Образованщина. La Carte - I
Олег Павловский
|
Форма: Эссе
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 7610 знаков с пробелами Раздел: "Дыхание еще не прекратилось..." Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
. ОБРАЗОВАНЩИНА _________________________________________________________________________ I Не обязательно быть писателем или художником, чтобы тебя не любили – для этого необходимо быть еще и хорошим писателем. Но это необходимо и для того, чтобы тебя – по настоящему любили. А посредственность никого не интересует. . . . . . . . …Посредственность заявляла о себе со страниц «Известий» и разного рода «Огоньков», как только плешивый недоумок заработал как пылесос, упиваясь пыльцой американской самоуверенности, британского высокомерия и замусоренных каштановой шелухой парижских набережных и бульваров. История, казалось, замерла в ожидании чуда, но чуда почему-то не произошло. Золотой запас державы таял, водка дорожала – потому, как «чудесам, мы вовсе необучены – и кроме мордобития, никаких чудес». Под крики «ура!» и «заграница нам поможет» интеллигентные олигофрены примеряли кооперативные штаны. Коридоры философского факультета ЛГУ курились дымами фальшивого польского «Мальборо», который делали на кухне или под лестницей где-то между Дерибасовской и М.Арнаутской. История понеслась со скоростью курьерского таракана по Великой шахматной доске, придуманной полоумным Бжезинским для развлечения королевской семьи в кулуарах Виндзорского замка. В коридорах запахло новизной и нафталином сюртуков обитателей некогда Здания Двенадцати Коллегий. Петербург шуршал шинами штопаных иномарок и отправлял естественные надобности в платных городских туалетах, которые еще не додумались приспособить под шашлычные и кафе. А философский факультет гудел, как пробудившийся улей, и было от чего гудеть – нигде в Ленинграде не собиралось в одном месте одновременно столько дураков – ну, разве только еще на историческом… – Я, – убежденный марксист! – верещал прыщавый аспирант в противовес другому аспиранту – толстому приверженцу Юма попеременно с «Юманите». Митинги начинались везде и по любому поводу. Сорт испепеляемого пачками и коробками табака как бы определял возможности митингующих договориться между собой. Однако, математики курили «Беломор», физики дышали «Казбеком», а философы и вовсе бог знает чем, какой уж тут консенсус… Невский пестрел красками и суетой Монмартра. Художники чувствовали себя вполне уверенно, заливая красным вином обиды, радости и нонконформистский, почти юношеский задор, тогда как гегемон революции целенаправленно атаковал водочные магазины. Но так было не всегда… . . . . . . …мы радуемся нашей первой встрече с Прекрасным, она так же изумляет как и последняя, они одинаково дороги нам... Мастерство это потом, а первое щемящее, удивительное, далекое, острое, неповторимое никогда тебя не покидает – твоя история и память твоя, и твоего сердца, если от него еще что-нибудь осталось. Он не помнил, как это получилось и чем привлек его дальний угол старого двора, больше похожий на пустырь, и деревянная пристройка – старая, но там жили люди и стирали белье, и оно сушилось на веревке, а жуткое июльское солнце резало глаза и простыни казались ослепительно белыми, и он не знал, как это написать, потому что и небо, и земля, и серая бетонная стена были также ослепительны… И только потом на французской выставке он увидел полотно Фрагонара – тот самый первый не мазок, но прикосновение к чистому листу, полотно с прачками и солнцем, и был поражен его весельем – тем холодным, розовым, чуть прохладным, но рдеющим и жарким цветом развевающейся женской одежды – цветом легкого флибустьерского флага... Какой дурак придумал, что флаги эти черные? Цвет жизни трепетен, розов и гол, и горяч как солнечный свет, если смотреть на солнце сквозь сжатые пальцы с палубы флибота на шаг от жизни или смерти – но кто ж об этом думает? Прекрасное является как образ червонной дамы в пальцах иллюзиониста. Так дельфийская сивилла вдруг овладела его воображением надолго и сильно, и Ватикан перестал означать вкрадчиво-мрачный и длинный, гудящий и медленный зал, а Лауренциана наполнила слух тем тонким изящным тем грустным подобием капель и тонких сосулек в апреле и звук их паденья не воспроизводим клавесином но слышен короткий полет... как паденье в объятия кресла и в шелк будуара... и вновь Фрагонар эротичен изыскан развратен как пьяный французский маркиз, и ни солнца, ни света и не белизны их... но мрак будуара, трезвон клавесина – как клавиши гладки! Как пальчики юных развратниц белы! И шелк туалетов их гладок и бел, не горяч, а прохладен... Но режет в глазах холодное зарево прачечным утром... глухие дворы, опьянение улиц, и жизнь, и вино, и цветы. А молодость еще не знает, что будет обманута, и смеется, и радуется грандиозным обещаниям... и платье ее трепещет, и плещет под северным солнцем, под липким дождем и как будто не верит в обман счастливая твоя молодая душа, грош не разменянный... . . . . . . . А ведь как будто и не было этих семидесятых и мраморной лестницы знаменитой альма-матер, ее стеклянного свода с мастерскими под самым небом и зала с галереей, и пучками колонн из темного порфира, и тебя, лохматого приготовишки, и веры, надежды… и девушки по имени Надя, и кто не верит ни в какие мистификации, пусть этого больше не делает. Никогда Ты тогда еще не знал, что демократия – это когда можно брать и ничего не давать, ты думал, что демократия – это пламенеющая Куба, барбудос и портрет Че на твоей футболке, что это влажный ветерок в джунглях Вьетнама, а не вспышки и чёртово пекло напалма… Нет, демократия – это как раз таки напалм и бомбы, и «оранж», и истерзанные фосфором тела, это кубинские женщины в борделях для сытых скотов, а совсем не негр-кубинец с автоматом, положивший одной очередью полдюжины белых свиней, которым надоело сосать свое виски и они зачем-то поперлись в Анголу… демократия – это совсем не русские МиГи «заваливающие» уродливые «фантомы» потому, что там, где горят «фантомы» – там кончается демократия и начинается проклятый и светлый тоталитаризм Ты мнил себя о вечном граде распластанном как материк, на смерть стоящего в блокаде, на жизнь нацеленного в миг, когда, казалось, рвутся шкоты – не поводок поводыря, а снасти спаянные потом промышленного бытия, когда натруженные тали все вдруг спустили тормоза, когда восторженными стали доселе милые глаза, и более не щель, не щелка под вседержавным топором твоя убогая светелка у самой кухни, на втором… Это твоя молодость распускалась яркими белыми крыльями гоночных яхт на тяжелой зеленой зыби реки среди стройных корпусов боевых кораблей и праздничных флажков над палубами русских подводных лодок, и пестрела безкозырками и форменками сошедших на берег флотских экипажей и ситцем, и крепдешином, и стыдливыми лепестками пионов и нежными взглядами роз… Это твоя юность дышала запахом сосен и горячей под полуденным украинским зноем танковой брони готовая душу отдать за друзей своих потому, что это твои друзья и друзья твоей юности и нет большей любви чем эта… И медленно плыли теплушки эшелона, и пожилая и легкая как белка хохлушка высыпала в открытую дверь корзинку яблок на пахнущий смолой пол… « – мой тоже служит… сынок»… …разве это возможно описать, придумать, соврать наконец, как ты, стоя на подножке грузовика пытался не сломать сведенными от усталости пальцами папиросу, пока водитель совал в карман твоего комбинезона измятую пачку, а рыженькая санитарка выковыривала из-под защитных очков и стряхивала с твоего танкошлема золотую дорожную пыль. Трудно сказать, что именно называется высшим образованием, ведь если ты способен хоть чему-нибудь научиться, то на кой черт тебе учить других? . © Олег Павловский, 2012 Дата публикации: 16.01.2012 00:04:27 Просмотров: 2917 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|