"И всё кругом колхозное, и всё кругом - моё!"

Петр Муратов

Форма: Рассказ
Жанр: Публицистика
Объём: 72463 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Решил оформить отдельным рассказом отрывок из книги "Встретимся на "Сковородке" (воспоминания о Казанском университете). Рассказ о студенческих "колхозах", "шефской помощи селу" времен развитого социализма

«И всё кругом колхозное, и всё кругом – моё!»

Студенческая пора времен развитого социализма помимо учёбы, сессий, практик, каникул, веселий, любовных историй, походов включала в себя и трудовую деятельность в студенческих стройотрядах и сельскохозяйственных работах на благо «горячо любимой социалистической Родины».
Сразу после вступительных экзаменов мы, вчерашние абитуриенты Казанского университета, повизжав от восторга у доски объявлений приёмной комиссии при виде своих фамилий в списках зачисленных на первый курс, тут же наткнулись на скромное объявленьице, гласившее «быть там-то во столько-то» для отправки в сельскую местность.
И если о студенческих строительных отрядах писано-переписано, пето-перепето, то о таком распространённом явлении студенческой (и не только) жизни, как осенние сельхозработы или, как тогда говорили, обобщая понятие, «колхозы», лично мне ничего познавательного не довелось прочесть ни тогда, ни в последующем.
Да, стройотряды – это круто! Романтично! Возвышенно! «По-социалистически»! «По-нашенски»! Я всегда завидовал молодым, весёлым, загорелым ребятам и девчатам с рюкзаками, в стройотрядовской униформе с нашивкой-эмблемой с мастерком на рукаве. А если к ним добавлялись эмблемы строек с обширной географией, стройотрядовские значки и прочие атрибуты, я чувствовал, как моё «торопится сердце, сердце волнуется». И звали студентов гордо – «бойцы»! Бойцы стройотрядов. А ещё гитары! Пишу, а в голове звучит популярная в те годы песня, блистательно исполнявшаяся Александром Градским:

Радостный строй гитар,
Яростный стройотряд,
Словно степной пожар,
Песен костры горят!

Однажды комитет комсомола направил меня на встречу с делегацией студентов из ФРГ, и как они после рассказа о стройотрядовском движении были впечатлены полученной информацией. Заморские гости восхищались передовой формой организации труда студенческой молодёжи, признавая, что ничего подобного в ФРГ близко нет.
Но не всё было столь однозначным в движении стройотрядов – «хлеба не надо, работу давай!» Конечно же, ехали в стройотряды чтобы, в первую очередь, заработать. Но акцентировать это было не принято. Помню, как один командир стройотряда на заседании университетского комитета комсомола в запале спора озвучил эту меркантильную мысль, как основной стимул работы, за что был немедленно исключён из рядов ВЛКСМ. Это вызвало искреннее недоумение со стороны студентов. Да и я был в шоке по поводу подобного решения, хотя мне, как члену факультетского комитета, сомневаться, а тем более осуждать правильность мер вышестоящей инстанции, не полагалось.
Однако вернёмся к «колхозам». Существовало одно принципиальное отличие: участие в стройотряде было добровольным. Ещё и не каждый желающий мог попасть в тот отряд, в который хотел, в некоторые были конкурсы. Вот! Вот она – соль вопроса! Ибо «в колхозы», «в деревню» – посылали или, как выражались многие, «гоняли». Какая там, к чёрту, добровольность?! Иди, давай, помогай стране собирать урожай, выполняй Продовольственную программу, исторически начертанную мудрым решением КПСС, исполняй свой патриотический долг! В «добровольно-принудительном» порядке.
Не скажу, что никто не пытался роптать. Но принародные громкие возмущения могли привести к многозначительно заданному вопросу со стороны как общественных, так и номенклатурных функционеров: «вам что – порядки наши не нравятся?» В нашем случае можно было запросто «допрыгаться», как минимум, до исключения из комсомола, как максимум – до отчисления из университета. Совсем ничего не бояться мог, наверное, только отслуживший в армии беспартийный работяга, но Его Величество Рабочий Класс и так в колхозы не гоняли.
Безусловно, вопрос «откашивания» от колхозов вполне можно было решить, без огласки, в частном, так сказать, порядке. Не стану говорить про блат, это понятно и так: блатные в колхозы не ездили. В принципе, если ты хорошо учился, занимался общественной работой и, вообще, считался хорошим девочкой или мальчиком – можно было поставить перед деканатом вопрос о нецелесообразности твоего участия в сельхозработах. Освобождение от «колхозов» иногда предоставлялось в качестве награды за что-то или за участие в чём-то, например, в выступлениях университетской хоровой капеллы или в соревнованиях. Разумеется, не ездили на сельхозработы иностранные студенты, хотя в стройотрядах, бывало, работали.
Противопоказания по состоянию здоровья тоже принимались во внимание: в конце августа перед деканатом всегда наблюдалось скопление студентов со страдальческими лицами: кто держался за бок, кто за живот, а кто просто подволакивал ножку. Для освобождения от сельхозработ требовалась аргументированная причина. Но и веские аргументы не всегда срабатывали. Как-то мой кореш, как и я, студент биофака, действительно жестоко загибался от обострения аллергии. Однако он так и не получил освобождения от колхоза, его ещё и в симуляции обвинили. Но ничего, выжил: осенние дожди прибили пыль и пыльцу, и аллергия утихла.
Поэтому понятно, что никакой патетики в вопросе «добровольно-принудительных» сельхозработ не могло быть по определению, и если какая-то информация в СМИ (правда, тогда такого понятия ещё не было) редко и бессистемно просачивалась, то как-то всуе, мимоходом и исключительно, как «шефская помощь селу». Собственно говоря, почему – шефская, и почему – помощь? Но такими вопросами в то время мы не задавались.
В результате, сложилась преинтересная ситуация: работаешь в стройотряде – тебе почёт и уважение, поехал «в колхоз» на сельхозработы – гы-гы-гы! Хотя, по большому счёту, неужели работа на селе – неполноценна изначально? Однако спор о равном статусе бойца стройотряда и посылаемого в «колхоз» разбивался о железобетонный аргумент в пользу первых: стройотрядовцев ВСЕГДА освобождали от сельхозработ. Впрочем подобные споры никогда и не возникали. Конечно же, боец стройотряда мог изъявить желание поехать по осени в колхоз, но я о таких «идиотах», честно говоря, не слышал ни разу.
Как следствие, кроме язвительной песенки Владимира Высоцкого «Товарищи учёные», советская культура на тему «колхозов», точнее, «шефской помощи селу», в отличие от тематики стройотрядов, ничего не создала. Так и хочется лишний раз процитировать классика:

Товарищи ученые, доценты с кандидатами!
Замучились вы с иксами, запутались в нулях,
Сидите, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях!

Однако эта песенка не то, чтобы была запрещена, но, скажем так, не приветствовалась…
Вполне вероятно, у читателя может возникнуть вопрос и ко мне, мол, ты такой умный, а сам-то работал в стройотрядах или «тянуло к земле»? Отвечу. На нашем факультете учебный процесс был организован так, что ежегодно в июле у нас проходила практика. Основной же период работы стройотрядов выпадал именно на июль-август. Поэтому отряды из студентов биофака никогда не формировались. В августе – каникулы, ну, а в сентябре пожал-те в деревню. «А гамма-излучение денёк повременит!» Справедливости ради, отмечу, что студентов выпускного пятого курса от колхозов освобождали, как-никак – дипломники.
Щекотливым был вопрос участия в сельхозработах членов «большого» и «малых» (факультетских) комитетов комсомола. Во-первых, комсомольских комитетчиков разных уровней было многовато. Во-вторых, поголовное освобождение их от колхозов породило бы нездоровую реакцию у менее сознательных рядовых студентов, вести которых за собой к светлым идеалам коммунизма стало бы намного сложнее. Плюс априори считалось, что комитетчик будет служить личным примером в работе для остальных.
Ну, и в-третьих… Хотя это, скорее, относилось ко мне или таким же, может быть немногим, как и я. Дело в том, что, возглавляя сектор агитации и пропаганды в комитете комсомола биофака, я поначалу считал своё личное участие в сельхозработах святым патриотическим комсомольским долгом. Поскольку искренне верил в идеалы коммунизма и не сомневался: колхозно-совхозный уклад – вершина организации сельского хозяйства в масштабах всего человечества, первая ступень перехода к коммунистическому труду на земле. И истинность ленинской цитаты «Мы придём к победе коммунистического труда!» у меня не вызывала абсолютно никаких сомнений. Словом, фразу известной песенки из сталинской киноагитки «И всё кругом колхозное, и всё кругом моё!» я, признаюсь честно, воспринимал в буквальном смысле. И верил: нужно лишь немножко помочь труженикам села ввиду очередного неурожайного года или сложной международной обстановки, или просто по случаю новых повышенных трудовых обязательств, принятых ими в обстановке единодушного одобрения в преддверии (или по итогам) только что состоявшегося «исторического» Пленума ЦК КПСС. Я уже не говорю о «судьбоносных» для всего человечества съездах КПСС, из коих на время моего студенчества выпал только один – в 1981 году – XXV, начертавший новые грандиозные планы по строительству коммунизма в нашем обществе. А также поведавший миру устами дорогого Леонида Ильича Брежнева, что «общий кризис капитализма, кха-кха, еще более углУбился».

* * *

С олимпийского 1980 года, когда я был уже на втором курсе, нашему факультету поручили шефство над колхозами двух соседствующих друг с другом районов Татарстана – Заинского и Сармановского. Доставляли нас тихоходными речными корабликами типа «Ом», зовущимися в народе «омиками», до пристани Красный Ключ, что неподалёку от Нижнекамска. Оттуда уже колхозными автобусами – по хозяйствам.
Отплывали мы днём. К утру были на месте. Честно говоря, такой, менее затратный способ доставки был для нас, студентов, очень неудобным. Если погода стояла хорошая, было вполне терпимо: народ «растекался» по всему «омику» – по крышам палуб, трапам, шлюпкам. Но в дождь и ветер все, как пчёлы в улей, набивались в помещения верхней и нижней палуб. На середине Камского устья нас обычно покачивало, и некоторых девчонок тошнило. Ночью мы спали, в буквальном смысле, вповалку друг на друге, а потому приплывали в Красный Ключ разбитыми и не выспавшимися. Но всё списывалось на молодость.
Заинский и Сармановский сельскохозяйственные районы оказались почти в центре промышленного треугольника между нефтеперерабатывающим Нижнекамском, автостроительными Набережными Челнами и нефтедобывающим Альметьевском. Кстати, Набережные Челны в 1982 году были переименованы в «Брежнев» в честь почившего в том же году генсека. Многие тогда с сарказмом произносили новое название города, переиначив в «Набрежневые Челны». К счастью, позже городу было возвращено историческое имя. В те же восьмидесятые велись многочисленные разговоры о предстоящем строительстве в недалекой Елабуге – родине пейзажиста Ивана Шишкина, месте упокоений поэтессы Марины Цветаевой и кавалерист-девицы Надежды Дуровой – огромного тракторного завода, так и не появившегося на свет божий. Нетрудно догадаться, что народ в поисках лучшей жизни активно переезжал из деревень в эти города, поэтому на селе был кадровый голод, частично утоляемый в уборочную многострадальными студентами.
Тем не менее, оба района были хорошо освоены и плотно заселены: пустующих, заброшенных, зарастающих бурьяном земель я не видел. Спокойный пейзаж районов представлял собой поля и пашни средне всхолмленной равнины с редкими перелесками и узкими речками. Мне довелось изрядно попутешествовать по весям этих районов, ставшими почти родными. Я полюбил их неброскую красоту, напоённую осенним запахом влажной земли, стерни, зерна и опадающих жёлтым хороводом листьев.
Вы можете не поверить, но мне... нравилось ездить в колхозы. Почему? Ну, отчасти понятно – смена обстановки, свежий воздух, золотая осень, бабье лето, парное молоко… Но и ещё кое-что. Скажем так, нетривиальная возможность дальнейшего познания действительности во всех её проявлениях. Я считал себя пытливым исследователем.
Однажды Вера Тимофеевна – преподаватель кафедры ботаники и член комиссии по организации и проведению сельхозработ, предложила, питая ко мне уважение, воспользоваться правом не ехать в колхоз. На что я совершенно искренне ответил: «Ну, как я не поеду? Как без меня наши студентки? Кто о них позаботится, кто защитит?» Чем вызвал к себе новый прилив добрых чувств преподавателя.
А защищать девчонок приходилось. Наша группа микробиологов состояла из 25 человек. Парней в группе было двое – я и одногруппник Андрей. Переиначив классика, я говаривал: «А группа большая, да два человека всего мужиков-то: Андрей мой да я».
Посылали на работу нас по принципу: одна академическая группа – одна деревня. Безусловно, приезд такого количества студенток был настоящим событием для деревенских «жегетляр» (в переводе с татарского – «парни, молодцы»). Тут нам с Андреем приходилось выбирать правильную модель поведения, некую золотую середину во избежание конфликтов. Говорить о соотношении сил было просто смешно, а перед своими девчонками падать лицом в грязь не хотелось. Как правило, мы заводили дружбу с кем-то из местных, всегда публично и радостно приветствовали их и, конечно же, никогда ничем не показывали своего интеллектуального превосходства – всё на равных. Этим удавалось сбивать агрессивные намерения у кого-то из местных: дескать, ребята, мы тут все – свои.
Такая тактика работала достаточно эффективно. Но бывали и напряжённые моменты, которые преодолевались усилиями обеих сторон. Да и «жегетляр» были более вменяемые, трезвые и менее озлобленные, чем городской молодняк. К тому же старших в деревнях слушались. Хотя у других студенческих групп, где ребят было побольше, иногда доходило до мордобоев с местными, даже милицию привлекали.
Но наши девчонки, честь им и хвала, во время колхозных работ почти беспрекословно слушались нас: «Лицо не мазать, причёски не делать, глазки никому не строить!» К тому же «жегетляр» нередко неважнецки владели русским, потому общения с нашими одногруппницами толком не получалось. Впрочем девчонки сами всё прекрасно понимали.
Приглашения на дискотеку в «Культура йорты» («Дом культуры») поступали постоянно, даже обиды со стороны местных случались, когда мы отказывали. На дискотеках обычно были банальные «скачки» под «Синий-синий иней» или под более продвинутых «Бони М», «Чингис-хан» и итальянцев. Но, в конце концов, зачастую кем-то приносилась гармошка, и молодежь с удовольствием начинала отплясывать родные «Эпипе», «Закария» и другие танцы, что мне нравилось куда больше их неистребимого желания «косить» под городских.
Но девчонки отказывались ходить на деревенские дискотеки ещё и по другой, чисто женской причине – нечего надеть. В деревнях мои одногруппницы всё время умиляли меня: маленькие (слезли с каблуков), в резиновых сапогах, облепленных жирной осенней грязью, в каких-то замызганных куртёшках, в платочках. Глазки не «нарисованы», личики такие смиренные-смиренные, послушные-послушные… Конечно, уставали, бедняжки, на полях-токах, привычных удобств нет, а хочется к свету, в город, к маме. Ну, как не заботиться о них? Правда, студентки из деревень чувствовали себя, в отличие от городских, вполне нормально. Хотя специфика нашего факультета предполагала полевую подготовку студентов на учебных станциях в лесах под Казанью на Волге широкой.
Как-то декан нашего факультета Анатолий Иванович попросил меня лично присмотреть за своей дочкой Ниной. Он решил её не баловать, из группы не выделять и, видимо, из общепедагогических соображений, послать вместе с нами, посоветовав дочери «держаться Пети». Но патронажа с моей стороны не получилось: на следующий день, после нашего «расквартирования» в деревне Верхний Налим, мне пришлось переехать с половиной группы в соседнюю деревню Сармаш-баш. Однако Нинок ехать отказалась: больно глянулись хозяева, радушно принявшие её с подругами на постой. Поэтому она осталась с другой половиной группы под началом моего боевого друга Андрюши, возглавившего «верхненалимский филиал».
Но любовь к хозяевам быстро прошла. Начались дожди. Нинок простыла и, когда я время от времени ходил в соседнюю деревню в гости к Андрею, подолгу плакалась мне в жилетку, смахивая горючую слезу потемневшей от въевшейся грязи рукой.
Особенно Нину одолевал шестилетний, не понимавший по-русски хозяйский сынок. И однажды она не выдержала: последней каплей терпения стали гастрономические эксперименты пацанёнка. А дело было так. Отец-хозяин привёз из райцентра лимонад «Буратино», сынок смешивал его с густой домашней сметаной, в которой могла стоять ложка, и долго полоскал полученной смесью горло, «гырча» на весь дом. Потом выплевывал всё добро обратно в стакан. После этого что-то добавлял ещё, встряхивал стакан, как шейкер, чтоб образовалась пена, и с наслаждением пил получившийся «коктейль», подолгу растягивая удовольствие. Бедная Нина, бледнея, отворачивалась, зажимала уши, чтоб только не слышать и не видеть изыски мелкого «бармена». Но после третьего стакана не выдержала: её замутило, и она, опрокинув стул, стремглав метнулась прочь из избы. Однако выскочить не успела, «метнув харч» на пороге.
Да, товарищи дорогие, каюсь, виноват: когда, сочувственно покачивая головой, слушал от Нины эту историю, еле сдерживался от смеха. Надо было видеть её глаза, горящие от негодования и праведного возмущения! А в завершении рассказа прозвучала «добившая» меня коронная фраза, как квинтэссенция протеста и мести: «И не убрала за собой!» И я, все-таки не выдержав, взорвался гомерическим хохотом… К счастью, это был последний для Нины колхоз: папа-декан стал в августе «сажать» дочку в канцелярию приёмной комиссии, что давало законное право на каникулы в сентябре.
Не скажу, что «вошедший в историю» хозяйский пацан-шестилетка ставил перед собой какие-то цели в отношении Нины. Нет, ведь он был обыкновенным деревенским мальчишкой. Я и сам в Сармаш-баше в тот год проживал в доме, где было четверо детей, плюс нас, расквартированных, столько же. Да-да-да, размещали нас обычно по домам колхозников. Представляете? И ничего – почти месяц уживались под одной крышей. Наверное, в это сейчас трудно поверить, но тогда такой был народ – в большинстве своём простой и радушный.
Помню, младшенький хозяйский сынок по имени Самат, первоклассник, привязался ко мне настолько, что даже спал вместе со мной. Приходя домой, он первым делом спрашивал домочадцев: «Петя Ивановищ (так он меня звал) кайда (где)?» И мы, если я в тот момент не работал на току, сразу начинали с ним бороться. Потом он обедал, затем мы вместе делали уроки, разучивали песенку «Братишка Саматка теперь первоклашка» на мотив «Сестренки Наташки» – больно ему нравилась эта песня.
Часто Саматик недоумевал по поводу того, что «Петя Ивановищ» еле-еле говорит по-татарски, но умеет читать (правда, почти ничего при этом не понимая) и писать, что для него самого тогда ещё было заоблачной мечтой. И, несмотря на то, что мы иногда не понимали друг друга (мальчик поначалу совсем не говорил по-русски), друзьями стали закадычными. Мать-хозяйка, Гульсина-апа, не могла на меня нарадоваться. И видя, что мне, ударно вкалывавшему на свежем воздухе, жрать хотелось постоянно, часто подкармливала, угощала чем-нибудь вкусным.
У Саматика были три сестры. Старшая, Гулюза, мне очень нравилась – спокойная, налившаяся соками статная молодая женщина. Выпускница Казанского института культуры работала директором местного «Культура йорты». Краем уха я слышал, что ей пришлось пережить какую-то сердечную драму, но это и так было видно невооруженным глазом – Гулюза всегда была тиха и печальна, что ещё больше придавало ей загадочности и шарма. Видать неспроста ей, специалисту с высшим образованием, пришлось вернуться из города домой, где и без неё было - мал-мала меньше.
Я рассказал о своей симпатии девчонкам из группы, проживавшим со мной в этом же в доме, и они, «редиски», «сдали» меня её отцу – Суфияну-абый. И тот с радостью воскликнул: «Гулюза, кил монда (иди сюда)! Питкя (так меня звали в татарских деревнях), забирай её, а?!» Понятно, всё это было в шутку. Но выдавшие мой секрет одногруппницы-соседки, не доверяя полностью шутливости ситуации, на всякий случай увещевали меня: «Как ты не понимаешь, ей нужен работящий деревенский татарин, зачем ей учёный муж типа тебя?!»
А позже выяснилось, что пристальный интерес я вызывал у средней дочери – восьмиклассницы Ильсии. Не стану самообольщаться, скорее всего, я был просто первым молодым человеком, так не похожим на местных «жегетляр», студентом университета, который оказался в непосредственной близости – под одной крышей. За день мы с ней перекидывались парой фраз о чем-то несущественном, иногда я шутил, а она стеснялась. И как же я удивился, когда буквально за день до моего отъезда, Ильсия подошла ко мне и, опустив глаза, еле слышно пригласила на дискотеку. Моя ты матурым (красавица)! Но после трудового дня я был замёрзшим, голодным и уставшим, и идти никуда не хотелось. С другой стороны, я понимал, чего ей стоило такое приглашение. «Сходить, что ли? – терзался я. – Но зачем?..» До сих пор, вспоминая этот эпизод, мне становится немного грустно и светло…
С Саматиком и его младшей сестрой четвероклассницей Гульсам мы часто ходили в осенний лес, что на пригорочке сразу за деревней. Снимали с цепи «за компанию» пса Шарика – он с лаем носился туда-сюда, как угорелый. Летняя практика по зоологии и ботанике еще была свежа в памяти, поэтому я много рассказывал им про лесных животных и растения. Кстати, к моему отъезду Саматик самостоятельно стал складывать русские слова в довольно осмысленные предложения – в школе начались уроки русского языка. Мне приятно было осознавать, что именно со мной он закреплял свои знания на практике. Впрочем, и я немного улучшил свой татарский, общаясь с детворой.
Суфиян-абый всегда был серьёзен и суров. В колхозе он числился передовиком, работал трактористом, в уборочную – от темна до темна. Частенько за ужином, приняв «с устатку» стопочку, рассказывал про потрясшую его воображение Болгарию, поездкой в которую был премирован: «Эх, Питкя, если б не дети, остался бы там!» Так он обычно заканчивал своё повествование. И мой вопрос, какой город лучше – Казань или София, воспринял почти оскорблением, чуть не ругнувшись, ибо ответ изначально угадывался не в пользу родной Казани той поры.
Ко мне Суфиян-абый также питал тёплые чувства: из-за Саматика, а сына он боготворил – пацан родился аж с четвёртой попытки; из-за того, что «я – не баба»; а ещё и потому (если это не самое главное), что я, как и вся их семья, был рыжим. Иногда Суфиян-абый, находясь в благостном расположении, обняв меня, говорил: «Вот Питкя – мой родственник: тоже рыжий!»
Кстати, когда мы работали в другой деревне, меня к себе в родственники радостно «записала» ещё одна хозяйка – Альфинур-апа: в девичестве она была моей однофамилицей.
Вообще, было интересно понаблюдать, что называется, изнутри, за укладом жизни в деревенских татарских семьях. Да, без сомнения, мужчина в них – величина величин! Мне, взрослеющему молодому человеку, импонировал высокий авторитет мужчины в татарском доме. Спокойствие и уверенность хозяина, послушание ему домашних. Всё-таки у нас в русских деревнях (и не только) женщины любят «потюкать» и «попилить» своих мужичков. И не всегда за дело, зачастую просто так, для порядка. Ничего подобного в татарских патриархальных семьях я не заметил. Однако подобное подчеркнуто-уважительное отношение накладывало на мужчин больше ответственности, что отражалось на самом подходе к жизни. Поэтому, видимо, детей в татарских семьях больше, чем в русских. Меньше разводов. И алкоголь среди татар менее популярен, особенно в деревнях…
Любопытно было наблюдать, как ужинал Суфиян-абый. Подав пищу, Гульсина-апа не уходила, а стояла рядом. Закончив трапезу, он приглушённо отрыгивал – лицо супруги светлело: муж родной наелся! Нет, друзья, честное слово, нам, мужикам, вне зависимости от национальной принадлежности, такой уклад не может не нравиться! И я не сказал бы, что женщина в татарских семьях ущемлена в правах. Нет. Конечно же, она – равноправная хозяйка дома в полном смысле слова, только придерживается векового уклада.
Я тоже, несмотря на молодой возраст, ощущал уважение к себе со стороны прекрасной половины деревни. После августовских горных походов моя физиономия была украшена густой рыжей бородой. В сочетании с очками и крепким телосложением я внешне «тянул», если не на начальника, то на молодого преподавателя – точно.
Когда приходила пора затяжных, изнурительных осенних дождей, улицы деревень превращались в непролазную грязь, регулярно взбаламучиваемую снующими туда-сюда тракторами и грузовиками. Вдоль каждой стороны улицы, ближе к домам, натаптывались тропиночки. Но они были такие узенькие, что встречного приходилось пропускать, отодвинувшись чуть в сторонку. Так вот, местные женщины, не говоря уже о девочках и девушках, всегда уступали мне дорогу, не забывая приветствовать:
– Исенмесез (здравствуйте).
Со временем, я «обнаглел» настолько, что позволял себе отвечать:
– Яхшы (хорошо)!
Так и ходил по деревне: «исенмесез» – «яхшы», «исенмесез» – «яхшы». Даже привык. Если быть точным, «исенмесез» дословно переводится – «здоровы ли Вы». Вроде, как вопрос. Принято отвечать на подобное приветствие также: «исенмесез» или просто «исенме» («здоров ли ты»), если приветствуемый младше или хорошо знаком приветствующему. А «яхшы» – «хорошо», согласно этикету, отвечая и не интересуясь в ответ здоровьем вопросившего, может позволить себе только пожилой или просто уважаемый (не зависимо от пола) человек, а не «щегол», типа меня. Ну, уж не судите строго выпендрёжника в моём лице. Просто приятно было чувствовать себя уважаемым человеком.
Не сложно догадаться, особым уважением пользовались начальники и другие власть предержащие в деревне, в первую очередь, председатель колхоза или директор совхоза. Особенно запомнился случай на первом курсе в деревне Молвино. Приехав, я сразу заметил двух «жегетляр», постоянно болтавшихся по деревне, часто в нетрезвом виде. Выяснилось, что двое местных друзей, недавно вернувшихся из армии, никак не могли завершить празднование долгожданного «дембеля». Как-то раз, во время обеденного перерыва, их подшофе занесло в колхозную столовую. Недавние армейцы-кореша «докопались» до командированных из города на уборочную шоферов. Водилы не хотели развития конфликта. Но тем что-то не нравилось, и они явно лезли на рожон. Чем бы это закончилось – вопрос. Ситуацию разрядил внезапно подъехавший местный бригадир – здоровый, суровый с виду мужик. Он, мгновенно оценив положение, молча, двумя грамотными ударами свалил дембелей-односельчан на пол, после чего вышвырнул обоих на улицу. «Дембеля» приняли это как должное, мгновенно утухнув, и быстро ретировались.
На четвертом курсе нас послали в деревню Ляки Сармановского района. Разместили в тот раз не в домах сельчан, а в бревенчатом одноэтажном общежитии с печным отоплением. Это было большим удобством, так как уже не приходилось подстраиваться под ритм жизни приютивших нас хозяев. Жаль лишь – не было телевизора. И передо мной встала проблема: где посмотреть первые матчи европейских кубковых турниров по футболу, стартовавших по осени. Выход был найден оригинальный – требовалось найти армянских строителей-шабашников. Уж они-то футбол обожали, особенно когда играл ереванский «Арарат». В те времена, в любой, даже самой глухой деревушке, как правило, на возведении животноводческих ферм обязательно трудилась армянская строительная бригада. Проживали «гости с юга» отдельно, иногда со своими семьями. С местным населением они практически не общались, поэтому искренне радовались возможности пообщаться с нами. А усвоенные мною от однокурсника-армянина слова на армянском производили на шабашников просто магическое действие. Неудивительно, что и подкармливаться иногда удавалось у гостеприимных кавказцев…
Ляки (с ударением на второй слог) – старинная деревня татар-кряшен. Кряшены, или крещёные татары – большая этническая группа, отличающаяся от других татар тем, что носят русские имена и фамилии, исповедуют православие и едят свинину, а самая распространённая кряшенская фамилия – Осипов. Рядом с нашей общагой в траве и кустарнике мы обнаружили старые могильные плиты и камни. Местные пояснили, что раньше неподалёку стояла церковь. Мне особенно запомнилась одна опрокинутая замшелая плита, на которой красивыми славянскими, потемневшими от времени буквами с ошибками было высечено: «Здес покоеться прахъ рабы Божий Евдокии Анисимовны»… Такое родное славянское имя-отчество. Правда, вполне могло статься, что давно усопшая не произнесла в жизни ни одной фразы по-русски.
Особо хочу отметить, что за время моих путешествий по Заинскому и Сармановскому районам, мне в те годы ни разу не встретились ни мечети, ни церкви. Что ж, безбожникам из идеологических отделов обкомов-райкомов, будь они неладны, – пять баллов за их чёрную, насильственную атеистическую работу. Или анафема по сегодняшним меркам. Благо, хоть сейчас в Татарстане, пожалуй, нет ни одной деревни без храмов Божьих – либо мечети, либо церкви, а то и того, и другого в одном поселении.
Мне почти не приходилось сталкиваться с проявлениями национализма, так – редкие и мелкие бытовые «тёрки», не более того. Население, как сейчас принято говорить, толерантно друг к другу – и русские, и татары отчётливо осознают грань, за которую не нужно переходить в отношениях друг с другом. Историческая общность интеллектуально-духовного пространства создает общую ментальность, казалось бы, совершенно разных по происхождению и вероисповеданию народов. Плюс совместно обильно пролитая кровь на фронтах Великой Отечественной. Русские и татары, несмотря ни на что, стали по-настоящему близкими народами, что бы мне ни говорили. Общие взаимосвязь и мировосприятие – великие вещи. Ведь, как ни крути, но вроде бы славяне – поляки, например, или даже сербы – ментально намного дальше от русских, чем татары, равно как и киргизы или туркмены, от татар, по сравнению с русскими.
Родившись и повзрослев в Казани, я естественным образом воспринял татарскую культуру, немного понимал язык, хотя специально его никогда не учил. До сих пор люблю многие татарские песни. Моё раннее детство прошло в районе Иске Бисте (Старо-Татарская слобода), что на берегу озера Кабан, рядом с единственной действовавшей в то время в Казани старинной мечетью Марджани. Безусловно, длительное проживание в тесном соседстве с другим народом оказывает большое влияние на формирование человека. Вот и я не стал исключением из этого правила. К тому же моей фамилии присущ национальный колорит, благодаря чему татары часто принимали меня за своего. Было приятно: мне всегда нравился этот жизнерадостный, трудолюбивый народ. А когда требовала ситуация, я и сам не раз успешно «косил» под татарина, поскольку в крупных городах республики не все татары, особенно молодёжь, владели своим родным языком, некоторые вообще его не знали.
В Заинском и Сармановском районах русские и татарские деревни внешне, в большинстве своём, мало отличались друг от друга: традиционные бревенчатые избы с украшенными наличниками под двускатными крышами. Перед тремя окошками, как правило, выходящими на улицу, – палисадники, за забором и воротами – сараюшки, баня, хлев. Сейчас в Татарстане новые дома строят, как правило, из кирпича, большие, просторные, внешний вид их мало похож на те патриархальные избы из моего студенчества. Впрочем, их тоже осталось еще немало до сих пор.

* * *

Тот последний наш студенческий «колхоз» в деревне Ляки особенно запомнился мне беседами, песнями, спорами допоздна, общими ужинами, любовными интрижками, шутками, смехом… Нас с Андреем послали туда с другой группой – зоологов, где парней было больше.
Объектом весёлых шуток были, разумеется, студентки. Правда, они шутки весёлыми не считали: когда среди ночи кто-нибудь из нас забирался на крышу и кидал в дымоход печки тлеющую тряпку, заткнув чем-нибудь трубу – это было разминкой. Заполняющий комнату едкий дым заставлял их просыпаться, заливать тряпку водой, при этом девчата извергали смачные эпитеты в наш адрес, что нас очень веселило.
Как-то двое наших поймали на улице молодого бычка, предложив: «Запустим к девчонкам?» Сказано – сделано: упирающегося, ничего не понимающего бычка мы затолкали в женскую комнату, а дверь надёжно припёрли. Бурная реакция студенток не заставила себя долго ждать: поднялся дружный визг. Соскочив с коек, девчонки стали хлестать бедное животное тряпками, подгоняя его к двери. Замычав и обезумев, бычок полез на чью-то койку, а поскольку его копыта были в грязи и навозе, визг и крики, вперемежку с ругательствами только усилились. И вдруг шум разом стих. Мы забеспокоились – забодал от там кого-то что ли – и открыли дверь. Но оказалось, что бычок, приподняв голову, оттопырив хвост и расставив ноги, начал опорожнять мочевой пузырь. Девчонки, оцепенев от ужаса, наблюдали за расползавшейся по полу лужей. Немая сцена. Почти как в «Ревизоре». И тут пропищал слабенький, дрожащий голосок одной из них: «Ну вот, теперь сами будете убирать!» И грянул бешеный, безудержный хохот с нашей, разгильдяев, стороны!
Но самый весёлый, по нашим представлениям, прикол, мы припасли напоследок. По пути на поле, у обочины лежали останки павшей лошади. Полусгнившую голову бедного животного мы притащили к общаге и спрятали неподалеку в крапиве. План был таков: кому-то из нас предстояло накрыться простыней и, с привязанной к палке конской головой, войти ночью к девчонкам в комнату и заржать. А там – как масть ляжет.
Идти вызвался однокурсник-зоолог Олег Френкель. Он, тихонько изображая ржание, долго ходил между койками. Но девчонки, умаявшись за день, спали, как убитые. Только одна из них, узнав голос Френкеля, полусонно сказала: «Слушай, Олег, не мешай спать, иди отсюда!» Тогда он заржал громче. И тут, разозлившаяся Олечка Прошкина вскочила с кровати и схватила темный силуэт. В этот момент кто-то из девчонок врубил свет. На бедную Олечку смотрели крупные белые зубы полусгнившей конской головы. Оказалось, что девушка вцепилась в её уши. Гнилые уши с хрустом оторвались от головы, оставшись у жертвы в руках! Голова сорвалась с палки и, под Олечкин пронзительный визг и громкое «и-го-го» Френкеля, глухо бухнулась в таз, где было замочено на ночь чьё-то бельишко. Из-под угодившей в таз головы стала вытекать мутная коричневая жидкость. Девчонки, как по команде, ринулись молотить бедного Олежку, и тот, под наш гомерический хохот пулей вылетел из комнаты. Второй приступ смеха вызвал несчастный вид двух студенток, которые, брезгливо отвернувшись от таза, пошли выплёскивать всё его содержимое в ближайшие заросли крапивы.

Да, веселье, смех – неотъемлемые атрибуты студенчества. Недаром в древнем студенческом гимне поётся: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус!» – «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!» Но, шутки шутками, а мы в колхозах и работали, и вкалывали – ишачили.
На первом курсе, сразу после поступления, нас «кинули» на строительство животноводческого комплекса в деревню Молвино Зеленодольского района. Заняты мы были, в основном, на подсобных работах: на железнодорожной станции Албаба, что в трёх километрах от Молвино, разгружали из полукрытых вагонов кирпичи для стройки. Почему кирпичи привозили гружёными валом, а не аккуратно уложенными на поддонах, – непонятно. Да и никто таким вопросом не задавался: наше дело – выгрузить, «филонить» было некогда. Затем также валом закидать в грузовики. На стройке их сбрасывали из грузовиков на землю. Целых, неразбитых на части кирпичей оставались единицы. Я догадывался, что это, мягко говоря, не по-хозяйски – сложенные из обломков кирпичей строения даже внешне выглядели далеко непарадно, хоть и были совсем новыми.
Довелось нам на той стройке и несущие стены фермы бетонировать. Однако за месяц не заработали «ни цента»! Обратившись к старшей по группе, ассистенту нашей кафедры Наиле Калимуллиной мы задали хрестоматийный вопрос: где деньги? В ответ услышали:
– Всё, что мы заработали, пошло на оплату питания в столовой.
Блестяще! Понимаю, конечно, что нас заняли не самой высокооплачиваемой работой, но какие-то копейки мы должны были получить! Видимо, их получил кто-то другой, не из наших. Бог с ними. Да и Наиля раздраженно акцентировала:
– Ведь сентябрьскую стипендию вы всё равно получите!
Стипендия, или «стипа», составляла тогда сорок рублей. Но мы особо не расстраивались – все были счастливы, что совсем недавно успешно выдержали трудные вступительные экзамены. Знакомились друг с другом, пели, смеялись… Вспоминаю то время, как лишённое всяких проблем – улыбки с наших лиц не сходили. Да и кормили в колхозной столовке неплохо. А что на строительстве коровников – бардак, и что по денежному вознаграждению за наше участие в их возведении «баранка», так это, как говорил дорогой Леонид Ильич Брежнев, «кое-где ещё имеющие место отдельные недостатки».
На олимпийский 1980 год в организации студенческих сельхозработ произошли серьёзные изменения. Дело в том, что на очередном историческом Пленуме ЦК КПСС, «в обстановке воодушевления и единодушного одобрения», была принята Продовольственная программа, впоследствии бесславно почившая вместе с партией. В ней оговаривалось, что «шефская помощь селу» со стороны студентов должна заключаться только в уборке урожая, и ни в каких работах больше.
С ВУЗами заключались договоры. За нашим факультетом тогда и закрепили Заинский и Сармановский районы. Из числа преподавателей мужского пола назначались старшие по районам. В их обязанности входило следить за соблюдением договоров и условиями размещения студентов. Особенно мы любили старшего преподавателя кафедры генетики Евгения Сапаева, или «Сапача», как мы его звали, – неженатого, колоритного жизнерадостного человека, неравнодушного к студенткам, увлекавшегося творчеством Шекспира, которого читал в оригинале. В год всесоюзного старта Продовольственной программы нашей группе выпало ехать в Заинский район. С пристани Красный ключ нас, изрядно помятых дорогой на речном «омике», забрал автобус из колхоза имени Ленина (село Верхний Налим).
Мы с неразлучным Андреем и еще двумя одногруппницами благополучно разместились в доме бездетных Анаса-абый и Аскарии-апы (с ними проживала также старенькая мать хозяина). На следующее утро у нас объявился Сапач. Он, хитрец, знал куда идти: про мою идейную стойкость и марксистко-ленинские убеждения на факультете ходили легенды. Дело в том, что автобус из соседнего колхоза имени Чапаева, деревни Сармаш-баш, сломался по пути к Красному Ключу и к «раздаче» студентов не поспел. А на току, дескать, зерно горит, народу катастрофически не хватает. И председатель колхоза имени Ленина согласился поделиться с соседями-чапаевцами половиной студентов.
Как ни комфортно разместился я у своих хозяев (мы сразу же понравились друг другу), но, надо – так надо: общественное выше личного. Я обошёл все дома, где разместились одногруппницы и с грехом пополам набрал десяток девчат для переезда в Сармаш-баш. Автобус оттуда уже стоял «под парами». Понятно, что опять куда-то двигать никому из девчонок не хотелось. Но я был очень убедителен в том, что «место комсомольца там, где трудней, что выполнение грандиозных задач Продовольственной программы, исторически начертанной ЦК КПСС и лично Леонидом Ильичом Брежневым – священный долг каждого советского человека». Одним словом, с поставленной задачей мобилизации трудовых резервов из числа студенток нашей группы справился успешно. «Святой!..» – не без сарказма за глаза сказал про меня Сапач.
Работали на току: зерно с полей привозили грузовиками и высыпали на асфальтированную площадку для предварительной подсушки на воздухе – только что обмолоченное, оно ещё «дышало». В нашу задачу входило периодически просушивать зерно с помощью веялки-погрузчика. Зерно надо было с земли подавать лопатами под цепные лопасти подборщика. Иногда, если зерно было не особо чистым, его с помощью другой, немного видоизменённой веялки, требовалось ещё и просеивать. Необходимость этого определяли либо бригадирша Менджия-апа, либо молодой агроном Азат, до солидной приставки к своему имени «абый» (дядя) он пока не дотягивал. Со временем, и я научился безошибочно определять, требуется просеивание или нет. Подсохшее на воздухе зерно загружали в грузовик, который отвозил его на зерносушилку для окончательной просушки и складирования в амбаре. Словом, работёнка не хитрая, особых навыков не требовала. «Каков ток – таков итог!» – гласил плакат на въезде.
Часто на веялке соскакивала с шестерни цепь подборщика, приходилось останавливаться и ждать, пока механик Халим не оденет её обратно. Но, поскольку Халим появлялся далеко не сразу, я научился сам с помощью железной жлыги надевать цепь на шестерню, что требовало немалых усилий. Ведь самое главное – не прекращать работу! Уборочная страда мобилизует каждого! «Все – на выполнение Продовольственной программы!» А машины, командированные вместе с шоферами из Елабуги, всё шли и шли с полей, гружёные золотистым зерном.
Работали мы по графику: три дня с 8 до 17 часов, следующие три дня с 18 до 24 часов. И так по кругу. В пересмену с дневного режима на вечерний я как раз и выкраивал возможность сходить в гости в Верхний Налим, стоявший в семи километрах от Сармаш-баша. Там, переночевав в доме у Андрюши, мне тоже приходилось с утра идти на ток, теперь уже с верхненалимским «филиалом» нашей группы. Но и это для меня было не в тягость, ведь когда-нибудь «мы придём к победе коммунистического труда»! А потому: «трудовые будни – праздники для нас!»
Правда Андрей не умел и не хотел учиться надевать соскочившую цепь подборщика. Поэтому, когда в очередной раз цепь соскочила, вся группа с удовольствием растянулась на куче тёплого зерна, используя временный тайм-аут для передышки. И тут я, в нарушение принятого порядка, сам полез её надевать! Ну, в своём ли уме? В мой адрес полетели гаденькие мелкобуржуазные выступления: «Ты кончай это дело, садись, передохни, тебе что – больше всех надо?» А одна студентка, видя, что у меня не сразу дело получается, запела: «Наша взяла! Наша взяла!» Меня же это только подзадорило. Поэтому, надев всё-таки цепь, победоносно всех оглядел и парой идеологически выдержанных фраз быстро привёл в чувство распустившуюся без меня часть группы. Кто-то из девчонок даже злобно прошипел: «Ты бы лучше вообще не приходил в гости!» Ладно, думаю, по возвращению на учёбу буду работать с вами на политинформациях с утроенной энергией. А вечером пешим порядком – назад в Сармаш-баш, уже на свой ток к вечерней смене. Во, двужильный был!
И вдруг в один прекрасный день на току не появились ни Менджия-апа, ни Азат, ни Халим, только грузовики везли и везли зерно. Я знал, что началась уборка картошки, понимал важность для сельского жителя наличия приусадебного участка. Мы, кстати, всегда помогали хозяевам, у которых квартировали, в копке картошки. Но! Никак не во вред колхозному делу! Ведь я также знал, что колхоз – коллективное хозяйство – способствует формированию у сельского труженика сознания общественного собственника. Ибо «колхозно-совхозная, а также общественная собственность, создают экономический базис социалистической общественно-экономической формации, самой передовой в мире стадии исторического развития человеческого общества, в преддверии высшей формы общественного развития – коммунизма». Так нас учили. Ну, как же вы, члены колхоза имени легендарного героя гражданской войны Василия Чапаева, сложившего свою голову во имя победы светлых идеалов бесклассового справедливого общества, не понимаете этого?!! Как вы, обуреваемые «частнособственническими пережитками», можете забыть про колхозное зерно и копать СВОЮ картошку?! Ведь общественное – выше личного!
Кучи зерна на площадке перед зерносушилкой, которая, к счастью, не переставала работать, стали угрожающе расти, а мы, студенты, не успевали их перелопачивать. Ко всему прочему, посыпали противные осенние дождики. Сунешь руку в кучу, а зерно внутри горячее. Зерно на току горит, а колхозники свою картошку копают! Как такое возможно?! Значит, возможно. Значит, есть что-то ещё, до чего я не «дотумкиваю».
Но вот встречаю у правления Менджию-апу: «Сез кайда (Вы где)?! Токда эшлерге киряк (на току работать надо)!» «А-а, – отмахнулась она, – беренге (картошку) выкопаю сперва, «беренге – икенче икмек» (картошка – второй хлеб)». Ладно, думаю, с тобой всё ясно. Выловил кого-то ещё и начал «затирать» про Продовольственную программу, про колхозное строительство, но тот, посмотрев на меня, как на умалишённого, презрительно ухмыльнулся: «Да пошёл ты…»
«Добил» меня командированный из Елабуги шофёр Мишка, весёлый, безбашенный ухарь. Он на своём ЗИЛке по деревне носился, как угорелый. Разгонит ЗИЛок по площадке и затормозит резко перед самой веялкой – его аж разворачивает юзом, ни дать ни взять – гонщик. Но тут он высыпал полный кузов зерна прямо в лужу. Я ему возмущенно:
– Ты что, не видишь куда высыпаешь? Это же – хлеб! Знаю, что тебе колхоз до фени, но…
Разбитной «Шумахер» грубо перебил:
– Да пошёл ты со своим колхозом!
Со «своим»! То есть, с «моим»?! Смысл крылатой фразы «и всё кругом колхозное, и всё кругом моё» обретал явь и плоть, в прямом смысле слова.
Хорошо, что картофельная эпопея быстро закончилась. Но факт вопиюще несознательного отношения колхозников к общему делу основательно разбередил мою «девственную» душу. Ехал домой невесёлый, пытаясь осознать и осмыслить пережитое. Тот незабываемый колхоз имени Чапаева стал поворотным пунктом начала дрейфа моего марксистско-ленинского мировоззрения в идеологически противоположную сторону. Одна радость: заработали мы аж по 25 рублей и уехали домой дня на два раньше «верхненалимцев».

На третьем курсе, в 1981 году, на ниве трудовых свершений нас ожидал совхоз «Красный партизан» в деревне Александровская Слобода. Когда-то эта деревня была русской, там был колхоз. Но когда образовали совхоз, село стало смешанным по национальному составу. В местной русской школе появились татарские классы. Прибывшее новое руководство, от бригадира до директора и парторга, были татарами.
По приезду директор совхоза Вази Нургалеевич принял всех нас в правлении, в своём кабинете. Подобной встречи я больше не припомню. Вази Нургалеевич у каждого из нас заботливо спросил, кто откуда родом. Затем, широко улыбаясь, пообещал нам хорошо заплатить, если мы будем стараться, и пожелал ударной работы. А по домам совхозников нас расселял лично парторг – мужик серьёзный, даже угрюмый. Однако сельчане брали нас на постой с большой неохотой, так как незадолго до нашего приезда на сельхозработах были учащиеся какого-то ПТУ, не отличавшиеся культурой поведения. Поэтому парторгу приходилось постоянно подчеркивать, что мы – студенты ленинского университета.
Одна бабка, высунувшись в окно, настолько активно выражала парторгу своё возмущение по поводу попытки «вторгнуться» на её личную территорию, что парторг начал, подобно мне, строго внушать ей про трудный год, про битву за урожай и так далее. Пару раз местный партийный босс употребил словосочетание «советская власть», на что бабка дала отпор, воспринятый мной полным идеологическим апокалипсисом. Я просто обалдел от услышанного:
– А что мне дала твоя советская власть?
– А вон – советская власть к твоей избе тянется! – ответил он, кивнув на два электропровода, идущих от столба к её избе. Парторг без нервов воспринял её «еретические» слова, видимо, бабуля не в первый раз недвусмысленно высказывалась по этому поводу.
– Я за электричество плачу государству, а не тебе! – не стушевалась пожилая «антисоветчица»…
В итоге, никого бабуля к себе не пустила. Да я и сам бы не позволил кому бы то ни было из наших определиться у неё на постой, зорко оберегая сокурсников от «тлетворного влияния».
Чем же помогали мы совхозу «Красный партизан» в священной «битве за урожай», повторявшейся в нашей стране с завидным упорством из года в год?
Сперва нас с Андреем и еще одним работником «кинули» на аппарат витаминной муки (сокращённо АВМ), стоявший за околицей села. Аппарат представлял собой небольшую мельницу с барабаном для сушки измельчённого сена, в который подавался жар от факела, питаемого соляркой – небольшая цистерна с топливом стояла рядышком. Двое должны были подавать в аппарат сено из огромного стога, двое – принимать на выходе сыпавшуюся в мешки муку, завязывать мешки верёвкой и оттаскивать в сторону. Чеивертым в нашей компании был местный пожилой аппаратчик, руководивший процессом и следивший за исправностью работы агрегата.
Однако АВМ был старым, списанным, но совхозные экономисты что-то прикинули, подсчитали и вынесли свой вердикт: годен для принесения сверхприбыли, надо лишь его чуть подлатать. Аппаратчик не уставал костерить местных умников, так как толком не перемолотое сено внутри сушильного барабана постоянно воспламенялось, и из трубы воздухоотовода АВМ начинал валить густой чёрный дым. Аппарат тут же выключали. А мы, воткнув вилы в стог, с удовольствием разваливались на душистом сенце: требовалось лишь ждать, пока сено внутри барабана до конца прогорит. После чего аппаратчик, от души матерясь, вновь включал свой многострадальный агрегат и извлекал чёрную золу. И так – до следующего воспламенения, а оно не заставляло себя долго ждать. Одним словом, вместо двухсот нормативных мешков с травяной мукой за смену получалось лишь 7-8. Мы даже гитарку на третий день принесли, чтоб не скучать. Ну и как вам такая экономика?
Однажды всех работавших в совхозе студентов срочно перебросили на ферму: требовалось, в преддверии важного то ли районного, то ли республиканского семинара, навести внешний лоск. Озабоченный директор метался туда-сюда на своем УАЗике, как угорелый. Конечно, отвлечение студентов на работы подобного рода, не имевшие непосредственного отношения к уборочной страде, было нарушением договора. Однако предстоящее мероприятие, видимо, было настолько важным для уважаемого Вази Нургалеевича, что он сознательно пошёл на это. Мы красили ворота, окна, водопровод внутри фермы, снимали какими-то скребками голубиный помёт с труб вентиляции, выпалывали заросли бурьяна вокруг коровников, повесили над входом патриотический лозунг. Чтоб навоз не портил картины, дойное стадо на время куда-то переместили.
И вот торжественный день долгожданного мероприятия настал! Все студенты получили выходной: было приказано «забиться по щелям» и на глаза высоким гостям не показываться. Да ради Бога! Мы с Андрюхой, радовались выходному и, развалившись на койках, бренчали на гитаре. Вдруг, тяжело дыша, к нам ворвался раскрасневшийся бригадир Фаяз: «Вы работаете на АВМ-ке? За мной!..» Вскоре вся бригада «АВМ-щиков», во главе с привычно матерящимся аппаратчиком, была в сборе.
Фаяз коротко объяснил: «Скоро делегаты на автобусах будут проезжать по дороге мимо АВМ-ки, надо, чтоб вы работали! Проедут – пойдёте домой!» Да без базаров, надо так надо! Мы дружно взялись за вилы. Вскоре видавшая виды «АВМ-ка» откликнулась на наш трудовой порыв привычным чёрным дымком из трубы. Мы, как обычно, растянулись на ароматном стожке в ожидании окончания прогара. Вдруг видим – летит директорский УАЗик, из которого через громкоговоритель грозно гавкнули: «Чего развалились?! Работайте, работайте!» Мы, недоумевая, показали на валящий из трубы чёрный дым – какая тут, к черту, работа? Свирепый «матюкальник» повторил: «Работайте, я сказал!» – и УАЗик улетел дальше, в сторону вылизанных нами, обезнавоженных коровников. Мы, лениво поднявшись, принялись тупо бить вилами по сену. Со стороны выглядело всё в порядке: и работа кипит, раз дым валит, и люди чем-то заняты – картина более чем показательная и символическая; а вдалеке уже показалась неспешная колонна из трёх автобусов.
Уж не ведаю, о чём шла речь в автобусах, понимали ли люди внутри, что они видят из окон, и вообще, имели ли очковтираемые делегаты представление, что это за агрегат, и «с чем его едят». Однако, это не наше дело. Автобусы проехали, и мы с чувством исполненного долга удалились восвояси. Показуха закончилась.
Больше на АВМ-ке мы не работали – всех студентов перебросили на ручную уборку кормовой свёклы. Трудились бригадами. Прикинув сотки две-три площади, мы начинали дёргать крупные корнеплоды, выкладывая их кругом. После этого шла обрезка ботвы – свёкла летела в центр круга, образуя небольшую кучу. И так по всему полю – кучки, кучки в окружении обрезанных листьев ботвы. Потом по полю ехал трактор «Беларусь» с прицепом, куда мы забрасывали собранные корнеплоды. Вот и вся «премудрость».
Возили нас на свекловичное поле в кузовах грузовиков. Однажды в распутицу после дождя один из грузовиков забуксовал на косогоре. Водила тормознул и, переключив скорость, резко дёрнул вперёд – мы, стоявшие сзади, кубарем посыпались в грязь. Часть «груза» вывалилась. Хорошо, что водила не сдал назад… Вот такая «охрана труда»!
Окончательно пошатнул веру в справедливость расчёт зарплаты. За два дня до отъезда мы «взяли в оборот» бригадира Фаяза, даже бутылочку водки с ним раздавили. Бригадир добросовестно закрыл наряды. И мы уверились, что заработок, как и обещал в самом начале директор совхоза, будет хорошим, о чём поспешили оповестить всех. И вдруг! В день отъезда, получая расчёт в кассе, мы глазам своим не поверили: ведомость пестрила совершенно не логичным, не поддающимся пониманию разбросом сумм, предписанных к выдаче каждому – от двадцати рублей до семидесяти. Как, почему, на каком основании? Но выяснить не у кого: директора нет, бригадира нет, и совхозный автобус сигналит – пора на выезд. Самый крутой заработок был у Андрюхи – 70 рублей, у меня – 55, у других студенток — не больше 25, хотя работали одинаково!
Девчонки к нам с претензией: вы там о чём-то договаривались с Фаязом, бухали с ним, обещали всем хороший заработок, а, выходит, только о себе пеклись! Погано нам было, но мы ничего доказать не смогли. А я сделал для себя вывод, что в колхозе, в отличие от совхоза, заработок у всех был одинаковым или не было его вообще, как на первом курсе в Молвино. Значит, колхозы, по своей внутренней сути, ближе к коммунистической форме труда. Впрочем, в эту абракадабру верилось с трудом. Правильнее было бы заключить: что колхоз, что совхоз – те же яйца, только в профиль.
И вот в 1982 году на четвертом курсе настал последний студенческий «колхоз». На пятом, напомню, ехать в колхозы не полагалось.
О насыщенном внерабочем досуге в Ляки я изложил выше. А чем же занимались мы на ниве трудовых свершений? Да почти тем же самым, что и на совхозной АВМ-ке, то есть… Гм-гм… Не могу подобрать определение, на языке одна нецензурщина… О! Чего лишнего голову ломать? Так и назовём: «синдром списанного АВМ». В Лякинской «интерпретации» он заключался в следующем. Нас опять послали на сено, но не косить или делать витаминную муку, а тюковать его, скирдованное в огромный длинный стог, в брикеты с помощью машины-тюковальщика. Подаёшь вилами в заборник сенцо, а машина ходящим туда-сюда поршнем, приводимым в действие трактором «Беларусь», уплотняет его, придавая форму параллелепипеда. Когда брикет достигал определённого объёма, машина автоматически увязывала его с двух сторон полимерной бечёвкой. На глазах огромный стог превращался в аккуратные компактные душистые брикеты, которые несравнимо удобнее транспортировать и хранить.
Всё бы ничего, но на второй или третий день бечёвка на одном конце стала постоянно рваться, а изящный брикет на выходе – разваливаться, и колхозник-аппаратчик снова бросал его в заборник. А поскольку разваливались три брикета из четырёх, то процесс стал напоминать безотходное циклическое действие. Аппаратчик матерился, ковыряясь в агрегате, но бечёвка с завидным упорством всё рвалась и рвалась. И мы, если было тепло, загорали, играли в «царь горы» – кто кого сбросит с вершины стога, при этом грустно осознавая, что деньги подобным образом мы вряд ли сможем заработать. А машина никак не хотела налаживаться. К нам даже приехали с фермы, попросили вручную нагрузить сеном прицеп трактора «Кировец», а затем на ферме его разгрузить, мол, чёрт с ними, с брикетами – коровки кушать хотят. Мы спросили:
– А молочком-то парным угостите?
– Да, пожалуйста, на здоровье!..
Вознаграждением за труды стало десятилитровое ведро только что надоенного, пахучего, тёплого молока, которое мы впятером тут же и выдули, заработав через часок расстройство желудка.
Агрегат-тюковальщик так и не наладили, и на пятый день мы вообще не вышли – незачем. Решили требовать перевода на другую работу. В этой деревне председателем был присланный из райцентра (таких обычно называли «парашютистами») неместный спец, которого кряшены-лякинцы не любили. И он отвечал им взаимностью. Нас он тоже принял крайне раздражённо, потребовав освободить кабинет. Однако мы были настолько уверенными в себе, что тут же возмутились, дескать, дай нормальную работу – уйдём. Главный по колхозу, чертыхнувшись, швырнул на стол ручку и вышел из кабинета сам. Впрочем, другую работу он нам всё-таки нашёл: разбирать завалы недавно сгоревшей свинофермы, где из-под обгоревших балок и кусков шифера белели косточки бедных свинок. Самое интересное, что какие-то копеечки мы всё-таки получили. Закончился последний студенческий колхоз.

* * *

Но на пятом курсе нам с Андреем довелось ещё раз вдохнуть ароматный воздух золотых нив и полей. Это был особый исторический вояж уже не в процессе сельхозработ, а в составе факультетской агитбригады – деле сугубо добровольном. И я был одним из инициаторов её создания.
Основу агитбригады биофака составило трио «АнПеОл» (я, Андрей и общий друг Олег). Были и другие участники: две танцовщицы из университетского ансамбля народного танца «Каз канаты» Фирдаус и Лиля, певица Фарида. Роль имитатора звуков, мимика, оратора и грузчика исполнял Ярик, а руководил агитбригадой Саша – комик от Бога. Прокатиться с нами решил замдекана биофака Юрий Степанович Котов – руководитель студенческих сельхозработ, позже ставший делегатом революционного горбачевского Первого Съезда народных депутатов, вбившего первый гвоздь в гроб КПСС. Нашей поездкой Котов воспользовался для того, чтобы лично ознакомиться с условиями труда и проживания студентов биофака в деревнях.
Поскольку наши выступления предстояли в полевых условиях, встал вопрос о живом музыкальном сопровождении: в поле ни «усилок», ни «маг» запитать неоткуда. В инструментальном арсенале имелись две гитары, бубен, моя флейта и балалайка, которую Андрей освоил самостоятельно. Меня всегда умиляло название «агитбригада». Ведь никакой, собственно, агитации не проводилось, мы просто давали концерты в деревнях подшефных районов, где были расквартированы студенты нашего факультета.
В путь мы отправились на факультетском грузовике ГАЗ-66 с будкой. Шофёр Серёга тоже органично вписался в наш дружный коллектив. Репертуар агитбригады состоял из танцев и песен – русских, татарских, авторских, весёлого студенческого фольклора; концерт обычно длился чуть больше часа.
И замелькали, как в калейдоскопе, деревни, поля и пашни. Руководитель агитбригады Саша тогда хорошо сказал: «Как здорово! Воздух, простор, а мы несёмся навстречу неизвестности!» Действительно, такое ощущение возможно только в молодости. Мы давали по три-четыре концерта в день: в поле, на току, в «Культура йорты». И так четыре дня подряд: переезд – концерт, переезд – концерт. Ночевали тоже почти по-походному, где застанет ночь, благо, все с собой брали спальники. Как-то раз, в деревне Бухарай Заинского района, заночевали на том же месте, где состоялся концерт – прямо на сцене дома культуры. Зато кормили нас в колхозных столовках бесплатно. Даже как-то добавку дали в обмен на исполнение танца прямо в столовой.
Все выступления проходили на весёлом эмоциональном подъёме, с искоркой, на кураже. Мы отрабатывали свои номера с упоением, выкладываясь полностью. Да и деревенские жители – непосредственные, искренние, концертами не избалованные – горячо нас приветствовали. Бывало, женщины, будь то на току, в поле или даже в проходе между сиденьями зала, вскакивали с мест и начинали отплясывать, когда Фирдаусик и Лилечка под наше живое музыкальное сопровождение исполняли татарские танцы. Фраза из песни «Закария», «анын биюе яхшы, аннан урнек алыгыз» (она танцует хорошо, берите с нее пример), воспринималась некоторыми благодарными зрительницами буквально. Когда девчонки выходили исполнять лирический танец на мотив моей любимой татарской песни «Каз канаты» («Гусиные крылья»), среди зрителей всегда прокатывался дружный вздох восхищения. А чего стоили шикарные национальные костюмы, одолженные танцовщицами в своём ансамбле!
Наши студенты тоже были в восторге – дело близилось к завершению сельхозработ, они скучали по городу, универу, и нам были несказанно рады. Такой, знаете ли, абсолютно полный контакт между артистами и зрителями – любая труппа позавидовала бы.
А вот связь между деревнями была отвратительной, бедному замдекана Котову не раз приходилось в правлении какого-нибудь колхоза орать в трубку: «А-гит-бри-га-да! Сту-ден-ты! Да-да! Из Ка-за-ни! Кон-церт! Понятно?» Но, как ни старался он объяснить, кто едет, на том конце провода обычно усваивалось только одно: артисты из Казани. Поэтому объявления о нашем выступлении не отличались разнообразием: «Казаннын артистлары (казанские артисты)! Зур (большой) концерт! Башлана (начало) во столько-то». Зал всегда был полон.
Однажды с волнением узнаю, что один концерт вечером запланирован в Сармаш-баше. Приехав туда и остановившись у «Культура йорты», которым когда-то заведовала незабвенная Гулюза, я стал взглядом выискивать Саматика. Точно, вот он – в стайке пацанят! За три года «мой воспитанник» заметно подрос, свободно заговорил по-русски. Я ему:
– Самат, ты меня не узнаешь?
Он отрицательно покачал головой.
– Я – «Петя Ивановищ»!
Лицо Самата приняло какое-то непонятное выражение, и он, развернувшись, мгновенно упорхнул. Я удивился этому, но, как выяснилось позже, пацан тут же понёсся домой за отцом. Улыбающийся Суфиян-абый немедленно явился, сгрёб меня в охапку, намереваясь унести к себе домой.
– Суфиян-абый, подождите, мы готовимся к концерту!
– Яхшы, Питкя! Но после концерта – сразу к нам!
Концерт, как обычно, прошёл «на ура». Уже после его завершения на сцену поднялся местный «жегет», попросив нас исполнить что-нибудь военное: он только что вернулся из армии. Мы, не долго думая, грянули Высоцкого.

Солдат всегда здоров, солдат на всё готов,
И пыль, как из ковров, мы выбиваем из дорог,
И не остановиться, и не сменить ноги,
Сверкают наши лица, сверкают сапоги…

Выходившие из зала зрители остановились, а после последнего аккорда устроили овацию. Счастливый «дембель», вцепившись в занавес, чуть не плакал от избытка чувств. Мы решили, что такое выражение лица у него было второй раз в жизни, после приёма в пионеры.
Прихватив с собой Андрея и Олега, я отправился в гости к Суфияну-абый. Старших дочерей дома не было: Гулюза, выйдя замуж, уехала из деревни, а моя тайная «воздыхательница» Ильсия училась в Набережных Челнах, пардон, в Брежневе. А Саматик всё никак не мог со мной наговориться: взахлёб рассказывал, как учится, с кем дружит, приносил какие-то книжки, рисунки, фотографии. Уходил я с грустью, понимая, что, скорее всего, больше никогда не увидимся.
Пару слов хочу сказать о разнообразии товаров в сельмагах райПО того времени. Никакого выбора, конечно, не было. На прилавках – лишь несколько наименований продуктов: хлеб – и то не всегда, сахар, какие-то дешёвые карамельки, килька в томате. Зато во всех магазинах ровными рядами стояли пузатые трёхлитровые банки с пойлом под названием «Плодово-ягодное вино». Народ переименовал его в «плодово-выгодное»: травись – не хочу! Чуть позже, правда, стали вводить запрет на продажу спиртного на время уборочной.
Каюсь, грешили и мы: за время гастролей за воротник залили немало. Уматывались, срывали голоса. Плюс постоянные переезды – на последних концертах только и держались благодаря хмельному тонусу. Мне с тех пор понятна незавидная участь бродячих артистов.
Вернувшись в Казань, завершили мероприятие громким мажорным аккордом: отчётным концертом в университете. Да ещё решили брать за вход по двадцать копеек в Фонд мира. О! Билетов было не достать! Благодарные студенты стояли в проходах аудитории, сидели на подоконниках, а успех был такой оглушительный, что не забудется никогда. Мы стали невероятно популярны на своём факультете, а трио «АнПеОл» даже удостоилось почётной грамоты от «большого» комитета комсомола. Весь немалый сбор от концерта (честное слово, всё до копеечки!) сдали через комитет комсомола в этот мифический, неведомый, но постоянно бывший на слуху Фонд мира. «Лишь бы не было войны»! Тем и закончилось прощальное турне по весям наших ставших родными подшефных районов.
Путешествуя с агитбригадой и имея намётанный глаз пропагандиста-агитатора, я не мог не замечать идеологически выдержанные лозунги вдоль сельских дорог. Конечно, моё марксистско-ленинское мировоззрение под давлением правды жизни к пятому курсу успело дать мощную трещину. Но всё же, проезжая мимо очередной агитки, я мысленно посылал привет своим заочным коллегам из идеологических отделов Заинского и Сармановского райкомов партии. До сих пор эти лозунги на татарском у меня перед глазами, особенно один, самый некогда популярный: «Партиянын планнары – халык планнары (Планы партии – планы народа)!». Как тут не вспомнить анекдот про наивного первоклассника, прочитавшего лозунг более чем остроумно: «Планы партии минус планы народа». Точнее не скажешь!

* * *

Отбывание сельскохозяйственной «повинности» позволило узнать о колхозах много любопытного. Но красноречивей всего об этом рассказывал фольклор. Я узнал, что такое колхоз–миллионер. Нет, не то, что вы подумали. Это значит, что государством списано долгов на миллионы. Слышал, как народная молва переименовала колхоз под названием «40 лет Октября» в «40 лет без урожая». А один музыкально одарённый колхозник символично напел как-то: «И всё кругом колхозное, и всё кругом – ничьё!». Однако лаконичнее всех выражалась бабушка моей супруги, правда, в Татарстане она никогда не бывала. Когда нужно было дать некое обобщенное определение безответственности, неорганизованности и беспорядка в любом деле, она говорила только одно слово: «Колхоз!» Как говорится, не отнять и не прибавить.
Но «контрольный выстрел» в мою некогда высокоидейную голову невольно произвела родная бабушка, мать отца, Александра Алексеевна. Она, 1912 года рождения, была последним, тринадцатым ребенком в большой крестьянской семье, «поскрёбышем». Баба Саня закончила только два класса церковно-приходской школы, но прошла «университеты» жизни. Вдова фронтовика, сама мать девятерых детей (к великому сожалению, выжили только шестеро), она на себе испытала всю «прелесть» периода «величественного, не виданного в истории человечества построения новой социалистической деревни».
В тридцатые годы многие из нашего рода уехали в Комсомольск-на-Амуре на строительство авиационного завода, получив при этом желанные, не полагающиеся в то время колхозникам, паспорта. Там и родился мой отец, Юрий Петрович. Но что-то не срослось на новом месте – потомственная крестьянская душа позвала на Родину, на Вятку, обратно к земле. Наша семья вернулась в родные места в самом конце тридцатых. Затем – война, гибель деда Петра Васильевича, отца моего отца. На руках вдовы-солдатки осталось трое маленьких детей. Непосильные налоги на приусадебное хозяйство. Правда, Александре Алексеевне посчастливилось ещё раз выйти замуж за инвалида войны Федора Семёновича, которого я почитал за деда.
Потом, уже при Хрущеве, – топор новой политики укрупнения колхозов и ликвидации бесперспективных деревень. Народ массово и бесповоротно побежал в город. И моя бабушка отправила всех своих детей туда же на поиски лучшей судьбины. Иногда вечерами матери-односельчанки хвастались друг другу успехами детей: кто где учится или работает. И хотя некоторые из них даже не могли точно выговорить название техникума или института, звучало главное: мой-от (или моя) – в городе!
В родной деревне Новокуршино из близких родственников не осталось никого. Лишь могилы предков, которые я стараюсь регулярно навещать, да дом, куда я в детстве ездил к бабушке. К счастью, он ещё стоит – в нём живут сейчас чужие люди, я даже заходил к ним в гости…
Так вот. Спрашиваю как-то бабушку:
– Как так получилось, что мой отец родился не на Вятке, а на Дальнем Востоке?
Я не помню её спорящей на какие-то политические темы, выражающей «решительный протест» или, напротив, «чувство глубокого удовлетворения». Александра Алексеевна, Царствие ей Небесное, была истинно православной женщиной, труженицей до мозга костей, всегда сдержанной и спокойной.
На мой вопрос она, помолчав пару секунд, ответила:
– Так от колхозов-от побежали…
И это была единственная политически окрашенная фраза, которую я слышал от моей почти святой бабушки. Но большего, кстати, и не надо. В этой фразе – всё.
Нет, отрицать не буду, были и настоящие колхозы-миллионеры: где всё по уму, народ богат и счастлив, а председатель, непременно – Герой соцтруда. Но, пардон, это – «не благодаря, а вопреки» – там, где каким-то чудом удалось сохранить рудимент вековой крестьянской думки о своей земле, хозяйстве, своём роде, наконец. Или, если в этой деревне родился либо Никита Хрущёв, либо космонавт номер три Андриан Николаев – село Шоршелы в Чувашии, где он родился и вырос, я видел собственными глазами.

Итак, за все студенческие годы я, в общей сложности, целый семестр провёл в колхозах. Десять процентов учебного времени ушло не по назначению, что бы мне ни говорили про важность трудовой закалки и «шефской помощи селу». Одна радость: есть, что вспомнить и рассказать!
Не знаю, каково «послевкусие» от моего рассказа, я лишь хотел правдиво описать всё, что сам повидал и прочувствовал. Во все времена люди живут своими радостями и горестями, растят детей, обихаживают родную землю. Ни Заинский, ни Сармановский районы, ни Татарстан в целом тогда не производили тягостного впечатления. Скажу больше: дай Бог, чтобы все районы и области России сейчас были так же обустроены, как эти два района в те времена.
Ну, а колхозная эпопея… Кто-то до сих пор считает колхозное строительство священным, прогрессивным и героическим, а кто-то называет коллективизацию насильственным разрушением крестьянского уклада и психологии. Я – не буду лукавить – ближе ко вторым. Однако истина, видимо, посередине. И хоть писали в «Аргументах и фактах», что «Бабаю (первому президенту Татарстана Минтимеру Шаймиеву) удалось соединить феодально-социалистическую модель с достижениями капитализма», но сегодняшний Татарстан уверенно входит в число главных житниц России. Сельхозпредприятия республики перестали засыпать зерно в пресловутые «закрома Родины», самостоятельно распоряжаясь доходами от урожаев, а потому, в целом, преуспевают, перестав просить «шефскую помощь» у нынешних студентов. Не было бы ещё засух…
И не надо кивать на то, что при социализме забота о сельхозпроизводителях была настолько трогательной, что «особо отличившимся» колхозам регулярно списывались долги. Вредность подобной практики очевидна: халява развращает. Мне возразят, мол, сельское хозяйство во всём мире дотируемо. Согласен, но… Льготное кредитование или даже целевое субсидирование тех, кто самоотверженно работает на земле – это одно; а вбухивание средств в бездонную бочку ежегодного списания долгов – совсем другое. Парадокс заключался в том, что долги списывали-списывали, а иной колхоз всё равно «загибался».
Как изменились более чем за четверть века милые моему сердцу Заинский и Сармановский районы – не знаю, не видел. Да и увижу ль? Но, когда я еду на автомобиле из Казани в свою деревню на Вятке, проезжаю по территории трёх других районов на северо-западе Татарстана – Высокогорского, Арского и Кукморского. Созерцая местность, догадываюсь, что дела и там неплохи. И, честное слово, получаю удовольствие от состояния дорог, от вида ухоженных полей и аккуратных деревень, кстати, полностью газифицированных.
Летом 2010 года сильнейшие засухи накрыли родной Татарстан, почти убив урожай. Что ж, – зона рискованного земледелия, её не изменить. Но я искренне надеюсь, что, как поётся у «Любэ» – «будет новый год хлебород, было всяко – всяко пройдёт».

2011 год

© Петр Муратов, 2024
Дата публикации: 17.10.2024 16:59:00
Просмотров: 347

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.