Переписка-12.

Никита Янев

Форма: Очерк
Жанр: Публицистика
Объём: 11545 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Бессилие звезды кровавой
Зальёт лицо, ещё пол неба,
Всего лишь жить, понять, исполнить
Все многочисленны слова.

1.
Слишком большая земля. Я про одну страну. Поле от Франции до Канады с тоской в животе. Тем более, когда без главного, без целого, без единства.
Всё сразу рассыпается на местности, где точно такие дядечки устраивают военное гопничество, умри ты сегодня, я завтра.
Что пострашнее мажорства, с его лакейщиной, что все должны расписаться на трупе, чтобы выжить.
И вот весть. Её устроил не я, а дочки, земляки. Я что, мне тёща сказала, что надо съезжать с первого этажа на пятый, а то у неё ноги отнимутся. И я с досады, что побеспокоили, хлопнул старую собаку по боку, и у неё ноги отнялись.
Весть должна быть снята и оцифрована, ибо слишком длинное дело, тем более, когда будущая война. Весть сразу превращается в спасение.
А вот это уже моё дело. Я что 36 лет из 48 просто так сидел, уставившись в одну точку, как мама после смерти папы, как Илья Муромец в земле по пояс?
Во-первых, во вторых и в-третьих. Может, всё-таки про весть скажешь? Как лечить будешь? Что будет дальше?
Лечить так будешь. Скажешь собаке, чтобы снова ходила. Скажешь тёще, чтобы не выдумывала, на фиг. Не узнав судьбу близких, как к финалу пробраться, с одной своей судьбой?
Дочка Майка Пупкова переделала свою жизнь с трагедии на драму для катарсиса, а вы горевали, что образ не подходит под ваш образ. Как же вы собирались переходить вброд великую бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся?
25 лет рядом Илья Муромец прожил, лиловая собачка, которая исповедует, причастит, отпоёт, воскресит Платона Каратаева, соль земли русской, как русская литература и православная церковь.
Пока все считали, сколько переходов до Смоленска, чтобы не думать о страшном, как Пьер Безухов в романе «Война и мир», и не только.
Вот я и сказал весть нечаянно. Хотел обставить попышнее, с зэками, психами, мажорами, сынками, девочками в обезьяннике, да как-то она сама сказалась невольно.
И сразу стало ясно, что нет никаких пунктов, что весть - и будущее, и леченье одновременно.
Многие удивляются, что обратно затихло. Я с этого начал. Такой буквальности нет в жизни, тем более, когда такие расстоянья.
Информацию надо оцифровать и заложить в банк данных, там она обежит круг неба и снова вернётся. Все посмотрят, а всё уже другое. Когда же так стало?
Вообще-то, это не трах-бах. Это 4 поколенья. Это я вам как авторитетный источник заявляю.
В поколении дедов за русскую литературу убивали. В поколении отцов за русскую литературу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю. В поколении детей про русскую литературу делали вид, что её нет. И даже не делали вид, что ещё обидней. Это как в анекдоте про неуловимого Джо. А почему он неуловимый? А кому он, на хер, нужен.
В поколении внуков русская литература стала православной церковью, девочками в обезьяннике, которые, чтобы трагедия стала драмой, вытащили её наружу для катарсиса. А мажоры крутят пальцем вниз, добить, словно приняли внутреннее решенье стать гопниками.
Все потом скажут, как с луя, ачётакого, подросткам нечего терять. Ах, ты, обт и мля, вам есть что терять с конституцией куцой, а им нечего терять со всей жизнью за пазухой. И всё равно они пошли, как Антигоны, на мученичество.
Можно, конечно, заболтать по всем каналам, как лакеи с ляжечками и лупом, оцифрованную и заложенную в банк данных информацию с неба на землю и обратно, что мажоры становятся гопниками точно так же, как трагедия не становится драмой без катарсиса, потому что все обосрались, как Пьер Безухов, исповедать, причастить, отпеть, воскресить русскую литературу. И тут уже моё поприще.
Не о себе, почти что прозой,
Вослед учителям бездетным,
Бездомной кривдою и правдой,
Красивостию, недотрогой,
Высокопарным слогом ломким
Я буду правду говорить.
И ровным голосом вчитался б
В апокалипсис мыслей светлых,
Пред этой светлой пустотой
Юродствуя, почти что корчась,
Я пью достачу на висках.
Ну, соответствуй, будетлянин,
Временствуй, говори удачу,
Не для себя, не для себя.
Бессилие звезды кровавой
Зальёт лицо, ещё пол неба,
Всего лишь жить, понять, исполнить
Все многочисленны слова.
Другой заместо, верно, будет,
На двух не хватит, это гибель,
Стрелялся Пушкин с Маяковским
И Лермонтов с самим собой.
О аналитик, о романтик,
О блудодеец, блюдолизец,
Несуществующий герой,
Гневи, гневи, себя и здравствуй,
Гния на кладбище геройском,
Но выговаривай удачу
Для составления поступка,
Тобой лишь мирен перегной.
Не говори большую правду,
Весь разменяйся на меньшие,
Ведь мудрость жизни неизбывна,
Но не пророчествуй, а рой.
Учительствуй и проповедуй,
Лопатою кидая гравий,
Так говорил в себе самом
Один герой заштатной сказки.
Он малодушным становился,
Но только вырыл лишь могилу,
Пришли к нему Эдип Софоклов,
Гамлет Шекспиров, Антигона
С собою братьев привела
И жениха окровавленна,
Что с материю Эвридикой,
И девочка без ног из фильма
На голове её пришла.
Но самый главный не явился,
Герой безвестный, безымянный,
Поприщин, Мандельштам, Башмачкин,
Онегин, Лермонтов, Печорин,
А неизвестный не пришёл.
Солдат, солдат, какое право
Имеем вровень становиться,
Бессмертье жнущие твоё.
Уж верно есть большая правда,
Она тот лёгкий, парный воздух,
Что в детстве будто молоко
Меня окутывал по плечи,
Когда акации и липы
Цвели в сиреневом саду.
Она цветенье абрикосов
И вишен, и черешен, воздух
Глаза и ноздри забивает,
Весь тополиным пухом полон
Рот, но слоист и сладок, розов,
Как родниковая вода,
Земной раствор. Взгляни на землю
С своих задрипанных этажей,
Не полети, сойди, уймись-де,
И начинай благодарить.
Так говорил внутри себя,
Любой герой, любой, любимый
И нелюбимый, нелюдимый,
Людимый, мимый, многолюдный.
Вот эдакое чудо-юдо,
Мутант, кентавр многоочитый,
Ну будет, право, дописался,
И разболелась голова.
Итак, резюмируем. Как мажор становится гопником? Это очень просто. Комфортное забвение и истероидные аффекты. Как трагедия становится драмой?
Это ещё проще, но очень страшно. Потому что лично. Все в глухой несознанке. Антигону замуровывают в склеп заживо, как девочек в обезьяннике, за то что они за меру, катарсис, русскую литературу и православную церковь заступились.
И трагедия стала драмой. А оцифровка вернулась на землю, а там уже всё по-другому. Мажоры не стали гопниками.
Ну, представьте, вы плывёте на острове по полю от Франции до Канады с тоской в животе во время глобальной катастрофы человеческой природы.
Подплываете к острову с трупом, дышите в губы, как постельная сцена и искусственное дыханье, оставляете доппаёк и книгу. И отталкиваетесь мужественной рукой.
Труп дёргается, как эпилептик, от возвращения жизни, сосёт крошку, чтобы осталось на подольше. Хмыкает заинтригованно на названье «1+1=1», хм, интересно.
Листает страницы и хлюпает носом, «суки, от, суки». И по постапокалиптике плывёт ещё один спасательный остров.
Там только один пункт остался непрояснённым. Как Илья Муромец после 33 лет без ног стал лиловой собачкой и соединил местность? См. «Переписку-12».
2.
Ситуацию кто-то ведёт, начальник. Двух сильных девочек оставили в склепе. А третью, понервнее, отпустили. Она теперь решит, что должна, и всех на уши поднимет.
Позвонит одному агенту и скажет, чё ты там хреном груши околачивал до сих пор? И он скажет, а чё я могу, если 100000007 закланных в жертву, 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона, 100000007 лет до нашей эры, и все в глухой несознанке? Токо в переписке.
Она скажет, как баба Поля, «та-то да». Но как же ты должен знать местность для побега. И он скажет, местность-то я знаю, как свои пять пальцев.
Там зона на зоне, центральный юг оттуда, вся русская литература, всё детство. В лес пойдёшь, а там кругом траншеи с земляникой, хоть прошло чёрте скоко.
Основной удар помертвенья пришёлся на эту зону, Орловская, Тульская, Калужская, Воронежская, Тамбовская. Так что там теперь никого не осталось, кроме накачанных гастрарбайтеров и зон.
Которые всё равно по-своему не смогут, а по-моему смогут, потому что во-первых, во-вторых и в-третьих.
Во-первых, в чём спасенье? Во-вторых, в чём леченье? В-третьих, что дальше? Во-первых, для побега нужна переписка. Во-вторых, переписка это сразу леченье, потому что все видят как их все видят.
«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она,
Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я».
А она скажет, ну а север? А он скажет, ну а север ещё лучше, вся зрелость оттуда. Упадёшь на пол на острове Соловки в Белом море во время самоссылки и скоко тебе 90 лет мечтаешь, в-третьих, что дальше будет, на чём сердце успокоится, как в картах.
Потом очнёшься, а оно наступило. Это ты, оказывается, не лежал без сознанья, а занимался делом, летал в центр метагалактики в город золотой, где все голограммы как нуль-реальность за нуль-время в нуль-пространстве. Пока тело билось в эпилептическом припадке, что кабздец.
И хлопотал по вопросам, как русская литература, капитан Копейкин, Акакий Акакиевич Башмачкин, Самсон Вырин, капитан Тимохин, батарейный Тушин, Платон Каратаев.
И уже не просто так приживалом, а с печатью на устах назад вернулся. Все, конечно, как с луя, в глухой несознанке, сделали вид, что ничего не случилось, чтобы им было комфортно и истерично превращать забвение в аффекты, в гопничество мажорство.
Я затаился, как подпольщик, а что я мог сделать, пока у автора не появятся герои в произведении жизни, он никакой не автор, а приживалка, потому что эта его переписка – и вы сплёвываете брезгливо.
А когда появятся – третья девочка позвонит, когда они прочтут с её наводки – почему они так поступили. Что это не попса и эпатаж, а трагедия и драма. Если лично – то драма, если отмазанно – то трагедия.
Что они население пожалели накануне трагедии и превратили в драму, жанр, лечение, спасение, переписку. А население их за это в склеп посадило.
Только не надо про начальника и силовиков. Забыли, как забыли про жертвы для липкой лжи по всем каналам?
«Мы берём еду из любой руки,
Но не можем идти, потому что дерьмо
После этой еды как клей».
А она скажет, ну, ты готов, в местности в комнате для свиданий держаться за руку и про всё разговаривать, как дружба, любовь, вера, Бог?
Что для кого-то, может быть, просто жанр, типа мудозвонства, через 500 лет здесь будет город-сад. А для кого-то недоразвитое счастье переделать всё золото в одну жемчужину.
И ты, «а то»! Я как помкомвзвода, на супруге, в запое, в утробе, всегда готов. Я под это заточен. Я только одного на свете боялся. Пролежать 33 года, как заржавевшая деталька в грунте. И пролежал 36.
Как говорил Верховенский-старший в «Бесах», образованный человек в России, которого предназначенье – всю жизнь простоять укоризной, ничего, кроме как полёживать на боку и не может. Страшно разоблачил бедный Достоевский.
И она - ты понимаешь - счастье. Есть счастье и счастье. И ты, «а то»! Счастье – минутка, наслажденье, зачатье. И счастье после всего, что после всего опять всё начинается.
Я писал в «Дневнике Вени Атикина 1989-1995 годов» - русских мер 2, мера мерная и мера преизбыточная.
Я когда-то писал об этом, в «Австралии», 7 лет тому назад – не предательство ли это, похоронить одних и жить с другими? Как говорила Мария, бумажная измена.
А потом 7 лет прекрасных, как в склепе, были про то, что личная трагедия - это драма про после всего счастье. А отмазанная трагедия - это своих детей под войну местностей в местности подставить, ради которых ты, вроде бы, лукавил.
И она скажет, «хорошо, а чего ты хочешь»? Как золотая рыбка и психованный подросток. И ты, «ты понимаешь, я ведь могу не отвечать, потому что если бы ты не знала, вряд ли держала меня за руку».
14 октября 2012.

© Никита Янев, 2012
Дата публикации: 28.11.2012 17:08:19
Просмотров: 2406

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.