Бецалель

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 7673 знаков с пробелами
Раздел: "Книга лиц"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Есть люди, которым надо бросаться в крайности, чтобы достигнуть равновесия. Устойчивого или нет – лучше не проверять. Если в формуле заложена большая амплитуда колебаний, истеричные экстремумы, вертикальные взлёты и обрушения, то тыкать пальцем в чёрный, без блеска, шар – себе дороже. Кажется – гиря. Чугун. Не сдвинуть, хоть плечом навались. Но не. Может качнуться и упасть на ногу. И окажется, что да – не пенопласт. Чугун.
Лучше вообще не задевать. Захочешь чихнуть – отбеги на цыпочках подальше и чихай, зажав пальцами нос. Не рискуй.
Цалик долго был заморышем, и в двенадцать лет проходил без билета туда, куда свободный вход был детям до семи. По малости их и беззащитности. На нём можно было экономить. Но потом он стремительно вырос и приобрел выражение лица настолько отстраненное, что его уже и с билетом – не то чтобы совсем пускать не хотели, но сомневались. Охранницы разглядывали билет дольше обычного и на Цалика смотрели задумчиво, помавая правой рукой над рукоятью пистолета, будто приросшего к крутому бедру, обтянутому густо-синими брюками.
- Что? – спрашивал Цалик.
- Всё в порядке, - туманно отвечали охранницы и грустнели глазами.
Амплитуда.
С Цаликом мы не ведём задушевных бесед – нам это ни к чему. Я сам был младшим и знаю, каково оно. Восполняешь недостаток силы отчаянностью, а потом, когда возможностей прибавляется, уже не способен ударить вполсилы. Не умеешь. И научиться не можешь. Взрослеешь в слезах. К восемнадцати становишься старцем. И всю жизнь остаёшься подростком.
Можно, конечно, об этом поболтать – но зачем. И так всё понятно.
- Ну, Женя, ты дурачок! – Цалик тянет последнее о. Слегка отклоняется назад и приоткрывает рот – будто удивляется, как можно быть таким дурачком. Ты – у него не очень получается. Получается мягким, как мокрая глина.
- Ты обещал вымыть посуду, - я сдержанно рычу. Я тоже был младшим. Со мной тоже не знаешь, где споткнёшься.
- Я забил, - говорит Цалик. Не потому что решил показать себя грубияном. А
потому,что не может выговорить звук ы. Глухие согласные у него совсем размокают перед этим дикарским завыванием, а звонкие, наоборот, высыхают, как доски в сушильной камере.
Грязная посуда в двух Ленкиных раковинах похожа на натужную композицию в музее современного искусства. Останки давно прошедшего праздника мрачноватых натюрмортов, слабо, но явственно светившихся изнутри. Вселявших надежду.
И распухший, как выброшенный волной утопленник, мусорный пакет на полу рядом с раковиной. Он придушен пластиковой лентой, затянутой на горле, тёмный рот приоткрыт в лихорадочном пароксизме, и оттуда торчит угол дынной корки. Бледно-жёлтое на мертвенно-чёрном. Колорит, иссякнувший вместе с калориями.
- И мусор вынеси, - говорю я Цалику.
- Почему я, - орёт он. Изо всех молодых сил. – Сегодня Лёма мусор вынеси.
- Вынесет, - привычно поправляю я. И вздыхаю, как вздыхала моя матушка. Громко, насколько громко можно вздохнуть, протяжно и безнадёжно. – О-ой.
- Лёма вчера мусор вынеси, - возмущается Лёма. Взыскует справедливости, которой никогда не было и, по всей видимости, не будет.
На Цалике поблекшая от стирок оранжевая футболка, прямоугольно рваная на животе, с безмятежно отвисшим лохмотом. Выше дыры – бледно-бурое пятно засохшего неизвестно чего. Верный признак того, что дошедший до тёмных подвальных низин график рванёт вверх и Цалик никогда больше не наденет неглаженую сорочку. Будет менять их, сорочки, минимум дважды в день и морщиться от непереносимого страдания, обнаружив тёмную точку на белой манжете, рядом с золотой запонкой.
- Вчера я выносил, не ты, - из своей комнаты выходит Яков и фанерно звенящим баритоном пресекает Лёму. – Вынеси сейчас.
Он непререкаем.
Лёмин процессор шустро обрабатывает возможные варианты: начать спорить и впасть в истерику или покорно вынести мусор, или не начинать спорить, но и мусор не выносить.
- Да, - спокойно говорит он. – Я теперь мусор вынеси.
И уходит в свою комнату. И Яков уходит в свою. Мусор долго ещё никуда не денется. Будет гнусно пахнуть дынной коркой и окурками. Зато мир сохранён.
Цалик закусывает нижнюю губу лошажьими верхними зубами, сжимает кулак и сгибает правую руку в локте, будто собрался меня ударить.
- Щас как дам, - говорит он. Шепелявя. Фяскагдам – так примерно.
Ему досадно, что конфликт затух не начавшись. Скушно. Энергия всколыхнулась, а выплеснуть не на кого. А тут я. Какой-никакой, а всё-таки объект.
Я не двигаюсь. Сижу с томом Довлатова на приставленном сбоку к дивану кресле, перепостигаю трижды или четырежды постигнутое.
Цалик в равновесном состоянии не опасен. Он не умеет бить первым. Если его ударить, нарушить равновесие, то окажется, да – что шар чугунный. А если не трогать – пенопластовый.
- Ну, ты дурачок, - разочарованно говорит Цалик.
И начинает придумывать варианты действий – делать-то что-то надо. В голове у него мечутся простые мысли, и мышцы ноют и требуют нагрузки. Молодой растущий организм.
- Я нужен идти за кола, - объявляет Цалик.
Эль у него звучит по-восточному слащаво. Будто политое сахарным сиропом. Можно подумать, он отправится за неведомым Колей.
- Мне нужно, - поправляю я.
Исчерпаемость вариантов угнетает. Пойти Цалику и впрямь некуда. В поселении один магазин, куда можно сходить от скуки. Будь он подальше, это была бы прогулка. Но он через дорогу наискосок, рядом с банком и почтой. И всё это вместе - размером в один длинный сарай. Культпоход получается совсем куцый.
Правда, кола обещает придать смысл сидению перед телевизором. Задать темп. Заполнить лакуны. Может быть, даже дать почувствовать себя персонажем. Они там что-то творят, гоняются друг за другом на машинах, сталкиваются со скрежетом, устраивают пожары – и всё ради того, чтобы в итоге кого-нибудь застрелить или с кем-нибудь переспать. Чаще – и то и другое.
А ты сидишь себе и смотришь, будто всё это происходит за окном кафе, в которое заскочил выпить колы по пути откуда-то кое-куда. Ты вроде как внутри. При деле. Просто в кадр не попал.
- У нас есть кола, - кричит Авшалом из своей комнаты.
- Вечером закажем пица, - говорит Цалик.
Если немедленного действия не получается, пусть будет хоть какая-то перспектива в жизни.
Я мог бы предложить Цалику погулять с собакой. Сделать вид, что не знаю, чем это кончится. Наивность иногда спасает. Но у меня ее осталось совсем мало – только на крайний случай.
Вот скажу я ему: иди погуляй с собакой. Пойти он всё равно никуда не пойдёт. А Катька, понимающая на двух языках не хуже Цалика, а возможно, и лучше, тут же поднимется с пола и пристанет ко мне, настойчиво подвывая и требовательно гавкая. А Цалик если и выйдет – через три минуты вернётся. Не даст собаке толком обнюхать ни одного густо исписанного кобелями куста или камня, не позволит неторопливо открыть и прочесть ни одного сообщения, полученного по собачьему имейлу, не станет терпеливо ждать, пока Катька обдумывает, у какого столба лучше разместить объявление: познакомлюсь с сукиным сыном.
И не больше через полчаса Катька расскажет мне всё, что думает об этой собачьей жизни вообще и обо мне в частности. И всё равно придётся искать поводок, цеплять себя к собаке и влачиться, рискуя вывихнуть плечо, следом за ней, чтобы вдумчиво обнюхать кусты и камни.
- Я теперь делаю кофе, - объявляет Цалик. – И тоже тебе. Хочешь?
- Да, - говорю я.
- Ой, Женя, - он колышется на месте, будто ему надо время, чтобы собрать энергию и направить её в нужную сторону, - ты хороший человек.
- Иди, иди, - киваю я.
И утыкаюсь в Довлатова.
Уже брезжит надежда, что когда-нибудь Цалик вымоет посуду, выбросит мусор и вообще – повзрослеет.
Чтобы до конца жизни остаться младшим.

© Евгений Пейсахович, 2011
Дата публикации: 28.03.2011 18:15:25
Просмотров: 4274

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.