Цифры. Закон сотой обезьяны.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 18946 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1. Цифры
2. Инопланетяне.
3. 11 измеренье.
4. Военный и блондинка.
5. Чудо о змие.
6. Индиго.
7. 2012.
8. Романы.
9. Как с луя.
10. Адреналин.
11. Записная книжка.
12. Майка Пупкова.
13. Новый Парадиз.
14. Русский рок.
15. Сахасрара.
16. Закон сотой обезьяны.

Закон сотой обезьяны.

На всём стояли светы,
и эти светы пели,
плясали и молились.

1.

Нельзя было на Гришу наезжать, он и так травленый. Еврей в России вроде русского. Это то, про что сказал Триер, я всю жизнь думал, что я еврей, а оказывается я фашист. Человек бесится, мечется из крайности в крайность, отчаивается, сидит у обочины, как пьяная проститутка.

А эти красавцы смотрят кино про ничего всё время, и клеят ярлычки про свой косвенный взгляд, на кино, не на себя, хоть они опять увидели ничего.

Но я наехал, потому что мне тоже надавило ничего. Если ты стоишь в очереди, то коварно улыбаешься, что, сука, долго покупает, долбанные евреи.

Если ты покупаешь, а сзади очередь, то ты медленно вспоминаешь, чего бы ещё заказать в палатке после работы, и коварно улыбаются на тебя, а тебе по херу, долбанные евреи.

2.

Просто, понимаете, если нечто делается, то совершенно неважно, увидел его кто-то или нет. Но для людей важно, важнее всего, потому что они запутались и ничему не верят, как Чехов.

Для Толстого было важно, когда он увидел, что нечто делается всё время, тоже его делать, потому что когда он его показывал всю дорогу и отсекал лишнее, как аскет, так что осталось только нечто, они читали и вешали ярлычки, как он пишет, и это ещё спасибо что читали, это ещё ренессансный период.

Шаламову бригадир на зоне, банки консервные ты у меня будешь расписывать, писатель. В общей перспективе коммунизма, построенного в мозгах, когда один сосед исчез, а другой остался и живёт при коммунизме, потому что остался.

Который у нас был наконец построен в 2000-х, это когда все жертвы, подводных лодок, автономных республик, потопленных в крови, заложников, детей, антитеррористических учений, адвокатов, журналистов, самолётов, которые в луже своей крови рыдают, как лиловая собачка, брат, брат, не уходи.

Над тёплым трупом Платона Каратаева, соли земли русской, в романе «Война и мир» и не только, которого некому причастить, исповедать, отпеть, воскресить, всем ведь некогда, они считают, сколько переходов до Смоленска, чтобы не думать о страшном.

3.

Собственно, только сейчас настаёт Толстой, по-настоящему, после сытенького коммунизма 2000-х, за жертвы, которых нет, их просто нет и всё, с шоу по всем каналам с гладенькими с ляжечками и лупом, что они объективные лакеи, а не субъективные лакеи.

И второго коммунизма, это когда вы всю жизнь свою жизнь живёте, а не чужую. Но такой коммунизм никогда не проходил и никогда не наставал. Как на Соловках в 90-х на Муксалме среди подосиновых с пакетом оглядываешься растерянно при коммунизме.

Подосиновые, подосиновые, подосиновые, 30 тысяч одних подосиновых, не считая белых. И опускаешься устало на камень. Хорошо жить при коммунизме на закатном солнце, ввиду моря, как глаз, который любуется на коммуниста.

Потом у этих коммунистов, тех, не этих, стали рождаться дети, и началась эта мутота сначала. 10 лет искушенья нищетой, 10 лет искушенья корыстью, 10 лет искушенья искусством.

И так 100000007 лет до нашей эры, поколение зоны, поколение психушки, поколение шоу, поколение интернета, русский ренессанс, русский апокалипсис, русский экклезиаст.

И что это были за дети? Формально это было поколение интернета. Неформально, поколение индиго. Но вообще-то это были те 100000007 закланных в жертву строителям коммунизма, детям которых хоть 10 лет за всю тысячелетнюю историю империи удалось пожить при коммунизме.

И сразу началось, что будет только хуже, и что они страну развалят. Разваливают не реформаторы, а диктаторы. Но вообще-то это гнилой базар. А ты кто такой? А ты кто такой? Я — русский, а ты еврей, что ли? Какой ты русский, посмотри, у тебя нос еврейский.

4.

На самом деле, это очень просто. 1 реакция на войну 1812 года - экспорт европейской истории в Росиию - дворянская, романтическая 1825 года. Вторая реакция на войну 1812 года - позитивистская, разночинская - 1861 года. Третья реакция на войну 1812 года - рабоче-крестьянская, нигилистическая - 1917 - революция, по поводу которой и была война 1812 года. И такая каша всё время.

60-е годы — хрущёвская оттепель, реакция на войну 1941-1945 годов — актёрская. Тюремщик, актёр божества пал, остался актёр, который играл тюремщику волю. «А нам всё равно, а нам всё равно, не боимся мы волка и сову, дело есть у нас, в самый тёмный час, мы волшебную косим трын-траву».

Кстати, по-человечески, очень понятно. Наши мамы, которые выходили за наших пап после всех этих войн, зон, фашизмов, коммунизмов, чтобы пожить для себя.

Просто потом оказалось, что военный и блондинка минус трёшка, мицубиси, дача, ницца равно наркоман и одинокая. Я здесь немного стилизуюсь под реалии следующего поколенья. Пазолини снимал «Эдипа» в Африке, не столько для экзотики, сколько для архаики. По-моему, получилось.

5.

90-е годы — 2-я реакция на войну 1941-1945 годов — геройная. Актёр всех может сыграть, кроме себя, героя, для этого ему им надо ещё стать, не никаким, а каким-то. «Доброе утро, последний герой, здравствуй, последний герой».

Почему последний? Дело в том, что война 1941-1945 годов это не просто война двух диктатур, и не просто война за ресурсы и мировое господство.

Дети Пандавы и дети Кришны на Курукшетре, поле Куру, под Курском, 3150 лет назад схлеснулись с ядерными бомбами и проиграли, и сказали, ладно, мы ещё вернёмся в конце времён в начале лета.

И в танковом сраженье под Прохоровкой, решившем ход Орловско-Курской дуги, решившей течение войны, всё космическое сообщество, все 400000 космических цивилизаций ( в Махабхарате имеется в виду вселенная Млечный Путь, наверное) держались за голову и смотрели из летающих тарелок, началося.

6.

Ну, я не знаю, сейчас декабрь. Учёные за немыслимые бабки про озоновый слой втюхивают. Так вот в декабре 1941 было -40. А сейчас +5.

Сыны Пандавы отвыкли от таких аномалий. У них стволы завязывались на узел, чтобы в танке стало теплее. Вы спросите, а пехота? Пехота после Курукшетры сдавалась армиями.

Хочу сразу предупредить, вы помните, что было через 100 лет после войны 1812 года с революцией? Революция. Это история. С историей нельзя играться. Историю надо понимать.

Нам в 5 классе Дыня когда рассказывал про Междуречье, я трясся. А что я знал? Как птичек ловят на балконе на подсадную птичку, щеглов и чижей, дом стоял на окраине роскошного южного парка.

7.

Впрочем, я уклонился. Впрочем, там уже мало. В принципе, всё понятно. Я писал 20 лет назад в «Дневнике Вени Атикина», 20-е годы — третья реакция на войну 1941-1945 годов — житейская.

У неё 2 исхода, фашистский и житейский. Герой не может воевать всё время. Или вы отпускаете жизнь на места потихоньку, или скручиваете и она рванёт через поколенье. Вот почему разваливают не реформаторы, а диктаторы.

Но мы испугались нищеты в 90-х. И 20 лет прошло. И родились 100000007 закланных в жертву, поколение индиго. И летающие тарелки улетают со свистом, схватившись за голову с квадратными глазами, опять.

И Лев Толстой с палкой, ну теперь ты понял, что только писатель в этой ситуации способен вытащить эту жопу, если сделает, как сказал, будет юродивым всё время?

Все в последний момент очнутся и скажут, та тю. Потому что они круче Льва Толстого, их уже закланывали в жертву.

И я: так и я ж про это. И Лев Толстой: а знаешь почему? И я: потому что писатель тоже был с той стороны смерти. Гоголь говорил про Пушкина, Пушкин это русский человек через 200 лет.

Цифры мистика. Он имел в виду поколение индиго. Тех, кто уже были с той стороны света. Другая скорость схватывания, как у импортного цемента, понимаете, Лев Николаич?

Как у Пушкина, который всё знал, как Жан Жак Руссо у Хармса, и как детей пеленать, и как девиц замуж выдавать.

8.

И Толстой: та я-то понимаю, важно, чтобы они поняли. И я: а я на что? И Толстой: так они ж не читают. И я: ну и хер с ними.

Квантовые физики, антропологи, этнографы и эзотерики в ютубе открыли закон сотой обезьяны. Что если одна обезьяна сунет грязный манго в воду, и стая заметит, то вся Африка станет мыть манго, и не умрёт от голода в засушливое лето.

Хоть они до этого 100000007 лет до нашей эры не умели есть грязный манго. На зубах шкрипит и дизентирия.

Вы понимаете, Лев Николаич? Такая фигнюшка. Одна припадочная обезьяна и спасение цивилизаций.

Все, все, вообще. 400000 инопланетных цивилизаций, 100000007 индиго, Лев Толстой с палкой, сосредоточились, чтобы я почувствовал, а больше ничего.

Что если нечто делается, совершенно не важно, видит его публика или нет, потому что самая ленивая обезьяна моет манго в Конго, а стая следит из джунглей в 100 пар глаз, во, блин, тупая.

9.

И начинает работать закон сотой обезьяны, потому что самое важное в этом законе мистическая сторона про информационное поле земли.

Этнографы сказали, а квантовые физики уже это знали, а контактёрам в ютубе инопланетяне первым сказали. Просто они дождались ютуба и ломанулись.

Как только сотая обезьяна пошла с манго к Конго, сама на себя усмехаясь, - всех обезьян Африки за нуль-время и нуль-пространство в нуль-реальности пропёрло. Что вобще-то манго-то моют, обезьяны.

10.

Тем более во время засушливого лета, не до жиру, быть бы живу, как говорила баба Поля на Курукшетре в деревне Бельково, Стрелецкого сельсовета Мценского района Орловской области маленькому мальчику с болгарскими чёрными глазами, а он трясся.

В принципе, все были с той стороны света, и не один раз, говорят экстрасенсы и индуисты. Но никто не помнит. Вот тут-то и начинает работать закон сотой обезьяны.

100000007 индиго хотели жить комфортно и смотреть кино про ничего всё время, но им что-то мешало, какой-то клочок в уголку.

И тут какая-то запятая про какие-то жертвы. И у них поплыло перед глазами, как их уже закланывали в жертву.

11.

Наверное это вдохновение, а я думал, что это какая-то неприятная слабость. Вот это чувство — что не знаешь, что делать.

Раньше было, что теперь всё ясно, теперь всё будет хорошо, потому что ясно, что делать, писать всё время, читать всё время.

Теперь неясно, потому что, ну вот, писал всё время, читал всё время 20 лет. Ну и что? Что нажил? Порнуху в интернете от отчаянья, что ни копейки за 20 лет не заработал, хоть всё время работал.

Все болеют и умирают и ждут помощи от ближних. Куда они болеют и умирают? Откуда они рождаются? Это всё литература. А им надо ничего прожить за деньги.

И вот я думаю, хо, так я же хочу гарантий. А какие гарантии, если человек и есть компенсация, язык.

12.

А ещё там такие штучки, как бы клемики, у сперматозоида и яйцеклетки в матке, у рибосомы и генома.

Ну, например, как встретились папа и мама? На танцах. Как маме всё детство в деревне снились Саваоф и Москва.

Как я хоронил в Москве тётю Надю и сидел с ней месяц перед смертью. И как сестра Света решила отблагодарить по московским расценкам, потому что она не выдержала несчастья и уехала на байдарках, и позвала в Москву учиться в дядитолину квартиру.

Как в этой дядитолиной квартире в Строгине я прочёл 10 стихотворений Мандельштама и 2 реквиема Рильке на повторном курсе, потому что всех послеармейцев турнули, потому что они после армии не учились.

Потому что они прошли в армии обряд посвященья, миллионолетний, подростков, достигших половой зрелости в круги смерти и воскресенья.

И знали, что это всё херня, что закон сотой обезьяны и так у нас в крови впечатан. Что им надо щас другим вопросом срочно заняться. И задолдонил.
И я её куда-то потерял.
Торопишься забыть себя и вечер,
Глаза листают дни, которых нет,
И фразы в них согреты ожиданьем,
И как в страницах яркие оттенки
Домыслятся, так сохраняет вечер
За мною право быть свободным в деле,
Которое единственно по праву
Своим могу назвать, отображенье
Непрожитого в каплях чистых слов.
Их лишь намёки в жизни кормят зренье
Своею музыкальной правдой, сочной
Как подлинное. В подлинном всегда
Найдётся место для тебя и мира.
Что это, сладость угощенья или
Изящной формы, полой изнутри
Потребность заполнения. Собою.
Своими красками раскрашивая жизнь,
Тем самым отстраняясь от неё,
Пространство наполняя странным чудом,
Уродцами минутных вдохновений,
Прекрасными мгновение (в природе
Есть божьи твари, чьё рожденье сразу
Подсказывает смерть, ту смерть, которой
Им незачем бояться, ибо время
Для них заходит с собственною жизнью).
Как сделать так, чтобы помочь всем? Перечислительный ряд бесполезен. Это надо перечислить язык, который называет жизнь. Опа. Я так делал всё время. Уходил от институтов в язык. И теперь лежу в постели и боюсь, дышит жена или нет.
И созерцанье есть сосуд, в который
За отдалёнными подобьями ты входишь.
Как влага сквозь прозрачное стекло,
Как складки ткани с девичьей груди,
Стремится твоё зренье сквозь теперь
Встающие предметов и событий
Прямые отголоски, тени, лица
Туда, где всё молчанье и покой,
И понимание встающее словами.
Никто не знает, сколько этих форм,
И потому хрустальные картины
И изумрудные колонны бытия,
В твоих глазах невольно отражаясь,
Находят преждевременный приют,
В грядущее в тебе преображаясь
Твоей тоской по неком божестве,
Что должно бы тебя облечь как тканью
Своей блаженной обнажённой плотью
И выплеснуть потом как торжество
Ближайшее и верное до солнца.
И написать о ком-нибудь, украсть
Всё то, о чём писал ты у него.
Кто б ни были здесь строчки, зависть, лесть
Или простое подражанье жизни.
Но вдруг они предстанут человеком
И не таким, о ком писал сбиваясь,
Вымарывая пальцы в синий цвет,
А неким отголоском тех портретов,
Которые дремучие мужья
Впервые овладевшие ударом
Прилежно высекали в камне, став
На колени в странном упоенье,
Выхватывая искрами кремня
Своё предчувствие грядущего пробела.
Так и не научился потом, что литература это что-то важное. Просто не мог оторваться, как папа от психоделиков в Мелитополе, как мама от папы после смерти папы. Он не сказал на танцах маме про свою болезнь.
И ты отрыл систему тех колодцев,
В которых укрывался от безумий
Сжигания себя на площадях.
И ты писал портреты одиночеств,
Но окуная кисти в кровь твою
Мучительные тайны мастерства
Тебя творили как свою картину.
И был ли ты прекрасен, я не знаю,
Ты был не лжив, как всякая работа.
То вдруг хотел сгореть в огне измены,
Обугленные крылья мостовых
Тебе предсказывали будущие строки
За две страницы до огромной темы.
Так и Мария теперь считает, что это постыдная слабость, когда человек никого не любит и никому не помогает, только 20 лет строчит в тетрадку, как птичье царство.
Под звуки флейт серебряных и лютней
Войду я в этот город, потому что
Так получилось, я один, я странен.
Все смотрят из домов, все смотрят, жалко,
Что мы не вместе, я иду за правдой
Под звуки флейт серебряных и лютней.
Мне очень жаль, мой опыт мало значит,
Вино в бокале, женщина в улыбке
И несколько страничек в дневнике.
Под звуки флейт серебряных и лютней
Меня мутит досада, слишком много
Морали среди голых стен и мало
Живых, прикосновений, жадных жизнью
Под звуки флейт серебряных и лютней.
И я иду сквозь города молчанье,
И я иду на свет звезды зелёной,
И я иду. И потому я лёгок
И светел. Потому что всё моё
Со мною у меня, в глазах лишь пепел
Под звуки флейт серебряных и лютней.
И волосы, которые так любят
Все женщины раздетою рукой
Ласкать, когда легки и грациозны
Все женщины, когда пришла любовь
Под звуки флейт серебряных и лютней.
Ну а дальше про 20 лет нет смысла. На Соловках жил поляк в 90-х. Он выписал польский журнал на русском. Я пришёл к библиотекарше, мы дружили. Пока она собиралась, я прочёл про Мрожека из славной когорты абсурдистов. Разбил инсульт. Всё забыл, испанский, английский, литературу, эмиграцию, кроме польского и детства. Врач сказал. Пишите. Это единственный способ.

Не смешно. Со мной то же самое на Соловках случилось. Это была моя первая и последняя попытка не писать, я после неё уехал на Соловки, потому что стал на людей кидаться. И вот один раз очнулся. Мария говорит. «Аню помнишь»? «Маленькую». «А маму»? «Немного». «А кто написал, не дай мне Бог сойти с ума»? «Пушкин, конечно».

Просто про то, что сейчас. У Маркеса в Макондо никто не помнит расстрела, и все всё забыли, потому что закон сотой обезьяны — главный закон информационного поля.

Те, кто любили, оказывается, не любили. Просто, им так было проще, удобней. Если бы они любили, они бы знали, на что они своих детей обрекают, как папа и мама. Потом они, конечно, полюбили.

Те, кто не любили, оказывается, любили, потому что.
Мой брат, уже нет сил, обожжены ладони,
Не отыскать в ночи зелёную звезду
С длиной паденья в жизнь. Пойти за нею, чтобы
С ребёнком малым, помнящим ростки
Той человеческой привязанности, место
Которой в каждом сердце есть, понять
Где прячется минувшее, когда
Его нет в нас, чем дышат наши братья,
Когда ложатся в землю на покой.
И кто, скажи, рассёк ступени ночи
Мечом рассвета, дьявол или Бог,
И кто бы прежде закричал от боли
Из них, чем закричали мы?
В тревожном океане мирозданья
Услышать пение русалок научи,
И выдержать, и отдалить от зренья
Ту форму близорукого родства,
Что меж людьми случайно, и презренье
Вложи в минуты клеветы друзей
В уста похолодевшие рассудка.
И помоги узнать, как ветер переносит
Движенья чистых душ от тела к телу,
И научи понять, не потому ль так светел
Взгляд лёгких облаков, несущихся куда-то,
Что наши души эти облака.
Когда бы ты, рождён для странных зрелищ,,
Был глубиной невидимого взят,
Взгляни оттуда, разве не для сна,
Прекрасного как явь и сильного как небо,
Из пепла бы ты снова возродился.
Пропутешествуй десять тысяч дней
Огромных и ночей печальных
До белоснежной меты в волосах.
Тогда потом вернёшься и расскажешь,
Что значат чудеса, что говорят
Они душе болезненной и юной,
Которые из них тебя пленили.
Теперь, когда не встретил ты того,
Чего искал за обнажённым телом,
Ты поклянёшься, что нигде на свете
Нет женщины, которую б любили
За красоту и верность небеса
Едино. Ты нашёл её? Дай знать.
Ты сам творил отчаянье, я думал
С покорною улыбкой на устах,
Что путешествие окончено, я думал,
Теперь иль никогда. И если б, вдруг,
Тень от тебя за дверью пролегла,
Принял на свой порог тебя не раньше,
Чем ты узнал единственное имя.
А впрочем, я не верю и теперь.
Нашёл её? Писать письмо мне станешь
И прежде, чем я место то найду,
Та женщина с двумя или тремя
Другими будет. Слишком долго эта
Мне длилась пытка с примененьем силы.
А впрочем, я не волен выбирать
Меж тем и этим, дотянуться, прежде,
Чем я приду к двум или трём другим.
Во сколько б лет мой путь не лёг. Идём.
Ну, а что я сделаю, если оно открылось, то оно открылось. Информационное поле, как в 1989. А если не помогают, то не помогают. Они ведь себе не помогают, а не мне не помогают.

Они клеют на других ярлыки, потому что увидели себя косвенно, что они не умеют любить. За всё нужно платить. А вы думали это про гиппопотамов?

Жалко, конечно, что не увидишь всю сказку. А кто сказал, что не увидишь?

17 декабря 2011.

© Никита Янев, 2012
Дата публикации: 19.06.2012 14:30:38
Просмотров: 3034

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.