Как у меня всё было. Роман. Часть 6. Австралия.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 106140 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Австралия.

Нынче я узнал, что у всякого петуха своя Испания под перьями.

Гоголь. Записки сумасшедшего.

Пингвин.

Максим Максимыч, преподаватель лицея, должен друзьям полторы тысячи долларов США за съём двухкомнатной квартиры, 300 евро в месяц, на одной лестничной клетке с трёхкомнатной квартирой родителей, чтобы не отчаяться запивает всё сильнее, чтобы не думать играет с физруками в преф. Его жена Бэла в минуту раздраженья говорит, кажется, я поторопилась. Их сын, Серёжа Фарафонов, прочёл всю мировую литературу, теперь читает по второму разу.
Катерина Ивановна, преподаватель лицея, репетитор у подростков, зарабатывает 8 тыс. рублей, кормит три семьи, дочки – близняшки, мать, сестра в институте, отец закодировался. В дочками в детстве играла в «Мастера и Маргариту» по ролям, знает все стихи одногрупника наизусть, влюблена в одного актёра одного театра, всё время ждёт чуда. Девочки выросли, когда она им, «где вы были вместо школы?», глядят отчуждённо в глаза, как умеют только подростки, потому что ещё не подставляли и не подставлялись и говорят, «какая разница».
Фонарик, учительница в школе, зарабатывает 6 тыс. со всеми надбавками, на эти деньги живут с дочкой и тёщей, муж два года назад умер, инфаркт миокарда, тёща не помогает, все деньги высылает сыну в Чернигов, дочка стесняется с мамой вместе идти по улице в школу, говорит, сначала ты, потом я.
Мария, преподавательница в лицее, зарабатывает 8 тыс. в месяц, даёт мужу Никите 1,5 тыс., чтобы купил подарки на 8 марта, ей, дочке и тёще, муж пишет, как наркоман, 20 лет и один раз заплатили за длинное стихотворенье про бессмертье в 2000 году 600 рублей. Муж покупает кожаную сумочку с городским пейзажем маслом за 600, авторскую вазу из керамики за 500 и арлекина из глины за 500.
Знакомые отдадут пингвина в хорошие руки. Жена сказала, или пингвин, или я. Питается крабовыми палочками, купается в ванной, надо выгуливать. Представляю себе себя с пингвином в Старых Мытищах. Гвоздь программы. Границы мира расширились. Мягкую мебель привозят из Владимира на заказ. В овощном магазине продаётся плод фейхуа. На лето в Германию, Голландию, Австрию к родственникам из Самары в гости. С пингвином мимо помойки на прогулке. Пингвин роняет небрежно на бомжей, роющихся в ящиках для отходов в поисках цветных металлов, пустых бутылок и съестного, «позасирали тут».

Радуга зимой.

Сначала на меня нашло отчаянье, как время от времени случается, и тогда я впадаю в местную кому, только курю и сплю. 20 лет пишешь как наркоман и один раз в 2000 году за одно длинное стихотворение про бессмертие 600 рублей заплатили. И если бы не местные парки, жена, дочка, тёща, мама, давно бы как Седуксеныч выныривал из запоев, чтобы самоубиться, а потом заныривал в запои, чтобы не самоубиваться. А так 20 лет как наркоман пишешь, а потом напечатают в журналах: «В поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сначала сажали в психушку, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней. Это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый? А кому он, на хер, нужен?» Потом я подумал, можно остров в Тихом океане охранять от пингвинов, недалеко от Австралии, там всегда лето, надоела зима, быть смотрителем Ботанического сада как на Соловках. А потом я подумал, после Платонова, надо прочесть Распутина, а после Распутина Сашу Соколова, потому что полпоколенья уже прошло. Это значит, что Неуловимый Джо превратился сначала в ренессансного революционера, трактующего апокалипсис, потом в дезертира всех войн в нычке, потом в смотрителя Ботанического сада в штате Вермонт, США.
А потом что-то ещё происходило. Чтобы узнать что, я должен купить и прочесть книгу, жизнеописание великих итальянских живописцев Возрождения, а так же прочесть книгу «Ад» Данте Алигьери, «Декамерон», Джованни Бокаччо, «Фауст» Гёте, Давидовы псалмы в переводе местного филолога, который каждое слово смакует, словно это не слово, а бисероплетение и карамелька за щекою, и так не заметит как станет академик, и 33 языка изучит, и жизнь его пройдёт как молитва о хлебе насущном. А я подумал, Пастернак 30 лет переводил Гёте в нычке в Переделкино, а потом подгадал под смерть как учитель и учитель учителя и нарвался. Джованни Бокаччо написал 100 фаблио про то, что 10 дам и синьоров чумой в средневековой Флоренции достались и сказали, «пусть там гусляр с драконом сами фехтуют, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе», чем положили начало современной постмодернистической цивилизации. Ток-шоу «Русская литература мертва?», «У истории смысла нет?», как если бы можно было пригласить на ринг Анну Павловну Шерер и капитана Тушина, а потом сказать, а теперь рекламная пауза.
Короче, я займусь исторической филологией, а по вечерам буду ездить в театры. Сначала в поколении 60-х героем жизни стал актёр, потому что тюремщик, актёр божества, пал, «а нам всё равно, а нам всё равно, не боимся мы волка и сову, дело есть у нас, в самый тёмный час мы волшебную косим трын-траву». Потом в поколении 90-х героем жизни стал герой, потому что актёру надо когда-то становиться самим собой, журналы не могут быть вечно мертвы. Великая русская апокалиптическая литература, которой 60 лет не было, два поколения, её стали дарить «нужным людям» в конце восьмидесятых, потому что «доброе утро, последний герой, здравствуй, последний герой». Как теперь дарят нужным людям в знак открытости сердца и добрых предзнаменований распятие червонного золота, благославлённое святителем Шестиримом, потому что если деньгами, то это будет взятка. Уже придумал анекдот, типа, дремлющий над пивом народ, а при чём здесь гимнаст? Журналы, как всегда, мимо проходили, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, науке до сих пор неизвестно. Проходящие мимо потом стали идущими вместе, но я не про это.
Я про то, что герою нельзя было вечно быть в маске, террористической и антитеррористической, ему надо было жителем становиться. Актёр, ставший героем после театрального бума 90-х, ехал на спектакль, в котором он был занят три раза в месяц, выходил на сцену в подштаниках, его макали в торт с розочками, и он уходил пить водку, изучать философию Шлегеля, одушевлять пространство, медитировать над проблемой денег и свободы воли, как Родион Раскольников аналогичный, всё остальное время, потому что жизнь сложилась трагично, и через полпоколенья подростки посмотрят внимательно внутрь себя и скажут, «почему мёртвые правят живыми, потому что живые не умирают?» Кто им, кроме меня ответит, «дедушка, а ты умеешь двигать стаканы взглядом?». «Как два пальца, но дело не в этом». Юродивость, как основной принцип формообразованья, журналы.
Тот, кто проходит мимо, всегда проходит мимо. И он мстит тем, что забирает у нас наших детей в государство. А потом государство делается калекой, потому что если двигаться ниоткуда никуда, то некуда двигаться. В 30-х, когда строили единообразье, арестовать с полным основанием можно было любого. В 60-х, когда единообразье построили, всех реабилитировали, потому что было непонятно, за что арестовали. Так встречаются юродивый и калека, в сущности, им говорить не о чем, поэтому журналы 100 лет мертвы. Нет, было и чудо. Но и Христос приходил к ждущим. Тут-то и надобятся книги, я не раз ловил себя на этом, на швах времени с пространством, когда поступать уже не надо, а не думать уже нельзя. Тут-то и оживают журналы на короткое время и своё послушное светское поприще предложат русскому загробному рассказу 21-го века, загробность его в том, что всё живое, который не меньше апокалиптической повести 20-го века и утопического романа 19-го века жанр: счастье возможно, но не любой же ценою, и в чём оно заключается, 30-е – 60-е – 90-е.
Что всё живое, когда мы станем этим живым, или наоборот, пройдём мимо, как журналы, чиновники и бандиты, и будем мстить никому за творенье, подарок творца твари, мы уже не сможем рассказать живущим, какой же это кайф, видеть, что всё живое, но в то же время быть ещё чем-то другим, 20 лет как наркоман писать рассказы, повести, романы, эссе, элегии, оды, статьи, трактаты, стихотворенья, и один раз тебе заплатит один журнал 600 рублей за одно длинное стихотворенье про бессмертье. И только благодаря бессмертному благородству женщин-парок, жены, тёщи, дочки, мамы, тебя ещё терпит приживалкой действительность местная. А потом в 2020 подростки скажут, разве мы все здесь не приживалки? А самые наглые и тупые – журналы, чиновники и бандиты. Что они имеют на власть приживать полное право, потому что они не видят живого, типа компенсации, что ли. Именем Христа станут распинать распятых, и всё пойдёт по кругу, а живое будет смеяться рядом, а юродивые будут корчиться рядом, что они видят живое, а журналы будут проходить мимо. Господи, как мне горько, уехать на Тихий океан, что ли, к пингвинам, как будто у пингвинов по-другому. Которого заклёвывают за слабость, видит радугу вокруг солнца, хоть зимой не бывает радуг, потому что в Австралии вечное лето.
Один знакомый, который год просидел в Бутырках, из группы захвата, которые больше бандиты, чем бандиты, рассказывал, как они «Мастера и Маргариту» наизусть по ролям в камере играли. Знал бы Булгаков, что такое возможно, пусть и через 50 лет после написанья, не стал бы писать письмо Сталину, тем более что, всё равно, бесполезно. Если они не видят живого, как ты их заставишь видеть, только пока они не сделаются несчастны, потому что только так можно увидеть живое, сделаться ещё меньше, чем самое маленькое на свете, на чём всё умещается, как Экклезиаст и Апокалипсис на цепях ДНК, отсюда моё юродство. А я всё думал, зачем мне это надо? Ну и что, что у меня папа Арлекин, а мама Пьеро, папа ничего не боялся, а мама была самым одиноким человеком на свете. Я бы мог работать наладчиком на частном заводе картонных мозаик «Пазл», получать свой паёк благополучья и презирать грузчиков за то, что они все запойные, хоть пенсионеры, хоть допризывники, и презирать станочников, бывших учителей, за то, что невежи, в 1000 лет выживающем государстве ставить можно только на мёртвых. Но тут позвонила жена из электрички по пути на работу и сказала, поделиться не с кем, первый раз вижу, радуга зимою. Я ответил, нынешний год уже не первый раз, атмосферное явленье.
А вообще, если нет мёртвого, какая же это ошибка, вся моя жизнь юродивая, про людей, что они захолустные, про себя, что я чмошный, про места, что их страшно, про времена, что их стыдно. Что нет жульничества, есть счастье, что нет несчастья, есть усталость. Получается, что есть только две вещи: работа и отдых. Я всё думал, в Библии, Бог создал человека для рая, человек был животным, а потом вмешался какой-то третий невнятный. И вроде бы ни человек, ни Бог не виноваты, а виноват искуситель. А откуда он взялся, если ничего, кроме Бога нету? Зачем межгалактические пустоты, бесконечность, пыльца, пестики, тычинки, страданье? Ну и был бы Бог – Бог, в своей самоидентичности купался, как в журнале «Плейбой» мальчики – мажоры в ваннах. Зачем ему понадобились история природа, экклезиаст, апокалипсис, чувство счастья, чувство несчастья, ток-шоу, бомжи, зарплата.
Мы разговаривали за ужином, я спросил про это у Марии и Майки Пупковой. Мария стала что-то про эволюцию долго, и в то же время что она в этом ничего не понимает. Майка Пупкова, «просто посмотреть отдельно». Я подумал, нет, всё-таки есть поколенья. Майка Пупкова за свои 15 лет прочла две книжки по программе, «Капитанскую дочку» и «Мёртвые души», была на двух спектаклях, «Винни-Пух» и «Алиса», пантомима в театре «Около» про Гитлера, Сталина, клинику и «Битлз». Когда её попросишь приготовить себе яичницу на завтрак, она 15 минут будет пререкаться, что у неё нет времени перед школой, потом встретит по дороге бабушку Димы Борисоглебского и ещё 15 минут будет разговаривать с ней про то, кем она будет после школы, директором ипподрома, редактором издательства или домохозяйкой. Мария, которая как ренессансная Беатриче с неба на землю каждый день водит местного Данта и детей генералов и банкиров для нищенской зарплаты и благородства, не понимает, зачем Бог сотворил землю, для Бога, а Майка Пупкова, которая палец о палец не ударит для другого, знает. Нет, всё-таки, есть поколенья, они как работа и отдых, когда сделана предыдущая работа, наступает усталость, и отдых это уже начало следующей работы.

Молитва – 2.

Сначала я очень устал, 20 лет работы и ничего снаружи, всё только внутри. Когда не напечатали стихи, стал писать эссе, когда не напечатали эссе, стал писать рассказы. Потом как утешенье, что очень болен. Что общины не стало, мужчины куда-то делись, поэтому помогали поодиночке женщины, бабушка, мама, жена, дочь, тёща. Что должен только видеть, что больше от тебя не требуется, всё остальное как болезнь, раз общины нет. Что в сплошной подставы как подарок: сеть из дождя, ветра, снега, солнца, деревьев, воды. Слова соединяются во фразы между случайными людьми и одни что-то помнят, другие забывают, потому что очень тяжело делать работу. Марии приснился сон, говорит, страшный, что они бомжуют в трамвае втроём, мама, Аня и она. Вот я как раз про это. Только что-то подумаешь, как оно наступает. А говоришь, нет общины, вчера, когда писал рассказ про чудо, Мария позвонила из электрички, что радуга, зимой не бывает. Сегодня, когда писал про внутри без наружи, очень тяжело всю жизнь, Марии снился сон как они бомжуют в трамвае втроём без меня, страшный.
Но это не община, это дальше, после «поколения дворников и сторожей, потерявших друг друга в просторах бесконечной зимы, все разошлись по домам». Потому что там нельзя скрепить людей пластилиновые фигурки из глины никаким дождём, ветром, зноем, снегом, в Крыму, в Австралии, на Белом море. Зато можно с помощью искусств и ремёсел, как художник Хамид Савкуев, актёр Максим Суханов, режиссёр Кама Гинкас, актёры театра «Около», художники Филиппова, Черкасова, Филатов, художница Погорелых с глиняными фигурками на продажу, Пьеро, Арлекины, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы, художник Поприщин с кожаными сумками, на которых городской и деревенский пейзаж маслом, который не смывается, ни дождём, ни ветром, ни солнцем, ни зноем, и не смоется уже никогда, только художник Поприщин не может больше рисовать одно и то же за деньги. Лучше выпьет водку и поедет в Кащенку подлечиться. Как художники Филиппова, Черкасова, Филатов, у которых пастели, акварели и масло про то, что внутри и снаружи одно и то же сливаются в какой-то сон про то, что, но никто об этом знать не должен, иначе это как бомжевать в трамвае без мужчин и денег, очень страшно.
Это как актёры театра «Около» играют спектакли, про одно и то же пантомиму, Гитлера, Сталина, клинику, «Битлз», мужскую нирвану, женское одиночество, поппури из советских песен и исповедь армянского мальчика на греческих котурнах в Америке про то, что всё то же самое, только верующее. Как у художника Хамида Савкуева на картинах нет порока, только тайная исповедь, которая становится явной постепенно, страданье и состраданье. Как у актёра Максима Суханова все юродивые, хоть глухонемой бандит Свинья, хоть романтический герой Сирано де Бержерак, хоть начальник король Лир, хоть вор в законе Хлестаков. А потом туман растает как в фильме Федерико Феллини «Амаркорд» и окажется, что община просто продвигается внутрь, а не наружу. Как в фильме «Сталкер» Тарковского, апокалиптический холод душ снаружи человека, а внутри человека 20 лет без денег, и как стихи становятся эссе, эссе становятся рассказы, рассказы становятся молитвы. А министр халтуры Мертвенный ведёт по телевизору ток-шоу «Русская литература мертва?», «У истории смысла нет?». Ринг между Анной Павловной Шерер и капитаном Тушиным. Как только Анна Павловна хочет сказать, что никакого внутри нет, а капитан Тушин хочет сказать, что никакого снаружи нет, ведущий ринга кричит жизнерадостно, а теперь рекламная пауза.

Австралия.

Если нас всё время снимают на кино, и мы об этом знаем, потому что иначе смысла бы жить не было, то зачем нам кино. Видно нам нужна такая точка, из которой все бы были понятны. Стало быть, не столько нас снимают на кино, сколько мы снимаем на кино. Ну, тогда всё понятно. И вот жизнь, с её импровизацией, подделаться, службу тащить, с её актёрами, героями, жителями, с её экклезиастом, апокалипсисом, хождением по воде, с её «ничего нет», «всё равно», «на самом деле», с её голяком, славняком, сплошняком, с её Сталкером, женой Сталкера, проводника на зону, где живёт Бог, который на самом деле чмо, Мартышкой, их дочерью, которая уже такой родилась, у которой она – не она, а всё остальное, и которая, на самом деле ещё больше несчастна, ведь сказано, что счастливы были животные, они были в раю, им неведомо было страдание. Это ведь не значило, что не было страдания, просто они были не оно, у них не было сознания. Люди уже несчастливы, потому что они отдельно, как мы ходим по улицам и боимся, чтобы на нас не подумали, что мы бомжи и сумасшедшие. И для этого служим, выслуживаемся, ездим в мерседесах и маршрутках по улицам, не потому что нам некогда, ведь раньше ходили и всё успевали. Просто мы догадались: самые несчастные – ангелы, которые ходят по улицам, как со звезды на звезду перебредают бездну, потому что они нашли эту точку, с которой всё время видно кино, с которой они не они, а ангелы, с которой все ангелы, потому что понятны, гитлер, сталин, клиника, битлз, мужская нирвана, женское одиночество, поппури из советских песен, исповедь армянского мальчика на греческих котурнах в Америке про то, что всё то же самое, только верующее, в московском театре «Около».
Скажете, это не было со мной изначально, от папы Пьеро и мамы Арлекина, а я только подставлял русскую литературу и христианскую цивилизацию, которые мертвы по телевизору. Зачем же нам телевизор тогда? Иначе мы не справляемся? Получается, что так. Что же я могу сделать в этой ситуации? Полпоколения уже прошло. Уехать в леса, ботанический сад Хутор Горка на Соловках в штате Вермонт в Австралии охранять от призраков бесконечности? Отпевать, причащать, исповедовать. Кто мне дал эту ксиву, лычку, самозванное кино? Нету у меня ответа, просто, когда это накатывает, я вспоминаю всё сразу, папу, маму, отрочество, чмошество, нищету, Мелитополь, Мценск, Мытищи, Соловки, осень, зиму, весну, лето. А потом наступило новое после Соловков, что я буду это всё вспоминать, записывать, кино видеть, показывать. Хоть и раньше наступало новое, после армии, после страны, перед новой страной. Так что непонятно, о чём и речь. Сначала понятно, когда накатывает, потом непонятно, когда откатывает. Как прилив и отлив на море на острове. Обиделся, что медаль не дали, за заслуги перед отечеством 4-й степени, не сняли на кино про то, как ты снимал на кино. Или нет, начинается новое, и надо быть чистым и простым для новой работы, но как будешь таким, если ты не чист и не прост, бессовестная совесть, припадочная память, больные нервы. Или просто устал, 20 лет пишешь как наркоман и один раз 600 рублей заплатили за длинное стихотворение про бессмертие в 2000 году. А потом будут на жопе сидеть и книгу писать, Филонов голодал, Платонов отчаялся, Флоренского расстреляли, Шаламов много раз доходил, Башлачёв покончил с собой, чтобы потом началось новое.
Господи, забирай меня, что ли, я уже не могу, зуб на зуб не попадает от колотёжки долбёжковой. Художник Филатов рисует счастье акварелями в ЦДХ, художник Хамид Савкуев свои картины оценивает в десятки тысяч долларов, актёр Максим Суханов играет киллеров из телесериалов, я сглатываю по ночам, говорит жена, так перед припадками, в Австралию хочу. Потом наступает счастье, аура, говорят врачи, в церкви, в лесу, в книжном магазине все книжки хочу купить, набираю полную руку и назад на полки кладу, денег нет. Время больше не работает и пространство больше не работает, как в Австралии в Марианской впадины на Соловках, как в стихотворении. Неужели, я выслужил эту лычку, медаль, эту точку на пенсии по инвалидности, чужим бессмертьем быть, чмом у света в лице, в Старых Мытищах с собакой гулять, обнутый, прохожие говорят. Я один раз с грузчицкой подработки приеду, включу телевизор, все порнухи, боевики, телешоу просмотрю, а потом пойду сигарету выкурить, на веранды собака Блажа в моём кресле сидит, в лапах ручка гелевая и тетрадь, в глазах тоска. «Место», скажу, тетрадь раскроется, станет листы листать, там всё это записано, что уже наступило новое. Папа и мама из глины художницы Погорелых на этажерке сидят, Арлекин и Пьеро, разговаривают с картинами, иконами, фотографиями про то, что я не чмо, поэтому меня колбасит так. Переживают за меня, потому что мне надо медали, лычки, точки, компенсации. Поэтому я в Австралию захотел, в Австралии хорошо, лето круглый год, дочери отцов уважают за их страдание, времени нет, пространства нет, не то, что тут у нас на севере, даже Бог и ангелы должны страдать для ауры. Достоевский пишет, перед припадком наступает счастье несколько секунд, Магомет за это время успел всё на своём коне облететь и увидеть в деталях землю и небо. В эпилептологии это состояние счастья и высшей гармонии перед припадком и после припадка называется аурой. Я собственно, не провоцирую, я просто на жопе сижу, занимаюсь филологией. Любое вдохновение, грузчицкое, пивное, верующее, такой припадок телевизора. Как ты смотришь кино как про тебя смотрят кино, отдых после работы, потом надо скорее делать дела, пока длится аура, Австралия.

Весна.

В Австралию, Патагонию, Пингвинию, Ледовитию, Нгуингмию, Брондингнегию, в Лемурию, Атлантиду, Гиперборею собираешься, как рок-музыкант Макаревич, «что с нами будет через 20 лет», снимать с батискафа жизнь рыб и передачу «Смак»? Или наоборот, как писатель земли русской, нобелевский лауреат, правозащитник, диссидент, на которого молились Анна Андреевна Ахматова и Надежда Яковлевна Мандельштам, написать 100 томов публицистики, «так что же нам, всё-таки, делать?» и «как нам обустроить Россию?», Александр Исаевич Солженицын, не сходить с места? Да нет, куда нам, пскопским, от своей гордыни, животик на весеннее солнце выпучишь, косичку из отросших волос завяжешь и в носу ковыряешься, медитируешь, хорошо. Как трава, растёшь вверх и вниз, местный гуру, только никто об этом не должен знать, а то кожа на ластах полопается. Местные продавщицы в овощной лавке о чём-то догадываются, каждый вечер кило яблок и кило банан покупает из года в год, куда в него стоко вмещается, никак мутант, а может у меня семья большая. Дядьки на крыше лёд скалывают, мне тоже надо, а то потом вёдра не успеваешь подставлять. Короче, весна.
Вместо того чтобы рассказы писать, потом курить, потом из-под маминого пледа с топчана смотреть с немым упрёком, кем стать? Пора-пора, 40 лет, становиться большим, начинаешь судорожно пыль вытряхивать, бороду стричь, рюкзак собирать. Мария с ангиной, Майка Пупкова с простудой, Эвридика с гриппом в птице-тройке мимо военкомата, паспортного стола, милиции я на не я за деньги менять из последних сил страны повлеклись в маршрутке, электричке, метро. А ты? Как нам обустроить страну, чтобы через 20 лет был сплошной смак фотографируешь? Просто можно с места не сходить и с батискафа смотреть на обустроенную страну между Пингвинией, Патагонией, Ледовитией, Атлантидой, Нгуингмией, Лемурией, Брондингнегией, Гипербореей с нечистой совестью, припадочной памятью, больными нервами. Это как?
Во-первых, когда первый раз в 8 классе в 79 году на дне рождения у баскетболистки Наташи Сёминой «Машину» слушали, я подумал, что счастье это когда клиника становится «Битлз» на русском языке, чмошное становится божественное, захолустное столичное, стыдное красивое. Во-вторых, когда в первый раз на 2 курсе в 87 году прочёл стихи Осипа Эмильевича Мандельштама, а потом воспоминания вдовы, Надежды Яковлевны, что при имени Александр Исаевич Солженицын она плакала, потому что это как «Христос воскрес» было для них, потому что после всего, что было на государство руку поднять это, ну это как «Машина» в 8 классе и как стихотворение «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз. Ты вернулся сюда, так вдыхай же скорей рыбий жир Петроградских речных фонарей. Узнавай же скорее погожий денёк, где к зловещему дёгтю подмешан желток. Ленинград, я ещё не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера. Ленинград, у меня ещё есть адреса, по которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице чёрной живу и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролёт жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». Короче, великая трагедия, без маленького мальчика 40 лет в углу под маминым пледом, медитирующего, «так что же нам, всё-таки, делать?», ты абсолютно, слышишь, абсолютно бессмысленна.

Молитва-5.

Всё вспоминать, армию, как был несчастлив, как был счастлив, ботанический сад «Хутор Горка» на острове Соловки в Белом море, с беременной женой любовью занимался, а должен был продавать водку «Кристалл» в ящиках за миллионы на Тушинском оптовом рынке, первую женщину бросил, потому что не знал, что дальше, после 13 совокуплений подряд во всяких позах, не дышал над трёхлетней дочкой, когда она рисовала свои рисунки про то, что мы приходим из Бога, видел как жена видит, как после года в лесу и преступленья тело бьётся в припадке, имя забвенье, ад – рай, который ты не смог вернуть Богу, и потом 6 лет возвращал как одержимый на бумаге, считал это своей работой, хоть денег никто не платит, а потом понял, что надо теперь не на бумаге, и стало страшно, а потом спокойно, потому что вспоминать начал.
Армию, как после месяца гаупвахты дружил со старшиной Беженару, который, собственно, и посадил на зону. Как лужу мочи собирал руками, потому что сержанты застукали, что 100 человек испражняются ночью с крыльца, тебя. Как мама говорила на могиле, живи, раз родился. Как бабушка говорила из гроба, ты понял? Как друг предал, как брат бросил, как мужчин не осталось, и тогда приходилось быть другом, братом, мужчиной. Как на девочек смотрел, которые дальше смогут бессмертье, как жена говорила, что это бумажная измена. Как боялся не президентов, не паханов, не милиции, не бандитов, а своего равнодушья, когда переключаешь с хроники про расстрелы на передачу, где все всем дают, потому что ничего другого не осталось. Как закапывал в землю дохлых щенков, мёртвых кошек, принимал роды у собаки, молился в деревянном доме в лесу на острове в море на небесном теле. И потом это сбылось, о чём молился.

Родина.

Что Мария могла бы быть женою главного нейрохирурга Гипербореи, что Мария могла бы быть женой главного прокурора Атландиты, а она стала женой главного писателя Лемурии, потому что одиночество из трамвая пожалела. Когда дождь шёл на улице, а вокруг одного юродивого не шёл, когда из института возвращалась. А он 30 лет, с тех пор как умер отец и вернулся из западной группы войск с зашитым после вскрытия горлом в цинковом гробу, не выходил больше из дома, потому что вместе с ним приехал грузовой контейнер книг и кто-то должен был этой жизнью заниматься, но денег ему не платили за эту работу, одушевлять пространство, медитировать над проблемой свободы воли и отсутствия денег как Родион Раскольников аналогичный, потому что эта работа не приносила успех, а приносила, наоборот, неуспех, и что неуспех это успех, на самом деле, а успех – неуспех, до этой лычки и нычки, пенсии по инвалидности в ссылке надо было дослужиться. Ведь даже Достоевский этого не понял, а Толстой понял в 80 лет, когда написал рассказ «Хозяин и работник». Правда, в православных церквях за это 2000 лет молились, хоть православные монахи для этого всё дальше на север уходили, но ведь мы молимся, чтобы забыть.
Не знаю, что сделать, чтобы не забывать, отжиматься всё время, что ли, как Сильвестр Сталоне, или дрова рубить всё время, как герой Адриано Челентано, чтобы женщинами не увлекаться. Пусть люди сделают то, что умеют, я уйду в сторону и не буду мешать им, поселюсь в лесу в избушке и напишу роман «Бегемотова Даша» про то, что случилось за 10 лет жизни этой кошки, которая родилась на платформе «Немчиновская» с Белорусского вокзала в 1995, а погибла от своры собак в Старых Мытищах с Ярославского вокзала в 2005. И пусть жизнь нас с людьми рассудит, как Мария плачет, что этот серый бетонный забор в окне будет, этот ржавый железный гараж будет, в котором хранятся книги, мебель и разобранный жигуль, этот клён возле них будет, а этих 10 лет не будет. А я думаю, кто из нас писатель? Тот, кто увидел, что вокруг юродивого не идёт дождь 20 лет назад? Тот, вокруг которого не шёл дождь, хотя вокруг него всё промокло? Те, кто никогда не путали успех и неуспех жизни? Даша Бегемотова, кошка?
Как у Катерины Ивановны в больнице из под коротких рукавов чёрной футболки выглядывали длинные рукава другой чёрной футболки и как это было красиво. Как снимал уже снятые очки, чтобы раздеться перед сном, и это было тоже красиво. Как Катерина Ивановна уже седая и закрашивает седые пряди сине-красной краской и по прежнему ждёт чуда, как 20 лет назад, когда ещё не было дочек-близняшек, которые глядят в глаза безразлично-брезгливо, как только подростки умеют, потому что ещё не подставляли и не подставлялись, и на вопрос, где они были вместо школы, отвечают, какая разница.
Т. е., можно всё время суетиться как населенье для внутренней дисциплины, чтобы не путать по-настоящему и понарошке (успех и неуспех жизни), можно жить возле в лычке в нычке на пенсии по инвалидности в ссылке как писатель, чтобы всё время не путать по настоящему и понарошке (успех и неуспех жизни), можно уходить всё дальше на север как монахи, так, что всё уже перемешается в голове, Гиперборея, Атлантида, Лемурия, и только руки будут помнить, что надо отжиматься и колоть дрова всё время, чтобы только знать всё время, что Мария и не выбирала между главным нейрохирургом Гипербореи, главным прокурором Атлантиды и главным писателем Лемурии, когда увидела из трамвая родину, кругом идёт дождь, а вокруг одного юродивого не идёт.
Заслуженные дядечки по телевизору говорят про культуру, что её надо насаждать. Так вырастает новая государственная наивность, что надо написать письмо Сталину, чтобы он спас нас от себя самих. Культура это когда вы идёте мимо помойки, а там ковыряются бомжи в поисках цветных металлов, пустых бутылок и съестного. И что вы подумаете, «позасирали тут» или «а кто здесь не приживает»?

Даша Бегемотова и Бог-2.

Словно бы каждый день нужно испробовать, чего в нём больше, льда, горечи, света, простора и с кем-то поделиться. С кем? Количество дней, открытость системы, всё уже зашифровано? В каком-то смысле, да. Кем, тем, с кем должен поделиться, и это не столько работа, сколько удовольствие, хотя и работа тоже? Есть открытые системы, есть закрытые системы, здесь дело не в этом, здесь дело в усилии. Это зависит от темперамента, меланхолик, сангвиник, холерик, (эпилептик). Как каждый ждёт, что закончится то и начнётся это.
Что мы вступили в чудо, когда Христос распялся. Кто мы? Со страной погожу, страна состоит из многих мест, в которых люди сами решают, годить ли им с благородством, или наоборот, деньги вкладывать в жертву.
Даша Бегемотова, кошка, которая первая объявила, что прежнее закончилось, своей смертью. Что можно прожить 10 лет за пазухой у мира, а больше не получилось, собаки разорвали, яркий свет вспыхнул и жизнь разорвалась на две части, в одной изображение растворялось, в другой образ гас.
Я-то знаю, что мне делать, людей искать, Соловки в Белом море, деревня Млыны на том свете, Ботанический сад в Хибинах на Кольском полуострове, где Пимафукортовна спросит у подруги-биолога, не нужен ли им писатель? Остров Австралия в Тихом океане, где кенгуру и пингвины.
Что белый свет при ближайшем рассмотренье становится я, захолустьем. И нужно всё время уходить от мира во всё более яркую вспышку света, которая была раньше в словах в тетради, в головах героев, на работе работной, в памяти про память. И что-то теперь ещё наступает. Что он за нас распялся, что мы и есть он, теперь и раньше, что надо мучительно вглядываться в местные черты, что кругом христы ходят, но мы их годим встретить, что можно нарваться на иуду.
Что же это получается, кошку Дашу Бегемотову разорвали собаки, потому что хотели дружить, играть с ней, просто она домашняя старушка и не знала законов драки, что надо дразнить с дерева или крыши, или просто оплошала, вверх прыгнула, а край льда обломился. Всё время бури, то оттепели, то мороз, у всех приступы стенокардии. С кем я в институте в одной группе учился – пожилые.
Просто собачья свора скудость уличной жизни и энергичность талантов направила в ожесточённость и трусость, а кошка Даша Бегемотова, одинокая созерцательница света, как с той стороны света открывается возможность ухода, потому что ты уже стал им и больше тебе не обломилось. Кошка Даша Бегемотова была Мариина, хоть подобрал её я на платформе «Немчиновская» от крысы, она ещё потом оказалась с грыжей, величиной с её голову, только я мог не увидеть, и Мария её возила в Одинцово оперировать, там ей задели женские органы, и она стала стерилизованная, и в подвязанной жилеточке, чтобы не разлизывала швов, по деревьям прыгала, а сначала шаталась от обезболивающего. Собака Глаша Юродьева-Поб**душкина оказалась моя собака, потому что ухаживал за ней я, хоть купила на Птичьем рынке Мария для меня, сторожа на Хуторе Горка на острове Большой Соловецкий в Белом море, потому что мне там одиноко. И я с ней гулял по озёрам малого круга, Хуторскому, Питьевому, Круглому Орлову, Щучьему, Плотичьему по льду, а сначала её покалечил Левомиколь, пёс Седуксеныча, потому что она подошла близко к его кости и я её выхаживал антибиотиками и жёваной курицей, а она стояла, качалась с мутными глазами, а Левомиколь Седуксенычев виновато прижимал уши, пока Седуксеныч уехал на гастроли по столицам, что уже заканчивает книгу, стотомник летописи мемуаров, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, и что он сейчас напишет такое, что все сразу станут отзывчивые и тонкие, хоть раньше были холодные и томные, что нас не будет, а будет это.

Неуловимый Джо.
Лежи и смотри, как горлом идёт любовь.
Башлачёв.

И то не то, и то не то, а вот это то, восклицанья. Веранда, цветы, весна, солнце, рукописи, книги, фотографии, компьютер, бронзовые, глиняные и деревянные статуэтки, керосинка, латунный умывальник с Соловков, самодельная мебель, топчан, кресло, стол, полки, индийские домотканные коврики из пёстрых трикотажных обрезков, как наши бабушки, что болгарские, что русские ткали. Мультфильм про то что, а что же было за этот год такое, что чудо. Вышла книга, издала мама, через 2 года после смерти на бутылочные деньги, собранные на бутылки, собранные в парке, русская литература мертва? Да, да, конечно. Это весна. Остров в Северном Ледовитом океане, всё Бог, всё счастье, ничаво, малай, Платон Каратаев сделался начальник, бабой и мэром, дослужились через 1000 лет христианской цивилизации, чудо? Да, да, конечно. Это лето. Осень, о осень, любимое время, раньше была весна, был помоложе, ведь и родился весной, видно старею. Театр «Около», пантомима Гитлер, Сталин, клиника, «Битлз», мужская нирвана, женское одиночество, поппури из советских песен, «Сиреневый туман над нами проплывает, сиреневый туман, полночная звезда, кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда», монолог армянского мальчика в Северной Америке на греческих котурнах про то, что всё то же самое, только верующее. Художник Хамид Савкуев, в мире нет порока, в мире есть причастие, исповедь, отпеванье, видели вы где-нибудь такое, чтобы не было порока? Художники Филиппова, Черкасова Филатов, я и не я, внутри и снаружи одно и то же. Режиссёр Кама Гинкас, всё равно, какая эпоха, развитого социализма и застоя, демократизации и беспредела, терроризма и антитерроризма, если нет чернухи, значит, всё счастье. Художница Погорелых, художник Поприщин, Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы из глины, современники, городской и деревенский пейзаж маслом на кожаных сумках, всё пройдёт, останется только это, хоть сил уже нет одно и то же клепать для денег. Чудо? Да, да, конечно. Зима. Зима самое тяжёлое время, полгода в нычке, в спячке, в лычке, на пенсии по инвалидности, в ссылке, в лёжке, в медали, на зоне, то ли батюшка, то ли христопродавец. Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая поют на скрипке песню Акеллы для меня, грузчика в фирме, в шестикомнатной квартиры про то, что они умрут и будут жить дальше. Вот это, пожалуй, самое дорогое. Так что же ты, если кругом чудо. Ну, как вам сказать, люди. У жены Марии истерики, что нет денег и что она меня любит, а я её нет. Катерина Ивановна, дама, смотрит спектакль про то, что человек это чудовище, надо им любоваться, и ждёт чуда. На представленье авторы и редактор, для обратной связи, редактор их любит, а они любят себя.
Марииины иконы, про 8 лет, какие они будут, занятия, смысл, молитва, работа. Передача города с рук на руки. Какого города? Соловков, Мытищей, Москвы, Китежа-града? Австралии, Патагонии, Пингвинии, Брондингнегии, Нгуингмии, Атлантиды, Гипербореи, Лемурии? Вообще-то в богословии это конкретный город. «Над небом голубым есть город золотой». Гребенщиков положил его на ренессансную музыку и спустил с неба на землю, «под небом голубым есть город золотой». В богословии этого делать нельзя, но в жизни сколько угодно. Собственно, весь социализм наш семидесятилетний был ни чем иным как строительством Царства Божьего на земле, в историю больше не пойдём, потому что истории больше не будет. Тогда история пошла в нас, социализм строится прежде всего в мозгах, раю нужен ад, если опустили треть населения, а меня не тронули, то это счастье. В богословии не так, Зосима передаёт Савватию не союз «под», переделанный из союза «над», а пчёлами из воска слепленный «макет» монастыря, снятый с того города, который «над». Это не значит, что через 500 лет охранники на Святых воротах Соловецкого кремля там не будут обилечивать туристов, а монахи в Никольских пускать только паломников, а если ты не паломник и не турист в пустое небо смотри. Просто церковь небесная есть прообраз церкви земной и когда вы целуете батюшке руку, прося благословения, вы получаете его от церкви небесной, а не от церкви земной, потому что церковь земная, в конце концов, чиновничье и человеческое учреждение. Я смотрел один раз в хронике лица православных каноников, почти всех расстрелянных, меня до сих пор мороз по коже продирает, при том, что народ 500 лет справедливо смеялся над толстопузым и мздоимным сословием. Тут ведь дело не в том, что «над» переделают «под», тут скорее дело в «древнерусской тоске» (из другой песни Гребенщикова), что ею нельзя насытиться, что она всё тоскливее. Что сначала предали апостолы и стали мучениками, потом народы, а потом вся земля стала империя, и соответственно Китеж-град. Потом как в американских боевиках в стиле «фэнтези» Мэл Гибсон и горстка выживших после войны с нгуингмами начинает всё сначала на планете Альфа Центавров. С поправкой из Библии, что когда горячие с холодными мочатся, тёплые на стороне холодных оказываются, хотя им было бы теплее с горячими, такой феномен.
Вторая икона, «И зацветёт миндаль, потяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс, ибо отходит человек в вечный дом свой». Богу понадобился человек, как это ни смешно для того, что изображено на иконе, вернее, для самого изображения, песни «Под небом голубым», стихотворения «Над небом голубым», зоны с её законами, церкви с её благодатью, государства с его мерой. Что это всё игра, понарошке, не по настоящему, но до тех пор, пока ты здесь, это как отпевание ангелами, Богом тебя там. Другими словами, Бог одинок, но это не значит каких-то специальных медитаций, наши дружба, вера, любовь, война, ненависть, несчастье, ничегонетнасамомделевсёравно и есть предмет, содержанье разговора. Бог одинок и это значит, что мы станем им, для этого нам не обязательно стаскивать небо на землю, для этого нам достаточно разговаривать.
Потом 8 голов, переплывающих Ахеронт, картина Хамида Савкуева «Плывущие», что их действительно 8, это я потом вычислил и удивился совпадению.
Первый год, четыре глиняных фигурки, подаренных друг другу на новый год, Арлекин, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, зима, весна лето, осень. Главное, что там нет одиночества нигде в шести картинах про шесть лет Хамида Савкуева. Кандальник и ворон (человек и птица), змеелов и змея (змеелов), рыбак и рыба (рыбак), Мария и растения, (проращивающая лук), мим и манекен (мим и манекен), мальчик и крыса (двое). Это про то, что я писал. Значит, работа делается. А ещё, главное содержание этой работы в деревянной скульптуре Гриши Индрыча Самуилыча, которую я назначил на последний восьмой год этой работы, быть его эмблемой, легендой и мультфильмом. Уже много раз мною описанные двое борющихся монахов, только головы у них вместе. Раньше я думал так на людей, а теперь вижу, что картинку можно назвать жизнь, можно назвать смерть, что для человека второй всегда враг и Бог, но вообще-то их двое и они в совершенно одинаковом положении.
Соловьиха больше не может своей смертью кормить соловья, подошла её черта, соловей должен стать двойным, поэтому фигурок по две, мама и папа, Арлекин и Пьеро. Человек не должен приглашать окончательность сюда на землю, это будет жалость к себе, одиночество. Он устал, он сходит с ума, он забыл, что у него есть Бог, мама, папа, работа, семья, страна, несчастье, ненависть, война, вера, дружба, любовь. Для этого, между прочим, и нужны писатели. Виноваты не министры и журналы, когда их не оказывается, а я, что я не смог победить отчаянье. Папа Арлекин, который всё понимает и ничего не боится, мама Пьеро, который одинок как Бог. У них в руках атрибуты бессмертия, я про глинянные фигурки художницы Погорелых, плоды в рушнике и мандолина, хлеб и вино, песня и деньги, корысть и любовь, жизнь и смерть.
Когда я писал первые стихи в 22 года после армии в дядитолиной квартире в Строгино, я разговаривал вслух. Кто мог знать тогда, что это так далеко зайдёт, что я буду через 20 лет работать грузчиком, проезжать на «газели» мимо, всё вспоминать и слушать рассказы менеджера, что все писатели евреи, мы ведь не писатели и не евреи, он татарин по матери и русский по отцу, я болгарин по отцу и русский по матери. А мои стихи будут стоять вокруг как древнерусская тоска, за 20 лет так и не напечатанные, превратившиеся потом в рассказы, а потом в молитвы 7007 раз на дню с коробками с фототоварами в руках, что мир имеет шанс на спасение в пропорции 33 к 1, как передадут по включённому в салоне «газели» радио про то, что бомбардировщик, сбросивший бомбу на Хиросиму, а потом самоубившийся, на аукционе в Америке продался за 300 тыс. долларов для памяти, а картина сумасшедшего нищего наркомана Ван Гога «прогулка в тюрьме» за 10 млн. долларов для совести.
Делим 10000000 на 300000, вычитаем из 48 – 40, потом делим 32 на 8, в результате этих вычислений получаем 4 романа в год про музыку, математику, поэзию, прозу, богословие, скульптуру, живопись, драму, трагедию, что я вина, а деньги Бог, вычитаем из денег вину, из Бога я и молчим в салоне «газели» юродиво, в Строгино возле палатки «Кодак», в магазине «Седьмой континент», потому что слишком много всего получается из страдания и сострадания, немое писательство. И догадываемся, почему в поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обиднее, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен. Что все немые писатели, что всё русская литература, что ничего кроме русской литературы просто нет, поэтому она как бы мертва, что открывает возможности для спекуляций, если Бога убить, кто будет говорить, что у него аффект, что Бога нет, русский мат.
Ничаво, малай, всё счастье, всё Бог, Платон Каратаев, мэр острова Советский в Северном Ледовитом океане, Неуловимый Джо. Кому похвастаться, что я его поймал, я, я, я, битый эпилептик из Мелитополя, чмо, приживалка, юродивый, Мариин муж? Кому похвастаться, что я его поймал? Некому, только Богу. Бог, я тебя поймал, я молчу, я ничего не отвечаю менеджеру Красноармейцеву, мне достаточно того, что я твою работу сделал и ещё сделаю в 32 томах про тебя за 8 лет.
Без картинок не обойтись, вот что плохо, а как их в текст вклеивать? Придётся новый жанр основать, мультфильм из слайдов и голоса. Но если принять, что это то, чего нет, но что могло бы быть, если бы халтурящие не халтурили, то жанр мог бы быть, а так он только как могущий быть будет быть. Всё, надо останавливаться, чтобы крыша не поехала. Весна, родился весной.
Я придумал новый жанр, у меня в последнее время, как у Хармса, какие-то иероглифы и мультфильмы. Это надо договариваться с людьми, авторами, Хамидом Савкуевым, Гришей Индрычем Самуилычем, художницей Погорелых, Марией. 10 картинок и голос, сколько длится чтение, минут 20, и всего 10 кадров, по две минуты на кадр, такой прикольный мультфильм, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, вряд ли у меня получится. Жалко, жалко, поплачем со мной, Бог, как я тебя перемолчал, поймал, показал, отпустил назад, домой, в глаза всех. Потом в милиции спросят, где вы работаете? Ответ, дома, писателем, будет несолидно звучать, потому что деньги где и штампик в трудовой, нету их. Но мы-то с тобой знаем, мультфильмы про неуловимого Джо в камере для бомжей, про то, что они Бог, обхохочешься, обмочишься, семя изольёшь, крыша съедет, в штаны накладёшь, а потом на допрос к следователю, так где вы, говорите, работаете? Грузчики мы. Ну вот, другой разговор, а то писатель, ёбт. Таких писателей в каждой камере понатыкано.
Я вспоминаю свою армию, как я бесился на губе в камере, что мы священнобезмолствующие, а десантники, водители, связисты, строители, русские, татары, грузины, белорусы смеялись сочувственно, ничего пройдёт. Когда я им, советская армия, древнейший обряд посвящения подростков, достигших половой зрелости в таинства смерти и воскресения, лабиринт одиночества смерти я из первобытных валунов. Ты разгоняешься по спирали и влепливаешься в ничего, сапог, полный мочи на утреннем построении, те, кого избивают, те, кто избивает, те, для кого избивают, казарменная стена, всех жалко, эпилептический припадок, а потом наступает другое. Как мы с мамой папу из психушки встречали в парке, акации, ивы, дубы, тополи, а потом мама там будет умирать, в соседнем корпусе от онкологии в реанимации, в той палате, в которой я после аппендицита лежал, ветка ночью скреблась по стеклу, а я плакал, что больно и одиноко. Потом мама там рядом в морге лежала, всё рядом, друг к другу впритык, морг, психушка, реанимация, хирургическое отделение, горбольница, парк, только я уже был старше отца, когда он в закрытом гробу из западной группы войск с зашитым после вскрытия горлом и контейнером книг приехал для посвящения, что жизнь на самую драгоценную в здешней природе человека жемчужину велено разменять. Кем велено, и я во двор перестал выходить, книги стал разбирать, кем велено, и в 10 классе по мячу на футболе не мог попасть, мне казалось, что он летит прямо ко мне, я по нему бил, а он мимо пролетал. Саня Бенда, Валера Гасилин, Андрей Старостин, Жека Квартин бросали футбол и священнобесмолствовали, во Чибан даёт, у меня уши были оттопыренные как у чебурашки, откуда им было знать, что это мультфильм такой про неуловимого Джо в лабиринте одиночества смерти я, потом они тоже его поймут, на пенсии по инвалидности, в нычке, лычке, медали, тюрьме, или не поймут, но всё равно поймут про что я им показывал мультфильм. Стоны наслаждения, Даша Бегемотова, Пьеро Арлекинов, Мария Родинова, остров Жизнь, море Смерть, не искушай Господа Бога твоего.
Дело в том, что этот мультфильм может сделать любой человек. Прочесть своим голосом и показать фотографии или записать на плёнку. Не обязательно даже этот рассказ и иконы Марии Родиновой, глиняных кукол художницы Погорелых, картины Хамида Савкуева, деревянные статуэтки Гриши Индрыча Самуилыча. Можно свои воспоминания, мысли, образы, картины любимых художников, любительскую видеосъёмку, фотографии из семейного альбома. А можно вообще ничего этого не делать, всё равно оно само всё время делается, на небе, если не на земле, такой национальный подход, этому мы и будем учить тех, кто сюда хлынут, когда станет жарко, есть ли ещё что за душой, чем хуже, тем лучше, подход, у истории христианской цивилизации.
Россия лишь факт географический, у меня на сей счёт, господин Чаадаев, очередной русский душевнобольной, нет ни гордыни, ни смирения. 1000 лет землю под паром держать, по трошечки выморачивая из местного Бера в русского Христа. Как говорит Фонарик, «книга светлая»? Как говорит Антигона Московская Старшая, «волшебный человек». Как говорит Антигона Московская Младшая, которой 13 лет, «по моему эта книжка гениальная», которую боятся читать журналы и министры, потому что одно из двух, или книжки нет, или их нет. Как говорит тёща Эвридика после смерти зятю Орфею, «я за вашу квартиру заплатила за полгода вперёд», после того как книжку прочла, «потому что мало ли что, вдруг со мной что-то случится», и едет на работу. Как говорит мама Пьеро, «ты Генка, дурак, если бы не эта проклятая литература, был бы ты нормальный человек». Как говорит жена Мария Родинова, «вряд ли», когда она полторы тысячи даёт, чтобы подарки купил им на 8 марта. Сумку художника Поприщина дочке Майке Пупковой с городским и деревенским пейзажем маслом, который не стирается и не сотрётся уже никогда. Всё стирается, а сумка останется и будет светить в темноте, когда и темноты не останется, этот эон закончится. А сумка будет лететь в разматериализованном времени, не аннигилируясь, а художник Поприщин, который её сшил и нарисовал, тоже будет рядом лететь и водку пить, что надоело одно и то же за деньги клепать. Жене Марии Родиновой скомороха из глины художницы Погорелых, который оживёт и станет частушки петь. Вот эту, записанную фольклористом Зубоскаловой в Иркутской области, «Спасибо моряку / Колумбу Христофорцу, / Открыл Америку / Для большего просторцу». Анекдоты рассказывать. Вот такой. «Шёл ёжик по лесу. Забыл как дышать и умер». Из фильма-сказки «Золушка» цитировать, «Мальчик-то, мальчик-то, как разрезвился». Тёще Эвридике книгу про то, как одна самоубийца семью убийцы кормила, потому что к этому времени всё уже было готово к превращению, кроме министров и журналов, но эти всегда опаздывают, потому что дело государственное, меру блюсти между холодными и горячими, зоной и церковью, голяком и сплошняком, Платоном Каратаевым и Неуловимым Джо, тем, что на самом деле и тем, что ничего нет. Что на самом деле никаких тёплых нет, есть живые и мёртвые, подставляться и подставлять. Вот поэтому этой книги 20 лет не было, зато была передача ток-шоу «Русская литература мертва?» про то, что на ринге Анна Павловна Шерер и капитан Тушин говорят, «никакого внутри нет», «никакого снаружи нет», но уже началась рекламная пауза, отсрочка мировой истории, для бритвы «Жилет» и жевачки «Орбит» без сахара.
Как дядя Толя Фарафонов, милиционер на пенсии в деревне Белькова, Мценского района, Орловской области русскую украинскую народную хайку говорит, «дай / до твоих лет / доживу», десятилетнему мальчику с болгарскими чёрными глазами, и топорами кидается с бодуна, и в лицо плюёт, потому что жизнь сложилась трагично и тяжело. А тот свою судьбу запоминает наперёд, что ничего не поделаешь, как возле всего местный бог Бер в русского Христа превращается. Как военный моряк в отставке Николай Филиппович Приходько русскую украинскую народную хайку говорит на острове Соловки в Белом море, где бог Бер 30 млн. лет окапывался, пока там одежду Христа автоматчики Ногтёва и Эйхманса, Ноздрёв и Чичиков в преф на Хуторе Горка разыгрывали 2 тыс. лет. «Отучить курить вы меня можете, /Отучить пить вы меня можете, / А отучить гулять вы меня не можете». Как Петя Богдан, моряк, учитель, писатель, врач русскую украинскую народную хайку говорит в городе Мегаполисе в стране Апокалипсисе, «Себя простить, на мостик стать и спать уйти / От интеллигентского противостояния, / Тварь ли я дрожащая или право имею». Как капитан Останин, пароход, русскую украинскую народную хайку говорит, «ребята, / кажется, / я тону», и на льдине переворачивается, когда идёт катер чужой заводить, вмёрзший в шугу. Как историк Морозов, корабль, русскую украинскую народную хайку говорит, «человек / это / вера», и запивает всё сильней, потому что помощников мало. Как майор Фарафонов, посмертно реабилитированный, на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане русскую украинскую народную хайку говорит, «вера это любовь, / человека нельзя опустить, / если он сам не отчается». Как папа Арлекин Пушкин русскую украинскую народную хайку говорит, «ничего не бояться, всё понимать, / 1000 лет одиноким быть, / не искушать Господа Бога твоего». Как Мандельштам Шаламов, местный священнобезмолствующий, русские украинские народные хайки говорит, «Были животные, / Теперь человек, / Потом будут ангелы», «Какая разница, / глобальное потепление, / то же самое», «Разговаривай, / Про несчастье и счастье / Мультфильмы показывай».

Вымысел.

Мария, жизнь складывается грустно, надо выбирать, а когда выбрал, отвечать за свой выбор.
Господи, Господи, как тяжело. Мама, покойница, как я устал, если бы ты знала, да ты ведь и знаешь. Пойдёшь, половишь рыбу в мозгах на Сером Вичином на острове Соловки в Белом море, величиной со свои мысли, легче не станет, прошлое не пройдёт, будущее не настанет, отдохнёшь от настоящего немного.
Бывают чудеса, на серой глубине в зелёной воде в белёсой рыбе плывёшь и видишь крючок с червём, дальше за леской со спинингом продолжаешься тоже ты, стоишь на коряге, ждёшь, когда поплавок запрыгает. И вот всегда неожиданно на линии воды линия лески крестом задрожала от напряжения, поскальзываешься, сбрасываешь банку с червями в воду, трясёшься от нетерпения, леска на шишечки ольхи и серёжки берёзы накручивается от удара руки и удара хвоста, где же рыба, не вижу, шарю в траве рукой. И возвращаюсь в Мытищи, весна никак не наступит, на острове Соловки на озёрах ещё лёд, под панцирем черепахи в мясе жирного ила уже просыпаются рыбы, окуни, язи, плотва, окают ртами, наедаются перед нерестом слизи. В небе дрожит звезда, невидимая днём, которая была мама, протягивает руки, всегда была сдержанна, ты, Генка, дурак, лучше раздражение, чем сентиментальность, русская черта.
Знаешь, мама, я так устал быть писателем, денег нет никогда, в грузчики не берут, грустный как Пьеро, весёлый как Арлекин, всё понимающий, ничего не боящийся, кроме унижения, злой. Давай выпьем крепкого кофе и опять пойдём на работу в 8 утра каждое утро много лет работать писателем. Складывать тетради с рукописями на верхнюю полку на стеллаже в домашней библиотеке.

Внезапная дива.

А ты, чем заниматься? Вот тебе и чем заниматься. Вчера Мария вспомнила как я писал в письме Ма на Соловки году в 99, что Мотя похож на Марию, прийти на полсуток, наесться, отоспаться, и опять на неделю исполнять свой долг, а Даша на меня, пробегающая мимо, всё время страсти роковые и от судеб спасенья нет, по поводу того, что не живёт с людьми. Хотела найти это письмо, полезла в старые тетради, которых за 20 лет работы 3 ящика скопилось. Я в них никогда не лажу, потому что тогда с ума сойдёшь, сколько пропало и не вернётся, стихов, писем, рассказов, мыслей, людей, животных, мест, жизней, дружб, любвей, вер, войн, ненавистей, несчастий. Потом эти мысли повлекут за собой другие мысли, сколько пропало поколений. Потом эти мысли повлекут за собой другие мысли, сколько пропало Бога. И тут скажешь, стоп, надо остановиться. Но не сразу сможешь, долго ещё будешь курить сигарету за сигаретой, вертеться на веранде с погашенным светом, на топчане с закрытыми глазами, чем занять вечер, пойти, что ли, посмотреть по телеканалу порнуху, ток-шоу «Русская литература мертва?», «У истории смысла нет?». Потом подумаешь, но ведь то, что ты пишешь эти 20 лет – единственный ответ. Государства, которые восстановляются через 2000 лет на своей земле, после того, как рассеялись. Через три поколения возвращающиеся на родину эмигранты. Дети, не знающие, почему они такие, как я в детстве, почему я такой, задавал вопрос никому, а потом узнавал от буковок в тетради, папа, мама, бабушка Поля, утерянные русская и болгарская ветви, расстрелянные, умершие, спившиеся, уехавшие, Соловки, Мытищи, Москва, Мценск, Мелитополь, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, сезонники, дачники, местные, туристы, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка. Уехать в деревню и перечитывать старые записи и писать новые, потому что это как в художественной литературе, всё дело в деталях, чем подробней, роднее и распространённей подробности, тем художественней художественная литература. Что Бог вернулся, что небо ничего не украло, просто вернуло бессмертным, потому что всякая подробность вписалась в божественную фору. Стала утопическим романом 19-го века, что счастье возможно, апокалиптической повестью 20-го века, но не любой же ценою, загробным рассказом 21-го века. В чём его загробность, что всё живое, в чём же, собственно, счастье, что всё счастье, всё Бог, как в детстве, находили такие минуты эпилептического восторга гармонией мира, как у героев Достоевского, которые можно было объяснить и оправдать только всей последующей жизнью. В бесконечной вселенной на конечной земле пишется книга про приключения героев, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире, в поколении дедов за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор, в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен.
Читает небо. Земля тоже читает потом, но сначала читает небо. Если тебе интересна философская экзегеза, можешь оговориться, в одном человеке и земля, и небо, Иване 4, митрополите Филиппе, Льве Толстом, Александре Третьем, Джугашвили, Варламе Шаламове, генерале Лебеде, рок-музыканте Гребенщикове. Если тебе интересна богословская экзегеза, можешь оговориться, небо постепенно перемещается в землю, поэтому беснуются беснующиеся, поэтому ховаются тёплые, поэтому глобальное потепление, причём, в генералов оно перемещается не меньше, чем в рок-музыкантов, а порой даже и больше, это как медали за заслуги перед отечеством первой степени и за заслуги перед отечеством четвёртой степени, это как слово и дело, это как славняк и сплошняк, что славняк часть голяка, что «всё равно» часть «ничего нет», а «ничего нет» условие «на самом деле». Но мне важно другое, что сначала читает небо, потому что очень устал, потому что получается, что всех подставил, потому что пишешь – как надо. Потому что получается, что все подставили, потому что если ты знаешь как надо, то и делай своё надо, а мы посмотрим, настоящее оно или запасное, как дети в цирке смотрят на Никулина и Карандаша, кто победит, Пьеро или Арлекин, весёлый или грустный, милиция или бандиты, президенты или паханы, победит батюшка в церкви, отпевающий жизнь жизни жизнью о жизни, победит дива на подиуме, в пригородной электричке рассказывающая никому, единственному мужу, Богу, что жизнь происходит во время жизни по мобильному телефону, а не приспособленье делового человечества мобильно решать вопросы. Деловое человечество затаилось в электричке, что скажет дива, какие у неё трагедия, драма, когда её поведут на эшафот за убийство и самоубийство, за разврат и девственность. Там на неё наденут шутовской колпак, сломают над ней шпагу, набросят петлю, затянут. Потом будет пауза, за которую она под колпаком поседеет, все будут думать, химия. Потом прочтут помилование с заменой смертной казни на 10 лет каторги. Потом бывшая шатенка после каторги будет писать роман «Преступление и наказание-2» и не сможет объяснить, как же наступило преображение на каторге, потому что всё будет счастье, стукачи, паханы, шестёрки, маруси, каторга, карты, режимы, терроры, диктатуры, гидроэлектростанции, мерседесы. И тогда она станет писателем, уедет в деревню, станет ловить рыбу и разбирать старые записи. Вот такая внезапная дива.

Весна-2.

Собака Блажа Юродьева – Поб**душкина – Говноедова – Молодцова – Бойцовскова. Сначала её покусал Седуксенычев пёс Левомиколь в грудничковом периоде, за то, что она слишком близко подошла к его кости, и она стала юродивая. А может, потому что собаки похожи на хозяев. А может, потому что там, в том месте, в котором мы жили, хутор Горка на острове Соловки в Белом море в самоссылке за то, что зять Орфей и тёща Эвридика сделали себе харакири по вопросу воспитанья дочки Майки Пупковой. И с тех пор я до неё больше не докасался. И она сделалась сначала не художница, а наездница, а потом литературный критик и редактор, а не фотомодель. Хрен его знает, почему так получается в жизни. Может, потому что в том месте сначала автоматчики Ногтёва и Эйхманса Ноздрёв и Чичиков в преф одежду Христа 2000 лет в избушке охраны друг другу проиграли, а потом там я появился в самоссылке в обнажёнке. Когда мылся, краем глаза заметил, как местного бога Бера русский Христос от окна отгонял, а красноармейцы, белогвардейцы, батюшки, самоубийцы смеялись, что это уже не трагедия, а драма. Когда же это так стало, когда их убили или когда я стал юродивый через 2 поколенья? Вам не всё равно, что ли, ведь важно, что стало, написал я стихотворенье, и они наконец улеглись в могилы первый раз за 70 лет спокойно.
Потом склеилась в Мытищах с лайкой дворняжковой Мишей Подъездовым. А потом на Соловках с водолазом дворняжковым Доном Лётчиковым. А мы роды принимали и пристраивали щенков на Птичьем рынке по сту рублей штука. Не нам, а мы. Как книжку напечатать за 20 лет работы удалось только на мамины деньги, мамы Яневой Валентины Афанасьевны, христианской цивилизации, когда она умерла, а потом продалась наследная квартира в чужом родном южном городе Мелитополе за 5 тыс. долларов США по валютному экваленту.
Потом пит-буль на неё с хрюканьем залезал, а она полтора часа на него кидалась, что он тормоз, у неё уже закончилась течка. А я стоял рядом и думал, а мне что делать? Взять Блажу на поводок, пит-булю будет только удобней. Бить пит-буля ногами, как-то парализует его внешность крысы величиною с тачанку с челюстями крокодила. Надо было взять его на поводок и привязать к берёзе, сказал мне голос Марии Родиновой. Поводка жалко, он у нас давнишний. А потом, я думаю, он как Дикуль с берёзой бы с корнями за нами побежал Блажу носом пырять под хвост, дай хоть понюхать, пока взмыленный хозяин не нашёлся.
Потом с чавканьем чужое дерьмо поедала, а хозяин кричал, «фу», что мир порочен. Потом она одна осталась в память о минувших событьях, потому что кошка Даша Бегемотова уехала в Мюнхен устраивать дела с новой книжкой «Роман – воспитанье». От неё остались одна просевшая яма на участке под сливой и беспричинные слёзы у жены Марии Родиновой по вечерам, вместо истерики, что муж жену не любит, а жена мужа любит, бывает же такое, обидно, как проиграть в финале лиги чемпионов. Кот Мотя Соловецкий оставил после себя память. Приходит каждый вечер и в форточке трётся, точно такая, только баба. Говорит, вообще-то его не убили, он жил на два дома в последнее время, красивый, здесь таких не бывает, северный, тростниковый, длинношерстный, достойный. Вообще-то я не голодная, а что это у вас, сметана. Ну вот, а потом дом с мезонином продали и уехали в Долгопрудный, и его забрали, а там теперь живут из Урарту. Больше нет сметаны?
Так у неё стала древняя дворянская пятерная фамилия Юродьева – Поб**душкина – Говноедова – Молодцова – Бойцовскова.

Рубашка.

Здесь, действительно, дело в месте, Димедролыч прав. Если в этом месте твоей благодати не надо, ты просто ищешь место, где её надо и живёшь там. Дело же не в Димедролыче, что там ему было надо художество, слово, на Соловках, а здесь ему нужны иероглифы и рассужденья о том, что начальник сказал, бурундук птичка, значит, бурундук птичка. Дело в том, что Москва столица, место, для которого сделаны все жертвы семидесятилетней зоны, и теперь болезнь пошла дальше. И моё молодое тело, не то, что мозги или душа, чувствовало это, когда я приехал в Москву учиться, мертвечина, и как компенсация разврат и фарисейство.
Тусовка видит тусовку, это понятно. Нетусовка для неё привиденье. То же самое с нетусовкой. На ток-шоу «Русская литература мертва?», «У истории смысла нет?» никому нет дела ни до истории, ни до русской литературы. Все тусуются как могут, одни хлопают в ладоши, другие пляшут краковяк. Это ведь не значит, что русская литература и христианская цивилизация мертвы. Как, если убить Бога, некому будет спрашивать, есть ли Бог, ничего не будет. Русский мат, аффект, чтобы поиметь кайф себе, тусовка. На ринге Анна Павловна Шерер кричит и плюётся, что никакого внутри нет. Капитан Тушин с красненьким носиком юродиво шепчет, спасибо, милая душа, выручил, ведь никакой наружи нету. А ведущий ринга жизнерадостно-расчётливо разводит руки, а теперь рекламная пауза.
Собственно, когда люди достаются тем, что ничего не происходит, не смотря на все енотовые шубы, красные транспаранты и мерседесы, министры мигают журналам, журналы начинают друг перед другом ходить павлинами послушно, мы это напечатали уже, а вы ещё нет, которого 60 лет не надо было для тусовки, а потом пригодилось, потому что, оказывается, тусовка тоже жизнь, в ней подставляются и подставляют, а не только рассказывают жизни, что жизнь происходит во время жизни по мобильному телефону как на подиуме, а все смотрят, какую вы рубаху купили в Риме и рубаха делается живою, подставляется и подставляет, на кресте висит, предаёт, вешается, возвращается, побиваема камнями, становится великомучеником равноапостольным святым.

Как у меня всё было.

Старый хрен, жить захотел, на жопе волосы седые, а туда же, одеваться, как молодые женщины чувствуют тело мужчины, когда никакого мужчины ещё нет и в помине, а одно солнце и улица, как пожилые женщины на участке за цветами ухаживают, как милиционеры дружат, как соседская кошка рожает и жрёт послед. Что есть спасение, оно в том, что сможешь передать секрет, и как секрет становится ловушка. Как скоро наденешь штаны и кофту и поедешь, а куда ты поедешь, кто тебя там ждёт, куда ты поедешь. Как актёры играют, что они не пьющие одинокие люди, а искусство. Как мама сидит на ветке и соловьиную трель выводит. И на семнадцатом колене роняет голову на грудь, строй общину, Генка, из себя самого, потом ещё подтянутся. Как по дереву крадётся, разорванная собаками кошка Даша, закопанная на участке у гаража под сливой, которая уехала в Мюнхен, устраивать дела с изданием новой книги, на фотографии автора, лапки внутрь завёрнуты. Как она соловья поймала и принесла хозяевам в благодарность, как я на соловья наступил, когда в туалет пошёл ночью и подумал, надо поехать на остров летом и на могилу. Бабушка Поля говорила, загад не бывает богат, не загадывай в год, а загадывай в рот. А дядя Толя стучал себя по плешине опорожнённой стопкой, с замасленными глазками, трудись токо, зверюга, и всё у тебя будет.

Над бездной.

Строили Семирамидины сады, подвешенные на золотой цепочке к небу, за семью рвами, величиной в 20 ростов и девятью валами, величиной в 30 ростов, за стеной из кирпичей, на которой три колесницы разойдутся. Строили пирамиды, куб бетона, величиной с бронтозавра, распиленный деревянной пилой рабами с Колымы от вершины до вершины, поставленный на песок пустыни Гоби на основанье, под которым засушенный фараон чахнет, когда уже за ним придут конь бледный и всадник Апокалипсис и прервут 30 колов времени ожиданья, величиной в эпилептический припадок, что всё, хватит, пора наслаждаться с игрушечными блондинками, задравшими ноги в небо или наоборот, на кресте висеть, отца звать, по воде ходить, хоть всё равно потом не поверят, а потом поверят, а потом опять не поверят.
Я тоже так думал 40 лет, мама, про эту червивую трубу, в которую нас затягивает без сердца, пока не понял, что всё время должно быть дальше. Что папа Арлекин Пьеров был святой порченый, что мама Пьеро Арлекинова была лабиринт одиночества смерти я 1000 лет, что сын Гена Янев был, «дедушка, а ты умеешь двигать предметы взглядом, потому что они твои мысли, все вещи, девственная плева, сплошная линия горизонта, чувственное стихотворенье Тютчева, бессмертье», а смеяться не умеет. «Как два пальца, но дело не в этом». Жена Родинова Мария, муза, парка, брат, декабриска. Что это единственная, кажется, точка во всём этом фарисействе, на которую единственную типа можно опереться. Что раньше обмочившихся пьяных со слюнёй изо рта поднимали с холодной земли и будили, чтобы не простудились.
Что дочка Майка Пупкова с двойницами Дивовой Девой и Девовой Дивой, художницей, фотомоделью, конюхом, дамой, все мои книги издадут, 36 штук, и по тонкой проволоке пойдут над старинной площадью. А я поеду на остров Соловки в Белом море в блокнот с рисунком на берестяной обложке, гусляр с бандурой, с браслета 12 – 13 века, записывать про морскую рыбалку, а в блокнот с рисунком на берестяной обложке, дракон змиев, из летописи того же периода, записывать про озёрную рыбалку. А Вавилон, великая блудница, распяленная, будет по телевизору отдаваться Анне Павловне Шерер, хозяйке великосветского салона из «Войны и мира», а Платон Каратаев, соль земли русской, ничаво, малай, всё Бог, всё счастье, будет прикидываться мебелью на построенье.

Ангел Степан Самошитый 2.

Ангел Степан, давай, помогай, самошитый, подаренный послезавтра на сороковой день рожденья музой, паркой, братом, декабриской, из папье-маше, гуашей, проволоки, параллона, пряжи с махрушками на крыльях, одежды из секонд-хэнда, расскажи как дальше будет, вместе с другими подарками, чёрный двухтомник Шаламова, издательство «У – Фактория», Екатеринбург, в тоже подарке, свитере самовязанном, покупать подарки в книжном на Таганке, «Декамерон» Бокаччо про то, как 10 флорентийцев от чумы сховались для фаблио и наслаждений, Сервантес Сааведра, «Дон Кихот», роман, написанный на зоне, про то, как толстый слуга хозяина придумал, который всё мог, как Маугли, и оказался жалким.
Потом в театр «Антон Павлович Чехов» смотреть спектакль про то, как пьющие одинокие актёры думают, что они искусство. Потом в месяце мае или спасаться от приступов эпилепсии, болезни, лёжа на топчане на веранды возле цветов на подоконнике возле жизни в пригороде Мегаполисе в стране Апокалипсисе, или издавать книгу в издательстве «Деньги» про то, что у каждого своя Австралия под кожей и важно не перемешать эти Австралии вместе, а наоборот сделать их отдельно, тут помогут тренировки. Потом в месяце июне рассказывать милиционеру Стукачёву, что здесь всё кругом живое на 10000 км на замшелой спине рыбы.
Потом в месяце июле сопровождать разрастающуюся из себя общину на берег южного моря и посещать папину и мамину могилу, на которой история и природа уже соединились, чего про нас не скажешь. Потом в месяце августе посещать Антигону Московскую Старшую и Антигону Московскую Младшую, которые отпоют Акеллу на скрипке и будут жить дальше всегда в месте, где живёт животное счастье, бомж, алкоголик, пастух, романист. Потом в другом месте отстреливаться от фашистов 10000 лет у себя в животе и издавать романы про то, что история и природа это дрозд на ветке, ребёночек, хромосомы, ассигнации, дезоксирибонуклеиновая кислота, как у папы с мамой на могиле.
Потом смотреть кино по телевизору в чакрах над бездной про то, что всё время дальше получается без внутри и снаружи. Всё, Степан Самошитый, всё, хватит, достаточно на сегодня, хватит, спасибо, а то очень много получится романов, больше, чем читателей в книжном. Но не больше, чем жителей, тех, что было и тех, что будет, всем хватит по роману. «Ты делаешь всё, что можешь». «Хватит, я понял». Надо успокоиться, заснуть, что ли, нельзя себя распалять, а то будет припадок. Как же можно успокоиться, если тебе по трубе посылают такие сообщенья, что твоё тело это ангелы на небе, а твоё слово это папа и мама, а соединить их вместе в жизни не получается, не потому что фашисты загнали в угол, а потому что так не бывает. И вдруг чёрная вспышка света.

Никто-никто.

Ой, надо было устроить так, надо было устроить сяк свою жизнь и судьбы мира на веранды в художественной мастерской на топчане под пледом возле жизни под солнцем в книге, которой нет и никогда не будет, потому что она как ловушка, нам, фомам неверующим, потрогать раны христовы, христопродавцам. Ещё согреюсь у нарисованного камина и выйду в стужу глобального потепленья снаружи с холодом невесомости внутри. Ласточки грают, вороны мусор ковыряют в поисках майонеза, женщины как валюта, мужчины мерседесы. Самая приятная пара в Старых Мытищах, продавщица овощной палатки с лицом старообрядки в очках и с косой и её телохранитель, никогда не трезвые люди. Ничего не значит, я говорю, полкило клубники, она качает головой, тогда килограмм яблок. Придумай им судьбу. Их дети отучатся в колледже, станут богатые, наступит третий век русского ренессанса, когда испанские и английские мореходы становились конквистадоры и пираты, французские и немецкие солдаты в русских степях замерзали, русские писатели и дворяне становились американцы.
Никогда не трезвая дама из овощной палатки с лицом старообрядки в очках и с косой мне знаки головой подавала, что клубника плохая, покупать не стоит, напрасно выброшенные деньги. Значит, ещё есть на кого молиться, а я думал, что это фраза, в Старых Мытищах под пледом на веранды, когда все на работе, чтобы стать богатым, женщины как валюта, мужчины мерседесы: «Мастер, рисуй свои картины как видишь, жена умная, дочь красивая, что тебе ещё надо». «Раз ты никого-никого не боишься, с ним как с Богом каждый день за руку здороваешься на Соловках и в Мытищах, словно он сосед Саша Алмазов пьющий, который тебе 45 рублей должен на бутылку и сосед Оранжевые усы, отсидевший 6 лет строгого режима за бытовуху, который тебе 75 рублей должен», написал некто, адвокат, блюдущий корпоративные интересы боса, в поэтическом проэкте на интернете, с которым на одном курсе учились, только он доучился, а ты не доучился, надо было всерьёз заниматься литературой, потому что, кажется, это дело было тебе по зубам, потому что всё остальное время можно было сидеть с дочкой, она рисовала, ты читал ей, на Лосином острове гуляли, сначала с коляской, потом за руку.
Как видный и хмельной палатку открывает и закрывает, всё остальное время глядит в воздух на имена и событья, что ничего нового быть не может, и это неплохо. Как моя мама между двух операций и обе со смертельным исходом мне говорила, к смерти готова, но всё же, ещё пожила бы. Как Фёдор Михайлович Достоевский не мог объяснить, почему в его книгах всё счастье, ребёночек, хромосомы, дрозд на ветке, дамы, господины, каторга, преступленье. Потому что после смертной казни через повешение на без вины аутодафе всё выпуклое, объёмное как на картинах художника Хамида Савкуева и Модильяни, наркомана, картины которого дороже денег стали. Знал бы он об этом, бросил бы ерундой заниматься и нанялся брокером на биржу, чтобы Сара Голсуорси, беременная вторым, не сбросилась с балкона. Как возле всего никто-никто смеётся нарисовать хотел.
А ведь этого делать нельзя, Никита, потому что пусть он там себе смеётся, как Одиссей хитрожопый, который 10 лет на рейсовом пароходе из Стамбула в Итаку возвращался, хоть там 3 часа ходу от силы. Ну и что, один раз Работник Балда Полбич 10 часов вокруг Рамбака плавал, буй так называется в фарватере, когда из Кеми на Соловки вёз пассажиров на своей доре, потому что у него правый поворотник сломался. Хорошо, у Плывущей Вокруг Буя ямайский ром оказался, удалось выправить положенье. Как сын Глядящего Со Стороны Мужичок С Ноготок, которому 6 лет 4 года было, потому что они его родили, когда уже были запойные, а на одиннадцатый он всё понял из того, что здесь бывает и внезапно вырос. И мне говорит, дядь Никит, у меня сегодня день рожденья, и на меня смотрит. Я говорю, ну поздравляю, вот держи подарок, килограмм бананов, все довольны, все смеются. Я тоже в 11 лет всё понял, когда умер папа, что все друзья по жизни, Пушкин, Мандельштам, Шаламов, Димедролыч, Агар Агарыч, Самуилыч, Валокардиныч, Чагыч, Максим Максимыч, Эдип Эдимыч, Седуксеныч, Петя Богдан, Николай Филиппович Приходько будут похожи на папу. А потом, когда поймут, что так продлится уже до смерти, и кажется, они это смогут, они переставали быть похожи, оставались только Пушкин, папа, Мандельштам Шаламов и Никто-никто, учитель.

Глобальное потепление – 2.

Безумия страшно, предательства страшно, одиночества страшно, на Соловки надо, мама. А потом, как я могу уехать, мама, если мышь здесь в доме гипнотизирует домашних бедою. Когда жена с тёщей за меня сражались, из вентиляционного люка вываливались мышата и лампочки в туалете взрывались. Когда тебя, мама, крыса на пятом этаже покусала, и ты решила, что это бабушка Поля, а это была смерть. А больше всего страшно, что всё живое, а ты других вместо себя подставляешь делать эту работу. Но как я могу поехать, мама, если там навигация не открылась, по воде пойду, что ли. А кошка Тряпка мышей боится. Ах, Даша Бегемотова, кошка, как тебя не хватает с твоими соловьями и мышами, принесёнными в подарок. Но ты лежишь в земле под сливой, и мыши про это прознали. И в город Мюнхен ты не поехала издавать мою книгу, на фотографии автора, лапки внутрь, на книжках, потому что пусть они сами решают авторы они или герои, эти, которые любить решили, в этой стране, в которой за такие вещи всеобщим отчуждением награждают, потому что страшно нарваться, мама.
А дзэн-буддистский Фонарик, Катерина Ивановна Достоевская, дама, и Мария, филолог, которая вчера за мной весь вечер ходила, я сначала не понял даже, куда я, туда и она, а потом понял, мышей боится, будут сегодня встречаться после выпускного в подвале с кирпичной кладкой, картошкой «фри» и моей будущей книгой про них с молитвой на обложке, «и зацветёт миндаль, потяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс, ибо отходит человек в вечный дом свой», и говорить друг другу, ввиду глобального потепленья, ренессансная пазуха русского севера через 200 лет после гениальной догадки Чаадаева подтвердилась, о которой он даже сказать побоялся, за одно то, что сказал, что безумия, предательства и одиночества страшно безумным предателем одиноким объявили. Потом бы было, что враг народа, потом бы было, что ренессансный революционер, трактующий апокалипсис, дезертир всех войн в нычке, смотритель ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Австралия.
А ещё потом было, что все ходят как в воде, потому что в мае +40, в ноябре белые, веничкины сфинксы их дёргают за нитки как марионеток, и оказываются ангелы и мама. А гастрарбайтеры в меховых шапках ходят, потому что они с юга бывшей великой империи и у них всегда так. А ещё по телевизору сказали в программе «Время», что природа не успеет подготовиться к глобальному потепленью, и все виды вымрут. Как же. Природа это погода. История это город. Город это огорожа и городьба. Погода это радуга зимой. Гастрарбайтеры с лицами православных мучеников за веру чувствуют себя во всём виноватыми, потому что местные в страшное не ходят. Но вообще-то, это как три семнадцатилетних скинхеда документы у пожилого таджика проверяли и надевали велосипедные перчатки, что сейчас бить будут на станции метро Павелецкая.
А рядом стояла православная церковь и я проходил мимо с томиком воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам из книжного магазина про то, что один матрос на Украине на всё им говорил, «нэ трэба», на стихи, на прозу, на эссэ, на статьи, на переводы,
на драмы. Он был министр культуры, а потом они поняли, что не от них не надо, а что их не надо, и очень смеялись. А православная церковь, которая стояла рядом, не смеялась, она плакала, я видел, потому что она отдельно от государства, потому что отдай кесарю кесарево, а Богу отдай Богово. А потом я подумал, больше всего жалко мальчиков, которые на себя натащили такое, но не настолько, чтобы подойти и сказать им. Видно, что вы очень мандражируете, первый раз, что ли? Это решающая минута, ребята. Через 12 лет самый нежный из вас, который больше всех боится, это видно, скажет, природа никогда не подводит. Я тогда думал, что нужно преодолевать своё немужество. Остальные в русских степях замёрзнут за дело великого Рейха. А таджик показывал документы и думал, говорил мне Бахтиёр, не ходи один, шакалу.

Неадекватность.

Москва не отпускает меня на Соловки. Нет, Никита, нет, говорит. Мышь завелась в доме, нервное растройство, кошка орёт, потому что кота хочет, взятая на прокат. У жены и дочки последний звонок в школе, надо дарить подарки, а денег нет. У жены тоска, что настала пустота, очередной выпуск, 11 класс. У тёщи день рождения, надо дарить подарок, а денег нет. У меня безумие и одиночество, что работа и книга опять не получились, нет ответа с той стороны жизни. У дочки ренессансный институт личности, что она жить хочет. У тёщи безумная усталость, что жизнь не получилась, что никто её не любит, не жалеет.
Да нет, дело не в этом, просто я потерял нитку. Кажется, ещё чуть-чуть и войдёшь в этот воздух, и очутишься в царственном царстве, словосочетанье, соловьином колене, на острове, где счастье, исполняются желанья, книги выходят тиражами, их любят и жалеют люди, потому что они наброски поступков, ловится рыба немыслимых размеров с названьями, тело которых счастье, имя которых жизнь. Потому что люди не видят Бога, потому что только поступки людей видят Бога, потому что раз ты видишь поступки людей, значит, ты видишь Бога, стало быть, ты должен что-то сделать срочно. А что ты можешь сделать, кроме того, что ты есть, сплошная вспышка чёрного света, в котором отразится ненастье, несчастье, жара.
Купить жене и дочке по живому цветочку на последние деньги, купить подарки тёще на деньги покойной мамы, украшение из горного хрусталя, янтаря и кораллов, которое она носить не будет, отнести кошку на место, раз от неё всё равно нет толку, мышей не ловит, ссыт где попало, хрипит как наркоман с передозы, дайте мне воплощенье, да где мы тебе его возьмём, у нас самих его нету, а выпускать на улицу хозяева не велели, чтобы не было потомства.
Отредактировать новую книгу и дать прочесть знакомым. Купить мормышки с фосфорным наполнителем на окуня, плотву, язя, селёдку, треску, зубатку. Начать новую книгу про то что Бог это Оранжевые Усы, урка, отсидевший 6 лет строгого режима за убийство из ревности по пьяни, который мне на Соловках 75 рублей должен на бутылку. А так же Саша Алмазов, бомж, который мне в Мытищах 45 рублей должен на бутылку. Покурить и лечь под замшевую зелёную куртку, чтобы собрать раздёрганные нервы, словно они нитки, за которые нас дёргают стихии глобального потепленья, словно марионетки. Потому что на улице +40, а в доме холодно и сыро, как летом отвалишь камень, а под ним червяки и двухвостки, потому что вся сырость идёт в дом, потому что дом на земле и он одноэтажный. Кстати, опарыша надо купить с собой в магазине «Рыболов» и положить в рюкзак и в банку с дырочками с крышкой, когда поедешь за счастьем и за новой книгой, «Как у меня всё было».
Которую всё равно не опубликуют, потому что русская литература мертва, потому что современник стремится быть адекватным, за это ему платят зарплату. Ну и хрен с ней, что не опубликуют, зато ты соберёшь все событья в плотный комок набросков поступков, которые видят Бога, пускай сам человек его не видит, как опарыш скручивается в банке вокруг невидимой ему цели. Потому что на него будет пойман Спаситель, потому что пока я буду стоять на коряге с прямо выставленной рукою на острове Соловки в Белом море, где раньше своих убивали, чтобы чужие боялись, а теперь я слагаю оду. «О, неадекватность, ты как язи, окуни и плотва, ты как черника, морошка и брусника, ты как белые, красноголовики и опята на острове Соловки в Белом море, где раньше своих убивали, чтобы чужие боялись, а теперь туристический бизнес. Ты как суперфорвад Креско, который не подошёл английской премьер-лиге по ментальности, а итальянской подошёл, и которому так обидно проигрывать в финале лиги чемпионов, хоть он забил два мяча, про которого адекватно футбольному комментатору Ивану Бездомному комментировать репортаж, а цитатою из Азазелло неадекватно, хоть он с филологическим образованьем, но что делать, раз он за это получает зарплату, а за неадекватность не получает».
«Так вот, я повторяю. О, неадекватность, я гляжу на тебя и плачу, потому что сразу обретаю уверенность в ладонях, в которые вбивали гвозди за неадекватность, как эмчеэсник, который пьёт и спасает, как милиционер, который матерится и дремлет, как актёр, который смотрит и играет то, с чего я начал данный, истекший период. Как Москва меня на Соловки не отпускает. Нет, говорит, нет, Никита, нет. Отпусти, Москва, я тебе привезу подарок, книгу, которую всё равно не опубликуют, потому что русская литература мертва, потому что за неадекватность не платят, а если платят, то это должна быть адекватная неадекватность. Проповедь мерседесов камазам про превосходство камазов. Репортаж мальчиков-мажоров про то, что милость в городском транспорте и на улице давать нельзя, потому что её берут жулики и попрошайки, один мальчик-мажор в светском платье, другой в духовном».
«Ну и хрен с ней, что не опубликуют книгу про то, что все наброски поступков соберутся в сплошного Бога, пока я лежу под зелёной замшевой курткой на топчане на веранде, потому что на улице +40, а в доме космический холод, собранный из набросков всех поступков адекватных. И это такая неадекватность, что Москва меня отпускает. Поезжай, говорит, Никита, полюби там простую землю, как она тебя полюбила, за то что ты родился».

Бог.

Василёк Василь Василич, цветок в горшке, купленный в супермаркете «Имидж и комфорт» на Ярославке дочке Майке Пупковой на окончание учебного года за 80 рублей, зацветает. Ирис Белов, цветок в горшке, вымахал за сутки на 20 см, выгонка, купленный за 90 рублей там же, жене Марии Родиновой на окончание учебного года, которая смотрит созерцательно в окно веранды по пробужденье и говорит, мне снились два сна, оба кошмары. Один про то, что я сорвала урок в группе А-11, педагогический кошмар. Другой про то, что Катерина Ивановна Достоевская, дама, которой родственники подарили машину, чтобы она ездила с дочками на работу в лицей, умерла. Оба как наяву, очень страшно. Собака Блажа Юродьева-Поб**душкина-Бойцовскова воет за дверью, что ей надоело гулять на участке, она домой хочет на свою подстилку. Кошка Даша Бегемотова под землёй лежит, которую на исходе зимы, в начале лета задрала собачья свора, потому что у собаки Юродьевой-Поб**душкиной-Бойцовсковой-Говноедовой-Молодцовой была течка. Собачья свора протекла на участок возле одноэтажного неблагополучного дома, последнего в Старых Мытищах на 4 квартиры, в котором живут 4 семьи: Индейцевы, Инопланетяниновы, Мутантовы, Послеконцасветцевы, чрез забор. А кошка Даша Бегемотова была пожилая и не смогла скрыться или сорвалась с обледеневшей крыши, когда собак дразнила и они сгруппировались вокруг неё звездой.
И теперь в городе Мюнхене и на острове Тасмания в штате Вермонт в ботаническом саду «Хутор Горка» издаёт мою новую книгу «Роман-воспитание» с фотографией на обложке, с папой в парке. Вторую, а первая книга, «Гражданство», Никита Янев, лежит на прилавке в одном подвале, кафе, магазине и неясно тоже, во сне это или наяву. Артистическое, авангардное, богемное кафе от книжного магазина от издательства «Пироги», или наоборот, запах картошки «фри», кирпичная кладка (за которой метро и ядро), всегда грубые вышибалы, видно им профессией надавило, это снаружи обложки. А внутри обложки как я маму отпеваю.
Теперь без весны и осени, только зима и лето (как мне говорил водолаз, почерпнувший это из своих водолазных источников в году 2003 в поезде «Симферополь-Москва»). Глобальное потепление, что вы хотите, зимой бураны и радуга, летом бури и тропические джунгли, зима длится месяц, лето остальные 11 месяцев в году. О, зачем, зачем, ты Даша Бегемотова, кошка, на остров Тасмания удалилась, у нас тоже теперь как в раю, издают книги, их покупают, пишут в интернете, что этот автор каждый день с Богом за руку здоровается, наверно, как с пьющим соседом Сашей Алмазовым, пишут в интернете, что автор за базар ответил, и у автора сразу начинаются ломки, потому что он думает, как он мог за базар ответить, один человек за 7 млн. 7 лет за базар ответил и сразу же стал Богом, я хотел просто, раз уж зима один месяц длится, порешать проблему, как говорят на ток-шоу, космического холода в душах.
Чтобы все 4 семьи в одноэтажном неблагополучном доме, последнем в Старых Мытищах. Инопланетяниновы - Базиль Базилич Заподлицов, Гойя Босховна Западлова и Дочка Цветкова. Индейцевы - Грибов, 120 кг живого веса, говорит, чего тебе ещё делать, жена умная, дочь красивая, ходи, рисуй как видишь, говорит, выпей, у меня сын родился. Грибницева, Грибёнков, Грибёнков Никита Второй, уже ходит, (это его земля). Мутантовы - Саша Алмазов, мне должен 45 рублей на бутылку, не отдаёт, Бог. Стонов, его сын, инвалид детства, (соседка Грибова ему говорит, он твой папа, б**дь, он отвечает, ох, ну ни хера себе). Дивова некая. Послеконцасветцевы - авторы. У меня такое впечатление, что все мы живём уже после конца света, потому что, вот, иногда идёшь по пригороду, а у всех на устах написано, здесь живёт автор.
Порешать эту проблему, чтобы все четыре семьи стали с фамилией Послеконцасветцевы. Но видно это пока невозможно, глобальное потепление не зашло так далеко и космический холод в душах продлится хотя бы на месяц в году. Зато у всего есть имя, но я никогда не выдам какое.

Тяжёлая судьба бабочки.

1.

Розанов и египетская цивилизация первыми догадались, что бабочка это душа. На языке философских дефиниций бабочка энтеллехия гусеницы через куколку, труп. У некоторых видов бабочек нет пищеварения, они только вкушают туки. Некоторые виды бабочек живут день, сколько цветы цветут. Розанов и египетская цивилизация первыми догадались, что смерти нет, пишет Розанов.

2.

Соседка Грибова покрикивает на Соседку Цветкову, а ты знаешь как с двумя детьми, как отгруженная барка на маневрирующую канонерку, дай дорогу, зашибу. А она ей, зато ты пьёшь, А та, ладно ты, трезвенница, б**дь. Соседка Западлова как женский пахан молчит, не заступается за дочку в целях педагогических, может, возьмётся за ум. Хотя ей обидно, какая-то индейка стала вождихой всего околотка, воспитательницей, матерью, пьёт, гуляет, воспитывает, сшивает пространство словами, набросками поступков про то, что природа и история одно и то же, Бог и его имя одно и то же, снаружи и внутри одно и то же, просто это как прожитая жизнь, кого-то очень жалко, а кого непонятно.
Не эту ведь подёнку, скороспелку, которая здесь появилась как бабочка однодневка, а вот прижилась, развилась, как цветы маргаритки на участке, чистотел, подорожник, слепая крапива. Птицы прилетают, кланяются в пояс, мыши полёвки ночуют, шмели, стрекозы танцуют, бомжи, восьмиклассницы, история, природа. Не этого же, который всё время за стеклом на веранде, за цветами на подоконнике как за летой, как соглядатай, чего-то там строчит на компьютер про то, что Бог это пьющий сосед Саша Алмазов, который приходит и говорит, мастер, дай взаймы, выпить надо.

3.

И куда тебе уезжать, здесь же все живые, папа, мама, цветы на столе, телевизор, книги. В книге Бог живёт, говорит про то, что всё внутри у себя живое. В телевизоре обнажённые дамочки и салон Анны Павловны Шерер показывает фокусы про то, что всё снаружи себя мёртвое. Как город, в котором джипы, бомжи, богема, диджеи я на не я меняют за деньги.
Зато там земля, земля тебя любит, зато там вода, по воде ходит Бог. А здесь на твоей веранде прячется в ангелов из папье-маше, в кукол из глины, в иконы из вышивок и пастелей, в картины про Арлекинов и Пьеро, в заросший тупик во дворе, в котором очень быстро история станет природа, пока мастера местных ремёсел, побывшие уже туристами, сезонниками, дачниками, местными по жизни…
В июне на Соловках у друзей, которые сказали, приезжайте скорей, без вас у нас плохо пошло, никто никого не любит, не жалеет. В июле в Мелитополе, на кладбище на могиле выросли дуб и вишня, на них сидит птица и рассказывает в космос что-то очень подробно про папу и маму. На Азовском море обнажённые девочки в зелёной воде представляются Модильяни. Модильяни грустен, он знает про вечные муки и поэтому говорит, ну, кого ты привёз? Как бы не замечая красивых изгибов линий, наполненных шоколадной пустотою, в которой ещё всё может получиться, как у Жанны Дарк и как у Миледи, а будет как у мамы. Вот, привёз жену мужа, вдову, лечиться от астмы, с острова Соловки в Белом море с внуком и уже еду обратно, чужой город. В августе в счастливом месте, где водятся носороги, где поют песню Акеллы, где собирают грибы.
И всё мне нет призору, всё чего-то боишься, то ли людей, то ли смерти, то ли себя, то ли жизни, то ли на ста шага попасть из арбалета в дракона на цепочке, что он издыхая превратится в святого Себастьяна, а виноват опять ты.

4.

Видно, надо делать работу, хоть почти никто не помогает, кроме трёх женщин-парок, жены, тёщи, дочки, мамы, папы, Николая Филипповича Приходько, Пети Богдана, 175 тысяч посмертно реабилитированных на острове Соловки по данным общества «Память», двух-трёх местных общин, на Соловках, в Москве, в Мытищах. Просто людей очень жалко, а себя очень страшно, больше, чем зоны, государства и церкви, потому что с передачи о сталинских и гитлеровских жертвах на пятом канале переключаешь на передачу, где незнакомые тёти и дяди занимаются онанизмом и ничего не чувствуют при этом, но играют наслажденье, на восьмом канале.
Просто устал очень лечиться болезнью эпилепсией от книгонепечатания, пока поезд летит под откос, в котором знакомятся, занимаются любовью, жарят шашлыки, наливаются пивом, делают карьеру, детей рожают, обещают им пол мира.

Община.

Дивова некая скоро родит ребёнка и он будет летать, потому что в третьем поколенье мутант это уже ангел. Но вообще-то аборт делать будут. Грибова говорит, через 9 месяцев узнаешь, забеременела или нет, е… не завтракать. Стонов отвечает, а мне по херу, хоть через 9, хоть через 12. Я за стеной веранды притаился (с ангелом из папье-маше Степаном Самошитым, подаренным мне на сороковой день рожденья), которая прихожая и мой кабинет одновременно, и думаю, а откуда он знает, что ангелы не через 9, а через 12 месяцев родятся и обобщать не умеют (как народ и населенье, только народ подставляется, а населенье подставляет)? А Гойя Босховна Западлова, у которой на участке (вечером в понедельник) с крыльцом, пионами, маргаритками, астрами, малиной и мангалом собрались соседи. Стонов, мутант, инвалид детства, из квартиры №2, пришёл консультироваться к Дочке Цветковой, как делаются аборты и для чего, потому что Дивова некая, которая всё время стонала, и на которую соседка Грибова из квартиры №1, индейка, которая тоже в мизансцене, кричала, проститутка, за то что та ей босоножки разбила. А теперь, «всё то же», говорит Стонов. Не ори возле веранды, там Никита работает, говорит Гойя Босховна Западлова. Я говорю ангелу, во как. А индейчонок Никита Второй говорит, ы, которому год, он тоже в мизансцене. А индейчёнок Грибёнков говорит, мама, пошли, чай остывает и выбегает из мизансцены.
Тогда ангел Степан Самошитый, подаренный мне на сороковой день рожденья женой Родиновой Марией, из папье-маше, с выскребанным из головы пластилином, который скоро перенесётся в неродившуюся душу в этом месте или, по недосмотру и упущенью, за пьянством и развратом, в родившуюся душу, не выдерживает и говорит, вот и вы, люди, находите, только когда потеряете, место, людей, жизнь. Вот ли тебе не община, за которой ты ездил в Мелитополь к маме, на кладбище и в больницу (и мама тебе говорила, живи, раз родился), на Соловки в самоссылку, отпеть неотпетых, в деревню за счастьем, где живут Антигоны, друг друга бессмертье. Конечно, это неправда, но ведь и не неправда. А главное, что если здесь живут фашисты, антифашисты, Бог, ангел, в этом месте, в пригороде Мегаполис, в стране Апокалипсис, то как же можно это отмазать, то что-то, ведь, будет дальше, то значит, у этого будет будущее, всё равно что это такое будет, глобальное потепление, великое переселение народов, гибель империи, у этого внутри будут автор, герои, фашисты, антифашисты, Бог, ангел, община.
Шаламов пишет, что у них в камере сидел шахтёр, которого спросили на партсобрании, что бы ты делал, если бы великого октября не случилось, он ответил, наивная душа, работал бы в забое, и получил свою десятку, надо было ответить, недоумевал. Те, кто думают, что теперь по-другому, пусть поработают грузчиками в фирме, всё равно какой, на дебаркадере с пандуса на полету с рохлей перегружают коробки с фотоаппаратурой и зубрят сутры: начальник сказал, бурундук птичка, значит, бурундук птичка, не нравится, до свиданья, есть, сэр. А потом по ночам пишут, мы живём в третьем веке русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире, то ли стихи, то ли рассказы, то ли молитвы. Просто есть такая точка, из которой даже умереть не страшно, правда, неизвестно, долго ли она продлится. Зато из неё пьющий бомжующий сосед Саша Алмазов Бог, его сын, инвалид детства, кликуша, зачал ангела, который всё равно родится, даже если Дивова некая сделает аборт, соседка Гойя Босховна Западлова пахан общины, которая знает, что вся наша жизнь ценна, если автор надыбает в ней смысл, а пока что пусть соседи Грибовы рожают мальчиков, муж Базиль Базилич Заподлицов строит дома, Дочка Цветкова консультирует про аборты, сама цветы сажает, ладно, потому что надо же чем-то заниматься и пройдёт время.

Наши-1.

В морге засели наши, всё время скребут что-то, а что там можно мести на асфальтированной площадке перед моргом, видно, знают, что обряды это единственное, что у нас осталось. Один в джинсовом комбинезоне, в салатовом длиннополом халате, с серьгой в ухе, всегда свежевыбрит, с лицом Димедролыча, уязвлённым, то ли тайным пороком, то ли тайной страстью, то ли тайной мыслью. Остальные нрзб. Мы с собакой Блажей тоже каждый вечер на прогулке в лесопосадке между железной дорогой и больницей сочиняем про них новеллы. Ещё наши, бабушка в мохеровой шапке в любое время года, всегда в окружении собак, везде убирает, возле стекляшки, возле кабака, на помойке возле башни, на помойке возле китайской стены, на помойке возле Ярославки, с лицом бабы Поли, которая на восемьдесят седьмом году жизни поняла, что это она перед всеми виновата, что мир таким получился, и только я её понял когда-то.
Москва-то меня отпустила, а вот Соловки не принимают, навигация не открылась, вернее, она открылась, а вот катера не ходят. Стало быть, у меня есть время описать наших в пригороде Мытищи, то ли для того, чтобы закончить предыдущую книгу, Австралия, про то, что у всякого своя Австралия спрятана под кожей, то ли для того, чтобы начать новую книгу, как у меня всё было, про то, что все - наши, и как ненаших не оказалось. Год располагается похоже, каждый год тоже. Сначала зимой основная книга про то, что как перезимовать зиму. В прошлом году, «Чмо», учебник про то, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, пусть попробует, опишет, всё равно ему не поверят и не напечатают книгу, потому что русская литература мертва. Тогда книгу напечатала покойная мама через два года после смерти на деньги, собранные на бутылки, собранные в парке в чужом родном южном городе Мелитополе на окраине скифо-сармато-казацких прерий на приазовщине, в бывшем осколке великой империи, потому что христианская цивилизация всё равно победит, хотя никаких данных за это, как говорит Бэла, жена Максим Максимыча, коменданта Белогорской крепости, наперсника гаражей с их префом, штофом, ренессансными революционерами, трактующими апокалипсис, дезертирами всех войн в нычке, смотрителями ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Тасмания под кожей, и так пройдут три поколения советских и никто не заметит.
В этом году основное зимнее занятие «Роман-воспитание» про то, что жизнь, оказывается, уже не трагедия, а драма, потому что все мы делаем, оказывается, одну работу, местного бога Бера в русского Христа выморачиваем под сурдинку, пока основная помощь не подоспела. Потом было, что после основной работы можно отдыхать и наблюдать с острова Жужмуя небо и землю, какое всё красивое и родное, потому что рядом смерть, величиной с семечку, для стереоскопического эффекта. И что, может быть, эта работа не менее важная, чем основная. А в этом году остров Жужмуй оказался островом Австралией под кожей, потому что внутри и снаружи одно и то же, после основной работы. И сразу же проклюнулась новая работа, драма, как у меня всё было. Драма, трагедия, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, сезонники, дачники, местные, туристы. Потому что без маленького мальчика 40 лет, выглядывающего из-под маминого пледа на топчане на веранде возле жизни с упрёком, когда уже он станет большим и будет всё делать, великая трагедия жизни остаётся абсолютно неубедительным фарсом, с её тайной страстью, пороком, мыслью, что все наши, что ненаших просто не оказалось, что никакого сатаны нет, что есть один Бог, что нет, он, конечно, был, и он был ты, но ты смог сделать эту работу в 32 романах за 8 лет жизни, по 4 в год, выморочить местного бога Бера в русского Христа, пока наши не подтянулись и навигация не открылась с неба на землю.
Потому что эта работа начиналась на Соловках, и у меня, и у страны, в самом чёрном и самом белом месте, когда во втором веке русского ренессанса и апокалипсиса на краю света стали ставить зону, самую страшную в мире, где раньше монастырь был, самый красивый в мире, после самой словесности строить самую социальность, русские слоны самые слоны в мире, теперь уже почти 100 лет назад. И я воскликнул, от нас самая слава уплывает, про которую знают все наши, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла, что жизнь не трагедия, а драма, что посмотреть отдельно то, что у Бога внутри, потому что ничего, кроме Бога нет, счастья, что раньше была работа и потом будет. Местного бога Бера от окна сторожки на Хуторе Горка в 4 км от посёлка Соловецкий русский Христос отгоняет, а батюшки, террористы, красноармейцы, белогвардейцы смеются, когда это так стало, что трагедия стала драма. Раньше было, что автоматчики Ноздрёв и Чичиков одежду Христа друг другу в преф проиграли до усрачки, а теперь какой-то голый моется в корыте и их отпевает. И Соловки меня пропускают и навигацию открывают. Хоть там директоры – антигерои и мэры – Платоны Каратаевы, хоть там местные – стукачи и ангелы. Трагедия стала драма, то что было страшно, стало смешно, а то что было смертельно, стало красиво.

О, у, ы.

Я ничего не могу решить за жизнь, и уж тем более ничего сделать за жизнь не могу, я могу только плыть как рыба и батискаф в зелёной, жёлтой воде. Солнце, листья, холод, жара, глобальное потепление, вселенский холод душ, нервное истощение, апатия, слёзы, беспричинный страх. Михаил Булгаков, автор «Мастера и Маргариты» в своём романе-разоблачении, романе-подделке, разоблачил всю нашу нечисть, что Бог у нас сатана и подделался, что, ну и пусть, никакие романы нас не исправят, и всё покатилось дальше, а мне что делать? Москва меня отпускает, Соловки меня принимают, а я завис на стальном тросе, которым земля приделана к небу, и не могу решить, куда мне дальше, в преисподню или на небо. Что за меня всё сделают люди, я только должен быть рефери в ринге у демонов гордыни и ангелов смиренья. Говорить только какие-то междометья: о, у, ы. Но удивительно кстати. Так что всем станет ясно, этот человек что-то такое знает про единственность и уместность всякого положения в жизни, как художник Хамид Савкуев и актёр Максим Суханов, иллюстрацией мысли, что он внутри видит и что он снаружи должен.
Так я подготовился к отъезду и приготовился к приезду, ведь это очень важно, это как в армии, ты говоришь, «есть», за удар в пуговицу от сержанта Авдеева во время ночного подъёма, в знак протеста, потому что рад, что тебя тоже подняли, потому что почти всех уже поднимали, а узбеки в кроватях делают вид, что спят и решают, что в знак, наоборот, чмошества, с тех пор ты знаешь, что надо говорить как можно меньше, одни междометья, о, у, ы, которые можно счесть и за матерные ругательства и за молитвы. А уж если начал говорить, то надо говорить всё, и лучше всего на бумаге, потому что одни пиво пьют после работы, другие по книжным супермаркетам рыщут в поисках единственной книги, которая бы всё объяснила, со всем примирила и всё благословила. Потом 20 лет проходит, потом загробная мама издаёт мою книгу на бутылки, собранные в парке, потому что русская литература не мертва, потом те, которые взалкали приходят, раскрывают мою книгу, которая всё это время словно бы возле жизни пролежала, а там одни междометья, о, у, ы, то ли матерные ругательства, то ли молитвы, как язык, то ли вскрик, когда слишком больно, страшно, стыдно, противно, сладко, нетерпеливо, то ли новая жизнь Бога, который раньше был невесомостью, потом страданьем, а теперь как свинья на верёвке, на железном тросу, которым земля к небу приделана, зависает и начинает с помощью мёртвых звуков, о, у, ы, на руках и ногах отжиматься. И кто ему скажет в книжке, куда делись земля и небо, когда кругом одни звуки, только молчанье. Сталкер хотел сказать, что когда мы умрём, мы станем музыкой, наверно, если мы немцы, если мы итальянцы, мы станем живописью, если мы русские, мы станем словами. Это нам больше подходит, потому что поют, чтобы было не одиноко, рисуют, чтобы было не скучно, начинают издавать междометья, как юродивые герои Максима Суханова, как недоразвитые дети, когда слишком больно, сладко, стыдно, красиво, страшно, жалко, противно, нетерпеливо, что Бог это ты.
2005.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 05.10.2010 14:51:42
Просмотров: 2904

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.