Двугорбый верблюд в игольном ушке (1-7 гл.)

Юрий Иванов

Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 154109 знаков с пробелами
Раздел: "Помогай, Господи, раз уж начал..."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Двугорбый верблюд в игольном ушке

«И еще говорю я вам: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому попасть в Царство Божие» (Мф, 19:24).
«Некоторые комментаторы Евангелия полагают, что «верблюд», однако, означает здесь «корабельный канат», другие же, буквально понимая слово «верблюд», под игольным ушком разумеют какие-то ворота в стене Иерусалима, очень узкие и низкие».
–Вот в буклете так и написано!
–А при чем здесь верблюд?
–Как при чем? Это аллегория. А верблюд это корабль пустыни.
–Ну и куда этот корабль, по-Вашему, идет?
–В Иерусалим, конечно.
–Да, бросьте, кто его туда пустит? Да и что ему там делать?
–Как что? Там много всего. Храмы, Голгофа, рынок, кстати, неплохой.
–Где? В Иерусалиме? Вы приезжайте к нам в Новороссийск в июле. Я покажу вам настоящий рынок.
–Да был я в Вашем Новороссийске в июле – жара, конские каштаны, да ржавый «Кутузов» у причала.
–Ну, Вам не угодишь. А железную Незнакомку на бульваре Вы видели?
–Видел. А лошадь? Лошади-то у Незнакомки нет? Нет. Одна коляска.
–Слушайте, далась Вам эта лошадь?
–Мне Ваша лошадь не нужна.
–Тогда чего Вы ко мне пристали со своими верблюдами? Нет у меня никаких верблюдов.
–А что у Вас есть?
–Значки, монеты. Девушка фарфоровая. Вот эти сто, а этот сто сорок. Девушка- четыреста.
–А что так дорого за девушку? Разбогатеть хотите? В Библии же сказано, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому попасть в рай!
–А Вы посмотрите, какая девушка хорошенькая! Вах! Птичка! И причем здесь верблюд?

(разговор свидетеля Иеговы со стариком на блошином рынке)

1.
Народ в конторе заволновался. Прямо около парковки оглушительно заревела бензокоса и молодой таджик в защитных очках принялся за покос газона. Запахло выхлопными газами и скандалом.
Все ринулись к окнам. Машины надо было спасать. Мелкие травяные брызги намертво прикипали к кузовам и портили вид недавно помытых и разогретых на южном солнце до состояния плавления авто. Они не отваливались и не соскребались – их можно было только отмыть под высоким давлением на мойке за четыреста рублей.
Те, у кого машин не было, злорадно наблюдали за душевными муками автосчастливцев. Особенную радость «неудачников» вызывало то, что покос начался прямо возле переднего бампера сверкающей золотистой эмалью новой «Панамеры», принадлежащей записной офисной красотке Афине Андреади. Рубленные мелкие травинки уже весьма обильно закакали огненное золото немецкого капота, а цветочки розового клевера хорошенько приварились к раскаленному лобовому стеклу.
По всем законам таджика следовало наказать. У народа слегка перехватило дух от букета распиравших его чувств справедливого возмущения, предвкушения драки и злорадства, покоящегося на застарелой классовой ненависти своих пролетарских предков. Все прилипли к решетке окна и ждали развязки.
За такое Андреади имела полное право нанести таджику телесные повреждения. И могла. Ее античное лицо капризной жрицы греческого бога Зевса постоянно носило весьма презрительное (пресыщенное или даже скорее царственное) выражение. Его легко можно было назвать стервозным, что, в общем-то, полностью соответствовало характеру его счастливой обладательницы. На мир она смотрела через призму тонированных стекол постоянно сменяемых роскошных автомобилей и зеркальных витражей пятиэтажного особняка на первой линии дорогой приморской зоны.
Впрочем, нет… Пять дней в неделю по восемь часов наследная принцесса зачем-то проводила за компьютером в скромном офисе казенного учреждения по ведомству военного министерства, сводя количество пар солдатских портянок с количеством зарядов для полковых гранатометов. В чем был смысл этого подвига никто из «простых учрежденцев» не понимал. Поначалу разные домыслы довольно сильно будоражили умы коллектива, ну, а потом, как водится, все успокоилось на простом русском «с жиру бесится». Но скорее всего, Андреади трудилась тут только по одной причине: от безделья мозг ссыхается даже у богатых наследниц. А тут какая-никакая, а тренировка ума.
– Эй, инвалид! Заканчивай! – на газоне в лучах полуденного солнца, поигрывая скрученным в каменный рулончик женским журналом, стояла Афина. Она показала таджику «амба» скрещенными руками. Таджик поднял испуганные темно-вишневые глаза, заглушил мотор и, виновато улыбнувшись, необычайно быстро растаял в воздухе, видимо, приняв этот самый жест за крест на своей будущей могиле.
Солнечные сплетения взволнованного офисного населения отпустило. Сегодня обошлось без драки. Все немного растроенно заняли свои рабочие места.
После этого короткого происшествия тема бесконечного кабинетного флуда перешла на цены на мойку, да и вообще на цены. Ибо, что есть жизнь без цены? Без цены даже малую нужду нынче не справишь.
– Я машину мою каждую неделю!
– А я три раза в год!
– Ну, так же нельзя!
– Целее будет...
– А у вас дома есть этот, ну как его? Ну, этот…, - желая спросить Афину о «Керхере», истинная блондинка Света запуталась в постоянно скачущих в красивой голове мыслях и начала встряхивать пальцами, видимо, пытаясь продемонстрировать разбрызгивающуюся воду.
– У нас всё есть! – не поворачивая головы, жестко ответила Афина, сделав ударение на слове «всё».
Света громко вздохнула. Она тоже к бедным себя не относила, однако «всего» у нее не было. Но погрустив ровно две секунды, блондинка об этом забыла, неожиданно вспомнив про неполитые цветы на окне. Света резко встала со своего места и, молча, продефилировала по кабинету, предложив для всеобщего обозрения свою статную фигуру, в шикарном обтягивающем платье, отражающем в выгодном свете все без исключения прелести секс-бомбы, коими женщина имеет право гордиться, неся себя по свету на радость людям. Свете себя носить было не стыдно. Люди радовались.
Сидящий по соседству, вечно витающий в облаках, задумчивый юрист Иваныч вздрогнул от такого ударного всплеска женской сексуальности, направленного, впрочем, не на него, а так, в пространство. На всякий случай, чтобы помнили…
Хронически об этом помнили все, но Иваныч, ко всему прочему, был еще и поэт, и оттого чувствительность к прекрасному у него была повышена. Привыкнуть к такому, несмотря на свои пятьдесят, ему было все еще сложно. Будоражило, как в первый раз. Немолодое сердце задрожало и начало рассыпаться на разноцветные фрагменты. Ох, Светка!
– Бли-и-ин… Вот же зар-р-раза, – внутренне прорычал он, собирая свое, развалившееся было, сердце в обратном порядке, – Так ведь и уморит, как Бубликова.
Типичные обитатели офиса, однако, ничего особенного не заметили. Они молчали, мысленно обмусоливая, слова дочери Зевса. Никто не сомневался, что в семейных закромах Афины есть много чего. Но «всё»? Каждый хотел «всего». Какое оно это «всё»? Мысли волшебно уводили в такие дали, что возвращаться оттуда в серую обыденность казенного учреждения совсем не хотелось.
Впрочем, в Греции действительно всё есть – это всем было известно еще по фильму «Неуловимые мстители». Помусолив немного в умах загадочное слово «всё», народ быстро выкинул его из голов и перешел к цене на клубнику.
Клубника в этом году уродилась знатная. На рынке ее было завались, и цены упали до семидесяти рублей. В середине мая душистое торжество на столах было в каждом доме. На подходе была черешня, следом за черешней туманно просматривались абрикосы, а там…
Южное лето уверенно становилось на рельсы. Улицы были запорошены тополиным пухом, по ночам над морем гремели уютные грозы и начинались завязываться грозди на виноградной лозе. В густом лесу в Широкой балке надрывались пением птицы, оправдывая данное этому месту название – «Соловьиная точка России». Орали, плодясь, лягушки в прудах. Насекомые слипались в сладостном упоеньи. Виноградные улитки стучали друг о друга своими домиками. Дребезжали, пробуя голос, выползшие на белый свет из-под земли, цикады. Все хотело жить, размножаться, плодиться и петь в унисон, соединяясь в единое целое.
Человечество тоже являлось частью земной фауны и его также одолевали крамольные и даже слегка хульные мысли и еще какие-то неясные томления в отношении противоположного пола. Мужчины находили даже в самых пропащих, давно плюнувших на себя, женщинах различные стороны сексуальности, а женщины начинали обращать внимание на мужские задницы, в тесных летних брючках. И все, оставаясь самими собой внешне, несли уже в себе какую-то готовность к срыву со скучных привычных рельс. Для этого зачастую хватало только одного неосторожного касания или фривольного слова. Людям было нелегко – постоянно приходилось сдерживаться. Хроническое фрустрационное напряжение обострялось.
Поголовно все не хотели работать. Хотелось отпуска, причем, какого-то невозможного отпуска, длиной во все, это самое, лето.
На город накатывалась волна истомы. После обеда хотелось дремать в гамаке, где-нибудь на веранде уютной дачи, в тени раскидистого грецкого ореха или вяло возлежать под грибком на пляже с бокальчиком холодного пива. И ни о чем не думать, ничем не мучиться и далеко не загадывать.
Светлые тона и шорты опять входили в моду. Мужчины растягивали, слежавшиеся в шкафах плавки, а женщины по пять раз в день штурмовали периодически то весы, то велотренажеры (в зависимости от результата) и переставали ужинать, подсев на «турбослимы» и иже с ними… Клапан со свистка об открытии пляжного сезона вот-вот должен был быть сорван.
Месяц май – самое прекрасное время для южан, живущих в приморских городах. Отдыхающих еще нет, дороги относительно свободны и даже иногда можно найти место для парковки в прилегающих к жилым кварталам улочках. И еще пышно цветут розы во дворах, и еще помалкивают сплит-системы, и детей распирает от восторга от перспектив каникулярной жизни.
Все на что-то надеются – торговцы на прибыль, бухгалтеры на премию, а военные на выход в отставку. Молодым нестерпимо хочется чего-то менять, искать и пробовать, зрелым людям, чтобы их оставили в покое на какое-то время, а старикам… Ну, чтобы не было войны и все были здоровы, наверное… Все устали ждать лета.
Сжалившись над людьми, оно все-таки наступило.
– Нате вам, милые вы мои! Я пришло!

Казенное учреждение большей частью состояло из молодых женщин, самого сочного и уже опытного «околотридцатилетнего» возраста. Многие были замужем, иным повезло больше – замужем они не были. Вторые, впрочем, не считали себя счастливыми и усиленно искали себе в ненадежных холостяках или разведенцах постоянную пару. Холостяки же искали себе пару на пару вечеров. Так было всегда и так видимо останется.
Несмотря на распространенные утверждения, что «мужиков нынче не стало» и «хороших баб теперь не сыщешь», улицы были полны и тех и других. Жадные глаза ели друг друга, но стыдливо отскакивали, пружиня от чужих идеалов. Во всем этом чувствовалась какая-то нестыковка и несоответствие. Стороны понимали, что необходимо слегка сдвигать свои железобетонные принципы – ибо соблюдение данных себе моральных обетов грозило тоскливым одиночеством. А тосковать не хотелось. Но принципы – вещь очень крепкая. Разрушать их, признавая, что жил, в общем-то, не так, как надо, очень неприятно.
Подходя к возрасту Христа и мужчины и женщины просто не могут не подвергать переоценке все свои юношеские идеалы. «Идеалов нет и быть не может!» – вот основной вывод из сложной жизненной задачи, в которой главными составляющими являются тридцать с небольшим человеческих лет. Кто понял это – у того еще есть шанс обрести равновесие, а кто не понял – обречен на вечные муки.
Немногочисленное мужское население конторы поголовно было женатым, обремененным детьми и суровыми немногословными женами, и в серьезный расчет женщинами второй (да и первой) категории, естественно, не бралось. Но флюиды исходящей от них весенней сексуальности буквально затапливали унылые стены учреждения, вторгаясь в плотные эфирные оболочки, защищенных семьями, мужчин.
В результате данного воздействия, женатики, испытывали естественные ломки от вспышек условных рефлексов то и дело сотрясающих их ауры и нимбы вынужденно святых и бесполых существ. Напиваясь чужой энергетикой, предназначенной, в общем-то, не для них, они размякали и пьянели точно также как те, кому эта энергетика предназначалась, и, будучи в состоянии эйфории и абсолютного неадеквата, то и дело строили глазки, улыбались и подмигивали всем женщинам подряд. О неизбежном похмелье, как правило, эти пьяницы не думали. Они стучали по виртуальным пням, как мартовские зайцы, все дальше уходя в состояние называемое «по барабану!».
Трудно быть ангелом на земле. Трудно ходить по минному полу разбросанных там и сям капканов, расставленных даже не на тебя, а так, на кого-нибудь. Человек, каким бы святым он не казался, не может вечно смотреть себе под ноги. Рано или поздно он поднимет голову, зазевается на голубеющее небо, на летящих по нему ворон или отвлечется на грохот майской грозы и вот тут его нога попадется в женский силок, установленный на ту или иную дичь прямо на мужской тропе.
Мужские тропы города Н-ска проходили в основном по ведомствам военного и морского департаментов. Тут бродило много потенциальных жертв. Холостяки, разведенцы, вдовцы и женатики озабоченно шлялись тут по каким-то своим делам. И довольно многие из них были достойны женского внимания. Они были весьма брутальны и все в красивой форме. Галуны их штанов призывно желтели или голубели, призывая противоположный пол стащить их с весьма спортивных ягодиц, медали побрякивали. От них пахло смесью пороха, моря, солярки и алкоголя. От них исходила легкая агрессия и сладкое возбуждение. Казалось, они только что вылезли из танка или сошли с борта корабля и, еще не остывшие от качки или боя, просто жаждут выплеснуть свой нерастраченный адреналин в тех, чьи тела самой природой предназначены для приема внутрь чужих инородных органов, с начала веков олицетворяющих собой или каменные копья или стволы дальнобойных орудий.
Лиза Быкова ставила капкан на майора. Ей почему-то очень нравилось это слово – майор. Нет, она, конечно, была бы согласна и на полковника или даже генерала, но полковники (а особенно генералы) по мужским тропам уже не шатаются. Их перевозят. Они восседают толстыми задами на задних сидениях затонированных персональных автомобилей и в мир практически не выходят. Какое им дело до Лизы – не обремененной детьми девушке тридцати одного года, побывавшей чьей-то там сожительницей, даже невестой, но так и не ставшей чьей-либо женой? Какое им дело до того, что ей ужасно хочется иметь детей, свой дом, гладить мужу форму перед службой и кормить его после нее? И этот муж не обязательно должен быть похожим на Антонио Бандераса. Уже не обязательно. Разве брылястые, самодовольные генералы могут понять, чего хочет женщина? Что вообще они понимают в женщинах?
Майоры же другое дело. Они еще молоды, спортивны, они хотят быть полковниками и генералами. В них присутствует азарт и здоровый карьеризм. У них уже есть подчиненные, и их командный голос звучит уверенно и громко. И подчиненные их не любят. Но майоры жаждут, чтобы их любили, ибо любовь дает им силы в их нелегком стремлении на вершины карьерной лестницы.
Майорам нужна любовь. Конечно, они предпочли бы любовь вышестоящего начальства или, на худой конец, любовь личного состава любой другой любви, но любовь зла. Майоров в армии не любят. Жизнь их непроста. Они посередине между рабовладельцами и самой рабочей силой, а известно, что тот, кто посередине, тот всегда и виноват. Они – надсмотрщики на плантациях сахарного тростника. Солнце палит их также как и рабов, они загорелы дочерна в отличие от бледных аристократов и, естественно, в высший круг не приняты. В кругу рабочих на любовь и уважение им тоже невозможно рассчитывать, потому что они на лошади, в руках у них плеть и ей они, время от времени, больно стегают обнаженные спины несчастных негров.
Майор одинок. На погоне у него одинокая звезда. На голове плешь, расстояние от нее до земли не более ста шестидесяти восьми сантиметров. Лицо простецкое, прокаленное солнцем, под ногтями и в ноздрях вечная пыль полигонов. За плечами развод и алименты, гулкая квартирка в панельной многоэтажке и седой сосед «вечный капитан». Он дружит с хроническим алкоголиком начпродом и тоже иногда выпивает. Он ездит на рыбалку и играет в «Ворлд оф тэнкс». Свой джип – древний, но надежный праворукий «Лэндкрузер» он не променяет ни на что. У него есть льготная выслуга лет за горячие точки. До пенсии ему всего два с половиной года, но он о ней не думает.
Он ждет. Ждет удачного стечения обстоятельств, ждет открывающихся вакансий, он даже готов ехать на какую-нибудь войну – там вакансии открываются гораздо быстрее.
«…иные, смотришь, перебиты». В этом грибоедовском сарказме он не находит ничего смешного или стыдного. Он опытен, умен и трудолюбив. Его солдаты всегда накормлены и лучше всех печатают шаг на плацу. Его младшие офицеры всегда в напряжении и никогда не расслабляются.
Он майор и этим все сказано. Звание майор есть производное от слов – маяться и орать. По-русски, впрочем, орало это плуг, а орать это пахать. Но и орать, повышая командный голос, майоры умеют едва ли не лучше всех. Этот военный пахарь вечно мается, находясь между молотом и наковальней.
Гвардии майор Петр Леонидов родился в мае. Ему было тридцать четыре. По гороскопу он относился к Близнецам со всеми типично вытекающими из данного знака характеристиками. Двойственность вечно мучает их, не давая покоя. С одной стороны они весьма положительны и моральны, с другой им постоянно хочется эти морали ниспровергнуть и пуститься во все тяжкие. Два горба – в одном из которых огромные запасы добра, а в другом, как говаривал «Трус» из к/ф «Кавказская пленница», «излишества всякие», в виде жесткости, равнодушия или лени.
Леонидов скучал. Скука приходила неожиданно, стоило чуть остановиться в движении по вектору жизни. Однообразие военной службы тяготило его, но, как ни странно, Петя был очень ей верен и профессионально консервативен. О смене рода деятельности он никогда не помышлял. Даже сама мысль о том, что можно жить как-то по другому: без мата, без властных наездов, без постоянного физического и морального напряжения, без формы, наконец, пугала его. Он не совсем понимал, как отличить начальника от какого-нибудь «чмо» без знаков различия на погонах. В армии все было ясно, штатская же жизнь была весьма запутанна.
В поисках чего-то нового майор крутился по военной арене, постоянно испытывая себя на прочность. Например, вместо двенадцати положенных офицеру – десантнику прыжков с парашютом он сделал уже сто восемьдесят три. Зачем? Он и сам не знал. Просто так. Как в известном анекдоте. «Петя, за что? – А шо делать-то, Коля?».
За рамки войскового круга Леонидов не переходил. Все его скудные излишества были здесь в родной дивизии – и развлечения и даже немного женщин. Военные, ведь, живут трудно, оттого их сексуальная жизнь довольно проста и подчиняется несложному завету – «успел, схватил, беги…». Как правило, все это было каким-то липким, что ли… Попойка, пьяная потная официантка из чайной с мокрыми губами, матерное сухое похмелье…
Все было – не было только любви.
Переехав, наконец, в большой приморский город Н-ск, жена Леонидова, уставшая от перипетий почти десятилетней гарнизонной жизни и абсолютного мужниного равнодушия, решила больше судьбу не испытывать и ушла от майора к мохнатому коммерсанту армянской национальности, пленившему ее новым «Мерседесом» и жадными похотливыми руками, постоянно ищущими женские прелести любовницы в любое время дня и ночи. Коммерсант, в общем-то, оказался неплохим парнем. Он Леонидову любил. Купил ей норковую шубу и ожерелье и увез ее с дочерью к себе в город Адлер, окружив их там роскошью, заботой и вниманием.
Петру осталась лишь пустая обшарпанная малосемейка и постоянная ночная тоска, временами переходящая в отчаяние. Часто по утрам, после особенно тяжелой ночи, прошедшей в бессмысленных поисках смысла жизни, он выводил свой батальон на плац и, раздевшись по пояс, весь в узлах сухих мышц, сверкая потной плешью, гонял солдат до изнеможения, изнуряя и их и себя мучительными марш-бросками. После его «зарядок» людям даже не хотелось завтракать. От одного только вида комбата некоторых срочников пробивал понос, а лейтенанты, заслышав, что майор не в духе, выпрыгивали в окна и прятались в узком тамбуре котельной, набиваясь там порой до восьми штук за раз. За подобное поведение личный состав заслуженно наградил его кличкой «Верблюд». И всем в дивизии об этом было хорошо известно.
Немецкий зоолог Альфред Эдмунд Брэм в своей книге «Жизнь животных» дает верблюду весьма нелестную оценку. Вот, к примеру, некоторые из его высказываний: «глаза верблюда велики и имеют тупое выражение, ноги худо сложены, а задние бедра очень выдаются из туловища и тем увеличивают безобразие животного», «не может похвастаться он и душевными свойствам – выказывает удивительную способность самым ужасным образом ежеминутно злить человека». Народы Востока придерживаются иного мнения. В арабском языке «верблюд» и «красота» слова однокоренные.
Кто здесь прав, кто ошибается? На какой стороне стоит наш герой?
Но Леонидов людской ненависти как будь-то не замечал и продолжал мучить личный состав. Ему хотелось попробовать перейти еще на одну ступень карьеры, надеясь оттуда, сверху, увидеть что-то такое, за что следовало бы зацепиться и не уйти в глубокое пике запоя, похоронив свою мечту – стать настоящим генералом. Вектор его жизни был направлен на штаны с двойными широкими лампасами.
Если в жизни нет смысла, значит надо его придумать. Помните перл из «Кин дза дза»? «Общество, отвергающее цветовую дифференциацию штанов – обречено на вымирание». Военные, в отличие от людей штатских, в штанах толк знали всегда и эту дифференциацию приветствовали, ибо она это и есть их жизнь. Сермяжная правда.
Бухгалтер Лиза Быкова не знала Леонидова. Она скромно подсчитывала денежное довольствие военнослужащих. Старалась делать все хорошо и не конфликтовала с начальством. Тихо сидела в общей офисной зале, выходя изредка на задний двор расположения, чтобы покурить с девчонками о том о сем.
Девчонки были шустрее ее. Они знали как и где надо ставить охотничьи капканы, чтобы словить красивого и здоровенного военного и увести его в даль светлую, где небо в алмазах и вкусно пахнет домашним борщом. Большинство из них было уже замужем – капканы работали. Поругивая Лизу за излишнюю скромность, они недоумевали, как можно оставаться без мужчины на этой даже не тропе – автостраде, хайвее протоптанном тысячами ног, обутых в форменные офицерские ботинки.
Их счетное учреждение посещали десятки военных в день. Кто-то шел за деньгами, кто-то отчитывался за авансы, кто-то писал объяснительные, кто-то выбивал снаряжение. Офицеры буквально роились тут, подчас униженно выпрашивая у молодых, незамужних и весьма привлекательных женщин положенные им средства. Этим нельзя было не воспользоваться. Таких «козырных» мест в городе было не так уж много.
Однажды Лиза решилась. Слишком уж тоскливыми стали ночи и пустыми незанятые никем вечера и выходные. Просыпаясь посреди ночи, вся в поту от пожирающего ее изнутри желания, она ругала себя за нерешительность и давала бесчисленные зароки начать яркую сексуальную жизнь прямо с утра. Но приходило утро и все откладывалось до следующей жаркой ночи в пустой двуспальной постели. Секса не было.
С этим надо было кончать. Кончать как можно скорее!
Закончив составлять расчетно-платежную ведомость, Лиза отвернулась к окну и увидела там прикуривающего сигарету молодого и статного морского офицера, мгновенно оценив его достоинства. Идеальный мужчина! Что-то внутри нее громко звякнуло, как рында – пора!
Наплевав на последние крохи девичьих принципов и стеснение, она выскочила из кабинета, закрыла глаза и побежала. Она еще не знала, как ей удастся познакомиться с моряком. Как-то само все должно сложиться. Фиг с ним! Главное успеть!
В коридоре, запутавшись в длинных ногах, Лиза всем телом налетела на дверь, выходящую на лестничный пролет. Та резко распахнулась и глухо ударилась обо что-то твердое. Послышалось нецензурное мужское восклицание, и дверь снова захлопнулась. На другой стороне что-то явственно загромыхало.
Продолжая движение к своему счастью, Лиза снова надавила на дверь, но та почему-то не захотела открываться.
–Откройте немедленно! – чуть не плача закричала девушка, - Какой дурак там дверь держит?
Дурак, однако, не подавал голоса. Она надавила сильнее и в щель увидела загорелую мужскую кисть с наколкой в виде парашютика с крылышками и аббревиатурой «ВДВ - 99», неровно подстриженными ногтями и кольцом на безымянном пальце. Рука покоилась на кафельном полу и не подавала признаков жизни. Что за идиот?
И только тут до Лизы начало доходить, что своим напором в поисках красавца мужа, она, возможно, убила ни в чем не повинного «женатика». И сейчас он лежал там, на холодном кафеле, на другой стороне портала и, может быть даже, умирал от внезапного разрыва сердца.
Известно, что российский десантник от удара в голову никогда не помрет. А вот от неожиданности может – пусть условно, но он, ведь, тоже человек.
Открыть дверь не было никакой возможности. Тело не двигалось, выход был закрыт, судьба в виде красавца моряка просвистела мимо.
Лиза взволнованно бросилась за помощью. Помощь в лице мощного, симпатизирующего ей, но, увы, женатого сисадмина немедленно прибыла и створку отжала. Дверь нехотя стала отъезжать Сдвигая безжизненное тело к ступенькам лестницы, инженер наддал могучим плечом и дверь, наконец, распахнулась полностью. Безжизненное закамуфлированное тело свалилось вниз и покатилось, ударяясь лысоватой головой о каменные ступени.
Навстречу телу, углубившись в чтение очередного иска широко известного сутяжника лейтенанта Булаткина о недоплате ему ежемесячной надбавки за сложность и напряженность, поднимался юрист Семенов, в офисном миру более известный, как Иваныч. Он, как всегда, был где-то не здесь и, как обычно, не сейчас.
Разогнавшись в своем неукротимом движении, тугой камуфлированный сгусток мышц, костей и нервов сильно ударил его по слабым ногам, и юридическое колено легко и естественно въехало плешивому военному прямо в глаз. Иваныч со стоном рухнул, пригвоздив «невинно потерпевшего» своими ста килограммами, и так, слившись в единую бесформенную массу, два ничего не понимающих субъекта права докатились до лестничной площадки под влиянием удвоенной массы и возросшей силы земного тяготения.
Лиза и сисадмин ринулись вниз. С первого этажа на выручку уже бежал завхоз Никодим Егорыч, наблюдавший эту сцену с другого ракурса.
Ситуация явно требовала немедленного медицинского вмешательства. Тела возились, пытаясь расцепиться. Сделать им это было нелегко. Мешала правая нога военного, обвившаяся вокруг шеи юриста. Переглянувшись, завхоз с инженером сильно дернули за нее и все пошло быстрее. Слипшийся комок начал распадаться на две составляющие. Благодаря усилиям добровольных помощников, совсем скоро оба тела полулежали на площадке, прислоненные к стене.
Начался подсчет потерь. Освобожденный юрист Иваныч, сидя на кафеле с красным апоплексическим лицом, с недоумением поднимал вверх указательный палец правой руки, который почему-то смотрел куда-то в сторону, странно изогнувшись в суставе почти на девяносто градусов. А камуфлированный военный с голубой береткой под погоном сидел и страшно молчал широко открытым ртом, с уголка которого тоненькой струйкой стекала слюна. Его блаженные глаза были устремлены в потолок, Признаки жизни в нем еле теплились.
Лиза разглядела на пыльном камуфляже майорские звезды.
– Товарищ военный, ау! – взволнованно прокричала она прямо перед лицом раненого, присев на корточки и трогая его за плечо, - Ау! Вы живы?
Майор медленно опустил глаза. Они остановились на красивых круглых коленях, потом поднялись выше. Потом снова закрылись и открылись вновь. Он тихо застонал.
Глаза офицера были голубыми-голубыми, как небо. Они резко выделялись на его дочерна загорелом лице бедуина. Таких глаз Лиза не видела ни у кого на свете. Да таких и не могло быть ни у кого. Ведь сейчас в них было нечто божественное, неземное. Наверное, такие же глаза были у Иисуса, в тот момент, когда он, вися на кресте и принимая нечеловеческие страдания, готовился к встрече с Создателем.
– Вы ангел? – неожиданно спросил Лизу майор. Он сделал губами движение, словно пытался ее поцеловать и отключился.
Лиза заплакала.
Завхоз и сисадмином тем временем поднимали на ноги помятого Иваныча и усердно пытались уговорить его вправить палец обратно. Не дожидаясь хозяйского разрешения, бывший воин-афганец Никодим дернул за покосившийся указательный отросток и Иваныч снова повалился на пол, также потеряв сознание от болевого шока.
Завхоз ударил себя по лбу. Как же он забыл? Нужно ж было перед этим человека водкой обезболить. Вот, старый осел!
Скорая приехала быстро и увезла оба тела в военный госпиталь. Лиза зачем-то поехала вместе с ними. Сонный офис учреждения взбодрился и до конца рабочего дня взволнованно обсуждал происшествие. Бухгалтерши, экономистки и делопроизводительницы от тридцати и старше единодушно сочувствовали невинно пострадавшему душке Иванычу, а комбата Леонидова едва ли не проклинали.
Долбанные з-зел-леные человечки! Шляются тут всякие!
Любовь и сострадание общества вновь обошли майора стороной. Но никто не догадывался, что трагические события сегодняшнего дня еще скажутся на его судьбе самым благотворным образом.

2.
– Петя, ты не прав! В основе мироздания лежит доброта. Именно для добра создавался человек. Однако, он оказался несовершенен, с заводским браком. И знаешь, что это за брак? Этот брак – его гордыня. Да, это его навязчивая идея будь-то бы он создавался по образу и подобию божьему и потому имеет к богам какое-то отношение. Ничего подобного! Мы не боги и никогда ими не были! – лежа на больничной койке юрист Семенов горячился в споре с майором Леонидовым, вопия загипсованной рукой с торчащим пальцем куда-то в район потолка.
Петя Леонидов не умел говорить так красиво, как Семенов, но очень хотел этому научиться. Он вообще говорил мало, больше матерился, поскольку мат это второй государственный язык Вооруженных сил нашей Родины, а Петр был этих сил и плотью и кровью.
Иваныча он стеснялся, стеснялся его сложных, витиеватых литературных оборотов речи, знаний в таких областях о которых он даже не подозревал, напору его сумасшедших идей. Стеснялся, но уважал. Семенов был голова!
Петя не всегда был с ним согласен, иногда он возражал. Но у него получалось лишь как то так: «Ёптыть, Лериваныч, да херня это все!». После этого майор замолкал, не умея аргументировано обосновать, почему же сказанное юристом было херней.
Такие разговоры его волновали. Он искренне пытался сказать душой что-то важное, но, розовея, лишь глупо улыбался и, помогая себе руками, движущимися от сердца, вздыхал, то отрицательно, то положительно, а то и примирительно, а иногда и обреченно...
Странно, но после падения с лестницы он почувствовал, что стал каким-то другим. Что-то изменилось внутри него. Пыльная пелена, стоявшая все время перед глазами, сошла. Мир приобрел цвет – как телевизор, которому протерли грязный экран или добавили яркости и контрастности изображения. Он приобрел звук, вкус, запах. Окружающее стало объемным – выпуклым или вогнутым, приближенным или отдаленным. Три или даже пять D.
Пете было приятно трогать руками прохладную белую простынь, проводить пальцем по шершавой стене, нюхать цветы, стоящие на тумбочке, жевать пресную больничную котлету…
В белой марлевой «шапочке» на голове, он сидел на подоконнике, мотылял ногами и то и дело цокал языком, что-то мурлыкая себе под нос. Петя наслаждался жизнью, как наслаждается обнаженный, распаренный человек, вышедший из русской бани под прохладные вечерние звезды и сидящий под ними, весь открытый потокам великой космической энергии.
Умиротворение, вот, пожалуй, то чувство, что появилось в нем. Такого не было с ним никогда, даже в детстве.
Проводя руками по стеклу открытой рамы окна, за которым, бомбардируя прохожих, растряхивала спелые фиолетовые ягоды шелковица, он, вдруг, с ужасом разглядел свои заскорузлые солдатские руки, криво обстриженные и местами обгрызенные ногти, потертое исцарапанное обручальное кольцо на правой руке…
Ч-черт! Об этом кольце Леонидов просто забыл. Он жил обыкновенно, не придавая значения мелочам, в виде колец и иных украшений. Из всех украшений для мужчин он предпочитал натуральные шрамы. Даже наколок не любил. Парашютик на кисти ему пьяному накололи еще в армии, в Чечне. Молодой был, думал что так и надо. Но больше не колол ничего.
А кольцо после свадьбы заставила носить жена. Он не стал спорить, надел… и забыл о нем. И вот уж почти год как развелся, а кольцо все еще тут.
Что подумает Лиза?
Что? Какая Лиза? При чем здесь Лиза?
Петя даже испугался этой своей мысли.
Лиза… Она была такая красивая, стройная, высокая и такая добрая… Что он себе возомнил? Нужен он ей, как собаке пятая нога. Огрызок.
Ему вдруг захотелось снять ненавистное кольцо прямо сейчас. Он потянул его с пальца, но кольцо застряло, въевшись за десять лет в кожу методом естественной диффузии. Он потянул еще сильнее – палец затрещал.
– Ты Петя добрый, оттого и страдаешь, - промолвил вдруг Семенов.
– Лериваныч, я злой, мля. Меня даже в полку «верблюдом» кличут. Ты посмотри на меня, ёпсель. Разве такой может быть добрым?
– Х-хе… Ой, Петро, да может быть только такой и может. Смотрю. Ну, да… Ты же праведник библейский. Ангел.
Майор сделал удивленное лицо. Он не совсем понимал, что есть праведник, а слово «библейский» вообще звучало как-то унизительно. А за ангела можно было и врезать.
– Точно, праведник. Босяк. Живешь так просто, что дух захватывает. Вот бы мне так научиться. На подсознании. Как зверь. Нюхом. Фаунмэн.
– Э-э-э… Ну, ты скажешь тоже…
– Мылом, мылом намыль, - Семенов с интересом смотрел, как Петя давится, воюя с кольцом, - Нет, ты так палец оторвешь! Подожди. Давай вместе, а то скоро Лиза придет.
– А что Лиза? Ничего… Подумаешь. Я просто.
– Просто. Все у него просто! Иди сюда. Чего я не вижу что ли ничего? Влюбился ты, брат, по уши.
Петя густо покраснел и протянул Иванычу руку. Вцепившись в кольцо, тот напрягся и потянул на себя.
– А ты обратно руку тяни, чудик! Ну! Раз. Два…
На счет «три» Петя со смазанного мылом кольца сорвался и стремительно полетел куда-то назад. В распахнутой створке окна мелькнули белые ноги, и он испарился.
– Тво-ою м-мать! Да что же это такое-то, а! Ну, просто сказошный мудозвон! – Семенов чуть не заплакал от умиления, - Где ты, Маугли?!
– Да тут я, Иваныч, - раздался из-за окна невозмутимый голос десантника, - стропами зацепился, на дереве повис. Спасай!
Семенов перегнулся через подоконник второго этажа. Да, действительно, майор висел на суку старого тутовника, каким-то чудом зацепившись за него и воротом и кушаком больничного халата одновременно. Голые ноги болтались на уровне голов, проходящих по больничной аллейке, людей и слегка пружинили вверх-вниз. Полы широкого больничного халата, разлетевшись в стороны, прикрывали его суровое лицо бедуина, мешая правильному обзору.
– Вот они какие - крылья Родины, - промелькнуло в поэтическом мозгу Иваныча.
Но самым страшным было то, что трусы на Пете отсутствовали. Еще утром он устроил небольшую постирушку, и его тельняшка и единственное нижнее белье теперь висело и сохло под кроватью, хитро прицепленное по-солдатски за пружины матраца. Смекалка русского воина, как известно, вошла даже в анналы истории.
Но, анналы анналами, а Петю надо было спасать. И анналы и все остальное леонидовское хозяйство теперь болталось над пешеходной дорожкой и каждый проходящий мог безнаказанно глумиться над беззащитным героем Ачхой – Мартана сколь его душа пожелает. Если учесть что госпиталь был военным, тут вполне могли оказаться недруги комбата, коих у него было великое множество.
Семенов побежал вниз. Поздно. У «виселицы» уже стояла Лиза и широко раскрытыми глазами обозревала нижнюю часть своего тайного обожателя, да и что греха таить – своего тайного обожаемого. Она не могла пройти мимо - у нее уже год и два месяца не было мужчины. Такой ярмарки тщеславия она не видела еще ни разу. Все, буквально все, о чем она грезила бессонными жаркими ночами, находилось прямо у нее над головой и до него, если слегка подпрыгнуть, вполне можно было достать руками. С ее то ростом… С трудом сдерживаясь, она не могла оторвать глаз от ладно скроенного спортивного мужского зада, резко контрастировавшего своей белизной с дочерна загорелым торсом. От такой эротики Лиза впала в ступор.
Взволнованный Иваныч, запыхаясь, подбежал к очарованной Лизе.
– Лиза, Петя выпал из гнезда! Тьфу, блин, из окна! Его надо спасти!
Он немедленно ухватился за голые ноги и повис на них всей своей немалой тяжестью. Сук, на котором висел парашютист, затрещал, но не поддался. Юрист нажал еще раз и снова в ответ - лишь стон и гибкое потрескивание ветки.
– Лиза, хватай его! – закричал Семенов и та, все еще находясь в прострации, наконец, сделала то, чего ей так хотелось. Лиза подпрыгнула и ухватилась рукой за самое сладкое. От такого сексуального насилия десантник задергался, как марионетка на веревочке. Иваныч потянул за ноги еще раз и… сук оглушительно треснул, спихнув с себя это голозадое недоразумение с замотанной бинтами башкой.
Вся компания рухнула на траву. Лиза Петю так и не отпустила.
– Ребята! У вас чего-нибудь подобное раньше было? Ну, чтоб вот так дружно раз за разом идиотами становиться? Стоит нам сойтись вместе, как с нами постоянно что-то случается, - весь в фиолетовых пятнах от раздавленных ягод тутовника, Семенов немного зашиб свой загипсованный палец и теперь задумчиво баюкал руку, не глядя на своих товарищей по несчастью.
Вопрос был задан в никуда. Петя и Лиза целовались. Судьба припаяла их друг к другу намертво.
Семенов, наконец, повернул голову в их сторону и вздохнул. Каждый из них в отдельности, в общем-то, нормальный человек и, честно говоря, не стоит особого внимания. А вот сойдясь вместе такие люди становятся ангелами.
Ангелы тоже падают с неба по неосторожности ли, по злому ли чьему умыслу, либо кто-то по недоумию лупит их дверьми по головам… Падают на землю и разбиваются на части. Небесные создания ведь прозрачны и хрустальны. И эти обломки веками маются в одиночестве, слепо бродя по чуждому им белому свету. Им отчего-то вечно скучно, они не чувствуют себя дома, им кажется, что все что их окружает это какой-то плохой, непрекращающийся спектакль и все тут фальшивое и чужое. Они плетутся по жизни с низко опущенными головами, не понимая зачем они здесь и почему им никак нельзя вернуться домой, на небо.
Однако, бог был бы слишком жесток, если б не давал им шанса и иногда не сталкивал лбами эти ангельские запчасти. Ведь только он может перепутать дороги человеческих жизней, доведя все до полного абсурда, покоящегося на вселенском хаосе и абсолютной антилогике, чтобы в итоге сотворить нечто прекрасное, невиданное и волшебное.
Эти обломки каким-то непостижимым образом сходятся вместе, сталкиваются и узнают друг друга – по глазам ли, по запаху ли, по вкусу… И найдясь, они уже не могут не слиться в единое целое. А слившись, они уже никогда не расстанутся. Ибо путь их есть в Царствие небесное и они по нему пойдут все равно, хотят этого окружающие или нет.
И пусть твоя полковая кличка «верблюд» ты легко проскочишь через райские ворота. Потому что ты становишься легок и эфирен еще при жизни. Любовь делает тебя невесомым. Да и богатым ты никогда не будешь. Твое облачко в форме белого шерстяного бактриана или дромадера пролетит и не в такую узкую щель. Так что не бойся брат «верблюд», в игольном ушке небесных ворот ты не застрянешь.
Новый волшебный слиток един. Это куколка, из которой потом на небе расцветет ангел. Она непутева и от радости очень глупа. Она подобна цикаде, верещащей от радости наступившего лета и не видящей ничего вокруг. Она очень уязвима, оттого, что светится ярким светом, плохо видит и ни на что не обращает внимания – только на свою обретенную половину, радуясь своей новой руке, ноге, уху или глазу… Ее легко может слопать любой скворец, не говоря уже о летучих мышах. До поры до времени кто-то должен ее беречь. Ибо, когда придет время, куколка породит чудо. Для этого, собственно, и ее рождение и ее очень краткая жизнь.
Целующаяся молодежь перебралась на лавочку, а Семенов с кряхтением поднялся и пошел к лечащему врачу поговорить о выписке. Залежались они тут с Петей, как бы чего еще не вышло. Теперь, когда майор объединился с Лизой потенциал катастрофников удвоился. Могли пострадать и ни в чем не повинные люди.

3.

В пятницу вечером, по Лиманскому шоссе в сторону Туманной щели, как на параде, провезли сорок восемь новых зенитных ракет. Прохожие останавливались и с уважением рассматривали огромные тягачи со связками железных сигар. Мужчины показывали друг другу большие пальцы, причмокивая и важно качая головами, женщины же качали головами скорбно, а некоторые старушки незаметно крестили самих себя и этих лязгающих на плохом асфальте монстров. Ракеты должны были вселить уверенность в неуверенное будущее жителей насквозь военного приморского Н-ска.
Небо Родины стало заволакиваться тучами. Происки ЦРУ против России вновь удались. Соседнее государство опять ни с того ни с сего разлюбило москалей и снова обиделось на них за что-то непонятное к вящему удовольствию Европы.
Так называемый, просвещенный мир по непонятной причине, почему-то постоянно - из года в год и из века в век, совершенно независимо от проделок того или иного российского правителя испытывал жгучую ненависть к Москве, московитам и всему московитскому государству. В чем причина – не догадывался никто. Просто не нравились и все. Какие здесь могли таиться корни - религия, кириллический шрифт, зависть к необъятным загаженным просторам и тучным пластам нефти или еще чего - было неясно. Но все к этому привыкли и ничему не удивлялись.
Сегодня мир ликовал – огромное и почти единое русское пространство ввергалось, наконец, в гражданскую междоусобную войну, начиная с помощью танков и «Градов» истреблять друг друга по признаку незнания искривленных окончаний, суффиксов и приставок одного и того же языка. Долго, очень долго, трудились над этим сценарием очкастые режиссеры с чистыми берлинскими руками, горячими вашингтонскими сердцами и ясными лондонскими головами.
И вот свершилось – на троне соседней республики, не без помощи, впрочем, той же Москвы, воцарился махровый уголовник. Получив в полное распоряжение миллионы лохов-соотечественников, вор мгновенно их ограбил до нитки, отняв оставшиеся после прежних правителей крохи, и, естественно, вызвал к себе не просто ненависть – народную злобу. Повод для революции был найден.
Шансов у уголовника не было – такую же злобу на его вороватый семейный клан испытал даже, привыкший ко многому, его патрон - московский «пожизненник». Известную американскую фразу «Да! Это сукин сын, но это НАШ сукин сын!» ему даже не захотелось произносить. Бывшему кадровику тайного приказа с горечью пришлось констатировать, что он опять просчитался с кадрами. Неблагодарные людишки, выловленные им с самых низов и вознесенные царской дланью до небес, то и дело предавали, воровали, снижали его рейтинги и портили атмосферу в родной стране. «Председатель» сник, и даже лихо отжатый в неразберихе южный полуостров соседа, не смог развеять его депрессию. Нехорошие предчувствия томились под его грудиной, и разогнать их не было никакой возможности. В надежде на излечение он даже слетал на сеансы китайского массажа – безрезультатно. Что-то глодало…
Измучившийся же в ожиданиях, потерявший было терпение, пиндосовский вождь чернокожих, дождавшись, наконец-то, начала русской смуты, выбросил вперед и вверх сжатый кулак на согнутой руке, ударил другой рукой по сгибу и радостно выдохнул: «Йесс, бльяха мьюха!!!». Теперь с помощью искусственного пиар-оболванивания можно было довести весь цивилизованный мир до белого каления и возбудить (хотя бы для нужного голосования в ООН) былой дух вырождающихся германо-кельтских орд.
И тогда великая страна Пиндосия, и иже с нею, дадут последний и решительный бой этой грязной, вшивой и вечно нетрезвой вооруженной толпе балалаечников и пожирателей черной икры (боже мой, откуда они это взяли?), которая когда-то, еще полвека назад, пугала до икот жирных посетителей «Макдональдсов» своими чудо-бомбами.
Америка ничего не забыла. Шершавый страх перед «кузькиной матерью» лысого первого секретаря КПСС неприятно саднил до сих пор.
Московиты, по её мнению, должны быть приобщены к сонму послушных и накачанных до бровей бромом народов Европы. Воспоминания же о печальной участи всех прежних внешних преобразователей России почему-то быстро стерлись в ее короткой памяти. Она-то ведь другая и по другому поводу! Американские цели чисты, как хрустальная слеза. Бомбить города, сжигать напалмом деревни, опылять токсинами леса, пытать военнопленных и заключать в концлагеря мирное население «неправильных» стран с благой целью исправления ошибок природы дозволяется. Война, продиктованная моралью высокоморального общества - дело благое.
По мнению новых цивилизаторов, «хорошие» и «исправленные» русичи обязаны славить новых хозяев, носить бороды, лупить по струнам балалаек, лакать свой самогон, довольствоваться лаптями и соломенными крышами гнилых деревянных избушек. Им надлежало вернуться в привычное им средневековое состояние обитателей таежных (степных, горных) обособленных уездов. Да будет так!

Десантник Петя Леонидов так не думал. Впрочем, о политике он всегда думал крайне мало. Как человек истинно военный, майор подчинялся приказам вышестоящего командования, и рассуждать о том, хорош его главнокомандующий или нет, не привык. Солдату главное, чтобы главнокомандующий был. До него все равно не допрыгнуть, да и зачем собственно. Парашютист должен прыгать вниз, а не вверх.
Всем майорам в ожидании войны нужно одно - чтобы личный состав умел вскакивать по тревоге за сорок секунд, пробегать по сорок верст без привала, стрелять в яблочко и сигать со всех летательных аппаратов, желательно прямо в танках, чтоб даром не терять времени. И личный состав (хочет он того или не хочет) будет по приказанию майоров и вскакивать и бегать и прыгать. Ибо сила нашей армии в мудрости устава внутренней службы, предписывающего младшим во всем слушаться старшего и чем старше этот старший, тем слушаться послушнее.
Петя войну уважал. Война расставляла точки. В мирной жизни точек было очень много и все они, хаотично располагаясь на небосводе, вечно перепрыгивали через правила и законы. Война же без правил не бывает. На войне все ясно – вот он враг, он одет в другую форму, говорит на другом языке и в него надо выстрелить, не дожидаясь пока он выстрелит в тебя. При этом надо как-то суметь уберечь свою жизнь и здоровье. Вот и все.
Еще на срочной Петя много воевал с чечунами на Кавказе, потом немножко с грузинами в Цхинвале. Ничего страшного не было – все гламурные московские и европейские журналюги врут. Война это даже прикольно. Сначала чечуны нападают на колонны, потом десантники прячутся в кустах и нападают на чечунов. Прятки. В войне ощущалось ребячество, удаль, веселье, азарт. Она для молодых, удачливых, бесстрашных. Ныть солдату нельзя. Идя на задание он всегда должен испытывать некий кураж, легкую злость…Не на ваххабитов или американских наймитов, нет… Тут дело не в религии и не в политике. На соперников. Это чувство сродни томлению футболистов перед игрой на чемпионате мира – матч состоится в любую погоду и его, кровь из носа, надо выиграть. Сможем? А почему нет! Кровь, правда, тут могла потечь не только из носу.
Солдат на войне боится только одного – плохого командира. Боевым офицером можно и не рождаться, но, чтобы им стать, в человеке должны уживаться главные составляющие – долг, отвага и желание сберечь своих солдат. В поиске компромисса между этими составляющими обязательно рождается тактический, а то и стратегический ум. Огромные потери армии в Отечественную, главным образом, сложились из-за отсутствия этого ума, как у младших, так и у старших офицеров, вплоть до самого генералиссимуса. Почти два с половиной года потребовалось для того, чтобы прямые пролетарские извилины командиров, свернулись в нужном для войны направлении.
Не умеешь командовать, боишься воевать – лучше застрелись, но солдат в атаки или на задания не води. А еще лучше - просто сними погоны, не дожидаясь войны, и иди выращивать турнепс, объебывай клиентов в автосалонах или трусливо мутось задержанных в ленинской комнате дежурки в каком-нибудь захолустном РОВД. Лучше уж так. Жертв меньше.
Солдат Петя знал эту истину назубок. Плохие командиры встречались. Было дело – они заводили его в окружение, подставляли под огонь собственных орудий и пулеметов и заставляли бежать с уже завоеванного поля боя… Но, встречались и другие – сильные, совестливые и умные. И глядя на них, рядовой Леонидов, принял тогда решение поступать в Рязань, потому что чувствовал – война это его дело. Это его предназначение.
У каждого есть предназначение, только не каждый его понимает. Вместо того, чтобы просто чувствовать, как чувствуют звери – люди научились размышлять. Размышляя и анализируя, они постоянно ошибаются, выбирая не те дороги, что им предназначены. А потом мучаются на нелюбимых работах, спят с нелюбимыми женами и живут в нелюбимых городах или даже странах, только лишь потому, что размышлениями своими о корысти, престиже и удобстве жизни человеки сбили все фишки на гладкой трассе жизни и ушли с нее в зеленый газон на черноземе.
Буксуя на этом газоне и, бесполезно паля моторы, они стоят на месте. В них нет никакого толка. Божьим зрителям интересны только те, кто по трассе движется. Застрявшие спортсмены вычеркнуты и забыты. Они сошли и им никогда более не придти к финишу не то, что первым,- им вообще никогда и никуда уже не придти.
Посмотрите на эту трассу – забитые, сошедшими с нее, газоны и лишь единицы авто, двигающихся по шоссе. На эти единицы и ставятся божественные ставки. Ибо путь их лежит в Царствие небесное. А все остальное – обычный шлак, достойный разве что переработки в тот же асфальт, например.
Человеческая жизнь слишком коротка, она стремительно проносится, и давать людям шансы вновь начинать ее с нуля не собирается. Жить правильно нужно смолоду – времени на исправление ошибок просто нет.
Майор только угнездился на броне командирской БМД, как в кармане забрякал мобильник. Звонил Иваныч. Леонидов непроизвольно улыбнулся – с Семеновым он накрепко сдружился. Они были совершенно не похожи, но, тем не менее, спаялись намертво. Его, как магнитом, тянуло к Валере. Тот был из другого мира – в этом мире были другие понятия, другие ценности, другая красота, другая удача. Никаких точек соприкосновения с грубой военной действительностью у этого мира не было. Там была поэзия, там были прекрасные женщины, искусство, и даже музыка там была другая. И на природу, кстати, они смотрели по-разному. Иваныч ею дышал, плавал в ее звуках, цвете и запахе, а майор мысленно приспосабливал ее для обороны или засады.
А еще Семенов его понимал. Счастье это когда тебя понимают – не нами это сказано, не нами и опровергнуто будет. Люди вообще не стремятся к пониманию других людей, да они и себя-то, зачастую, не совсем понимают. А Иваныч понимал Петю. И Петя понимал, что его понимают. Семенов сразу взял какой-то странный тон в общении. Тон его защитника, что ли. Не покровителя, нет… Хранителя – это более правильно.
Это было ново. Никто и никогда в этой жизни Петра Леонидова не защищал. Он, да, официально считался защитником Родины. А вот чтобы быть защитником другого человека… Просто так. Зачем? Люди давно научились защищать себя сами и просить о покровительстве не умели. Разве что подхалимы… Семенова о прикрытии никто не просил. Он просто берег Петю неизвестно за какие-такие заслуги. И еще Лизу.
Лиза… Ах, Лиза! Леонидов не заметил, как улыбнулся. Какое это все-таки счастье, знать, что тебя любят и любить самому до безумия.
– Петя, вечером на рыбалку собираюсь, приедешь завтра? На Варварку, на водохранилище, на то место, помнишь?
– Лериваныч, говорить пока не могу - некогда! Но подумаю…
– Подумает он… Думать вредно, Маугли! Ехать надо. Ладно, отбой. Лизу с собой возьми.
– Бум оба поразмыслить.
Он ударил автоматом по железу, и БМД резко рванула с места на осточертевшую всем полосу препятствий. Улыбка с Петиного лица так и не сошла. Солдаты и офицеры, не понимая, почему их комбат последнее время странно улыбается, затаились и ждали самого плохого.
– Спятил, - единодушно решили все,- готовит какую-то пакость за гранью человеческих возможностей. Надо готовиться к самому худшему.
Хотя, вроде бы, хуже уже быть не могло. Благодаря Петиным тренировкам, личный состав был на грани нервного истощения.
Петя не просто мучил своих людей. Он учил их воевать. Ему было и невдомек, что он продолжает славные традиции римских легионов. Солдат должен так учиться сражаться в мирное время, чтобы сама война показалась ему отдыхом. С древних времен, римские центурионы денно и нощно изнуряли своих воинов учебой, применяя довольно жесткие способы и средства. В результате римские легионы завоевали весь мир, и потери их были в разы меньше потерь бесчисленных врагов, коих у Римской империи было великое множество в разных частях света. Они завоевали бы вообще всю планету, только это уже не имело смысла. Не было в мире силы страшней и боеспособнее правильно обученных римских легионов.
Новый центурион Петя историю знал плохо. И про римлян ему было известно лишь то, что они ходили в белых тогах и жили на Везувии. Он просто чувствовал, что надо делать все именно так, и не ошибался.
Война была не за горами. Ее неуловимый запах уже витал над просторами Земли. И от упоминания о ней уже не вздрагивали женщины и старики. Слово «война» стало привычным. Это был очень плохой признак. Люди, сами того не подозревая, перевалили через хребет созидательного периода истории и теперь неумолимо скатывались в знакомую долину смерти и разрушения. Человечество снова, по непонятной причине, начинало жаждать революционных изменений хода истории. Ему снова стало скучно.
Появились даже отечественные и зарубежные специалисты, научно вещавшие с экранов зомбоящиков, что в радиации ничего особенно страшного нет, что человек способен адаптироваться к ней, что в результате ядерных ударов пострадает лишь промышленная сфера и все не так уж плохо, потому что война - это двигатель прогресса и т.п. Эта чушь была особенно опасна тем, что размывала в сознании обывателей фундамент невозможности еще одной мировой бойни, на котором только и базировалось современное общество. Невозможность войны стояла на одном только слове - «последняя». Ящики же утверждали, что ничего подобного, мир просто прекрасно обновится (или еще модное слово – перезагрузится), наука шагнет вперед, и все будут еще счастливее.
Семенов размышлял об этом давно, а теперь сидя на пне, около мирного зеркала чистой озерной воды, об этом думалось еще острее. Темнеющее оранжевое небо над лесом, ива, опустившая свои длинные волосы к чуть парящей воде, стрекот кузнечиков, кваканье лягушек и какой-то густой и вкусный воздух… Вся эта абсолютно мирная картина, вполне вероятно, может уже никогда более не повториться. Ему вдруг показалось, что он и есть последний человек на Земле – тот, о котором снимались в Голливуде известные апокалипсические фильмы. Никого больше нет, никто это вот все более не увидит.
И ему вдруг сделалось так страшно и так заныло под сердцем… И еще этот дурацкий оранжевый поплавок мирно торчащий в совершенно гладкой воде. И тишина – такая объемная и осязаемая.
Боже, за что ты караешь нас безумием? Разве можно даже представить себе, что всего этого более не будет никогда? Мы живем на самой прекрасной планете. Она чудесна. Она устроена так гармонично, что просто не хватает слов. Божественна, вот пожалуй главный эпитет.
Она предусмотрела все для развития жизни. Не предусмотрела только человека. Да и как она могла его предусмотреть – он появился здесь помимо ее воли. Его намеренно занесли, как вирус, как паршу, как бактерию… Заразили по чьему-то злому умыслу. Человек - это раковая клетка планеты Земля. Он здесь затем, чтобы ее убить. И вовсе не божье созданье человек, нет. Он - порожденье Сатаны.
Если размышлять отсюда – все становится понятно. Оттого людские мольбы к Господу богу безответно тают в пустоте космоса. Нет, и не может быть, между ними обратной связи. Налаженная связь у человека только с Лукавым. Это он Создатель, это он - великий отец человечества. Это надо признать.
Семенов даже укусил себя за губу от досады.
Через полчаса тишину июньских сумерек прогрыз рык дизельного внедорожного мотора. Между ясенями и ивами замелькали отсветы фар. На рыбацкую стоянку Иваныча, ухая в ямы и раскачиваясь на ухабах, въезжал допотопный, а ля начало 90-х, «Крузер». Через минуту рев стих и до Семенова донеслись смеющиеся голоса – мужской и женский. Захлопали двери, и знакомый командирский голос радостно проорал из темноты: «Лериваныч! Ты тут? Мы приехали!».
– Наконец-то! Бросайте якоря и за стол. Уха уже на подходе!
В круг света от костра вбежала Лиза. Стройные длинные ноги в джинсах, обтянутая маечкой маленькая аппетитная грудь и улыбка до ушей. Боже, как хороша женщина в состоянии разделенной любви! Как сексуальна и маняща! Как все-таки красивы счастливые люди!
Как продлить это выражение лиц влюбленных, эту их эйфорию, эту отвагу, ощущение, что все по плечу? Люди должны быть именно такими всегда. Им нельзя грустить, тревожиться, плакать, быть скучными или злыми… Они должны улыбаться. Они задумывались именно такими.
Гормон эндорфин, возникая в мозге от любви, воздействует на мышцы, называемые «ризориус», те, что отвечают за растягивание человеческих губ в улыбку. Ризориус сжимается и словно каменеет на время. Оттого на лице влюбленных постоянно блуждает улыбка. Эта улыбка, в свою очередь, обманывает мозг и он снова и снова выделяет эндорфин. Знаменитый заколдованный круг любви!
Лиза подбежала к Семенову и с визгом повисла у него шее.
– Соскучилась я-я-я!!!
– Привет, привет, моя сладкая девочка! Как живешь, принцесса? Не обижал тебя этот Маугли?
– Да ты что, Валер, Петька же совсем ребенок! Да ну тебя – какая я принцесса? – Лиза плавно провела руками по своему роскошному телу, хитро посмотрела детскими глазами на Семенова, снова засмеялась и закричала в темноту, - Да где же ты, мой сказочный принц!
Из темноты медведем, ломая ветки, выбирался майор Леонидов. Он был в своем вечном камуфляже. Снимал он его когда или нет? Или у него было много таких комплектов, кто знает? В обеих майорских руках висели удочки, рюкзаки и палатка.
Влекомая любовью, Лиза метнулась к нему помочь и, конечно же, наступила на приготовленное для костра полено. Оно подлетело вверх и ударило Петю по колену. Он кратко и очень емко матюкнулся и, танцуя на одной ноге, под весом поклажи неуправляемо повалился прямо на костер, задев хлипкое сооружение для котелка. Уха, шипя, пролилась прямо в огонь. Мгновенно стало темно.
В темноте раздался взволнованный голос Лизы: «Петенька, милый? Где ты? Я тебя не убила? Дай подую!»
На траве что-то зашебуршилось, явственно послышался звук поцелуя, а затем трубный Петин голос по-мартовски проорал: «Мя-я-яу!!!»
– Братцы вы мои, кролики! До чего же я рад вас видеть! – Семенов уже давно ничему подобному не удивлялся. Это мелкое членовредительство было не первым и далеко не последним. Стоило им соединиться втроем - все повторялось.
Пусть себе! Главное, все живы… Главное, все счастливы.
Лишь бы не было войны.

4.
Старая баржа, накренившись на левый борт, с хрустящим визгом вонзилась ржавым днищем в мокрый песок пляжа. Толчок был ожидаемым, но некоторые солдаты все равно повалились на палубу, гремя своей амуницией и оружием по выскобленным дощатым настилам.
Десантники не привыкли к морю и многих, за долгий бесконечный поход от Азова по штормовым волнам в тумане, здорово укачало. Палуба то там, то тут была откровенно заблевана, повсюду валялись тряпки, бумажные салфетки, обрывки оберток. Поголовно все солдаты и офицеры были бледны, измучившись в ожидании вожделенной швартовки. Но никакой швартовки не было – буксиры просто вытолкали две баржи с десантурой прямо на песок территории сопредельного государства.
– Строиться! Живо! – послышался голос комбата, – К высадке приготовиться!
С носа на мокрый пляж с грохотом выбросили длинные деревянные сходни.
– Ну, с богом, ребятки! Первый взвод пошел! Давай-давай! Пошевеливайся! На войне, как на войне! – слышались окрики командиров.
Бойцы вскакивали на затекшие ноги, подбирали личное оружие, гранатометы, ПЗРК и ящики с боеприпасами, оправлялись и быстрым шагом взбирались по трапам на чуть задранный нос корабля. Переваливая по сходням, они мгновенно пропадали из поля зрения.
Глядя с палубы, казалось, что десантники исчезают в какой-то туманной яме или расщелине. Исчез первый взвод, за ним второй, третий и через несколько минут на барже никого не осталось. Трем матросам и шкиперу это моментальное исчезновение почти полутысячной толпы ноющих и постоянно блюющих сухопутных крыс, надоевших им за время долгого перехода до тошноты, показалось волшебным.
– Слава те, яица! – пробормотал старшой и замахал буксиру, давая знак, что баржу с мелководья пора вытаскивать.
Моряк на корабле ненавидит землю. Она враждебна и зла в отличие от необъятного простора воды, пусть даже и бушующего семибальным штормом. То, что предназначено плавать, на земле лежать не должно. Корабль абсолютно беспомощен на суше. Он здесь лишний.
Словно чувствуя людскую тревогу, буксир пукнул черным выхлопом и напрягся, натянув тросы. Освобожденная от человеческого груза баржа медленно зашевелилась. Задрожав, ее корпус с оглушительным скрипом медленно поехал обратно в море, оставляя под собой глубокую рубленную рану в желто-сером песке. Через десять минут увлекаемое буксиром судно было уже далеко от берега. Шкипер перекрестился и приготовился в обратный путь.
«Чертовы военные! Все в игрушки играют. Попадешь еще с ними в историю. Хорошо еще погода нелетная – дождь, ветер, да туман – никто не видит… Ладно, хрен с ними, авось доберемся».
Пробитая килем рана на песке затягивалась.
Десантники на песчаном пляже не задержались ни на минуту. Рота за ротой, через низкий прибрежный кустарник, два батальона ушли в направлении города Прудянска.
Батальону майора Леонидова надлежало взять с ходу Прудянский вокзал, а также захватить мост и удержать железнодорожные пути к северу, соединившись со своими в районе Каменного поля. Завтра, по этим путям, с родины прибудет тяжелая техника дивизии, и батальоны, оседлав ее, направятся дальше в направлении Сечи, чтобы взять под контроль областной центр.
По задумкам политиков, в Сечи при поддержке десантников должно возникнуть всеобщее народное ликование и произойти естественный государственный переворот. И тогда огромная, богатая промышленная область соседа провозгласит независимость от центра и потребует присоединения к «большому брату».
Процесс «отжатия» дружеских территорий остановить очень сложно. Такое из голов правителей и патриотически настроенного электората выветриться просто так не может. Все, что взято и все, что возьмется еще - лежало словно на ладони – на, бери, вот оно! И не взять его было очень тяжело.
Игру в поддавки, которую затеяли для России пиндосы, ее «председатель» проигрывал. Эта цэрэушная игра была безошибочно вычислена и предложена русским, ностальгирующим по огромному и великому Советскому Союзу. Русские не купились на американские сникерсы, колу и Голливуд. Но имперские амбиции никуда не исчезли – они просто тихо дремали внутри населения. Каждый россиянин, будь-то последний алкаш, добрый пахарь, заслуженный деятель искусств или даже зажратый сверх меры олигарх - все мечтали о могучей империи и никто ничего не мог с собой поделать. Все просто ждали удобного момента. И дождались.
Вождь тоже был русским человеком, таким же, как все. Смысл своей жизни он видел в восстановлении того, что звалось «золотым веком 70-х». Это были самые лучшие годы в его жизни. Он стремился к ним, вытаскивая из нафталина любые атрибуты того времени. Он жаждал, чтобы молодость вернулась. Каждому в молодости было хорошо. Каждый хочет ее вернуть. Кто виноват, что она прошла в давно несуществующей стране? Ничего. Пусть молодость вернуть и нельзя, но великую страну и тот прекрасный (пусть немного и рабовладельческий) строй восстановить можно.
Он хватал и хватал территории и остановиться не мог. Это было выше его сил. Он понимал, что для всего остального мира он все больше и больше походит на бесноватого ефрейтора. Он не хотел этого, ведь, он же другой и по другой причине. Ну, как они этого не понимают! Но на его портретах и дома и за границей все чаще рисовали черные усики и челку. Враги! Сволочи! У него сжимались кулаки от злобы на это европейское быдло, на этих п***расов, на недостойных жидо-масонов, всякую доморощенную интеллигентскую шваль, захлебывающуюся слюной лжи, инсинуаций и обвинений, измучившуюся от своей ненависти к его истинной модели построения русского счастья. Ведь всем известно, что русский человек не может жить по демократическим законам, он счастлив лишь под пятой злобного тирана и чем непредсказуемее пахан его зоны, чем строже режим его содержания, тем ему лучше, потому что все сразу становится понятно – надо выживать. Что-что, а выживать русский народ умеет гораздо лучше любой другой нации на земле.
Да, в идеале, конечно, следовало восстановить стабильность и порядок не только в «отжатых» областях, а целиком во всей соседней стране (тоже, впрочем, русской), измученной в последнее время ни на чем не основанной манией величия и, взопревшем на махровом национализме, тщеславии. Долго внушаемые этой нововзрощенной, искусственной республике чужие идеи о том, что она в отличие от «братской страны» есть страна истинно европейская, идеально демократическая и от всех и вся независимая, совершенно спутали все извилины в головах граждан, разделив их на два абсолютно противоположных лагеря. Одни хотели «уютную Швейцарию», других не отпускала мания имперского величия. Вечное противоречие - одни хотят по-маленькому, другие - по-большому.
Гражданская война разворачивалась в этом государстве по всем правилам междоусобных войн, повторяя все без исключения прошлые ошибки и мерзости. И без того хилая прослойка русского народа на планете начала стремительно истощаться. За океаном потирали потные руки. Им даже не нужно было посылать своих солдат в безводные донецкие степи. Войдя в очередной политический или националистический раж, русские люди, как это уже не раз бывало, поубивают себя сами, причем, так и не поймут почему и за что собственно.
Так уж получилось, что батальон маленького майора Пети Леонидова должен был сыграть в этой междоусобице свою роль.
Через час после высадки на берегу, вокзал, мосты и дороги были взяты под контроль без единого выстрела. Железнодорожники и граждане ничего не поняли – пришли какие-то качественно одетые в новенькую камуфляжную экипировку люди, вежливо попросили всех не беспокоиться, зашли в служебные помещения управления дороги и отключили телефоны, выставив на этажах и при входе охрану. Пассажирам и части персонала было предложено покинуть вокзал в связи с проводимыми учениями. Все беспрекословно ушли – привычка подчиняться требованиям антитеррора у людей была сильна. В последнее время учебные тревоги гражданской обороны случались часто. Военным на вокзале никто особенно не удивился.
Только, лузгавший семечки, полицейский патруль, вальяжно разгуливавший по перрону, попытался выяснить причину учений у командира взвода лейтенанта Егорова. Патруль мгновенно тихо нейтрализовали, впрочем, так же как и всю линейную дежурную часть в составе шестерых полицейских, спокойно обезоружив стражей порядка и заперев их в полуподвальной спорткомнате с удобствами, но без телевизора. Просто в ЛОВД пришел невысокий сухощавый майор и с улыбкой на лице сообщил о введении на станции военного положения, потом попросил всех временно сдать оружие и откланялся. За спиной майора стояли солдаты с какими-то каменными невозмутимыми лицами. Солдаты были в касках, с оружием и в тщательно подогнанной, невиданной ранее, амуниции. Подобная участь произошла и с железнодорожными охранниками.
Военных очень интересовал грузовой двор, краны, площадки и приспособления для разгрузки техники. Через некоторое время грузовая часть станции начала освобождаться. Поданные под разгрузку составы спешно отгонялись в пассажирскую зону или тупики.
Никто не сопротивлялся. Потому что, никто ничего не понял. Потому что, слишком странно и слишком страшно было это осознавать – одно государство ввело свои войска в другое. То, о чем так долго верещали телеканалы всего мира, трубил Интернет и газеты, то, что упорно не происходило, хотя для этого было не менее тысячи причин, то во что уже никто не верил – случилось. Почему сейчас, а не тогда, когда этого все ждали со дня на день, потому что слишком нагло и жестоко правосеки провоцировали русских буквально каждый день? Почему сейчас, когда прошло уже больше полугода от воцарения бендеровцев в Старом городе и убийства уже не сотен, а тысяч русских, в том числе мирных жителей, под залпами «Градов» и дальнобойных орудий.
Запертые в подвале станции Прудянск-Главный полицейские догадались об этом первыми.
– Все, ребята! Трындец! Я узнал их. Это же «вежливые люди из Крыма». Россия пришла. Ч-черт… Ведь, это война. И война не с нами. Это третья мировая, - пожилой капитан, дежурный по отделу, обреченно потер рукой рубашку возле сердца и сел в продавленное кресло.
– Да ладно, Петрович! Это наши…, - как-то неуверенно протянул водитель.
– Ох, Федор… А кто тебе наши? Бендеры что ли? Все. Сидим смирно, играем в теннис. Никакой политики. Пусть себе все само как-нибудь образуется. К окнам пока шкафы придвиньте поближе. Не дай бог, пальба начнется и нам достанется.
Было уже около трех часов дня, когда на привокзальную площадь, наконец-то, подъехали две полицейские машины. Из машин вышли два подполковника и направились ко входу. Там их остановили солдаты и вызвали комбата.
Полностью экипированный, с автоматом за плечами, майор Леонидов отдал офицерам честь и выслушал их недоумение по поводу закрытия станции. Улыбаясь, он пожал плечами и ответил, что железная дорога временно, в связи с введением особого режима, переходит под контроль военных. Движение через нее пассажирских составов прекращается до особого распоряжения министерства обороны. Все это продлится недолго, буквально до следующего дня. Завтра, примерно в это же время, станция вновь будет открыта для пассажирского движения.
Подполковники переглянулись. Они о таком распоряжении ничего не знали. Старший попросил у Леонидова какой-нибудь документ. Тот ответил, что он человек маленький и не решает вопросов. Все вопросы следует адресовать непосредственно в Старый город, ибо приказ о временном закрытии станции исходит оттуда.
Майор вежливо попросил полицейских оказать содействие в перекрытии улиц, ведущих на привокзальную площадь. Чтоб не нервировать граждан видом людей в военной форме.
– Ну, вы меня понимаете, - доверительно наклонившись к собеседникам, негромко проговорил комбат, - тут ожидается секретный состав. Излишняя огласка никому сейчас не нужна.
Полицейские пообещали помочь патрулями дорожной полиции.
После этого, он вновь отдал офицерам честь и, сославшись на неотложные военные дела, исчез в глубине. Подполковники вынуждены были вернуться к машинам.
– Суки! Эти военные совсем оборзели. Нас уже ни во что не ставят, - промолвил тот, что помоложе.
– Коля, нас давно уже ни во что не ставят. Используют только против несогласных с линией их правосекской, мать ее, партии. Вон в Портовом, поувольняли всех на хер, за то что спецназ погромщикам люлей навалял. Будем сейчас с военными активничать и лишние вопросы задавать, и нас уволят, попомни мое слово.
– Так чего делать-то?
– Да ну их в жопу, пусть играют в свои игрушки без нас. Интересно, что за секретный состав?
Он засмеялся.
– Неужто германскую трофейную пушку «Берту» из музея откопали? Или снаряды из свиных голов научились делать? На «большого брата», что ли, аники-воины собрались? Куда им… Воюют вон в тапках, да по гражданским самолетам палят.
– Уже сто сорок гробов из Донца-то пришло. А эти одеты хорошо. Ладные такие. Американский пошив, видимо. Может Европа все-таки нам поможет?
– Да хер с ней, Коля, с Европой-то. От нее всегда одни слезы. Поехали отсюда. Звонить в столицу будем. Ой, как неохота! Может ты позвонишь?
– Нет уж, Сергей Николаич, увольте…
– Вот и уволю. Ссышь? Чинодрал ты, Коля.
Подполковники, перепираясь, сели в машину и уехали, а через полчаса прибыли патрули ДПС и улицы были перекрыты. Стоянка на привокзальной площади была запрещена. Полиция свое слово держит!
Но долго так продолжаться не могло. Рано или поздно все тайное становится ясным. И оно стало.
Уже стемнело, когда прямо на площадь лихо въехали два полицейских «крокодила». На прилегающих к площади улицах останавливались автобусы с полицией.
– Спецназ привезли, однако, – через прибор ночного видения Петр разглядывал выпрыгивающие из машин фигуры в сером с синим камуфляже, в касках и бронежилетах Автоматы, за спиной некоторых были снайперские винтовки и гранатометы. Они рассыпались по площади, прячась на газонах, в кустах, за тумбами, столбами и скамейками. Майор насчитал таких около тридцати пяти человек. Простых полицейских, вооруженных и экипированных похуже, было человек пятьдесят или чуть больше.
На станции у него было около двухсот десантников. В своих солдатах он был уверен. Не страшно. Он знал, что в Прудянске нет войск, только полиция и ОМОН. Все верные правительству майдановские батальоны воевали в соседней области. Им сюда не добраться.
- Очухались, архаровцы. Товарищ, майор, может жахнем из «Шмеля» по машинам. Шум, гам, огонь… Разбегутся, как пить дать. Как тараканы разбегутся, - ротный Стрючков нервно захихикал.
– Подожди. Просто приготовь все. Огонь открывать только по моей команде. Первый выстрел на войне должен быть не наш. Да и хрен знает, может и не разбегутся. Спецназ все ж таки. Они сейчас не понимают ничего. Может уже всё знают, но на что-то надеются, всё равно. Потянем время. Нам время надо выиграть. Чем дольше они в окопах будут сидеть, тем лучше. Может парламентеров пришлют? Уговаривать сдаться будут, поговорим, попросим время для капитуляции, - он рассмеялся, - мне чего-то в последнее время очень много говорить приходится. А? Ты не находишь? Спасибо, хорошие люди научили правильно ударения ставить.
Петя вспомнил своего друга Семенова. Да уж… Тот бы засрал ментам уши так, что они бы сами к нему в батальон записались. Умеет же человек говорить и убеждать! Такого переговорщика у него в батальоне не было. И языки знает человек и обхождение. Как он там дома? Может взять его к себе? Сейчас мобилизация начнется, загребут, ведь, и его, не поглядят, что старый. Как там Лиза моя? Нет, пусть Семенов поближе к ней будет. При таких делах, скоро бомбы и на Н-ск посыплются. Туда-то уж сам бог велел – полгорода военных.
Где ты Иваныч? Подскажи, как жить правильно? Что мне делать?
Ему вдруг впервые за недолгую жизнь стало страшно. Ведь это он, Петя Леонидов, сейчас станет той спичкой, от которой загорится третья мировая война. Как военный он понимал, что эта война не пощадит никого. Шутки шутками, а ядерные бомбы долго удерживать в шахтах и хранилищах никто не будет. Рано или поздно стороны воспользуются ими, и тогда пострадает каждый человек на земле. До самого последнего зулуса или чукчи. Что будет после нее никому не известно. Известно только, что ничего хорошего.
Как же я за это отвечу-то перед тобой, Господи! Что же это такое? Кто же я-то такой? Почему на мне все сошлось?
«Я пацан Петька Леонидов, сейчас я человек, которого любит красивая девушка Лиза Быкова, мне 34 года, я плохой отец дочери 9 лет, я чей-то друг, приятель, собутыльник, я рыбак. Мой рост 168 см, я лысый, мало читаю, не умею рисовать или играть на музыкальных инструментах, иногда пью водку. Я никогда не был за границей, на курортах, никогда не был толком даже в столице или тем более в Питере. Если задуматься – я практически гопник, пусть и окончивший военное училище. Я ничего не создал, не написал, не сваял, никого не сделал счастливым. Я просто шел по одному и тому же коридору, не открывая боковых дверей. Мне это не было даже интересно. Мой путь был прост и не предполагал душевных мучений. Все было ясно, до поры до времени.
Зачем ты врезал мне в глаз коленом, Иваныч? Он ведь открылся.
Сейчас этот недалекий пацан отдаст приказ врезать из всех стволов по группе малочисленного спецназа на той стороне, чтобы выполнить задачу с наименьшими потерями. Отдаст? Отдаст. Он не может его не отдать. Он профессионал. Это же неправильно дать себя убить врагу.
Семенов, что делать? Лиза, как поступить?»
Часы на руке медленно тикали, отсчитывая последние мгновения пусть плохого, но мира.
Что-то навалилось на него. Какой-то страшный груз. Плотно прильнув к стереотрубе прибора ночного видения, Петя непроизвольно сжался. Его тело начало, словно бы, сдавливаться со всех сторон, как будь-то проходило через валики отжима старой стиральной машины, превращаясь в тонкую проволоку. Ему показалось, что, истончившись, он начал пролезать сквозь игольное ушко тоненькой дырочки окуляра, вытекая на темную осеннюю площадь.
Время остановилось. Все, спрятавшиеся там, фигурки с зеленоватым свечением застыли за своими укрытиями. Невидимый, эфирным облаком, он подплыл к ним и посмотрел в сторону хмурого здания вокзала.
Там за окнами притаилась свинцовая смерть. Она ждала свои жертвы. Никто не хотел умирать, но это было почему-то необходимо. Умереть за что-то там, исполнить свой долг во что бы то ни стало…
Майор подходил к каждому спецназовцу. В инфракрасном свете тела их светились зеленым. Лица были оранжевыми – люди волновались. Каждый думал также как он.
«Почему я, Господи? Почему мне через секунду придется открыть огонь и начать страшную бойню, конца и края которой не видно даже сейчас? Блядь, какой долг! Перед кем? Довели, уроды, все до ручки. Люди мы или нет?»
И вдруг зачарованному Пете показалось, что кто-то сверху, с черного, усыпанного звездами неба, захохотал. Он явственно услышал мерзкий голос, обращенный к кому-то другому: «Я дождался! Ну? И что ты теперь сможешь сделать своей гребаной любовью, а? Любите ближнего своего… Ха-ха-ха!!! Идиот!!! Люди никогда не станут другими!».
Обращаясь к ним, голос продолжал орать откуда-то из-за звезд:
«Любите ближнего своего пулеметами!!! Не сомневайтесь – сомнения портят воздух!
Давай, пацаны! Жмите на свои гашетки! Валите их всех на хер! Не ты так другой сделает первый выстрел. Какая разница! Давайте, сделайте все как надо, сделайте!»
– Не стреляй, Петя! – вдруг послышался тихий взволнованный голос Иваныча, – не стреляй!
– Петенька! Не надо! – это уже была Лиза. Она плакала.
– Лизонька, девочка моя! Я не буду, нет! Ты не бойся, - он хотел еще что-то сказать, но горло перехватило и в глазах странно защипало.
Воздух продолжал стоять. Понятие времени исчезло. На площади стало абсолютно тихо. Спецназ и полицейские не издавали совершенно никаких звуков. Молчал и вокзал.
И вдруг со стороны площади тишину прорвал звук одиночного выстрела. Идиоты, б**! Мать же вашу прудянскую в дышло! Может быть, кто-то просто перенервничал и неосторожно шевельнулся?
Господи, помилуй! Петя мгновенно очнулся от видения и с ужасом услышал хриплый от волнения голос командира роты Стрючкова: «Ог…!».
Но, опередив его на тысячные доли секунды, Петя громко и звонко, как пионер на слете, выкрикнул «Аа-т-тставить!!!».
– Не стрелять! Бога душу мать! Стрючков, падла, очко что ли играет? В Магадан сошлю!
С той стороны площади стояла все та же тишина.
Первый раунд поединка с дьявольской силой войны остался за Петей.
– Дай мне чего-нибудь белое и фонарь. Пойду на переговоры, - майор почувствовал, что война почему-то испугалась его. Что-то в нем было такое, чего она никак не могла превозмочь. Может прав был Иваныч, когда называл его ангелом?
Тьфу, чушь какая! Но идти надо.
Сейчас единственное что он мог сделать – убедить полицию не ввязываться в конфликт. Подождать, сохранив десятки жизней, подождать, не усугубляя ситуацию, которая все равно от них никак не зависит. Все разъяснится. Только не сейчас и только не пулеметами.
Петя вышел на площадь и замахал фонарем, освещая белую скатерть, сдернутую со стола в вокзальном ресторане. Он выкрикнул в тяжелый напряженный воздух просьбу прислать старшего для переговоров и разъяснения обстановки.
Через пять минут к нему подошел уже знакомый подполковник. Тот, что постарше.
– Ну?
– Чего ну, подполковник? Давай покурим. Меня Петром зовут, а тебя как?
– Сергей…
– Русские люди, однако. Поймем, чай, друг друга без переводчика.
Они курили, пыхая в темноте огоньками, и молчали.
– У меня к тебе одна просьба, Сергей. Не начинай первым. Я не начну. Людей сбережем. Завтра утром вполне может все измениться – и страна твоя и присяга и люди. Ничего сегодняшняя бойня не решит. Можешь начальству, для очистки совести, доложить, что ты меня блокировал, хотя это не так. Я могу взять весь этот город прямо сейчас, но не хочу. У меня другая задача. Подождем.
– Ты зачем сюда пришел, майор?
– Не могу знать. Я солдат. У меня приказ.
– И у меня приказ – выкурить вас отсюда любыми способами.
– Тебе все равно его не исполнить, так зачем тогда? Просто подожди. Утром у тебя будут другие приказы. Зачем исполнять этот, неизвестно от кого, от каких-то временщиков. Их время уже вышло. Если это война - они, как пить дать, уже в Америку летят. Как прослышали про это все, так и свалили. Если нет – завтра замирятся все. И ты займешься тем, чем должен – ловить воров и бандитов. Дороги вон регулировать. Полиция, ведь, не для войны существует. Твоя работа нужна людям всегда и безо всякой политики. Пусть шишки сами разбираются, кто виноват и что делать.
Подполковник молчал. Он закурил еще одну сигарету.
– Сергей, я сейчас выпущу ваших и охранников. И еще диспетчеров. Всего шестнадцать человек. Больше никого из гражданских на станции нет. Извини за насилие, но выхода не было. Теперь всё – смысла держать их нет. Всех выпустим через главный вход. Включим свет, чтобы вы их за нас не приняли. Скатерть, вот эту, им дам. Ты скажи своим, чтобы не нервничали. Это никакие не заложники, просто временно задержанные. Ничего с ними не случилось. Все здоровы – ни один волос не упал. Доложишь в столицу, как свою первую победу. Если, конечно, будет кому докладывать. Попомни мое слово – утро вечера мудренее.
– Хорошо. Выводи людей.
– Сдержи своих. Могут, ведь, и провокаторы быть. Ведь, кто-то ж выстрелил.
– Ладно. Я тебя услышал. Давай, майор, держи свое слово.
Командиры разошлись, каждый в свой удел. Через четверть часа, парадный подъезд вокзала осветился. Ворота распахнулись и на площадь вышла небольшая группа людей – мужчины и женщины. Пожилой капитан, дежурный по ЛОВД, держал белую скатерть. Люди перешли площадь и растворились в темноте. Свет погас.
– Ну что, Стрючков, обосрался. Вот и карауль теперь до утра. А я, вот тут, на мешках пока подремлю. Буди, если что, - Петя придвинул скамью под самое окно и растянулся на ней, сунув под голову чей-то вещмешок. Он очень устал - день был тяжелым. Столько слов, как сегодня ему уже давно не приходилось из себя выдавливать.
– Длинные слова меня только расстраивают, - вспомнил он выражение Винни-Пуха и рассмеялся.
Он точно знал – штурма теперь не будет. А утром? Да хрен его знает, что будет утром. Нормально все будет. Мозги-то, чай, у начальства в башках не все протухли.

5.
Войны осенью так и не случилось. Кто был тому виной – не стрелявший майор Леонидов, пиндосовский вождь-чернокожий или пожизненный предводитель столбового дворянства, кто знает? Но легче народу почему-то не стало. Стало как-то все равно. Перегорело.
Все знали, что не сегодня, так завтра что-то подобное все равно произойдет. Вернее не знали – чувствовали – все это лишь временная передышка.
– Что ж передохнем, - мудро решили русские люди, и жизнь потекла дальше по проложенному руслу, обойдя военные запруды и пороги. Пора зализывать раны и вставлять выбитые снарядами стекла. Поиграли в войнушку - и будя…
Очень трудно остановить жизнь на Земле. Не хватит никаких солдат на свете.
Сопредельное государство начало грандиозное строительство Великой китайской стены, отгораживая себя от своего агрессивного соседа, американцы втихаря поставляли туда сверхточные гаубицы, намереваясь ими накрыть, задолбавшего их простотой, московского предводителя, а население страны уныло готовилось к зиме – газа Россия им больше давать не собиралась, а угольные шахты они сами же и разрушили. Хлеб в разоренных областях тоже никто не догадался убрать. Коровы сошли с ума от разрывов бомб и перестали доиться. Бараны разбежались, а куры больше не неслись.
На прошлой неделе наблюдателями ОБСЕ был зафиксирован акт национального предательства и конформизма – огромное, в тысячу голов, стадо племенных свиней-чемпионов покинуло свою разрушенную ферму в поселке Лукаши и эмигрировало к москалям. В России они моментально были признаны беженцами. Ветеринарным надзором каждому животному на шею была повязана отдельная ленточка с триколором и номером. Специальным распоряжением правительства они были национализированы и переименованы. Хряки получили естественное русское имя Борис – все поголовно, свиноматки были переименованы в Хавроний, Фаин и Гюльчатаек, а поросята стали сказочными Ниф-Нифами и Наф-Нафами, а то и Нуф-Нуфами, это уж как кому повезло. Все они получили ряд, предусмотренных законодательством, льгот.
Удрученно пожав демократически-незалежными плечами, вчера еще гордые перспективой скорого вхождения в «гостеприимную» Европу, люди начали рыться в соцсетях, вспоминая родственников-москалей. А шо делать – жить-то, ведь, надо. Те, кому повезло найти родню, начали потихоньку готовиться к отъезду во вражью Россию на зимовку. После невиданно знойного лета зима обещала быть крайне суровой.
Строительство «демократической, самодостаточной и уютной Швейцарии» на отдельной территории бывшей советской республики пока откладывалось до лучших времен – население стремительно нищало.
Первыми рванули из страны счастья в страну тирании певцы, артисты, музыканты и проститутки. Количество афиш, рекламирующих концерты модных «иностранных» исполнителей в различных городах России в этот осеннее-зимний период превзошло все мыслимые и немыслимые пределы. Говорят, какие-то заезжие даже подрались за право выступать в доселе неизвестном никому за пределами региона городе Тотьма. В населенных пунктах страны резко увеличилось количество саун с апартаментами и элитных массажных салонов. Бизнес «культурного отдыха» наливался жирком и платный секс снова вошел в моду.
Кому война, а кому мать родна. Зато зимой в России скучно не будет. Создавалось впечатление, что войну и разруху у соседей москали специально провоцировали для привлечения в страну попсовых тружеников и представительниц древнейшей профессии.
Растеряв цвет своей нации, страна счастья должна была довольствоваться лишь плясками козаков в шелковых шароварах. Телевизор был ни о чем. Женатые мужики или пили, или, скрипя зубами, возвращались в скучные семейные постели к своим дородным бигудящимся женам, а холостяки, чтобы не впасть в грех рукоблудия, вынуждены были переметаться на становящуюся вдруг разнузданно-веселой вражескую сторону.
По этой или по какой-то другой причине строительство Великой китайской стены нагло саботировалось вороватым населением. Специальные стеновые кирпичи с клеймом трезубца находили даже в Одессе. А в пригороде российского Белгорода из этих самых кирпичей по-тихому возвели целый дачный поселок.
Десантники возвратились в расположение своего полка тихо, без шума, ночью. Так возвращаются со спецзаданий домой все солдаты в мирное время. Они спрыгнули с машин, отряхнули пыль долгой дороги и построились в шеренгу по два. Рассчитались по порядку, провели перекличку и получили долгожданную команду: «Вольно! Разойдись!». Военные разошлись, получили оставленные в каптерке по приказу командования сотовые телефоны и позвонили тем, кто их ждал.
– Лиза! Я вернулся в полк, - отвернувшись от всех, почти прошептал Петя. Он до сих пор стеснялся обнажать свои личные чувства перед личным составом.
– Буду у «Пол-шестого» через десять минут. Жди меня, - лихорадочно натягивая джинсы, Лиза Быкова запрыгала на одной ноге по комнате, прижав телефон к уху, - я еду, Петька, еду, милый!
Наткнувшись на косяк, прыгающая девушка, здорово ударилась бедром о ручку двери, но не даже почувствовала этого – это было привычно. Схватила с вешалки сумочку, выскочила из квартиры во двор и, оседлав свою помятую «Микру», полетела на Таманское шоссе, к полковому КПП.
Майор одиноко стоял спиной к парковке, в стороне от пропускного пункта и задумчиво пинал опорные катки изящной десантной самоходки АСУ – 57, стоявшей на вооружении парашютистов еще во времена товарища Сталина. Она застыла памятником на небольшом постаменте около полковой проходной, на виду у всего города и его гостей.
Противотанковая установка была маленькой, на тонких гусеницах и всегда вызывала у прохожих только улыбку. Видимо, чтобы ее приободрить, горожане прозвали ее - «Танк». Так самоходка стала мужчиной, однако, от этого ни вширь, ни ввысь не подросла.
И все бы хорошо, но года три назад, в день десантника, выкупанный в фонтане, командир разведвзвода старший лейтенант Гомериков – огромный, стовосьмидесяти-килограммовый детина, нетрезво надругался над «Танком», попытавшись сделать подъем с переворотом на стволе его 57-мм орудия. От такого насилия, лихо торчащая дульным срезом в небо, пушка поехала вниз и уныло свесилась.
Утром, по приказу комполка, сварку на люках срезали и предприняли попытку восстановить статус-кво. Однако, в старинном ржавом механизме вертикальной наводки что-то намертво заело, и ствол подниматься отказался. Усилия лучших механиков не привели к желаемому результату - пушка грустно смотрела жерлом в клумбу, слегка скосившись вправо. Комполка менялись, люки разваривались и вновь заваривались, механики ломали головы, однако, эрекции не случилось и все оставалось по-старому – ствол, не по-мужски, очень некрасиво висел.
После этого гражданское население города дружно переделало «Танк» в «Пол-шестого». Напоминание об этом время от времени появлялось на его лобовой броне – какие-то шутники постоянно нацарапывали на ветеране это обидное мужское оскорбление подобранными обломками красного кирпича, коими были обильно присыпаны прилегающие военные дорожки.
– Петька! Милый! – Лиза, прижалась к его спине, обхватила руками голову и стала бешено целовать стриженный затылок, - Ты вернулся… Ты снился мне каждый-каждый день. Как давно тебя не было!
– Вот видишь, сон в руку. Три недели - и я с тобой, - хрипло ответил он.
Леонидов не имел сил повернуться - так неистово приятно было ощущать эти мягкие руки, губы и упругую Лизину грудь. Он только слегка опускал и приподнимал голову, терся о ее лицо, словно подставлял под поцелуи уши, шею, виски, боясь пропустить хоть один. Ему было хорошо – состояние ампутационного одиночества, навалившееся на него неожиданно в командировке, уходило. Казалось, он вновь обретает целостность, и безжалостно вырванные кем-то его нога и рука снова вырастают из сочащихся кровью культей и операционных ям.
Наверное, что-то похожее чувствовала и Лиза. Она словно большая красивая птица прикрыла собой своего маленького храброго майора и прорастала в него всеми своими венами, артериями и нервами.
Они соединялись. Это состояние вызывало у них непонятную дрожь, странно пульсировала внутри лимфа и кровь, сбившиеся, было, сердца настраивались в единый ритм, наэлектризованные волосики на коже поднимались, переплетаясь между собой, кожа становилась такой чувствительной, что даже приятный сентябрьский ветерок жег ее словно африканский самум.
Наконец, Петя не выдержал. Он развернулся, чуть присел на прохладную броню и, приподняв Лизу на руках, мертвой медвежьей хваткой притиснул ее к себе. Всю, до самой последней косточки. Девушка охнула, подогнула ноги и вжалась в него долгим и бессовестным поцелуем.
Этот поцелуй продолжался не менее получаса. Когда же они, наконец, оторвались друг от друга, их губы походили на синие утиные клювы. Лиза, смеясь, укусила Петькино ухо и прожужжала туда онемевшими устами: «Ж-ж-ж!!! Я пшелка, пшелка, пшелка! Эй, меж-жведь, хочеш-шь меду?» и, быстро расстегнув несколько пуговиц на блузке, поднесла свою беленькую грудь прямо к его носу, чем вызвала у изголодавшегося солдата новую волну безумного счастья.
Стояла глубокая ночь – редкие-редкие машины проносились мимо с большой скоростью. Парковка давно опустела, и с КПП влюбленных тоже не было видно. Впрочем, ни Петя, ни Лиза ничего не замечали вокруг. Они наслаждались друг другом и совершенно естественно достигли главного действа любви, не умея быть осторожными, не пытаясь спрятаться, не понимая даже зачем это нужно. Ощущая страшную жажду друг по другу они утоляли ее так же натурально, как утоляют ее все, без исключения, представители земной фауны, потому что просто не могли и не знали, как поступить иначе.
Никто еще не занимался сексом на самоходном импотенте. Они были первыми. Лобовая броня железного монстра повидала за свою долгую жизнь многое, но такого не могла себе даже представить.
И подло униженный лейтенантом Гомериковым «Танк», видимо, возбудившись сверх меры от увиденного мягкого порно, пошел на поправку. Когда, ловко примостившиеся на его бронеплите, человеческие особи, утолив свою первую страсть, приступили к сладким изыскам, старое орудие ветерана неожиданно заскрипело, в башне что-то громко щелкнуло, и пушка со стоном, медленно пульсируя, стала подниматься ввысь. Наконец, она достигла штатных 45 градусов и остановилась – прокаленный пороховыми газами дульный тормоз снова гордо прицелился в ночное небо. Прямо в межножье созвездия Девы. Чудо свершилось!
Схватившись за животы от смеха, Петя и Лиза соскочили с самоходки.
– Ого-го-го! Эрекция-то какая! Как же его торкнуло. Мужи-и-ик!!! Самец!!! Это все из-за тебя, ведьма. Гипноз!!! Ты, Лизавета, - секретное оружие России. Завтра пойду к командиру полка – пусть берет тебя замполитом – будешь наших вечно вялых члеников армейского общества на зарядки по утрам поднимать.
– Не-е-е, так не пойдет, - Петя своим вещмешком стал сильно возить по броне, убирая, не соответствующую реальным обстоятельствам, обидную для настоящего южного брутала надпись.
Майор подобрал кусок кирпича и огромными жирными буквами написал на освободившемся месте - «ТАНК». Комбат четко отдал машине воинскую честь, а Лиза, сделав серьезное лицо, отсалютовала по-пионерски.
– Все! Мы возвращаем тебе твое имя! Носи его с честью и никогда не роняй свое мужское достоинство, - звонко продекламировала девушка и с нежностью погладила задранный ствол. Ей показалось, что он эротично завибрировал от ее прикосновений. Покраснев, она ойкнула и прыснула в кулак.
– Ну, все - танк ты оживила. Поехали, родная, домой. Тут у меня еще одна пушка нарисовалась. Где тут наш драндулет?
Не отрываясь друг от друга, сиамскими близнецами, влюбленные втиснулись в «Микру» и унеслись в ночь. Доехали они быстро - сверкающий огнями город отдал им в полное распоряжение свои пустующие улицы.

6.
Иваныч запил. Почувствовал, что приближается дикая депрессия, с которой ему просто так не справиться и срочно взял отпуск. На две недели. Начальство, посмотрев в его больные глаза, возражать не стало, и на утро он, набив свою машину необходимым снаряжением, отправился на природу.
Семенов не одобрял свои запои, он стыдился их и предпочитал проводить это время далеко в лесу - на озере или на реке. Иногда на море. Пить дома было не в кайф – дом свой он любил, уважал и не хотел поганить его этим своим состоянием.
Пьяным он себе не нравился. Нет, он не становился агрессивным, не привязывался напрасно к людям, не становился глупее или дурашливее. Нет. Пьяный он плакал. Иногда беззвучно и бесслезно, а иногда и с рыком или собачьим воем, размазывая по щекам крупные слезы. Еще ему хотелось петь какие-то тоскливые длинные песни. При этом он часто громко и иронично разговаривал сам с собой. И еще молился. Не канонически - «иже еси на небеси», а по своему – ругаясь с Богом, споря с ним, укоряя его. Потом раскаивался и просил прощения, требуя наказания за вольнодумство и гордыню. Потом снова пил и снова пел какую-нибудь песню из разряда «ой, да, ни вечер, да, ни вечер…»
Короче, в лесу Иваныч временно съезжал с катушек. Лечился от мира. При этом, он не напивался в лом, в стельку или в умат. Он поддерживал в себе верхнюю точку легкой степени опьянения. Волевым усилием он умел вовремя остановиться, и не дать себе свалиться в яму ватной тупости, присущую, как известно, средней степени, а до тяжелой, к чести своей, так ни разу и не дошел.
Валере жилось на этом свете непросто – он был слегка ясновидящим. У него обнаружилась способность ощущать суть людей через энергетику и даже видеть их ауры. Встречая на пути человека, он всегда знал какой он. Иногда он явственно видел в его эфирном теле, чем все закончится.
Вопрос - «какой ты?» является главным в человеческих отношениях. При общении нам, ведь, все равно - кто это, как он родился, учился, как жил и как умрет. Последнее нам вообще не хочется знать. Единственно, что нам хочется понять о человеке - какой он – хороший-плохой, добрый-злой, умный-глупый и т.п. Именно эти прилагательные имеют значение для построения с человеком отношений либо для отказа от них.
Этот крест упал на Семенова еще года три назад, после переезда сюда, к морю. Он всегда хотел моря, тепла и солнца. В молодости желал этого неосознанно, не понимая конкретики, а после сорока - уже точно.
Поездил по миру, посмотрел, как живут люди, погрелся, попробовал иной пищи... И наконец-то понял, что помимо родного северного города, где солнце выбивается из-за туч лишь иногда и воспринимается людьми, как некий подарок, есть места, где оно светит практически постоянно. И еще там нет снега, долгих и жестоких морозов, а также закутанных в шубы и огромные пуховики людей – очень злых от невозможности сохранения в себе тепла.
Серые, настороженные фигуры прошмыгивали там в клубах пара по заиндевевшим улицам, неосознанно источая животный страх погибнуть от холода. Это было очень даже возможно – без средств обогрева (мехов, печей, батарей) человечество тут вполне могло вымереть.
Места, не предназначенные природой для жизни. Они лишь искусственно приспособлены людьми для этого. Когда-то в древние времена здесь жили только дикие, морозоустойчивые кочевники. Они научились с этим миром ладить. Остальной же мир считал эти территории гиблыми и опасными. И лишь постепенно, научившись правильно себя обогревать и кормить, обеспечив торговые связи со щедрым югом, выведя новые породы домашних животных и устойчивые к холоду виды растений, оседлое цивилизованное человечество медленно расселилось по пустующим северам.
Это приспособление к неласковому миру носило какой-то временный характер. Ощущение, что все это лишь для того, чтобы что-то добыть из недр или отнять у природы, а там – хоть трава не расти, не пропадало. Леса нещадно вырубались, животные безжалостно отстреливались, карьерные экскаваторы разгрызали землю, плотины перегораживали заваленные топляками реки, территории замусоривались всеми видами отходов.
Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Люди привыкли к тому, к чему привыкнуть никак нельзя и считали эту свою жизнь нормальной. Но это было не так. Исходя из логики его создателя, нормально человек должен жить только в том месте, где он голым, мог бы прожить целый год. Ведь он создал нас без шерсти, без чешуи, без толстой кожи. И без никакой одежды.
В этом акте создания явственно просвечивает его желание использовать нас лишь на ограниченном пространстве земного шара, в узкой полосе хорошей погоды. Конечно, голым не прожить было и здесь, в городе Н-ске, у самого синего моря. Все-таки не тропики. Но все же тут было гораздо лучше, чем на Севере.
Валерин дар ясновидения свалился на него неожиданно и при весьма курьезных обстоятельствах.
Однажды, в сентябре того года, его уговорили съездить на корпоративную экскурсию в Джатский парк дольменов. Дорога была длинной, коллеги-попутчики попались веселые. В результате Иваныч прибыл в долину уже здорово поддатым. Вдобавок ко всему, после посещения туалета, он обнаружил на аллее парка уютный бар под открытым небом, где улыбчивая барменша приятной наружности предложила ему принять дополнительные сто грамм. Или сто пятьдесят? Впрочем, этого уже никто никогда не узнает.
Приняв предложенное, и присоединившись к группе, Семенов внимательно выслушал лекцию продвинутого экскурсовода-очкарика о сути и назначении этих древних сооружений и даже задал ему несколько каверзных исторических вопросов. Изложенная версия его не устроила.
Когда толпа туристов потянулась за гидом прочь, Валера, удостоверившись в отсутствии людей, встал на четвереньки и заглянул в дольмен «Очарование». Не удовлетворившись объяснениями «очкастого», желая все разузнать поподробнее и рассчитывая, что тайны древних праотцов откроются на внутренних стенках сооружения, он слегка повертел головой и легко всунул ее внутрь гробницы.
Сыро и темно. На каменном полу в изобилии валялись огрызки яблок и косточки от персиков. Никаких древних иероглифов или рун не обозревалось. Иваныч досадно плюнул на противоположную каменную стенку и полез обратно. И тут обнаружилось, что это невозможно. Он застрял – голова выходить из дольмена отказалась.
Сначала ему было немного весело, а потом медленно подступили безнадега и отчаяние. По самым приблизительным данным, дольмены простояли на планете около шести тысяч лет. Простояли они, главным образом потому, что были сложены из монолитных базальтовых плит толщиной не менее сорока сантиметров. Их не брали ни землетрясения, ни смена температур, ни корабельная артиллерия большого калибра. Они и вся их архитектура, включая диаметр отверстия, были незыблемы. Расширить дыру в дольмене «Очарование», не повредив ценной Семеновской головы или шеи, не было никакой возможности. Разве что расколоть плиту, разобрав тяжелой техникой строение. Но как затащить в непролазную чащу на склоне высокой горы кран или экскаватор? Никак.
Он долго орал внутрь дольмена нехорошие слова, типа «Етит твою мать! *бать мой лысый череп! Гребаный ты по башке!» и прочее. Сначала со злостью, потом просяще и с надрывом. Однако уровень громкости криков в узком каменном склепе был сильно снижен. Звуки тонули в тысячелетней тишине безвозвратно.
Иваныч лихорадочно закрутил башкой во все стороны, но так и не смог найти ту геометрически выверенную траекторию, по которой его голова туда попала. Что-то сбилось. Он уперся руками в стенки и потянул голову назад уже с приложением силы. Ничего не вышло - зажало уши. Он повернулся боком – снова никак, теперь сдавило затылок и нос. Он встал практически кверху ногами – тщетно. Так он поворачивался по окружности слегка наклоненной передней стенки, словно паук, довольно долго.
Интервалы между экскурсиями были большими – в полтора часа. Вдобавок ко всему случился обеденный перерыв. А их группа, насмотревшись дольменов и курганов, ушла длинной вереницей к водопадам и все, разбившись на кучки, совершенно потеряли друг друга из виду. Беспокоиться от пропажи Иваныча было некому.
Провернувшись подобно стрелке часов по стенке несколько раз, Семенов совершенно обессилел и, наконец, сдался. Он обреченно затих в позе «коня без головы» и не заметил, как заснул.
Как известно, во сне мозг человека перестает сопротивляться внешним воздействиям, скорость хаотического броуновского движения нейронов снижается, слово-мыслемешалки останавливаются. Все приходит в состояние более или менее ровного покоя. Или, по-иному, уравновешивается. Добро и зло встают на одну линию, и человек становится бесхарактерным. Ни злым, ни добрым, ни щедрым, ни жадным, ни верующим, ни атеистом… То есть таким, каким его когда-то изобрел и слепил боженька-создатель. Просто никаким – цветком, овощем, украшением интерьера… Ученые считают, что в этом состоянии никаковости, мозг человека очень подвержен воздействию гипноза или внушения извне.
Очень вероятно, что к спящему Валере в «волшебном» дольмене приходил ангел или сам Господь бог. А кто их знает эти дольмены! Что это вообще такое? Зачем древние их строили? Монолиты весом в десять тонн, говорят, таскали за сто верст. Рядом таких пород нету. Зачем так сложно-то всё? Значит, есть в них что-то этакое, чего мы до сих пор понять не можем. Вот дольмен на Валере и отыгрался за нашу дремучесть. Вставил в башку нечто такое, чего даже сам носитель объяснить не может.
А может, просто безумное отчаяние, повышенная впечатлительность и сильнейший нервный взрыв спровоцировали открытие в мозгу Семенова новых рабочих зон, увеличив объем мыслительной области со стандартных десяти процентов до нестандартных одиннадцати или даже пятнадцати? Первая версия кажется очень заманчивой, а вторая наиболее вероятной. Нам этого все равно не узнать. Важен результат.
Иванычу тогда помогла Лиза Быкова. Что подвигло ее перед посадкой в автобус подойти к уже изученному дольмену «Очарование» - неведомо. Но она подошла. Что-то увлекло ее сюда. Может быть, даже какой-то голос и, может быть, даже с небес. Короче, Лиза подошла к гробнице и увидела застывшую внутри каменной глыбы скульптуру «Конь Валера». Сначала она очень испугалась, потом ей стало смешно. Она хотела позвать свою компанию, чтобы посмеяться вместе, но что-то ее удержало.
Девушка подошла ближе и потрогала бесчувственную тушку. Тонкие пальчики вонзились в ребра объекта. Тело слегка дернулось, трепетно забилось, глухо и невнятно пробубнило что-то и снова обмякло.
¬ Валерий Иваныч? Что с Вами? - она уже сильнее начала тормошить коллегу.
Тот зашевелился уже энергичнее и ритмично стал двигать тазом, упираясь руками в стенку дольмена.
– Бобобите, бюди! Бабаул! – отчаянно донеслось изнутри, - Бабайте меня, бабайте!.
Девушка была умненькой и поняла, что Семенов попал в серьезную беду и его срочно надо «бабать», вернее, спасать. Она схватила его за плечи и резко потянула изо всех сил на себя. Тот забубнил в дольмен еще громче и еще неразборчивее, затем явственно послышался скрип и звериный вой. Вслед за этим, после звука вытащенной из бутылки вина пробки, громкий голос юриста неожиданно матюкнулся на весь парк: «*б-бать-колотить!!!».
Орущий Валера вылетел из дольмена, увлек своей массой Лизу на траву, полностью накрыв ее худенькое тело своей тушей и, громко сопя, затих. Подбородок и уши его были ободраны в кровь, но на лице расплылась широкая счастливая улыбка.
– Гражданин Семенов, если Вы ничего не собираетесь дальше со мной делать, пожалуйста, слезьте с меня! Вы мне всю грудь измяли, – Лиза, охая, засмеялась, а Иваныч, сконфуженно покраснев, отполз от нее на безопасное расстояние.
Он сел и внимательно посмотрел на девушку.
– Лизонька, а тебе никто никогда не говорил, что ты ангел?
– Нет, никто. Стервой называли, сукой, дурой бывало, опоздючкой там… Ангелом – ни разу.
– Так знай, Лиза – ты ангел. Чистый и непорочный.
– Скажете тоже – непорочный. В мои годы это звучит, как оскорбление. Порочна я, Валерий Иваныч, еще как порочна…
– Да я не в этом смысле. Ты добрая и это очень хорошо видно.
– А что еще Вам видно?
– Видно, что будет у тебя счастье, любимый человек, без которого ты даже дышать не сможешь. И сделаете вы вместе много добра на земле. Подожди только немного.
– И где он, мой принц?
– Где-то недалеко. В нашей местности. Знаю только, что он недавно майора получил.
Лиза засмеялась в голос и повалилась на траву.
– Ну, Иваныч, врать ты горазд! Смотри, ответишь потом!
– Не… Ты чего, Лиза, не веришь что ли мне? Будет все, я вижу, - и тут он, вдруг, осекся, - Да, кстати, а почему я это вижу?
Тут на Семенова накатила задумчивость, он стал туманен, хмур и, как обычно, чуть отошел от мира в сторонку. Бормоча про себя: «Черт знает, что такое! Откуда это все взялось?», он встал на ноги, помог подняться Лизавете, и они направились к голосящему клаксоном автобусу. Смеркалось. Пора было возвращаться домой и как-то жить с этим своим новым даром.
Теперь он жил и был совершенно не рад, свалившемуся на него, счастью. Да так не рад, что приходилось время от времени уходить в запои, уезжать все дальше и дальше от людей и с каждым годом все более надолго. Люди утомляли, а знание о них утомляло еще больше. Он все меньше и меньше общался с сослуживцами и приятелями – о каждом из них ему было все известно.
Что толку от этого знания? Ведь, хорошие люди (их, впрочем, вопреки сложившемуся мнению, было не так уж и мало) не всегда окружали его. Они жили с другими людьми, имели с ним значительную разницу в возрасте или совершенно другие интересы, а то и вовсе их не имели. Если ты хороший человек, то, ведь, совершенно не обязательно, что умный, например. Хорошим может быть и дурак, если он добросовестно считает жизнь слишком сложной, чтобы мучиться ее проблемами. Да и что значит это определение - «хороший»? Совестливый, сердечный, искренний, щедрый? Для мерзавца такой субъект является обыкновенным лохом. А хороший для него – миллиардер Абазов, облапошивший полгорода жилищным недостроем и спокойно получивший политическое убежище в Великобритании.
Все перемешано в этом мире. Плохие и хорошие люди жили вместе, и не могли жить друг без друга. Как узнать хороший ли ты человек, если рядом не будет плохого? С кем его тогда сравнивать? Плохой, кстати, мог быть умницей, и с ним было очень интересно и наоборот. Знание не давало ничего, кроме еще больших душевных мук и терзаний.
Помимо того, что он знал о хороших и плохих сторонах собеседников он мог заглядывать в их будущее. Правда, смутно, но мог. Хуже всего было увидеть на лице неплохого и доброго человека пятно близкой смерти. Это было ужасно. Ужасно оттого, что знаешь - чтобы этот человек сейчас не говорил, какие бы планы не строил, чтобы не пытался сотворить – всему этому не суждено сбыться. Он обречен. Все его планы – пших, хлопок от шампанского, порыв ветра – не более. Но он этого не знает и твердо верит в завтрашний день. И ведь не скажешь человеку – уймись, успокойся, займись завершением семейных дел – завтра ты умрешь. Нет, это невозможно, да и кто поверит?
Ясновидение бессмысленно. Представьте себе банальную ситуацию. Заранее, за месяц, вы купили билет на самолет, чтобы полететь на родину в отпуск. Перед посадкой в аэропорту какая-то грязная старуха или странного вида неряшливый человек кричат у входа: «Не садитесь на рейс Б455. Вы все погибнете!». На Ваших глазах их прихватывает полицейский патруль и уводит, применяя насилие, прочь.
Вы пожимаете плечами и говорите: «Во нажрался (–лась)!». Полет естественно не отменяете – столько ожиданий и что теперь - все псу под хвост, что ли? Из-за какого-то сумасшедшего кликуши? Потом спокойно идете на посадку и где-то в районе Калуги падаете с девяти тысячи метров.
Падая, вы вспомните и эти сумасшедшие, воспаленные глаза провидцев, их и нервные подергивания, затрапезный и, может быть даже, слегка нетрезвый вид. И за две минуты падения вы поймете, как им нелегко живется с этим знанием и невозможностью предотвратить неизбежное.
Они уже привыкли, что им никто не верит, смирились со своими клеймами отверженных. Но снова и снова они продолжают безнадежно кричать о предстоящей беде. И каждый раз, когда происходит новое горе – они умирают вместе со всеми. Падают с высоты, тонут в море, врезаются в стенку тоннелей метрополитена, погибают под залпом «Града» выпущенного абы куда пьяным солдатом и так бесконечно, покуда их чересчур чувствительные сердца не разорвутся напополам.
Разрываются они быстро. Долго в таком состоянии человек жить не может.
Семенов до состояния «кликуши» еще не дошел. Воля его была довольно сильной, закаленной в прошлом в длительной борьбе с преступностью «девяностых» и он умел сдерживаться, не позволяя себе по-дурному пророчествовать на людях. Это все равно никогда никого не спасало, так зачем?
Теоретически ему бы хотелось извлекать из своего дара пользу. Скажем, открыть «Рога и копыта» и предсказывать коммерсантам за деньги будущее их ключевых сделок, рисковых контрактов и серьезных финансовых программ. Но для этого надо было иметь коммерческую хватку, напор, что-то врать, рекламировать себя… Как это вообще возможно в таком тонком деле? Он не умел этого. Он умел служить людям, а себе служить так и не научился.
И еще ему было хорошо известно – устоявшиеся богатые коммерсанты, как, впрочем, и правители всех сортов хотят слышать лишь то, что хотят. Правда им не нужна. А врать, Семенов не умел. Как не мог лебезить и пресмыкаться перед сильными мира сего. Неправду он считал одним из самых страшных человеческих грехов.
Так что никакой практической пользы от своего «просветления» он не имел, да и не смог бы иметь. Это было как-то неправильно, нечестно и не по-божески. Бог даровал ему эту возможность по какой-то там неведомой причине, и уж, наверняка, этой причиной не являлось повышение его благосостояния. Смысл был в чем-то другом. Но в чем?
Это-то и мучило больше всего Иваныча. Именно оно не позволяло ему радоваться жизни, быть спокойным, балдеть, жить в кайф и прочее. Именно эти вопросы – в чем смысл, зачем? - не выходили из его головы, стуча и стуча молоточком по нервным окончаниям мозга, прибивая его природную покладистость, веселый нрав, влюбчивость и восторженность перед прекрасным к земле. Когда-то он пел, играл на гитаре, сочинял песни и писал стихи. Волочился за женщинами, влюблялся в них, пытался осчастливить…
Теперь он стал совсем другим – избегал людей, старался не смотреть им в глаза, не заострять на отдельных людях внимание, чтобы не входить в них и опосредованно не участвовать в их жизни. Полюбил рыбалку, походы в горы. Купил небольшую лодку-резинку с мотором, чтобы уплывать от берега метров на четыреста-пятьсот и дрейфовать там с удочкой, делая вид, что рыбачит. На самом деле в море ему было просто спокойно – огромная гладь воды, прекрасные виды береговой линии и, самое главное, отсутствие человечества - радовали.
Он забросил стихи – сегодня они получались какие-то обрывистые, резкие, без плавного напева. Бесформенные строфы злили, в них не было строя, ритма, гармонии, каковые присутствовали в них раньше. Он оставил это занятие. И очень страдал от этого. Семенов знал, что талант у него есть и писать стихи он обязан. Как знал это молодой, неизвестный абсолютно никому на свете поэт Иосиф Бродский, не видевший себя никем иным в этом мире. Но Семенов не Бродский – себе он изменил.
Однажды, лежа в лодке и глядя на пробегающие по небу облака, он понял на кого он похож. Он - старец-пустынник. Таких в монастырях России было достаточно. Они тоже, как и он, каким-то образом «просветлялись» и, не в силах справиться с такой ношей, уходили в скиты, в тайгу, в пещеры, на острова. Чтобы молиться, молиться, молиться… То ли испрашивая у Бога совета, что делать со своим даром, то ли прося от него избавиться, чтобы продолжать спокойно жить дальше и тихо помереть, как все, без каких-то там неизвестных сверхзадач внушенных великим сверхсуществом, но так и не расшифрованных им.
Обладание непонимаемым знанием походит на обладание знатным викингом современным реактивным истребителем, Су-29 скажем. Самолет безумно красив, страшно гармоничен, но абсолютно непонятен его хозяину. Что это за колесница, с какими-то скошенными полочками со звездами, с большими тоннелями и заостренными цилиндрами-копьями под ним? Что это за серебристый металл, что за прозрачная капля сверху? Сквозь стекло кабины, он может увидеть кресло, кучу рычагов и рычажков, массу непонятных окошек различной формы, какие-то надписи, основанные на абсолютно непонятном ему алфавите.
Викинг вызывает колдуна, потом северного шамана, из-за моря ему привозят пленного католического священника и даже еврейского раввина. Никто не может ему помочь.
Истребитель молчит и ни на какие заклинания не отзывается. Но фантастическая красота завораживает человека. Он понимает, что это совершенство создано для какой-то цели, но никак не может понять для какой. Со временем, заболев непознанным, мучая себя бессонными ночами, он успокоит себя выводом о том, что этот прекрасное монолитное сооружение необходимо для перевозки богов в волшебную Валгаллу, что, в общем-то, будет недалеко от истины – он угадает в этом средство доставки. Но самого главного он не сможет понять – оно, это сооружение, летает. Летает так, что даже птицы завидуют ему в небе.
Так же и мы. Чем же мы обладаем, дотронувшись до непознаваемого, вернее, когда оно дотрагивается до нас? Что же мы смогли краешком глаза увидеть по желанию и выбору бога? Гармонию ли, ужас ли хаоса, смешение временных полей, закадровую работу вселенского оператора, дно черной дыры? Мы понимаем только одно – оно завораживает, открывает наши глаза, уши, нос, влезает в наши эфирные тела, электризует нас. Отныне и навсегда мы не сможем жить спокойно – увиденное не позволит нам считать эту жизнь понятной.
Все. Раздвинув границы этого мира, мы его более не понимаем вообще. Сложившийся в голове установленный порядок нарушается. Мир теряет структурную стройность и логику. Нам не на чем больше стоять – разваливается железобетонное основание. Разум лихорадочно пытается прицепиться хоть к чему-нибудь, чтобы не кувыркаться в невесомости и найти хоть какую-то опору. С таким трудом обретенные за время нашей жизни знания теряют всякий смысл.
В таком подвешенном состоянии человеку ничего не остается, кроме как верить. В бога ли, в черта ли, в Валгаллу или Аидово царство… Хоть во что-нибудь. Наш мозг, увеличившийся до неразрешенного природой объема, теперь хаотично бьется по стенкам черепа, причиняя нам неимоверную боль, и тот, кто остановит это движение хоть ненадолго обретением пусть призрачной, но опоры – тот и станет для нас богом.
Иваныч пил и чувствовал, что падает все дальше и дальше. Он знал, что пьянство не может ему помочь, но все равно пил. Русский человек всегда топит свое горе в водке. Иного лекарства для преодоления своей депрессии он не знает. Он пьет, чтоб не болеть, потом болеет еще больше и пьет снова, снова болеет, затем снова пьет и так без конца. В один прекрасный момент он доходит до того, что испытывает стыд, оттого что пьет, и снова пьет, чтобы этот стыд растворить и затуманить. В конце концов, сваливаясь в неуправляемый плоский штопор запоя, он начинает нестись к земле с ускорением свободного падения.
Тело, падающее на землю в плоском штопоре, напоминает опадающий с дерева лист. Полет листа невозможно остановить. Это словно последнее выступление талантливого артиста на сцене. Он вдруг блещет так неимоверно, так безумно талантливо, совершенно, до абсолюта. Но как же трагично, Господи, это его выступление! Оно рвет сердца и вышибает у зрителей непонятную слезу. Зритель, не разумом, но душой предчувствует приближающуюся смерть.
Падение осеннего листа завораживает странной красотой. Красотой смерти. Смерть, оказывается, тоже имеет свою красоту. И подтверждение этому – ежегодный приход осени. Осень – это самое красивое время года. Почему так? Умирает природа, опадают деревья, улетают птицы, прячутся животные. Зимняя смерть подступает к горлу планеты Земля. И еще чуть-чуть и глаза ее озер закроются смертельной пленкой льда, на кожу упадет пепельный снег, вены рек станут синюшными, штормовые фиолетовые моря станут похожи на трупные пятна. Как ни ужасна смерть, в ней есть естественная красота последней точки.
Все обнажается, словно, прибывшая на божий суд, нагая человеческая душа. И нигде уже нельзя спрятать грехи – они как ладони, и за них все равно придется ответить.

7.
Осенний офис любой конторы совершенно не похож на весенний. Учреждения по военному департаменту, несмотря на свою героическую специфику, только укрепляют вышеуказанное утверждение. Осенью там все не так, как в летний период.
В южном городе Н-ске никто на газонах ничего уже не косил. Ругать гастарбайтеров за обкаканные резаной травой авто никому уже было не нужно. И вообще, покупка новой машины кем-то из сотрудников не приводила ко всеобщему к ним паломничеству и завистливому цоканью языками. Обсуждать чью-то удачную или не совсем удачную жизнь никто не хотел, как не хотел обсуждать экономическую стагнацию, медленно ползущие вверх цены, пропавшие из магазинов заморские продукты, спад обострения международной обстановки и хронически запоздалые штормовые предупреждения.
На персонал накатывала волна осенней депрессии. Нервное, активное лето закончилось – начиналась длинная, бесконечная осень, с заплаканными окнами, с ветрами и штормами, с темными ночами и убийственно жестокими сумрачными утрами в будние дни. Поезда дальнего следования приходили пустыми, дороги стали свободнее, гостиницы и отели в курортных городках и местечках потихоньку закрывались. Город, словно деревенский дом, закрывал свои ставни после окончания дачного сезона.
По утрам школота в форменных костюмчиках брела по просыпающимся улицам, зевая на пешеходных переходах и запинаясь за свои мешки со сменной обувью. Школа надоела им уже к середине сентября. Если даже гиперактивные дети уставали от своих школ, что говорить об анемичных взрослых? Работать снова никому не хотелось, хоть причины здесь были совсем другими, нежели весной.
Боже! Да есть ли такое время, когда хочется работать? Да есть ли такие люди? Да есть такое место на Земле? Существует ли работа, которую безумно любишь и ждешь ночью звонка будильника, чтобы, пробудившись и, едва позавтракав, нестись на скрипучем авто по полусонным улицам, чтобы поскорее усесться за свой стол из ламинированной ДСП, включить компьютер и начать считать, считать, считать, сводя цифры в уютные колонки в 1С, и радоваться что они «бьют». И этим жить, уходя с работы с сожалением, что рабочий день всего восемь часов, а не двадцать восемь, как хотелось бы? Есть ли такие офисы на Земле?
Люди, почему мы такие предсказуемые?!
Интернет вещает: «Рабочий день, как правило, начинается с утренней ароматной чашечки кофе, а заканчивается подергивающимся глазом и желанием кого-нибудь убить». Кое-кто из офисного планктона добавил бы: «Желательно с особой жесткостью, а еще лучше - двух и более лиц». Квалифицированно, по статье сто пять, часть два Уголовного кодекса Российской Федерации.
Что поделать? Таковы хульные мысли любого представителя бесчисленных трудовых коллективов страны.
Если бы начальники знали, сколько зол, призывают на их головы их подчиненные. Если бы зло это было конструктивным, справедливым, объективным и если бы удалось свести его в единые стрелы, эти стрелы пригвождали бы руководителей, прямо после утренней пятиминутки, ко всем стенкам, шкафам и кулерам. Они бы висели там, в окружении сертификатов от «Гаранта» и почетных грамот в блестящих рамочках, пожалованных «пехоте» в кануны профессиональных праздников, и корчились бы в адовых муках, как раздавленные комары или подвешенные на паутине мухи.
Коллектив любого учреждения это огромный многорукий, многоногий и многоязыкий организм. И еще многожопый. Многие каменные зады, словно огромные валуны восседают на хлипких и скрипучих офисных креслицах долгие-долгие годы. Самое большое количество «пожилых» каменножопых в бухгалтериях. Они величавы и спокойны. Они пересидели не одного начальника, они мудры своей сермяжной жопной правдой. Все пройдет – говорят эти несдвигаемые глыбы. Все пройдет.
Да будь ты хоть семи пядей во рту, гребаный начальник, вот тебе шиш. Никаких нововведений ты не протащишь. Все твои современные (да будь они хоть оксфордскими!) извращения тихо умрут, погребенные под однообразием и стандартами выработанными веками. Все будет так, как когда-то завещал нам товарищ Фамусов из грибоедовского «Горе от ума». Бюрократическая машина нашего государства стоит на традициях, которые откладываются в ягодицах ее бюрократических винтиков со времен императора Павла или еще того древнее.
Деревянные счеты никогда не умрут!

О том, что комбат Леонидов захороводил с Лизой Быковой стало известно еще тогда, когда бесчувственного майора везли на «скорой» в госпиталь. Скрыть что-либо в жизни конторы было совершенно невозможно. Зная это, Лиза ничего и не скрывала. Однако и рекламировать свои чувства не стремилась.
Когда Петя заходил за ней после работы – они встречались в укромном месте, в уединенном дворике, там, где не проходили тропы сослуживцев. Тем не менее, стоило им усесться на лавочку вместе и взяться за руки, из подворотни немедленно выходили дородные бухгалтерши 4-го отдела и, демонстративно отвернув головы (но внутренне хмыкая), дефилировали мимо.
Петя с Лизой поначалу меняли дворы, но вездесущие бухгалтерши все равно проходили мимо, как бы невзначай. Иногда к бухгалтершам добавлялись экономистки. Стало понятно, что все это бесполезно, и Петя начал приходить к Лизе открыто, прямо в офис.
По этому случаю он надевал красивую синюю форму, а ля ВВС, с аккуратной маленькой фуражечкой. Форма эта, приказом Министра обороны, была уже отменена для офицеров ВДВ, но пользовалась у них неизменной популярностью и потому носилась до полного износа. В ней грубовато-мужиковатые десантники были похожи издали на элегантных и загадочных летчиков. Летчиков женское население города очень уважало. Летчики, это, ведь, романтика неба и высокий уровень денежного довольствия. Летчики - это современные гусары Вооруженных сил. У женщин они всегда в цене.
В этой форме Петя преображался. К его голубым глазам очень шел синий фон, и весь его облик приобретал какой-то цельный характер. Синее шло к голубому, стройнило, добавляло гармонии к телу. Зеленое или пятнистое не сочеталось с Петиными глазами и дешево смотрелось. А синее было в самый раз.
Леонидов обычно приходил к Лизе за полчаса и околачивался то в кабинете, то в коридоре, то на крыльце. Он со всеми перезнакомился, научился здороваться, говорить «добрый вечер» и даже называл некоторых женщин «сударыня». Несколько раз майор удачно вставил в общий флуд вполне приличные анекдоты и весьма к месту ввернул солдатский афоризм в жалобу капризной Ирочки на духоту: «Замерзших находили – запаренных ни разу!».
Как истинный царедворец, комбат поддержал сторону негласной предводительницы офиса Галины Максимовны в ее споре с бывшим прапорщиком финслужбы, всезнайкой Жилиным, чем заслужил ее потеплевший взгляд. Через пару недель у него уже был «свой» стул в помещении.
Все люди тут, в общем-то, были добрыми. Обитательницам кабинета он даже начал нравится, а малочисленные мужчины часто стреляли у него сигареты.
Петя открывал глаза все шире и шире, познавая протекающую без его участия жизнь. Оказывается, она была, эта жизнь. Люди прекрасно обходились без погон, без мата, без героики. Им не нужны были медали, карьера. Их не манили генеральские лампасы на штанах. Им было весьма хорошо и без всего этого.
У них были семьи, жены, мужья, дети, родня и друзья. И жили они для них, а не для Отчизны, которая всегда куда-то зовет военных. Человечество ходило гулять на набережную, посещало концерты, театры, рестораны, играло в боулинг, катало детей на каруселях и лошадях, ходило в горы, ездило в аква и зоопарки…
Короче, люди жили. И самое большое открытие, которое Петю буквально потрясло – их было много. Очень много. Гораздо, гораздо больше, чем военных и людей, похожих на них своей философией цветовой дифференциации штанов.
Ощущение себя принадлежащим к какой-то узкой и весьма недалекой касте, которая (по секрету!) особого уважения у гражданского населения не вызывала, немного саднило, освобождающуюся от штампов, душу. Приходили еврейские вопросы «на что я потратил свою жизнь?» и «как это меня угораздило в это все вляпаться?».
Однажды ночью, в первый раз за долгую службу, Леонидов неожиданно быстро подсчитал в уме количество, оставшихся до пенсии, лет. Оказалось два года. Не так уж и много, если подумать. Срочную отслужить - и все, можно на дембель. А что там, за дембелем? Небольшая пенсия и неясные перспективы с работой. Кем трудиться в миру, если у тебя идеально получаются только удушающий захват, удар ногой в горло и ночная снайперская стрельба из пушки БМД по движущейся мишени? И ты не умеешь торговать, мастерить что-то полезное, строить, быть переводчиком или радио-диджеем… Ты не умеешь ничего.
Изменить себя - почти всегда означает изменить себе. Поэтому стоит ли? Дорога выбрана. Правильно или нет – это уже не имеет никакого значения. Мало кому везет в этом вопросе, ибо выбирать дорогу приходится людям очень молодым. Они неопытны, они не знают практически ничего о том, как работает система этого мира. Их разум пуст.
Поэтому, чтобы правильно выбрать путь, молодые должны руководствоваться чувствами. Отбросить свой зачаточный разум прочь. Почувствовать, ощутить, захотеть и улыбнуться тихо от мыслей о том или ином будущем деле, каким бы диким оно не казалось.
Оно это чувство может внезапно придти от остановившего взгляда на работу сапожника или возню электрика на столбе, на игру уличного музыканта, на удары молотобойца по наковальне, на мелькание кисти художника по холсту, на кадры глупого кино о бесстрашном юном милиционере… Или, оно придет в цирке, от какой-то эротичной мелочи – от сеточки чулок юной воздушной гимнастки. Ах, как это здорово – летать под куполом, подобно птице! И какие ножки!
А запах? Дух кожи от куртки летчика, резкий запах наспиртованных хирургических инструментов, вонь расплавленной канифоли, аромат новой книги или газеты…
Ты почувствовал. Не узнал, не проанализировал – почувствовал. Хочу и все! Это невозможно рассказать, можно только ощутить. Твое. Это дело твое, потому что нравится, потому что хочется, потому что жить без этого не можешь. Пусть оно выглядит со стороны нелогично – главное нравится.
Почти всегда взрослые люди вмешиваются в этот чутьем выбранный план. Они заставляют детей, не умеющих объяснить разумно - почему же именно этот план они считают верным, идти по жизни своими, реалистичными тропами. Они знают – в жизни надо не только радоваться, но надо еще и мучиться, чтобы есть, пить, жить в тепле и уюте, кормить и поднимать детей, получать вовремя хорошую зарплату… «Мудрые» сами не знали никакой другой дороги – только эту – мучительную и тяжелую, но относительно безопасную и предсказуемую.
Родители давят. Дети, как правило, подчиняются. По разным причинам – страх, уважение, нежелание расстраивать семью, симуляция взрослыми болезней и прочее. И вот, стрелка передвигается и пути раздваиваются. Построенная на чувствах, прямая красивая дорога мечты уходит в небытие, а тракт «родительского счастья», буквально через несколько лет превращается в глубокую глинистую колею с густой или жидкой грязью (это уж как кому повезет). Со временем эта колея превращается в траншею и выбраться из нее ни у кого и никогда уже не получится.
Усмиренные дети, как и их родители, почти всегда бредут по чужим дорогам. Чужая дорога тормозит их, не пропускает, скорость движения все более и более замедляется. Время упускается, годы идут. Идя по чужой дороге, ты никогда не достигнешь вершин – не станешь великим мастером в ремесле, в науке, в технике, не создашь гениальное полотно, не напишешь книгу, про которую скажут – шедевр. Ты просто не успеешь этого сделать – клетки твоего мозга постепенно отмирают, исчезают желания, пропадает кураж, страсть к риску, да и просто страсть. Закрываются божьи порталы. Ты все больше и больше чего-то неосознанно боишься. Ты еще не понимаешь, что боишься ты одного – смерти, не зная, но чувствуя ее холодное приближение.
И вот на завершающем этапе жизни тебе становится стыдно. Стыдно за свое прошлое малодушие, за свою нерешительность, трусость, за тот внушенный тебе страх перед неясным будущим, за отсутствие веры в божий промысел, вдруг открывшийся перед тобой когда-то, но так и не реализованный, слитый тобою в карточной игре с хитрыми бесами. Оказывается, ставкой тогда была твоя жизнь, и ты ее профукал.
Тот, кто правильно живет и правильно работает – счастливец. Он проживет яркую интересную жизнь. И скорее всего - здоровую и долгую. Без постоянного раздвоения личности. Внутренний человек станет соответствовать внешнему. Его будет знать множество людей, и все они будут его любить. Юноши и девушки, не убоявшиеся страшилок родителей, высоких вступительных баллов и противодействия привычной им среды, поступившие именно туда, куда они хотели и посвятившие любимому делу всю жизнь – избранники бога. Он их будет поддерживать всю жизнь. Ведь они не изменили себе, как изменяют себе практически все люди на земле.
Несмотря на искушение измены, Петя решил остаться на службе. Пусть. Пусть военная служба является не самым лучшим занятием на земле, но она нужна. Кто-то должен уметь убивать, для того чтобы не убивали других. Хороший военный является предупреждением и сдерживающим фактором для агрессора – не лезь к нам, не мешай нам жить так, как мы этого хотим, уйди в сторону. И совсем не обязательно военным воевать, крушить огнем города и села врага, утюжить танками его окопы и укрепления, бомбить и поливать напалмом леса и поля. Обязательным здесь является только одно – супостат должен тебя бояться и знать, что без ответа не останется ни одно преступление. Для того, чтобы уметь ответить – нужно этому учиться.
Петя научился. Теперь он учил этому других. Так что никакой другой дороги ему было не положено. Служи, майор, генералом станешь! Ну, если, конечно, повезет, и твой наивный профессионализм перевесит блат или взятку заведомого карьериста, труса и хитреца. В мирное время это весьма проблематично. Только война и запах жареного всегда заставляли вождей и царей ставить во главе своих полков не членов императорских фамилий и не угодливых царедворцев, просирающих все баталии начального периода боевых действий, а знающих свое дело и, не изменивших себе в призвании, стратегов. Они приходят и наступают победы.
Сегодня жареным в стране пахло очень сильно. Значит, все шансы у майора Леонидова были.
Лиза уехала в командировку на недавно присоединившуюся, территорию, поднимать уровень обеспечения ведомства до стандартов «новой матери-родины». Петя, мыкаясь из угла в угол, позвонил Семенову. Тот не отвечал – наверное, снова был в запое у черта на куличках – без телефона, без малейшего о себе напоминания. Черт знает что! Мужика надо было спасать. Совсем они с Лизой забыли человека.
Промаявшись в одиночестве, он спустился вниз к соседу.
Сосед Вадик Ухов был «кап-три» в отставке, а ныне работал гражданским боцманом на спасательном катере в порту. Работа была «не бей лежачего», а зарплата вполне удобоваримой. Катер был особенным – новенький, с сауной, мангалом и комфортабельными каютами, поэтому в летний период его использовали и в хвост и в гриву, постоянно катая по морю различные комиссии с многочисленными проверяющими.
Нужно отметить, что комиссии разнообразных ведомств обожали проверять южный приморский Н-ск летом. После середины мая и до октября, город лихорадило от наездов ведомственных чиновников, налоговых проверок, финансовых, трудовых и, хрен еще знает каких, инспекторов, прокуроров и депутатов. Всем хотелось проверить Н-ск именно в это время. Проверяющие прибывали массово – самолетами, вагонами и автобусами-членовозами. С каждым годом поток чиновников становился все мощнее и мощнее. В последнее время добавились невыездные (из-за пиндосовских санкций) столичные бюрократы. Они и их многочисленные семьи также пополнили ряды высокопоставленных гостей, подлежащих церемониальному сопровождению.
Любой дурак в нашей стране знает – чтобы проверяющие не проверяли все слишком дотошно и скрупулезно, а, самое главное, чтобы настрочили правильные справки по результатам проверок, их нужно как-то развлечь, не ударив, так сказать, в грязь лицом.
Город напрягался в изыскании возможностей. Креатив встречающей стороны, однако, был ограничен шашлыками, чачей, катанием по морю, рыбалкой, закрытыми пляжами, конными прогулками в можжевеловых лесах и экскурсиями на винзаводы.
Спасательный катер Ухова тоже спасал город, как мог, внося посильную лепту в развлечение сановных гостей. Он ударно выходил в море каждый божий день, нарушая все нормы сверхурочных работ, предусмотренные трудовым законодательством. В табелях учета рабочего времени ставились немыслимые цифры. Десять дней по двадцать четыре часа непрерывной вахты экипажа было, например, нормой.
Бухгалтеры, обслуживающие «курортный» катер, плакали – годовые лимиты бюджетных обязательств таяли на глазах. Прокуроры тихо стонали от их бесчисленных жалоб, но свои надзорные глаза упорно отводили в сторону от грубейших нарушений законности - если «высокопоставленных» не развлекать, всем будет еще хуже.
Ухов не мог без моря. Он ходил на берегу и спотыкался. Земля его не держала. Она была какой-то подозрительно твердой и монолитной. Это пугало, и боцман, чтобы не падать, никогда из дома трезвым не выходил. Дом тоже не дрожал, и Вадику приходилось пить и там. Лишь взойдя на грань называемую - «слегка штормит», он чувствовал себя в своей тарелке. Жена Ухову пить не мешала – она была «сухопутной крысой» и давным-давно уже сбежала от него из-за абсолютного непонимания его души. Он даже начал забывать, как ее звали.
Море заменило ему все. Если бы вдруг Ухова от моря отлучили, он бы помер. Петя это знал и за пьянство его не корил. Что поделать, у каждого свой крест. Крестом для Вадика была палуба.
– Что, майор, тошно? – глядя на мрачное Петино лицо, сосед, по-мефистофельски, вытягивал из под стола вторую бутылку. Первая проскочила практически незаметно.
– Да, чой-то как-то… Хрен знает, в общем. Уже отвык один дома.
– Не ссы, Петро, прорвемся! Бабы были, бабы есть, бабы будут! Свистать всех наверх! – Вадик быстро разлил по пятьдесят и приподнял стопку, - За море! Пей, десантура! Вас тоже в небе качает, дай бог! Скачете, как кролики из волшебных шляп прямо в болото. Можете, мля, не скрою! Но я те скажу, семь баллов в океане – этого ты не видел.
– Да что там семь баллов. Ты в самоходке «Нона» прыгал с двух тысяч?
– Типун тебе на язык. На хрена это? Она ж железная.
– А я вот прыгал.
– Отморозок! У тебя, Петь, с башкой непорядок. Врача посети.
– Я вот тоже думаю, может и вправду с башкой проблемы какие? Зачем я это все вот так-то, а? Жизнь свою, ведь, просираю, без нужды. Другой не будет.
– Что наша жизнь? Игра! Думать начал? И сразу стало херово тебе, да? Ага! А ты думаешь, отчего я пью? Потому что думаю много. Ибо сказано: «Многия знания умножают печали!». Раньше молодой был – все по хрен! Ничего не боялся, ни о чем не думал. В таки местах был – не поверишь. Такое видел. На медведя с ракетницей ходил!
– Да, ладно.
– А что? Не веришь? Расскажу.
«Тогда еще срочную служил. Так уж вышло, что отстал я (впрочем, по уважительной причине) от своего эсминца на дальнем-дальнем острове Шило в Охотском море. Отстал, а куда меня деть – зима, следующий корабль только через полгода? И прикомандировали меня телеграммой начштаба дивизиона к местной команде, на станцию слежения. За чем они там следили, ей богу не знаю. Никаких великих аппаратов я там мне видел. Радиостанция, метеозонды, да ржавый локатор со сломанным подшипником – так и не шевельнулся ни разу.
До дембеля мне оставалось месяцев пять, дедовал я уже конкретно. Кореша там подобрались правильные, в общество я был принят. И потекла моя островная жизнь, как густой жирный мазут – медленно и нудно. Зима на островах противная, сырая и очень холодная. Солнца нет почти всегда. Тоска, короче.
В команде нас было девять матросов (из них три дембеля) и один, свихнувшийся алкоголик, мичман Гофштейн. Жил он на острове уже года три. Он даже не делал вид, что нами командовал. Просто бухал и все. Ежедневно и ежечасно. Варил самогон из всего, что под руку попадется. Наверное, даже из птичьего говна или из соляры. Умелец был! Дай бог каждому! Талантище!
У него была своя крошечная сторожка-баня метрах в трехстах от станции. Он ее сам срубил когда-то и теперь жил там безвылазно. В казарме практически не появлялся. Затворник. Заросший весь, как зверюга, в драном свитере на голое тело, в унтах. В самодельной меховой шапке из колана.
Совсем одичал человек. Выпьет у себя там и воет в тайге, представляешь. Мы его не чаще, чем раз в месяц видели. Гофштейн подходил к станции с СВД за плечами и молча менял у «туземцев» самогон на хлеб, сахар и патроны. Мы называли этот напиток по-грузински «чача». Весьма неплохой для острова с названием Шило.
Бог с ним, зачем и без того больного человека травмировать службой? Пусть себе. Начальство на Курбашире знало про него все и поэтому к рации его никогда не звало.
За что мичмана так наказали, было великой тайной. Матросы называли его «Железная маска двадцатого века». Ходили фантастические слухи, что Гофштейн, это и есть тот таинственный капитан «Очко», что в былые годы, в ходе президентского парада во Владике, звезданул форштевнем своего корвета флагманский крейсер «Охренительный» в корму. А кто-то вообще считал, что Гофштейн это монах-подвижник из столичной лавры, ушедший в скит на краю земли, чтобы отмолить военных и, вообще, всю Россию-матушку перед Всевышним, но не справившийся с этим.
Перегорел, парень. Не так-то легко отмолить тех, кто молится лишь тогда, когда согрешил. Формула «не согрешишь – не покаешься» на Руси всегда особо почитаема. Оттого грешили тут так, что дух захватывало. Не отмолишь ни за что.
Короче, никто ничего не знал.
За все отвечал Юра Совенко, главстаршина. Юра был парень ответственный, несмотря на то, что дед. Каждое утро пересчитывал личный состав, вел журнал от имени Гофштейна, выходил на связь, распределял работы и пересчитывал припасы. Работ, правда, было немного, но строгость он блюл – молодежь воспитывалась в духе уважения к флотским традициям и соблюдения субординации, в том числе по сроку службы. Дисциплина на станции держалась на принципах естественной самоорганизации. В общем, жили мы дружно.
Остров Шило географически считался частью архипелага Малая Табачная гряда. Частью-то он считался, но находился от архипелага в отдалении, можно даже сказать, в глубоком анусе. Пароходы добирались до него очень редко – он не нес в себе ни стратегической ни географической ценности. Если бы его не было – никому на земном шаре не стало бы хоть на миллиграмм хуже.
Он не имел никакого смысла, кроме политического – остров Шило был частью России и чтобы его втихую, как бесхозный, не отобрали вечно обиженные японцы или юридически наглые амеры, кто-то должен был поднимать на нем триколор и менять его раз в месяц или по мере необходимости, в зависимости от погоды.
Запас флагов на складе был огромен, его хватило бы на двадцать лет. Полотнища тихо подгнивали и плесневели от вечной сырости. Пока они окончательно не сгнили, матросы ими негласно пользовались. Белые фрагменты государственного знамени шли на подворотнички и простыни, голубые на портянки, а красные привязывали к поплавкам на переметах и развешивали на деревьях, чтобы отпугивать нагло шастающих по острову медведей.
Медведей тут не должно было быть, но они были. От крупных островов Шило лежал не менее чем в полутора сотне верст. На чем и когда сюда приперлись животные и, главное, зачем – было непонятно. Гористый, покрытый невысокой таежной растительностью, островок не превышал в длину восьми километров, в ширину же был не более двух. Фактически это была одна лесистая длинная гора, метров около двухсот пятидесяти в высоту. Медведей же мы насчитали не менее четырех штук. Хотя кто знает, сколько их там было?
Дичь кое-какая водилась. На скалах гнездились многочисленные колонии птиц, в заливчике можно было встретить моржей и тюленей. Попадались зайцы и еноты. Климат был сырой, но, не сказать, чтобы сильно морозный и снежный. Весьма прохладный морской климат с постоянными холодными ветрами.
На другом конце острова стояла метеостанция. При мне обслуживали ее два гражданских вахтовщика средних лет – Валя и Женя. Нормальные мужики. Наш Гофштейн к ним не ходил. Видно было, что вынужденные соседи не очень-то ладят. Вероятно, они встречались в лесу не раз, но общего языка с «диким мичманом» не нашли. Слишком, уж, далеко он удалялся от мирского во время бесконечного запоя.
Мы с метеорологами общались. У них была крепкая моторка, и они часто привозили нам рыбу. Просто так. Валя здорово ставил сети и вылавливал за раз, наверное, по центнеру, не меньше. Когда улов был хорош, вахтовщики заезжали к нам и, не скупясь, делились дарами моря. Порядочные были мужики, северные. Спасибо им.
Общались мы с ними современно, по «пейджеру». Наш «пейджер» работал без перебоев. Юра Совенко вызывал матроса из числа молодых, ему вручалась записка, рюкзак с гостинцами, и по еле видимой тропке на побережье, он отправлялся к вахтовщикам (кривулями выходило точно десять километров). Прибытие матроса обратно ожидалось не менее чем через четыре часа. То есть от момента засылки «письма» до момента получения ответа проходило совсем ничего. В световой день, зимой, можно было послать две таких эсэмэски.
В тот день вторая эсэмэска (вместе со вторым матросом) через четыре часа не вернулась. Начало темнеть. Наш старшина заходил желваками, начал мерять шагами кают-компанию и пожирать сам себя ¬ зачем он Шайдуллу с письмом послал, этот дебилоид, наверняка, заплутал.
Шайдулла Шайдуллаев был табасаранцем. Он попал на флот полгода назад. Кто такие табасаранцы и где они обитают, не знал никто, а Шайдулла молчал, как партизан. Усугубляло ситуацию то, что по-русски он говорил неохотно, с жутким акцентом и ударения в словах ставил совершенно произвольно. Но коллективный пытливый ум нашего экипажа в конце концов выяснил, что табасаранец Шайдулла являлся представителем многочисленного дагестанского этноса, состоящего, как известно, не менее чем из сорока национальностей и живущих в обособленных кавказских селениях. Жил Шайдулла в стерильном высокогорном ауле, о существовании Тихого океана даже не подозревал. Был он беден, ходил в сельскую школу с двумя учительницами – осилил восемь классов со справкой. Более не учился. Да и куда там ходить? Жил себе тихо-мирно, пас баранов, доил коз, трахал ишака по воскресеньям и наслаждался свежим горным воздухом.
И тут вдруг, бац – вертолет с участковым – собирайся, мол, гражданин Шайдуллаев, в армию, долг Родине отдавать - не хрен отлынивать, пять лет тебя ищем. В военкомате неграмотного горца Шайдуллу совершенно издевательски направили во флот, да не куда-нибудь, а на острова Тихого океана. Его везли и везли по необъятной стране, везли и везли… Бесконечно долго и мучительно, почти всегда голодно и холодно. И привезли, наконец, на Камчатку.
Дорога напугала бедного парня так сильно, что он тихо ушел в себя и ни с кем не захотел общаться. Его лицо искривилось в какой-то мягкий кукиш, глаза стали затравленными, и постоянно подрагивало веко. Вдобавок к этому, у Шайдуллы всегда текли сопли, и он вечно шмыгал красным носом. Доктор в воинской части хмыкнул и пожал плечами. Под аутиста косит боец, мать его. Куда такого деть? Не везти же обратно. На Шило его, к Гофштейну - он тоже сумасшедший. Авось.
– Вадик, слушай, а его медведь не мог сожрать? – Юра остановился посреди кубрика и задумчиво сунул палец в нос. Было видно, что старшине эта мысль даже слегка понравилась. Скормить долбоеба-горца хищникам, видимо, было его потаенной мечтой.
Я, молча, взял ракетницу и два патрона и пошел искать Шайдуллу. Он панически боялся штормящего океана и, наверняка, пошел по горам. Так ему было сподручнее, да и дорога через лес была короче. Но в лесу жили медведи и оттого, предписанный уставом подразделения, путь экспедиторов всегда проходил по берегу.
Тропку через лес я знал – ходил один раз, прогуливался по окрестностям, так сказать. Но сейчас было уже сумеречно, и залезать в лесную чащу мне не хотелось.
Жутко было в потемневшем, сыром лесу, но я шел. Бросать товарища в беде, пусть он даже сумасшедший табасаранец, не годится. Пробежав около двух километров, я начал кричать. Шайдулла не отзывался. Господи, да где же этот мудозвон?
Я пробежал еще дальше и перешел на шаг. Во мху шагов было не слышно. В вершинах деревьев ухнула какая-то жуткая птица. За воротник бушлата немедленно упала ледяная крупная капля. От ужаса я дернулся, шагнул дальше и тут же, за поворотом, почти натолкнулся на нечто большое и бесформенное, издали похожее на стоящего на задних лапах медведя. Фигура раскачивалась и, как мне показалось, громко чавкала.
Бедняге Шайдулле пришел кирдык. Мгновенно что-то сжалось у меня в кишках и резко захотелось в сортир. И еще захотелось бежать отсюда со всех ног. Чего захотелось больше - я не понял. Из-за раздвоения этих желаний я так никуда не побежал и так и не обосрался.
На крайней точке нервного возбуждения ко мне вдруг неожиданно пришло чувство ответственности за вверенный мне, как старшине 1 статьи, личный состав. Не желая отдавать останки табасаранца зверю, я судорожно вытянул ракетницу из-за пазухи и, нацелив ее на медведя, с визгом заорал в сгущающийся сумрак что-то типа: бросай, сука, оружие, стрелять буду, лежать, сволочь (!), и тому подобную чушь.
Животное проигнорировало меня. Оно закачалось и зачавкало еще громче. Мне сделалось так обидно – на моих глазах нагло жрут человека, причем, человека редкой табасаранской национальности, а я ничего не могу сделать. И я выстрелил. В ночи ракета с искрами рванула из ствола и оглушительно вмазалась в черную медвежью шкуру. Сполох яркого огня ударил меня по глазам, и я, вообще, перестал что-либо видеть.
С ослепшими глазами, присев, я стал судорожно вытаскивать из ствола стреляную гильзу, но она не поддавалась. Мои руки тряслись, так, что даже потомственный алкоголик с дичайшего похмелья, глядя на меня, покрылся бы пятнами стыда. Наконец, мне все удалось, и я стал шарить в кармане, ища новый патрон. Как с такими руками удалось вставить его в ракетницу – не знаю. Но я вставил, и снова направил ствол на затухающие огоньки. Медведя я уже не видел, целил туда, где что-то искрило. И только я собрался нажать спуск, как кто-то похлопал меня по плечу, оглушительно зашмыгал соплями в носу и замычал низким басом с характерным кавказским акцентом.
– Старшино, э-э-э, старшино! Ты куда стырыляищь?
Я обернулся на голос и остолбенел.
– Шайдулла! Дорогой! Господи, боже! Жив? Там же медведь!
– Какой мыдведь? Там быривно. Нэ видищь?
Глаза уже отпустило, и вглядевшись в огоньки, я увидел, что никакой это не медведь, а расколотый ствол дерева. А звуки чавкания получались оттого, что скрипела мокрая ветка по мшистой расселине. Мой выстрел пришелся прямо в серединку этой фигуры. Капец был бы мишке, если бы он тут чавкал.
Шайдулла стоял совершенно невредимый, без прокусов, царапин и зажеванных мест и, держа штаны обеими руками, переминался с ноги на ногу. В шапке, глубоко просевшей на уши, в засаленном бушлате – все как положено. Только без ботинок. Ботинки на дите гор отсутствовали. Только голубые портянки светились в темноте мягким светом. Вдобавок ко всему, штаны на табасаранце были разрезаны от пояса, по заднице, вплоть до мотни. Его судорожно трясло от холода.
– Где ботинки, матрос? Что со штанами?
– Гофшей атнимал, бруки резал.
– Какой на хер, Гофшей?
– Мычма…, мычман.
– Гофштейн, сука!
– Да, сцука Гофшей!
Через семь минут бега трусцой мы встретили патруль, в составе Юры и двух «карасей», вооруженных еще одной ракетницей, штык ножами и фонарем. Они услышали выстрел и побежали на выручку. Услышав историю про Гофштейна, Совенко воскликнул: «Вот же ж, падла! Опять на тропу войны вышел. Раз в год обострение у него, психоз – диверсантов ищет. Как найдет, ботинки отнимает и штаны режет. Думает, наверное, что далеко супостат не уйдет. Надо у него СВД отнять и ботинки вызволить. Не дай бог на вахтовщиков с винтовкой наткнется, да штаны им изрежет – ох, скандалу будет… Всем мало не покажется».
Мы вернулись на станцию и стали растирать промерзшего до синевы Шайдуллу самогоном. Когда тот чуть ожил, к сторожке Гофштейна скрытно направилась «группа захвата» почти в полном составе экипажа. Мичман уже спал на своей лавке у теплого очага – весь грязный, вонючий, закопченный. Винтовка стояла в углу, ботинки сохли на приступке у печурки.
Мы навалились на «командующего» и, заранее приготовленными веревками, быстро привязали его к скамье. Прямо скажем, мичман был не богатырь, оттого дело сладилось быстро. Спросонок Гофштейн попытался заорать о мятеже на корабле, но в рот ему мгновенно запихали кляп. Прямо со скамьей, начальника станции доставили на его законное рабочее место и поместили на койку в командирской каморке на карантин. Веревки заменили флагами, спеленав ими «дикого мичмана», как египетскую мумию.
– Не кормить. Пить давать. Начнет орать – затыкать рот. Не слушать – пусть хоть Перуном или Ельциным грозится. Учтите, он очень хитрожопый, недаром Гофштейн. Два дня пусть так лежит. Когда зрачки сузятся, можно развязывать, - Юра Совенко отдавал приказы двум розовощеким «карасям». Те, довольные таким почетным делом, потирали руки. Такой классной работы старшина им еще никогда не поручал.
Юра прожил на станции уже почти полтора года и знал все. Преодоление обострения помешательства Гофштейна было не первым и по-психиатрически классическим – связать и дать этому состоянию самому как-то пройти.
И действительно, через два дня наша «мумия» пришла в себя и жалобно спросила: «Что, братцы, я опять ботинки сп**дил? У кого хоть?». Ему подвели Шайдуллу, Гофштейн расплакался – то ли от усталости, то ли от искреннего раскаяния, то ли просто от несчастного облика табасаранца – глядя на него, всем всегда хотелось немного поплакать.
Командир был освобожден, отмыт в бане и одет в новую форму. Он рьяно приступил к исполнению своих должностных обязанностей, чтобы через некоторое время снова впасть в дичайшую островную депрессию и уйти в пике длительного алкогольного запоя.
Через два месяца, на попутном катере я отбыл к себе на корабль. Ребята долго махали мне с берега – их заключение на острове обещало быть еще очень и очень долгим. Еще трезвый Гофштейн подарил мне на прощание свою самодельную шапку из колана, а Юра снабдил большим голубым (из флага) мешком копченой рыбы.
– Ты расскажи там о нас!
Мы знали, что никогда больше не увидимся. Так и вышло».
– Да, богата Россия! И зла тут полно и добра. И территорий, хоть жопой ешь, и морей, не высосешь. Живи хоть тыщу лет – все равно не поймешь, чего больше. И самое главное - зачем все это?
– Выпьем, Петро, за остров Шило!
– За такое, Вадик, нельзя не выпить! Храни, Господь, Русь - эту обетованную землю долбоебов и праведников!

***

Продолжение следует.

© Юрий Иванов, 2014
Дата публикации: 04.06.2014 18:50:05
Просмотров: 3718

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Евгений Пейсахович [2014-06-05 16:32:19]

Майорам нужна любовь - это лапидарно, сильно и точно.
Безмерно жалею, что тычу в компьютер хоть и очень часто, но очень отрывочно. Скопировал и погружусь. Крепко жму.

Ответить

Юрий Иванов [2014-06-05 20:50:29]

Привет, Женя! Очень рад видеть твои каракули!!! Не жму - тискаю!!!