Лента Мёбиуса - 15 - 18 главы
Вионор Меретуков
|
Форма: Роман
Жанр: Психологическая проза Объём: 105222 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Глава 15 Огромная площадь Победы была заполнена народом. Только в этот праздничный день – день святого Лоренцо – простые аспероны могли воочию увидеть короля. Последний правитель Асперонии, в отличие от своих предшественников, на людях появляться не любил. Колоссальный портрет самодержца, подсвечиваемый снизу лампионами и украшенный тысячами красных тюльпанов, занял свое привычное место у правого крыла тяжеловесного здания бывшего парламента, отданного по высочайшему рескрипту Его Величества под игорный дом. Портрет полностью закрыл окна четырех этажей, поместившись как раз под сверкающей неоновой вывеской «Казино РОМЕО». Гофмаршал Шауниц просил короля дать ему возможность разобраться с неоновым безобразием: — Ваше величество! Вы, скорее всего, даже не знаете, что ваш портрет красуется под унижающей ваше достоинство надписью! Не знающие вас в лицо аспероны, а таких в толпе большинство, могут подумать, что это портрет крупье или владельца игорного дома... — Пусть думают, что хотят... Все это вздор, Шауниц, – кротко ответил король. – Я не честолюбив, ты же знаешь. Проще надо быть, проще... Король такой же человек, как и любой из его подданных. Тем более что я действительно являюсь владельцем «Ромео»... Ты об этом знал? – быстро спросил он. Шауниц отрицательно повертел головой. Хорошо повертел, быстро, с готовностью... Король пристально посмотрел в честные глаза гофмаршала. Тот выдержал взгляд. Король с удовлетворением наклонил голову. И продолжил: — И то, что меня не узнают в лицо, никак меня не расстраивает... Напротив, это говорит о силе и уверенности власти. Площадь Победы производила грандиозное впечатление. Она была украшена гирляндами разноцветных лампочек, шелковыми и бумажными лентами, воздушными шарами. Специальные миниатюрные мортиры с оглушительным треском выстреливали в вечернее небо конфетти, а десятки клоунов, снующие в толпе, мазали всех особой краской, которая, высыхая, не оставляла следов. В разных концах необъятной площади гремела праздничная музыка, шесть военных хоровых ансамблей, руководимых невидимым дирижером, исполняли одновременно и очень слаженно маршевые мелодии и народные песни. Музыканты знали, что в случае даже незначительной ошибки их ждет петля или костер. Так сказал главный распорядитель торжеств маркиз Закс, которого поддержал маркиз Урбан, добавивший, что лично намылит веревку и запалит дрова. При этом министр внутренних дел улыбался и зловеще мигал подбитым глазом. Накануне он опять надрался и по возвращении домой был жестоко избит супругой, суровой маркизой Урбан, которая весила почти вдвое больше своего стокилограммового муженька. В настоящий момент почтенная матрона расположилась на трибуне для особо важных гостей, заняв сразу два места. На ярус выше сидели, тесно прижавшись друг к другу, министры Закс и Урбан. Они втихомолку договаривались о том, куда направятся сразу после завершения торжеств на площади Победы. При этом оба непроизвольно потирали руки. В последнее время маркизы, оставив в прошлом многолетнюю рознь, все чаще стали появляться вместе. Видимо, им осточертело пугать друг друга, и они решились на перманентный взаимовыгодный мир. Надо заметить, что трибуна для особо важных персон была заполнена лишь частично. Несколько недель назад король дал понять, что неплохо бы проредить сплоченный корпус высших сановников, основательно засоривших, по его мнению, государственный аппарат и разлагающих его взятками и поборами с просителей. По этой причине на торжествах не присутствовали оба братья Берковские, судьба которых была предрешена. Макс отправлялся Чрезвычайным и Полномочным Послом в Монголию, с которой у Асперонии до сих не было дипломатических отношений. А Генрих стал старшим тренером сборной Асперонии по шахматам. На свою беду он когда-то увлекался этой древней игрой и даже имел какую-то слабенькую категорию, и государь в личной, очень строгой беседе обязал экс-премьер-министра подтянуть сборную страны хотя бы до уровня команды Берега Слоновой Кости. Генрих понял всё правильно. Он тут же засел за учебники Морфи, Стейница и Ласкера. Макс же, совершенно сбитый с толку сообщением о своем назначении в какую-то неясную Монголию, едва не лишился рассудка: он никак не мог понять, что это такое – Монголия. То ли страна где-то в Южной Америке, то ли название действующего вулкана в Японии. В состоянии глубокой подавленности он приехал к себе домой. Вызвав слугу, он велел принести том Большой Асперонской Энциклопедии на букву «М» и стакан виски с содовой. После чего уединился в кабинете. Макс открыл том на первой странице и, мало что соображая, сначала зачем-то изучил состав научно-редакционного совета издательства. В глазах зарябило от фамилий, научных званий и титулов. «Боже правый, как же много вас, бездельников проклятых! Почетный доктор философии Иосиф Альпеншток... Член-корреспондент Международной Академии Землетрясений Сильвестр Иванофф... Бог мой, да тут не меньше ста имен! Доктор медицины профессор психиатрии Шинкль. Этот-то как сюда затесался?! Вот же гусь! Хорошо бы вас, голубчиков, всех снять с насиженных теплых местечек, засадить в мешок да самих отправить в Монголию! А кто, интересно, руководит всей этой сворой нахлебников?» И тут от изумления у Макса Берковского чуть не отвалилась нижняя челюсть. Он, еле-еле шевеля губами, прочитал: «Председатель Совета издательства «Асперонская энциклопедия» академик Макс Берковский». То, что он академик, Макс догадывался. Кажется, кто-то что-то когда-то ему об этом докладывал. Но то, что он к тому же еще и председатель Совета издательства Большой Асперонской Энциклопедии, было для него новостью... Короче, как и следовало ожидать, Монголии он не нашел. В энциклопедии ничего об этом не было. Он внимательно, до боли в глазах, обследовал страницу, где просто обязана была находиться Монголия, но за «Монго, народом в Заире», сразу следовал «Моне Клод, французский живописец». — Всё правильно... Монго... – шевелил трясущимися губами Макс. – Моне Клод... чтоб тебя разорвало на куски! А где эта сучья Монголия? Может, ее и вправду нет? Может, ее придумали, чтобы избавиться от меня?! О своем открытии он решил поведать брату Генриху, который у себя дома корпел над решением несложной задачки из «Самоучителя для начинающего шахматиста». Книги шахматных корифеев бывшему первому министру оказались не по зубам. Он напрочь забыл шахматы, за которые не садился последние лет тридцать, и теперь не без оснований опасался, что король в случае проигрыша сборной команды по шахматам придет в бешенство, и все закончится для новоиспеченного тренера топором или виселицей. Брата Макса брат Генрих встретил более чем не ласково. Он тусклыми глазами посмотрел на вновь назначенного Чрезвычайного и Полномочного Посла. — Чего ты приперся, поц? А если за нами следят? — И пусть следят! Сам ты поц, это ты вовлек меня в свои игры в политику! – набросился Макс на брата. – Какого черта тебе понадобилось делать меня сначала спикером Парламента, а потом заместителем председателя правительства? Если бы не ты, я бы и сейчас спокойно сидел в лавке, взвешивал цветную капусту и щелкал на счетах. Генрих, разве ты не помнишь, что говорил нам отец перед смертью? Лишенные блеска глаза Генриха слегка оживились: — Что-то помню... Он говорил о завещании... Да, да, что-то о завещании! — Ни черта ты не помнишь, старый козел! «Дети мои, сказал отец, во-первых, никогда не забирайтесь слишком высоко! Падать, даже если жопа большая, круглая и мягкая, все равно будет больно. Во-вторых, я оставляю вам два продовольственных магазина, восемь овощных лавок и грузовой «Форд» выпуска тысяча девятьсот семнадцатого года. Все это – кроме автомашины – без труда делится на два. Надеюсь, вам всё понятно? Машину никогда не продавайте. Никогда! Это мой вам отцовский наказ. Повторяю, грузовик не продавайте ни под каким видом, даже если...» Тут, я помню, отец зашелся в предсмертном кашле. Но все же сумел закончить: «Машина, возможно, пригодится...» И испустил дух... Короче, где ключи от машины, мерзавец? — Ключи?.. – Генрих недоуменно посмотрел на брата. — Да, да, ключи от старого «Форда»! И еще, если ты не скажешь, где находится Монголия, я проломлю тебе голову! — Ты собрался ехать в Монгольскую республику на грузовике?! — Слава тебе, Господи! – радостно завопил Макс. – Значит, это все-таки название страны! Так, где она, эта свинячья Монголия, находится? Генрих пожал плечами. — Если бы я знал... Но решил ты правильно... Ехать тебе, Макси, – он вздохнул, – ехать тебе, Макси, придется. Это точно. Как устроишься, тайно сообщи... Береги машину, это почти все, что у нас теперь осталось. Ну, кто мог себе представить, что этот недорезанный кровопийца, тиран долбаный, способен на что-то кроме рассуждений о добре и зле... Понизить меня, Генриха Берковского, до тренера! — До старшего тренера... — И ты еще смеешь иронизировать! Ты помнишь, что он сделал с тем негром... Колесовать человека! Подумать страшно! — Это не он, это его папаша – Иероним. И негра не колесовали, а четвертовали... — Все одно! – взвизгнул Генрих. – Одна шайка-лейка. Где это видано, чтобы в конце просвещенного двадцатого века, в центре цивилизованной Европы, человека, словно барана, рубали на части? Мне рассказывал покойный барон Виттенберг, который по приказу короля лично разделывал негра на порционные части, что несчастный ревел при этом так, что во дворце было слышно, и король едва его не помиловал! А обглоданный крысами злополучный цыган?! Помнишь! Это уже в наше время... Знаю, знаю, это не король, это всё королева Лидия... Но цыгану-то от этого было не легче! Говорят, крысы так славно поработали, что от цыгана остался лишь отполированный скелет. И когда крысы отгрызали ему яйца, он ревел почище того негра... – Генриха передернуло. После минутного раздумья Макс твердо сказал: — Цыган был казнен правильно, он же был вором! — Думкопф! Поц! А мы с тобой кто?! Праведники? Христовы апостолы? Ах, как я себя ругаю, что не успел переправить деньги и драгоценности за границу! Всё было так прочно... И король казался таким ручным и глупым... Макси, ты не знаешь, где была моя голова?.. — Где была твоя голова, не знаю. А вот где будет моя, если я тотчас не унесу отсюда ноги, я знаю превосходно! Теперь я совершенно не сомневаюсь, наши с тобой назначения – фикция! Некая сказочная Монголия, которой нет в энциклопедии, какая-то мифическая сборная по шахматам... Ты уверен, что у нас в Асперонии найдется хоть один человек, который отличит ладью от пешки? Аспероны всегда играли только в карты... Поверь, на самом деле нет никакой Монголии, как не существует в природе никакой шахматной сборной... Всё это делается нашими врагами для отвода глаз, чтобы мы расслабились и успокоились. Ты прав, Генрих надо бежать и бежать как можно скорей! — Господи, что с нами будет?! — Боюсь, Генрих, – в голосе Макса появились провиденциальные нотки, – боюсь, в Асперонии начинаются гонения из-за цвета кожи и происхождения. Нам с тобой, точно, – Макс поднял руку со сжатым кулаком, – несдобровать! Первым делом всегда начинают с цыган и евреев... — Какие же мы с тобой евреи?! Мы аспероны! У меня и в паспорте... — Дуррррак!!! Это когда мы с тобой были государственными чиновниками, мы были асперонами, а как станем государственными преступниками, моментально превратимся в евреев! ...Глубокой ночью из ворот роскошного особняка Генриха Берковского, тяжко скрипя рессорами, пофыркивая и оставляя за собой шлейф смрадного дыма, выехало странное сооружение о шести колесах. Когда-то, на заре гудронированных шоссейных дорог, этот шедевр передовой технической мысли первой четверти двадцатого столетия у тогдашнего автолюбителя, наверняка, вызывал целый шквал эмоций и восторженных расшаркиваний перед гением человека, воплотившим в металл, дерево и резину идею безрельсового перемещения по окультуренной поверхности планеты. Теперь же это чудовище, похожее на самодвижущийся альпийский домик, могло вызвать только ужас, смешанный с чувством сострадательного изумления. В кабине чудо-машины находился переодетый арабом-мусорщиком бывший спикер парламента Макс Берковский, с трудом ворочавший огромное рулевое колесо. В салоне сильно пахло бензином, и Макса подташнивало. Яйцеобразная голова бывшего спикера парламента была свежевыбрита и, наверно, сияла бы, как бильярдный шар, если бы в кабине не царил полумрак. Нижняя часть лица квази-араба была закрыта иссиня-черной бутафорской бородой. Вислый живот Макса дисциплинировал широкий матерчатый пояс, в потайных карманах которого разместились золотые монеты средневековой асперонской чеканки, золотые и платиновые браслеты с драгоценными камнями, часы «Картье» с изумрудами, несколько небольших слитков красного золота и пачки стодолларовых купюр – всё то, что наскребли по сусекам опальные братья. Счета Берковских в асперонских банках были арестованы в соответствии с секретным постановлением Тайной Канцелярии. Агенты наружного наблюдения, по личному распоряжению министра Урбана днем и ночью из затемненных окон автофургона присматривавшие за особняком Генриха Берковского, следующим образом отреагировали на появление в поле их зрения музейного экспоната, передвигавшегося со скоростью неисправной инвалидной коляски: — Ты только посмотри, Вилли, – воскликнул сержант Фокс, на мгновение отрываясь от прибора ночного видения, – какие механизированные уроды вылезают из логова врагов народа! — Черт с ними! – зевая, отозвался напарник Фокса. – «Мерседесы» братьев на месте? — На месте, на месте, куда ж им деться? — Вот и порядок... Ты помнишь, что сказал полковник Шинкль, когда инструктировал нас? «Следите за «Мерседесами» Берковских. Если упустите, голову размозжу!» Понял? А теперь дай мне соснуть пару часиков. И не буди меня по всяким пустякам... Ну и работенка же у нас, сержант, врагу не пожелаешь... Тем временем Макс Берковский, лязгая зубами и потея от страха, вертел баранку грузовика. Страшно мешала борода, она все время лезла в рот, и Макс уже порядком наглотался волос. Путаясь в темных переулках Армбурга, беглец, сам того не ведая, надвигался на главную площадь столицы. «Дуй все время на север, ориентируйся по Полярной звезде, идиот!» напутствовал его на прощание Генрих. Где на небосклоне находится Полярная звезда и как она выглядит, Макс не знал, но, слушая брата, в знак согласия все время кивал головой, думая только о том, как бы поскорее выбраться из этого ужасного города, где его могут колесовать лишь за то, что его маму звали Ребеккой, а отца Натаном. Он, как говорится, ехал куда глаза глядят. Все же стараясь выбирать улицы хоть с каким-нибудь освещением, потому что в целях конспирации ехал с потушенными фарами. Внезапно на его пути возник человек в больничной куртке, густо обсыпанной то ли мукой, то ли пылью. Человек, расставив ноги в стороны, размахивал руками и что-то выкрикивал. «Раздавить, что ли, сукина сына?» успел подумать Макс, но в этот момент что-то случилось с машиной. Ее тряхнуло, одновременно раздался омерзительный скрежет, и моторизованный пришелец из глубин двадцатого столетия замер в метре от отчаянного смельчака. Макс чуть не расплющил себе нос, ударившись лбом о стекло, и только тогда понял, что это его нога, нога старого автомобилиста, машинально нащупала педаль тормоза. А незнакомец уже рвал дверцу кабины. — Вот это удача! – вскричал он, плюхаясь на сидение рядом с чернобородым водителем. – Э-э, парень, да я тебя где-то видел! Точно! По телику, на прошлой неделе, когда показывали теракты из Лондона... Макс наморщил нос. Несмотря на запах бензина, он почувствовал, что парень воняет, будто его только что вынули из выгребной ямы. Незнакомец заметил это. — Трахался с бабой в «клизменной», – охотно объяснил он, – и вляпался в говно... Зато какой кайф иметь девку, которая сидит на тебе верхом, а когда кончает, что есть силы лупит в кружку Эксмарха! Но это чепуха по сравнению с тем, что испытываешь, когда тебе во время ебли еще и ставят клизму! Ну, чего ты замер-то? Поехали! — Э-э, куда поехали? – стараясь говорить с арабским акцентом, пробурчал Макс. — Да куда угодно! Только бы подальше... — Я, например, еду в Монголию... — Какое совпадение! Я с детства грежу Монголией! Словоохотливый молодой человек, а это, понятно, был Лоренцо даль Пра, поведал Максу душераздирающую историю. В самый разгар массовой – рекордной по числу участников – оргии рухнул главный корпус психиатрической клиники. Медики были плохо знакомы с курсом школьной физики, а точнее с тем ее разделом, где говорится о тяжких последствиях, которые может вызвать явление резонанса, если к нему относится без должного внимания, и бесстрашно трахались в ритме финского танца «летка-енка». Лоренцо уцелел чудом. Он давно присматривался к трещинам на фасаде. И стоило ему почувствовать, как здание начало «гулять», как при землетрясении, он пулей вылетел из «клизменной», бросив партнершу на произвол судьбы. «Час от часу не легче! – думал Макс, с опаской поглядывая на психа. – Еще придушит!» От страха он до упора вдавил педаль газа в пол. Машина стремительно набрала скорость и помчалась, сотрясаясь от напряжения и едва не разваливаясь на части. Когда диковинный грузовик, кренясь на повороте, влетел на площадь Победы, то все, кроме организатора торжеств маркиза Закса, решили, что появление автомобильного реликта является частью запланированных развлекательных мероприятий. Министр обороны Закс понял, что настал его час. Он резко поднялся и грозно глянул в сторону своего заместителя, генерала Свирского. Генерал Свирский, зверообразный огромный детина, отвечавший за порядок на площади, взмахнул рукой, и тотчас к сумасшедшему автомобилю бросились люди в штатском, вооруженные короткоствольными автоматами. Раздались выстрелы, на которые поначалу никто не обратил внимания. На площади по-прежнему гремела музыка, рвались петарды, вспыхивали шутихи и фейерверки, повсюду раздавался смех. Через мгновение, осев набок, грузовик встал, и тут же кабина террористов-смертников была штурмом взята агентами спецподразделения «Омега». Злоумышленников выволокли из машины и повалили на землю. Появилась группа саперов, облаченных в костюмы, похожие на те, в которых американские астронавты когда-то прогуливались по бутафорской поверхности голливудской Селены. Саперы осторожно проникли в закрытый кузов грузовика и, посветив фонариками, обнаружили, что в нем, кроме дюжины дохлых крыс, ничего нет. Все произошло чрезвычайно быстро. Закс ухмыльнулся и победительно посмотрел на Урбана. Тот ответил кривой улыбкой, подумав про себя, как было бы здорово, если бы этому солдафону кто-нибудь свернул шею. В этот момент рядом с трибуной, расточая во все стороны царственные улыбки, появился владыка, деспот и тиран Асперонии Его Величество Король Самсон Второй. Его сопровождала небольшая свита приближенных. Гофмаршал Шауниц в своем парадном светло-шоколадном мундире с золотыми галунам и синей лентой ордена Почетного Асперонского легиона через плечо напоминал опереточных африканских диктаторов и по этой причине приковывал к своей персоне взглядов больше, чем требовало простое любопытство. Начальник Тайной канцелярии граф Нисельсон, министр иностранных дел Антонио Солари и даже недалекий патер Лемке посматривали на гофмаршала с презрительным недоумением. Рядом с тираном находилась Агния, которую король попросил одеться сообразно ее положению, и принцесса в своем бело-розовом длинном платье с глубоким вырезом на груди выглядела ослепительной красавицей. Очки пришлось снять, Агния близоруко щурилась, морщила носик и от этого казалась еще очаровательней. Нисельсон бросал на девушку страстные взгляды. Его сердце опять пылало любовью к принцессе. При появлении короля толпа многоголосо взревела, вверх полетели платки и шляпы. Оркестры грянули государственный гимн Асперонии. Все, независимо от званий и должностей, замерли, объединившись на миг в патриотическом порыве. Король прибыл на торжества как раз вовремя. Самсон все видел собственными глазами. «Вот и развлечение», – подумал он. Как только смолкли финальные звуки гимна, он что-то сказал графу и тот, подойдя к маркизу Заксу, попросил подвести преступников к королю. Но сделать это было не просто. В толпе с быстротой молнии распространилась весть о пойманных террористах, покушавшихся на жизнь короля. Раздались крики: — Королек-то наш как? — Не пострадал, целехонек, слава Богу... — Царапнуло слегка. — Точно! Голову задело, навылет... — Как это?.. — Слегка задело, а потом и навылет... Им, королям, это только на пользу. Знал бы ты, брат, какие у них головы! — Так – задело? Или – навылет? — Говорят тебе, дурень, в королевскую голову угодил снаряд. И навылет! — Вишь, повели бородатого! — Череп-то бритый так и сияет! Это главный, на нем пояс шахида! А тот, на мукомола похожий, его помощник... — Напирай, напирай! Пусть нам отдадут, как в старину! — Разорвать их! Разорвать к чертям собачьим! Дружно взяться, один за голову, другой за ногу, и нежно так... — Утопить их в чане с говном! — Сперва яйца открутить! — Вот это правильно! — Отдавай злодеев! Праздник – так праздник! Веселиться – так от души! Отдавай! — Своим судом судить будем! – страшными голосами кричали граждане Асперонии. Услышав последний призыв, Самсон задумался. Полиция тем временем начала теснить толпу от главной трибуны. Крики усилились. Король медленно поднял руку, пытаясь успокоить народ. Но в толпе его жест поняли по-своему и заревели с новой силой. Король безнадежно махнул рукой и направился к трону, стоявшему на высоком деревянном помосте, справа от трибун. К трону вела широкая лестница, покрытая голубой ковровой дорожкой. Когда Самсон уже заносил ногу в белом лакированном башмаке на первую ступеньку, раздался страдальческий вопль, перекрывший рев толпы. Король оглянулся. Полиции с трудом удавалось сдерживать напор обезумевших горожан. Со всех сторон к злоумышленникам тянулись десятки рук. — Ваше величество! – истерично кричал бородатый террорист. Король поднял брови, голос показался ему знакомым. — Ваше величество! – продолжал надрываться бородач. Король вытаращил глаза, он узнал гнусавый голос бывшего спикера парламента. — Берковский? Ты?.. Что за глупый маскарад? – Я не виноват! – истошно вопил Макс. Вид у него был дикий. – Это всё мой проклятый папаша покойный! Чтоб ему на том свете сыром срать! Это он перед смертью придумал. Я ни в жизнь бы не сел в этот чертов автомобиль! У меня и водительских прав-то нет! Смолкли военные оркестры. Толпа присмирела, ожидая развития событий, которые явно не были предусмотрены регламентом. Национальные стяги Асперонии и флаги с гербом короля обвисли на флагштоках, ветер стих, знаменуя приближение грозы. Самсон раздумывал. Тут ведь как подать, будь он половчее, поизворотливей, он бы без труда превратил неожиданное происшествие в свой триумф. Можно было театрально сорвать фальшивую бороду с самозваного араба и отдать несчастного дурака толпе на растерзание. И толпа приняла бы Макса Берковского. Толпы во всем мире одинаковы... А слава Самсона как справедливого правителя от этого только бы преумножилась. Берковского разорвали бы на куски, и это было бы и справедливо, и поучительно. Можно было разыграть еще какой-нибудь дешевенький спектакль, столь же примитивный и эффектный, но зачем? Пауза затягивалась. Самсон уже открывал рот, чтобы повелеть маркизу Заксу действовать в соответствии с законом, а попросту говоря, как тому заблагорассудится, когда его внимание привлек подельник Макса, тщедушный паренек с расквашенным носом. Закс был опытным царедворцем. Он мигнул своему страшному генералу, и Макс Берковский исчез с такой ошеломляющей быстротой, будто его унесли черти. Лоренцо был подведен к королю и поставлен на колени. В другой раз король мог бы и прогневаться. Он не любил подобных штучек. Но сейчас это было необходимо. И, кроме того, Самсон все-таки почувствовал, что соскучился по театру. Маркиз Урбан, у которого при виде парня с разбитой рожей вдруг разболелась голова, искал глазами своего заместителя полковника Шинкля. Урбан узнал Лоренцо, который по всем законам должен был находиться в психиатрической клинике капитана Ройтмана. «Лично расстреляю паскуду Шинкля, – кипел маркиз, не ведавший, что клиника к этому моменту уже лежала в руинах, – как мог проклятый молокосос оказаться на свободе, да еще в обществе Макса, за которым я велел установить круглосуточное наблюдение?» — Ты кто, негодяй? – строго спросил король коленопреклоненного преступника. Это был сложный момент в жизни Лоренцо. Урбан, вне себя от страха, сделал шаг вперед. — Г-государственный п-преступник... – начал он, заикаясь. — Папа, – вдруг сказала Агния, нарушая этикет, – отпусти его. Это Лоренцо, мой жених... Сначала Самсон не понял, что сказала ему дочь. Он слегка потряс головой, думая, что ослышался. Какое-то неосознанное чувство заставило его поднять голову и обратить взор к небу. И тут он увидел, как из-за домов, по углам крыш которых в нелепых позах замерли статуи бессмертных богов, на площадь наползает темно-лиловая грозовая туча. Через мгновение она накрыла площадь и так сгустила воздух, что его, казалось, можно было мять руками. Агния произнесла свои слова очень тихо. Но на площади стояла такая тишина, что нелепицу Агнии услышали не только на трибуне и в ложах для почетных гостей, но и в первых рядах толпящихся за полицейским оцеплением горожан. И громоподобный рев восторженных криков потряс тугой, как желе, воздух. Лоренцо был бережно поставлен на ноги, и внезапно появившийся Шинкль, сияя отеческой улыбкой, батистовым носовым платком принялся смахивать пыль с полосатых штанов мнимого террориста. Маркиз Урбан шумно вздохнул и рукавом вытер пот со лба. Ударили куранты. Стрелка часов на Пороховой башне остановилась на цифре семь. Загрохотали орудия. Точно по расписанию начался праздничный салют. Самсон продолжал молча переваривать слова дочери. Он никогда не видел Лоренцо и ничего не мог понять. Ему на помощь пришел сообразительный и всезнающий Нисельсон, который, приблизившись, быстро ввел короля в курс дела. Статс-секретарь короля сразу смекнул, что к чему. Появление Макса Берковского поначалу сильно озадачило графа. Но недаром Нисельсон уже множество лет был в гуще дворцовых игр. Побрить голову, вырядиться мусульманином, оживить древний грузовик – все это было в стиле братьев Берковских, глубоким умом и изобретательностью, мягко говоря, не отличавшихся и всегда бывших слепыми рабами инстинктов и первых побуждений. Путем подкупа и грубой лести и, конечно, благодаря везению братья взлетели на вершину власти. Воровать, зная, что за это тебе ничего не будет, сможет каждый: тут особыми талантами обладать не надо. А вот когда надо было исчезнуть по-умному, тут Берковский попался как мальчишка, проявив несостоятельность и полный кретинизм. А этот Лоренцо, вероятно, воспользовавшись ротозейством больничной охраны, бежал из клиники. И вот же дуралей, отправился в бега в больничной робе! Потом беглец каким-то чудесным образом очутился на пути водителя-лихача Макса Берковского, который, по всей видимости, планировал тайком драпануть из страны. И вот, извольте, вместо того чтобы находиться где-нибудь недалеко от границы, оба идиота, заблудившись в плохо освещенных переулках Армбурга, оказались на площади прямо перед ликом короля. Мгновенно отфильтровав и урезав свои соображения, Нисельсон поделился ими с государем. Голова Самсона с трудом справлялась с полученной информацией. Он понимал, что надо что-то сделать. Что-нибудь по-королевски основательное и чего не посмеют ослушаться. Чего ждут все. И замершие в ожидании простолюдины, и его придворные, и молодой человек с распухшим носом (ах, сколько мольбы было в его наглых глазах!), и дочка, по лицу которой гуляла загадочная улыбка, покоробившая чувствительное сердце Самсона, потому что заставила вспомнить порочно-победительные улыбки его парижских шлюшек в мгновения близости. Решение пришло само собой. Грозовая туча, полностью завладев поднебесьем, вдруг как живая пошла огромными волнами; сверкнула невиданная молния, небо раскололось, и страшный грохот обрушился на площадь. Такие грозы случаются раз в столетие. Несколько рядовых гроз, объединившись, подкарауливают Землю и набрасываются на нее, как убийца на жертву. Всё живое бежало кто куда, вопя и стеная. Сшибались телами аспероны, вмиг промокшие под ледяным ливнем, который низвергся, казалось, не с небес, а из остывшего Ада, который на время поменялся местами с Раем. Ручьи превратились в реки. Водосточные сливы не справлялись с потоками дождевой воды, и скоро площадь превратилась в грязное озеро, в котором плавали и кружились в маленьких водоворотах обрывки газет, лопнувшие воздушные шары, конфетти, пластиковые стаканчики и прочий мусор. Ветер, совершенно сбесившийся по случаю грозы, казалось, дул со всех сторон. Спустя некоторое время гроза, пушечно изрыгнув прощальное зевесово проклятье, стремительно ушла в сторону гудящего штормового моря. Площадь была почти пуста. В дальнем её конце какой-то полусумасшедший оркестрант с сосредоточенным видом выдувал из своего геликона фонтанчик мутной воды. Проклиная все на свете, бродили по колено в воде спецагенты генерала Свирского и как термометрами трясли автоматами. Великолепный портрет короля был полностью уничтожен: слабый вечерний бриз трепал лоскуты клеенчатого пластика, которые свисали с металлических штанг каркаса и с неприятным звуком терлись и бились друг о друга. Возле вымокшего до нитки Самсона остались только Нисельсон, Шауниц и патер Лемке. Остальные, включая членов кабинета министров, весь дипломатический корпус, доблестную королевскую свиту и даже Агнию с ее новоявленным женишком, поспешно скрылись в здании бывшего парламента. Патер Лемке громко высморкался в надушенный платок. — Это знамение, ваше величество, – сказал он значительно и замолчал. — Продолжайте, Лемке, продолжайте... — Господь, – прогундосил священник и возвел очи к небу, – господь разгневался на вас, ваше величество... — За что же, святой отец? – смиренно спросил Самсон. — Мне стало известно, сын мой, что вы не молитесь на ночь... — Ах, Лемке, оставьте ваши католические глупости! Какой я вам сын? Я вас старше, по меньшей мере, лет на десять. — И все же я настаиваю, вы не молитесь на ночь... — Интересно знать, кто вас так скверно информирует? Напротив, на ночь-то я как раз молюсь. Вчера, например, перед тем как лечь в постель с Сюзанной... Ах, простите, падре, я совсем забыл, что вы как священник дали обет безбрачия, то есть целибата. Понимаю, вам тягостно слушать скабрезности... Хотя, бьюсь об заклад, все эти сальные разговорчики о бабах вам страшно интересны. По глазам вижу, что интересны! Вы хоть и священнослужитель, но вы же мужчина, черт побери! Наверно, нелегко проводить годы, беспрестанно воздерживаясь. Я вас понимаю. Так вот, чтоб вы знали, воздержание вредно! Это медицинский факт. И противоестественно! Отказываясь от близости с женщиной, вы идете против человеческой природы, установленной свыше. Установленной вашим же непосредственным небесным начальником. Хотя Господь и выкинул из своего заоблачного яблоневого сада наших с вами прародителей, он, тем не менее, потом сдал им землю под квартиры, для того чтобы они имели крышу над головой и могли без помех заниматься любовью круглый год. Поэтому не думаю, чтобы эта идея, идея воздержания, исходила от Господа. Он-то как раз прекрасно понимал, что если и есть в земной жизни хоть какая-то услада и привлекательность, то она, скорее всего, в этом самом деле. Повторяю, воздержание вредно! Эта бесчеловечная страница в церковных правилах наверняка написана человеком. Какой-то высокопоставленный церковный иерарх, скорее всего папа, на заре христианства, страдая от неврастении, мизантропии и персональной импотенции, которая была связана с его преклонным возрастом и мерзким характером, велел служителям святой церкви отказаться от секса. Сам-то он уже ничего не мог, потому что за свою долгую жизнь наебся до одури, а когда у него от старости перестал стоять даже при виде юных служанок, которыми всегда был набит его дом, он, видите ли, демагогически отказал священникам в возможности хоть немного потрахаться. Однажды мне пришлось обходиться без женщины целую неделю, так, поверите ли, я чуть в окно не выскочил... Наверно, вы страшно страдаете, оттого что без передышки приходится дрочить? Нет? Что вы таращитесь на меня, как миссионер на папуаса? Придется потерпеть, святой отец, я ведь как-никак король... И не просто король, а еще и деспот в придачу! Так вот, когда я вчера ложился рядом с прелестной Сюзанной, я молился о том, чтобы поставить ей хороший пистон, такой, знаете, высококачественный, затяжной, плавный и сухостойный. Молился я жарко, искренно, со всей религиозной прытью и, главное, громко! Справедливо рассчитывая, что, если буду орать молитвы что есть мочи, у меня появится больше шансов быть услышанным Вседержителем... Надеюсь, теперь-то вы согласны, что я хороший католик? И как вы думаете, дошла моя паскудная молитва до нашего Царя Небесного? Ну? Что ж вы молчите? Не буду вас томить, отче. Дошла. Еще как дошла! Господь показал себя понимающим существом, и я поставил Сюзанне такой пистон, закачаешься! Она ревела, как кобылица! Кстати, вы знаете, кто лишил Сюзанну невинности? Думаете, я? Черта с два! Ее, пятнадцатилетнюю, трахнул ваш предшественник, каноник Пиллигрини... Она мне сама рассказала. Такие вот дела. Не делайте страшные глаза, святой отец. И, знаете, как он ее соблазнил? Он пообещал ей, что... Послушай, Нисельсон, – повернулся король к своему секретарю, – у тебя нет случайно за пазухой бутылки с бодрящим напитком? Что-то мне не по себе... Проклятый ливень... Если я сейчас же не промочу горло, то схвачу инфлюэнцу. Нисельсон со скорбным вздохом достал из заднего кармана брюк флягу с коньяком. — Э-э, Нисельсон, жадность не украшает истинного христианина, – король шутливо погрозил графу пальцем, – вот тебе и наш священничек скажет, надо делиться с ближним всем, что у тебя есть... – король сделал добрый глоток. – Какая прелесть! – проговорил он восторженно. – Ты просто волшебник, мой друг! Великолепный «мартель»! Ты достоин самой высокой награды. Проси... — Моей заслуги здесь нет, Ваше Величество, – признался честный Нисельсон. – Это бутылочка преподнесена мне в дар его преподобием патером Лемке по случаю праздника святого Лоренцо, думаю, в надежде, что я, иудей, вступлю в лоно католической церкви... — Что это за праздник такой? – заворчал гофмаршал Шауниц, бросая влюбленные взгляды на флягу. – Обращаю внимание вашего величества на то, что вечно в этот день что-нибудь происходит... То дерьмо, простите, взрывается и поднимает на воздух мирно спящего гвардейца вместе с его доспехами и алебардой, то какой-то сумасшедший на грузовике пытается передавить полгорода... И потом, эта безумная гроза... Я так промок, что из меня и сейчас что-то течет... — На что ты намекаешь? – с ног до головы осматривает гофмаршала король. – Упразднить день памяти моего великого предка? Или ты покушаешься на коньяк? — Свят, свят, и в мыслях не имел, ваше величество! Король опять прикладывается к фляге. — Лемке! Вас надо срочно произвести в кардиналы и одновременно в главные виноделы королевства! – говорит он с восторгом. – Мне ощутимо полегчало. И все благодаря вашему восхитительному коньяку. Просите, что хотите! Хоть полцарства! Священник делает холостое глотательное движение. Глаза его блестят. — Ваше величество, – Лемке облизывает красные толстые губы, – ваше величество, я... я... — Что я-я? Берете вы, наконец, полцарства или нет? Полцарства это совсем не мало... Понастроите церквей, монастырей, понатыкаете везде свои монументальные дурацкие соборы, превратите Асперонию во второй Ватикан... Я знаю, именно это вы хотите больше всего на свете... — Больше всего на свете, ваше величество, – произносит Лемке, заметно волнуясь, – я хочу, чтобы вы продолжили свой рассказ о прелестной Сюзанне. Ведь вы прервали его на самом интересном месте... — Разве? Я думал, что уже все сказал... — Каноник Пиллигрини... — Ах, да, Пиллигрини, Пиллигрини... Этот каноник Пиллигрини – вот же молодец! – король расхохотался. – Так вот, он пообещал доверчивой девочке научить ее маленьким любовным шалостям. Разумеется, она не устояла. Надо отдать должное талантливому соблазнителю, обещание свое он сдержал. Что правда, то правда. Положа руку на библию, могу свидетельствовать об этом с полной ответственностью, потому что каждую ночь убеждаюсь в этом на собственном опыте... Незабвенный каноник, вот на кого надо молиться! – перед тем, как уйти в мир иной, успел обучить ее таким приемам... Где он только всего этого набрался?.. Вы не знаете, святой отец? Подозреваю, что в каком-нибудь католическом монастыре. Будь моя воля, я бы причислил каноника Пиллигрини к лику святых... Что и говорить, великий был человек! Я по сравнению с ним просто жалкий приготовишка. А я ведь прошел стажировку по этому делу не где-нибудь, а в Париже, где знают толк в этом деле и где у меня были такие преподавательницы!.. Но куда мне до него... Эх, если бы все католические священники были такими, как покойный каноник, весь христианский мир мог бы быть спокоен за свое будущее. Пиллигрини не делал тайны из своих талантов, он безвозмездно делился ими не только с каждой встречной шлюхой, но и с юными весталками, за что его можно было, по моему глубочайшему убеждению, удостоить какой-нибудь персональной папской буллы. В ней бы перечислялись заслуги каноника в деле очищения вероучения от вкравшихся в него заблуждений, касающихся несчастных священников, которые вынуждены еженощно, вместо того чтобы предаваться молитвам, самозабвенно мастурбировать под одеялом. Вот и вся история... Вы удовлетворены, святой отец? И послушайте моего совета. Плюньте вы на это свое воздержание... Обет безбрачия или воздержания – вещь отжившая... Возьмите себе девку покрепче, такую, знаете, грудастую и задастую, и вперед! С взведенным орудием наперевес! Как потрахаетесь целую ночь, быстренько забудете о своем глупом обете. Вы еще мужчина хоть куда, перед вами ни одна не устоит! Послушайте меня, и вы получите уйму удовольствий... И, уверяю вас, Господь вас поймет. Что он, не человек, что ли? Что с вами, святой отец, на вас лица нет?.. Священник упал бы, если бы его за руки не подхватили придворные. Глаза Лемке блуждали, как у умалишенного. — Хочу Сюзанну, я тоже хочу Сюзанну... – шептал он, ничего не соображая. — Ишь чего захотел! Запомни, святой отец, Сюзанна, пока она моя возлюбленная, неприкосновенна! Вон как его разобрало! Подавай ему шлюх, не успевших остыть после жарких королевских объятий! – Самсон, чрезвычайно довольный собой, оглядывает подданных. – Ну что, господа? Не пора ли нам всем бай-бай? Знаете, друзья мои, давненько я так славно не проводил время! Гроза и ливень так прочистили мне мозги, что я к своим вечерним молитвам о повышении потенции готов прибавить утренние – о даровании моим подданным побольше здравого смысла... – при этом он выразительно посмотрел на патера Лемке, лицо которого было совершенно свекольного цвета. Так, едва начавшись, закончился очередной праздник святого Лоренцо... Утром следующего дня Самсон, оставив Шауница и Солари во главе государства, тайно покинул королевство. Его сопровождали только Нисельсон и несколько охранников. Часть III Глава 16 ...Чтобы читателю было проще проникнуть в туманные замыслы автора, предлагаем нарушить жесткие законы романной композиции и опять вернуться в далекое прошлое короля Самсона. Прогулки подобного рода представляются повествователю весьма поучительными, полезными и любопытными. Итак, пока длится полет королевского «Боинга», открутим стрелки годовых часов на двадцать лет назад. ...Попутно напомним, что блуждание по закоулкам времени – любимейшее занятие короля Самсона. Несколько слов о его друге, Поле Голицыне-Бертье. Где бы ни появлялся Поль, пространство вокруг него мгновенно наполнялось запахами утреннего леса и морского ветра, к которым почти всегда примешивалась свежие волны дорогого коньяка или очень хорошей водки. Иногда, когда запаздывали отцовские денежные переводы, Поль вынужден был довольствоваться куда более дешевыми и строгими напитками. И тогда он обрушивал на собутыльников мощные и упругие ароматы дешевых портвейнов и рома, гавайского или кубинского. Эти запахи и безудержная болтовня поэта будоражили и распаляли воображение доверчивых олухов – приятелей Поля. В их чугунных головах незамедлительно возникали картины – одна соблазнительней другой: синие моря и синие острова, где всегда лето и много-много дивных фруктов и ароматного вина, где туземные девушки с энтузиазмом отплясывают зажигательные танцы и широко раскрывают объятия каждому, кто остро нуждается в ласке (надо сказать, что приятели Поля в ласке нуждались всегда). Хотелось бросить все, вырваться из каменных лабиринтов великого города и бежать туда вместе с Полем. Хотя Самсон знал, Поль был чистым урбанистом, и выкурить его из Парижа не смог бы даже страх перед насильственной абстиненцией. Поль был... Да что говорить... Как Самсону не хватало его все эти годы! У Поля было лицо солдата, знающего о предстоящем сражении больше, чем фельдмаршал, под руководством которого составляется план военной операции, и прячущего это знание от самого себя. Где ты, нежный друг с улыбкой скептика на пухлых славянских губах? Где ты, грустный пьяница, сознательно бредущий к алкоголизму? Где ты, любимец богемного и полубогемного отребья? Поступки Поля были безумны, так же как и его мысли. Но в этом его безумии было неизъяснимое обаяние, в котором Самсон – даже спустя годы после отъезда из Парижа – черпал силы, чтобы не впасть в безумие самому. Тень Поля, этого пустого, никчемного обитателя Латинского квартала, незримо хранила Самсона. Где ты, Поль? «Такого друга у меня уже не будет» – с грустью думал Самсон. Неправда, что мир не меняется, если из него уходят люди такого калибра... Мир меняется. Еще как меняется. Он не может не меняться, потому что мир – это то, что мы создаем своим воображением. Какая сомнительная и соблазнительная максима! Но Поль ведь не умер. Если бы он умер, Самсон бы понял... Но все равно мир изменился, Самсон это почувствовал. Что-то произошло... Тогда, двадцать лет назад, Поль поделился с ним замыслом романа. Попыхивая сигарой, он с воодушевлением приступил к рассказу: «Понимаешь, в центре романа у меня будет злодействовать материализовавшаяся аллегория Смерти, которая, обретя телесную сущность и уподобившись толстой, вульгарной, ярко-накрашенной сучонке, – помнишь, мы такую на двоих спьяну неделю назад за двести франков взяли на набережной Круазет? – совершает одну фатальную ошибку за другой. Ополоумевшая от любви к бездарному, самовлюбленному поэту, она чудит, как может. Влюбленные, знаю по себе, ненормальны, и, будь у меня лишние деньги, я бы открыл для них специальные лечебницы, и первую поставил бы в центре Парижа, напротив фонтана Невинных, думаю, это было бы символично... О чем это я? Да, влюбленные все, абсолютно все! ненормальны, а влюбленная Смерть ненормальна вдвойне, она влюбляется в моего героя, а герой у меня, как я уже говорил, литератор, поэт, недополучивший образования серенький интеллектуал, прожигатель жизни и страстный почитатель шлюх, которые вечно околачиваются возле «Фоли Бержер», выдавая себя за невинных дев полусвета. Подлая Смерть без разбору всех выкашивает косой, а коса у нее всегда при себе, как запасной презерватив при проститутке, так вот, она вчистую выкашивает окружение нашего героя, начиная, понятное дело, с его подружек. А мой поэт все не поддается! Тогда Смерть, подлая тварь, принимается за его друзей, и тоже укладывает их целыми пачками. А наш мечтатель, хоть и остается в полном одиночестве, в ус не дует, знай себе катает поэму за поэмой и мечтает прославиться на весь свет. От природы он наделен крепким здоровьем, которое не подорвешь никакими трихомонозами, трипперами, водкой по утрам и страшными похмельными ночными кошмарами, которые в качестве предупреждения насылает на него влюбленная Смерть. А дисциплинированный и напористый поэт тем временем без устали пишет, печет свои поэмы, как ватрушки, только дым валит из-под пера! Страстный натиск Смерти нарастает, она уже вне себя, так ей хочется заполучить в свои лапы поэта, а тот все никак, не хочу, говорит, помирать, хочу еще пожить и стать известным всему миру. Тогда Смерть, чуя, что стихотворца так просто не сковырнуть, коварно сулит бессмертие его стихам, иезуитски соблазняя честолюбивую душу поэта...» Они сидели за столиком в кафе «Леон». Через дорогу, по другую сторону бульвара де Клиши, виднелось топорное здание с красной мельницей над крышей; рассказывали, что однажды какой-то русский, рассерженный временной остановкой мельничных крыльев, на спор, из купеческого молодечества, вскарабкался по пожарной лестнице наверх и, поднатужившись, крутанул их пару раз на радость собутыльникам и ажанам. Поль с отвращением пил свой утренний кофе и поэтому был настроен скептически по отношению ко всему, что видели и не видели его красноватые после вчерашней попойки глаза. «Ну, и что дальше?» – спросил Самсон. «А что может быть дальше? Я думаю на этом закончить. Пусть читатель сам догадывается, что хотел сказать метр Поль Голицын-Бертье. Не разжевывать же, в самом деле... У каждого должна быть своя голова на плечах...» У каждого должна быть своя голова на плечах... Удивительно, какие иногда глубокие корни пускает банальность в человеческом сознании, унавоженном знанием! Вспоминая свой давний разговор с Полем, Самсон рассеянно смотрел в иллюминатор. Ослепительная сине-белая картинка, чрезмерно красивая, как все, что находится вне земли. Сияющие синевой небесные глубины и белоснежные торосы облаков прямо-таки рекламно приторны, подумал он, они вызывают нестерпимое желание взять в руки малярную кисть и закрасить всю эту натуральную безвкусицу к чертовой матери. И все-таки жизнь – это движение. Самсон почувствовал, что его губы, еще мгновение назад кривившиеся из-за презрения к «красотам», изгибаются в удовлетворенной улыбке путешественника, предвкушающего встречи с новыми людьми и знакомство с новыми местами. Самсон перевел взгляд на стол с напитками и закусками. В роскошном салоне королевского лайнера он был один. Самсон сам себе налил виски, сделал глоток и, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза. Слушая ровное гудение двигателей, он подумал о том, что не потерял еще в себе счастливой способности радостно и по-детски наивно удивляться великим достижениям человечества. Летательным аппаратам тяжелее воздуха, которые запросто парят над облаками, миниатюрным телефонным аппаратам, помещающимся в нагрудном кармане рубашки, телевизорам размером с визитную карточку и прочим гениальным изобретениям, ставших возможными благодаря человеческому разуму. Сон наваливался на короля... Разум, интеллект, логос... Ритм и соразмерность бытия, Гераклит... Ритм и соразмерность бытия... Доктор Лаубе... Соразмерность... Лаубе... Вспомнилось толстое лицо доктора, его насмешливый голос, поросячьи глазки, в которых полыхал неугасимый похмельный огонь. Умница Лаубе, чтобы не видеть грязи жизни, выбрал профессию гельминтолога. Самсон с удивлением обнаружил этого Лаубе, человека, который, как ему показалось, был чем-то похож на него, среди участников всеасперонского съезда, посвященного «положению дел в области академической и прикладной науки, изобразительного искусства, литературы, театра, а также в сфере промышленного производства». ...Съезд этот состоялся месяц назад в Голубом зале королевского дворца. Накануне в зале, по негласному указанию короля, были тайно установлены подслушивающие устройства. Пока делегаты рассаживались по своим местам, Самсон и граф Нисельсон в аппаратной проверяли работу этих устройств. Широкое окно аппаратной было оснащено хитроумным стеклом, которое имело со стороны, обращенной в зал, специальное зеркальное покрытие. Что позволяло королю, оставаясь для участников совещания невидимым, наблюдать за происходящим в зале. Нисельсон сидел у стола с пультом и время от времени с озабоченным видом передвигал рычажки. «Вот, извольте взглянуть, ваше величество, в первом ряду сидит профессор математики Баумгартен... «Огненно-рыжий, с эспаньолкой? Рожа надменно-брезгливая?..» «Совершенно верно, Ваше Величество. Он что-то раздраженно говорит своему соседу, доктору Лаубе, видите красномордого толстяка с внешностью подвыпившего монаха? Лаубе крупнейший в Европе специалист по гельминтам...» «В экскрементах, значит, копается, глисты ищет...» – с удовольствием заметил король. Толстячок ему понравился. Глазки маленькие, умные, острые. Щеки такие приятные... мягкие. И вообще... симпатичный пузан. Очень симпатичный. «А теперь, – граф передвинул один из рычажков, – послушаем, о чем это они там треплются...» Аппаратная наполнилась гулом зала, в котором, тем не менее, можно было достаточно отчетливо услышать два голоса. «Как вы можете отрицать теорию эволюции Чарльза Дарвина, если ее подтверждают новейшие исследования...» – кипятился профессор математики Баумгартен. «Оставьте, Зигфрид... – вяло перебил его доктор Лаубе. – Знаю я эти липовые исследования. Научные работнички друг у друга воруют данные, а потом публикуют в научных журналах всякую белиберду, вроде открытия новой разновидности дождевого червя. А на самом деле это простой червяк, разрубленный пополам... Не верю я ни во что... Вот вы всё говорите: человек, человек... А, по мне, так современный человек ни черта не стоит. Глисты и те умнее, они, по крайней мере, знают, чего хотят... И вообще вовлекая меня в свои дурацкие споры, вы вынуждаете меня произносить глупости! Знали бы вы, как у меня трещит голова и как мне хочется выпить!.. Интересно, бар открыт? Что если по быстрому смотаться, одна нога здесь, другая там, как вы думаете, профессор, обернусь?» Король посмотрел на Нисельсона и крякнул. «Я с вами серьезно, Томас, – услышал он укоризненный голос профессора Баумгартена. – Вы не верите, что триста миллионов лет назад...» «Знаю, знаю. Я знаю наперед все, что вы скажете. Кое-что и я подчитываю... Не всё же о глистах да о глистах... Одно я знаю совершенно твердо, когда Отец Небесный – похоже с бодуна – организовывал все это безумие на земле, он и не предполагал, чем дело-то кончится. Я очень хорошо понимаю Вседержителя. Он мне как брат родной, особенно сейчас, после вчерашнего... Он, то есть Господь, путем несложных химических и физических комбинаций создал условия на земле, похожие на ад и, тем не менее, приемлемые для сносного существования разнообразных растительных и животных организмов. Развел, понимаете ли, на теплом дерьме всякую там флору и фауну, а вот когда в этом котле все перемешалось, забурлило, забулькало, набухло, хорошенько протухло, провоняло и загустело, только тогда он внедрил туда Адама и Еву, предварительно молодецким пинком вытолкнув их из Эдема, где они, чтобы от райской скуки не сойти с ума, начали пробавляться банальной еблей. И пошло-поехало. Посмотрите вокруг, вон сколько народу развелось, не правда ли, славно поработали нарушители райских законов, сожравшие с голодухи некий прельстительный плод с некоего древа...» «Вы безбожник?!» – изумленно вскрикнул профессор. «Само собой... Но иногда я искренно верю в Бога. Как сегодня, например. На то Он и Господь, чтобы в Него верили... Повторяю, сегодня я искренно верю в Бога. И сейчас вам это докажу. Но, учтите, в Бога-то я верю, но я верю в Него весело, празднично. Знаете, как африканцы, которые в христианских храмах завели обычай устраивать пляски, хором распевать псалмы и колошматить в тамтамы. Все это они проделывают с таким грохотом, что Господь на небесах, поди, оглох от их усердия... Да, я верю в Бога. В своего Бога. А вот в то, что вы мне говорите, я не верю. Не верю, что обезьяна ни с того ни с сего взяла и вдруг поумнела и стала человеком... Это, знаете ли, из области дурных сказок... Послушайте, профессор, – толстяк повернулся к собеседнику и посмотрел на него своими поросячьими глазками, – неужели вы, в самом деле, верите этой галиматье? В наше время даже школьник знает, что эволюционировать может мозг, но не разум!.. Вернее, даже не так, умная собака останется всего лишь умной собакой и не более, максимум на что она способна, это на инстинктивном уровне угадывать желания хозяина... Обезьяна, даже если она обосрется от натуги, никогда не докажет, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов... Ей это не под силу. Это может сделать только человек. Господи, как же у меня раскалывается голова!» Было видно, как после слов оппонента профессор Баумгартен в глубоком раздумье почесывает себе лоб. «Зачем вы мне все это говорите? – наконец с подозрительной ноткой в голосе спросил он. – Как вы сказали? Квадрат гипотенузы треугольника...» «Прямоугольного треугольника! Пря-мо-у-голь-но-го! Кто из нас профессор математики, вы или я? Это же теорема Пифагора!» «Вы уверены?.. – с сомнением посмотрел Баумгартен на Лаубе. Тот покачал головой. Собеседники погрузились в молчание. Было слышно, как невнятно переговариваются их соседи. Через некоторое время король и его придворный увидели, что профессор Баумгартен вновь открыл рот. «Значит, вы так-таки не верите, что человек произошел от обезьяны?!» – ворчливым голосом спросил он. «Если вы так настаиваете, то верю, верю, куда же я денусь... Не драться же мне, право, с вами... Ах, если бы еще у меня так не болела голова! Конечно, верю, дорогой мой Зигфрид. Верю, что человек произошел от обезьяны, а та – от земноводных, те в свою очередь – от рыб, а рыбы – от инфузории туфельки, а та – черт знает от кого! Я даже вижу за вашей спиной, профессор, вашу прапрапрапрапрабабушку – одноклеточную дизентерийную амебу отряда простейших класса корненожек. И если я сейчас не выпью, то поверю даже в то, что сам Чарльз Дарвин, так же как и наш оголтелый король, минуя многочисленные промежуточные стадии, произошли не от обезьяны, а непосредственно от...» Неожиданно открылась дверь и в аппаратную впорхнула Агния. Нисельсон передвинул рычажок, и патетическая речь выпивохи оборвалась на самом интересном месте. Король от досады прикусил губу. Вот теперь он и не узнает никогда, от кого произошел. «Агния! Чему тебя учили твои бабки, няньки? Стучаться надо...» Агния протянула королю книгу в яркой суперобложке. – Вот посмотри. «Алоизий Бушек. Асперония, которой не было». Даже я поняла, что это страшная дрянь. Хуже букваря. Я бы на твоем месте, папуля, навела порядок. Цезурный комитет не справится... Тут надо что-нибудь более решительное, вроде...» «Полевого суда?..» «Это было бы замечательно! Раз-два, и к стенке!» «Агния, дочь моя, что я слышу? Это ты советуешь королю, который учился в свободолюбивой Франции и которого все знают как самого демократичного и прогрессивного деспота!» ...Всеасперонская говорильня длилась уже несколько часов. Самсон понял, что если и дальше будет тянуться бесконечная череда наискучнейших докладов, содокладов, отдельных мнений, заранее отрепетированных замечаний с места, то скоро все делегаты, с королем во главе, не выдержат и замаршируют в сумасшедший дом. На трибуне застрял очередной болтун, доктор Кооль, неопрятный старец с совершенно лысой головой и беспокойным взглядом. Кооль был литературоведом и главой школы натурального концептуализма. О нем королю было известно только то, что этот старый дурак, согласно слухам, распространяемым его благожелателями, боготворил свою жену, рахитичное, чрезвычайно злобное создание, которая, даже когда ей преподносили подарки ко дню рождения, шипела как змея и, изрыгая проклятия, норовила укусить дарителя за руку. Она была страшная дура. Кооль это знал и, тем не менее, ловил каждое ее слово. Если ему удавалось отыскать в речах жены крупицу здравого смысла, старик радовался как дитя. На всех асперонов, в том числе и далеких от мира литературы, старик взирал как на потенциальных идеологических врагов, у которых на уме только одно: взять и разрушить хрупкое здание школы натурального концептуализма, с такими трудами возведенного им на костях своих научных оппонентов, поверженных в результате кровопролитных боев за призрачную идею некоего научного верховенства. Постоянные мысли об ожидающих его дома тихих семейных радостях привели к тому, что на аскетическом лице старика навеки застыло выражение ненависти ко всему, что попадало под обстрел его бегающих глазок. Во время выступления старик, похоже, на время избавился от своей роковой страсти к жене, потому что, говоря о литературном процессе, так увлекся, что на его сухом лице появилось слабое подобие слащавой улыбки. «Асперонская литература богата талантами! – победоносно выкрикнул старец и бросил в сторону президиума верноподданный взгляд. – Об этом говорят многочисленные государственные награды наших замечательных писателей. В восьмидесятые годы прошлого столетия в нашей литературе произошли кардинальные изменения, появилась целая плеяда молодых талантливых авторов, объединенных чувством великой любви к родине и преданности нашему обожаемому монарху...» – изнемогая от собственного красноречия, надрывался старик. Кооль был двадцатым по счету оратором, и, слушатели в зале, сдерживая зевоту, от всей души желали ему как можно быстрее провалиться сквозь землю. «Среди этих патриотично настроенных писателей ярким литературным дарованием выделяется прозаик Алоизий Бушек, – бубнил Коль. – Он твердо, уверенно и мощно вошел в нашу литературу...» «Вошел-то он вошел, – проговорил король внятно и громко, – да всё никак выйти не может...» В президиуме совещания находились сам король, Агния, Нисельсон и пара-тройка неких почтенных старцев с учеными бородами и лоснящимися плешами. После сомнительной остроты короля Кооль смешался. «Ваш Бушек, простите за бестактность, еще жив?» – невинно поинтересовался король. Прежде чем старик открыл рот, со своего места в первом ряду партера стремительно поднялся импозантный мужчина средних лет. Выражение лица у него было мученическое. В черных красивых глазах дрожали слезы. Правая рука со сверкающим брильянтовым перстнем нервно лохматила ухоженную бородку. Все увидели, как лицо красавца стремительно стало покрываться мертвенной бледностью. «Очень жаль! – обращая взор на встревоженного господина, воскликнул король. – Очень жаль, что вы живы, Бушек. Впрочем, это легко исправить... А исправлять, похоже, придется. А все почему? Да потому, что с живыми слишком много проблем. А мертвого писателя, мертвого классика лягать проще... Вы ведь классик, Бушек?» – король уперся взглядом в обладателя дивного перстня. Лицо Бушека пошло склеротическими пятнами, писатель выпрямился и приосанился. Кооль затаил дыхание, мечтая к чертовой матери убраться с трибуны. В огромном Голубом зале с сотнями людей повисла тяжелая тишина. «Молчание – знак согласия... – сказал Самсон задумчиво. – Я читал ваши книги, Бушек. Вам не стыдно?». Лицо бедняги опять стало белым. Правая рука упала и повисла вдоль тела. Бородкой занялась левая рука. На ней тоже сверкал перстень, несколько меньше первого. «Вы, вероятно, думаете, что ваш король глуп. Это так сказочно и так привычно... Скажите, Бушек, вы ведь исторические книжечки пописываете, не так ли? Вы, наверно, много поработали в книгохранилищах, музеях, частных библиотеках?» «Так точно, ваше величество!» – унтер-офицерским голосом произнес страдающий литератор . «Отрадно слышать, весьма отрадно... Тогда скажите, голубчик, почему в ваших опусах так много лжи? И еще этот тон... Скажите, Бушек, вы хорошо спите? Хорошо? Странно... Создается впечатление, что свои книги вы пишете глубокой ночью. Я так и вижу, как вы, страдая от бессонницы и геморроя, встаете с постели и, раздраженный и озлобленный на весь мир, усаживаетесь за рабочий стол, роль которого, по всей видимости, выполняет крышка мусорного бака, на которую налипли страницы грязных бульварных романов. Поэтому кажется, что грандиозные события великого прошлого вы живописуете, не стоя на пирамиде из прочитанных книг, а сидя в общественном туалете, стены которого испещрены ругательными надписями и похабными стишками. И еще. У вас диктаторы, первые лица великих государств, знаменитые министры и полководцы похожи на заурядных банковских клерков. Знаете, почему? Это оттого, что вы вообразили, будто способны постичь побудительные мотивы деяний недюжинных людей. Если вы действительно так считаете, то у вас, голубчик, помутнение рассудка. Запомните, Бушек, для того чтобы давать более или менее объективные и взвешенные оценки выдающимся политическим деятелям прошлого, не впадая при этом в снисходительный тон дешевого ментора, надо хотя бы для себя сознавать, что есть разница между вами и гениями, и эта разница измеряется не миллиметрами и граммами, а милями и тоннами... Вы не соблюдаете дистанцию, Бушек! Ваше место на кухне, со слугами, а вы, вместо того чтобы скромно стоять в сторонке, бесцеремонно вперлись в дом к небожителям, вы заочно фамильярничаете с великими личностями прошлого, словно они ваши ежевечерние партнеры за ломберным столом, с которыми вы обмениваетесь замечаниями о погоде и видах на урожай. Смею вас уверить, Бушек, эти властители дум прошлого, будь они живы, не пустили бы вас дальше прихожей. Они велели бы гнать вас взашей». «Если вам сказали, что литературное произведение на историческую тему – это нечто среднее между железнодорожным расписанием и телефонным справочником, не верьте, это вас кто-то обманул. Вы, как говорят университетские профессора, не владеете предметом. Вы наглый, малообразованный пустомеля. И при этом беретесь поучать аудиторию, ошибочно полагая, что вы чем-то можете ее обогатить. Неужели вы не понимаете, что поступаете безнравственно? Ваш невинный вид говорит мне, что вы не ведали, что творили. Позвольте вам не поверить. При другом короле это ваше так называемое заблуждение могло бы вам дорого обойтись. Послушайте, Бушек, вам же будет проще, если вы избавите себя от необходимости каждый день заниматься не своим делом. Оставьте литературу тем, для кого это стало призванием и делом жизни... Плюньте вы на карьеру успешного литературного поденщика! Если последуете моему совету, то вы, с вашим мизерным беллетристическим потенциалом и манерой всё описывать односоставными предложениями, сможете, одолев заоблачные библиографические высоты, подарить нам книгу, в которой будут перечислены авторы пособий для поступающих в начальные учебные заведения. Материалом для этого, как я понимаю, вы располагаете. Я не сильно огорчу вас, если скажу, что в вас нет не то что писательского таланта или художественного дарования, но даже скромных литературных способностей? Вы ведь неглупый человек, Бушек... Так уж вышло, что вам повезло, нашелся негодяй, имеющий весьма смутное представление о настоящей литературе, который решил заработать на своей и вашей подлости. Этот негодяй никогда не поймет одной простой вещи. Литература и искусство сродни религии. Их нельзя проповедовать, имея лишь намерение заработать. То, что пишете вы – не литература, а иной вид человеческой деятельности. Конечно, даже самый бескорыстный писатель втайне мечтает разбогатеть. Но для него главное все же не это... Поэтому ясно, что с этого момента вы заканчиваете свою деятельность в качестве писателя и отправляетесь работать в королевскую библиотеку помощником главного библиотекаря... И не благодарите меня, Бушек, я сегодня в хорошем настроении и не намерен отправлять вас на эшафот. Хотя стоило бы. Вот и дочь моя...» Агния разочарованно подкатила глаза. Бушек обеими руками схватился за сердце. В это мгновение в зале раздался громкий хохот. Король рысьими глазами принялся искать весельчака. Покатывался от смеха полный господин во втором ряду. Его сосед, невероятно рыжий, с трясущейся эспаньолкой, пытался отодвинуться от опасного толстяка подальше. Король узнал в смеющемся нарушителе спокойствия гельминтолога Лаубе. Король терпеливо ждал, пока толстяк отсмеется. «Вот такая реакция на мои слова мне по душе. Но смеется только один человек во всем зале! Увы, только Лаубе понял, что я хотел сказать», – проворчал про себя король. Самсон понял, что совершил ошибку, избрав неверный тон. Нравоучениями этих зубров не проймешь. Ремесленника, строящего из себя интеллектуала, всегда можно переиграть, так учил его некогда Поль. А зал переполнен ремесленниками. Талантов здесь немного... А этот толстяк, мечтающий опохмелиться, похоже, совсем не дурак... «Скажите, Лаубе, – произнес Самсон. Гельминтолог с трудом поднялся. Платком вытер слезящиеся глаза. – Скажите, Лаубе... – повторил король и затуманился. Он не знал, что произнесет в следующее мгновение. Ах, если бы сейчас рядом оказался кто-то, кто бы подсказал! Поль бы не растерялся, это точно. На секунду перед глазами возникла голова Поля с взъерошенными волосами и глазами, блуждающими в поисках выпивки... Поль что-то беззвучно говорил, ядовитая улыбка играла на бледном лице... Подскажи, Поль! И то, что было частицей Поля в душе Самсона, не подвело! О! Как мы должны ценить святые мгновения внезапных озарений! «Лаубе, – сдерживая желание засмеяться, проговорил Самсон мяукающим голосом, – скажите... э-э-э, от кого произошел Чарльз Дарвин?» Голова профессор Баумгартена с выпученными от ужаса глазами скрылась за спинкой кресла. Тень пробежала по лицу Лаубе, но он ответил четко, не дрогнув: «Ваше величество, сэр Чарльз Роберт Дарвин произошел от своего отца Джонатана Льюиса Дарвина, эсквайра, и матери Розмари Катрин Дарвин, в девичестве Сиденхем, дочери сельского священника». «Врет, все врет, пройдоха, – восхищенно подумал Самсон, – хоть бы сморгнул!» «Но мы все произошли от отца и матери...» – проворчал он. «Всё дело в том, что на самом деле...» «Ну, ну?..» – с надеждой спросил король. В этот момент за спиной Лаубе возникла фигура профессора Баумгартена. «Лаубе сказал, – трагическим дискантом произнес он, – этот мерзавец сказал, что вы, ваше величество, так же как и Дарвин, в отличие от остальных людей, ведущих свою родословную от человекообразных обезьян, произошли, минуя промежуточные стадии, непосредственно от первичнополостных червей. Поэтому, мол, у вас с мозгами...» «Лаубе, скажите, почему вы стали гельминтологом?» – быстро спросил Самсон. «Ваше величество, – прошелестел сухими губами ученый, – не всем же быть королями, должен же кто-то в говне копаться!» Самсон широко раскрыл глаза. По залу будто пролетел ангел смерти. Все вдруг с удовольствием вспомнили, что король имеет законное право, освященное веками, любого асперона в любой момент по своему усмотрению или капризу отправить на тот свет. И Лаубе, ненавистный многим из сидящих в зале, Лаубе, этот ниспровергатель нетленных государственных основ, этот дерзкий на язык пьяница и бабник, может наконец-то распрощаться со своей головой. И если король минуту назад пощадил бездарного писаку Бушека, то вполне может статься, что он полностью выполнил сегодняшнюю программу по помилованиям, и глистогону Лаубе, скорее всего, придется туго. Если все сложится удачно, думали наиболее кровожадные делегаты, Лаубе уже сегодня познакомится с плахой. И его отрубленная голова покатится, шелестя ушами, по шершавым доскам эшафота. Тем более что аспероны, жадные до острых зрелищ, давненько не присутствовали на показательных казнях, которые, как показывает история, укрепляют дух нации и способствуют сплоченности людей по принципу круговой поруки. Надо сказать, что деревянное возвышение для правёжа на площади Победы, с виселицей и колодой, редко использовалось по прямому назначению и имело весьма и весьма запущенный вид и со временем стало напоминать подгнившие и давно не чиненные подмостки летнего театра в городском саду. С некоторых пор молодые любители и любительницы экстремального секса приспособили его для рискованных занятий любовью, облюбовав для этого изъеденные древоточцами доски настила. Звуки, которые издавали деревянные детали эшафота, возбуждающе действовали на храбрецов, и кто знает, сколько генетически смелых асперонов было зачато под их опасный скрип. Некоторые из господ приглашенных уже мысленно потирали руки, в надежде, что плаха вновь бесперебойно заработает, и праздный болтун Лаубе будет первым, чья голова отведает топора или намыленной веревки. А Лаубе тем временем, беспечно улыбаясь и раскачиваясь на каблуках, стоял перед тираном и смотрел ему прямо в глаза. Самсон неторопливо поднялся. За ним с шумом поднялся весь зал. Что-то будет, подумали все... Король Асперонии совершенно твердо знал, что он сделает через мгновение. Самсон мягко ударил в ладоши. Сначала подумали, что он вызывает стражу. Самсон ударил в ладоши еще раз. И еще, и еще... И еще! Он аплодировал! Короля поддержали. Сначала робко, а затем все смелей и смелей. И скоро овации и крики восторга потрясли здание! Аспероны рукоплескали королю, который дал всем понять, что отныне с тиранией в Асперонии покончено раз и навсегда... Правда, ни у кого не возникло даже мысли задать королю вопрос: а как же быть с его правом, освященным веками?.. И все же дальше разговор пошел веселей. Люди в зале заулыбались. Заерзал на своем месте Бушек. Не отменит ли король свое жестокое решение?.. Трибуна была пуста. Потерявшего сознание Кооля вынесли из зала два дюжих гвардейца. На мгновение литературовед пришел в себя и принялся громко возмущаться тем, что его, как мертвеца, несут ногами вперед. «Жаль, – сказал Самсон Агнии, провожая взглядом Кооля, – я хотел с ним подискутировать о литературе...» Агния пожала плечами. Что тут дискутировать? Вешать надо, вешать всех подряд! Инцидент с выносом из Голубого зала тела Кооля настроил делегатов на боевой лад. Осмелевшие литературные критики нападали друг на друга и на речистых прозаиков, которые не оставались в долгу, отстаивая свое право создавать многотомные эпопеи, которые кормили их и их многочисленных домочадцев, и королю даже послышался задиристый голос Бушека... Король, подперев рукой подбородок, с удовольствием наблюдал за баталией. «Вы сначала научитесь писать романы! – пищал некто заросший, маленький, похожий на гнома, выразительно поглядывая в сторону президиума. – Тогда и поговорим...» «А я не обязан знать, как вы стряпаете свое беллетристическое варево! Я не писатель, я – критик! – надменно молвил обладатель мощного баса, тоже бросая в сторону президиума преданные взгляды. – Писать – ваше дело. Мое дело оценивать! Я не обязан нести яйца! Я не курица! Но вкус яиц знаю преотлично!» «Как остроумно! Этой шутке двести лет! Не говорите мне о вашем вкусе! Запомните, вы, пожиратель тухлых яиц, литература не кулинария!» «Знаю, знаю, но у меня нет выбора, мне приходится жрать то, что вы несете!» «Сам дурак!» В полемическом задоре спорщики обменялись оплеухами. Успокаивали их гвардейцы. Забыв о короле, литераторы схлестнулись не на жизнь, а на смерть. Шум в зале стоял невообразимый! «Ну и веселый же народец, эти мои аспероны!» – с удовольствием думал король. Упоминание о яйцах привело к тому, что в воображении Самсона возникла сомнительная фигура бога Аполлона на площади Победы. Надо бы сегодня же решить вопрос о приведении в порядок памятника покровителю искусств. Привесить ему яйца не составит труда. Самсон твердо решил, что так и сделает, даже если для этого ему придется оторвать яйца у кого-либо из присутствующих. Труднее быть с кифарой и луком. Их как сперли в прошлом веке, так и не нашли... «Кроме того, мало кто помнит, кем вообще был Аполлон. Помнят только, что он был похож на начинающего культуриста. Что за времена!» Король взял двумя пальцами большое розовое ухо графа Нисельсона и приблизил его к своим губам. «Я не вижу Сержи да Влатти. Где он?» Сержи да Влатти, по мнению асперонской интеллигенции, был талантливейшим писателем, которому так ни разу и не удалось опубликовать свои произведения во времена правления предшественника Самсона – короля Иеронима. Считалось (кем считалось?..), что в ту пору да Влатти был близок к диссидентам. Иероним Неутомимый всю дорогу был занят самим собой и своими идиотскими сексуальными фантазиями, и у него просто руки не доходили до каких-то там противников режима и вздорных писак. Сам Иероним книг не читал и не советовал другим, справедливо полагая, что от чтения слабнет зрение. Не обращая внимания на да Влатти, король, сам того не ведая, ограждал писателя от неприятностей, связанных с его возможной изоляцией от общества, что говорит о непредумышленной дальновидности властителя. Сержи да Влатти же, в свою очередь, не доставлял властям никаких неприятностей и своим тщательно скрываемым от толпы талантом литератора распоряжался весьма своеобразно. Он его экономил, не утруждая себя в работе над текстом утомительными поисками красочного эпитета или бьющей в цель метафоры. Для создания своего единственного опубликованного – уже после смерти Иеронима – эссе на ста страницах он из всей богатой лексики французского и немецкого языков выудил лишь несколько слов, сумев воспользоваться ими, как читатель вскоре удостоверится, не слишком убедительно. И, называя Сержи талантливейшим, диссиденты просто выдавали ему аванс, толком не зная, что спрятано в интеллектуальных запасниках этого патологического лодыря. Асперонские диссиденты мало отличались от своих собратьев из других стран. Они были чрезвычайно деятельны. Им нравилось на досуге проводить антигосударственные акции. Во время одной их них группа правозащитников вышла на площадь Победы, чтобы выразить свое несогласие с политикой короля Иеронима. Тогда одиннадцать выдающихся борцов за свободу слова и справедливость – целая орава говорунов, готовая футбольная команда, состоявшая исключительно из интеллектуалов, по идейным соображениям временно работавших дворниками, истопниками и ночными сторожами, вся верхушка нелегальной организации под названием «Гельсингфорская группа», – в знак протеста против тоталитарного режима Иеронима Неутомимого наручниками приковали себя к фонарным столбам на главной площади столицы непосредственно перед дворцом монарха. Они думали попугать короля Иеронима и заодно привлечь внимание зарубежных средств массовой информации к своим персонам. Потом, насладившись славой, они планировали отправиться в кабак и там преспокойно надраться. Но королю, как было сказано выше, было не до них. Король Иероним, как всегда, пребывал целиком во власти богатых ощущений, которые воплощались в жизнь в виде захватывающего дух представления на покрытом жестью полигоне для сексуальных ристалищ. Акция правоверных диссидентов разваливалась буквально на глазах. Никто из прохожих внимания на героев не обращал. Все спешили по своим частным делам. Да и зарубежных корреспондентов на площади что-то не было видно. И тогда диссиденты, посовещавшись, решили плюнуть на всю эту свою дурацкую затею с протестом и, отковавшись от фонарных столбов, свалить с площади к чертовой матери, чтобы где-нибудь в ближайшем ресторане хорошенько подкрепиться и в спокойной обстановке продолжить свои антиасперонские разговорчики о свободе слова и прочих интеллигентских благоглупостях. Они бы так и сделали, но куда-то подевался ключ от наручников. Стояла страшная августовская жара. Обезумевшее солнце с утра до вечера висело над городом и своими смертоносными лучами выжигало из диссидентских голов все мысли, кроме одной – мысли о прохладительных напитках, к коим в Асперонии издревле привыкли причислять всё, что хоть немного попахивало спиртом. Сколько ни искали, ключика не нашли. Короче, отсутствие ключа, бездействие властей и полнейшее равнодушие простых асперонов к судьбе несчастных диссидентов, раскаленное солнце и жажда, к которой борцы за свободу не привыкли, сделали свое дело, и одиннадцать узников совести спустя два дня благополучно скончались, прикипев задницами к фонарным столбам. Сержи да Влатти, который со многими из них был шапочно знаком, не провел за решеткой ни дня, хотя руки заплечных дел мастеров из заведения маркиза Урбана подбирались к писателю достаточно близко, но Провидение (или что-то иное, что маскируется под промысел Божий) хранило его, и он последние годы провел в своем родовом имении, доставшемся ему в наследство от отца, владельца заводов по производству водок, настоек, ликеров и прочих завлекательных напитков. Смерть приятелей-диссидентов отрицательно сказалась на творчестве да Влатти, все-таки это были не совсем обычные люди: приковывать себя к столбам средь бела дня перед королевским дворцом – на это, знаете ли, решится не каждый. Сержи полностью забросил занятия литературой, посвятив все свое свободное время созерцанию природы и дегустации новых сортов водки. Последнему занятию он отдавался самозабвенно, убеждаясь все более и более в целебном воздействии алкоголя не только на тело, но и на душу. Однажды Агния принесла отцу книжицу, которую отыскала в королевской библиотеке. Книга называлась «Почему?..» Автором ее был Сержи да Влатти. Самсона всегда интересовали всевозможные «зачем» и «почему». Перед сном он полистал творение самобытного писателя. Собственно, это была брошюра, скорее даже, прокламация с развернутой программой действий. Главная и единственная мысль автора – художник всегда должен противостоять обществу, в этом его изначальное предназначение – была выражена хотя и прямолинейно, но в высшей степени искренно. Чтобы эта мысль моментально, сходу, не задерживаясь, проникла в голову читателя и, вытеснив все остальные мысли, навеки там угнездилась, автор повторил ее – не поленился, мерзавец! – на каждой странице двадцать раз. Если это число умножить на сто, – количество страниц, – то получится две тысячи. «Я ГОВОРИЛ, ГОВОРЮ И БУДУ ГОВОРИТЬ: А ПОШЛИ БЫ ВЫ ВСЕ НА Х...!» И так, повторяем, две тысячи раз. Видимо, автор посчитал свою миссию писателя и оракула полностью выполненной, ибо сто первую страницу, а с ней и всю книгу, венчало крепкое словечко, которое он не дописал на предыдущих ста и которое мы здесь не приводим, щадя нежные чувства читателя. Асперонские политические протестанты, следуя отработанным в других странах диссидентским схемам, нуждались в карманном гениальном писателе, который бы противостоял произволу королевской власти, но поскольку Солженицыны рождаются далеко не каждый год, а ждать эта шумливая публика не любит, то пришлось ограничиться литератором, молчащим кряду два последние десятилетия. Сотворив из писателя, ставшего богатым помещиком и философствующим дегустатором спиртного, свое диссидентское знамя, правозащитники никак не могли заставить да Влатти заняться делом. Которым, по их мнению, был просто обязан заниматься этот мизантроп, вознесенный правдоискателями на установленную ими же диссидентскую высоту. Но тот и в ус не дул, махнув рукой на все, что не имело отношения к установившемуся в его голове персональному миропорядку. Ему было хорошо и покойно в родовом имении, где никто не мешал ему делать то, что он хотел... «Ваше величество! Сержи да Влатти не придет, он сказал, что он с вами не сработается...» – произнес Нисельсон и посмотрел в глаза короля. «Так и сказал? Однако, смело... Он не боится, что я велю отобрать у него поместье?» – спросил король. «Сержи сказал, что тогда он возьмет лук со стрелами, кифару...» «Оригинально, весьма оригинально... Кстати, это не он стянул мраморную кифару у Аполлона?» «У Сержи есть своя, ваше величество... Он сказал, что возьмет кифару и оправится странствовать...» «Он хочет отправиться в путешествие? А его поместье?.. Как оно?..» «Хорошее поместье, ваше величество, обширное. И очень богатые винные погреба... «Ну что ж... Любой из моих предшественников сказал бы: «В добрый путь, господин да Влатти!», тем более что его, судя по всему, не пугают тяготы пеших путешествий... Но я милостив и милосерден. Сегодня я оч-ч-чень милосерден! И, несмотря на дерзостные слова, я его прощаю... Но все же передай этому молчальнику, что пора бы ему и заговорить. Не век же ему молчать. Если он считает себя писателем, пусть хоть что-нибудь напишет. Оду, что ли... Или какой-нибудь сногсшибательный роман с продолжением... Даже такой свирепый тиран, как я, может смириться с правдой, если она талантлива... А вот с гельминтологом, мучающимся похмельем, я бы как-нибудь побеседовал. Забавный толстячок...» Глава 17 Тогда совещание закончилось обещанием короля собрать всех снова месяца через два. Самсон сообщил присутствующим, что решил установить в стране демократию. Интересно, сможет ли с ней ужиться монархия? Ему хотелось бы знать, что из этого получится. И как быть с правом короля казнить и миловать, с которым король, при всех его либеральных представлениях о государственном устройстве, расставаться и не помышляет? И как будет называться новое государство? Республика Асперония? Ясно, что при наличии короля это невозможно. Демократическое королевство Асперония? На взгляд короля, это уже звучит лучше. Прецедентов в новейшей истории не так уж много, Нидерланды, Великобритания, вот, пожалуй, и всё, как говорится, раз, два и обчелся. Вот он и просит цвет асперонской интеллигенции подумать и дать предложения. Не забыл он и об Аполлоне, публично признав, что лично несет ответственность за безобразный вид статуи греческого покровителя искусств, и поэтому возлагает на маркиза Урбана, министра внутренних дел, обязанности блюстителя работ по восстановлению недостающих частей тела вышеупомянутой скульптуры. — Присобачь ему яйца, маркиз, – гремел король, – и все дела. Чтоб к утру все было в ажуре! Не забудь про кифару и лук. Не выполнишь – велю отрубить тебе голову! И, развивая последнюю мысль, король с энтузиазмом добавил, что считает полезным тут же на деле апробировать зачатки либерализма и демократии. — Мы постоянно везде и во всем медлим! Надо учиться действовать современно, то есть мудро, решительно и быстро! – король кулаком ударил по столу. – Поэтому я настоятельно рекомендую уважаемому собранию сейчас же пробаллотировать мое предложение о казни Урбана, не дожидаясь утра, независимо от того, успеет он к рассвету разобраться с аполлоновыми яйцами или нет. Медлить было бы негуманно. Для нас это минутное дело, а для Урбана – это несколько часов томительного ожидания... – пояснил король. – Повторяю, господа, было бы негуманно по отношению к министру заставлять его мучиться в неведении столько времени, когда все можно решить моментально. Так что, яйца – яйцами, а голосование – голосованием... Кто за то, чтобы казнить нашего дорогого маркиза Урбана? – весело спросил Самсон. Подобного единодушия не ожидал никто. В зале мгновенно вырос лес рук. Некоторые тянули обе руки. Не поднял руку только сам Урбан. Его мятое, багровое от пьянства, лицо покрылось крупными каплями пота. Король минуту с садистским удовольствием наблюдал за страданиями своего министра. — Надеюсь, ты доволен? Это называется демократия в действии. Пусть это будет тебе уроком, маркиз, – сказал он Урбану, у которого от ужаса дрожала челюсть и ходили ходуном ноги. – Я сегодня, как ты заметил, милостив. До утра завтрашнего дня я прощаю тебя. Но учти, моя доброта не беспредельна. (Заметим, уже к трем часам ночи статуя Аполлона оснастилась новыми яйцами, кифарой и луком). Пока шло совещание, в аппаратной вовсю кипела работа. Сотрудники Нисельсона, установившие «прослушки» по всему залу, с трудом успевали записывать разговоры, которые вели между собой делегаты съезда. Целая неделя ушла на обработку данных. Король знал, что эти данные могут так обработать, что там не останется и следа того, что происходило на самом деле. Он предупредил начальника Тайной Канцелярии: «Это в природе чиновника: делать и говорить то, что, по его мнению, ждет от него тот, кто сидит выше. Мне нужна правда, Нисельсон! Правда и еще раз правда! Ты понял меня?» Граф подгонял сотрудников и лично участвовал в работе, и вот наконец тоненькая папка без названия легла на стол короля. Но король не стал ее раскрывать, решив, что проделает это в самолете, по пути в Париж. Он умел ждать. Он воспитал в себе эту похвальную способность, ставшую чертой характера. Иногда он сам себе напоминал кота, который в предвкушении обеда может, покойно мурлыча, часами сидеть возле сахарницы, в которую попала мышь. И вот настал момент, когда король Самсон, на пути из Армбурга в Париж, в уютной гостиной королевского авиалайнера, сидя в кресле и держа в одной руке стакан с виски и предвкушая развлечение, приступил к изучению содержимого папки. Он не ожидал там найти ничего лестного для своей персоны. Увы, люди не благодарны. Сделаешь человеку добро, а он же тебя потом первый и придушит... То, что он увидел, потрясло его. В папке не было ни единого слова хулы в адрес короля. Мало того, там не было даже малейшего намека на недовольство или сомнения в том, что король в том или ином случае поступает как-то не так. Там были лишь потоки отработанного годами гладкого славословия. Превозносились мудрость и благонравие короля. Его доброта, справедливость и гуманизм. Высочайший интеллект, талант драматурга и широкая образованность. Хотя в папке находились записи разговоров самых различных людей, казалось, что говорит один и тот же человек. Годы страха воспитали особую генерацию похожих друг на друга людей, не выходивших в разговорах за пределы некой лексической резервации. Бертольд Хаас, известный профессор-историк, в беседе с неизвестным оппонентом сравнивал годы правления Самсона с царствованием великих королей прошлого. Судя по тому, сколько он наговорил глупостей, профессор в студенческие годы невнимательно прослушал курс французской средневековой истории и поэтому слабо ориентировался в порядковых номерах королей. Он всех Карлов свалил в одну кучу. У него Карл Третий Простоватый, потерявший Нормандию, путался под ногами Карла Пятого Мудрого, ненавидевшего Англию до такой степени, что запретил при нем упоминать название этой окутанной круглосуточными туманами страны. Этому последнему Карлу профессор приписал деяния Карла Шестого Безумного, которого, чтобы он не перекусал придворных, держали на цепи как бешеную собаку. Но профессор из всего этого коктейля из французских королей ловко соорудил некую привлекательную фигуру просвещенного монарха, который покровительствовал художникам, писателям и философам, развивал ремесла, торговлю и промышленное производство, и верноподданно приладил его к своему исполненному неподдельной страсти панегирику о славных деяниях короля Самсона. Писатель Жакоб Гоня, лауреат премии братьев Берковских, автор двадцатитомной «Саги о Березинерах», лицемерно жалуясь на излишнюю мягкость тиранического режима, предавал анафеме своих собратьев по перу. Небрежность письма, отсутствие глубоких мыслей, мелкотемье, корявость, неряшливость стиля, многословие, штампы, прямо-таки словесный понос – вот что, по мнению Гони, характеризует состояние нынешней литературы. Если бы у него было право давать советы королю, он бы порекомендовал тому не церемониться с так называемыми беллетристами и поэтами, подвизающимися на поприще благороднейшего из искусств. По глубочайшему убеждению Гони, этих гнусных писак, разумеется, в интересах государства, следовало бы лишать головы на площади Победы или подвергать публичной порке шомполами. Если поступать таким образом, то очень быстро можно будет добиться положительного эффекта. Плохие писатели моментально перевелись бы и остались одни хорошие. Выросли бы целые генерации талантов. Когда писатель знает, что над его головой постоянно занесен топор, он поневоле научится создавать шедевры! О том, что Жакоб Гоня сам был ярчайшим представителем хищного племени литературных поденщиков, он, естественно, не говорил ни слова. «Сага» принесла ему известность, по ней был снят телефильм, который стал любимым сериалом домработниц и пенсионеров. В «Саге о Березинерах» прослеживалась судьба династии потомственных закройщиков и портных, подданных целого выводка королей Асперонии. Вымышленные Березинеры якобы обшивали королевскую семью на протяжении нескольких столетий. Гоне понадобилось призвать на помощь всю свою буйную фантазию, чтобы превратить пособие по кройке и шитью в роман-эпопею и раскатать его на двадцать полновесных томов. В финальной главе «Саги» появлялся король Самсон, который за многолетнюю верную службу тираническому режиму награждал главу многочисленного семейства строителей нижнего и верхнего белья Бенциона Березинера золотыми ножницами с брильянтами и километровым отрезом шевиота. Жакоб Гоня не мог не славить короля, излишне либеральное правление которого способствовал тому, что он из автора заметок на редкость убогого содержания, вроде: «Найден шампиньон весом два килограмма», или «У известной телеведущей Барбары Шмидт сбежала ангорская кошка», – превратился в писателя-миллионера. И, конечно, Гоня, достигнув головокружительных беллетристических высот, славил короля. Еще бы ему не славить! «Говорят, все в руках божьих... Но иногда Всевышнего трудно понять. Иногда Господа Бога заносит... Зачем, например, Он сделал меня королем?» – думал Самсон, наблюдая в иллюминатор приближающуюся земную твердь. Самолет шел на посадку... «Я давно понял, что все попытки приблизиться к Истине – бесплодны. Но мы, люди, упорно ищем то, чего достичь не можем. С ослиным упрямством и риском повредиться умом мы тревожим примитивными вопросами «пространство синего эфира» в надежде овладеть при жизни тайной, которую и после смерти-то познать представляется весьма проблематичным. «Умрешь, и все узнаешь. Или перестанешь спрашивать», – сказал один из властителей дум прошлого. Никто из смертных лучше об этом не сказал. Вообще надо признать, что Господь в своем устремлении держать человеческий разум на коротком поводке последователен и непреклонен. Господь прекрасно знает, что человеку только дай волю, то есть дай полное знание, и он мгновенно распояшется и натворит черт знает что! Вот и накинул Он на человека удавку, сплетенную из страха перед неизведанным, узости мышления и набора низменных страстей, привязав таким образом человека к необходимости продолжать свой гнусный род и выдавая эти страсти не за зов плоти, а за возвышенное чувство к Прекрасной Незнакомке или к Прекрасному принцу. Никогда человеку не преступить черты, проведенной дланью Творца. Человек останется человеком и только человеком. Таковы условия жестокой и милосердной игры, предписанные Господом. Это непреложно. Господь предусмотрел почти всё. Чтобы человек оставался в неких рамках, Создатель снабдил человеческое сознание ограничителем. Вроде того, который ставят на современный гоночный автомобиль, чтобы тот на вираже не вылетел к чертовой матери с трассы. По-видимому, у Господа за пазухой припрятана такая Истина, что человек, познай он ее, тут же треснул бы пополам, от головы до жопы. И Господь, зная это, явил человеку Свое милосердие, давая ему возможность хоть немножко порезвиться на этом свете без отягощающих разум мыслей о всевозможных «зачем». Но что-то, видимо, там, на Небесах, заело. Против ожиданий Господа, некоторые человечки зажили самостоятельной жизнью. Эти неспокойные человечки, назовем их гениями, вознамерились всеобъемлюще постичь смысл бытия. И самозабвенно принялись искать нечто, чему долго подыскивали определение. И наконец самые смышленые из них эти поиски обозначили как робкий путь человека к Истине. Продвинулись они в своих исканиях не слишком далеко. И скажем за это Господу спасибо. За тысячелетия поисков эти мятущиеся человечки поняли только то, что, пока они дышат, ходят, плавают, летают, едят, пашут, врачуют, поют, играют, блудят, воюют, болеют, строят, блюют, пляшут, обманывают, любят, воруют, пишут, напиваются, плачут, мечтают, смеются, им будет позволено в течение непродолжительного времени – пока длится их грошовая и бесценная жизнь – наблюдать, как мир вертится вокруг них. В следующем же тысячелетии – если у них хватит ума – они смогут не только сторонне наблюдать, но и принимать участие в этом движении мира к пропасти, остервенело вертясь и падая вместе с ним, и тогда им будет дана счастливая возможность еще некоторое время наслаждаться жизнью и пробовать данное свыше Милосердие на зуб, неблагодарно порицая и понося Бога за скаредность, недосягаемость бессмертия и отсутствие внятных и прямых ответов на «вечные» вопросы. Максима, утверждающая, что меняется все: время, пространство и расположение светил, но не меняется сущность человека, ближе других подошла к решению загадок, начинающихся словом «зачем» и заканчивающихся словом «знаю»». Глава 18 Девушку звали Аннет. Трудно сказать, сколько ей было лет. На вид – восемнадцать. Хотя, на самом деле, может, и все двадцать пять. Ночью она так стонала, что постояльцы из соседних номеров переполошились и принялись стучать в стены. Но пьяному Самсону все было нипочем, и он, пока полностью не насладился ощущениями, возможными только в Париже, не прекратил занятий любовью. Девчонка попалась что надо, эдакий сорванец с жадными губами, крепкой маленькой грудью, мускулистыми мальчишескими ягодицами и ненасытностью пантеры. Она выдоила Самсона, как стельную корову. Он был так пуст, что гудел изнутри. Как Аннет оказалась в его постели, Самсон так никогда и не узнал. Самсон помнил только, что в тот свой первый, после долгого перерыва, парижский вечер он очень много пил в каких-то дешевых маленьких кафе, часто меняя их и ходя кругами вокруг одной и той же площади Республики, и как попал к себе в номер, не имел ни малейшего представления... Зачем он так много пил?.. Что с ним произошло? Сорвался с цепи? Обрел свободу? ...После прилета в Париж Самсон велел отвезти себя в какой-нибудь небольшой отель, недалеко от центра, в нешумном месте, где были бы тихие, покойные переулки, старинная церковь и небольшой парк. «Что-нибудь попроще, поскромней, Нисельсон...» Статс-секретарь бросил на своего патрона короткий взгляд. Самсону уже были забронированы президентские апартаменты в отеле «Риц». Но каприз короля выполнил беспрекословно. Нисельсон хорошо изучил характер человека, к которому был искренно привязан. Из машины, пока они ехали из аэропорта, граф куда-то позвонил, и все уладилось быстрее, чем в три минуты. Маленький отель, скорее даже пансион, недалеко от Лионского вокзала, как нельзя лучше подходил к настроению короля. Отпустив графа и охранника, Самсон принялся за осмотр номера. Привыкший к роскоши, он с восторгом первооткрывателя разглядывал большую деревянную кровать посреди спальни, скромный столик, на котором по-хозяйски разлеглась библия, открытая (дальнозоркий Самсон углядел) на «Плачах Иеремии», и рядом – телефонный аппарат, треснувший у основания и скрепленный скотчем, ночники с плафонами разного размера, разного цвета и разной формы, плешивый ковер на деревянном крашеном полу, люстру с тремя рожками и одной лампой, разумеется, ради экономии – не поставишь же в счет постояльцам потраченную ими электроэнергию. В углу какой-то подозрительный телевизор на тоненьких ножках, рядом стенной шкаф с покосившейся и, по всей видимости, не закрывающейся дверцей, пред ним стул эпохи позднего модерна, такой легко-воздушный, что, казалось, он сделан из спичек, и развалится, если на него хорошенько дунуть. В гостиной, отделанной с той же умеренной пышностью, стояли три кресла преклонного возраста и кушетка, которая, по всей вероятности, была старше кресел лет на двести и на которой без труда можно было представить себе возлежащую на ней в ожидании императора ветреную Жозефину, и большой расшатанный стол с искусственными хризантемами в безвкусной глиняной вазе. На стенах в шахматном порядке были развешены эстампы с видами современного Парижа. Самсон подошел к окну, поднял раму и выглянул наружу. Второй этаж. Невысоко. Если надо будет по какой-либо причине срочно покидать номер, то сделать это будет несложно. Самсон перевел взгляд вниз. Аккуратный дворик с кустами малины... Король усмехнулся, вспомнив свои опасные проказы, свои любовные маневры, лазанье по балконам, страстную Ингрид, которая царапалась как дикая кошка. Ах, бедная глупышка, нельзя жить подле королей и опрометчиво пренебрегать противоядиями... Дворик был заключен в кирпичную ограду. За оградой, в оба конца безлюдной улицы, тянулись ряды одинаковых трехэтажных домов, выкрашенных в унылый серо-голубой цвет. Итак, подумал Самсон, роль парка исполняет вот этот дворик, размером с носовой платок. Каналья Нисельсон! А где же церковь? Самсон вытянул шею и, повертев головой из стороны в сторону, узрел в самом конце улицы миниатюрную церквушку, своими азиатскими «луковками» напоминавшую православный храм. Туалетной комнатой король остался доволен. Все без каких-либо излишеств, модных нововведений и прикрас, по-солдатски скромно и, как говорится, функционально. Над эмалированным умывальником малюсенькое захватанное пальцами зеркало, в котором – Самсон наклонился – поместились нос, часть лба и верхняя губа венценосца. Вполне достаточно, чтобы понять, что в зеркале ты видишь не какого-то постороннего субъекта, а себя. Можно бриться, игнорируя зеркало, не глядя в опротивевшую за столько-то лет физиономию, с удовлетворением подумал Самсон, так делали, по слухам, древние греки, и у них это неплохо получалось. И всё-таки концом махрового полотенца брезгливый Самсон протер поверхность второй реальности. Окно под потолком с настолько завлекательно торчащим шпингалетом, что так и тянет перекинуть через него веревку и повеситься. Фарфоровый унитаз во всей своей бесстыдной наготе – без сиденья. Будто только что доставлен из магазина, торгующего подержанными туалетными аксессуарами. Король обрадовался: значит, придется вспомнить далекую беззаботную юность, когда не сидели часами на подогретом стульчаке, почитывая приключенческие романы, а с опасностью для жизни, согнувшись в три погибели, «орлом» зависали над толчком, как над бездонной пропастью. Бачок, естественно, над головой. Цепочка с металлическим колечком. В памяти возник рассказ Поля о трагическом происшествии, в котором фигурировали вот такой же бачок, цепочка, сам рассказчик и очень полезная английская пословица, которая в переводе на французский звучала примерно так: «Прежде чем дернуть за веревку, посмотри, к чему она привязана». Поль не посмотрел и в результате едва не лишился жизни, угодив в больницу, где его голову в течение двух недель обкладывали холодными компрессами. И он еще легко отделался. А дело было так. По ошибке Поль был приглашен на обед к дальним родственникам со стороны матери, которые не имели ни малейшего представления, чем занимается сын уважаемой мадам Голицын и не менее уважаемого мсье Бертье. Знай они, что у этого славного малого с приятными манерами и пронзительно синими глазами (кто бы мог подумать, что от беспробудного пьянства!) только что вышла книжечка со скандальными стихами, в которых воспевались его отнюдь не платонические симпатии к некоему шелудивому псу, не видать Полю ни их шикарного обеденного стола с лососевой икрой, копчеными угрями, страсбургским паштетом, омарами в ванильном соусе, устрицами, о которых речь ниже, ни коллекционных вин пятнадцатилетней выдержки, ни пахнущей сивухой настоящей московской водки, изготовленной где-то в глубинах Беловежской пущи мастеровитыми поляками, ни пахнущих фиалкой тягучих бельгийских ликеров. Родственники были истово привержены старине, что выражалось у них в крайне критическом отношении ко всему новому и нежелании что-либо менять в доме, больше похожем на небольшой средневековый замок, чем на виллу состоятельных буржуа. Залы и комнаты были полны вышедшими из обихода реалиями, место которым либо на мусорной свалке, либо в реставрационных мастерских какого-нибудь провинциального музея мебели. Туалетная комната, в чем скоро убедился Поль, была, вероятно, оборудована в соответствие с модой, царившей в области искусства голубого и белого сантехнического фаянса в те отдаленные времена, которые предшествовали подписанию Версальского мирного договора. Во время обеда Поль, обожавший морских тварей, набросился на устриц. Он поглощал их десятками и от жадности не заметил, что устрицы не свежие, а когда заметил, было поздно: у обжоры схватил живот. Поль терпел, сколько мог. За столом говорили, вспоминал он позже, всё больше о падении нравов и неуважительном отношении нынешней молодежи к старикам. Говорили долго, нудно, с продолжительными паузами, солидными вздохами и наклонами седых и лысых голов. Что удерживало его за столом, Поль понять не мог. Может, внезапно открывшееся в нем родственное чувство? Или присутствие за столом хорошенькой кузины Надин, которая со всей определенностью дала понять Полю, что страх перед кровосмесительством ее не остановит? Боязнь, что его не пригласят в следующий раз, когда устрицы будут посвежей и ими будет наслаждаться кто-то другой? Наконец он почувствовал, что еще мгновение и произойдет непоправимое. Дрожащий как в лихорадке, с бисеринками пота на побледневшем лбу, провожаемый недоуменными взглядами почтенных дядюшек и тетушек, Поль подскочил на стуле, пулей вылетел из-за стола и, цедя заплетающимся языком извинения, устремился вон из столовой. В туалете он первым делом увидел, что на унитазе отсутствует стульчак. Бормоча, что «так будет даже лучше, так будет сподручней», он содрал с себя брюки и, издав возглас удовлетворения, взгромоздился на унитаз. Принял, так сказать, требуемую позу. Позу орла-стервятника, который с горы, господствующей над местностью, по-хозяйски озирает квадратные мили своих владений и с точностью до дюйма определяет дислокацию съедобного врага. Поль успел вовремя. Если бы он промедлил хотя бы секунду, случилась бы катастрофа. Теперь можно было не спешить. Он уперся взглядом в стену, на которой в простой деревянной раме висел портрет хозяина дома в форме капрала Иностранного легиона. Справа от портрета, на гвозде, вбитом в кирпичную кладку отопительной печи, висели добротные офицерские сапоги, начищенные до зеркального блеска. Вероятно, трофейные, подумал Поль. Стал бы бывший капрал украшать сортир собственными! В углу лежала каска, похожая на перевернутый тазик для бритья, – такими пользовались в девятнадцатом столетии постояльцы недорогих гостиниц с удобствами во дворе. Поль отметил про себя, что каска не могла быть применена как часть бритвенных принадлежностей, ибо была пулей или маленьким осколком пробита в двух местах. Значит, понял Поль, она служит для украшения и каждодневно напоминает ветерану о тех счастливых для него временах, когда вокруг рвалась шрапнель, а он, распялив рот в истошном крике и наложив полные подштанники, в грохоте сражения летел в атаку на неприятеля. Возможно даже, подумал Поль, вид этих предметов активизирует у хозяина деятельность кишечника и способствует полному и правильному его опорожнению. С наслаждением опроставшись, Поль понял, что попал в солдатский рай, пахнущий свиной кожей, дегтем, свежим навозом и еле теплящейся паровозной топкой. Полю стало так хорошо, что он закрыл глаза и замурлыкал какую-то песенку. Когда подошло время, он рукой нащупал цепочку и что есть силы дернул ее вниз. (На самом деле Поль опрометчиво дернул висевшую рядом с цепочкой бечевку, которая была привязана к ящику, полному бутылок с вином. Прохладная крышка сливного бачка хозяину дома показалась подходящим местом для хранения там двадцати бутылок красного бургундского урожая 1976 года). Если бы в этот момент вышеприведенная английская пословица пришла Полю на память, его голова осталась бы в целости и сохранности. Но Поль проявил непростительное легкомыслие, и деревянный ящик с бутылками с высоты полутора метров обрушился с крышки сливного бачка прямо на голову несчастного раззявы. Потом Поль рассказывал Самсону, что второго такого стремительного перехода от блаженства к страданиям он не переживет. Мораль в этой истории отсутствует, подумал Самсон. Если не считать приведенную выше английскую пословицу... Пожелтевшее от времени биде пробудило в памяти Самсона картинки из той же далекой парижской юности, связанные с визитами проституток. Проституткам очень нравилось, что у него дома, в ванной комнате, есть биде, и они всегда там подмывались. До и после. Подмываясь при открытой двери, девицы любили вести с ним беседы на отвлеченные темы. Например, о еде и выпивке. Но больше о еде. Во времена его молодости проститутки почему-то всегда были голодны. Вернувшись в комнату, король еще раз огляделся. «Суровый быт», – подумал он. Нисельсон в своем желании угодить явно переусердствовал. Самсон посмотрел на свои дорогие чемоданы, стоящие у двери, и вздохнул. Зачем ему чемоданы, набитые галстуками, смокингами, шарфами, сорочками, штиблетами, плащами с белой шелковой подкладкой и прочим барахлом? Зачем ему вещи, которые он, возможно, уже никогда не наденет? Зачем всё это?.. (Продолжение следует) © Вионор Меретуков, 2009 Дата публикации: 03.11.2009 19:40:39 Просмотров: 2968 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|