Зоопарк / политика и секс / - 3

Борис Иоселевич

Форма: Рассказ
Жанр: Историческая проза
Объём: 17317 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ЗООПАРК – З

/ политика и секс /

Однажды она подобрала меня на улице в полночь, когда, по обстоятельствам, от меня независящим, вынужден был освободить место в постели любовницы. А поскольку всё, что со мной случается, от меня не зависит, не удивился, когда, возвращаясь по освещённым луной улицам, разглядел, сквозь внезапно распахнувшуюся дверцу «Вольво», утонувшую в кресле водителя девушку, то ли насмешливо, то ли выжидательно, наблюдающую, какой порядок действий предпочту избрать.

– Эх, прокачу? – поинтересовался я.

– Моё дело предложить, твоё отказаться.

– Со скоростью света или звука?

– Скорость зависит не от меня.

При более, чем скромном, опыте общения с женщинами, всегда ощущал себя ведомым, и, как ни старался, не смог переломить неприличную для мужского самолюбия привычку. Правда, не без внутренней борьбы, к тому же, не очень продолжительной. Не хотелось создавать самому себе проблемы там, где можно их избежать.

Нам казалось, что ночь не имеет ни глаз, ни ушей, а потому беззаботно отдавались сексуальному вдохновению, у меня несколько скованному, после недобранного в других объятиях. Но у неожиданной партнёрши, видимо, ничего похожего не случалось, и потому вела себя так, будто мы одни во вселенной, и приди милицейский сержант несколькими минутами раньше, наверняка добавил бы к обычным, в таких случаях, премиальным, возможность провести остаток ночного дежурства с удовольствием, не ограниченным моральными соображениями. А так, пусть опоздавший плачет: ему не оставалось ничего другого, как обвинить водительницу в превышении скорости.

– Превышают то, что уже есть? – съехидничала она. – Вы, например, можете превысить свою власть, выше той, за которую платят?

– Могу, если уверен, что заработаю на превышении.

Я поглядел на него с уважением, как человек, которому нечего превышать, кроме власти над собой, к тому же весьма сомнительной. Зато она, забыв, вероятно, о моём присутствии, пошла по следу, проложенному для неё блюстителем дорожной нравственности. И лучшее тому доказательство, её загоревшиеся глаза, непреложно доказывающие, что для женщины твёрдость духа, подразумевающая твёрдость плоти, предпочтительней вялого бормотания, тем более, когда выпадает редкостная возможность подчиниться чужой воле, а не диктовать свою.

– Разве, сержант, вы не застали нас в неподвижном состоянии, чему, кстати, обязана приятному знакомству с вами?

Но сержант не выказал радости от столь откровенной лести, а, напротив того, ещё больше насупился, как бы отвергая любые попытки отвлечь его от цели, чётко заявленной и убедительно обоснованной.

– Перед тем, как остановиться, вы, кажется, двигались, – невозмутимо ответствовал он. – Плата на месте, если не хотите лишних хлопот.

Моя случайная подружка нашлась и здесь.

– Договоримся, сержант, я с вами расплачусь, когда пожелаете, но без свидетелей, – и она выразительно покосилась в мою сторону. – Слово порядочной женщины.

Если он чего-то и ожидал, то меньше всего подобного развития событий. Видимо, до сих пор не принимал меня в расчёт, как если бы был пустым местом. Но поскольку я материализовался, а, от сделанного предложения, отказаться не мог, поглядел на меня, снова на неё и, как бы желая удержать испаряющуюся твердость, поинтересовался:

– Где и когда?

– Когда скажите.

– А он?

– Что «он»? – И, как бы извиняясь, добавила: – Без него.

– Куда?

– Куда скажете.

Сержант назвал не адрес, а место своего постоянного дежурства, пообещав, что его терпения хватит не больше, чем на сутки. Потоптавшись ещё несколько минут, приложил руку к виску, напомнив на прощание:

– Договор дороже денег.

– Именно это я имела в виду, – последовал ответ.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы оправиться от смущения, но случайная подружка избавила меня от решения непосильной задачи. Как будто ничего не случилось, мы вернулись к тому, с чем, казалось, покончили. Я не спрашивал, но она сочла нужным снизойти до объяснений, не исключено, надуманных, но выглядевших вполне убедительно.

– В стрессовой ситуации секс единственное для меня спасение. Это не повод оправдаться, а желание ощущать себя в безопасности.

– И что именно даёт такое ощущение?

– Присутствие мужчины во мне.

– Значит, этот сержант…

– И он тоже.

Краткость ответа оказалась внушительней иного монолога. Мне было указано, что на месте, мной занимаемом, в любой момент может оказаться другой. Если в её намерение входило меня уколоть, то просчиталась. Я не ищу скрытые смыслы, а если они находят меня, притворяюсь непонимающим.

– Значит… – начал было я.

– Ничего не значит.

– А его угрозы?

– Как и моё обещание.

– Но ведь сутки...

– Я так далеко не заглядываю.

Женщине поводы не нужны. Её обещания не больше, чем кость, брошенная послушной собачке в награду, означающую не признание собственных ошибок, а лишь требование снисходительного к ним отношения. Поэтому нет смысла тратить время на определение её настоящих чувств и мыслей. Что я и делал, доверяясь своей способности воображать несуществующее, не изменяя действительное.

Утомившись моим молчанием, поинтересовалась:

– Тебе не кажется, что где-то и когда-то мы уже встречались?

– Как если бы это было вчера. Но как догадалась ты?

– Это не сложно. Женщина запоминает мужчину не по внешнему виду / если только он не красавец среди красавцев /, а по тому, как проявляет себя в сексе.

– И ты всё это время занималась лихачеством?

– Когда попадались решительные и настойчивые, приходилось. А ты?

– У пешехода куда меньше возможностей.

– Но те, что были, надеюсь, не упускал?

– Когда нет того, кто нужен, берешь то, что подвернётся.

– Обычно так и бывает. Тот, кто нужен, теряется, а ненужное прилипнет, пожарным шлангом не отклеишь.

– Потом долго вспоминал.

– Как долго: день, неделю, месяц?

Она была на волне, и переключать её не собиралась.

– Целый год? – Казалось, дата интересует её больше, чем я. – Неужели всё это время занимался онанизмом?

– Зачем же? Сравнивал тебя с теми, кто был рядом.

И хотя в эти слова не вкладывал никакого смысла, мне показалось, что смысл всё же обнаружила, но какой именно, не решался спросить, а она, в обстоятельствах, в которых мы оказались, не сочла необходимым в него углубляться.

Не исключено, что оба были обмануты, некстати разгулявшимся воображением, но поскольку одновременно испытали в том нужду, значит, придуманное могло оказаться правдой. Тем более, что давнее знакомство было столь же случайно, как и нынешняя встреча. Мы покидали вечеринку одновременно, и она предложила меня подвести. А запомнилась мне не потому, что образ её навсегда засветился в моей памяти, а по красному пятнышку на груди. Как и тогда, я не нашёл нужным выяснять Бог или дьявол оставили на ней свою метку, вполне резонно предположив, что подобной происходит по взаимному соглашению высших сил.

Чтобы не затеряться в толпе у памятника Мицкевичу, непроизвольно взялись за руки, и в этом наивном, после столь долгой разлуки, жесте, усмотрено было бы у наблюдателя, не лишенного сарказма, что нибудь не тривиальное, а потому меткое замечание, но, по счастью, толпа такими качествами не обладает.

Народ, косясь на нас, беспрерывно вопил: «геть и ганьба», что означало долой и позор, и у нас не оставалось иного выхода, как отнести услышанное к себе напрямую.

– Сколько людей чувствуют себя несвободными, – сказал я.

И в доказательство какой-то патриот с выпученными глазами, дыхнул на меня жалом ненависти:

– А ты чего не кричишь, лазутчик?

– Заткнись, Федя, – встряла моя знакомая.

– Ничего, ничего, москалька, – последовало рассудительное обещание. – Мы ещё подвесим тебя верх ногами, чтобы разглядеть твоё исподнее.

– Пошли, – она взяла меня под руку. – А то и впрямь изомнут так, что от моей модной упряжи ничего не останется. Ни к чему доставлять обормотам даже нечаянную радость.

Оратель, усиленный, к тому же, громкоговорителем, вдохновенно перечислял блага ожидаемой свободы. При этом дважды было произнесено «расстрелять гадов», зато «повесить» многажды. Видимо, вспомнив, что, по нынешним временам, приходится экономить на всём, в том числе на боеприпасах. И всякий раз аудитория, не задумываясь, выказывала одобрение. Лицо орателя напоминало, давно забытую, но некогда весьма популярную раскалённую печь, буржуйку. Руки у орателя мелькали, как у фокусника. По всей видимости, без таких громкоговорителей, как он, для тех, кто ему внимал, будущая свобода теряла и смысл, и значение.

– Уйдём, – повторила она, прижимаясь и, явно намекая, что видит во мне защитника.

– Куда?

– Куда подальше.

– Со мной?

– С тобой.

Теперь, когда намерения были согласованы, осталось вспомнить забытые имена. Хотя и забывать было нечего, скорей всего, нам это было ни к чему, как тогда, так и сейчас: не хотелось отвлекаться на пустяки. Когда в твоих руках оказывается незнакомое тело, забываешь, что всему есть не только предназначение, но и название. Но нельзя исключить провалы в памяти.

– Дело не в памяти, – сказала она, словно угадывая мои мысли. – Просто тогда нам было не до формальностей.

– И ты, Брут?

– Я не брутто, а нетто. Не в смысле того, что тебе надо, а в полной противоположности ожидаемому.

– Значит, то, что было, уже не будет?

– Я без машины, – сказала она, словно подчёркивая разницу, которую не удосужился уловить самостоятельно.

– Снова превышение?

– Были и другие вины, впрочем, вполне извинительные.

За нашими спинами рвался к справедливости митинг.

– Тогда ко мне. Мама отлично готовит. Представляю, как она удивится.

Выбрав момент, когда гостья нас не слышала, мама поинтересовалась:

– Где ты её нашёл?

– На митинге.

– Ничего лучшего там не предлагали?

– Мама, ты знаешь, что в политике я не силён. Да, есть женщины и получше, так ведь и мужчины тоже.

– Пусть ест, мне не жалко. Но слопать тебя с потрохами, не позволю.

– Она может услыхать, неправильно истолковав твои, в общем-то, справедливые, опасения. Если не возражаешь, останется на ночь в моей комнате.

– И в твоей постели?

– Не надо детали превращать в обвинительное заключение.

– То, что курит, ещё не самое страшное, – сказала мама, не выносившая табачный дух.

После этого я стал верить в чудеса, словно присутствовал на празднике святого Януария или Йоргена. Вынудить мою маму к соглашательству могло только чудо. А, значит, эта женщина чего-то стоит!

По-настоящему наслаждаться женщиной можно только в собственной постели. Во-первых, потому, что постель перестаёт быть просто постелью, а обретает несомненный символический смысл, вроде древка и знамени, которые, сами по себе, ни что иное, как кусок дерева и материи, но, в обстановке воодушевления, самое дорогое и единственное, что остаётся у человека, на обрамлённом толпой открытом пространстве.

Кроме того, женщина в вашей постели не просто знамя, но олицетворение скрытых желаний и идеалов. Вы словно взлетаете ввысь и даёте почувствовать, прежде всего, самому себе, что однажды приобретённое, раз и навсегда останется вашей собственностью, и никакие претензии со стороны на право обладания не будут приниматься во внимание.

Нет смысла навязывать потенциальному читателю, ощущения сексуального блаженства, поскольку у каждого они свои, и тем более аргументировать его эстетическую ценность. Всякий раз это сон, ткущий из возможных и потому реальных фактов, фантастическую канву, над которой не властно даже авторское насилие, тем более насилие спящего? Но, в любом случае, сон недолгий, ибо помешать ему может всякий пустяк. В данном случае, это была мама, со своей обескураживающей проницательностью.

Я переживал нечто вполне реальное, доказательством чему может служить ещё более реальное, чем самый реальный факт, — всевидящее мамино око, пасущее стадо бед, подстерегающих её единственного сына.

Не будь, если верить маме, столь естественного выхода из самых, казалось бы, безысходных обстоятельств, умерла бы прежде, чем следовало, дабы поспособствовать счастью сына. Бедная, бедная мама! Будь она ближе к философии, не испытывала бы сомнений в невозможности приблизиться даже к самой простой мечте на расстояние менее пушечного выстрела, без учёта того, что нынче пушки стреляют куда дальше, чем во времена, родившие поговорку.

Это, во-первых. Во-вторых, не всякая постель достойна возлежащей на ней женщины, равно, как не всякая женщина достойна, приютившей её постели. На этом распрямленном несоответствии строится любая коллизия, озабоченная тем, чтобы понравиться читателю. Хотя лично моё мнение, что во всех, даже самых казусных случаях, постель и женщина вполне равноправны, и выделять что-то одно в ущерб другому было бы в высшей степени и неразумно, и бессмысленно.

Коль скоро женщина добралась до постели, никакие протесты, со стороны последней, не могут быть приняты во внимание. Кому бы ни принадлежала постель, кто бы ни захватил её без спроса / я бы даже сказал «приватизировал», если бы не боялся обвинений в вульгарной экономистике /, победитель всегда прав, а от побеждённого требуется спасительное смирение. Смирись гордая постель! Выбор сделали до тебя и без тебя. Но, в любом случае, ты будешь, при неудаче, виновной, а, при удаче, — незамеченной.

Переспать с женщиной — не то же самое, что её любить, зато любовь — очень похожа на желание переспать. Фригидную женщину воспринимаешь так, будто нуждаешься в милости, наперёд отказанной. Она явно презирает твоё усердие, пожалуй, откровеннее, чем женщина горячая, твоё поражение. Зато не затрагивает мужскую гордость — последнего прибежища неудачника.

Но маме всего этого не объяснишь, не упростив до минимума и без того несложное.

– Мама, – сказал я, – эта женщина меня любит.

Мама хмыкнула, ничего не объяснив.

– Ты судишь по себе, – разозлился я. – Я ведь не знаю своего отца, как неизвестно мне, любила ты его, или предназначала исключительно для моего появления на свет?

– Ешь, – сказала мама, подвигая тарелку, – это сырнички, таких от неё не дождёшься.

– Потому и дорожу тобой.

– Те, прежние, были куда лучше.

– Сырнички?

– Шлюхи.

– Ты и прежде не гнушалась выбраковкой. А, между тем, все женщины одинаковы и относиться к ним следует, как к неизбежному злу.

– Как её зовут?

– Познакомься с ней, мама. Заодно и я выясню давно интересующий меня вопрос.

– Если в этом доме будут относиться ко мне наплевательски, снова уйду на митинг, – вынырнула из спальни незнакомка.

– Дожили, – сквозь зубы произнесла мама, иронически глядя на мою протеже, – политика пролезает в постель, и вовсе не как третий лишний.

– Нас долго заставляли терпеть, а потому мне нравится в женщинах такого рода категоричность, – выпалил я и быстро поглядел на маму, чтобы полюбоваться произведенным на неё впечатлением. – И пока мы не выплеснем…

– С водой ребенка… – закончила за меня мама. И оба мы услыхали к своему удивлению:

– Детей у нас не будет. Это решено!

Я был немало удивлён: со мной не советуются, но за меня решают.

– У тебя гордости ни на грош! – произнесла мама с таким пафосом, как будто совершила невесть какое открытие.

Тот же упрёк слышу на службе, когда я взмыленный возвращаюсь от начальства.

Мне вдруг захотелось никого не видеть: ни маму, ни эту женщину, ни сотрудников, ни друзей. Всех побоку, все мне противны. Но больше всего опротивел самому себе. А ведь потерявший себя, уже никогда не превратится в находку. А если и превратится, то никому не нужную. Всё-таки диктатура хороша уже тем, что рождает формы сопротивления, пусть не всегда удобные и разумные, в то время, как официально разрешённый протест, убивает саму идею независимости. И так хочется превратиться в ретрограда, закручивать, закручивать, закручивать гайки свободомыслия, чтобы, кроме запаха пороха, ничто не отвлекало нас от неизвестности.

Я опомнился в зоопарке. Зоопарк был приезжий, как выяснилось, из России. На воротах, венчавших, окружавший его забор из полусгнивших досок, трепетал, под легким северо-западным ветром, призыв бойкотировать «москальских зверюг». Какой-то мужик и две, вторившие ему пособницы, кричали:

Не ходите, люди добрые! Не поддавайтесь на провокацию русских шовинистов!

Кучка детей и взрослых, подстрекаемых интересом и останавливаемых страхом, толпились у кассы, не решаясь, пусть даже ради любопытства на опрометчивый поступок. Я подошёл к контролёру, мужику в берете, и произнёс с интонацией, предусматривающей отказ:

– Бесплатно пропустишь?

– Иди! – растрогался он. – Гостем будешь. Докажем этим зипунам, что наши российские животные человечиной не промышляют.

Я вошел. В спину мне свистнули. Не оглядываясь, подошёл к тигру и, глядя в его сузившиеся, как у китайца глаза, спросил:

– Ты шовинист?

Тигр оглядел меня презрительно, и я успокоился. Потом подошёл к клетке медведя и заскучал. Медведь был бурый, как наша жизнь. А всякое о ней напоминание казалось мне оскорбительным.

Борис Иоселевич

© Борис Иоселевич, 2016
Дата публикации: 04.12.2016 07:14:39
Просмотров: 1818

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.