах исходящий от его пакетов. Они так и расстались, брат пошел, неся тяжелую ношу со снедью, к себе домой, сестра, отказавшись от машины, налегке, на вокзал, дожидаться утра. Всю ту ночь Анюту свербела фраза: « Возлюби ближнего своего, как самого себя», и присказка к ней: « Да нет же, не весь мир и советский народ, начни с ближнего». Больше она с братом не виделась, даже прочитав через двенадцать лет пространный некролог об «отзывчивом, поистине народном партийном руководителе» в областной газете, на похороны не поехала.
Был у Анюты брат, умный, образованный, красивый, сильный, родной, а после той встречи не стало. Только носящий ее девичью фамилию и такое же отчество второй секретарь обкома, неустанно радеющий за весь советский народ. Какое отношение он имеет к безвестной колхознице? Правильно, никакого. Еще было две сестры, одна из которых, бездетная Арина после похоронки на мужа помутилась в разуме, стала «чудненькой», а вторая, Елена, тоже вдовая, так же как и Анюта голодала, пытаясь прокормить свое дитя.
Разыскивая Костин дом, Анюта заметила, что все люди в городе носят любые сумки и поклажу, крепко обняв их обеими руками и прижимая к животу и груди. Несколько раз была свидетельницей как средь бела дня, на самом юру у некоторых отнимали их ношу. Свора наглых беспризорников или пара-тройка крепких парней запросто нападала на намеченную ими жертву и грабила ее. Никто не заступался за обреченного, стараясь удалиться от инцидента, лишь крепче обнимаясь со своей ношей, дамской сумочкой или солдатским вещмешком. Анюта шла налегке и не интересовала обнаглевших преступников.
Случайно зашла на рынок, надо было просто пересечь его, чтобы пройти к искомому адресу. Никто на рынке не торговал продуктами, лишь никому не нужное барахло. Несколько уже с обеда пьяных безногих инвалидов валялись у общественного туалета, и горланили жалобные песни, в надежде догнаться «жидкой» милостыней. Вместо выращенных гусей и кур, теперь торговали наловленными воронами и воробьями, голубей уже всех переловили и съели. И снова и снова кто ни будь жалобно верещал, пытаясь спастись от обнаглевших шаек грабителей. Никакой милиции не хватало от разгула преступности, захватившей в те годы советские города. Все же спокойней в колхозе, только голодно очень. Очень.

Природа одарила Анну Павловну долгой жизнью. Одарила или наказала? Всю жизнь эта женщина, как и многие ее сверстницы, провела в ожидании жизни. Сначала подросток Аня ждала, когда закончится Гражданская, потом разруха и голод после нее. Потом во времена короткой отдушины НЭПа, во время такого же короткого девичьего цвета, надо было помогать родителям, которые сколачивали хозяйство (позднее отнятое при раскулачивании), помогать брату, ведь он среди них единственный учился в школе, училище и даже институте. Потом Анюта, уже вместе с Гришей, старалась сберечь от голода начала тридцатых дочь Тосю и приспособиться к новым, колхозным порядкам. В тридцать третьем умерла от коклюша годовалая дочь Ираида. Анюта и Тося, также заразившиеся, с трудом пережили болезнь. Потом, в конце тридцатых, Серебряковы чудом избежали высылки на поселение, ведь их близкие родственники были раскулачены, а в стране «обострилась классовая борьба». Потом, в сорок первом, вроде уже и зажили, решили дом новый строить, большой, для увеличившейся с рождением еще двоих детей семьи. Пришлось, из-за недостающих стройматериалов, старую избушку сломать. Тут самая большая беда пришла – Война. Жизнь всей страны стала измеряться на до и после Войны. Война отняла у Анюты мужа, ее родного и единственного, а как же иначе, мужчину. Тяжесть войны, свирепость колхозного и общего руководства страны лишили женщину еще и новорожденного ребенка. Похороны детей, вдовство и послевоенный голод сделают из сорокалетней тогда Анюты Бабу Нюру. Когда в 48 году был набор молодежи на вновь осваиваемый, отнятый у японцев Южный Сахалин, дочь Антонина покинула родной, уже достроенный тогда дом. Мать поддержала ее, куда угодно из этого голодного колхоза, на Сахалине, у моря, при рыбе, завсегда сыт будешь, да хоть паспорт получишь, вырвешься из колхозного рабства. Конец жизни Анны Павловны «озарился» тотальным (даже в войну такого не было) дефицитом, компенсируемым лишь бесконечным словоблудием очередного, обещающего скорый рай на земле, генсека, затеявшего Перестройку.
Они жили и ждали, вот пройдет, закончится…тогда и заживем, а пока, куда деваться, потерпим. Деваться было некуда, они терпели и ждали, вся жизнь того поколения так и прошла в ожидании жизни. Анна Павловна прожила долго, трудно, полжизни вдово, полжизни голодно, потеряв двоих детей, на невероятных лишениях и усилиях воли сохранив оставшихся. Жила обычно для обычной колхозницы.

Последние месяцы своей жизни Анна Павловна уже не вставала, глаза не видели, слуха почти не было. Зато обострилась, ярко и сочно расцвела память о молодости. Иногда в мозгу старушки шла повторяющаяся галлюцинация и ей казалось, что она сейчас на ферме, а Мария бригадир кричит ей: « Анюта, Анюта, Гриша вернулся, встречай!». Анюта выбегает и ищет Гришу, а заодно и Иду с Машенькой, но не может найти своего мужа и детей. А ей продолжают кричать: « Анюта, Гриша вернулся!». Но нет, ни Гриша, ни Ида, ни Машенька уже не вернулись. Анна Павловна так и не дождалась их возвращения, она ушла к ним сама.

Ольга.

Муж шел впереди, раздвигая и приминая полутораметрового роста крапиву, Ольга за ним. Перешагнув через влажную канавку, на карте гордо именуемую р. Истра, они стали подниматься на взгорок. После Истры, по которой проходит административная граница, уже Смоленская область. Смоленщина, всегда лежащая на пути врага, рвущегося к Москве. В последней войне тут полегло солдат больше, чем росло деревьев. Здесь же погиб и ее, Ольгин дед. Вот только где?
Сейчас здесь заросший девственной травой холм, а когда-то была небольшая деревня Леоники. О людском селении напоминают лишь полу одичавшие за семьдесят лет яблоньки, да огромные черемухи, растущие среди елей и берез в прилегающем к мокрому овражку Истры небольшом лесу. Побродили, с трудом пробираясь среди зарослей высокой травы и кустарника, сорвали и попробовали почти спелое яблочко. Съедобно, хотя уже и непривычно после мутагенных яблок современности. Вошли в лес. Где-то здесь проходили бои, сейчас все заросло деревьями, полноценным, пусть и небольшим лесом. Но шрамы давней войны еще видны. Вот глубиной с полметра и длиной в три-четыре, покатая канавка, бывший окоп. А вот, рядом с двумя сросшимися березами яма, правильно круглая, сейчас уже неглубокая бывшая воронка от взрыва. Здесь кто-то сражался, кто-то погиб.
Здесь, где-то здесь, погиб ее дедушка, Ольга это точно знает, но где же те два квадратных метра, что хранят его останки? Разве сейчас, через семьдесят с лишним лет найдешь? Ольга мысленно позвала: « Григорий Павлович…», поправилась: «Деда, где ты?». Нет, нигде не екнуло, не отозвалось, не почувствовалось. Еще немного побродив, они вернулись к яме-воронке, совсем рядом с которой, почти в ней, росли две очень старые, сросшиеся у самого корня березы. Ольга набрала из центра ямы две горсти земли, нащупала кусочек проржавевшего металла, бывший смертоносный осколок, сложила все в небольшой пакетик. Постояли Минуту Молчания. Ну, что ж, это, пожалуй, и все, что она может сделать. Это все, дедушка, слишком много прошло лет, прости.
Надо возвращаться, жара, июль, пылища от ездящих вблизи лесовозов. Пока шли обратно, видели множество лежащих под ногами глиняных черепков, костей, кусочков-полосок металла. Здесь тоже была некогда деревня, Поляны. Сейчас это просто пустырь, изрытый тракторными гусеницами, обнажившими останки бывшего селения. Дошли до проселочной дороги, своей машины, помыли руки, перекусили. Ольга еще раз посмотрела на лес, откуда они только что вернулись, мысленно «отпечатала» этот пейзаж в памяти и села в машину. Ехать далеко, в добрый путь.
Проехали через Износки. Маленький райцентр на задворках Калужской области. По сравнению с Ольгиным городом глушь. Но здесь, в «глуши», в скромном, но ухоженном сквере с несколькими памятными плитами, посвященными жертвам Великой Отечественной, здесь тихо, но ярко пылал Вечный Огонь. В воскресенье утром, после ночи выходной субботы ни единого окурка, ни бумажки, ни пивной банки. А ведь тут наверняка живут самые разные люди, а среди молодежи есть и «правильные пацаны» и « I-T продвинутые челы», но никому даже в голову не придет хоть чем-то, даже минимально замарать это место. Оно свято для них, здесь хранится память об их предках, их личная родовая память.
Ольга сразу же вспомнила свой большой, под миллион жителей, достаточно богатый город. Парк Победы, с изнемогающими от нагрузки дворниками и уборщицами, и пустая дырка вместо Вечного Огня. Во всем городе власти не могут найти несколько тысяч для поддержания Огня Памяти, зато на каждые почти ежегодные Выборы Когонибудь, тратятся десятки миллионов. Позорище!
Еще вспомнился последний День Победы. Проходя мимо крупного торгового центра, Ольга увидела огороженную длинной Георгиевской лентой (изначально знак мужества и отваги, если кто забыл) площадку. Здесь молодежь весело резвилась в оглушительной хип-хоп дискотеке. Девчонки, молодые, красивые, нацепляв все те же ленточки чуть ли не себе на лифчик, визжали от восторга. Праздник! Да, оно понятно, Первомая не стало, праздника Весны, просыпающихся бутонов сирени и черемухи, ярко желтых одуванчиков. Молодой задор и кураж должны куда-то выходить, но неужели этим детям никто не объяснил, что это пляски на костях? Неужели нет других дней в начале мая, чтобы выразить свой восторг по поводу своей молодости и приближающегося лета? Детки, учите историю, начните со своей семейной, личной истории. Ни Ольгина дочь, ни Ольгин внук никогда не будут участвовать в таком «празднике».

Пока ехали до места, болтали, улыбались, слушали музыку, отпуск, лето, вместе, хорошо. Обратный путь муж уже подустал третий-четвертый день за баранкой, Ольга, стараясь ему не мешать, стала обдумывать, слой за слоем, все, что связано с этой поездкой. Ведь она как-то сама собой получилась. Сидя за компьютером, «вдруг» захотелось попробовать найти сведения о своем погибшем где-то в Смоленской области дедушке. Сайт ОБД «Мемориал» честно предупредил, обладая тем набором данных, что были у Ольги, найти погибшего маловероятно. Известны совсем не редкие фамилия, имя, отчество, год и область гибели. И все, этого, предупредил «Мемориал», очень мало. Предупредил и выдал то, что знал об Ольгином дедушке. Она увидела в дивизионном отчете о потерях имя и местожительства своей бабушки, ей надо было послать похоронку на мужа, рядового красноармейца Серебрякова Григория Павловича. Да, это он, сомнений быть не может, нашла! Нашла и дату, и место гибели и то, что «оставлен на поле боя», не захоронен.
Это было зимой в феврале, и до лета, до самой поездки, Ольга смотрела и читала, открывая сайт за сайтом, обо всем, что могло быть связано со службой и гибелью ее деда, о той Великой, уже далекой войне. Ольга проследила по номеру полка боевой путь дедушки, узнала многое о том, как примерно могло служиться рядовому Серебрякову. Как это вообще было, на войне?
В детстве, в школе, Оля, конечно, изучала историю, скучный учебник о войнах, царях-генсеках, полководцах и советском народе. Помнила историческую карту, изрисованную огромными красными стрелами советских наступлений и несколькими маленькими синими стрелочками немецких контрнаступлений, робкими такими, малозаметными. Все это как-то отстраненно, неинтересно, про других, для отметки. Еще Оля знала, что ее дедушка, пропал без вести в Великую Отечественную. Ну пропал и пропал, ребенок, родившийся через 26 лет после этого события, не понимал, конечно, его значимости. Бабушка военное время вспоминать не любила, да и вообще не очень-то делилась воспоминаниями о своей жизни.
Что же произошло, почему Ольге так захотелось узнать о тех годах. Возможно, возраст, ближе к пятидесяти начинает тянуть на прошлое, на истоки своей судьбы, невольно перебираешь и осмысливаешь события своего детства, а идя дальше, и своих предков. Сейчас Ольга уже старше, навсегда оставшегося сорокалетним дедушки, старше бабушки, получившей в 42-ом пропадалку (похоронку она так и не получит). Теперь совсем по-другому видится и свое детство и судьба родителей, детей войны, и бабушка, которая жила с ними и не любила делиться воспоминаниями. Теперь история Великой Отечественной воспринимается уже не чужой и далекой, теперь это история ее, Ольгиной семьи, пережившей, неся потери, те тяжелейшие годы.
Постепенно штрих за штрихом, из обрывков воспоминаний о бабушке начала выстраиваться ее судьба. Такая тяжелая, такая обычная для тех женщин. Совсем по-другому стали восприниматься многие ее когда-то раздражавшие привычки, ее поведение. Анна Павловна не умела отдыхать, в принципе не могла. Как это праздно сидеть или валяться, всегда ведь дело найдется. Конечно, пережившему много до предела голодных лет, не возможно просто отдыхать, он всегда должен трудиться, трудиться, значит выжить. А как же иначе сохранить и жизнь и совесть? Маленькой Оле была непонятна привычка бабушки все контролировать и перепроверять. Так ли посуда помыта, достаточно ли плотно закрыта дверь, там ли ведро поставлено, еще куча подобных мелочей постоянно проверялась Анной Павловной. Теперь-то, осознавая ее биографию, понятно, что потерявшая двоих детей женщина просто обязана была все контролировать, любые бытовые мелочи. Надо, непременно надо сохранить оставшихся детей живыми, за всем надо следить. Оля долгое время не могла понять, зачем нужно возделывать каждый буквально сантиметр в огороде, неужели нельзя оставить немного места внучке для игры. Ступить было некуда, всюду грядки, над которыми неустанно корпела бабушка. А как иначе выжить в сельской местности, есть земля – надо возделывать, любая съедобная былинка, любой стручок могут помочь выжить. Так было веками, так было у бабушки, пережившей много голодных лет.
Только сейчас, все больше узнавая и вникая в историю того времени, Ольга стала осознавать какого труда, просто подвига стоило Анне Павловне вырастить троих детей. Одной, в то время. Теперь это не просто история из учебника, тенденциозно толкующего об обезличенном советском народе, теперь это история ее рода, Ольгина личная история. Одно дело книжка-кино, другое бабушка, ее почерневшие от бесконечной прополки руки с некрасиво вылезшими венами, ее согнутая над грядками или стиркой фигура. Ольга, впервые побывав в Западной Европе, не замыленным глазом выхватила характерную особенность местных женщин. Некрасивые, относительно русских, девушки и красивые, ухоженные бабушки. Изначально русской женщине природа дает больше здоровья-красоты, но страна не ценит этого бесценного дара, изматывая женщин трудом и тяготами, в пожилом возрасте они уже сильно уступают западноевропейским. Такова наша история, таковы мы сами.

Шаг за шагом, Ольга проследила боевой путь деда. Начало войны, Битва за Москву, гибель 33 армии. Прочла и просмотрела много, очень много, документов, свидетельств, узнала подробности тех событий, в которых участвовал ее дедушка. Все было интересно, какие бои, вооружение, обмундирование, как кормили, обеспечивали. Ее родной дед, которого она никогда не видела, но из-за этого не менее родной, испытал на себе все что описывалось. Бомбежки, неразбериху и неподготовленность советских войск в сорок первом, неравные (они броней и свинцом, а мы ополченцами) бои, отступления, хотя уже давно отступать некуда. Ольгин дед наверняка хлебнул в полной мере и каторжный труд рядового, и бесконечное рытье, и самодурство зачастую безграмотного, зато партийного командования, и преодоление страха перед мощью врага, и тысячи трупов, и непроходимую грязь распутицы, и жестокие морозы. И конечно тоску по семье и дому, который он так и не достроил.
Узнав про военную часть, где был дедушка, Ольга просто поразилась, что он дожил до марта сорок второго, ведь этот полк несколько раз сокращался от четырех тысяч до двух-трех сотен личного состава. Григория Павловича просто сильно вымаливала жена, отмолила, сколько могла, оттянула. Погиб.

Массовая гибель, массовый героизм. У каждого здравого человека обязательно возникнет вопрос об обратной стороне героизма, о чьей-то преступности. Они всегда рядом, преступные действия одних должны нейтрализовываться героизмом других. Почему же погиб Ольгин дед, кто виноват в этом? Время, история, карма-судьба, еще нечто абстрактное, вообще и ни о чем? Нет, есть конкретные «герои» активно участвовавшие в длящемся уже целый век, с августа четырнадцатого, геноциде русского и не только народа. Есть конкретные виновники и гибели рядового Серебрякова.
Кто уничтожил перед войной цвет армии, ее мозг, ее сердце? Все высшее и среднее звено руководства Красной Армии было уничтожено за два года «Большой чистки». Когда началась война, вчерашние ротные вступили в командование полками и дивизиями. Это не их вина, это их беда, долетев за пару предвоенных лет от лейтенанта до полковника, они не способны были руководить крупными войсковыми соединениями. Тогда же появилось выражение «обезьяна с гранатой».
Кто уничтожил перед войной цвет дипломатии, кто вообще допустил войну, развязал Гитлеру руки, поддерживал его, помогал до июня 41 наращивать мощь Вермахта? Кто участвовал в подлом, предательском разделе Польши и проводил совместные с нацистами военные парады в оккупированном (оккупированном, а не освобожденном от поляков) Бресте? Западные деятели умиротворяли Гитлера, пытаясь загладить несправедливость итогов Первой Мировой, зря конечно. А Сталин откровенно помогал Зверю, активно подпитывая его амбиции и экономику Германии. И разгром германской компартии не помеха и уничтожение немцев антифашистов. И хваленый советский интернационализм скромно молчал при еврейских погромах в Германии и начале Холокоста. И когда уже сотни перебежчиков всех мастей называли и точную дату и места главных предстоящих наступлений Вермахта на СССР, семинарист-недоучка пребывал в уверенности своего интеллектуального величия и неоспоримого (все спорщики физически уничтожены) превосходства над Гитлером.
И когда началась война, то мир содрогнулся за Россию, ведь такого безудержного драпа русский солдат еще не знал. Большая часть вооружения была брошена, оставлена врагу в первые же недели боевых действий. Имевшееся превосходство в количестве, а по некоторым показателям и в качестве вооружения над противником было сразу же потеряно. Все то, чем гордился и хвастался усатый вождь, исчезло. Все то, ради чего проводилась жестокая индустриализация, геноцид крестьянства и наращивание военной мощи превратилось в прах. Полнейшая, тотальная дезорганизация бездарного, чем выше, тем бездарней, командования, а не поголовная трусость русского солдата тому виной. Армия это сначала организация, а только потом вооружения, тактика-стратегия и все остальное. Ведь сей закон знает и Ольга, женщина, очень далекая от военного дела, ни разу не выстрелившая даже из рогатки. Любой пилот знает, что взлететь намного легче, чем приземлиться. Любой, начиная с лейтенанта, командир знает, что грамотно, минимизируя потери, отступать намного сложнее, чем наступать. Вся многомиллионная, хорошо вооруженная Красная Армия, отравленная умственными завихрениями вождя, абсолютно не умела отступать. Она просто бежала до самой Москвы и Ленинграда. Катастрофа 41, это катастрофа системы руководства, а не воинского духа русского солдата.
Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно, теряются берега и рамки, неизбежно происходит нравственная и интеллектуальная деградация. При отсутствии противовеса у любой власти ощущение реальности, здравый смысл теряются. Не замечая очевидного, Сталин закономерно подвел страну к катастрофе 41-42 годов. Лишь «чудо», оплаченное десятками миллионов (читатель терял хоть одного близкого?) жизней спасло страну от исчезновения. Повинуясь уже не демагогии большевизма, а закону биологии, сам народ, как популяция спас себя, отдав на заклание своих лучших представителей. В этой же топке преступности-героизма погиб и Ольгин дед, рядовой Серебряков.

Исследуя последние месяцы жизни своего деда, Ольга узнала о катастрофе 33 армии. Потрепанную, измотанную в недавнем наступлении армию, отняв у нее несколько сильных подразделений, опять, без малейшей передышки кидают в наступление. Командарм Ефремов противится, он прекрасно понимает, просто уверен, что задача невыполнима. Командующий фронтом Жуков, ссылаясь на Ставку (читай Сталина), не принимает возражений. Вперед, взять Вязьму, взять любой ценой! Ефремов указывает Жукову на неизбежность окружения вверенной ему армии. Вперед, взять Вязьму, взять любой ценой! Уже попав в окружение, Ефремов просит приказа о прорыве обратно. Вперед, взять Вязьму, взять любой ценой! Уже спустя месяц, проведенный армией в окружении, Ефремов докладывает напрямую Сталину, минуя Жукова, о катастрофическом положении тридцать третьей. Сталин просит еще потерпеть, а взбешенный Жуков неумолим. Вперед, взять Вязьму, взять любой ценой!
Вязьму возьмут лишь через год совсем другие армии. 33 армия растает в окружении, тяжелораненый командарм Ефремов, не желая попадать в плен, покончит с собой. Очень показательна судьба генерала Ефремова и его армии. Репрессий Михаил Григорьевич избежал только благодаря прямому заступничеству Микояна, с которым бок о бок воевал в Гражданскую. Ефремов был одним из немногих тогда заслуженно, постепенно дослужившихся до генерала, командарма. А потому искренне, в отличие от того же Жукова не понимал зачем гнать солдат на откровенную бойню, напролом, действовать, лишь бы действовать. Да защищать Родину, да усиливать оборону, да наступать, но только как следует к этому подготовившись. Спешка, как известно, помогает только при ловле блох, на войне она всегда оборачивается неоправданными жертвами, миллионами жертв.
Уже находясь в окружении, Ефремов докладывал своему прямому начальнику Жукову о катастрофической нехватке боеприпасов, особенно снарядов для артиллерии. Чем Вязьму то брать? Генерал Жуков, командующий фронтом, представитель Верховного командования, посоветовал окруженцам изыскивать боеприпасы на месте. Это он о чем? Это найти в Вяземских лесах грибы, в изобилии растущие там по осени? Нет, это там же в Вяземских лесах найти снаряды. Диву даешься, читая переписку Ефремова с будущим «маршалом победы». Михаил Григорьевич сообщает, что больных и раненых солдат уже больше, чем строевых, тиф бушует, жрать нечего, всех лошадей и даже их фураж съели. Дайте приказ на прорыв назад, хоть кто-то спасется. А Жуков отвечает, что немцам сейчас еще тяжелее, они от каждого куста угрозы боятся, а вы у себя дома. Взять Вязьму!
Неоправданно, больше от лишений, болезней и нехватки, почти отсутствия боеприпасов, погибло более десяти тысяч советских воинов. Это только один эпизод из сотен, связанных с командованием Жукова.
Армию Ефремова иногда сравнивают с армией Власова. Обе были брошены на неподготовленный прорыв, обе растаяли в окружении. Немногочисленные отряды ефремовцев, прорвавшиеся из окружения встречали как героев, многих наградили. Тех очень немногих, что вырвались из места гибели 2 армии, которой командовал Власов, обычно ссылали в штрафбаты.
Тяжелораненый, теряющий сознание Ефремов, предвидя свое неминуемое пленение, покончил с собой, сделав выстрел чести русского офицера. Воспитанный в императорской русской армии офицер до конца был верен присяге. Он еще безусым юношей присягал царю и отечеству, царя не стало, отечество Михаил Григорьевич защищал до конца. Даже генералу людоедской армии пришлось воздать должное героизму русского генерала. Немцы Ефремова похоронили, отдали воинские почести, привели в пример своим солдатам.
Совсем по другому вел себя Власов, генерал, не раз заслуженно попадавший на передовицы «Правды». И Власов и Ефремов были грамотными военачальниками, успешно руководили своими воинскими частями, проявили себя с наилучшей стороны при обороне Москвы. Попав в окружение, оба генерала до конца были со своими солдатами, отказавшись от присланных лично за ними самолетов. Во многом похожа военная судьба двух генералов и лишь один миг разделил память о них. То самое мгновение дающее « кому позор, кому бесславие, а кому бессмертие». Власов сдался, а Ефремов ушел непобежденным. Солдатам из 33 и 2 армий досталась разная встреча у своих. Одни, благодаря героизму своего командарма были героями, другие, тоже из-за своего командарма несли на себе отпечаток позорного предательства. В освобожденной в 1943 году Вязьме, лежащем в руинах городе, первое, что было построено это памятник генералу Ефремову. По личному указанию Сталина. Посыл понятен, не можешь уйти от плена – застрелись.
110 дивизия, в рядах которой воевал рядовой Серебряков, не попала в окружение, как основные силы 33 армии. Эта дивизия как раз и защищала тот узкий перешеек прорыва, через который армию Ефремова направили «Взять Вязьму, взять любой ценой!». Когда совсем не глупые немцы, скромно говоря умевшие воевать, бросили все силы на захлопывание «котла», дивизия не устояла. Ефремов предупреждал Жукова об именно таком развитии событий, но тщетно. Командующий фронтом позднее обвинит командарма в неумелом руководстве вверенной ему армии, в самом окружении. А 110 и многие другие дивизии будут направленны на прорыв «коридора», для связи с окруженной армией. Нисколько не поглупевшие за это время немцы, конечно же, приложат все усилия, чтобы «коридора» не допустить, а окруженную 33 армию «переварить» в своем тылу. Тупо и отчаянно сотня за сотней, тысяча за тысячей советских солдат гнали в одно и то же место, именно туда, где их больше всего ждал противник, на прорыв «коридора», на бойню, на верную и практически бесполезную смерть. Именно там и погиб рядовой Серебряков. В тех боях соотношение немецких потерь личного состава к советским доходило до 1 к 20. Слава героям, позор преступникам!

«Сталин получил страну с сохой, а сдал с атомной бомбой». Когда же закончится это мракобесие? Неужели стране было лучше от того, что вынужденные эмигрировать Сикорский и Зворыкин изобретали в США, а не на Родине? Неужели процветание страны улучшилось от того, что Флоренский и Вавилов погибли в Гулаге, а Туполев и Королев были заперты в «шарашках»? Неужели миллионы жертв коллективизации были оправданы в безнадежном, как оказалось деле строительства коммунизма? 2×2=4, четыре, а не «сколько нужно?», господа мракобесы. Именно Сталин, выстроенная им система виноваты в той тяжелой, с не женскими тяготами судьбе, что досталась Серебряковой Анне Павловне. Все, восхваляющие «эффективного менеджера» и его методы, это личные враги Ольги, просто потому что она знает историю своих предков, это история ее семьи, ее личная история.
Легко быть диванным генералом, сидя на диване, давать «ценные советы», особенно спустя семьдесят лет после событий. Понятно, что без пропаганды нельзя победить ни в одной войне, для победы нужны герои. Пропаганда не дружит с правдой, известен их давний конфликт. Когда-то, наверное, нужны были фильмы, в которых усатый персонаж в самый ответственный момент неизменно и многозначительно вопрошал: « А что скажет товарищ Жюков?». Но всему же есть мера. Не читала Ольга перебежчика Резуна-Суворова и ему подобных. Точно знала Ольга, что у каждого руководителя всегда много завистников и злопыхателей, чем выше пост, тем их больше. У маршала Жукова их было хоть отбавляй. Но, Ольга только ознакомилась с фронтовой, служебной, по сути, перепиской Ефремова и Жукова. Волосы дыбом встают от методов управления представителя Ставки. И лишь один факт того, что именно Жуков возглавлял Генштаб Красной Армии перед войной и первые полтора месяца ее начала, делает его не «маршалом победы», а генералом катастрофы. Главный мозг армии, главный стратег, это, прежде всего Жуков виноват в ее неудачах, фактически разгроме в первые же месяцы начала войны. Вот и вся история, приведшая к гибели Серебрякова Григория Павловича, история Ольгиного деда, ее личная история.
Будучи совсем молоденькой, впервые устраиваясь на работу, в начале восьмидесятых, Ольга заполняла анкету, где грозно спрашивалось: « Был ли кто из родственников в плену, на оккупированных территориях, в окружении?». Тогда Оля скромно поставила прочерки, сейчас бы Ольга Александровна, конечно, ответила, как следует: «Да! Да, мать вашу, мой родной дед был во всех тех местах, о которых вы знаете только из своих лживых фильмов. Был! А теперь он в таких Высотах, которых вам, изобретающим свои человеконенавистнические законы и анкеты не достичь и за десять жизней».
Ревизионизм, очернительство героической истории, неуважение к памяти предков, принижение вклада всего советского народа в общую победу над гитлеризмом, пятая колонна… Чего только не льется на тех, кто хочет разобраться в том, что было в те годы. Без идеологии и пропаганды, просто узнать подлинную историю своих недавних предков, историю своей семьи, личную историю. Ольга узнала, насколько могла и сейчас проезжая по бескрайним просторам Родины все больше и больше наполнялась гордостью за свою Великую, она теперь это точно знает, страну. Гордость за своих бабушку и дедушку, за ту родную частицу Великого, никто не докажет Ольге обратного, Великого народа. Народа, который не благодаря, а вопреки своему руководству справился с той смертоносной, покорившей всю Европу, мощью, которая обрушилась на него.
Узнать историю своей семьи это не очернительство истории, а ее очищение, дань уважения к предкам. Это гимн благодарности и реквием памяти. Это та самая любовь к Родине, спокойный, но непоколебимый патриотизм, который и бережет Родину.

Дорога, ремонты, реверсы, пробки, машины, города, мотель, леса, бескрайние поля. Все ближе и ближе они подъезжали ко второму пункту своего путешествия, кладбищу, где похоронена Ольгина бабушка. Приехали во второй половине дня. Здравствуй, родная, мы с гостинцем к тебе. Ольга отправила мужа к машине, готовить старенькую «Ладу» для дальнейшего пути, а сама принялась красить, освежать оградку могилы.
Здесь под общей плитой лежат Ольгина бабушка и две ее сестры, такие же вдовы войны. Странное дело, но на могиле, где Ольга бывает лишь раз в год (400км от ее города), в разгар лета совсем не растет трава, Анна Павловна не любила ее, всегда тщательно пропалывала свой огород. Пока красила, больше часа, Ольга все вспоминала бабушку, свое уже далекое детство. Докрасив, стала выдирать выросший-таки единственный на шесть квадратов сорняк. Земля, земля-кормилица, Ольга вдруг вспомнила, как однажды бабушка рассказала ей про земляной чай. «Берешь с килограмм чернозема, заливаешь тремя литрами воды и кипятишь, потом процеживаешь, опять кипятишь, опять процеживаешь. Вот эту мутную водицу и пьешь, когда совсем есть нечего». «Неужели это можно употреблять в пищу, просто землю?», изумилась тогда маленькая Оля. « Когда за несколько лет подряд ни разу не бываешь сытой, то и землю есть начнешь, а куда деваться, жить-то надо, не воровать же. Какая еда бывает, так деткам отдашь, а самой что останется, бывало и земляной чай недельку другую попьешь». Да, нынешним диетологам, пищевикам и ботаникам есть чему поучиться у Анны Павловны и ее односельчан. Что вообще можно употреблять в пищу, сено и траву ли как корове, землю с водой как растение, даже не обладая фотосинтезом, колхозники умудрялись как-то выживать. «Не воровать же… еду деткам отдашь».
Ну вот, все готово, Ольга осмотрела посвежевшую оградку, протерла могильную плиту с надписями. Теперь главное, достав привезенный из Смоленской области пакетик, она высыпала горсть суглинка и кусочек ржавого металла на место захоронения Анны Павловны.
-- Вот бабушка, это тебе от внучки, что смогла. Ты так и не получила похоронки, так и не знала где погиб твой муж. А теперь он вернулся к тебе. С возвращением, дедушка!
Что за странный обычай, тащить землю с одной могилы на другую. Зачем? Останки уж давно разложились на атомы, какой в этом смысл? Да и не нашла Ольга дедовых останков, набрала горсть земли из примерного места гибели своего деда и потащила этот бесполезный груз за тысячу километров. Никакого научного, логического объяснения для таких действий нет. Все так, алогично. Но где-то там, в глубинах Ольгиного женского сердца, там, где не увидит ни один кардиограф, там, в родовых и сердечных глубинах стало на одну морщинку печали меньше. Ее дедушка, которого она никогда не видела, который погиб за двадцать шесть лет до ее рождения, теперь он вернулся в память Ольги, он с ней.
С возвращением, дед!

P.S. Минута молчания у «Земляного чая».
Москва, Красная площадь, Кремль, сердце России, Великой страны. Иностранцы со всего мира, провинциалы со всей страны, даже спешащие и пресыщенные москвичи, все кто бывал здесь, отмечают величие этого места, его сакральность. Если с Красной площади пройти через Иверские ворота, то обязательно встретишься с памятником Жукову. Бронза запечатлела его в момент наивысшего триумфа, торжественно восседающим на красавце коне во время парада Победы в 1945 году. Все так и было, это правда, Жуков принимал тот парад, ценой в миллионы солдатских жизней. Немного пройдя вдоль Кремля, совсем рядом, встречаешь Вечный Огонь в память о Солдате, чьей жизнью были оплачены Победа и триумф Стратега. Пост номер 1, всегда свежие цветы. Все здесь красиво, величественно, сакрально. И все же не хватает здесь памятника, возможно главного. Памятника семье Серебряковых. Ребенку той семьи, который навсегда остался ребенком, но не вошел в список жертв войны, девчонке-подростку Тосе с Ванюшкой на руках, пастушонку Сашке, Анюте, держащей в своих уже не женских от бесконечно-каторжной работы руках кружку с «чаем», нацеженным из земли. Памятник семьям, десяткам миллионов семей серебряковых, ивановых, кузнецовых, бесконечному списку наших фамилий, всем тем нашим предкам, благодаря которым мы живы, жива наша Великая страна. Ставя им памятник, мы возвращаем память о них, возвращаем историю страны, сотканную из миллионов отдельных семейных историй. Историю настоящую, без прикрас и очернительства, без идеологов и переводчиков, историю Великого народа. Памятник Семье тех лет, Женщине, вынужденной трудиться и за себя и за мужчину, Женщине, пьющей отвар из земли, отдавшей все для детей и Победы. Памятник Детям, у которых не было детства. Памятник тем, на чьи исхудавшие плечи опирался Стратег и вся страна, тем за кого сражался Солдат и к кому так хотел вернуться.

Помолчим...

© Виталий Семенов, 2015
Дата публикации: 21.12.2015 15:31:40
Просмотров: 2630

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.