Разговор с "посредственным" писателем

Джон Мили

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 28135 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

(воспоминания журналиста Г. Жлобы об интервью1986 г. – разворот номера газеты «Сибирский медведь» от 4 ноября 2017 г.)

Осторожно: 18+

«Слухи о нем долетали тогда в наш богом забытый край не часто. Но, то, что рассказывали командированные и разные другие заезжие люди, особенно, содержание изредка привозимых ими его произведений (всегда на захватаных, зачитанных до дыр грязных листочках), будоражило городскую общественность.
Наконец, наш редактор не выдержал, вызвал меня к себе и сказал: «Поезжай. Поговори, возьми интервью. Одиозная, конечно, фигура, но не так
уж, скажу тебе, много у нас земляков-московских писателей, он один. Начинается «перестройка», авось, не заглохнет, тогда дадим в номер».
Так, выполняя редакционное задание, я в то лето оказался в Москве.

С некоторым волнением позвонил я в скромную и довольно таки обшарпанную дверь. Мне открыл сам писатель. Это был очень маленький, толстенький, но подвижный и улыбчивый человечек, с круглым личиком, рыжеватенькими волосиками и аккуратной лысинкой посередине несколько удлиненного черепа. Чрезвычайно понравившаяся, как-то сразу расположившая к себе внешность.
Войдя в его крошечную, грязную и, прямо скажем, убогую квартиренку, я, первым делом, представился: «Коррепондент захолустной газеты городка Н. в глуши, Жлоба». Потом рассказал о цели визита: «Будем о вас писать. Не много у нас земляков-московских писателей...».
Он должным образом оценил мой юмор насчет глуши и захолустья, широко,
по-доброму ухмыльнулся и предложил проходить, садиться. Единственное в комнате сильно продавленное кресло, в котором я устроился (в то время как
он болтал ногами на весьма древнем низком диване), доставляло мне сплошные мучения, заставляя ерзать на протяжении всего разговора, однако, содержание оного, на мой взгляд, с лихвой оправдывало все неудобства.
- Что-нибудь выпьете? – Не успев сесть, он снова вскочил, и, не дожидаясь ответа, уже доставал из ящика старого письменного стола початую бутылку и два граненых стакана.
- Не откажусь, - ответил я, принимая из его рук ровно пол-стакана водки.
Мы выпили, и мне с ним стало как-то по-домашнему хорошо, то есть, очень даже легко. Будто мы сейчас не в Москве-столице, в одной из «хрущеб» на отдаленном от центра Бескудниковском бульваре, а у себя дома, сидим по-над нашим оврагом (как известно, общественной свалкой и излюбленным местом интимных встреч наших влюбленных. – Ж.) и вдыхаем родные миазмы.
Дождавшись прихода, я закусил конфеткой и доложил ему о своих первоначальных мыслях и впечатлениях. Он одобрил и, налив по второй, глубокомысленно отметил:
- Овраг – он и есть овраг. То есть, с философской и общественной точек зрения - место человеческого падения.
Я не очень понял, что он имеет в виду, и мы снова выпили.
Московские конфеты, замечу, по сравнению с нашими (то есть, производства областной нашей кондитерской фабрики) обладают одним несомненным преимуществом, а именно: долгоиграющие. Потому закуски хватает надолго.
Вторично дождавшись прихода, и сверившись со своим блокнотом, я задал писателю свой первый вопрос:
- Скажите, пожалуйста. Вот вы столько лет как из дому, живете и творите, так сказать, на «чужбине». Как вам столичная жизнь?
Он покраснел (возможно, от водки, но не уверен. – Ж.) и ответил:
- Знаете, ничего. Для сорокашестилетнего человека, правда, шумновато. Трамваи, знаете, шумят, тачки… другой разный гужевой транспорт.
Я улыбнулся. Приятно иметь дело с веселым человеком.
- Вспоминаете «отчизну»?
- Вспоминаю, конечно. Не злым, что называется, добрым словом. Детские свои шалости вспоминаю. – Он задумался. - Как, например, на спор, пацаном, раз взобрался на голову вождю (напомню читателям о только совсем недавно убранном с площади и бережно хранимом на территории ближней нашей воинской части памятнике Ленину. – Ж.) и, под рукоплескания собравшихся посмотреть на сие святотатство, оттуда пописал. Как в девятом классе, опять же на спор, подкараулил в школе и облапал учительницу русской словесности (сегодня наш заслуженный учитель России, С. Лань. – Ж.), а она, хоть обещала, но так и не пожаловалась директору. Еще много разного вспоминаю. Любовь свою первую. Ее так и звали: Любовь. И фамилия еще забавная была, говорящая: Сбодунова. Любовь Сбодунова, здорово, да?.. (Кто не знает, разговор идет об уважаемом директоре нашей текстильной фабрики. – Ж.). Любка шустра была, чуть чего – сразу штаны снимала. И еще одна девчонка. Дай Бог памяти... как ее... А вот: Нинка Болотная-Закидушная, смешная такая двойная фамилия (нынешняя замдиректора птицефабрики по связям с общественностью. – Ж.). Так та – черт в юбке! – нагишом любила скакать, причем, по ночам, чтоб все от нее шарахались...
Как-то быстро мы с писателем эту бутылку убрали, он достал новую из полуразвалившегося буфета. Никуда особо не торопясь, пили уже нормальными дозами, примерно этак по четверть-стакана.
- Если было все, в общем-то, хорошо, что ж вы от нас уехали? – мой следующий вопрос.
- Честно говоря... - он немного замялся, – честно говоря, просто сбежал от армии. Дезертировал, так сказать. Так многие делали. Вот, Пашка, дружок мой,
уж не помню фамилии, только прозвище – Глупой (Павел Игнатьевич Деревянников, зав.межколхозной нашей овощебазой. – Ж.). Он сначала закосил под немого, а когда не помогло, подался в Еврейскую Автономную и там отсиделся в местном раввинате. Еще, Колька, из соседнего дома (председатель профкома п/я N1243, Николай Евсеевич Дикий. – Ж.). Тот, чтобы избегнуть, изнасиловал и ограбил собственную тетю; вышел из тюряги по половинке, за примерное поведение. А я, с разрешения, и даже по понуждению родителей подался в Москву. В школе учился плохо, так что разговор о поступлении в институт не шел. Нашел концы, дал взятку в паспортном столе и работал под чужой фамилией: сначала, по лимиту, землекопом, рыл могилы (кладбищенский бум, или, по-другому, бизнес, начался позднее), потом – на асфальте, укладчиком. Потом женился на москвичке, окончательно откупился от военкомата, перевез предков, начал писать...
- Вот-вот, о начале творческого пути...
Он вздохнул, сделал большой глоток.
- Первый свой рассказ я сбацал, находясь в совершенно пьяном, можно даже сказать, непотребном, состоянии на квартире у одной шлюхи. В нем я описал буквально вчерашнюю нашу оргию, где девочки-малолетки отсасывали у древних морщинистых стариков, а я, попутно мастурбируя, фотографировал процесс. Этот рассказ - с подачи другой, известной в узких кругах, шлюхи, и, надо признаться, с большим успехом – я читал на публике, сначала в тайных подмосковных притонах, где народ так перевозбуждался, что, по некоторым признаниям, кончал в штаны, а потом и – не удивляйтесь – в Кремле, где происходили уже совершенно непостижимые вещи...
- Какие же?.. – кажется, я начинал заводиться. - Нашим землякам будет очень интересно.
Он еще раз глотнул из стакана.
- Ну, к примеру. Один из помощников Секретаря, молодой, симпатичный парень (не буду говорить кто, поскольку сейчас активно действующий политик) в момент читки, и прямо у всех присутствующих на глазах, сношал секретарскую, жену, довольно пожилую уже женщину. Причем, мало, что сношал ее во все мыслимые и немыслимые дырки - только что не в нос, так еще заставлял при этом хлопать в ладоши. Это у него называлось: хлопок – удар... Мне потом рассказали, что сам Секретарь в это время находился в том же помещении, только в укрытии, и наблюдал за происходящим в подзорную трубу...
- Хорошо, хорошо... - я поторопился его прервать, поскольку сцена, как живая, стояла в глазах. – А что было потом?.. То есть, - поправился я, боясь, что он продолжит в том же ключе, - что вы писали потом и где брали для этого материалы?
Он раздумчиво пожевал черствую корочку хлеба.
- Знаете, я никогда не ходил по библиотекам, не встречался с библиофилами
и другими «фило» и «манами», материалом для моих произведений служила и служит сама жизнь. Это, скажу я вам, просто: каждый день вы выходите на улицу, гуляете себе, а между тем, смотрите: в одном месте тетка неудачно нагнулась, и вот вам – толстые ее ляжки и черные, все чем-то заляпанные трусы; в другом – мужику приспичило, и он несется к ближайшей подворотне, где писает на ящики с импортной научной аппаратурой, которую грузчики не успели убрать в подвал. Кстати, за это получает по шее... Казалось бы, о чем здесь писать? Простые ведь житейские вещи... Но, это как посмотреть. На то и писатель, чтобы за вроде бы обыденным и повседневным углядеть приметы нашей быстротекущей жизни.
– Хотите продемонстрирую как это делается? – сделал он мне неожиданное предложение. – Тем более, водка кончается, все равно пора в магазин.
Конечно же, я с благодарностью согласился.
Влив в себя остатки второй бутылки, мы отправились в чудесное маленькое путешествие по окраине Москвы.

В первое приключение на нашем пути мы влипли практически сразу же по выходу из подъезда.
Огромный, черный, похоже, в дупелину пьяный дворник-татарин размахивал метлой так рьяно, что подымал кучи пыли; ветерок (хочется сказать, морской бриз, поскольку меня, лично, уже немного штормило – Ж.) понес эту пыль прямо на нас. Писатель посмотрел на меня, торжествующе улыбнулся и, в предвкушении, потер руки.
- Ну, черт нерусский, аллах-бисмиллах, - сказал он громко, но внешне миролюбиво, - ты что, гад, делаешь?!. Не видишь, бусурманин, люди идут?..
Татарин покачнулся, раскрыл рот с остатками в разные стороны торчащих гнилых зубов, и, не глядя, послал на три буквы. Проходивший мимо, по виду местный, бомжок захохотал и, остановившись рядом с дворником, поддержал того длинной матерной тирадой. Наклонив ухо, писатель внимательно слушал, затем, дождавшись паузы, сделал рукой одобрительный жест, и мы пошли дальше.
- Вот, вам и завязка нового текста. Если желаете, я посвящу его вам, - говорил он мне по дороге, а сам жадно озирался по сторонам. – Сейчас, не сомневаюсь, произойдет что-нибудь еще...
Навстречу нам шла молодая и некрасивая мамаша с коляской. Из коляски доносился дикий рев; женщина, на ходу низко склоняясь, что-то говорила, видно, пыталась утихомирить младенца. Уже с расстояния в несколько метров я услышал распевное:
Ай-ты, люли да люли, ты мамулю не хули
Будешь хули, ебста-мать, не приду тебя купать...
Писатель в момент прохода подмигнул женщине и высоко поднял большой палец. Потом обратился ко мне:
- Слышали? Как вам творчество матерей?!. Запомните, пригоди...
Он не успел закончить фразу, как из проезжающего мимо «москвича» донесся чей-то приветственный оклик, затем скрип тормозов; в ту же секунду писатель оказался на той стороне дороги. Не переходя улицу, я наблюдал.
Сидящий за рулем мужчина, с помятым лицом нездорового синюшного цвета, разговаривая, оживленно жестикулировал; писатель слушал, стоя в нелепой выгнутой позе, облокотившись о переднюю дверцу автомобиля и выставив откляченный зад. Через несколько минут я увидел, как водитель нагнулся и пошарил под сиденьем. Сразу следом в руках у писателя оказалась бутылка; поднося горлышко ко рту, он, одновременно, приглашающе помахал мне рукой. Долго уговаривать меня не пришлось; я допил свою треть поллитра теплой, перегревшейся в машине водки непосредственно за шофером, отрыгнувшим мне прямо в нос облаком смешанной сивушно-чесночно-селедочной вони. Пока я мотал башкой, занюхивал рукавом и всячески приходил в себя после гадости, они немножечко поболтали о какой-то Маньке-шалаве, которой давно пора вставить пистон. Потом водитель, не попрощавшись, нажал вдруг на газ, да
так, что мы еле успели отшатнуться (пошутил, как объяснил писатель. – Ж.), и укатил, на наших глазах чуть не сбив насмерть пацана-велосипедиста.
- Ну, что ж - по ходу того, как сверзившийся с велосипеда пацан отряхивался
и грязно матерился, в пьяноватеньких зенках моего спутника бегали веселые чертенята, - тоже эпизод, все в нашу с вами копилку. Однако, пора к «трем ступенькам», приятель сказал, что водка там еще есть. (Горбачевский Указ 1986 года об ограничении торговли спиртным больно ударил по трудящимся г.Москвы. Наших трудящихся он практически не коснулся, поскольку гнали, гоним и будем гнать. – Прим. ред.).
Возле винно-водочного магазина (оказавшегося рядом, в трехстах метрах, но
до которого мы, тем не менее, добрались на заплетающихся ногах не так уж и быстро, с двумя-тремя по пути остановками насчет покурить-отдохнуть) гудела толпа. Перед разбитой, в трещинах – и в зарешеченном стекле, и в деревянной основе - входной дверью, на верхней - из, действительно, трех - ступеньке приступки стояли два здоровенных амбала, регулировали очередь. (Цель «регуляции», как я понял, состояла в том, чтобы толпа, разбиваясь и сплющиваясь об их могучие телеса, просачивалась между тоненьким ручейком шириной в одного человечка. – Ж.). На нижней происходила драка: плюгавый мужичонка, сдавленный со всех сторон, крутился на месте, вертел плечами и высоко вскидывал руки, в безуспешных попытках кулаками дотянуться до краснорожей и толстенной бабищи, с уже, правда, подбитым глазом (разок, видно, все-таки удалось), в свою очередь, пихающейся так, что вся очередь содрогалась и напоминала волнующееся в грозу кисельное озеро.
Приказав мне, ни на что не обращая внимания, ждать поодаль, с хриплым
клекотом писатель ввинтился в толпу. И пропал. Через некоторое время я увидел его всклокоченную шевелюру и раззявленный в безмолвном, тонущем в общем оре рот уже рядом с мужичонкой, еще чуть погодя, притиснутым к боку левого амбала, и, наконец, змеей вползающего в узкую щель между левым
и правым.
Прошел час. Я стоял, прислонившись спиной к дереву, и уже чуть не падал от жары и алкогольной усталости, как он появился откуда-то сзади и похлопал меня по плечу.
- Аллес гут, - сказал почему-то по-немецки, и кивком указал на зажатые в обеих руках пять темно-зеленых поллитров. Порванная подмышками рубаха, совершенно измученное потное лицо, с кровавыми царапинами на лбу и под носом, при этом победно сияющие глаза – такое вот моментальное фото навсегда сохранилось в моей памяти.
Мы брели, останавливаясь и присаживаясь передохнуть на каждой встречной
скамейке. Пресловутый плавленый сырок, предусмотрительно оказавшийся у него в кармане и используемый по назначению, то есть, в качестве закуски, обволакивал небо и горло, и, не желая проваливаться дальше, не давал дышать. Я выпивал, закусывал, кашлял - ошметки сыра летели в разные стороны, но и продолжал заниматься делом, то есть, расспрашивал писателя.
- Значит, говорите, начали вы с неприличных рассказов, продолжили городским бытописательством. Расскажите, пожалуйста, где печатались, кто был ваш читатель?
Он поковырял в зубах.
- А никто меня не печатал, писал в стол. То есть, условно в стол. (Он не объяснил, я сам понял: «условно» - потому, что к тому времени был уже популярен, по всей стране ходили его рассказы, в машинописных копиях и переписанные от руки. – Ж.). И это при том, что, наравне с Кобзоном, Генкой Хазановым и Зыкиной, непременно звали на различные закрытые мероприятия и в, так называемые, аристократические салоны, короче, туда, где разврат – нормальный необходимый компонент развлекалова и культурной попойки. Платили всегда хорошо. Я читал, они балдели.
Помню, позвали раз в баню, в Сандуны. Гуляла верхушка рыбного Министерства, во главе с министром. Причину не помню, кажется, совершеннолетие его любовницы. Да, точно. Она там еще плясала, голая, на столе, а после моего выступления все окончательно перепились и сношались друг с другом в бассейне. Йоське, помню, подарили тогда за службу алмазный нательный крест, а мне – посеребряные яйца в масштабе один к двум.
Еще помню, на даче у Председателя КГБ. Это было уж совсем грандиозное зрелище. Там одна актрисулька, обожравшись шампанского...
Пьяный писатель рассказывал, как живописал, а ваш покорный слуга, тоже
пьяный, не только не останавливал, но и представлял себе все в подробностях. Мелькали известные всей стране имена: балерины Большого и Мариинки, лучшие кино- и театральные актрисы, знаменитые певицы и спортсменки, все, в своем большинстве, замужние, и всех их имели сильные мира сего. Неправдоподобно яркие, в его изложении, сцены человеческого распутства сменяли друг друга, распаляя и выводя меня, впечатлительного провинциала, на уровень сексуального помешательства. Еще эта водка, эта непереносимая жара... Короче, не выдержал, грохнулся под скамейку, и выбыл.
Очнулся уже снова в писательской квартире. Возлежал в одних трусах на
диване, а на кухоньке за круглым колченогим столиком сидели двое: сам хозяин и еще кто-то. В членах слабость, в голове туман; потому вида не подавал
и с лежбища не вставал, хотя все там происходящее хорошо видел и слышал.
Писатель – буль-буль – разлил по стаканам и произнес такой тост:
- За посредственную литературу...
Я подумал сначала, что ослышался. Однако, он тут же расшифровал:
- ... в качестве питательной среды для высокой.
Собеседник замотал головой и не чокнулся, то есть, не поддержал, тем не менее, пока я силился осмыслить сказанное, они выпили. Закусывая бычками в томате прямо из консевной банки, писатель (будто бы специально для меня, дурака. – Ж.) развивал свою мысль.
- Большой писатель питается нами, посредственными, как крупная хищная рыба мелкой сорной рыбешкой. Мы, ковыряясь в придонном илу, в поисках жрачки опускаясь все ниже и ниже - ниже уж некуда, переваривая мальков, одноклеточное говно и планктон, растем и вырастаем до природой нам отпущенного предела. Исходя из высшей задачи, а именно, задачи сохранения вида, в нас заложены свыше как изначальное слабоумие (именно, слабо-, в отличие от полного его отсутствия, добавил он. – Ж.), так и необходимые хитрость и ловкость, позволяющие, до поры до времени, уворачиваться от хищников. Но, нам от них все равно не уйти, и лучшие из нас, бессознательно понимая это, готовы принести себя в жертву.
Он икнул, на мгновенье задумался и продолжил, обращаясь непосредственно
к собутыльнику:
- Вот я, например… не Толстой! Но в трудах современников: Пастернака, Солженицына, в твоих тоже, и, особенно, в Викиных, часто вижу себя, и красивые свои разработки, в силу вышеозначенного природного моего слабоумия, так и не доведенные до ума. Быть проглоченным крупным хищником никто не почтет за честь, а кто-то – за личное оскорбление и унижение собственного достоинства. Я же громко скажу: ни то, ни другое. Я - посредственность, глубоководная жертва, предназначенная для заклания, но совсем не богам, как хотелось бы, а абстрактной надводной литературе, к коей, напитанный мною, ударив мощным хвостом и в высоком прыжке устремляется хищник, но и он - ничтоже сумняшеся, - даже и достигнув, даже и откусив, не поймет, что произошло, и потому, снова и неминуемо, плюхнется в воду...
Не вполне поняв речь писателя, но оценив по заслугам его жертвенность, я вскочил с дивана и, подбежав к нему, заключил в объятия.
- Боже мой, какое благородство!.. – сказал я.
В тот же момент, с первого взгляда узнав хозяйского собеседника, добавил тихонько:
- … и какое везение.
(Действительно, повезло: представьте только, этим собеседником-собутыльником, оказался не кто-нибудь там, а сам Андрэ, знаменитый российский автор и пьяница, больше известный в России по кличке «Дед». Тот самый нелегал-многоженец, о мужской силе которого по стране ходили легенды. В одной из них говорилось, к примеру, что это он чуть не затрахал до смерти Мэрилин Монро, предварительно оттягав ее у позднее прикокнутого президента Кеннеди. И затрахал бы, и погибла, если б вовремя не сбежала. – Ж.)
Без всякого интереса посмотрев сквозь меня, «Дед» подлил себе и писателю. (Мне пришлось ухаживать за собой самому. – Ж.).
- Категорически не согласен! – вдруг воскликнул он, с силой трахнув по столу пустым стаканом после того, как мы выпили. – Предназначение посредственного автора не в том, чтобы служить в качестве корма большому, и не в том, чтобы жертвовать собой во имя его, возможно, только посмертных, известности и процветания. Предназначение посредственности в другом, а именно: накормить – повкуснее, слышишь, да посытнее! – посредственного читателя. То, что скажут большие, не все поймут и услышат; то, о чем - и, главное, как - говоришь ты, доходит до каждого...
- «Глаголом жечь сердца людей...», - продолжил он горячо. - Хм... Большой и сожгет, пожалуй, один пепелок останется. Твоя задача, уверен, – не жечь, а взять вот так в руку, и ласкать, ласкать... Ласкать до изнеможения и полного опупения, до тех пор, пока не охнет и не задрыгается в судорогах полуобморочного восторга. Следующие поколения – и ты это знаешь - будут дрыгаться от другого и по-другому - что, собственно, и означает твое неминуемое будущее забвение, но зато сегодняшние, благодаря тебе, напрыгаются-навеселятся всласть. Большой – он пусть себе учит, пусть! «Учиться, учиться и учиться...», как говаривали совсем уж великие. Вырастут хмурые единицы-ученички, и тоже будут учить. Пусть их! Одновременно, то есть, к тому же самому времени подросший автор-посредственность научится ласкать. И то, что не ты научил его этому, а он сам нахватался – тоже пусть! Тебе, лично, должно быть пофигу, никаких амбиций...
Писатель, не слушая, клевал носом. Я же, напротив, внимал горячо, всем сердцем, поскольку сам журналист, зрели и вызревали во мне авторские потуги...
«Дед» налил себе одному, тут же выпил, и, крякнув, отчего-то совсем рассердился. Говорил теперь зло, язвительно, глядя прямо в сонное скукоженное лицо писателя:
- Верхняя, надводная, говоришь, литература... Вики, говоришь... Обидел ты меня, брат, обидел!.. (Только при слове «обидел» писатель как проснулся, похлопал глазами и, на всякий, как мне показалось, случай, сделал рукою протестующий жест. – Ж.). Солженицын, ладно… Пастернак тоже... И я, как Пушкин, у себя в Дому. Но этот «а-ри-сто-крат»...
Сделавшись весь красный, и опираясь кулаками о стол, гость начал приподниматься; лицо хозяина приобрело испуганное выражение.
- Хищный порнограф, пьянь, - вдруг заорал Дед, - немощный и гнилой донжуан, куролес, бахвал и ночной подлизыватель заграничных жоп... Псевдорусский злыдень-цветовод, попугайчик х...ев – вот он кто, твой Вики!..
– Ишь, нашелся надводник... хрен... – видя всамделишный испуг писателя, он,
постепенно остывая и успокаиваясь, поворчал еще с минуту и, пристукнув кулаком по столу, уселся на место. (Я так и не понял, кто такой этот Вики, и с чего это Дед так на него разъярился. – Ж.)
- Мир, - предложил хозяин. – Черт с ним, с Вики, давай-ка выпьем на мировую.
Мы дружно выпили, и они начали вспоминать о чем-то, совсем мне в тот момент не интересном: какие-то общие в прошлом бабы, попойки, драки...
Когда бутылки опустели и Дед, покачиваясь, ушел, был уже глубокий вечер.
Очень хотелось спать, и, вообще, кажется, было пора. Напоследок решившись, я напомнил писателю об обещанном. Его совсем развезло; скрючившись, дремал, бедный, в кресле. Тем не менее, - вот она, природная честность! - отказываться не стал.
Предлагаю вашему вниманию этот короткий, не законченный (поскольку заснул человек. – Ж.), но, считаю, гениальный рассказ, сочиненный и надиктованный мне в дупель пьяным писателем по мотивам того - уже солидно отдалившегося от нас во времени - летнего московского дня.
С разрешения автора, я так его и назвал:

летний московский денек

«Приехавший брать интервью корреспондент Н-ской газеты (городок Н. - город
моего детства, из которого я когда-то удрал, и ничуть об этом не жалею) был
не дурак выпить. Несмотря на еще достаточно раннее для меня время (около 11часов утра) мы с ним без труда одолели парочку поллитров, во все время распития каковых я, отвечая на вопросы и вспоминая проделки, как свои, так и бывших своих земляков - друзей и подруг, невольно об...ирал ныне, как оказалось, уважаемых людей родного своего гнезда, после чего отправились в магазин, дабы пополнить запасы спиртного.
Денек выдался прекрасный, под стать настроению, по-настоящему летний и жаркий. Пот лил с нас градом; смешиваясь с пылью, поднимаемой метлой дворника, дурака и татарина, ручейками грязи стекал за шиворот. Не давая испортиться настроению, я схватил Абдуллайку, прижал его к стене дома, и, молниеносно стащив с него штаны, вы…б в ж..., невзирая на лица. Состоявшимся актом мы оба остались довольны, а корреспондент – тот просто сиял от счастья (желторотый, сам признался, что мужеложства еще ни разу не видел). На ходу поправляя дымящийся, из-за жары очень медленно остывающий член, мы пошли дальше.
Примерно в ста метрах от нас я заметил женщину; склонившись над коляской, она кормила грудью ребенка. Пробежав эту спринтерскую дистанцию – по секундомеру, не вру, спросите у репортера - менее, чем за 9,0 сек., я, сходу прорвав трусы, сунул ей на всю глубину. Не успев ойкнуть от неожиданности, женщина кончила. Младенец, словно понимая, что от него требуется, продолжал дрочить ее сиську, а я подождав немного, вогнал по новой, и теперь уже, ладно покачиваясь и постанывая, мы кончили вместе. Вынув свой мокрый и торжествующий, облитый спермой и женской слизью половой член, я философски похлопал им бабу по заднице.
Обсуждая перепитии этого нетрудного поединка, я и корреспондент продвигались по направлению к магазину. Очень хотелось выпить, мы все ускоряли шаги. Но, не успев одолеть полквартала, услышали дикий визг тормозов и, сразу следом, мужские и женские приветственные возгласы. Тут же выяснилось, что это мои друзья на нескольких тачках отправляются на пикник и заехали за мной по дороге. Конечно, мне хотелось поехать. Но... А как же земляк, интервью?.. Уговор дороже денег, ведь я обещал! Исходя из этих соображений, вкратце выпил с друзьями (угостив, разумеется, гостя), и по-быстрому дав полизать подругам, медленно и печально помахал им рукою вслед... (Тут идет нелогичный провал: отсутствует сцена с мальчиком-велосипедистом. Так интересно можно было ее обыграть… Обидно. Но нельзя не учесть тогдашнего состояния автора. – Ж.)
… На «трех ступеньках» столпотворение. Вечно пьяный, сварливый, драчливый столичный улей! Хорошо, что здесь меня знают. Оставив корреспондента ждать в тени раскидистой ивы, легко раздвигая толпу – кому тумак, кому шлепок, а
кому и нежный приветственный поцелуй, – подвигаюсь к заветной двери. Два
знакомых мента-п***раса вытягиваются во фрунт и отдают мне честь, после чего попадаю внутрь. Грязная, измотанная, пожелтевшая от работы и неумеренного питья продавщица рада меня видеть. Демонстрируя черные, наполовину выпавшие зубы, она, улыбаясь, обращается к публике с просьбой о разрешении на семь минут прекратить торговлю. Получив таковое, заводит в подсобку, где я затовариваюсь продуктом (причем, в долг, что, каждый знает – невозможная вещь), и, в благодарность, тут же, на ящиках с водкой, е...у ее раком. Успокоенная и, по-своему, отдохнувшая продавщица возвращается на рабочее место, а я задним ходом выхожу на свободу. Ур-ра! – кричит дорогой мой земляк-репортер, чуть не падающий от жары и алкогольной усталости. Ур-ра!.. – кричу я, только сейчас застегивая ширинку...»

Комментарий газеты.

На этом месте писатель (лучший ученик, по нашему мнению, и действительно, страшного хищника Вики) захрапел, а наш бывший корреспондент - интеллигентный, надо признать, человек, - не желая будить, ретировался на цыпочках. Потому литературная транскрипция окончания того памятного дня, к сожалению, остается нам неизвестной. Можно только предположить, каким образом буйная авторская фантазия обошлась бы с Андрэ, и в какие именно места автор ...б бы этого милого человека, когда-то известного литератора. (О каком таком забвении говорил?.. вот уж точно ничтоже сумняшеся! – Ред.) И еще, самое, пожалуй, для нас интересное: при описании их беседы, неужто бы снова назвался посредственностью?.. Он, человек, в наши, далеко уже даже не послеперестроечные, дни взлетевший на самые вершины отечественной литературной славы... Да, жалко, это осталось втуне.
Публикуя сегодня тот давний материал, мы счастливы и горды, что, в связи с долгожданными переменами в обществе, он дождался таки своего часа. Думаем, что выразим общее мнение наших читателей, если скажем: тогдашняя самооценка мирового писателя, нашего знаменитого земляка, была явно несправедливой; время всех расставило по своим местам и, как всегда, показало, кто есть кто в культурной России.

© Джон Мили, 2017
Дата публикации: 07.11.2017 21:37:49
Просмотров: 2078

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.