Инфицирован
Борис Тропин
|
Форма: Повесть
Жанр: Размышления Объём: 60453 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Тогда всё было понятно и предсказуемо. Никаких альтернатив, никакого отступления от давно и не нами намеченной цели. Главное, чтобы не было войны. Всеми буквами и цифрами населению неустанно напоминали, что наша великая Родина уверенно идёт предначертанным путём, не без проблем, конечно, но с песней и верой в светлое будущее. А молодёжь должна хорошо учиться, найти своё место в жизни и достойно трудиться на благо родины и мира во всём мире. Всё правильно. Мы люди воспитанные, с принципами: как нам скажут, так мы и думаем, куда покажут, туда и двигаемся, но не спешим, наивно прикидывая, где и как нам поудобней встроиться в эту общую определённость и предсказуемость. И вот объятия школьных стен раскрылись – летите, голуби, летите! А вот нет, оказывается, не каждый может, не всяк готов, да и не всем это надо. Многие тут же и осели у родной голубятни. Но самые смелые резво замахали крылышками, имея свою цель и надежды. Я тоже замахал, чуть приподнялся, блин, а куда лететь-то? Вокруг столько всего интересного! И растерянность вдруг… 1. Шурик и девочка А у Шурика без миражей и колебаний. Пока я прикидывал и сомневался, он усердно готовился и поступил в МГУ на мехмат. Не прошло и недели, познакомился с девочкой. Она оказалась с филологического. Девочка хорошая. Не какая-нибудь шлёндра с сигаретой в зубах. Девочка строгих правил из культурной московской семьи. Я горжусь своим другом. Всё как надо у него, но… Уже после второй краткой прогулки между высоткой технарей-математиков и стекляшкой гуманитариев, когда Шурик заговорил о новой встрече, она как-то смутилась и, осторожно подбирая слова – Саша, – сказала вежливо, – нам будет сложно общаться, – и посмотрела на него с искренним сочувствием. – Вы даже Пастернака не читали! – А кто это? – я спросил, прервав рассказ друга. – Поэт такой, – вздохнул Шурик, – а я стихи не люблю. Стихи он, действительно не любил, но девочка ему сильно понравилась. А я после того разговора – просто ради интереса: фамилия чудная – заявляюсь в нашу районную библиотеку. – У вас Пастернак есть? Библиотекарь женщина средних лет посмотрела на меня как-то неопределённо. – Как? – переспросила. – Ну, писатель такой, поэт Пастернак. Фамилия такая. Скользнув по закоулкам своей памяти, библиотекарша нахмурилась. – Посмотрите там на букву «П»! – кивком обозначила направление поиска. Я пошел вдоль стеллажей, а она мне вслед: – Он советский или зарубежный? А вот это тебе, овца, надо бы знать, про себя бурчу. А я и сам без понятия, советский он или какой. В зарубежных не оказалось, но я особо и не надеялся. Я вообще не надеялся его обнаружить в нашей библиотеке. Но надо убедиться. Иду вдоль стеллажей – ба! – стоит. Толстый темно-синий том «Стихотворения и поэмы». Даже удивился. Библиотекарша достала мою карточку стала оформлять. - О! – говорит удивлённо и не без ехидства, удовлетворяясь компенсацией собственной неосведомлённости, - Вы первый её берёте. И в подтексте – вот чудик, берёт никому не нужное. Уже дома я разобрался. Книжка эта была издана в 1965 году, поступила в библиотеки, в том числе и нашу, и тихо простояла на полке в полном покое и забвении более 10 лет. Странно. Если книжка интересная, у неё полно читателей. А этот пастернак – даже страницы слипшиеся – никто эту книжку не только не читал, но даже и не раскрывал. Вовсе необязательный он и даже вообще ненужный нашему городку. Или это наш городок такой замухрышка – не дорос до этих стихов? Ну уж нет! О нём даже песенку сочинили: «Городок наш ничего, населенье таково…». Вот именно, таково, что пастернаки ему ни к чему. Загадка! Попробуем разобраться. 2. Пастернак Не простое оказалось чтение. Но это уже дело принципа. Не люблю быть дурнее грамотных. Пришлось поднапрячься. Сложности возникали из-за мало знакомых слов, но больше из-за незнакомых, не нашего обихода понятий. И наряду с этим вдруг очень близкое: «Все наденут сегодня пальто И заденут за поросли капель, Но из них не заметит никто, Что опять я ненастьями запил…». А то и вообще, ну прямо про меня: «Во всём мне хочется дойти До самой сути. В работе, в поисках пути, В сердечной смуте. До сущности протекших дней, До их причины, До оснований, до корней, До сердцевины. Всё время схватывая нить Судеб, событий, Жить, думать, чувствовать, любить, Свершать открытья…». Замечательно! И что интересно, вот и не зарубежный он, а все равно какой-то не очень советский. Сам по себе. Всё у него не так и не про то, к чему все привыкли и сразу всё понимают. Но так даже интересней. Постепенно вчитался, увлёкся. И вдруг: «Он был как выпад на рапире. Гонясь за высказанным вслед, Он гнул свое, пиджак топыря И пяля передки штиблет… Из ряда многих поколений Выходит кто-нибудь вперед. Предвестьем льгот приходит гений И гнетом мстит за свой уход». Я остолбенел. А разве так можно о Ленине?! Огляделся. Те же стены комнатёнки… Обои цвет не изменили, потолок не рухнул, часы тикают. Ничего вроде не случилось. Но чувствую, что-то произошло. Эти строчки словно вонзились в меня и затеяли какую-то мельтешню во всём организме. А в ответ из самого нутра вдруг явственно свибрировал сигнал тревоги – чует сердце беду. Может он запрещённый? Диссидент? Но тогда бы книжку изъяли изо всех библиотек. А может, и изъяли, а у нас забыли. Никто же не брал его, не читал. Вот он, никому ненужный и всеми забытый, остался. Я его верну, они спохватятся – ой, не доглядели! Директор библиотеки влепит выговор малограмотной библиотекарше. Книжку изымут. И я её больше не увижу... Э-э, нет, думаю, хрен вам, я лучше сам её изыму. 3. Не ворую Вообще-то я книжки не ворую. Ниоткуда. Ни из библиотек, ни из магазинов, ни у знакомых. Вообще не ворую. Мне матушка в раннем детстве такой урок преподала по заднице хворостиной, что я с воровством завязал на всю оставшуюся жизнь. Речь даже не о том, хорошо это или плохо. Воровать нельзя! Точка. Даже, восклицательный знак. Железное правило. Но некоторые учёные утверждают, что у каждого правила есть исключения. Должны быть, так как они-то и подтверждают его. Делают правило особо железным. А против науки не попрёшь. Так вместо Пастернака в нашей библиотеке появилась очень хорошая и востребованная книжка про советских бандитов и доблестный МУР. А я уже спокойно продолжил знакомиться с заинтриговавшими стихами и поэмами. 4. Старое по-новому Над коммунизмом мы давно втихаря посмеивались, но великий Ленин живее всех живых! Он повсюду: в учебниках, на плакатах, в кино, в газетах, на деньгах, на улицах и площадях… Он окаменел, обронзовел, он в бетоне, гипсе и дереве и не подлежит переосмыслению. А этот Пастернак совсем про другого Ленина. Просто, по-человечески и одновременно в тревожном предчувствии, где этот Ленин активный как вирус, вонзается в организм государства, рушит его устои, удивляя и заражая массы верой в небывалое счастье. Вознесённый над обыденностью взрывной волной нового времени, он рвётся на острие всем понятной и близкой идеи в придуманное будущее, сам опасный и целеустремлённый, от которого не знаешь, чего ожидать. Вот тебе и Пастернак! К тому же ещё и тёзка, а это сближает. Удивил он и озадачил своим взглядом на известные события, такие простые, казалось, и ясные со школы, заинтриговал ассоциациями, смысл которых ускользает в неведомые сферы. Такого не только в учебниках, вообще нигде нет. Зыбкая это почва: история, литература, вообще гуманитарная составляющая нашего бытия. Неопределённая и небезопасная. Но интересная. А стоит задуматься – лавина вопросов и спросить некого. Все прежние знания, как выцветший транспарант на здании ткацкой фабрики. Точные дисциплины – другое дело. Всё определено законами. Дважды два – все равно четыре, независимо от погоды и социально-политического устройства. Да и вообще, точные науки – основа всего. На них и надо ориентироваться. Правильно старшие учат. 5. Семейная традиция Со мной ясно. У всех родственников мужского пола технический склад ума и род занятий. Дед, отец, дядья – все хорошо разбирались в механизмах и работали с техникой разной сложности. Дед читал сложные чертежи, и его приглашали на крупные предприятия налаживать и запускать импортные станки. Отец авиамеханик во время войны, а потом механик на большом заводе. Старший брат матери главный конструктор одного из крупнейших военных заводов Союза. Когда мы были у него в гостях, он надел свой парадный пиджак весь в орденах и медалях. Я удивился – на войне дядя Ваня не был – и начал расспрашивать, за что то, за что это. Он только усмехался – это за одно изобретение, это за другое, это за третье… Весь засекреченный! Но с удовольствием рассказал про скромный значок «Отличнику здравоохранения». Это не секретно. Никакого отношения к медицине дядя Ваня не имел. Но у его сына Витальки моего двоюродного брата обнаружили туберкулёз, назначили поддувание лёгких. Процедура болезненная, и Виталька жаловался родителям. Тогда дядя Ваня, оторвался от своих военных дел и реконструировал этот аппарат, за что и получил значок, которым очень гордился. Учись, будешь как дядя Ваня! – наставляла мать. В его большой квартире на Ленинском проспекте даже для собаки есть отдельная комната. И обедают они с женой в ресторанах. Младший брат матери удивил всех, ещё в школе проявив поразительные способности. «Мне вашего Мишу научить больше нечему, – в изумлении признался родителям преподаватель математики. – Он уже лучше меня разбирается. Прирождённый математик. Будущий академик!». В школе, где я учился, тоже всё было ясно: отличник по математике, физике – прямой путь в точные науки или технари. Математичка гордилась своим учеником и была поражена и счастлива, когда я решил задачку по геометрии тремя разными способами, два из которых были неизвестны школьной программе, причём еще до того, как отличники пыхтели над единственным. А физичке, когда она запуталась в примере с энергиями падающего мячика доходчиво объяснил процесс перехода потенциальной энергии в кинетическую и обратно. Беда в том, что сфера точных наук чрезвычайно широка и проблема выбора сильно меня тормознула. 6. У турника По воскресеньям вчерашние и позавчерашние выпускники, разъехавшиеся и оставшиеся, мы по-прежнему собирались у турника напротив Шурикова дома. Физкультурничали и делились новостями из своей уже новой жизни, невольно отмечая, как знакомые дома, улицы и аллеи медленно отдаляются вместе с нашим детством в туманную ностальгию. У турника мы и познакомились. У меня раньше была другая компания. Но она распалась. Один окончательно ушел в музыку, двое пошли по тюрьмам, один стал безнадёжно спиваться, и совсем кошмарный случай – Вадим застрелился у себя дома из ружья старшего брата. Из юности во взрослую жизнь выходят не все. Прежней моей компании турник, да и вообще спорт был неинтересен. Нас больше привлекало девчачье общежитие ткацкой фабрики и песни под гитару в тёмных аллеях. А если какой турник и попадался вдруг на пути и кто-либо, уцепившись, начинал на нём корячиться, пыхтя от натуги, это вызывало насмешки. Жалкое зрелище! Шурик не пыхтел и не корячился. Легко и без напряжения он выполнял программу из разных элементов и даже не выглядел усталым. Но главное – это было красиво! Восхищенный и завороженный красотой силы и отточенностью движений, я тоже пристрастился к этому занятию, да с таким жаром и усердием, что постепенно стал его догонять. Чуть-чуть не догнал. Зато придумал собственное, очень эффектное, но небезопасное упражнение и занял почетное второе место. Шурик с фигурой античного героя словно олицетворял собой равновесие и спокойную силу. На турнике он крутил солнышко, двухпудовую гирю выжимал столько раз, что нам и считать надоедало. А теперь вот ещё и студент главного ВУЗа страны. Он вообще положительный, а я – как карта ляжет. Мы стали друзьями, а площадка у турника – самым оживлённым местом сразу нескольких улиц. Для нас это была не физкультура, не спорт, а почти театральное выступление. Показав, как надо, и возбудив азарт и зависть у других, мы наставляли неумех, помогали пытавшимся делать то или иное упражнение. Вот и на этот раз, сделав по несколько подходов, мы уступили место другим. Сами отошли в сторонку, и я рассказал другу о моём знакомстве с Пастернаком. Шурик внимательно выслушал, посмотрел вдаль, наверное, вспоминая минуты прогулок с хорошей девочкой и вздохнул. – Сказала, Пастернак не один…. – Смущенно улыбнулся, потом посерьёзнел и добавил, – Обещала подготовить мне список литературы для обязательного прочтения. В среду встречаемся. Мы вернулись к турнику, сделали ещё по одному подходу и разошлись по домам переодеться, чтобы идти в городской сад. 7. Опасное сопоставление И вот идём мы по главной улице – естественно, Ленина – в городской сад – любимое место вечерних прогулок молодых и старых. Сад у нас хороший, ухоженный. Большие деревья, декоративные кусты, клумбы с цветами. И улица замечательная. По центру аллеи. В одной из них бюст генералу герою войны. Немцы до нас не дошли. Во время войны в нашем городке размещался госпиталь. Длинная цепочка аллей с большими, ещё довоенной посадки деревьями, новым декоративным кустарником и клумбами тянется вдоль всего городка от здания администрации к памятнику воинов-победителей. Идём, разговариваем. Впереди брандмауэр здания кондитерской фабрики с панно-мозаикой. Изображен Ленин в кепке и слова: «Коммунизм – светлое будущее человечества». Внизу к брандмауэру приткнулся пивной ларёк. Он уже закрыт – пиво кончилось быстрее, чем рабочий день у продавщицы. - Идём-идём, а его что-то всё не видно, - Таня говорит, кивнув на панно. - Коммунизм – это будущее, а не настоящее, - объяснил Генка. – Как ты его увидишь? - Может, и увидим, куда спешить, - равнодушно отозвался я, поднимая взгляд. – Путь далёк. - Поспешишь – людей насмешишь, – согласился Шурик. Смотрю я на это панно, замедляя шаг, и вдруг неизвестно откуда взявшаяся мысль является из меня такими словами: – Гитлер хотел осчастливить немцев за счёт других народов, а Ленин – всё человечество за счёт России. Вожди-романтики, б**! От обоих одни убытки. Стало тихо. Я спохватился и давай скорее думать, а что же я такого сказал. Нельзя так, наверно? Но вместо мыслей ускоренным хороводом промчались разные кинокадры выступлений то Ленина, то Гитлера. Сходство поражало. Они действительно умели овладевать сознанием и любовью масс. Как? Почему? Явная истеричная бесноватость и тут, и там. Неестественное состояние ораторов и толп. Массовый психоз. Особенно ярко у немцев. Правда, может потому, что съёмка более качественная. И позже я не раз сопоставлял эти исторические хроники, кадры из художественных фильмов, и сходство между ними лишь усиливалось. Может, все эти понятия: коммунизм, национал-социализм, фашизм, – лишь разновидности массового психоза, разные штаммы одного вируса? Идеологическая пандемия коммунизма выкосила пол-России. Эпидемия нацизма разрушила Германию. Но, жестоко переболев, страны выжили и, обновлённые, начали возрождаться с удвоенной силой. Значит, этого было не избежать? Значит, это естественный ход событий? А споры и рассуждения о том, кто виноват, да кто первый начал – лишь информационный шум, полезный и выгодный для тех, кто шумит, ну и благодатная почва для современных вояк и новых потрясений. Выходит, каждая такая зараза – непременное условие развития. Эволюция продолжается. А это процесс болезненный. Ну не может человечество развиваться по-человечески! Поэтому вот так. Словно из круга света под фонарём школьных знаний я сделал шаг в необъятное сумрачное пространство и чем дальше, тем угрюмей оно и темней. Что мне Ленин, что мне Гитлер! Мне свою судьбу строить надо! Но эти знаковые фантомы, действительно, живее всех живых и продолжают свою работу в массовом сознании, снова и снова, являя свои то омерзительные, то привлекательные свойства и намекая на возможность новых кровавых потрясений. 8. Колюня Последнее воскресенье октября выдалось на удивление тёплым и у турника собралось больше десяти человек. На этот раз очередной жертвой физподготовки стал Колюня. Он не новичок и очень старается, но ещё слабенький. Передничек и силовой жим делает с большим трудом и с помощью. Витька хохмач над ним смеётся: – Колюня, с такими результатами в Армии тебе придётся унитаз драить собственной зубной щёткой! Похоже, Колюня и сам опасается такой участи. – Ты чуть устал – спрыгнул, а надо через себя, – Витька учит, – через силу, тогда и Шурика обгонишь. – У меня мозоль. Больно держаться, – Колюня оправдывается. – Завязки возьми! От частых занятий на турнике руки у нас в жестких мозолях, но чуть ниже, под ними кожа на ладонях, наоборот, очень тонкая. У меня уже несколько раз кусок кожи с кровью вырывало. Поэтому у нас с Шуриком кожаные накладки для защиты. Мы их надеваем, когда намечается разрыв. А для рискованных упражнений и разных экспериментов с большой раскачкой иногда пользуемся страховочными лямками – завязками. Шурик дал Колюне завязки, тот с Витькиной помощью взгромоздился на перекладину, застраховался. И провис, готовый преодолевать собственные возможности. С трудом, но почти без помощи сделал подъём переворотом – армейская классика. – Во, – одобрил наставник, – давай ещё! С огромным трудом и Витькиной помощью Колюня сделал ещё один. – Во, теперь давай силовой! На подъёме силой Колюня забуксовал, но Витька выручил. – Давай ещё один! Последний! Через силу. Колюня опустился и начал подъём, подергался, подергался. – Всё, больше не могу. – Давай-давай, через немогу! – Не. Всё. Поддержи, отцеплюсь. – То держи, то помогай, – неожиданно обозлился Витька, – Все руки оболтал! – И отойдя в сторону, подмигнул Гуле. В каждой компании есть шустрики особого назначения. В турниковой – это Гуля – Ваня Голубев, и он уже наготове. Быстро подскочив, сдёрнул с уставшего физкультурника треники вместе с трусами, и в сторону. И вот висит бедный малый, не имея возможности отцепиться от перекладины, светит голой задницей на всю улицу, пиписка дёргается, сам извивается. Стыдно бедолаге. А вокруг друзья-товарищи стоят, скалятся, гады. Занятная картина! Колюня и кричать-то не может – не хочет привлекать внимание прохожих своим голожопым видом, но хриплым сдавленным криком всё же выражает своё отношение к тем, кого только что считал друзьями и наставниками. Проходившая по другой стороне улицы женщина с продуктовыми сумками заметила это безобразие. – Как вам не стыдно! – закричала. – Бессовестные! Издеваетесь над мальчиком. Отпустите его сейчас же! А мы его не держим. И ничего мы не издеваемся. Шутки у турника простые и полезные для физического развития. Не рассчитывая на помощь, Колюня, болтаясь как сосиска, начал сдвигаться к стойке-опоре. Но мне интересней другое. – Как там список? – спрашиваю друга. Не терпится мне узнать, чем дышит культурная Москва. Шурик заговорщицки кивнул. – Переоденемся, возьму, покажу. Сосиска-Колюня тем временем сдвинулся к стойке, сжал её коленями, с трудом освободил из плена страховки одну руку, потом другую и спустился на землю. – Гады! – сказал с укоризной товарищам и надел штаны. Шутки у турника добрые. Правда, Гуля справедливо заработанную оплеуху все же схлопотал. Мы с Шуриком сделали по паре подходов и пошли по домам переодеваться. 9. Список Через час снова встретились. Шурик, посмотрев по сторонам, с трудом вытащил из кармана пачку сложенных листов бумаги, развернул их, расправил. – Вот! – смущённо улыбнулся. – Список. – Ничего себе! – поразился я. – Это тебе до пенсии не перечитать! Шурик вздохнул озабоченно, но небезнадёжно. – Тут, наверно, не всё надо. Вот видишь, – ткнул пальцем в одну строчку, другую, – Классику мы же проходили по литературе, чего её читать! – Да уж проходили, – я хмыкнул, – Мне за сочинение по «Войне и миру» четвёрку поставили, а я эту книжищу тогда вообще не раскрывал. Потом, правда, прочёл под впечатлением второй серии бондарчуковского фильма. Первая не понравилась. Статисты ряженые шамонаются по полю туда-сюда. А вторая захватила, да так, что и роман весь прочел. Но это она уже слишком! – снова удивился я. – Столько нормальному человеку не одолеть. Вздохнув, мы оба помолчали. – А если так, - пришла неплохая мысль. – Давай, – говорю, – я из этого кое-что прочитаю, тебе расскажу. Ты что-нибудь прочтешь – мне расскажешь. Так вместе и поумнеем. – Давай! – с радостью согласился Шурик. Так и порешили: осваивать эту литературную программу будем общими силами. Шурик доверил мне список даже с некоторым облегчением до следующего воскресенья. Дома я хорошенько ознакомился с большим девочкиным списком. Были там и хорошо знакомые имена и произведения отечественной и мировой литературы, и совсем мне неизвестные. Попадались опасные, те, которые были изъяты из библиотек или вовсе там никогда не находившиеся. Были и такие, которых нигде не было. Ницше, например. А где ж его взять? Его нигде нет. Из большого девочкиного списка я сделал себе маленький, надеясь постепенно приобщиться культурной жизни столицы. Не люблю быть дурнее грамотных, и хорошо, что есть люди, которые в чём-то разбираются лучше других, ограниченных школьной программой. Спасибо, что делятся своими знаниями. А мне всегда интересно заглянуть за горизонт разрешенного. А вдруг там что интересное! Тем более, Пастернак меня сильно зацепил. 10. Поэтака Если бы только Пастернак, может, и обошлось бы, но рядом в девочкином списке была Цветаева. И сборник её стихов и поэм, такой же синий однотомник, с той разницей, что востребованный и читаемый, тоже нашелся в нашей библиотеке. Раскрыл я его на свою беду. Поэтической атаки такой силы и страсти мой организм не ожидал и готов к ней не был. Отчаянная свобода брызнула стихами со страниц этого сборника. Свобода поверх запретов и ограничений. Всему наперекор. Без оглядки и ни на что не рассчитывая. Высочайший полёт в мировой поэзии, оказавшийся несовместимым с реальностью и даже самой жизнью. Такую литературу мы не проходили. Опасна она. Волны гибельного восторга слишком заразны. Я долго держал эту книжку и вернул, когда переписал в толстую общую тетрадь то, что особенно понравилось – первый дневник, он же медицинская карта истории болезни. Цветаева стала озарением, открывшим неожиданную многомерность и колдовскую силу родного языка – это живое море смыслов, звуков, символов, ассоциаций, идиом, научных сведений, представлений, фантазий и надежд... А слова как живые существа в потоке времени и сами – поток. Они рождаются, набирают силу, живут и ветшают, меняя смысл или превращаясь в пустую, гремящую оболочку. «И как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Гумилёв тоже был в девочкином списке. Пастернак дал понять, что я – как носитель русского языка определил себе слишком малую и легкую ношу. А Цветаева показала, что это не мы его носим, это он нас несёт. Нужно только расправить крылья и обрести свободу. 11. К морю Первостепенные задачи и планы вдруг обесцветились и тихо уплыли куда-то в сторону. Неодолимая жажда пространства и освобождения от всего, что навязывалось и рекомендовалось из благих побуждений старшими, захватила и заслонила всё остальное. Я сел на велосипед и отправился к морю. Сначала, конечно, пришлось преодолеть сильное сопротивление. Но я уже мчался на юг из-под пелены серых дождей средней полосы. Свобода у меня почему-то всегда ассоциировалась с морем. Оно звало и манило – самое синее в мире… Но море я видел только в кино и снах. - Он что у тебя совсем с ума сошел? – строго спросила тётушка младшую сестру. – Один! На велосипеде к морю! Его там убьют где-нибудь в дороге. Сколько случаев было! Почему не запретила? - Я запрещала, - сокрушенно воскликнула мать, - да разве ж он послушает! Это же такой сумасброд! Обещал присылать открытки из каждого города. - Пороть надо было маленьких, - вздохнула тётушка, думая одновременно о своём сыне, - а сейчас уже поздно. 12. Освобождение Весна запоздала, потом потянулись холодные дожди, и только к середине июня началось настоящее лето. Словно благоуханные облака опустились на землю и вытянулись вдоль берега Оки цветущие сады. Всё вокруг встрепенулось, радуясь возможности жить и подниматься навстречу солнцу. Я мчался в нежном аромате кипенно-белого цветения, восхищённый неожиданной новизной умытого и воспрянувшего под ярким солнцем великолепия природы. Никогда я не дышал с таким наслаждением, никогда мои глаза с такой жадностью не пожирали эти близи и дали, а уши не ловили такого разнообразия звуков счастья существования. Надышаться пространством! Почему это так важно? Это же не еда, не сон, не зарплата! Да и какие проблемы – выйди на улицу, в парк, дыши! А вот нет. Все равно как пёс на цепи, да ещё и в наморднике. Привыкаешь, перестаешь замечать, и вроде всё нормально. Не стихи ли помогли разглядеть этот неброский ключик под ногами? Я поднял его с тротуара, расстегнул и сбросил кандалы ограничений и теперь свободен. У меня нет конечной точки маршрута – как пойдёт. Да и сам маршрут может измениться. Мне не надо никуда спешить, бояться не успеть, опоздать, забыть что-то сделать. Не надо ни на работу, ни на учёбу. Ни начальников надо мной, ни руководителей!.. Свобода! Может, я и вообще не вернусь, что загадывать! Отодвинув множество вещей, досаждавших своей назойливой актуальностью, я обрёл сопричастность всему и со всем сразу. Словно скатерть-самобранка пространство разворачивается передо мной, предлагая свои дары. За каждым поворотом открытие. Всё внове и постоянно меняется. И сам я готов к обновлению. Великолепный день-праздник отчаянного и незамутнённого счастья закончился в 20-ти километрах от Тулы. Я спал как убитый. 13. Ванька-невстанька Проснулся под пение птиц. Будто в раю! Трава, деревья, кусты, велосипед – всё было в росе. Спальный мешок сверху мокрый. Капли росы на травинках у самого лица и в отдалении сияли немыслимыми красками живых драгоценностей в свете, оранжевого тоже спросонья солнца. Ни стен, ни потолка. Высоко надо мной просторное синее небо. А перед самым носом смелый кузнечик, неожиданно скакнувший прямо на спальный мешок. Блаженно улыбаясь, я не спешил вставать, любуясь чистым сиянием утренних красок. Солнце поднималось выше. Из деревни в отдалении заслышались голоса, лай собак, крики петухов, звуки начинающегося трудового дня. Пора! Я дёрнулся, пытаясь подняться…, и рухнул навзничь. Попробовал опереться на руку – рука не держала. Что такое?! Ещё раз попытался встать – не получилось. Перекатываясь со спины на один бок, на другой, я порывался подняться, не понимая, что со мной приключилось и отгоняя страх тревожных предположений. Руки, ноги, туловище, голова – всё было на месте и вместе, но как бы отдельно от моих намерений. Попробовал высморкаться, и вся грудная клетка вспыхнула болью. Носом пошла кровь. Безвольно сплюнул – тоже кровь. Перенапряжение, понятно, стал успокаивать себя. Но я проехал всего 130 километров. Несколько раз до этого проезжал по 120, но такого не было! И как теперь дальше? Сначала надо собрать волю. Собирал долго – часа полтора. Собрал кое-как. Начал подниматься, медленно, по частям. Встать сразу на ноги не получилось. Встал на четвереньки. Постоял, покачался. Голова бессильно моталась. Снова бухнулся лицом в мешок. Словно желеобразное и дрожащее от слабости тело не повиновалось. Представил, как я выгляжу со стороны, и стало смешно. Но и смеяться не смог. Боль перетрудившихся межрёберных мышц не позволяла сделать даже обычный среднего наполнения вдох. Оказывается, я и дышать не умел. А вырвался на свободу и пожадничал, за что и наказан. Стать свободным – это запредельное счастье. Быть свободным – гораздо трудней. Медленно, осторожно дыша, со страшным усилием, превозмогая себя, удалось подняться. Пошатываясь и часто отдыхая, начал собирать и укладывать свои пожитки. И велосипед, и рюкзак сделались неимоверно тяжёлыми. Заплетаясь в траве слабыми ногами, вышел на трассу. Осторожно, как древний пенсионер, со второй попытки оседлал велосипед. Проехал несколько метров. Переполненная глухим гудением голова бессильно никла, руки и ноги дрожали от слабости. Сознание временами незаметно уплывало и велосипед вело то в одну, то в другую сторону. Дважды чуть ни улетел в кювет и один раз чуть ни грохнулся на асфальт. Вблизи большого города трасса полнилась машинами. Решил не рисковать. Сошёл на обочину и медленно побрёл вперёд, придерживаясь за велосипед. Каким плотным стал воздух, сгустившийся в звенящую субстанцию белёсого цвета! Как тяжело сквозь неё пробираться! В полусознательном состоянии, мало что замечая вокруг, и только время от времени инстинктивно отшатываясь в сторону от ревущих совсем рядом машин, пришел в Тулу. Солнце, обосновавшееся в зените, раскаляло городские улицы, гул в голове усиливался, заглушая все прочие звуки. Руль, переднее колесо велосипеда, клочок тротуара, знакомые ноги, то одна, то другая, иногда ноги прохожих и фрагменты стен ближних домов - всё, что попадало в поле зрения. Город-герой Тула со своими достопримечательностями оставался за пределами сузившегося обзора и сознания, которое то уплывало, то возвращалось. Фонарный столб, деревце... И вдруг что-то новое на пути. Округлый металлический бок с исходящей от него прохладой. И яркая вспышка сознания – пить! Вот что мне надо! Первый стакан как нектар спасения. Потом ещё и ещё. В центре города автоматов с газировкой и квасом было много. Улица Советская, проспект, конечно, Ленина… Я шел от автомата к автомату и пил из каждого. Тульская вода казалась необыкновенно вкусной и благотворной. К концу дня жара спала и стало легче. Уже хватало сил ехать, хотя и со скоростью пешехода. Шум в голове постепенно начал стихать. Вечерняя прохлада, словно награда вымученному телу, ободрила. Постепенно болезненные ощущения бессилия и слабости стали медленно уходить, сознание проясняться, а мышцы наливаться новой энергией. Они сильнее раздвигали рёбра, и легкие, словно разворачиваясь и расправляясь, радовались всё большим и большим порциям воздуха. Руки крепче и с меньшими усилиями держали руль, а ноги мощнее давили на педали. Острей становилось зрение и слух. Не оборачиваясь, я уже за много метров мог определить, какая машина меня догоняет и насколько близко она к обочине. Даже кожа стала прочней и надёжней. Комариная кусня по вечерам уже почти не раздражала. 14. Аисты на закате Ближе к вечеру пересёк границу Черниговской области. Наращивая скорость и любуясь природой, присматривал место для ночлега. Дорога была пуста. С левой стороны хмурый лес. Справа слегка заболоченная низинка с линией кустов, уходящих вдаль. Солнце клонилось к закату, чудодействуя в куинджевской манере с реальностью, и всё вокруг обретало интригующе загадочный смысл. Что-то заставило остановиться. Я сошел на обочину, положил велосипед на землю. Сбросил рюкзак и выпрямился, вдыхая полной грудью вечернюю прохладу. Совсем близко аисты спокойно разгуливали по низине, неспешно занимаясь своими делами. Снизошедшее к земле солнце не слепило своим сиянием. Тяжелое, налитое густой краснотой, оно словно вмиг состарилось и подобрело, прощаясь с нами перед тем, как уйти за горизонт. Благостная умиротворённость. Неожиданно один из аистов, задумчиво прогуливавшийся поблизости, сделал шаг, другой, прыжок, ещё… Разбежался на своих длинных ногах, оттолкнулся от земли, расправляя широкие крылья, и начал подниматься в вечернее небо. Словно опасаясь оставаться в надвигающейся тьме даже в мирном кругу своих сородичей. Черный лес за спиной по другую сторону дороги с вознесёнными словно средневековая готика остроконечными елями. Улетающий к солнцу одинокий аист. И я, как завороженный, на разделительной черте между тьмою и меркнущим светом. Это Знак! – вдруг почудилось. – Мне! Наверное, вовсе неслучайно здесь оказавшемуся. И всё вокруг будто стремится донести до меня что-то очень важное. Что?! И до слёз досада от невозможности понять это послание. И злое детское несогласие с собственной незначительностью и несоразмерностью этому величию без конца и края. Возможно ли взаимопонимание столь разных величин? Понимание – это человеческое. А всё, что вокруг, гораздо больше и не сопоставимо с нашими мерками. И покорное смирение перед недоступным. Взвинченный вихрем неподвластных воле и разуму чувств, я опустился на колени и стал молиться. То был не лепет умиления и благодарности за радость существования. Совсем другое – безмолвный трепет слияния с торжественной гармонией Природы. Молитва сопричастности песчинки и мироздания, свободная от суеты человеческих мыслей. Наверное, в таких местах религиозные подвижники ставили храмы. Поднялся с колен и долго, как завороженный, стоял на обочине реальности перед непрочитанной вестью. Глазами, всем телом своим впитывал разлитую вокруг благость, полную непостижимых смыслов и незримых сущностей, не в силах оторваться и отправиться дальше. В детстве отец не раз критиковал меня за жадность. Увы, безрезультатно. Я так и не избавился от этого сомнительного качества. Но какое невыразимое чувство вселенской тоски вдруг охватывает, когда понимаешь, что не можешь заключить в свои объятия, прижать к сердцу, забрать и унести с собой, бережно храня, эту щемящую тайну неразгаданного послания. Ничего не возьмёшь. Ничего не унести! Всё только здесь и сейчас. Не повторится это сказочное наваждение земной жизни, что передо мной в этот миг. И сюда мне уже никогда не вернуться. Как прекрасна наша Земля! До боли, до слёз, до беспредельного счастья! 15. Родина Я влюбился в Киев и его приветливых жителей, открытых и доброжелательных. Радушная, но строгая хозяйка большой квартиры на Полевой тётя Шура приютила меня на несколько дней. Мать городов русских, обновлённая после войны, демонстрировала свою юность и древность – ласково запрошуемо! Я бродил широкими проспектами, любуясь архитектурой зданий, пробирался узкими лабиринтами Лавры, пытаясь представить это подземное начало мышления и истории. Владимирская горка стала любимым местом с неразрывной силой, прикипевшим к сердцу. Родина широко раскрывалась в своём удивительном многообразии разными новыми красками, голосами, живыми людьми. Не школьная и не книжная, не газетная и не радиотелевизионная. Настоящая! Такого интереса к жизни я никогда не ощущал сидя дома. Часто останавливаясь и пытаясь что-то выяснить в незнакомом месте, разговаривал с людьми, постоянно узнавая что-то новое и об их судьбах, и о себе самом. Мне был интересен каждый и многие интересовались моим путешествием. Дневник полнился новыми адресами, а сам я всё прочней и надёжней встраивался в живой организм большого народа. Мне понравились наши люди! Такие разные: неожиданно приветливые и, бывало, столь же неожиданно сердитые, часто добрые и открытые и, случалось, подозрительные и даже опасные, – люди огромной страны, раскинувшейся на два континента. Хороший у нас народ! Но палец в рот не клади. В Одессе меня дважды облапошили, правда, по мелочам, потом лишили места в Доме колхозника, а потом приняли за только что откинувшегося уркагана. Или сделали вид, что приняли, приветливо вовлекая в своё сообщество. Некоторое время я поиграл в эту игру. Интересно же! Всё стало легко и рядом. Легко можно было оказаться в криминале, легко погибнуть в ДТП, легко влюбиться и остаться где-то между Москвой и Черным морем. Короткие встречи с приглянувшимися девчатами оставались в памяти и в дневнике новыми адресами. Сама жизнь приблизилась вплотную и окружила со всех сторон. Прощание с Одессой, где прожил три дня, тоже оказалось печальным и запомнилось, несмотря на череду неприятностей. В этом жуликовато-знаменитом городе я впервые увидел море. Самое синее в мире. С тех пор и на многие дни мы не расставались. На Сапун-горе я познакомился с человеком, который оказался экскурсоводом по крымским достопримечательностям, и потом три дня пользовался его гостеприимством в Ялте. Мы подружились. Владимир Иванович с интересом расспрашивал о моём путешествии, мы много говорили о литературе. «Обязательно напиши, как у тебя дальше все будет складываться», - потребовал он при расставании. Демерджи тормознула жестко и неожиданно. В изумлении смотрел на это чудо природы. Удивительная гора представилась таинственной летописью истории Крыма, уходящей в далёкое прошлое. «Земля, усталая от смены лет и рас», - вспомнил акварели Волошина. Но Лермонтов был прав – Тамань, действительно скверное место. Край Ойкумены. Хтонический рокот волн, набегающих словно из исторических глубин и далей на низкий берег с правой стороны и уходящие вдаль болота слева. Низкое хмурое небо, мелкий дождик и тоскливые крики чаек. Место безрадостное и остановиться негде. Но главная беда – москиты! Меньше наших комаров эти поганые твари, но до чего мерзопакостные! Зуд и расчёсы от их укусов доводили порой до остервенения. 16. Мефистофель В тени небольшого деревца я пристроил велосипед. На крупную гальку положил спальный мешок и устроился перекусить. Неподалёку тоже обедали, расстелив полотенца со снедью, одинаково толстые мужчина и женщина, худенькая подвижная девочка и упитанный малыш. Дружная семья с хорошим аппетитом. Рядом плескалось море. Одни, размякшие от жары, шли к нему освежиться и поплавать, другие, взбодрённые, возвращались, отряхивая капли воды, к своим насиженным и налёжанным местам. Приятно-ленивая жизнь уютного пляжа. Среди разноцветных: от мраморно-белых до смуглых от загара тел, лежащих, сидящих, уходящих к воде и выходящих из неё, я сразу отметил этого человека. Высокий, поджарый, до черна загорелый, он не лежал и даже не присаживался. Ходил по всему небольшому пляжу. Иногда, подойдя к воде, останавливался и смотрел в морскую даль, шел обратно, осматривая скальный нарост, ограничивающий пляж. Иногда ненавязчиво останавливал взгляд на ком-нибудь из лежащих или сидящих. Эта раздумчивая неспешность шагов словно оттеняла какую-то внутреннюю работу, что совсем не соответствовало спокойной и ленивой атмосфере вокруг. Я тут же окрестил его Мефистофелем. На голове у него был носовой платок с четырьмя узлами по краям. И два передних узелка с уголками платка выступали вперед и вверх словно рожки. Он тоже обратил внимание на мой велосипед. Подошел. – Издалека? – спросил. Я кивнул. - И откуда же? - Из Москвы. - О! Мы познакомились. Мефистофель оказался тоже из Москвы. Преподаватель знаменитой Баумановки. Технарь. Баумановское училище тоже рассматривалось мной как возможный вариант. И почувствовав взаимный интерес, мы разговорились. Он взялся расспрашивать о подробностях маршрута. Слушал внимательно. - Да-а, – задумчиво протянул, и после паузы, – А вот зачем? – вдруг спросил. - Что «зачем»? – не понял я. - Почему вообще вы отправились в это путешествие? Что побудило? Всё-таки довольно рискованная затея. Зачем это вам? Вопрос поставил меня в тупик. - Что это вам даёт? – продолжал он допытываться. Я не знал, что сказать. Жажда пространства? А это как, он спросит. И тогда вместо одного вопроса на меня высыплется целая куча. Так уже было. Ничего хорошего. Я начинал что-то лепетать, путался, превращаясь в идиота. И никакого внятного ответа никогда не мог из себя выдавить. Наверное, то же чувствуют альпинисты, когда их спрашивают, а зачем вы на гору лезете. Объясняют обычно так, что сразу становится неинтересно. Наверное, только Высоцкий умел приблизиться к существу этого «зачем». А мне рассказывать о своих эмоциональных переживаниях всегда было как-то неловко – люди сразу начинают смотреть подозрительно – нормальный, нет? Как объяснить эту дикую жажду пространства, что неожиданно проснулась и сорвала с привычной орбиты? Нет у меня таких слов. Может, их вообще не существует. Потому и остаются непонятными наши крутые повороты. Просто чувствую, что мне это надо и что это действительно важно. А почему? Не знаю. А вот человек, преподаватель знаменитого Баумановского училища присел передо мной на корточки и допытывается. Он хочет знать. Преодолевая своё нехотение и предчувствуя разочарование собеседника, я стал говорить что-то газетно-школьное про нашу природу – какая она наша? – Родину, которую нужно знать лучше, романтику дальних дорог, яркие незабываемые впечатления… Маловразумительные объяснения были скучны и досадны даже мне самому. Он слушал. Ответы его не удовлетворяли. - А для чего вам эти впечатления? Вы что, хотите стать писателем? Я даже глаза выпучил от удивления – вот уж никогда не думал! Да и причем здесь это? И в ответ лишь пожал плечами. Разговор естественным образом перекинулся на литературу. Девочкин список пришелся кстати. Поговорив о популярных книгах и новинках, Мефистофель завёл речь о Солженицыне – опасная тема. Уже изгнанному, ему вслед летели яростные молнии обвинений во всех грехах. А Нобелевская премия ещё более разогревала яростное негодование правоверных членов Союза советских писателей. - Немало общего, не считаете? – он внимательно посмотрел мне в лицо. – Литература, путешествие... Рискованные занятия. Вернулись к путешествиям. Своим красочным рассказом о переходе через Кавказский хребет и величии гор Мефистофель спровоцировал меня на опасный маршрут. И моё вдохновлённое безрассудство едва ни поставило точку в маршруте. Потом я долго удивлялся тому, что остался жив и нередко задумывался – а для чего! 17. Семейная традиция прервалась Скромные планы и надежды родных о моей нормальной мужской профессии рухнули окончательно. Семейная традиция прервалась. И вместо математика, физика, конструктора или инженера я решил стать шпионом, в смысле, нашим советским разведчиком, возможно, нелегалом за рубежом или, по крайней мере, переводчиком. - Твой малый окончательно сбрендил! – сказала тётушка матери. - А вот такая зараза сумасбродная, - горестно согласилась мать, печально кивая. – Ничего не могу с ним поделать! Моя бывшая учительница математики, узнав о таком странном повороте, перестала со мной здороваться, и еще издали демонстративно отворачивалась, а встретив тётушку, сказала: «Ваш племянник совершает главную и непоправимую ошибку в своей жизни». А я, выйдя, наконец, из тупика неопределённости, заспешил навёрстывать, и время словно сорвалось с цепи. С небывалой активностью взялся за изучение иностранных языков. Преуспел. Побывал разведчиком и переводчиком, но в Армии не остался – не хватало свободы. Не хватало её и на гражданке. Её вообще не хватало. Такая территория. Вроде, всего навалом, а чего-то, край, не хватает. С йодом тоже проблема. И очень серьёзная. Широко распространённый йододефицит. А это сильно тормозит работу головного мозга и ослабляет иммунитет. Утверждают, что более трети нашего населения имеют признаки дефицита йода, и сами даже не догадываются об этом. Но ведь от других такое не скроешь! Если дефицит йода ещё как-то можно компенсировать йодированной солью, то все средства от свобододефицита под запретом и строго охраняются. Зачем человеку свобода? Он же может чего-нибудь натворить. Да ещё и себе во вред. Всеми силами нас оберегают от заносов и глупостей излишней самостоятельности. Наверное, у нас самая заботливая власть. Благодарить бы её за это… Но всегда есть обормоты, которые предпочитают заботиться о себе сами. 18. Литпандемия. Словно девочкин список, да ещё и беспредельно расширенный пошел по рукам дорогих соотечественников. Как искали Бога и Правду в старой России, так и в «развитом социализме» взялись искать истину помимо и вопреки марксистско-ленинской теории и практики. Человек всё время что-то ищет, но что бы ни нашел, всё почему-то в конечном итоге выходит ему боком. Поэтому поиск не прекращается. Литература явилась панацеей от прогрессирующего отупения в тумане идеологического хлама, который стал затмевать действительность. Культ книги расцвёл и начал медленно преображать реальность, приобретая порой странные очертания. 19. Главная книга Мы уже встречали на улицах нашего городка этого человека с открытым и просветлённым лицом. В поношенной куртке. с рюкзаком за спиной и с какой-то тоненькой белой книжкой в руках он шел навстречу, и что-то на этот раз – может, потому что мы шли в книжный – дёрнуло меня окликнуть его и спросить: – А что это у вас за книжка? Он остановился, приветливо посмотрел. – Новая Конституция Советского Союза, – сказал с уважением и даже гордостью. – А зачем она вам?! – мы с Шуриком искренне удивились. Он оглядел нас как добрый учитель несмышлёнышей первоклассников. – Каждый должен прочитать эту книгу! – произнёс назидательно и вдохновенно, подняв её перед нами. – А вы читали Конституцию? – тут же спросил с хитринкой в светлых лучистых глазах. – Ты читал? – толкнул меня локтем Шурик. Я удивлённо повел головой из стороны в сторону – Не-е. А зачем? – Вам должно быть стыдно, молодые люди! – с укором сказал он. – Здесь всё самое главное! – воскликнул, радуясь возможности просветить недоученных высшим образованием. – Вот, например! – Он раскрыл книжку. – Статья 34. Граждане СССР равны перед законом! Независимо от происхождения, социального и имущественного положения, и других обстоятельств. Это же для нас написано! Или вот. Статья 36. Ограничение прав гражданина наказывается по закону. Вы это знали? А это очень важно! Это наша жизнь! Со знакомой до мельчайших деталей улицы Ленина мы словно вывалились в зазеркалье, где сказочный персонаж оживлял и одухотворял полузабытые школьные фразы. И лицо его светилось. – Читайте Конституцию! Обязательно! В ней всё самое главное. – Спасибо, – я сказал в замешательстве. – Конечно! Мы исправимся. И отправились своей дорогой. А мысли врастопырку. – Вот так, - говорю, - заглянул человек в книжку! – Печальный случай, - кивнул Шурик. Ясно, что с этим человеком не всё в порядке. Но не всё в порядке, наверно, и с нами. Ведь он, действительно, прав! Конечно, нужно знать основной закон! Конечно, Конституция нужна, как без неё! Но мы всегда считали, что эти, дешевые книжечки в мягкой обложке или презентабельные подороже, изданные массовым тиражом и в назойливом изобилии выставленные в магазинах, к нам отношения не имеют. И никого из нас подобная «литература» не интересовала. Она существовала отдельно для каких-то кабинетов, лекций. А этот слегка бомжеватый человек, над которым все посмеиваются, получается, нас пристыдил. И не возразишь! Он жил, как я после узнал, в ближней деревне в частном доме, доставшемся от родителей. Случилось несчастье – дом сгорел, и его приютила сестра, сама обитавшая с двумя детьми в общежитии ткацкой фабрики. Взяла его из сострадания и заодно за детьми присмотреть, но больше в надежде на получение квартиры. Понукаемый сестрой и, ненароком обнаружив, что Конституция гарантирует то, что им так необходимо, он вдохновился и понёс эти полные заботы о людях статьи в массы и кабинеты. То ли он и впрямь решил, что чиновники, аппаратчики и общественники не удосужились за два года прочитать эту книжку, то ли это была хитрость в надежде получить жильё, значения не имеет. Став проповедником Конституции, он и сам словно приобщился к основному закону государства. Эта причастность укрепляла и наполняла значимостью правоты его миссию. Он входил в кабинет, напоминал о своей проблеме и, получив обычные отговорки, приветливо улыбался и спрашивал: – А вы читали Конституцию? Хозяину любого кабинета сразу становилось неловко и тревожно. – Вот. – Он раскрывал заветную книжечку и показывал пальцем, – Статья 44 – каждый гражданин имеет право на жилище. – Да, конечно, – ему настороженно отвечали и тут же спешили объяснить, – По мере осуществления программы строительства… – А у вас есть квартира? – он вежливо интересовался. Неловкость нарастала. – А у меня нет. А статья 34 нашей Конституции ясно говорит, что все люди равны. Недолго он осуществлял свою просветительскую миссию. И пропал. – Помните, ходил такой…, – спросил я знакомого корреспондента местной газеты. – Давно что-то не видно. Не знаете, где он сейчас? – В психушке! Где же ещё! – Журналист поднял вверх указательный палец. – По просьбе трудящихся! Стали жаловаться секретарю по идеологии – ходит, мол, Конституцию позорит, настучали в КГБ. Приехали ребята в белых халатах и забрали. Теперь там просвещает. 20. Книголюб Этот человек с просветлённым лицом и Конституцией в руках так и остался курьёзом тех лет. Нас интересовали другие книжки. Не очень надеясь таковые обнаружить, я, тем не менее, изредка наведывался в наш главный книжный магазин. Особенно, если по слухам ожидался новый завоз. Продавцы чувствовали себя хозяевами положения не только в мясных отделах. Слухи не всегда оказывались достоверными, но на этот раз было ясно – везут. Люди, как-то это прознавшие, уже заполнили магазин. Но ожидание затянулось. Две продавщицы: одна из канцтоваров, другая из детской литературы, обе вальяжные и вредные, не обращая ни на кого внимания, выясняли отношения, и пикировка между ними накалялась, грозя перейти в ссору. – А что это ты имела в виду? – вспыхнула одна на ехидную реплику. Другая ей в ответ издевательски язвительно: – Что имела, то и введу. Неизвестно, как на это отреагировала бы собеседница, но через открытую дверь из подсобки кто-то им что-то крикнул и они, забыв распри, побежали на зов. Привезли! Шум, гам – всем не хватит. Очередь собралась, спрессовалась. Кого-то больно ткнули локтем в бок, кому-то наступили на ногу, а кого-то выпихнули из очереди и даже поцарапали. Мощным ледоколом в голову очереди вонзился Михал Михалыч. С этим не поспоришь. Его все знают. Крупный плотный мужчина он здесь на ты со всеми сотрудниками магазина. Покупает всегда очень много, даже то, что вовсе не пользуется спросом, за что уважаем и ценим всем коллективом книжного. Принцип отбора у него простой и ясный: такой книжки у меня нет – беру, такая уже есть – не надо. Странный подход. И сам он тоже. Но надо иметь завидную память, чтобы при таком обилии всё помнить. В этот раз он тоже отобрал себе внушительную стопку книг и вместе с продавщицей взялся старательно упаковывать. Я подошел поближе, посмотрел корешки – ничего из этого меня не интересовало, а некоторые экземпляры попросту вызывали недоумение. – А это вам зачем? – не удержался. Он выпрямился над своей добычей и снизошел. – В каждой книжке, - сказал внятно и поучительно, - даже самой паршивенькой, всегда найдётся что-нибудь умное и полезное. Все книги – ценность! Я для них дом построил! – заявил с гордостью на весь магазин. Этот легендарный покупатель был притчей во языцех среди продавцов и завсегдатаев книжного. Говорили о нём не без ехидства и насмешек, но всегда с осторожным удивлением, – денежки у Михал Михалыча водились немалые. Он жил на окраине городка в собственном доме. На своём участке рядом со старым возвел новый большой дом для книг, сам продолжая обитать в старом. Сопровождаемый запахом несвежего тела – мыться ему что ли было некогда? – он вел какую-то напряженную целеустремлённую жизнь. Резкий и напористый, всегда спешил и в долгие разговоры никогда и ни с кем не ввязывался. Его цель для других оставалась загадкой, а сама жизнь вызывала недоумение, хотя многие тоже уже вовсю включились в погоню за книгой. Но не до такой же степени! Британская эпидемия 19 века с опозданием в столетие докатилась до нас, приняв более демократичные формы. Болеть библиоманией сделалось признаком хорошего тона. Коллективное психическое расстройство работало на эволюцию. 21. Запоздавшие Мы жаждали запретного, яркого и увлекательного. Смутные отзвуки такой литературы, многократно отраженные и искаженные, уже доносились с разных сторон. Но сами книжки маялись, в очереди перед железным занавесом, нетерпеливо перетаптываясь – когда же, наконец! Обоюдное ожидание затянулось. А когда они мощной волной хлынули в наши объятия и началось интеллектуальное пиршество с просроченной продукцией на широких столах, многих ждало печальное открытие. Оказывается, не только продукты, а всё на свете имеет свой срок годности, даже книги. Они тоже должны быть написаны и прочитаны вовремя. И то, что мнилось глотком свежего воздуха, оказалось усыпляющим или веселящим газом на досуге безвременья. Запоздавшая литература, развеивая остатки прежнего идеологического тумана, сама стала дымовой завесой, за которой энергичные люди, не теряя время на чтение, жестко и с азартом дербанили реальные ценности разваливавшейся империи. Отчаянные ребята они сильно рисковали и не все выжили. Но кому-то повезло. Отвлекающая литература сыграла свою роль. Книжный голод был утолён. Жизнь раскрепостилась и стала теснить литературу, и вместе с ней что-то важное из сознания. Словно из гигантского рога изобилии Запад и Восток щедро высыпали на Россию невиданное разнообразие товаров, о которых и мечтать-то раньше не смели. Массы включились в погоню за новым и ярким. И места для книг не осталось. 22. Курган В фойе подъезда я обнаружил целую гору книг – ещё один библиоман выздоровел. Замедлил шаг, взглядом пробегая от вершины к основанию, отмечая старых знакомых. Сколько времени, сил, ума и фантазии было затрачено на всё это! Среди ярких обложек с красавицами, диковинными монстрами, суперменами, бандитами и разными фантастическими персонажами попадались и серьёзные книжки, которые когда-то ценились, и за которыми, казалось, совсем недавно с таким азартом охотились. И вот они никому не нужны. Печальное зрелище. Люди избавляются от книг, ставших ненужными даже библиотекам. Я уже поворачивал к выходу, как вдруг... - Идешь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз. Я их опускала – тоже! Прохожий, остановись! Я дёрнулся и оцепенел. Было что-то противоестественное – услышать из этих недр такой знакомый голос. Подошел поближе, наклонился – два белых томика словно светились в нагромождении разноцветной всячины. В тоске и печали смотрел я на этот могильный курган минувшей книжной эпохи. – Марина, Марина! – слал свою тоску в беспредельность, ощущая и общую, и собственную вину перед отвергнутыми светлыми силами над большой страной, погружающейся в сумрак новой эпидемии. И словно печальный вздох в ответ: – Не думай, что здесь – могила, Что я появлюсь, грозя… Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя! – Может и так. Может, и не трагедия. Новое время. Компьютеры уже пишут стихи и прозу, меньше чем за минуту делают переводы книг с других языков. Всё ускоряется, гонит, толкая в спину, и новые поколения уже наступают на пятки со своими гаджетами, и торопливой тарабарщиной. Их юная радость новым цацкам и бонусам умиляет, но... – Ты тоже, не стой угрюмо, Главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь. 23. Исцеление Ничего не получилось у Шурика с хорошей девочкой из культурной московской семьи. Наверно, слишком разные. Уже на первом курсе они перестали встречаться. Не нужны таким девочкам технари-замкадыши. Шурик сильно запереживал, впал в депрессию. Пришлось даже обращаться к психиатру. Возникли проблемы с учёбой. Шурик взял академ. Год прослонялся. Ходил неприкаянный и скучный. Понимаю! Любовь – это тоже, скажу я вам, такая зараза!.. Хуже коронавируса. Ещё Шопенгауэр отмечал, что любовь – большая помеха в жизни. У меня с этими любвями вообще беда. Не раз было, планируешь начать новую правильную жизнь: бросить пить, курить, бездельничать, наметишь основные пункты правильного поведения. Распишешь всё по плану. Приступаешь к осуществлению, а тут – бах – любовь, и всё кувырком. Одни страдания. Почему-то у меня так. Девушки, в которых влюблялся, на меня – тьфу. А те, которые в меня влюблялись – ничуть не хуже! – мне абсолютно безразличны. Ну вот почему такое безобразие?! Черт бы побрал эти любови! А никуда не денешься! Шурик отходил медленно от этой заразы Но постепенно выправился, вернулся в университет, закончил свой мехмат и отбыл по распределению на Балхаш, где на секретной станции следил за спутниками и прочими космическими объектами, которые могли неожиданно оказаться у нас над головой в качестве подарка от нынешних партнёров. До сих пор не могу понять: то ли мы, действительно, со всех сторон окружены врагами, то ли мы сами всем враги! Отбыв срок, Шурик вернулся в Подмосковье, приобрел машину, женился, завёл собаку и успокоился, ни шатко ни валко занимаясь бытовыми проблемами. Особого интереса к литературе у него и не было. Девочкин список давно где-то затерялся за ненадобностью. В общем, переболел, и слава богу. Нескончаемые нашествия опасных идей и микроорганизмов атакуют нас постоянно. Считается, так и надо – необходимое условие развития. Хотя и не без потерь. Вредные пристрастия и увлечения тоже губят людей. Но это мало кого останавливает. Мой анамнез говорит о хроническом характере. За многие годы вирус «высокой болезни» медленно и с трудом обжился в организме и незаметно стал хозяйничать. Чем дальше, тем больше. Литература сначала подогревает интерес к жизни и расширяет сознание, а потом начинает сужать и вытеснять саму жизнь, пытаясь превратить её в литературу. 24. Высоко в небе Я смотрю в хмурое осеннее небо и давно не мечтаю о полёте. Передвигаться, отталкиваясь от твёрдой поверхности и легче, и безопасней. Желаю удачи и сочувствую всем взметнувшимся ввысь. Яркая их судьба вдохновляет и помогает многим. В периоды наибольшего давления и всевозможных запретов неожиданно и вопреки взрастают настоящие поэты и прозаики. Их не просто разглядеть и услышать в шуме феерических шоу, которыми пытаются заглушить всё живое и настоящее, но эти редкие люди работают, они пробиваются к новым истинам, понятиям, современному осмыслению реальности и новому языку времени. У нас есть кому продолжать великое дело европейской литературы и без таких как я. В России немало настоящих поэтов и писателей. Я застыл на развилке между литературой живой и мертвой. Живопись опасна и наказуема – ворованный воздух. Мертвопись никому не вредит, приветствуется и даже иногда приносит доход. Живопись возносит над миром. Мертвопись упрочивает положение в миру. Живопись – вертикаль. Мертвопись – горизонталь. Крест получается. Подозрителен мне и тот, и другой вариант, а третьего не знаю. Вот и стою, скованный новыми запретами, почти обездвиженный 65+, наблюдаю высокую жизнь птиц в хмуром, надковидном пространстве. Ветер треплет их перья, его порывы так и норовят вывернуть хрупкие крылья. Невидимые потоки и завихрения искажают траекторию полёта. Коварные излучения пронизывают беззащитные тела. Там наверху свои опасности и зависимости. Мы об этом не думаем, когда из своей несвободы тянемся к небу и ещё выше в своих мечтах, со своими просьбами и вопросами. Беззащитные внизу на Земле, ищем поддержки у Высших сил, не уверенные, что Им до нас есть дело. 25. Улыбка Вселенной Но Мягкая улыбка с неземной грустью опускается с необозримых высот и обволакивает наш человейник, объясняя всем вопрошающим, способным внимать: «Что ты ищешь, человек, какие смыслы хочешь постичь? Справишься ли ты с ними, не потеряв рассудок? Жизнь пульсирует каждой клеточкой и сущностью во всех своих ипостасях. Время не ускоряется. Время сжимается, чтобы потом опять расправиться. И так снова, и снова. Это пульсация сердца Вселенной, естественная вибрация всего живого. Также и сознание – то расширение, то сжатие до примитива». Сколько иронии в Улыбке Вселенной! Сколько в ней сочувствия, понимания и даже поддержки малых мира сего. Древо жизни упрямо поднимается в небеса, а нижние ветви мертвеют и сохнут. Наши прямолинейные планы рушатся, мы строим новые, уворачиваясь и обходя опасные ловушки природы, цивилизации и собственной глупости. Святая обречённость на борьбу за выживание, чтобы не стать тупиковой ветвью эволюции. Осень 2020. © Борис Тропин, 2021 Дата публикации: 15.06.2021 23:56:17 Просмотров: 1351 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|