Пролог
Олег Павловский
|
Форма: Поэма
Жанр: Поэзия (другие жанры) Объём: 1090 строк Раздел: "Поэмы" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
ПРОЛОГ ___________________________________________________________________________ Он замолчал. И вот завыли трубы, и кони зашарахались в пыли. – Сидай на конь! Сидай на конь, голубы, – запели эскадронные вдали… ________________________________________ Борис Корнилов. Какими были вы в сороковых – такими станем мы в шестидесятых… …еще военный ветер не утих – метет на ленинградских мостовых поземкой присно детского Арбата… еще слезинок теплятся следы и бороздят морщины чьи–то щеки, и девочки, не ведая беды, на выпускной накручивают челки, еще лежит чудесная страна на ложе исторических и славных – таких, что и девчонкам не до сна, и кораблям так хочется поплавать, и кони пьют с ладоней в поводу колодезную светлую водицу… – Ну, кто из нас предчувствовал беду, что этакой холерой разразится? Чума! чума на вас и на дома, что прячутся в ощеренных утробах – ведь НАС не задушить и не сломать ментами и тоской дорожных пробок… – Сидай на конь, усталая братва! припомни, как тогда, в восьмидесятых горел восток и острая трава жгла до колен и не жалела пяток – в трусах, с противогазом, налегке, стуча о зуб прокисшим горлом фляги, когда «фантом» нацелился в пике… – Сидай на конь, сидай на конь, бродяги! – Опять кипит как в чайнике жара и злость кипит как старый радиатор, которую ни в лоб, ни на ура поганым азиатским демократам, которую соплей не перебьешь, (а в дурака, глядишь, – не обыграют!) – колючую и стойкую как рожь на Родине, где нас не забывают… Еще не все написаны стихи ни «паркером», ни скрежетом зубовным, еще у жен не высохли платки от слез и от тоски холодных комнат, еще не все уложены в конверт: «…Прости, не пил, но был немного занят, и ну ее, заразу… а в Москве под пальмою… ты помнишь? – в ресторане мы славно скоротаем… не грусти, от этой штуки, знаешь, мало толку… мы с лейтенантом скоро прилетим – тогда и познакомитесь…» …осколки который день, который битый час зудят как мухи у оконной рамы навозные… …блюет в противогаз отважный воин славного Ислама – а не хрен пить казенное вино! когда бы не статья из шариата вы б просто окочурились давно и все, республиканские солдаты… Гудят, опять проклятые гудят который день, дались им эти танцы! в субботу… что раввины говорят, вам, как его… кошерные засранцы? Ну, дожидайте, вы, похоже, влипли – поет радар, кончается круиз… – До скорого… …мы со старлеем выпьем за наш, за интер… национализм! 1. Все начиналось будто бы вчера – гремит костями старая телега, парное – в погреб… тянет со двора ночным дождем и запахами хлеба – знать, привезли… с развернутым рублем немалого по нынешним размера понятиям, отправимся вдвоем с товарищем… …открыла баба Вера окошко с вывеской?… вот три ступеньки, ну – еще немного, вырасту немножко и дотянусь, и даже загляну в заветное зеленое окошко… Разделим поровну, хоть пальцам горячо, – горячий, хлебный, пахнущий довесок с товарищем… я маленький еще, а он – известный уличный повеса! Он любит всех, не обижает кур и петуха приструнит, и для страху залает на чужих, – а ну–ка, чур! – как ни крути, а все–таки собака! Как ни крути, а мы таки друзья, нам поровну, но я расту – не шутка! – еще чуть–чуть и не пролезу я в его или мою? А, в общем, – в будку! . . . . . . . Еще не все отстроились дома и бабы голосить не перестали, от хлеба не ломились закрома и не поблекли желтые медали, и дед совсем почти еще не дед – когда–то с шашкою (и мне такую надо!) на лошади… и вроде бы портрет у зеркала, но маловат… а рядом… – Сидай на конь! – ликуют и поют наверное начищенные трубы… (Читатель ждет «про пламенные губы?» Эх, долго ждать, здесь губы не дают…) «…ты проводи меня домой полем небороненным... Дроля мой, ах, дроля мой на сердце уроненный!» А дед с войны приехал с чемоданом – (большой такой, я в нем однажды спал), – сосед сказал, когда напился пьяным, что дедушка хреново воевал! Альбомчики, салфеточки, картинки – ты предъяви существенный трофей! Вон, Ромка, что напротив… вместе с Зинкой отныне отдыхають на софе! Пусть на одной ноге, да с мотоциклом! А Колька, что с двенадцатого, тож мух не ловил и по б**дям не шныркал – привез с войны один… трофейный «додж»… Кричали петухи, в дворовой пыли валялся поросенок, индюки хозяйские по саду важно плыли, по грядкам, где водились червяки. В саду у тети Мани грелись ульи на солнце… пчелы, пчелы… страшно, весть! Но не кусались, если их от дури не обижать, и в душу к ним не лезть. Цвели сады. Мы жили в старом Курске. Недавно бомбы падали в саду, а нынче все по нашему, по–русски – и холодец, и яблоки во льду – моченые, сушеные, живые – наливом белым знать не на беду цвели сады. И пахло дрожжевым и тяжелым кислым тестом на поду. Топились печи, вились пряным дымом верхушки крыш, скрипели сапоги – война ушла… но не осталось сына у матери, и мужа у снохи, война ушла… но не ушла разлука – соседский сын гоняет голубей – ушла война, ушел и брат, и внука не скоро нянчить матери твоей… Эх, матушки, эх, вдовушки… отбили поклоны все, и все колокола отпели, отзвонили, отлюбили… и локоны окрасила зола! И кудри, что для любушки отрадой, покрылись серебристой сединой, и сапоги, и костыли, и взгляды… . . . . . . . . – Давай, закурим, что ли, по одной? Давай припомним, затянувшись крепко, хлебнув из фляги горечи, чтоб всласть… Как нас любила хмурая соседка! что мужика с войны не дождалась… – Мы дети той войны! мы внуки первой отчаянной, гражданской, мировой… – Сидай на конь, сидай казак… наверно, мы самые счастливые с тобой! Мы правнуки такого поколенья, что в пору поклониться до земли отчизне, небесам… и отступленью лирическому, что ни говори… . . . . . . . . Так мы росли. Ты вспоминаешь хитрости мальчишек этих самых лучших лет? В носок штанину, чтобы было видно всем, что у тебя есть свой велосипед… Девчонкам, – чо? Не фантики, так бантики, передник белый… в общем, – дребедень… а нам с тобой, героям и романтикам, – фуражку, гимнастерку и ремень – чернильницы, учебники, тетрадки, галоши (чтоб им пусто!) пирожки на перемене… ножики, рогатки и первые на свете сапоги… настойчивым, назойливым, нахальным – все было так, как я нарисовал… А звезды как рубины полыхали, и мавзолей никто не закрывал… 2. Как я люблю вас, с синими глазами, с курчавыми как бороды сказаньями – не вдруг, а усмехнешься невзначай – люблю нижегородский мягкий говор, и северный …что по морю как повар, – ему про ром, а он тебе – про чай… Люблю первач и с перчиком горилку, шашлык и кахетинского бутылку откупорить с духанщиком вдвоем, и девушек с горячими до зависти – как жаркое армянское хазани ли? Нет! – блеск грозы, и хладный окоем… Моя земля, дремучая как нега монаха, – да и где я только не был? Полесье. Новгородчина. Кавказ… Дарил коней улыбкой и уздою отпущенной, и небо золотое нам улыбалось псковское не раз… Все после, а пока живи как дышишь, на жестяные забирайся крыши – на Бауманской столько голубей! Шумит Москва под небом голубиным В Замоскворечье, в Химках, на Неглинной где шелест серебристых тополей! А Ленинград встречал тебя дождянной, той незабывной радужной весной и корюшкой, и северной моряной, и хлебом пеклеванным на Сенной, свинцовым небом, шпилем золоченым, корабликом, взлетевшим к облакам – здесь царь морской – ему не до девчонок, но табачок любил наверняка… шагал широко, думал необъятно, топорщил ус, топориком звеня, и мазали со страху салом пятки и дворовой, и царская родня… Отстраивалась матушка–Россия и дядьки бородатые косились на пушки, поскидав колокола, и билась бронза в бронзовую землю, на шканцах боцмана курили зелье, дымились трубы, теплилась зола… Сердце девицы не пой как в неволе горлица, Дроля мой, ах дроля мой, что ж тебе неволится? – Ты прости меня молва и девица красная, снова в поле татарва стременами лязгает! Я и плачу, и боюсь, вдруг да не воротишься? Что же ты, как серый гусь из ладоней просишься… – Не сбегу из-под венца, сколь бы ты не охала, коли рекрута–бойца шведы не угрохают! Мой город, он не бил баклуш, он дерзко гремел за Нарвскими и строил корабли, и полыхал как галстук пионерский на майские… в ноябрьские дни… Трех революций пережив обломки, войну – страшнее не было нигде, – мой город жил и прятались подонки от них… от взглядов света и людей. Мой город цвел тюльпанами на Троицкой, взрывал сиренью марсовы поля… мой город пел: «Как выйду за околицу – кругом шумят родные тополя…» Волшебный город щерился штыками, опутанный мотком холщовых лент в семнадцатом – лихими моряками, или в другой ответственный момент – все в ополченье! далее ни шагу… пусть крысы на бадаевском снегу текут рекой, и снег кипит как брага от сахара горящего в пургу, от пламени и всполохов термита, от визга бомб и рева батарей – мы не уйдем, мы не оставим Питера, ни Марса, ни Исаакия полей… . . . . . . . . Мне скоро десять, я самостоятельный . Что думали петровские ваятели, закладывая камень у Невы? Откуда знать могли, какою будет Балтика – в матросской робе, в выпушках и бантиках, далёко от стареющей Москвы… Мы у Ростральных, ветер вертит пламенем как флагом и стучит о провода – искрят они над дугами трамвайными – над Биржевым, над Пушкинской с ростральными – там невская качается вода… там ива наклонилась как на паперти пред небом и торжественной Невой на Заячьем, где волны мятой скатертью, и утюгом буксир, и лес сплавной… Трамвай речной, трамвай как вымпел алый, трамвай звенящий или как нарвал, причалив к деревянному вокзалу, стряхнет оцепенение каналов и Малой Невки блеск и карнавал… На Петроградской, верно, суета – Большой, Зеленина… весна меняет маски наверное, и это неспроста, но я не жил тогда на Петроградской! Мы в Озерках, мы дачники совсем. Десятое, расплавленное лето. Как вертолеты маленьких систем гудят стрекозы, вертится планета – все для того, чтоб не было войны и голуби урчать не перестали, чтоб как обычно засыпали мы, а просыпались с именем – Гагарин! Чем дальше в лес – тем дров невпроворот, остались, где-то там, за поворотом и первый, но взаправдашний полет над озером, над берегом, над лодкой… – тот ялик свежей краскою блестел, со всех бортов расталкивая воду, – не сразу начинался передел простой в обогащенную породу… остались за спиной как за кормой светящиеся искорками лилий… Под старость лет нам хочется домой в мир грез и этих самых ватерлиний… . . . . . . . . Как Паганель, проснувшись, тер глаза, себя не узнавая на Дункане, – все как должно: и моря бирюза, и компас, не найти в каком кармане… Как занесло тебя, почти во сне, в какой истории, в котором песнопенье за Красным, за лесами, даже не… а дальше, по дороге, за Кипенью проснуться? Уготовила судьба, как тот чудак на выдумки богата, – озера, лес, посевы, лес, стога… посевы, поле, русские солдаты… О том пойдет особый разговор, но разом столько дел не переделав, скажу – был судьбоносным этот двор, подъезд, погоны, дети офицеров… А, в общем, дело обстояла так: до завтрака, проснувшись спозаранку, ты в первый раз как в дом забрался в танк, и не в последний… маленькая ранка, коль не затянется, становится большой – любовь – не брызги слез и крепдешина, – полюбишь девушку легко и хорошо, и мир, и эти гордые машины… . . . . . . . . А танк стоял на травяном холме, как на бетонном покоренном доте – на пьедестале, замерший в полете из прошлого, из песен о войне… Он был пробит и спереди, и в бок, как колос одинокий, но не скошен той смертью, что ни в сердце – так в висок тому, кто раньше всех ворвался в Ропшу! Бежали немцы, надвигался шквал огня и стали, стонов, матерщины, а – первый… не споткнулся, не упал, как рядом в землю падали мужчины, он в землю врос… Здесь аист не парит, и птицы мирной стаей не летают – он ранен, он со всех сторон убит, такие – экипаж не покидает… . . . . . . . . Солдатская, казацкая, рыбацкая игра – срывай колпак и фартук, хитрый повар! Мамаши спят, нас манят со двора казарма, плац и конские подковы. Здесь аисты на крышах, здесь уют мальчишеский, здесь мельница на сваях, здесь Родина – большая как салют, а маленьких на свете не бывает, как не бывает маленькой любви, и крошечной не кажется отвага, лови судьбу, за конский хвост лови, – Сидай на конь, казак, – сидай, бродяга! Как прадед, что родился на Дону, а дед мальцом купался в тихом Доне – служил еще в германскую войну поручиком в сибирском эскадроне, – как все, кто не припасами богат, о ком, кичась, не голосили трубы, кто ростом мал, а все–таки солдат, – Сидай на конь, сидай на конь, голубы… . . . . . . . . Свобода, братец, это кабала… не верю я в красивую свободу без друга, без родимого угла, без долга, наконец, и без народа. Пусть мой народ проснуться не спешит – такого не бывает в одночасье, – а вдруг? проснулся… в мире ни души, ни памяти, кругом – одни запчасти… вещички, обязательства, счета – ни дома, ни кола и ни креста. Мы хоронили боевых коней, своих друзей мы тоже хоронили, и слезы пряча, пряча как детей… но Вам – не хоронить автомобили! Тому, кто сам себя не раздарил не повторить с такою горькой силой: «…Я женщину без памяти любил, она меня еще не позабыла»… Где мы стоим, там, что ни день – молва, где нет тебя – лишь «чудные мгновенья». Как в патронташ укладывай слова лирического… хоть и отступленья. . . . . . . . . О том пойдет особый разговор: озера, лес, посевы, лес, фонарный смоленый столб и наш мощеный двор, второй этаж, окно: сарай, казарма… А у казармы плац и стук сапог: удар и – раз! удар и – два! и левой… и вздрогнет, и раскатится восторг солдатского казацкого распева… «…Пусть враги запомнят это: не грозим, а говорим – мы прошли, прошли с тобой полсвета, если надо – повторим!..» Солдат – всегда, солдат – везде, и точка! Мне было шесть, когда спросила мать, – Кем будешь? – Моряком. А лучше – лётчиком… (солдатом получается опять). Как выйти в люди, если не богатый ты, как стать красивым, ежели урод? А мы мечтали просто стать солдатами и моряками, и наоборот… . . . . . . . . Я не забыл, – он был Карибским кризисом, – у матерей тревожные глаза, – день как приказ, как из газеты вырезан, и неба голубая бирюза, и самолеты низко по над крышами, и красные ракеты под крылом… и всех наверх, свистать… уже не дышим мы, а только воздух ловим жадным ртом, все, как один – нахмурены мужчины, все, как один – готовы пацаны, чтоб над Гуантанамо небо синим… всегда… но лучше б не было, войны… . . . . . . . . Аэродрома клеверное поле, – ни лошади, ни попросту скота… он на посту, как старый бронепоезд – уснувшая, застывшая мечта, но до поры… а клевер – по колено, и земляника – яркая как кровь, а ветер жжет, как кровь бежит по венам, и ты, казак, ему не прекословь – ему виднее: быть горячим, если… ему вольнее, да и ты горазд рубить слова, как жерди на насесте, коль доведется отдавать приказ – коль выпадет, – и ты, мальчишка, станешь, как деды, что привстав на стременах… и про тебя, волнуясь и листая страницы писем… в прошлых временах та девушка… и как слеза мужская та женщина… и ветер за окном, какие ветры занесут не знаешь… когда взойдешь, когда вернешься в дом? «Ты строй мне дом, но с окнами на Запад…», – чтоб песней разнесло во все концы, как он любил, как верил в счастье, плакал… И все же расстреляли, подлецы! Поэтов убивать – не понарошку, Расстреливать – и это неспроста, скребется по душе когтями кошка и потому на сердце пустота. Боец Корнилов! Засветло расстрелян… Васильев сотник! Вечная печаль. Скупая жжет… и чтобы вам поверили – бумага, дата, подпись и печать… От раннего, от репрессионизма в дурной, картонный реабилитанс! Ты, плачешь? – Нет, здесь не придумать «изма», Я ко всему еще – не шарлатан… – Сидай на конь! – уже пропели трубы, – Вставай, казак, – взмолились ковыли… Пока стихи не позабыли губы и песни неубитые твои. 3. Стихи, стихи – безумная стихия, влекущая людинов и царей – не торопись досужливый вития ломать стило, чернилами не лей! Стихи чисты, как первое причастье, Стихи сильны, они внушают страх у палачей… Стихи стояли насмерть и запекались кровью на устах. Стихи не спят, стихи глотают слезы, они молчат, но сдерживая крик, стихи стоят рядами будто лозы и ягоды курчавятся на них! и яхонты сверкают черным медом, и янтарем пылает небосвод… Я не сказал: да здравствует свобода! – ее у нас и так невпроворот… . . . . . . . . Быстрянка, Стрелка, Нижнее, дворец… – благословенна ропшинская мыза. Здесь сад, и пруд, и царственный венец, и прихоть высочайшего каприза, не пожалев и царскую казну тряхнуть, а почему бы в самом деле… – конюшни строить? – то Еропкину, а колоннаду, стало быть, – Растрелли. То царская охота, то пикник… Как волны пошевеливая строфы, о чем задумался, пиит, ужели сник? а ведь рукой подать до Петергофа… Россия строилась не только в вышину и шпилями пронзала сон балтийский – ей не впервой гореть, не вдруг тонуть иль расцветать узором византийским, ей не впервой и во поле стоять, и, утопая в звоне колокольном, всем миром, всей округой… и на ять! как девушке пригожей и покорной, как матери, сынов своих храня, и по плечам раскладывая бармы – Отрадное, Никольское… стерня ли… залежи ли, зелени под паром. Мы русские, а русская земля тем краше, тем рассветы голубее… …однако, поворачивай коня – не по низу, так полем перепельим, не помыслом так посвистом горазд пока ресниц не отоснилась влага, Пегас, звенит поводьями Пегас… – Сидай на конь, поэт, сидай бродяга. . . . . . . . . Как в поле отгоняют лошадей под вечер – запыленных, серых, пегих когда проселок черен от теней и отдыхают сонные телеги? На выгоне, где желтая трава, гудит земля натружено и нервно – Сидай на конь, веселая братва! – и местные, и дети офицеров. Пылит дорога, ей невмоготу, глотают пыль подковы и кюветы который гон, которую версту, который день двенадцатого лета? Стреножь коня, покуда в поводу, пока роса не выпала… и пехом, через плечо тяжелую узду – до дома, до порога, под застреху… Здесь кров и стол, осиновы дрова – по–летнему (довольно и осины), и дядька рюмку выпьет под слова за матушку… и запах керосинный, и примусы гудят, кипит вода (ручьи, ручьи – хоть из любого черпай), а жизнь течет, течет по проводам, по рекам, по дорогам и поверх них… . . . . . . . . Мой старый Курск заждался, заскучал. Менялись дни как кадры кинохроник. Уж деда нет… и нет того врача, кто эту рану пластырем закроет. Да и кому прикажешь доверять пока еще мальчишеские беды? – тех бед не перечесть, но есть друзья, – друзья, а у друзей велосипеды… Мир разделить на после и пока, на детские и юношества годы… Кур пересох до дна, до ручейка, а тоже был когда-то судоходным! Все сбудется: и как к семерке туз: вокзал, и паровоз, и тульский пряник. Была река, баркасы, лодки, Курск, и был народ, по нашему, – «куряне»… Последний год, последние деньки, на пустыре за домом цвел репейник, как волны колыхались лопухи серебряные, но не голубей их… . . . . . . . . За годом год, однако, не спешат – медлительно пленительное время! Все начиналось с чистого листа в который раз упомним ли, поверим? Здесь будет все, здесь все – пережитое, и девочка, которая ждала, доселе средь когда–то новостроек… на Выборгской, на пятом, в зеркалах, ты потерялась… – так теряют письма, сжигают память и невмоготу ни вспомнить, ни подумать – время высекло и подвело последнюю черту. Здесь будет все, здесь все пережитое как бой часов, и времени колес не удержать любителю риторик про острова, или про невский плес, не рассказать как режут руки шкоты и полыхают створные огни, про тельники балтийских санкюлотов, про клеши, и матросские ремни, как парус настороженно и нервно, а бриз пьянит как терпкое вино… и шпиль пронзает пасмурное небо и мачтами исколото оно, напрягся парус, пенится волна, а ванты загудели тетивами и на волнах качается страна меж небом и водой, и островами. . . . . . . . . 4. Четвертая... выходит так, – глава? И память – вот она, что ножик перочинный, как острие… не гнется, не сломать дай бог… что называется, с почином. «Лицом к лицу лица не увидать?» Да, полноте, лицо к лицу и рядом – мы, юные, и радуется мать, и светел горизонт за Ленинградом. И смерти нет, не брезжится закат пока друзья всех песен не забыли, нет смерти и никто не виноват – иных уж нет, а те… давно в могиле. Но не о грустном стих, наоборот стихи живут, а люди – умирают, уходят за последний поворот судьбы, как ленинградские трамваи, как люди разбирают корабли, как в вечность удаляются солдаты – всему свое, но нет такой земли легендами и песнями богатой, – у сей земли особенная стать и, сколько бы скопцы не голосили, не смерить, не придумать, не объять той, что зовут красавицей–Россией. . . . . . . . . Поэма жжет, поэма не торопит, но обжигает, будто тетива ладонь, как жжет горячий Южный тропик, и холодит как синяя трава. Ты снова здесь, надолго ли? – Навечно. Вот догорит последняя звезда. – Сидай на конь, – ты слышишь, человече? – уж за́светло, и звякает узда… Здесь голос твой затерян в пряных травах, здесь закипает темная вода и весла, что по–прежнему упрямы – их руки не забудут никогда, здесь воду режут белые «сороки», танцуют как скаженные «стрижи» – здесь Балтика и молодость, и сроки отпущены… двугрядь не расскажи. . . . . . . . . Люблю малороссийский говор тот, что поет, тоскует, просится сказать… Эх, брат, его не изучали дочки в гимназиях. Упрямая лоза не так пронзает землю, как росток пронзает, рвется, тянется к наградам, чтобы взорваться вычурным листом и гроздьями, и соком винограда. На Севере замедленны слова. К нам прилетают северные утки. А все же Русь в мостах и островах не затерялась – северное утро прохладнее, дождливее, – не раз, очнувшись вдалеке от новостроек, ты вспомнишь, как встречал тебя Кавказ вином, хурмой и пчел звенящим роем, шелковицей, аулами, арыками… а лошади – у них другая стать – здесь кони тонконоги, и привыкли быть пусть под седлом, а плуги не таскать… Поэтом быть не трудно – тяжело, ты в этом сможешь убедиться сразу, когда гудит тяжелое седло, клинки, стволы и прочая зараза… а пацанам, – что бокс или борьба, или гонять хоть на коньках, хоть в лодке… хоть жизнь, что начинается в словах, а оглянись? подросшие молодки… Девчонок мы не то, что бы… а так – нам «нежности» как будто не пристали, а если просто, если в двух словах, то никогда о них не забывали… Яхт–клуб, Крестовский, солнце как палач – на то и лето, небо – как горнило и ветер стих… хоть вывернись, хоть плачь, но ветер стих, но… и не, Господи помилуй! Ведь нам не привыкать хоть на руках, хоть вплавь, – а то! – неважная кручина! Девчонок, слава богу, не сыскать, – а как еще? Ведь здесь – они… мужчины! Мы молоды, стесняемся слегка, мы влюблены в залив, в соленый ветер (не так и солон он), но это ведь пока – все впереди, все будет, человече… Володька у Норвегии, а тут броню примерил ты, как гимнастерку, а Женька водолазом… и версту уж не одну промерил… время стерло ту юность, ту единственную суть, что нас, хоть медленно, с колен приподнимала – кому свой садик, а кому и Трапезунд иль, как его молва не называла? Все – молодость, и не остановиться, все голубень, звенящая как сталь – поэма пьет из рук твоих как птица, из рук твоих, и прошлого не жаль… Когда б вернуть его, пережитое, но – это как проточная вода – прозрачная как небо голубое и светлая, как давняя мечта… Пусть голос мой и прост, и не придуман – я говорю, по–русски говорю любителям заслонок и презумпций, подвластным и поганому царю, и кто там есть еще… любителям напиться с козлиной лужи, с грандов, трендов… мразь… Пока еще степная кобылица любимого с войны не дождалась... Россия – степь, речные перекаты – кто о березах, я – о тополях… Ложились в землю русские солдаты лицом, с разбегу и не помолясь – мне возразят – неверно! Помолившись! Давай, давай, нерусское ничто! А может, впрямь, чтоб вас «озолотивши»? Пожалуй, не получится… а то? Поэма ждет, поэма не торопит, но говорит: – Смотри, не позабудь и руки те, и тот тревожный шепот, что провожал собравшегося в путь. Где те глаза, где память и отрада? Растаяли и молодость прошла… Нет, не прошла, пусть далеко, а будто – рядом мальчишеская звонкая пора! Все только начинается и поверх страниц тех писем, и не прекословь ни жизни той, ни памяти, и брови не позабудь взлетевшие, и вровень с тем слова: надежда, вера и любовь. Здесь – кода, здесь меняется картина, здесь часть четвертая торопит, знать, жива еще не предпоследним поединком четвертая веселая глава. Мы уходили в ночь, читай – под вечер, нас уносили в вечность поезда, слова и обещания, и встречи, и адреса… – упомнишь ли когда? . . . . . . . . 5. Какой Россия вспомнится? когда, каким гудком, которым эшелоном? – огни, вагоны, стрелки, провода и вновь – колеса, станции, вагоны… Ты ей не скажешь: – Стой, не торопись! уже земля по осени белеса… Но на ноги с колен вставала жизнь, и юность становилась на колеса. Все впереди – и жесткое сукно, и сапоги, и голый лоб забритый, а грохот сотни пар солдатских ног – не дробь дождя по ржавому корыту! Все заново как с чистого листа – солдатский хлеб – ржаной, душистый, черный… . . . . . . Нас в женщинах пленяла красота, а Родина – горда и непокорна, а Родина – пленяла с малых лет великой, нерастраченною силой… и женщиной, что нам глядела вслед, и песнями, что ветром разносило. . . . . . . . . На Украине страдная пора, пылят дороги, пенится отарой горячий луг, и парит по утрам над речкой приснопамятной Самарой. Здесь пахнет тиной, рыбьей чешуёй, сухой травой и камышом зеленым, моторным маслом, порохом, игрой – повзводно, ротно и побатальонно… Здесь не война, а все же не шути – дрожит понтон и принимает тяжесть стальную, многотонную… – мотив и рокота, и скрежета, и лязга… и музыка – не грохот и не шум, – дрожит земля от пения моторов, тот хор, которому сравненья не решусь найти, но и не позабыть который. . . . . . . Днепропетровск, Кировоград, Раздельная. Сквозняк теплушек, терпкий запах сена ли, угля на остановках узловых? и со времен столыпинских мерцание тех фонарей – не скоро перестанем мы внимать свечей чарующему пламени за стеклами, и отражаться в них… 6. . . . . . . …еще не все закончены дела, еще долина корчится от боли, еще поет в наушниках юла про сладость слез и вкус сердечных колик, еще не все написаны любви – на отрывном как календарный в прошлом – чернилами на голубой крови простых принцесс и каверзных горошин, еще не все закончились слова и губы не искусаны до крови, не сверстана последняя глава и памяти стальная тетива звенит осой, и ты не прекословь ей – еще не отстучали поезда и не оглох от гула полустанок колес, гудков… и теплится звезда как кровь на дне граненого стакана, еще не все обуты в сапоги в скрипучие – скрипучие протезы, – была рука и нет уже руки, была душа, а на душе – порезы, был год лихим, расстрелянным, нахальным – большим как кит, упрямым как нарвал… но звезды как рубины полыхали и мавзолей никто не закрывал. . . . . . . . . 7. Да, Брежнев стар. Устал, заматерел от финских бань и челяди ужимок – он не генсек, а коллекционер советских звезд и импортных машинок. «Столичную» не пьет – панкреатит! Душа болит и требует застолья. И не до баб, и портит аппетит плешивый секретарь из Ставрополья… Не устоял четырежды герой политбюро и Лондонского клуба – Сперва инфаркт, потом инсульт, второй… И русский богатырь «врезает дуба»! Андропов болен – почки барахлят, Подагра донимает то и дело. Но «боинг» сбит, дворец Амина взят. И водка, наконец, подешевела! Мужик вздохнул, а выдохнуть – ни-ни! Все перепуталось в сознании народа – кремлевских звезд дразнящие огни, и Би-би-си, и радио Свобода… Сказал Господь: «Аз есмь и Я воздам»… Не бил набат, попы не причитали, техасский скотник и «железная мадам» на траурную мессу прилетали. А труженик «андроповскую» пьет и пивом «полирует» помаленьку, откупорит, понюхает, нальет… жизнь продолжается не так, чтобы «черненько»! Черненко сед как дедушка Мороз, хворал старик, дышал аэрозолью. В политбюро главенствовал склероз и пиджаки изъеденные молью. Еще паром отвязывал Харон, еще в стакане сохла незабудка… Кончалась «пятилетка похорон» пришествием пятнистого ублюдка. Он как комбайном управлял страной, (комбайном управлял еще со школы), как тракторист буравил перегной болезный друг немецкого Николы! Как повернуть историю назад, коль машинист дурнее паровоза? Но бурно ликовал электорат, внимая председателю колхоза. Он рухнул как берлинская стена В разгар сезона на исходе лета. Обгадилась любимая страна и платными вдруг стали туалеты. . . . . . . . . И президенты падают с моста – когда в мешке, когда без такового! Мы начинаем с белого листа, как жизнь Христа свидетель Иеговы. Он лето проводил не в Сан-Тропэ – его влекли московские проказы – хлебнул винца, залез на БМП, размахивая листиком Указа. Но развязались ленточки кальсон кондового уральского пошива и закачался пьяный фармазон, как Белый Дом и многорукий Шива. Кругом орала пьяная братва и пушки не стреляли почему-то – он без закуски произнес слова под старый хмель и торжество минуты. Ну, ладно! Произнес да и забыл, но московиты – флаг соорудили, и спьяну прослезившийся дебил представился спасителем России. Он бросил свой партийный аусвайс небрежно, как червонец в ресторане (подговорили спекулянт-Чубайс с полковником, подстреленным в Афгане). Россию, как и прежде не понять умом, и не придумано аршина… На сцене выкобенивалась… б…ядь! в девичестве блаженная Кристина. Уже шахтеры касками стучат, уже лежит на рельсах Всенародный – ему в бреду мерещится Собчак и унитаз, и Статуя Свободы… Собчак не век Россией торговал – он начал, как и все – с чужой квартиры. Но годы шли, да и маразм крепчал, и стали «музыкальными» сортиры… Куда ни плюнешь – кооператив! Торгуют воблой, совестью, трусами… Собчак надулся как презерватив и прет во власть под всеми парусами. А Всенародный, выспавшись едва, хватил стакан привычно спозаранку – наскучила кремлевская жратва и захотелось пострелять из танка! Но повода не подали «исшо» России неизвестные солдаты – ни жидоненавистник Макашов, ни евроупакованный Булатов. Булатовхас кричит пилотам «фас!» – но, где же вы, прославленные МиГи? Будь проклят Всенародного анфас и посттоталитарные интриги! Октябрь с демократическим лицом, но снайперы стреляли до рассвета. Культурный слой, накачанный винцом, внимал концу Верховного Совета. Но оказалось – это не конец и снова в воздух чепчики летели, подкрадывался медленный п…здец, а в Думе дурни думкой богатели. . . . . . . . . Ирак, Цхинвал, Абхазия, Чечня… И триумфально шествует по миру тупая антирусская брехня, как вонь из коммунального сортира. Слюной на сцене брызжет одессит, да не простой – кошерного отстоя! Подтяжки жмут, но лысина блестит, как Одиссей он покоряет Трою. Он Ахиллес – ему не до пяты (душа давно паркуется в ботинках), как патриарх он раздает понты с одесского привоза, то есть рынка. Но рыночники рыночникам рознь – уже в кремле отпраздновали тризну, уже Чубайс припас последний гвоздь для крышки гроба папы-коммунизма! Он Родине готовит двойников, по росту подбирает, по осанке – в утиль отправлен верный Коржаков и не играет в теннис после пьянки. А Всенародный лег в дезабилье в «кремлевку», как в последнюю обитель – гигант ума, поклонник Монтескье, пандемократ и дирижер-любитель. Встревожена кремлевская братва и старожилы Лондонского клуба – не дотянув до выборов едва свердловский самосвал «врезает дуба»! Намучаешься с этим двойником! Когда бы не приказ из Голливуда: «остричь клешню, прикинуть вещмешком»… какой ни есть, а все-таки Иуда! Еще во сне мерещится Цхинвал, еще Чечня показывает письку… (в Чечне – Абрамыч бабки отмывал, за что и прозван БАБом всероссийским!). Еще не очень ясно – кто кого? Кто спрятан за кремлевскою портьерой? Не МММ, а волны ГКО на берег вынесли «карманного» премьера. В девичестве еврей Израитель сменил лицо, но не попортил шкуру. КПСС влекла как колыбель сионо-комсомольскую натуру. Наш парвеню (когда бы не «дефолт») расшаркивался важно и красиво, но вскоре на него «забили болт» – вот так всегда – стряхнули и за борт! Но такова судьба презерватива… Еще Россией правят двойники, еще Багдад примеривал оковы… Электорату пудрили мозги то курс рубля, то «петли Примакова». Читатель ждет счастливого конца, Россия ждет, как витязь на распутье. Сам в кимоно, с улыбкой мертвеца на сцену вышел подполковник Путин! Он ИО президента и БУ резидентур ГБ или Моссада, как 007 держался на плаву и гребне постсоветского распада. Он не спешил, он просто выбирал: подплав, татами, могул, самолеты… «Мир» утопил, ДРЛО взрывал воробышек высокого полета. А кое-где взрываются дома и небоскребы падают как чурки… Мелькает Бени Ладена чалма и АКМ, и шаровары турка. Еще с ума пилоты не сошли, еще Тбилиси танки не мочалят. Цхинвали взят. В Сухуми корабли. Лиха беда! Да здравствует начало! Настанет день пленительных минут доселе укрываемых веками. Настанет день, и слезы расцветут любовью, красотой и облаками! ________________________________ . © Олег Павловский, 2013 Дата публикации: 06.08.2013 18:02:39 Просмотров: 2922 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|