Бледный конь на белом снегу
Владимир Борисов
|
Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни Объём: 34512 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Бледный конь на белом снегу Снегопад закончился неожиданно быстро. Вдруг. Еще минуту назад и ближайшие сопки, и кедры, и двухэтажные кирпичные дома военного городка, еле угадывались сквозь плотную стену белых и крупных, шуршащих в падении снежинок, а сейчас, все вокруг словно засветилось в чистом и прозрачном, слегка голубоватом утреннем дрожании. Чистый, рыхлый снег влажно скрипел под ногами. В воздухе, в котором казалось, еще слышалось затухающее эхо снегопада, носились чуть ощутимые запахи свежевскрытого, недозрелого арбуза. Где-то далеко в тайге, одиноко и обиженно взвыл волк. Тот час же, словно почувствовав в этом всплеске звериной тоски, что-то родственное, коротким, глухим, простуженным лаем, ответила ему собака. Утренняя звезда, блеклая и полупрозрачная, таяла в точно таком же блеклом, полупрозрачном небе. Чистый снег облагородил давно уже просевшие сугробы, уродливыми горбами возвышающиеся возле подъездов, прикрыл собою желтые разводы собачьей мочи, потеки пьяной рвоты, промокшие окурки. Чуть левее замерзшего прудика, свежеструганными кругляками светилась на днях возведенная церквушка, небольшая, почти часовенка, с маленькой луковкой купола, покрытого чем-то вызывающе сверкающим, кажущимся более золотым, чем настоящая позолота. Довольно молодой еще монах, высокий, с длинными, словно смоль темными волосами и небольшой, ухоженной бородкой, позвякивая ключами, нерешительно потоптался на крылечке церквушки, но перекрестившись, вошел в гулкую, мерзлую темноту. Прикрыв за собой дверь, священник зажег спичку и осмотрелся в попытке отыскать выключатель. Выключатель белел сверху и справа от двери, но судя по проводам, тут и там торчащим из стен, электричество к церквушке пока еще было не подведено. Спичка обожгла пальцы монаху и тот, зашипев невольно от боли, поторопился ее задуть. Вдруг, словно вспомнив что-то, схимник негромко рассмеялся. Все так же улыбаясь, он вынул из кармана пальто тонкую, изогнутую церковную свечечку, зажег ее и направился к алтарю. Впрочем, ни алтаря, ни царских врат, ни иконостаса естественно в церкви еще не было, а стоял посреди храма самый обыкновенный строительный козел, сбитый из занозистых, необструганных досок. Поверх его крышки заботливая рука строителей расстелила газету и даже оставила два толстых свечных огарка, утопленных в банку с крупной солью. Правда кроме огарков, та же рука оставила на газете и пару пустых бутылок из-под водки, расплющенную яичную скорлупу, несколько огуречных жопок, промерзших до прозрачности и полную майонезную банку папиросных окурков. - Ох, деятели… Монах хмыкнул, от своей свечечки зажег огарки строителей и, осмотревшись, присел на сложенные в стопку мешки с цементом. Из окон, пока еще забитых пленкой, дуло, и пламя свеч рвано колыхаясь в плотной церковной темноте, потрескивало, выплевывая тонкие нити копоти. Схимник поднялся, расстегнул пуговицы длинного черного пальто и, сняв его, оказался в черной же, потертой рясе. - Ну что ж, благословясь начнем.…Близится Крещенье, а в церкви, еще конь не валялся. Дел невпроворот. Он перекрестился и, отыскав в углу веник, принялся за уборку. Неожиданно дверь в церковь широко распахнулась и тут же захлопнулась. На миг монаху почудилось, что в дверном проеме, в утреннем снежном полумраке, в клубах морозного пара, промелькнула полуразмытая женская фигурка, и вроде бы он даже успел рассмотреть точеный профиль с вздорно вздернутой верхней губой и чуть-чуть курносым носом. - Не может быть, Господи! Затворник отбросил веник и совок, а сам кинулся к двери, но у самого порога нерешительно остановился, и чуть было даже не вернулся назад, но пересилив себя, шагнул на улицу. На чистом, чуть в голубизну снегу, темнела цепочка быстрых, женских следов, кое-где перекрывающая отпечатки его, широких и уверенных шагов… 1. …В доме отчетливо пахло воровством. Уже в коридоре, лишь только притворив за собой входную дверь, Илья почувствовал тяжелый, удушливый запах давно нестиранных портянок, табачного дыма, запах похоти и чужого мужского тела. Илья не снимая шинель, прошел на кухню, присел на жалобно скрипнувший табурет и замер. Снег растаял и засверкал мелкими, круглыми блесками на шапке, капитанских погонах, рукавах шинели. На столе, в хрустальной пепельнице, поверх Галкиных, помеченных багровой губной помадой сигаретных окурков, подванивали папиросы, выкуренные практически до изжеванных и мокрых, причудливо изломанных мундштуков. - …До солдат опустилась, проб**дь. Опустошенно констатировал Илья и потянулся к чайнику. Кухня, в его с супругой Галкой, квартире, была столь мала, что он, здоровый и крупный мужик, с легкостью мог дотянуться и до газовой плиты, и до умывальника, и до холодильника. Вода в чайнике, теплая и не свежая, отдавала железом и почему-то дустом. -Мерзость! Офицер сплюнул и подался из кухни. Перед тем как уйти, он все же слегка приоткрыл дверь, отделяющую комнату от коридора. Галина спала, вольготно раскинувшись на широкой тахте, застеленной темно-синим бельем. Тусклый желтоватый свет ночника, отражаясь от наволочки, делал лицо спящей супруги строгим и целомудренным, и отчего-то нездорово зеленоватым. Галкиного любовника на кровати не оказалось, но судя по покачивающимся шторам, он, надо полагать, услышав звук открывающейся двери, предпочел скрыться на балконе. - Ну и дурак.…На улице минус пятнадцать… Капитан прикрыл дверь и, прихватив солдатскую шапку, замеченную им на калошнице, вышел в подъезд. - Ефрейтор Крячков. 2 рота.2 взвод. 1977-79гг. Крупные, светло-желтые буквы, хлоркой выписанные изнутри шапки, развеселили Илью. - А ведь я тебя знаю, Ефрейтор Крячков. 2 рота.2 взвод. Хохотнул офицер, припомнив смазливое лицо и пустые, светло-голубые глаза ефрейтора, стукача и одновременно полкового писаря. Шапка полетела в ближайший бак с мусором, а сам Илья, все еще посмеиваясь, уже подходил к воротам своей воинской части. Лампа под круглым жестяным колпаком качалась с резким, кладбищенским скрежетом. Неверный свет выхватывал из ночи то красную звезду, намалеванную на воротах, то спящего часового, молодого парнишку, забившегося в дощатую будку. - Солдат спит, а служба идет… Миролюбиво буркнул Илья, щелкнул часового по носу и глубоко выдохнул, протискиваясь в щель между створками ворот. Часовой недовольно сморщился, хмыкнул во сне, дернулся. Снег, запорошивший солдатика, осыпался. Илья постоял в задумчивости на пустынном, заснеженном плацу, в сомнении поглядывая то на двухэтажное здание штаба, то на светящиеся окна кухни, из полуоткрытой двери которой тянуло теплом, запахом подгорелой картошки и курева. - …Бляха муха, Погорельцев нарисовался, Илья! Радостно завопил замполит полка, майор Засядько, тяжело и безнадежно пьяный. Он попытался приподняться, но задница перевесила, и майор обессилено рухнул на сваленные в угол мешки с картошкой. - Спи, спи Лева… Погорельцев подошел к огромной раскаленной плите и, растопырив пальцы над колыхающейся жарой, огляделся. За разделочным, обитым жестью столом, собрались все свободные от караула и дежурства по штабу офицеры и прапорщики, передумавшие или не сумевшие покинуть воинскую часть вовремя. Впрочем, нет. Дежурный по штабу, если судить по красной, лоснящейся на сгибах нарукавной повязке, тоже был здесь. Хотя фамилию этого спящего лейтенанта Илья определить не сумел: тот спал, удобно уложив голову на локоть… Судя по количеству пустых бутылок, офицеры пили уже часа два, если не три. Сейчас же, на столе исходила манящей фиолетовой красотой, лишь одна, полупустая, полутора литровая пластиковая бутылка с денатуратом. Капитан Погорельцев денатурат не любил. Он вообще пил редко, но сегодня выпить хотелось отчаянно. Присев рядом с относительно трезвым командиром первой роты, капитаном Винницким, Илья вскользь поинтересовался, по какому случаю господа офицеры пьют. Тот, долго вглядываясь в лицо товарища, наконец-то признал его, полез целоваться и, обслюнявив, словно щенок, шею и ухо Погорельцева, заговорил горячо и сбивчиво, плюясь и вздорно матерясь. - Ты понимаешь Илюша. Эти суки из генштаба опять возвернули мое заявление на поступление в академию.…Докопались до какой-то хрени.…В личном деле, мол, что-то там.…Нет.…Не видать мне майорской звезды…Я давно понял: лучше быть хреновым татарином, чем хорошим евреем… Он взялся за стакан, морщась, понюхал фиолетовое содержимое и отставил прочь, подальше. - Не могу, Илюша. Этот денатурат, душа моя еврейская не принимает.…И не уговаривай. -Да я и не уговариваю. Погорельцев рассмеялся горько. - А выпить все равно хочется. - Так может быть во Владивосток? К подводникам? У них спирт всегда есть. Тут всего-то верст сорок… Капитан Винницкий с трудом приподнялся и обшарил карманы спящего дежурного по полку. - Ты знаешь, Илья. А ключей-то от гаража у этого чудика и нет. А там, в боксе, замки сам знаешь какие. Только сваркой… Он вновь присел рядом с Погорельцевым и, прикуривая, проговорил, разгоняя сизый дым ладонью. - А вот если сейчас война? А вот если вдруг боевая тревога? То есть тревога здесь, а машины с аппаратными там, за запорами!? Интересно, на чем наши солдатики в бой пойдут, и какую к чертям собачьим, они связь дадут? Он еще долго рассуждал о чем-то, выпячивая мокрую нижнюю губу, сплевывал табачные крошки и, прикуривал одну сигарету за другой. Вдруг капитан встрепенулся, и, прищурив глаз, прошептал заговорщицки: - А может быть на вертушке? - Черт меня побери, ты гений, ротный! Гений. Вскричал Илья вскакивая. –Да как же я мог про нашу бабочку позабыть? Как? Он, на бегу застегивая шинель, бросился к двери. Словно почувствовав, что вот сейчас, из-за собственной нерасторопности, они могут пропустить нечто такое, о чем наутро будут сожалеть необыкновенно, из кухни один за другим, начали выползать пьяные мужики. Кое-кто из них, постояв под заснеженным козырьком, слегка охолонувшись на морозе, вернулись обратно, и лишь два старых товарища, любовно поддерживая друг друга, поплелись вслед за убегающим Погорельцевым. Туда, где за небольшим домиком медсанчасти, с трех сторон освещенный прожекторами, стоял старый, видавший виды вертолет Ми-1. В свое время, вертолет этот (якобы списанный), подарил части какой-то генерал. Из столичных, из проверяющих. Любитель ледяной водки, полненьких, обильно потеющих дамочек и охоты. Охоту на медведя и ледяную водку, командир полка полковник Ивлев, этому стареющему генералу обеспечить сумел, но вот что касаемо полненьких, обильно потеющих дамочек, то таких, здесь, в тайге найти не случилось. Была правда одна, Роза, буфетчица в офицерской чайной. Но во-первых она: двоюродная сестра жены командира полка, а во-вторых с ней, с этой самой Розой, периодически спит сам начальник округа, а как не крути портить отношения со своим родным начальством, ради приезжего(пусть даже и из столицы) проверяющего, довольно глупо. И обиженный генерал покинул часть в дурном расположении духа, не позабыв, однако прихватить с собой огромный рюкзак с медвежьей шкурой, медом диких пчел, кедровыми шишками и жевательной серой из лиственничной живицы. Так как должность пилота - вертолетчика, в полку связи полковнику Ивлеву выбить не удалось, то ее, должность значит (вместе с потрепанной книгой, инструкцией по эксплуатацией Ми-1), отдали ефрейтору-медбрату Сидорину. Теперь, когда в части вдруг неожиданно появляется комиссия, пусть даже и столичная, медбрат, не дожидаясь приказа сверху, снимает белый халат, переодевается в новенькую форму камуфляжного окраса с обязательной тельняшкой вместо рубахи и, начистив укороченные кирзачи до черных бликов, не торопясь прогуливается вокруг вертолета. Чаще всего, совсем скоро, проверяющий, даже если он был не из любителей охоты, находясь в той степени благородного опьянения, когда все вокруг вызывает лишь положительные эмоции, в обнимку с командиром полка поднимались на борт вертолета и отправлялись к ближайшим сопкам. Утром естественно, перед измученным похмельем приезжим начальством, являлся запотевший стаканчик с кедровой настойкой, блюдце с тонко нарезанным отварным языком лося, копченым омулем без головы и соленым огурчиком. В довесок ко всему этому великолепию, тут же презентовалась стопка цветных фотографий, где приезжее начальство никогда до вчерашнего дня не бравшее в руки ружье, изображено в самых живописных позах. Около поверженной добычи, над поверженной добычей, целящейся в пока еще не поверженную добычу. Впрочем, медбрату и одновременно вертолетчику Сидорину, этого знать было совсем необязательно. Его задачей было по возможности мягко взлететь и мягко же приземлиться. С чем впрочем, он справлялся довольно успешно, хотя до армии не то, что бы в вертолетном кресле, но и даже в коляске мотоцикла, Сидорину сиживать не приходилось. …На стук Погорельцева в дверь медпункта, долгое время никто не подходил, хотя Илья явно слышал торопливый испуганный шорох, позвякивание ключами, скрип половиц. Громко матерясь и задыхаясь от быстрого шага, к медпункту подтянулись слегка протрезвевшие по холодку офицеры. - Что Илья, тебе лепила дверь, не отпирает? Совсем сука зажрался!? Краснорожий, в грязных, пятнистых от осклизлой мороженой картошки, утепленных офицерских штанах, бушлате и красных китайских кедах на босу ногу, замполит полка, майор Засядько, решительно оттолкнул Погорельцева. - Ефрейтор, сынок, ты там что, на фотографии голых баб онанируешь, или «Голос Америки» слушаешь? Считаю до пяти. Не откроешь, завтра же, переведу в стройбат. Будешь там с чурками черножопыми траншеи под кабеля копать. Раз! Два! Три… Дверь скоренько приоткрылась, и старательно изображая только что проснувшегося человека, под свет прожектора выглянул ефрейтор Сидорин: худой, длинный, рыжеватый солдатик, с грустными как у коровы глазами. Окинув взглядом пьяненьких офицеров, Сидорин просочился сквозь щель полураскрытой двери и, выпрямившись, отрапортовал замполиту. - Товарищ майор. За время вашего отсутствия происшествий не произошло. В медпункте больных нет. Все три койко-место свободны. На взлетной площадке все в порядке. Вертолет Ми-1, инвентарный номер 2118, на месте, исправен. Противопожарный щит красного цвета, инвентарный номер 2119, на месте, укомплектован. Ящик красного цвета с надписью «Песок», инвентарный номер 2120, на месте, полон. Докладывает дежурный по медпункту и аэропорту ефрейтор Сидорин. Ефрейтор опустил руку и случайно задел, задремавшего во время доклада замполита. - Орел!- похвалил Сидорина проснувшийся майор, прикурил, и с элегантностью барина средней руки, почерпанной надо полагать в заграничном кино, махнул дымящейся сигаретой:- Заводи бабочку! Во Владик слетаем… - Товарищ майор… Зачастил ефрейтор, нервно расстегивая и застегивая пуговицы своего белого, мятого халата. - До Владивостока боюсь, горючего не хватит. Не долетим. - А ты, младший сержант уж расстарайся. Оправдай так сказать доверие командования.…А то опять рядовым станешь… Майор Засядько, похлопал растерявшегося сбитого с толку паренька по плечу и направился к вертолету. - Все на борт, господа офицеры. Все на борт… Ефрейтор просительно глянул на Погорельцева и шепотом поинтересовался. - Карабины брать, товарищ капитан? Илья с сомненьем посмотрел на забирающихся вовнутрь вертолета офицеров и махнул головой. - Нет, Сидорин. Оружие брать не будем. 2. Уже минут через двадцать пять, двигатель вертолета, судорожно закашлявшись, с ровного гудения, перешел на сиплый лай, а вскоре и вовсе умолк. - Что это, Сидорин? Что случилось!? Илья дернулся к побелевшему лицом ефрейтору. - А я знаю? У этой вертушки изначально ни один из приборов не работал…Может быть, фрикционные демпферы прихватило, а может и горючка окончилась. Я же предупреждал…Предупреждал. - Предупреждал, мать твою! Ругнулся Погорельцев и ломанулся в пассажирский отсек. А там творилось нечто жуткое. Вертолет крутило и бросало, словно огромную погремушку, внутри которой в крик и рвоту исходили, махом протрезвевшие офицеры. Правую дверь машины распахнул промозглый, тугой ветер. В кабине тот час же стало холодно и гулко. - Надо прыгать, мужики! Стараясь перекрыть вой ветра, прокричал Погорельцев, в ужасе глядя на приближающую землю сквозь дверной проем. - Да ты припух, капитан? Лучше я здесь под скамьей издохну, чем с места двинусь… Плюясь, проорал майор Засядько, забился под металлическую скамью, вцепился побелевшими пальцами в приваренную к полу ножку, и все еще продолжая отрицательно дергать крупной, лысеющей головой, замер пугливо. - Ну, ротный. Ты-то как? Со мной? Илья спиной уперся в дверной проем и с каким-то странно равнодушным спокойствием смотрел на стремительно приближающуюся сопку, заснеженную, поросшую стройной, корабельной сосной. - Ты прости Илюша. Я…Я всегда, всегда чувствовал, что майором мне так и не стать.…Давай Илюша, прыгай, и до встречи там, на небесах…Я хоть и еврей, а кто знает, вдруг, да и встретимся… Винницкий расплакался, бурно, словно ребенок и вдруг, словно на что-то решившись, на корточках пополз в кабину к ефрейтору. - Обязательно встретимся! Погорельцев, быть может, впервые в жизни перекрестился, неловко и неумело, и уже более не задумываясь, прыгнул вперед и вниз. Единственно опасаясь, как бы эта огромная, железная, равнодушная и холодная машина, упав на него сверху, не расплющила, не изломала его большое и ладное, не плохо скроенное тело, не размазала о гранитные, светло-розовые бока ближайшей сопки. …Тяжелого, коренастого майора Засядько, выбросило из рухнувшего вертолета метров за двадцать пять. Тело его, в падении напоролось на острый сосновый сук и сейчас, Погорельцев, перепахав сапогами высокий, зернистый, испачканный кровью снег, сумел-таки снять погибшего замполита. На его, уже тронутых трупной синевой лице, дряблых щеках, на плохо выбритом полном подбородке, мутными каплями застыли слюна и слезы. Подхватив Засядько подмышки, капитан подтащил погибшего к вертолету, к большому округлому валуну, на котором уже лежало два тела: капитана Винницкого, которому и в самом деле так и не удалось получить майорские погоны, и долговязому ефрейтору Сидорину. Совсем еще пацану. От мокрых потных волос Погорельцева валил пар, свою шинель, жесткую от снега и застывшей крови замполита, капитан снял и, бросив ее под задницу, присел на валун, рядышком с погибшими. Из кармана белого халата медбрата, выскользнула небольшая книжица в твердом переплете. Автоматически, бездумно, Илья раскрыл книжку, и искренне удивляясь самому себе, что что-то вроде бы даже может понять, прочел вслух, в голос. «И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными»... -…Господи, так вот от чего ты, мальчишечка, так долго дверь-то не открывал…Иконы, небось, прятал, книги свои церковные…Дурачок.…Ну от чего ты не настоял, не доказал нам, пьяным мудакам, что горючего и в самом деле было мало? Чего побоялся? Илья еще раз перелистал библию, и с трудом всунув его в карман шинели, задумался. День уже переполз во вторую свою половину, и нужно было наконец-то определиться, куда, в какую сторону идти ближе, в родную часть или во Владивосток? И нужно ли вообще куда-то идти? Может быть, стоит лечь рядом с погибшими мужиками, попробовать забыться и уже через полчаса замерзнуть, в приступе жаркого безразличья? Жуткая апатия охватила Погорельцева. Вот сидит он, никому не нужная, тридцатипятилетняя сволочь, по большому счету погубившая троих человек, сидит на камне, рядом с еще не остывшими телами, и что самое страшное: его все это как-то особо и не мучает, как бы даже и не касается. Не вызывает в нем, в душе его, хоть каких-то мало-мальски человеческих эмоций. Кажется, что даже самого обыкновенного холода и того для него сейчас не существует... Снег под задницей тает, скатываясь крупными каплями, тут же белея, застывают они на шероховатой гранитной поверхности, а Илье - безразлично. Мокро, неуютно, безразлично. Весь сегодняшний день прошел для него в странном, словно заторможенном состоянии. Словно и не он это совсем, не капитан Илья Погорельцев, а какая-то нежить, мерзкая и бесхребетная. Еще когда, выворачиваясь наизнанку в страшном, безудержном крике, кинулся навстречу стремительно приближающейся земле, вот тогда это был он, точно он, Илья Погорельцев. Когда словно старую, тряпичную куклу, набитую пыльной, слежавшейся ватой, тело его швыряло и бросало с одной кедровой лапы на другую. Когда ломая ногти и сдирая кожу с рук, падал он в предутреннюю, пока еще плотную, темно-синюю, снежную неизвестность, и тогда еще Погорельцев был самым обыкновенным мужиком, офицером: в меру бабником и пьяницей. Но то было тогда, то было до, а после, когда Илья выбрался из сугроба и, сплевывая тягучую, соленую, отдающую кровью слюну, выцарапывая снег из-под рубахи и трусов, направился к темной глыбе рухнувшего Ми-1, вот тогда это был уже совсем иной человек: пустой, равнодушно-серый, никому, и кажется даже себе самому ненужный. 3. - …Запомните капитан Погорельцев. Раз и навсегда запомните. Вы в крушении вертолета и смерти трех человек не виноваты. Среди вас был замполит полка, майор Засядько, Лев Михайлович, и по должности и по званию выше вас, а значит повлиять на его решение, лететь на данном вертолете, или не лететь, вы не могли. А равно и на решение капитана Винницкого. - Но товарищ старший военный прокурор.…Если серьезно… Илья попытался было вскочить, и что-то, быть может, даже и объяснить прокурору, но тот только отмахнулся нетерпеливо. - …Да пойми ты капитан. Если этим случаем заниматься серьезно, то полетят не только фуражки, но и генеральские папахи. Прокурор, оседлал единственный в Ленинской комнате мягкий стул и глянул устало на возвышающегося над ним Илью. - Ты послушай меня, сынок. В камеру, клопов давить ты еще успеешь.… Как говориться от сумы и от тюрьмы.…Не торопись. Вашего командира полка сажать нужно? Нужно. Что это за маразм, МИ-1 в полку связи? Генерала Синего, того, что этот вертолет своей властью списал и вам подарил, сажать нужно? Обязательно нужно.…Ишь ты, охотник, какой отыскался… Кожаный чулок какой-то, а не боевой генерал.…А как его посадить, когда у его единственного сынка, лучший друг детства, Первый заместитель Министра внутренних дел СССР, Генерал – полковник Юрий Михайлович Чурбанов? Да-да.…Тот самый, зять нашего горячо любимого генсека.…Так что паря, не гарцуй лишнего. Случай этот, мы, конечно, замнем: в допустимый процент смертей на военных учениях как-никак впишем.…Впихнем. Не в первый раз…Мы люди военные: Родину защищаем.…Ну а вы, капитан Погорельцев, благодарите Бога, что остались живы. Благодарите, благодарите.… Но судьбу искушать больше вам не рекомендую. Пишите рапорт об увольнении. С вашим руководством я уже все обговорил. Прокурор поднялся, маленький и пухлый, словно попка младенца. Приподнялся на носочки и, похлопав Погорельцева по щеке, вышел. Он ушел, и на капитана опять обрушилась тишина. Плотная и почти осязаемая тишина с легким привкусом дорогого прокурорского одеколона, чуть-чуть отдающего расплющенной хвоей. Почти такая же плотная тишина, как и там, в тайге. …Илья шел по снегу. Настолько яркому, белому снегу, что даже прозрачная тень от упавшей хвоинки, казалась темно-синим росчерком, тонким и чуть заметным, но обязательно темно-синим. Брюки (что бы снег в сапоги не попадал), он натянул поверх сапог еще там, возле вертолета, где и провел остаток вечера и ночь. Провел в полудреме, изредка приподнимаясь, чтобы подбросить в костер очередную порцию обломанных кедровых лап. Благо вокруг упавшей машины, подобных веток было немерено. Тела погибших, не дожидаясь полного их окоченения, Илья перетащил в вертолет, как сумел, впихнул в относительно сохранившуюся кабину и, замотав дверную ручку проволокой, несколько успокоился. - Вы уж простите ребятки, что тесно. Но мне скоро уходить, а вас троих я не донесу.…А это тайга ребята.…Тут зверья полно. Через день от вас и сапог бы не осталось…Тайга. Погорельцев постоял перед вертолетом, мысленно прощаясь с погибшими и сунув в карман шинели, обнаруженный в кабине сигнальный пистолет, решительно пошел прочь. …Илья шел по снегу, кутаясь в задубевшую на морозе, пропитанную кровью шинель с поднятым воротником, белым от инея. Свою шапку, как впрочем и перчатки, он не нашел, хотя и пытался по первости, в горячке. Оно и понятно: кое-где, в сугробах, да яминах, снега за зиму накопилось аж по пояс, а снять одежду с погибших, офицер как-то не решился. Было в этом по его разумению что-то от мародерства. Шел, громко считая шаги. Шел трудно и медленно, проваливаясь в глубокий, рассыпчатый снег, раскачиваясь словно маятник, как за соломинку хватаясь промерзшими, красными пальцами, за низко опущенные ветки кедра, ломкие ветви багульника. Брел сквозь снег, почти наугад, изредка поглядывая на маленький, декоративный компас, вшитый в ремешок ручных часов. Через каждые три сотни шагов, пятиминутный перекур. Через каждые три тысячи - отдых возле небольшого костерка. Когда шаги считать надоедало, ненатурально громко начинал разговаривать сам с собой. Скорее от белого одиночества, чем от страха или холода. - …И что это за масть такая? Бледный.…От чего бледный? Про Буланую масть слыхал. Про Игреневую, тоже… Саврасая, Каурая, Чалая.…Говорят, что и Серебристо-буланая существует. Но чтобы бледная!? И к чему интересно, ефрейтору эта библия? Неужто и в самом деле он в Бога верил? Странно… Ближе к полудню следующего дня, у него за спиной раздался пока еще далекий волчий вой, на удивление протяжный и слаженный. Лишь прислушавшись, можно было понять, что воем оповестила о себе небольшая стая, особей пять-шесть, не больше. Ветер, хотя и довольно слабый, все ж таки, дул Погорельцеву в лицо и волки, чувствуя запах человека, шли за ним уверенно, не торопясь, лишь иногда останавливаясь, слегка напуганные дымом очередного костра, разведенного капитаном. Первое время, Илья прихватывал с собой горящую головню, ожидая нападения стаи, но раз за разом, делал он это все менее и менее охотно. Он прекрасно понимал, что голодных волков, пусть даже молодых и неопытных, потухающей головешкой не остановить. Единственно чего боялся Погорельцев, так это уснуть. Уснуть на ходу. Ткнуться лицом в снег, рассыпчатый и колкий, словно мелкорубленый лед. Ткнуться и не проснуться до самого последнего, до горячей волны обморожения, до влажного дыхания вожака у его, погорельцевской шеи. Последние двое суток поспать ему так и не удалось. А тут еще эти, сволочные волки… 4. Костер, большой и жаркий, подкоптил, оплавил снег. Старая корявая сосна, под которой горел огонь, плакала талой, настоянной на хвое водой. В более темном со стороны костра предвечернем сумраке, метрах в десяти, полукольцом расположились волки. По-собачьи, бросив головы на вытянутые вперед крупные лапы, с полупрозрачными ледяными катышами между пальцев, волки как бы даже уснули, лишь изредка и нехотя поглядывая на одуревшего от недосыпа человека. В их глазах, до неприличия красивых, танцевали отблески костра. Волки знали точно, что человек приговорен. Что это, скорее всего, будет его последняя ночь. Пусть самая длинная, пусть самая трудная, но последняя. Наверное от того они особо и не торопились, ожидая логического конца. Хотя тот, который все еще боролся со сном возле своего спасительного огня, скорее всего, думал иначе. Привязав задранную вверх левую руку брючным ремнем к торчащей над головой полусухой ветви, Илья попытался обмануть стаю и выспаться стоя. Но острая боль под лопаткой мешала забыться и Погорельцев, словно огромная тряпичная кукла, марионетка в шинели, дергался, вертелся, мелко перебирая ногами, отбрасывая на темно-фиолетовый, истоптанный снег, длинную, бесформенную тень. Неожиданно со спины, со стороны океана, сквозь и поверх уснувшей было тайги, подул сильный теплый ветер, богатый шумом и снежной пылью. Сосны и кедры задрожали и, поддавшись напору ветра, закачались. Позади вскочивших с утрамбованного, оплавленного снега, потревоженных волков, вдруг взметнулась из сугроба, встала на дыбы ладная, точеная бледная тень лошади, четко выписанная на фоне снежных завихрений. - Так вот ты каков, конь бледный! Капитан дернулся и, запутавшись в собственных ногах, повис на ремне. Волки, заслышав крик Погорельцева, на корпус приблизились к кострищу, к угасающим в снегу веткам, разбросанным ветром. - Ну, уж хрен вам! Илья выпрямился, встал твердо на ноги и, вытащив из кармана ракетницу, выстрелил в ближайшего волка. Сноп огня ошарашил, опалил зверя и тот, перекувыркнувшись через голову, по – щенячьи заверещав, ринулся прочь, в исполосованную снегом ночь. Остальные волки, глянув вслед убегающему собрату, хоть и отступили самую малость, однако решили поляну не покидать. Больше стрелять было нечем, и он обреченно уронил ракетницу к ногам… - Ну, вот и все, господа волки…Похоже приплыли. Похоже я ваш… Погорельцев наконец-то сумел отвязаться, и теперь массируя затекшее запястье, обреченно смотрел на догорающие в одиночестве, багрово-подмаргивающие угли, ожидая нападения оголодавших хищников. 5. …- Ну, вот и все, молодой человек. Заканчивается ваш последний год обучения в нашей семинарии. Еще несколько дней и вы станете священнослужителем. Василий Стойков, протоиерей, заслуженный профессор и первый проректор Ленинградской духовной семинарии отложил в сторону бумаги Погорельцева и глянул на него, робко стоящего возле стола, поверх очков в тонкой, старомодной оправе. - Мне говорили, что вы хотите продолжить свою службу Богу в качестве монаха. Это правда? - Да Владыка. - И в каком монастыре вам желалось бы продолжить свой духовный подвиг? - Я уже списался с духовенством монастыря Святой Живоначальной Троицы, в Горных Ключах. И хотя сам монастырь, все его храмы и постройки пока находятся в ведомстве Шмаковского военного санатория, но скит, находящийся в десяти километрах западнее монастыря, принадлежит православной церкви и именно там я бы хотел принять постриг. - Но почему именно в монашество? – протоиерей вышел из-за стола и подошел к окну. - Вы молодой, красивый, хорошо образованный человек. Бывший офицер. Вы могли бы жениться на достойной женщине, стать священником практически любого храма. У вас могло быть много красивых и способных детей… - …Если я не смогу, стать монахом, я в любом случае дам Богу обет Целибата. Хотя повторяю, я бы хотел служить Господу нашему в рядах православного монашества. …- Безбрачия значит? - Василий Стойков вернулся за стол, и еще раз, но уже более внимательно всмотрелся в лицо Погорельцева. - Хорошо юноша. Идите. Я подумаю о вашей дальнейшей судьбе. Выпускник вышел, а старик – протоиерей, еще долго смотрел на толстую, желтого воска горящую свечу и думал, пытался понять, от чего этот молодой, красивый и не глупый офицер, вдруг решил полностью распрощаться с армией и стать священнослужителем. Постепенно опускался вечер, а первый проректор Ленинградской духовной семинарии, протоиерей Василий Стойков, в очередной раз убеждался, что 16 января 1918 года, Народный Комиссариат по военным делам, совершил одну из основных своих ошибок, ликвидировав приказом институт военного и морского духовенства в русской армии. …Уже, наверное, давно погасла свеча в кабинете ректора Духовной семинарии, а Илью Погорельцева, услужливая словно шлюха, память, вновь отбросила на пять лет назад и почти на десять тысяч километров. В тайгу. Под корявые ветви старой сосны. В самый центр уже почти простывшего кострища. В окружение немногочисленной и совсем еще молодой волчьей стаей. В тот, роковой для капитана войск связи Погорельцева 1979 год. 6. …Илья тяжело и монотонно топал ногами по затухающему кострищу, пытаясь хотя бы подымающейся золой да остатками запаха дыма отогнать совсем уже обнаглевших волков. Только что к стае присоединился их подпаленный ракетницей собрат, с огромным, мокром от сукровицы обожженным боком. И в янтарных, равнодушно-голодных глазах этого зверя, Погорельцев много яснее, чем на потрепанных картах базарной гадалки, прочел, чем же успокоится его никчемная и беспутная жизнь. - Что сученок, пришел? Боишься, что тебя твои дружки-товарищи с завтраком кинут? Правильно боишься…Правильно. Илья медленно расстегнул крючки шинели и, обмотав ей правую руку, шагнул к стае. Вдруг, на поляну в клубах снега, выхлопных газов, грохота мотора, лязга трак и света фар, вылетел тяжелый гусеничный вездеход соседнего леспромхоза, случайно, по пьяной ошибке егеря, завернувший на эту сопку. Волки тут же растворились среди облепленных снегом кедровых стволов. Вслед за ними умчался и бледный конь, в последние минуты появляющийся перед глазами Погорельцева все чаще и чаще… - Ну а ты-то куда, конь!? Капитан обессилено опустился коленями на погасшие головни, и, оттопырив зад, тут же уснул, уткнувшись лбом в свою шинель, все также, коконом, намотанную на правую руку. Погорельцев спал, безмятежно и крепко, как спят только дети. Спал, улыбаясь, во сне убегая от волков, погибших товарищей, разбитого вертолета, неверной жены и пустых, дурковатых глаз ефрейтора Крячкова из второй роты. Убегая от опухших, уставших ног, обмороженных рук, прожженной шинели, бледного коня, зачем-то появившегося в судьбе капитана, и ускакавшего невесть куда. Он спал, словно отрекаясь во сне от всей той мерзкой неустроенности военных гарнизонов, окружающей его все последние годы…Он просто спал. Спал первый раз за последние трое суток. …Чуть левее замерзшего прудика, свежеструганными кругляками светилась на днях возведенная церквушка, небольшая, почти часовенка. Настолько маленькая, что даже трехэтажные кирпичные дома военного городка в сравнении с ней казались большими и внушительными. И именно в эту церковь, в помощь молоденькому, неопытному иерею, из монастыря Святой Живоначальной Троицы, был прислан иеромонах отец Владимир, до чина пострижения в мантию, носившего имя Илья Погорельцев. И каждое утро, приходя на службу, отец Владимир непроизвольно бросал взгляд на желающих исповедаться. Но той, у которой лицо во сне иначе как строгим и целомудренным он уже и не помнил, на исповедь так и не приходила. © Владимир Борисов, 2015 Дата публикации: 24.02.2015 19:22:05 Просмотров: 2956 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|