Украина.точка.РУ

Михаил Белозёров

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 483243 знаков с пробелами
Раздел: "Военно-политические романы"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

События настоящего времени. Война на Востоке Украины. Диверсионная группа ДНР находится в Киеве. Очень быстро из восьми человек погибают пятеро. Главный герой ищет предателя и в конце концов понимает, что его нет.

Михаил Белозёров

asanri@yandex.ru

Украина.точка.РУ

Роман – жене в подарок

Героям Новороссии посвящается.

Зачем иду я воевать? Чтоб самому себе не врать!
Юрий Юрченко.

Глава 1
Бежала собака

Сразу после дождя выглянула луна, и блестящая дорожка легла вдоль улицы. Грязь отливала серебром, и это ему не понравилось, он вздохнул и сел терпеливо ждать. Когда-то ж она скроется, с неприязнью думал он о луне. Мысли текли привычно и неспешно. Всего-то делов, перебежать в сквер перед стадионом, а там сам чёрт не брат. Охотиться в полнолунье – не самая лучшая пора, но деваться некуда. Пахло давнишней гарью и почему-то кошками. Эти запахи неотрывно преследовали его с тех самых пор, как он поклялся выполнить свою миссию. «Ты у нас особенный, – смеялись многие, даже те, которых уже не было в живых; он вспомнил их лица так, как вспоминают давно ушедших родных, почти без эмоций, с болью в груди. – А нам только каштаны снятся, – беспечно дурачились они». Каштаны в этом году на Крещатике не цвели. Не до весны им было, как впрочем, и людям. Хорошо, если к его возращению Пророк и Жаглин приготовят борщ, а то всухомятку надоело питаться. И вздрогнул: оказывается, в тот момент, когда начал проваливаться в сон, на блестящей дорожке возникла собака.
Она была похожа на призрака, и он готов был поверить в него, если бы не шевелящиеся кончики ушей и блестящая мочка носа. Собака понюхала воздух и двинулась к ближайшему трупу, который чернел у поребрика. Грязь под её лапами заискрилась серебром, а мокрая шерсть отливала, как кольчуга. Такие собаки были только у пиндосов. Значит, сбежала, решил он и нервно вздохнул. И вдруг она его почуяла, оскалилась, зарычала, а потом, отскочив в сторону, кинулась галопом в тень высотки.
«Фу», – выдохнул он, потому что на собаке действительно была кольчуга, защищающая горло, бока и живот. Он проводил её взглядом и на мгновение даже позавидовал: мне бы такую свободу. К счастью, собака его спасла. Это он уже погодя сообразил, что вначале выдала, а потом спасла, потому что шарахнулась и от высотки, в уцелевшие окна которой светила вездесущая луна, и от черневших остовов машин на дороге. Ого, сообразил он, да за мной охотятся! Там, в развалинах, сидел человек.
Мы так не договаривались, решил он в той насмешливой манере, когда думал о себе в третьем лице, и поднялся. Был он среднего роста, широкоплечим, ловким, быстрым, таким быстрым, что о нём говорили: «Ветер, а не человек». Лицо и руки у него были вымазаны чёрным, и он ничем не отличался от ночи в «балаклавке» и в своём комбинезоне «номекс». Этот комбинезон, удобный, как собственная кожа, он выписал через интернет и очень им гордился. По неписанным законам тактики надо было сразу уйти, как всегда, собственно, он и поступал в таких случаях, но на этот раз он остался. Ему стало интересно: ещё никто не выслеживал его, стало быть, это признание твоих заслуг. Он почувствовал, как трепещут его ноздри и как дрожат кончики пальцев, заставил себя расслабиться и, как хорошая борзая, обратился в слух.
Вначале он ничего не слышал, кроме шелеста листвы, когда тёплый ветер налетал издали, через Днепр, Русановку и Лавру, а потом уловил, как звякнуло стекло. Именно, из-за этого стекла, которое было рассыпано под ногами он и не ушёл: одно дело, когда ты «пополнил небесную сотню», как они любили говорить за кружкой чая, другое дело, когда противник во всеоружии ждёт тебя или ищет. Ищет – это даже лучше – меньше хлопот, а стекло выдаст всегда, от стекла под ногами никуда не деться. Оно всегда выдаст. На этот раз оно тоже не подвело. Кто-то двигался левее, почти до «травматологии», держась обочины, а в тот момент, когда вошёл в развалины, стекло звякнуло второй раз. Образно говоря, человек вообще топал, как медведь, понимая, что маскироваться не имеет смысла. Что же им ведёт? – с любопытством подумал он, и вытащил нож. У него была острая, как бритва, самоделка из отличной стали, и другого оружия он не призвала. Артистизм охотника заключалось в том, чтобы выследить противника и, несмотря на все препоны, используя хитрость и сноровку, достать именно таким оружием. «Мазохист, – смеялись над ним, – возьми «американца», – имея ввиду винтовку М-16 с глушителем – или нашу СВД с ночным прицелом, горя знать не будешь». «Нет, – отвечал он им с тайной гордостью, – с этим надёжнее и хлопот меньше». Тем паче, что его трофеи были не хуже, чем у других, а таскать с собой «оглоблю», значило, не уважать в себе следопыта. Следопытство стало его призванием, он только сейчас это понял.
Последние метров десять враг двигался по всем правилам тактики, против часовой стрелки, да так осторожно, должно быть, с пятки на носок и тщательно выбирая место, куда ставить ногу, что его почти не было слышно. Значит, не знает, с кем, конкретно, имеет дело, подумал он, это облегчает задачу. Однако задача, стоящая перед врагом, была куда грандиозней: обыскать в развалинах каждый из закутков, которые пахли гарью и кошками. Скорее всего, он оглядывался при каждом шаге, и каждый раз сердце у него замирало от страха, но он всё равно пришёл, значит, кое-что понимал в своём деле и надеялся не только на удачу.
В одном из таких закутков он и затаился, причём в самом центре, там, где колонны отбрасывали чернильную тень, и миновать его нельзя было никак, разве что если страшно повезёт. Ну да не будет же противник переться по краю, это был бы совсем глупо, подумал он. Нож лежал в руке удобно, словно был её продолжением.
Он уже ощущал его прерывистое дыхание и приготовился, но в последнее мгновение враг замер, предчувствуя свою смерть; и он так долго вслушивался в тишину ночи, что, казалось, тот ушёл, испарился. И рука с ножом затекла, и стоять стало неудобно; и тут враг сделал свой последний шаг.
Если бы у него был укороченный АКС74, то ничего не вышло бы, но у него оказался обычный «калаш» с длинным стволом, ибо ни один уважающий себя бандерлог не будет воевать в городе с коротким оружием. И это оказалось его ошибкой.
Он шагнул навстречу, дёрнул ствол вбок и увидел, как глаза у врага расширились от ужаса, а потом просто чиркнул ножом, и горячая кровь ударила ему в лицо с такой силой, что он невольно сделал глотательное движение, и кровь врага попала ему в желудок. Его мотнуло в сторону и вырвало желудочным соком, чужой кровью и всем тем, что он не успел переварить, и пока он справлялся с собой, бандерлог, хрипя, отдал концы.
Это оказался сотник – он нашёл у него советскую сотенную купюру, разорванную десятку и банковскую карту. Разбираться не было времени. Забрал оружие и ушёл тихо и незаметно. И пока пробирался сквозь развалины, так ему захотелось домой, так он соскучился, что ноги сами едва не понесли его на восток.

***
– Цветаев! – дико и радостно закричал лобастый Пророк, стоя с ложкой у плиты, – где ты, блин, ходишь?! Мы уже слюной изошли! Водка плачет!
Он повернулся, улыбнулся криво разбитыми, как у боксёра, губами: говоря тем самым, я твой друг, знаю, где и зачем ты ходишь, и кричу от радости, а не от злости, и баста, и ничего здесь не поделаешь, но всё равно кричу и буду кричать, таким уж я идиотом уродился.
Сильно пахло, казалось бы, самым невероятным – пельменями, укропом и… водкой. Кажется, они её уже истребили, потому что были возбуждены сверх меры.
– Старик, а мясо откуда? – удивился Цветаев, плюхаясь на скрипучий диван.
Это было ошибкой: тут же, будто с потолка, прыгнула усталость, веки сделались тяжёлыми, голова качнулась вбок, и фантасмагория из обрывков всего, что он сегодня пережил, коснулась его правым крылом, если бы – левым, было бы ещё хуже, потому что левое было сентиментальным, и он принялся бы вспоминать свою жену Наташку, её улыбку, её тело, а так обошлось всего лишь трезвым правым, не связанным с прошлой жизнью. Автомат, который он притащил, сам собой выпал из рук. Он вздрогнул, поднял его и ткнул в угол, где стояли «трофеи». Должно быть, это его и спасло.
– Мясо?.. – иронично переспросив, оглянулся Жаглин. – Кошку поймали, ляха бляха! – И заржал, как конь.
Он незаметно дегустировал эту самую водку, закусывая солёными огурцами, которых у них были в избытке – целый погреб на первом этаже в тридцать седьмой квартире. Даже ключ не понадобился: заходи в любую, бери что хочешь, анархия – мать порядка. Город, обращенный в пустоту, покинутый всеми, кроме львонацистов, бандерлогов и разного сброда, предоставлял широкие возможности. И мы тоже сброд, тяжело думал Цветаев, неприкаянные, не от мира сего, забытые и брошенные в пустоту, летим себе неизвестно куда и зачем. Когда это всё кончится? Во рту, как после долгого сна, появился кислый вкус.
Цветаев посмотрел на влажные губы Жаглина, на его физиономию, излучающую глуповатое добродушие, и понял, что Сашка балагурит. Хохмачом был он, неисправимым и радостным до отвращения. В марте при большом стечении народа вызвался охранять Пророка да так с ним и остался, и пока ему везло, получил он всего лишь одно ранение и теперь ходил с гипсом на руке. Самого Цветаева ранили три раза, последнее оказалось по касательной в грудь, не смертельное, но дюже чесалось, даже после того, как Пророк со своими прибауточками зашил его, как коновал, грубо, без наркоза под хихоньки и хаханьки Жаглина. Шрам до сих пор чешется.
– Купили, – успокоил его Пророк, то бишь Антон Кубинский. – За два «трофея» в Святошино.
Врут, подумал он, с удовольствием вслушиваясь в их голоса, не в силах расспросить о подробностях, ясно было одно, что они, пока он сидел в засаде, тоже не били баклуши. На войне чем быстрее обживаешься на новом месте, тем больше шансов выжить. Однако причин сомневаться в их честности у него были, потому что Святошино далеко и дотопать туда, понятно, целая проблема, хотя он один раз сам ходил туда. Рисковал, можно сказать, но и сидеть на одних овощных, на котлетах из хлеба и бумаги, на бич-пакетах сил не было. Именно «ходил», потому что только так можно было передвигаться, не привлекая к себе внимания: все машины досматривались львонацистами, а их владельцев тщательно проверяли.
– А борщ есть? – разочарованно спросил он, не доверяя своему обонянию.
Ему почему-то захотелось именно борща со сметаной, чесноком и с куском чёрного, кислого хлеба – так, как готовила его жена, ну и со стопкой водки, разумеется. Водку он не особенно любил, хотя мог выпить много, не пьянея, была у него такая особенность, поражающая несведущих людей.
– Голод полезен для души, но борщ тебе будет! – великодушно пообещал Кубинский. – Завтра, мяса много, – и подмигнул, что означало крайне дружеское расположение.
Хорошее у Кубинского было настроение, потому что где-то недалеко он прятал свою жену Ирочку и ходил к ней каждый раз, как на первое свидание. Это было тайной, знал об этом только один Цветаев. Даже Жаглин не знал, а он знал.
– Ладно, – сказал он, таращась через силу. – Наливайте.
– Ты себя в зеркале-то видел?! – хором спросили они, и смех долго звучал в их голосах.
Цветаев посмотрел на живот, на руки, на залитый кровью «номекс». Подвигами давно уже никто не хвастался, подвиги стали их образом жизни, тяжёлой и опасной работой, подвиги существовали только для продажных журналюг и алчных политиканов. Их бы в нашу шкуру, часто думал он в момент слабости, они бы взвыли.
– Ах, да… – спохватился он и поплёлся умываться, присел на край ванны да так и заснул.
Приснилось ему, как он пришёл на работу в центр метрологии к жене Наташке, а ему сказали, что она взяла больничный и ушла домой. И он в предвкушении встречи, тоже погнал домой и даже успел постучать в дверь, за которой стояла его любовь, как кто-то его дёрнул за рукав, и он, мотнув головой, чуть было не кинулся на противника, но вовремя признал в нём Кубинского, протягивающего рюмку водки. Это уже было наяву.
– Пей! – потребовал Кубинский.
Цветаев посмотрел на Пророка, на его изуродованное, несимметричное лицо, хотел подмигнуть и вдруг понял, что никуда отсюда не уйдёт, пока этот тип не отпустит. А не отпустит он его ещё долго, до полной, окончательной победы, что было не так уж плохо, главное было верить в эту победу. Он опрокинул в себя водку и даже не почувствовал вкуса, всё ещё пребывая между реальностью и пленительным миром грез. Любил он свою жену и испытывал по отношению к ней острое чувство вины, потому что бросил её на произвол судьбы и подался сюда. Что с ней теперь, он не знал. Связи не было, подать весточку было невозможно. И только одно её существование грело его душу. «Не пиши мне в Порт-Артур – нету адреса…»
Тем не менее, водка сделала своё дело. Цветаев ощутил прилив сил, короткий сон взбодрил его, и он поднялся. В зеркало на него глянуло залитое кровью лицо. «Номекс» оказался безнадёжно испачкан. Он ощутил на губах чужую кровь, и его снова стошнило желчью, водкой и желудочным соком. С минуту он в тоской разглядывал дно грязной ванны, а потом с брезгливым чувством содрал с себя комбинезон, «балаклавку», бросил туда же и принялся умываться. Маскировочная краска, которую они делали из жженой пробки и косметического крема, смывалась с трудом, и ему пришлось трижды намылись лицо, прежде чем оно стало белым, но под светлыми волосами и за ушами всё же остались чёрные полосы. Не было сил возиться, и он, напялив джинсы и майку, вернулся к столу, на котором уже стояла чаша с дымящимися пельменями в сметанной шапке и наполненные рюмки. Раньше они пили из кружек с облупившимися краями, а потом Сашка Жаглин нашёл в соседнем доме хрустальные рюмки, и теперь ими пользовались исключительно из эстетических соображений.
– За «наших»! – как всегда, с непонятным чувством сказал Пророк.
Он всегда говорил так, что на душе оставался осадок недосказанности. Трудно было понять, что он имел ввиду, но наверняка – право на истину, на ту истину, в которую они свято верили.
Выпили. На этот раз водка показалась божественным напитком, и Цветаев окончательно пришёл в себя.
– Когда же «наши», ляха бляха, наконец?.. – спросил Жаглин, жадно глотая горячий пельмень и вопросительно поглядывая на Антона Кубинского, – в углах рта гуляла кривая ухмылка.
Он был здоровым и рыхлым, имел, как у негра, большие губы и маленькие заплывшие глазки, в которых засела деревенская хитрость. Родом он был из-под Мариуполя и попал под раздачу майданутых ещё до возникновения республики, поэтому имел злость на них, но за что конкретно, не рассказывал. Ясно, что не за что хорошее.
– Чего?.. – спросил Пророк брезгливо, делая вид, что не понял.
– Когда придут, ляха бляха?! – наклонился вперёд Жаглин.
Этот вопрос мучил их так давно, что они забыли, как на него правильно отвечать, и страдали от его неразрешимости. Всем хотелось быстрее и надёжнее, а так не получалось, получалось, через пот и кровь.
Цветаев любил эту их извечную пикировку: Жаглин искусно поддевал, а Кубинский искусно держал оборону. Для него же и так всё было ясно: когда надо, тогда и придут, и баста! Путин не дремлет! Путин не предаст, думал он со свойственным ему долготерпением. Путин обрушит США если не с помощью нефтедоллара, то с помощью «Тополя». Скорее бы, думал он. В Путина он верил, как в самого себя. Никудышные у него советники: пока не начались политические игры, почему-то этот мужик дальше не двигал, а от этого зависела их с Жаглиным и Кубинским жизнь, и от этого же всем было грустно и всех одолевали сомнения.
Всё дело заключалось в том, что Кубинский знал несколько больше, чем они, однако, лишнего не болтал. «Если тебя схватят, тебе него будет сказать», – объяснял он, честно глядя в лицо собеседнику, так что ни у кого не возникало чувства неполноценности. Просто он хотел передать им на уровне живота ещё что-то, а они его не воспринимали всерьёз. Для них это всё была игра, пускай смертельно опасная, но всё ещё забавная игра. Не понимали они чего-то. А он через эту грань уже прошёл и смотрел на них, как на недорослей.
Он был смертником. Не таким смертником, как они, а целенаправленным смертником. У него на лбу было написано, что он пойдёт до конца, поэтому их недооценивал, а они в свою очередь все его претензии пропускали мимо ушей. Кубинский имел право на претензии после того, что с ним сделали в СБУ , и требовал, чтобы все остальные понимали его. А мы не понимаем, весело думал Цветаев, не потому что не хотим, а потому что не умеем, чего-то нам не хватает, а чего, я сам не знаю. Мы ещё слишком молоды, чтобы понимать, мы ещё мечтаем, мы ещё пацаны. Сам он мечтал только о жене, Кубинский ни о чём не мечтал, Кубинский был поглощён своей Ирочкой, а о чём мечтал Жаглин, никто не знал. Жаглин был тенью Кубинского. Это и был тот самый неоспоримый факт, который существовал сам по себе и пока никем до сих не был оспорен.
– Когда придут, не знаю, – буркнул Пророк, что означало, отвяжись, не до тебя, но чтобы не выглядеть грубым, обезоруживающе улыбнулся.
Жаглин всё понял и заткнулся, хотя ухмылка ещё долго не сходила с его толстых губ. Хорошее у них чувство юмора, решил Цветаев, мне б такое, но, как всякий одиночка, чувствовал дистанцию даже с другом, потому что друг его стал начальником, большим начальником, в большом звании. Мысленно Цветаев всегда был со свой Наташкой, и это единственное, что придавало ему силы, а всё остальное: неудобства быта, дрянную погоду и «грязную» работу он терпел, и силы пока были.
– Тоша, я что-то нашёл, – он выложил на стол ту самую рваную купюру, которую взял у сотника, ну и саму сотню, естественно, чтобы они не подумали, что он привирает, а банковскую карту оставил на закуску.
– Совсем ничего не боятся, – удивился Пророк. – С документами ходят.
– С какими документами? – не понял Цветаев и замер с пельменем в зубах.
Он полагал, что Пророк обрадуется сотне. Ведь она означала, как минимум, что одним сотником меньше, однако, Пророк почему-то в первую очередь занялся десяткой:
– Вот этими самыми! – Он потряс рваной купюрой. – Серия заканчивается на тридцать один.
Цветаев вспомнил, что тридцать первая сотня стояла на майдане, на которой для красивого словца не раз приводилась к продажной казацкой присяге, они там до сих пор стоят, не понятно, зачем. Как говорил Краснов: «Для красивого словца и продажной прессы». К ним возили ОБСЕ и показывали, какой правый фронт из УНОА стойкий – всё развалилось, а они стоят, и хоть бы хрен по деревне. Тридцать первая сотня, в отличие от двадцать четвертой, не была замечена в зверствах. Это двадцать четвертая сжигала людей с юго-востока в крематории на Оранжерейной, поэтому существовал негласный приказ двадцать четвертую в плен не брать. Однако поди разберись, у них на лбу не написано, кто из какой сотни. Подобные приказы были чистой формальностью, в плен и так никого не брали.
По всей вероятно, Краснов погиб, когда отправился на Оранжерейную. Зачем он туда пошёл, никто не знал. Только Кубинский однажды проговорился: «Пошёл посмотреть, где сожгли его товарищей». Он только не добавил слово «в тоске». И Цветаев понял, что речь шла о тех «беркутовцев», которые не встали на колени и не поклонились майдану. Краснова ранили двадцать первого февраля. Его поместили в госпиталь МВД, но там ему не могли оказать помощи, там тяжелораненые лежали в коридорах и на лестничных клетках. Перевезли в гражданскую больницу. Утром стало известно, что её собираются штурмовать бандерлоги. Доктора испугались: «Езжайте к своим! – твердили они, как мантру. – Езжайте быстрее!» Выгнали за ворота с бумажкой в зубах, на которой ещё не высохла печать. Ещё более перепуганный таксист посмотрел на обожженного Краснова, на остатки его формы и, прежде чем уехать, открестился: «Правый сектор останавливает машины! Башку проломят!» Помогла совершенно незнакомая женщина, которая вывезла Краснова околицами на полустанок, где он сел на электричку и сутки добирался полуживом до Симферополя, получив в результате «рожу» на ногах и правостороннюю тугоухость от контузии. Слух постепенно восстановился, хотя и не до прежнего уровня, а вот с «рожей» пришлось повозиться пару месяцев. Однако с правой стороны лучше к нему было не подходить, мог дать в морду без предупреждения.
– Ну и что?.. – спросил, ничего не поимая, Жаглин, – ляха бляха!
– Старик, это не сотник…
– А кто?.. – безмерно удивился Жаглин, забыв добавить своё извечное: «ляха бляха».
Его искренность казалась на грани наивности. Он вообще много удивлялся, и одно время Цветаев подозревал его в легкомыслии, пока Жаглин не сходил на Бессарабский рынок и не принёс три автомата и кучу рублёвок. Подвиг, кстати, не повторенный никем и кое у кого вызывающий сомнения.
– Сотня это так, для рядовых, чтобы уважали и чтобы психа не включали, – сказал Пророк. – Не знаю, может, Жека пиндоса завалил, а может, «пшека».
Он вопросительно уставился на Цветаева и сам же ответил:
– Надо было вначале у него фамилию спросить, – и подмигнул, как показалось Цветаеву с упрёком.
– Кто же знал?! – он не любил оправдываться, но пришлось. – Фото я успел сделать! Слушай, а ведь он старым был… точно, старым!
Только сейчас у него перед глазами промелькнуло лицо с тяжёлыми морщинами на лбу, но самое главное – реакция. Реакция у человека оказалась запоздалой. Не должен профи подарить ему того мгновения, когда их взгляды встретились. Был у него шанс, но он этот шанс упустил.
– Фото, это хорошо, – всё тем же пугающим тоном сказал Пророк. – Рисковый ты парень, – добавил он, но так, что Цветаеву стало не по себе.
Где-то и в чём-то он совершил ошибку? Разве Пророку угодишь? Не достиг я ещё совершенства, подумал он с неясной тоской и согласился:
– Что есть, то есть. Знал бы, на себе припёр бы.
Сдох, но припёр бы, решил он с таким ощущением, словно сделал уже это. Его опять стали мучить сомнения в профпригодности. Может, действительно, автомат взять? Дюже простое всегда кажется сложным, пока ты боишься или сомневаешься.
– Разберёмся, – заверил его Пророк, скачивая фото себе на мобильник.
И Цветаев почувствовал, что виноват, так виноват, что его во веки веков никто не простит. Злость всколыхнулась в нём холодной волной, и он испытал сильное чувство неприязни к Кубинскому.
– Чем-то на нынешнего Макаревича похож, – высказался Жаглин, разглядывая фото. – Ляха бляха!
– Точно, – через силу обрадовался Цветаев и снова с ненавистью посмотрел на Пророк. Пророк ничего не заметил. – А я думаю, ну, где я его видел? – сказал Цветаев. – У него ещё банковская карточка была.
Пророк взял карточку.
– Алекс Фогель, – прочитал он. – Это уже кое-что! Жаль, кода не знаем.
– Знакомый, что ли? – ехидно поинтересовался Жаглин, с жадностью поглощая горячий пельмень.
– Сдаётся мне, ты действительно завалил не сотника, а профи из «чвашников» . Надо уточнить.
– Не может быть, – буркнул Цветаев, попадаясь на дешевую лесть. – Дался легко.
Злость отпустила его, как рак, ухвативший за палец. Вместо неё пришли апатия и усталость. Он принялся жадно есть. Пельмени были сочными, и сами собой проскакивали в желудок. Но особенно хороши они были с бочковыми помидорами, прямо елей для души, а не пища.
– И на старуху бывает проруха, – высказался Пророк.
– А почему немец? – спросил Жаглин, вытирая усы.
Пророк только пожал плечами, давая понять, что вопрос не к нему, а к создателю.
– Фото сотри, – посоветовал он, возвращая Цветаеву телефон.
– А сам не боишься? – спросил Цветаев, демонстративно пряча телефон в карман, и почесал шрам на груди.
Плевать на опасность, решил он назло Пророку.
– Сам не боюсь, – на этот раз с вызовом заверил его Пророк.
Он вечно ходил куда-то с этими фотографиями и получал инструкции, что и как делать, а потом Цветаев отправлялся на задания и совершал подвиги.
– Да за тобой охотились серьёзно, ляха бляха! – наконец-то сообразил Жаглин. В его голосе прозвучали нотки зависти, гипс не давал ему возможности участвовать в операциях. – А мне одни рядовые попадаются, – Жаглин кивнул на подоконник, где стояла банка, на три четверти полная рублёвок.
– Будет и на твоей улице праздник, – почему-то зло среагировал Пророк, и скулы его стали твёрже. – Если по всем правилам, то «сетку» накинут. На весь город сил у них, конечно, не хватить, а на наш район достаточно, или будут накидывать на каждый по очереди, пока не добьются результатов.
До этого они, чтобы далеко не ходить, облюбовали нижнюю часть Липок, на Кловском спуске. Оттуда страха ради пришлось уйти после того, как пропал Орлов. Никто не верил, что он предаст, но Пророк был непреклонен: «Устав писан кровью! И баста!» Чёртовы принципы Пророка! Поэтому они поднялись на два квартала выше, под скворечню белых ворон, Гончара, 30. Орлов об этой квартире не знал. Знал только одни Пророк. Все планы были у него в голове, а записей он принципиально не вёл.
Он потянулся и бросил в банку сотню, а потом налил водку.
– Что толку… – отозвался Цветаев, с огорчением понимая, что особо гордиться нечем.
Ложная это была гордость. Не для этого они здесь сидели, чтоб допускать такие промахи. Он только сейчас сообразил, что рядовой бандерлог не стал бы никого выслеживать. Рядовой трясётся от страха в развалинах до утра. Чёрт! – он всё понял. Надо было самому догадаться, что немец нужен был живым.
– Ладно… – согласился он униженно, – я завтра снова туда пойду.
– Не пойдёшь! – заверил его Пророк. – У тебя новое задание.
– Какое? – с недоверием спросил Цветаев и в знак протеста со стуком поставил рюмку на место.
И опять глухая злоба поднялась в нём. Ох, как он не любил себя в таком состоянии и гасил подобные вспышки, понимая, что на войне они неизбежны и что как бы ты хорош ни был, всем не угодишь, особенно Пророку.
– Пока не знаю, – хитро ответил Пророк и снова подмигнул, но на этот раз Цветаев сделал вид, что не заметил его реверанса. – Ладно, давай, рюмка – не микрофон.
Третий тост был за тех, кто не вернулся, и они выпили стоя и молча, не вытирая губ. И снова перед ним промелькнула череда лиц всех тех, кто погиб, и Димы Краснова, и Политыкина, и Генки Белоглазова, который казался старым и не сберёг себя, и Андрея Сергеева из Песок (его дом стоял над рекой Волчьей), он не умел говорить по-украински и, похоже, на этом попался, и конечно же, Гектора Орлова, с которым Цветаев дружил и учился в одном классе, а потом часто пересекался в компаниях. Орлов пропал при невыясненных обстоятельствах, и Цветаев чувствовал, что Кубинский считает Орлова дезертиром, но не говорит об этом. Он не упоминал также по понятным причинам третьего друга – Лёху Бирсана, вычеркнул его из памяти, словно его и не было с ними ни в школе, ни потом, когда на Востоке началась революция. После истории с Орловым они не ходи на задание толпой, а действовали исключительно по одиночке. Существовала, правда, маленькая надежда, что кто-то жив, просто не может подать весточку. Каждый раз, согласно принципам Пророка, они меняли явку, и каждый раз Пророк мрачнел всё больше. «Думаете, мне ждать надоело. Никому не надоело, а мне надоело?.. Самый хороший учитель в жизни – опыт. Берёт, правда, дорого, но объясняет доходчиво. Так что не валяйте дурака». После таких слов с ним никто не хотел спорить, и все чувствовали себя идиотами.
Они высосали бутылку и проглотили все пельмени. В тарелке остался мутный бульон с перцем. Цветаев наклонился и выпил бульон, и ощущение сытости наполнило его. Глаза стали слипаться, мир сделался фрагментарным: момент, когда между бровей у Пророка легла тяжелая складка, Цветаев пропустил.
– Какой сегодня день? – вдруг спросил Пророк, мрачнея с каждой минутой всё больше и больше.
Рваная губы дёрнулась, и в глазах появилась тоска. Завёлся Кубинский, тяжело думал Цветаев, с трудом разлепляя веки. Теперь будет злиться на весь белый свет. А куда деваться? Он сам себе слово дал биться до полной, абсолютной победы, и мы за компанию с ним тоже слово дали, но от этого мы не стали хуже или лучше, мы такие, как есть, мы такими были всегда и, надеюсь, останемся такими же впредь.
– Суббота.
– Чётная или нечётная?
– Чётная, – уверенно ответил Жаглин, в надежде, что Пророк посвятит его в свои тайны. Он усердия он даже вытянул шею и замер.
– Так, – поднялся Пророк, не обращая внимания на него и глядя поверх голов, – я пошёл, – сказал он, забирая рваный червонец.
У него действительно был большой лоб не только в физическом плане, но и в плане пророка. Пророк предсказывал будущее, и с его слов оно казалось лучезарным. Трудно было в это не поверить, ещё чуть-чуть усилий, ещё чуть-чуть, и ещё, и ещё, и мы победим – так говорил он.
– Куда, ляха бляха?! – удивился Жаглин.
Последнее время Пророк не брал его с собой. Жаглин мучился догадками. Это была мужская ревность к обстоятельствам, о которых Жаглин даже не подозревал.
– На свидание, – буркнул Пророк.
Естественно, что ему никто не поверил: Жаглин, потому что ничего не понимал, Цветаев, потому что понимал слишком многое. Теперь будем охотиться исключительно на наёмников, догадался он, вот в чём суть. И короткое чувство гордости наполнило его как первооткрывателя, хотя он на них уже охотился, но об этом никто не знал, а он, как и Пророк, не был болтливым.
– Вот так всегда… – буркнул Жаглин, провожая взглядом Пророка, – доброго слова не дождёшься.
– А я на боковую, – сказал, поднимаясь, Цветаев.
Ему-то что: он-то знал правду. Но Жаглину об этом говорить было нельзя. «Что знаю двое, – предупредил Пророк, – то знает и свинья».
– Ляха бляха! Какой спать?! Какой спать?! – ещё больше занервничал Жаглин. – У меня заначка есть! – Он демонстративно полез под стол. – Погоди… ну, погоди! – упрашивал он. От натуги лицо у него пошло красными пятнами.
– Нет, я пас, – Цветаев показал ему средний палец и едва догрёб до дивана.
У него от усталости и сытого желудка даже ноги не гнулись. Он ещё несколько мгновений слышал, как Жаглин внушал в свойственной ему манере:
– А слабо пойти и взять настоящего пиндоса?! – Жаглин ржал в отдалении, как конь. – Слабо?!
– Настоящего?.. – равнодушно спросил Жаглин, погружаясь в сон, как в трясину.
Настоящий пиндос это хорошо, миролюбиво решил он, но зачем?
– Да он к Зинке Тарасовой ходит каждый день! Возьмём?! Тошке нос утрём! – Жаглин издал глупый смешок.
Но Цветаев лишь махнул рукой: «Утрём!» и провалился в сон. Сна он не видел и с любимой Наташкой не встретился, а проснулся с таким ощущением, словно не спал. Жаглин тряс его за плечо.
– Чего? – спросил он, отмахиваясь, как от комара.
– Уже пять вечера, а Тошки нет, – пожаловался Жаглин и для жалости шмыгнул носом.
– Ну и что? – Цветаев повернулся на другой бок, намереваясь выспаться за все бессонный ночи.
– Пойдём языка брать! – Жаглин снова, как собака, цапнул его за плечо.
– На фиг язык! – брыкнулся Цветаев и совершенно ненарочно попал Жаглину по мужскому достоинству.
Жаглин был бы не Жаглиным, если бы не умел терпеть боль. Он только пробормотал:
– Падла, – и уселся на холодную батарею отопления. – Фу-у-у… – глядел он осоловело, какая же ты падла, Жека! – Чего лягаешься?! Ляха бляха!
Если дружить не умеет, пусть боится. Цветаев сел на диване, потёр лицо и проснулся окончательно. За окном было ещё светло, только свет был не белый, а жёлтый, вечерний. Где-то далеко-далеко одиночными стреляли из автомата. Он давно стал специалистом и мог на слух определить тип оружия, М-16, разумеется. «Калаш» стреляет не так. Звук у него резкий и окончательный, словно кто-то гвоздь заколотил с одного раза, и всё, а М-16 била с шершавым придыханием, как астматик, и гвоздь, естественно, с одного раза заколотить не могла. Последнее время чаще всего такая стрельба означала одно: бандерлоги выследили очередную жертву, например, «беркутовца» и выкуривают его из квартиры. Можно было пойти и вступиться за него, но Пророк крепко-накрепко запретил любое самовольство: «Мы здесь не для того сидим, чтобы страдать хернёй!» Цветаев с ним не был согласен, но поделать ничего не мог. Дисциплина и конспирация, мать их за ногу, превыше всего.
Поэтому идея прищучить мифического американца и таким образом действительно утереть нос Пророку, Цветаеву чисто теоретически понравилась. Не понравилось только то, что делать это надо днём, прилюдно, всё-таки он привык к ночи, а днём он себя чувствовал словно голым в толпе. К тому же к Жаглину не было особого доверия, в разведку он с ним не пошёл бы, потому что Жаглин был всё же расп**дяй, вахлак, Шура Балаганов, и всё такое прочее. Такие люди за свои слова отвечают лишь наполовину, вторую часть в виде ответственности перекладывая на кого угодно, но только не на самого себя.
– Водка есть? – спросил он не с целью выпить, а чтобы Жаглин перестал причитать над своими яйцами.
– Водки нет! – нагло молвил Жаглин. – Фиг тебе, а не водка! Если бы не рука, я бы сам!..
Он демонстративно показал свои гипс, мол, не ты один вкалываешь. Цветаев едва не усмехнулся. Дело в том, что Жаглину не дано было умение воевать, он относился к этому так, словно к прогулке в супермаркет, исповедуя принцип эвентуальности, то есть случая, а случай на рукоблудной войне, как впрочем, и на любой другой – самая дрянная штука. На случай только дураки да сумасшедшие надеются. Цветаев же любил всё просчитывать, а что не мог просчитать, то предполагал. Может, поэтому он до сих пор жив.
– Ну тогда пошли! – неожиданно для себя решился он и поднялся.
Он только забыл, что идти за американцем, вопреки приказу Пророка, нельзя было ни к коем случае, однако им действительно овладело желание утереть нос Пророку, чтобы он не смотрел на него с презрением.
– Куда?.. – с тоской спросил Жаглин. – Куда?..
Цветаев только мотнул головой. Во рту стояла вязкая слюна, как после любой пьянки. Он поплёлся в ванную, чтобы напиться из-под крана, совершенно забыв, что ещё два дня назад они притащили из ближайшего супермаркета упаковку с минеральной водой.
Цветаев полоскал рот зубной пастой, разглядывая лицо. На виске красовалась свежая царапина, которую он вначале не заметил. Значит, немец всё же задел меня. Чего только в драке ни бывает, решил он и ответил сварливо:
– За языком, куда ещё?
– А-а-а-а… это всегда пожалуйста! – обрадовался Жаглин, успокоился и слёз с батареи. – Ляха бляха! Ты только скажи, брат. Я за тебя в любую драку впишусь! – пообещал он.
– Старик, оружия не бери, – посоветовал Цветаев, выходя из ванной.
– Почему? – удивился Жаглин, и на лице у него возникло тоскливое выражение.
– По кочану. Чего объяснять!
Они уже проходили это сотни раз. Ясно же, что днём они сойдут за местных обалдуев, ищущих выпивки. Хотя местные тоже таскали огнестрельное оружие. Но чем чёрт не шутит: чем меньше будем привлекать внимание, тем лучше, подумал Цветаев. Он надеялся только на свой нож да на реакцию.
– Ты как хочешь, а я возьму! – упёрся Жаглин. – Ляха бляха!
Он всегда таскал собой два пистолета: один на поясе, другой – почти игрушечный, на лодыжке. Калибр у этого игрушечного пистолета был такой крошечный, что для серьёзного дела, конечно же, абсолютно не годился. Но Жаглин любил играть в войну, которая называлась рукоблудной, и Цветаев уступил.
– Ну идём или нет? – спросил он, стоя у двери, делая вид, что не замечает, как вооружается Жаглин.
Он надел джинсовую рубаху, под которой легко прятался нож. Им овладело нетерпение, и Жаглин с его неумение быстро мобилизоваться, слегка раздражал его. Ну да недолго, решил он с облегчением. Судя по всему, зазноба американца жила совсем рядом. Сбегаем туда-сюда, легкомысленно решил он.
– Идём!
Жаглин блестел, как начищенный пятак. После пьянки он всегда выглядел так, словно его облили маслом. Ну и хорошо, решил Цветаев, чем натуральнее, тем лучше.
Дом этот, старой постройки, они выбрали исключительно по той причине, что третий подъезд его просматривался только с одной точки, и его можно было незаметно покинуть и свернуть в арку.
Бои здесь почти не велись, это в районе Крещатика всё было принесено в жертву майдану, а здесь бандерлоги сожгли пару высоток и на этом успокоились. Остальные – хлопотно, думал Цветаев. Хлопотно и скучно. Любая революция рано или поздно испускает дух. Киев мечтал о превентивном ядерном ударе по России. Великая тень Грушевского витала над Липками. Горожане то там, то здесь пробовали обороняться, но после того, как на Подолье бандерлоги расстреляли «клятую» сотню дружинников, город ужаснулся и побежал. С того момента судьба его была предрешена. «Герои в истории» покрыли себя вечным позором в неспособности самоорганизоваться. Гора родила мышь.
– Слышь, – вдруг сказал Жаглин доверительно, – говорят, что Юльку шлёпнули.
– Не может быть! – удивился Цветаев, ему было не до политических ребусов.
– Я тебе говорю, ляха бляха! – как всегда, с жаром начал Жаглин. – По радио слышал!
С тех пор, как правый сектор стал контролировать телевидение, они слушали только московское радио, хотя и у националистов можно было почерпнуть новости. Но они побили все рекорды по части дезинформации.
– Утка, – высказался Цветаев со всей убедительностью, на которую был способен. – Фейк!
Как это Капительман могут убить, если её охраняют не хуже президента России, и кто – американцы! А они мышей не ловят, они свою систему выстраивают. Значит, система дала сбой, решил он. Ха-ха, убедительно!
Арка с другой стороны была завалена мусором, через который пришлось пробираться чуть ли не на карачках. Пахло мочой и вездесущими кошками, а может быть, дождём, который в это лето был особенно надоедливым. Вот и сейчас он сыпанул, и серый асфальт покрылся темными пятнами. Где-то на левобережье непонятно громыхнуло – то ли миномет, то ли гром.
– Может, и фейк, – поутих Жаглин. – Но всё равно здорово! Ляха бляха!
Он мотнул головой, и светлые, жирные волосы разлетелись у него во все стороны. В таком виде он сам походил на бандерлога правого сектора, немытого, запаренного частыми вылазками.
– Почему? – скрывая раздражение, спросил Цветаев.
– Одной сволочью меньше! – патетически воскликнул Жаглин.
– А Вальцмана-Кровавого?
– Вальцмана не знаю. Зяму знаю.
На очереди целая синагога: Коган, Фротман, Гурвиц, Этизон и кролик Бакай, сразу всех не взорвёшь, подумал Цветаев.
– А жаль, – искренно среагировал он и выглянул из арки.
Я не против евреев на бытовом уровне, подумал он, но еврей-политик – это кровь, это мясо. Еврей исторически в меньшинстве и чтобы доказать своё, он не погнушается ничем. Вот почему у них ничего не получается. Подсуетились, а не вышло. А славянами должен управлять славянин без комплексов неполноценностей, и баста! За это боремся, на этом стоим и стоять будем!
– Говорят, её взорвали! – с чувством справедливости добавил Жаглин, в его глазах блеснули праведные слёзы.
Но Цветаев уже не вникал в суть разговора, а до слёз Жаглина ему не было никакого дела, его заботило другое. Вечернее солнце заливало улицу жёлтым светом. Прямо напротив чернела сгоревшая высотка, и весенние запахи тополиных почек перебивал смрад гниющей плоти. Здесь засела милиция. Ушли они или сгорели, никто не знает. Собственно, и весь сказ. Гастроном в полуподвале ещё не разграбили. Они, обвязавшись полотенцами, ходили сюда, разгоняя крыс, в поисках съестного и алкоголя. Голод не тетка, и не такие запахи вытерпишь. На другой стороне Леси Украинки тоже высилась высотка, в её стенах чернели дыры от гранатомётов. Хорошая позиция для снайпера, решил Цветаев, если кто-то за нами охотится, то обязательно усядется там: пол-улицы вправо, пол-улицы влево, идеальный сектор обстрела. Вопрос заключался в том, где перейти эту самую улицу. Жаглин сказал:
– Давай прямиком! Была не была. Ляха бляха!
В этом был он весь со своей эвентуальностью.
– Ещё чего! – возразил Цветаев и остановил Жаглина, который готов был бежать куда угодно, лишь бы схватить своего мифического американца.
«А знаешь, он сегодня не придёт к твоей Зинке, – ехидно хотелось сказать Цветаеву. – Стоит ли рисковать?» И хотя Кубинский строго придерживался принципа: в своём районе не охотиться, после Алекса Фогеля надо было поостеречься. Вдруг кто-то действительно накинул на город «сетку»? Тогда дела дрянь. Он покосился на Жаглина. Жаглин был милиционером до мозга костей и мыслил категориями «увидел-напал». Ему, собственно, и руку прострелили из-за пренебрежения простыми правила: не возвращайся на место охоты, не ходи днём и не пренебрегай маскировкой. Какое из этих правил нарушил Жаглин, трудно было понять, может, плюнул не в том месте, а может, шлялся днём, как у себя на даче.
– Пошли назад, – неожиданно согласился Жаглин, всем своим видом показывая, что презирает Цветаева из-за трусости.
Они вернулись во двор, через который вышли на соседнюю улицу, где её замыкала пустая баррикада из мешков с землёй, опутанная колючей проволокой, миновали ещё один квартал и оказались перед спуском в метро «Печерская». Мостовая здесь была усыпана пеплом из сгоревшей напротив библиотеки. На стене дома было написано с ошибками, кроме последнего слова: «Исус, Расия, водка» .
Странный запах тлена витал в воздухе, словно Киев не выдержал греха, который сам и породил, и начал вымирать с окраин. Только вдалеке пронеслась машина да прохожий шмыгнул в подворотню. А в былые времена здесь было не протолкнуться, вспомнил Цветаев. Они гостили в этом городе у родственников. Где теперь эти родственники? Сколько он их ни искал, так и не нашёл. Русофилов арестовывали по одному подозрению в симпатии к России. Их свозили в ровненский лагерь номер один под Антополь, в Луцкий лагерь «Киверцы», под Тернополь в «Золочев» и в Дрогобыч, был ещё фильтрационный лагерь в Коростене. Большинство получали от полугода до десять лет исправительных работ и жёлтую справку негражданина. Тех же, кто попадали в Коростень, никто никогда не видел. Там работали «украинские гестаповцы» от СБУ, особый пятый отдел по перекодировке агентуры противника, там потрошили людей по технологиям ЦРУ, а затем засылались для проведения терактов в Россию. Россия их ловила, в свою очередь перекодировал и отправляла назад, на Украину.
И город, который постепенно превращался в руины, давно просыпался не от привычных и потому незаметных звуков, а от пустопорожней стрельбы и криков: «Україна понад усе!»
Всё это время словоохотливый Жаглин сосредоточенно молчал. Молчал даже кода они под прикрытием сгоревших машин спустились вниз, молчал даже когда увидел в свете фонарика стодолларовую банкноту и дёрнулся, чтобы схватить её.
Холодный пот прошиб Цветаева быстрее, чем он крикнул:
– Стой!
Жаглин так и застыл с протянутой рукой. Хорошая реакция у него оказалась. Цветаев едва не перекрестился.
– Смотри, растяпа! – зло сказал он.
В луче фонарика блестела леска. Она терялась в груде мусора у противоположной стены и была прикреплена к гранате РГД-5 . Усики были разогнуты, и чека готова была выскочить от малейшего прикосновения. Корпус гранаты было обложен гвоздями и обмотан изолентой.
– Сейчас бы мы с тобой беседовали с Богом. А доллары твои фальшивые! Такие в каждом ларьке продаются! – объяснил он не без сарказма.
Жаглин вначале выпучил глаза, а потом надулся так, что готов был лопнуть. Губы у него оттопырились, а на лоб легли тяжелые складки тяжелых раздумий. Не любил он, когда его поучали, поэтому и пошёл в охранники к Кубинскому, чтобы самоутвердиться. Однако Цветаев оказался настолько прав, что спорить было бесполезно.
Цветаев, у которого в кармане всегда были кусачки, придержал спусковой рычаг, вдел чеку до упора и разогнул усики. После этого обрезал леску, к которой «скотчем» была приклеена злополучная стодолларовая фальшивка, и положил гранату в карман.
– Пригодится, – сказал он. – Пошли!
Больше в переходе не оказалось никаких сюрпризов, не считая вездесущих наглых крыс, которые сами лезли под ноги. Жаглин с явным облегчением выбрался на поверхность, где дождь сыпанул уже основательно по лужам и тут же перешёл на привычный минор – редкие-редкие капли. Странное лето, подумал Цветаев, дождливое и облачное.
Обоим было страшно.
– Ты это… – попросил Жаглин, глядя в сторону, – не рассказывай Тоше... ляха бляха…
– Да ладно, старик, чего там, – великодушно отозвался Цветаев. – С кем не бывает.
Он вспомнил, как однажды ради интереса попытался выследить, куда же так рьяно стремится Пророк. Но нырнуть за ним не в переход, а глубже – в метро, не решился. О метро говорили страшные вещи: и будто бы там появились оборотни, и будто бы весь город ушёл под землю, создал свою республику, независимую от бандерлогов, будто бы он только и ждёт «наших», чтобы вернуться к цивильной жизни, а пока не может по понятным причинам. Впрочем, какой же дурак будет сидеть в подземелье круглые сутки? Уж лучше рисковать жизнью наверху, рассуждал Цветаев, оправдывая свою позицию охотника.
– Где твой американец? – спросил он, когда они поднялись на поверхность.
– На Верхней улице, – ответил Жаглин, вышагивая нерационально, как аист, то есть перенося тело вслед за ногами.
Цветаев тихо выругался:
– Какого чёрта?! Надо было на Приймаченко перейти!
– Не знаю. Я тебя в переход не тащил! – парировал Жаглин. – Ляха бляха!
Цветаев с удивлением оглянулся на долговязого Жаглина. Жаглин сосредоточенно выковыривал козюли из носа.
– Рассказывай! – потребовал Цветаев.
Оказывается, Жаглин сам хаживал к Зинке Тарасовой. «А ведь это же подло давать американцу!» – возмутился он таким тоном, словно кто-то ему обязан открыть глаза на суть вещей. И Цветаев понял, что видит перед собой рогоносца, которому отказали в плотских радостях. Впрочем, это абсолютно не меняло сути дела: действительно, нечего американцу шастать по русским девкам, тем более, что американец носитель ценной информации, на него можно кого-нибудь из наших обменять, решил он и мельком подумал об Орлове, боясь сглазить, ведь с тех пор, как он пропал, о нём не было ни слуху ни духу, словно он растворился в гниловатом воздухе Киева.
В открытую они, разумеется, не пошли, а двинули вдоль стен, перебегая от высотки к высотке. Цветаеву сразу сделалось не по себе. Не любил он такие приключения, хотя требовалось соблюсти всего лишь одно правило: не застревать на одном месте. Через пару кварталов Жаглин снова заныл:
– Я её так любил, так любил… ляха бляха…
– Заткнись, – посоветовал Цветаев. – Бабы, они все одинаковы.
Хотя, конечно, не верил сам себе, ибо был романтиком с синдромом вечного похмелья. Просто цинизм действовал на Жаглина успокаивающе. У них с Наташкой получилось всё наоборот, потому что они никогда не врали друг другу.
– Да я понимаю, – задышал ему в ухо Жаглин, незаметно вытирая палец о штаны. – Не везёт мне, понимаешь, с ними.
После истории с долларом он был покладист и тих и поглядывал на Цветаева с уважением.
– Старик, – сказал, не подумав Цветаев, – плохо ищешь, – и почесал шрам на груди, словно призывая к перемирию.
И они побежали дальше, мимо фонтана, лавочек и детских площадок. В спину им глядела высотка с голубым куполом, где так удобно прятаться снайперу.
– Почему «плохо»? – у следующего здания ткнулся в него Жаглин.
И конечно, лицо у него было обиженным. Цветаев сжалился:
– Старик, не бери в голову, всё у тебя будет.
– Правда?! – обрадовался Жаглин.
– Правда, правда, – заверил его Цветаев, и на этом разговор о женщинах закончился, как в большинстве своём заканчиваются все мужские разговоры, потому что мало кто из мужчин любит вдаваться в подробности, полагая, что безоглядная любовь всему голова.
Было тихи и сонно, как в большой деревне, только на горизонте, как во время отечественной, стлались чёрные дымы. Однако сколько Цветаев ни прислушивался, раскатов, похожих на гром, слышно не было. Ветер перемен всё же дул оттуда, хотя Пророк как-то обмолвился, что «наши», мол, Киев брать не будут, глупо брать то, что не лояльно, возись потом с чмошниками, вправляй им мозги, учи их уму разуму. Цветаев, честно говоря, не поверил ему. Киев надо взять, и баста! А вот где остановятся – это была тайна тайн.
– Так где, говоришь, твой «чвашник»? – спросил Цветаев.
Они уже подошли в спуску, ниже был виден бульвар Дружба народов – обычно забитый машинами, на этот раз был девственно пуст.
– Как где? – удивился его наивности Жаглин, – вот же! – и показал пальцем на чёрный «ауди», стоящий у откоса, за которым начинался парк, за парком виднелась дорога.
Дверь открылась и из неё вышел человек в камуфляже «жаба». В руках у него был большой, судя по всему, тяжелый пакет и цветы, а на плеча краснела нашивка спецподразделения «сокол». Что-то странное показалось Цветаеву в человеке, но он сразу не понял, что именно.
– Ты уверен, что это он?
– Да! – горько отозвался Жаглин и надулся в очередной раз.
Человек ногой толкнул дверь и вошёл в подъезд. Цветаев представил, как вначале удивится, а потом обрадуется Пророк американцу, и фамилию спросим, и узнаем откуда, а потом на него Гектора Орлова обменяем, суеверно подумал Цветаев, и вдруг ему на одно единственное мгновение показалось, что он уже сглазил всё мероприятие и ничего не получится, и, наоборот, будет только хуже, и он даже повернулся, чтобы сообщить об этом Жаглину. Но у Жаглина было такое жалкое и одновременно просящее лицо, что отступать было поздно. Дело-то пустяковое, успокоил он себя: зайти и взять засранца, авось пронесёт.
Когда они проникли в подъезд, было слышно, как наверху хлопнула дверь.
– Какой этаж? – спросил Цветаев, стараясь не глядеть на страдающего Жаглина.
– Десятый! – дохнул на него запахом перегара Жаглин. – Подождём… – нервно предложил он.
Слушать его без стакана водки тоже было невозможно. Мелкое пособие, а не человек.
– Зачем?
– Пусть разденутся, ляха бляха!
Цветаеву аж зубами заскрипел, но удержался, чтоб не ляпнуть какую-нибудь гадость, например: «Постель – не повод для знакомства!» Несомненно, Жаглин страдал. Лица не нём было, глаза были пустыми как у животного, а на скулах ходили желваки. А ведь он убьёт его, понял Цветаев, точно убьёт.
Цветаев досчитал до тридцати и сказал:
– Ну что, идём, что ли?
– Идём, – простонал Жаглин, сжимая кулаки.
Цветаев больше не мог выносить его мучений и устремился вперёд. В мгновение ока они вознеслись на десятый этаж и замерли перед дверью, тяжело дыша.
– Так, – сказал Цветаев, – я стучу, говорю, что твоя Зинка, залила соседей.
– Кого залила? – Жаглин вздрогнул, как лошадь, на которую сел овод.
– Нижний этаж!
На самом деле, за обитателей дома можно было не беспокоиться, в этим районе никто не жил, кроме Зинки Тарасовой, разумеется.
– Хорошо! – согласился Жаглин и со всё тем же равнодушным выражением на лице ударил ножищей в дверь.
Дверь не заставила себя долго ждать: рухнула со страшным грохотов внутрь квартиры, и сразу же раздался истошный вопль.
– Убивают!!!
Как в калейдоскопе, выскочила и пропала голая Зинка. У неё оказались огромные груди с розовыми сосками и толстые бедра. Лобок она не брила. Должно быть, Жаглин любил пышные форма. Вслед за ней возник большой голый человек, и Цветаев сразу понял, что это не американец, а самый настоящий грузин, с иссиня-чёрными щеками и такими длинными ресницами, которым позавидовала бы любая красавица. Грузин целился в него с Жаглиным из большёго чёрного пистолета, но почему-то не стрелял: то ли забыл снять с предохранителя, то ли вообще не дослал в ствол патрон. Жаглин, который стоял впереди, стал лихорадочно доставать оружие. Цветаев понял, что их сейчас убьют. Разбираться было некогда. Он поднырнул под руку Жаглин, оказался перед грузином и с правой приложился с такой силы, что боль от удара отдалась до самой пятки. И только после этого грохнул выстрел. Всё завертелось под Зинкины вопли: «Убили!», потом оказалось, что грузин повержен, что Жаглин дожимает его коленом, что голая Зинка вцепилась ему в волосы, а сам Цветаев абсолютно не слышит на левое ухо.
– Уби-ли-и-и-и!!!! – вопила Зинка. Уби-ли-и-и-и!!!! – и с такой силы дёргала Жаглина за голову, что, казалось, вот-вот оторвёт её.
Цветаев между делом приложился ей в уха всего лишь одни раз, Зинка сковырнулась и улетела в кухню, остались торчать только грязные пятки.
– Ляха бляха! – спокойно высказался Жаглин, массируя шею, – думал, задушит, стерва!
Бордовые росчерки у него на шее наливались кровью.
– Взяли! – скомандовал Цветаев.
Они схватили грузина за руки и, сминая ковры и дорожки, отволокли в большую комнату. Снова, как привидение, возникла Зинка. На этот раз она догадалась накинуть халат, он не успела его застегнуть. В разрезе то и дело мелькали большие груди с розовыми сосками и мохнатый лобок.
Она снова прыгнула на Жаглина, как дикая кошка на дерево.
– Убью-ю-ю!!!
Жаглин сбросил её с себя и нечаянно опрокинул шкаф с сервизом. Посыпались полки, стёкла. Зинка развернулась было в сторону Цветаева, но он показал ей ладонь, которой ударил её, и она замерла:
– Отстаньте от него, подонки! Он мой, мой, мой!!!
– Убери её! – крикнул Цветаев, возясь с грузином, который стал приходить в себя.
Жаглин сделал с Зинкой что-то такое, что она мгновенно заткнулась, схватил её в охапку и с хищным выражением на лице утащил в другую комнату. Что он там с ней совершал, было неизвестно, но отсутствовал он достаточно долго, чтобы Цветаев начал злиться.
Он сорвал с окна шторы и связал грузину руки за спиной в локтях. Грузин открыл глаза и произнёс:
– That with me?
Был он волосатым, как обезьяна, и вялый уд не претендовал на что-то исключительное, из чего Цветаев сделал вывод, что грузин берёт обходительностью, коньяком и цветами.
– Ты в раю, пиндоса, – сообщил ему Цветаев, отдуваясь.
Сказалась малоподвижная жизнь и периодическое обжорство.
– Я не пиндоса, – на чистейшем русском ответил грузин и окончательно пришёл в себя.
Потом разглядел Цветаева, который стоял напротив окна, и дёрнулся с такой силой, что затрещала ткань. Ему почти удалось вырваться, и Цветаеву пришлось ударить его ещё раз. Грузин обмяк, как мешок с трухой. Тогда Цветаев поискал глазами и обнаружил портупею засранца. Портупея была сделана из натуральной кожи, грузин не мог её разорвать.
Явился запыхавшийся Жаглин. На его морде красовалась следы от ногтей, а на руке с гипсом блестели золотые часы.
– Где тебя черти носят?! – спросил Цветаев.
Жаглин скорчил мину, которая говорила: «Отстань!» Цветаев сказал:
– Это грузин, а не пиндоса.
– Что?! – крайне удивился Жаглин и перевернул грузина на спину.
– Ну что? – ехидно полюбопытствовал Цветаев. – Убедился?!
– Точно, грузин, ляха бляха! – с разочарование произнёс Жаглин, изучая при этом почему-то его вялый уд и к вещему своему удовлетворению не находя его достойным уважения.
Грузин пришёл в себя, веки с длинными, как у девушки, ресницами затрепетали.
– Кто вы? – спросил он, открывая глаза.
– Какое тебе дело, собака, кто тебя убьёт? – спросил Жаглин и пнул его.
– No, it is not. I am not Georgian, I...
– Что он сказал? – удивился Жаглин и посмотрел на Цветаева.
– Понятий не имею, – посмотрел на него Цветаев. – Ты кто такой? – спросил он, обращаясь к грузину.
– Я американец, – сообразил грузин.
– А нам по барабану! – вдруг заорал Жаглин. – Ты приехал нас убивать и трахать наших баб!
– No, it is not, not to sex! – выпалил грузин.
Несомненно, он понял, что запахло жаренным, и попытался отделаться тем, что является американцем.
– Так я тебе и поверил, ляха бляха! – угрожающе нагнулся над ним Жаглин и заржал, как конь.
– Так кто ты такой, – спросил Цветаев, – американец или грузин?!
– Американский грузин.
– Сын Саакашвили! – снова заржал Жаглин.
– No, it is not, not Saakashvili! – сообразил грузин.
– Имя, фамилия?!
– Барри Гоголадзе, – услужливо ответил грузин.
– Суррогатный грузин! – высказался Жаглин.
– Барри, что ты здесь делаешь? – серьёзным тоном спросил Цветаев.
– On the basis of the thirteenth article of Genevan Convention you must apply with me humanely , – выдал Барри Гоголадзе.
– Чего-о-о?! – страшно удивился Жаглин. – Ты ещё над нами издеваешься, ляха бляха?!
– Кто ты такой вообще?
– В смысле?..
– «Чвашник»?!
– Я не знаю, что такое «чвашник»...
– Частная военная армия! – хором и с плохо скрываемой яростью объяснили ему. – Ляха бляха!
– Да, – признался Барри Гоголадзе, – только у вас неправильное представление о нас. Мы…
– Заткнись! – посоветовал ему Цветаев.
– Заткнись! – добавил Жаглин.
– Хорошо… ладно… – покорно согласился Барри Гоголадзе и «натянул» на лицо постное выражение.
Он понял, что за Зинку его убьют точно, а за «чвашника» могут просто хорошенько настучать по голове.
– Надо на него штаны надеть, – заметил Цветаев и посмотрел на Жаглина, мол, что будем делать? Но Жаглин ничего не подсказал, ход мыслей у него был совсем иным.
– Ты взял, ты и надевай, – брезгливо ответил он.
– Отволочём в любую пустую квартиру, – предложил Цветаев, – а потом Тошу приведём. А?..
– Ага, – иронично заметил Жаглин, – так он тебе и придёт. Пророк в лучшем случае обложит матом, а в худшем – посмотрит с презрением, мол, не можете нормально работу сделать!
– И то правда, – согласился Цветаев и внимательно посмотрел на Барри Гоголадзе. – Не волочь же на себе такого борова.
Он представил, как они потащат голого Барри Гоголадзе через весь район и как Пророк скорчит недовольную мину. Надо было на машине ехать, да Жаглин: «Рядом, рядом».
– А я о чём!
– Тогда грохнем здесь!
У Барри Гоголадзе от услышанного расширились зрачки. Он стал часто дышать.
– Нет, – заявил Жаглин, – я хоть и скотина, но убивать его здесь не могу.
– Почему? – удивился Цветаев.
– Зинка… – отвернул морду Жаглин.
– Что «Зинка»?.. Блин!
Учить тебя жизни надо, решил Цветаев.
– Зинка расстроится… – нехотя буркнул Жаглин.
– По-моему, она уже расстроилась, – насмешливо заметил Цветаев.
– Одно дело в квартире, а другое – на улице… – возразил Жаглин. – Забрызгаем всё.
И Цветаев понял, что Жаглин хочет помириться с Зинкой и снова, как прежде, ходить к ней в гости. Дурак, решил он, ничему не учится.
– Тогда, что, отпустим?.. – предложил Цветаев, хотя не верил даже самому себе.
– Легко, – быстро согласился Жаглин, – только вначале кастрируем!
– Кастрируем?! – Цветаев весело посмотрел на Барри Гоголадзе. – Ха! Он не согласится!
– А кто его, идиота, спросит?! – удивился Жаглин. – Дай нож.
– Ещё чего, марать инструмент. Иди на кухню, возьми потупее.
– И то правда, – обрадовался Жаглин.
Цветаев подумал, что Пророк будет крайне недоволен переездом на другой конец города и что вся эта затея с американцем уже провалилась.
У Барри Гоголадзе наконец прорезался голос:
– Что вы задумали?!
Он глядел на них безумными глазами.
– Где-то здесь я видел «скотч», – буднично произнёс Жаглин и принялся искать его.
– Стойте! – закричал Барри Гоголадзе. – Я не военный, я строитель. I am a builder.
– Чего ты строишь? – поинтересовался Жаглин.
– Я не строю, а восстанавливаю, – с надеждой в голосе отозвался Барри Гоголадзе.
– Что ты восстанавливаешь? – терпеливо спросил Жаглин.
Он нашёл «скотч» и держал его в руках.
– Вашу площадь независимости.
– «Нетерпимости», – поправил его Цветаев невольно подумал об Орлове, связывая почему-то его и эту площадь.
– Она давно уже не наша, – возразил Жаглин, возвращаясь из кухни с огромным ножом. – Выбирай, или мы тебя кончаем в лесочке, или отделываешься лишением «друга».
– А-а-а… – тихо заверещал Барри Гоголадзе. – Я строитель из фирмы «Сентикс» в Далласе!
Естественно, подумал Цветаев, выбор труден, ещё труднее решиться на что-то конкретное. Мысль была сюрреалистичной по сути, но не по содержанию.
– А не надо по нашим бабам шляться, – нравоучительно сказал Жаглин. – Я бы лично выбрал смерть, правда? – он посмотрел на Цветаева. – А то жить без «друга», это какое-то не то.
– Согласен, – кивнул Цветаев. – Действуй!
– Не надо кастрировать, – слёзно попросил Барри Гоголадзе, – я вам деньги заплачу. У меня много денег. Возьмите деньги!
– Жека, а ты проверял его документы? – сделал круглые глаза Жаглин.
– Нет, – сознался Цветаев. – Он же голый. Даже в голову не пришло. Ты здесь занимайся своим делом. А я поищу документы.
– Ага… – быстро согласился Жаглин и кровожадно посмотрел на Барри Гоголадзе.
Цветаев пошёл в спальню. Там на кровати в самой соблазнительной позе лежала связанная Зинка. Во рту у неё был кляп. Она приветствовала Цветаева мычанием.
– Лежи, ты не в моём вкусе, – сказал Цветаев, хотя, конечно, если перед тобой голая женщина, то какой разговор о вкусах?
Он нашёл вещи Барри Гоголадзе и вернулся к Жаглину.
– Стой! – сказал он, – смотри, что я обнаружил.
– Вечно ты под руку, ляха бляха! – Жаглин отложил нож и разогнулся.
Грузин, рыдая, брыкался.
– Чего, так и не решился? – кивнул на него Цветаев.
– Не-а… только примериваюсь, – ухмыльнулся Жаглин, брезгливо вытирая руки о штаны.
– Смотри, – Цветаев вытряхнул из формы толстый бумажник. – Здесь ещё один.
– Ого! – воскликнул Жаглин и забыл, что собрался кастрировать Барри Гоголадзе. – Да здесь долларов и евро до фига!
Барри Гоголадзе радостно замычал, всем видом показывая, что он готов отдать всё, ради своего «друга».
– А здесь еще?! – удивился Цветаев.
Второй бумажник был туго набит банковскими карточками.
– Ляха бляха! – воскликнул Жаглин. – Богатенький Буратино.
Барри Гоголадзе промямлил сквозь «скотч»:
– Берите, берите…
– И возьмём, а что ты думал! – заверил его Жаглин и нагло засунул к себе в карман бумажник с деньгами.
Второй бумажник с банковскими карточками его абсолютно не интересовал, и Цветаев собрался было зашвырнуть его в угол, как совершенно случайно увидел, что на всех карточках разные фамилий.
– Старик, подожди! – сказал он, высыпая карточки на пол.
Он стал их перебирать. Фамилии тех людей, которым принадлежали карточки, ему были незнакомы, кроме одной, он не поверил своим глазам.
– Смотри!
На карточке было написано: «Gektor Orlov».
– Откуда она у тебя? – спросил он, сдирая со рта Барри Гоголадзе «скотч».
– Это не мои карточки! – отрёкся Барри Гоголадзе.
– Да здесь полный список пин-кодов! – воскликнул Жаглин, выворачивая остальные карманы в бумажнике. – Ты попал, мужик, – заверил он Барри Гоголадзе. – Мы тебе сейчас всё припомним: и Северную Осетию, и Абхазию, Саакашвили заодно. Ты видел, как он упакован! – «Ауди», золотой «ролекс» за пятьсот тысяч долларов. Поверь, я разбираюсь.
– Это не я! – закричал Барри Гоголадзе. – Я у них вообще ничего не брал!
– У кого, «у них»?! У кого?! – замахнулся Цветаев.
– Пленных! – выкрикнул в отчаянии Барри Гоголадзе. – Это всё майданутые, я только карточки коллекционировал.
Возможно, он подумал, что, раскаявшись, смягчит свою вину.
– На память, что ли?! – ехидно осведомился Цветаев.
– No, I wanted everything to return! – Со страху Барри Гоголадзе перешёл на английский.
Обожаю слушать ложь, когда знаю правду, подумал Цветаев.
– Каждая карточка – одна душа. Саша, слышь, это отчёт о проделанной работе. Где ты его видел?! Где?! Говори! – повернулся он к Барри Гоголадзе.
– He an area paves .
– Ты ему хоть плюй в глаза – ему всё божья роса! – возмутился Жаглин.
– Он жив, или нет?!
– Не знаю, я… я…
– Ты его допрашивал?! – Цветаев наступил на то, что было так дорого Барри Гоголадзе.
– Да… – разрыдался Барри Гоголадзе. – Я из ЦРУ, работают на правительство. Вы должны меня пожалеть. Genevan Convention!
– Петя Вальцман тебя пожалеет!
– Ладно, я согласен, – закричал Барри Гоголадзе. – Отрежьте мне «его», только не убивайте!
– Поздно! – с мрачным лицом заверил его Жаглин и заклеил ему рот «скотчем» крест-накрест.

***
Тащить по лестнице голого, брыкающегося человека оказалось сплошным мучением, легче было его катить. На пятом этаже они сдохли, на третьем – были мокрыми, словно мыши под дождём, а на первом – прокляли весь белый свет. Барри Гоголадзе не хотел сдаваться: упирался с такой одержимостью, что сорвал себе все ногти на пальцах.
– I am not guilty! – рычал он.
– Заноси круче! – командовал Жаглин, орудуя здоровой рукой.
На улице они выдохлись до такого состояния, что не могли стоять на ногах и упали. Барри Гоголадзе пополз в надежде скрыться за углом. Цветаев тупо смотрел ему вслед: за грузином стелилась розовая дорожка из крови и соплей.
– Вставай! – потребовал Жаглин. – Вставай! Уйдёт сука!
Цветаев поднялся и сделал два шага. Страшно хотелось пить, ещё сильнее хотелось упасть на траву и забыться минут на шестьсот, после ночной «охоты» он так и не восстановился. Однако упрямый Жаглин был неутомим, он пинками погнал Барри Гоголадзе в парк к дороге.
Они быстро скатились вниз. Барри Гоголадзе был похож на огромного червяка.
– Кончаем здесь и уходим! – сказал Цветаев, которому вся эта затея стала надоедать. Он чувствовал, что они непозволительно долго задержались на одном месте.
– Давай оттащим к дороге? – предложил Жаглин. – Ну, пожалуйста… – попросил он, заметив гримасу отвращения на лице Цветаева.
Цветаев вспомнило о Зинке: боится, что найдут квартиру, сообразил он. Они снова потянули его, теперь уже не церемонясь и не разбирая пути. Сквозь деревья блестела дорога. Грузин уже не брыкался, а лишь мычал. Смирился, что ли? – с безразличием думал Цветаев.
– Здесь! – сказал он, и кинул Барри Гоголадзе в канаву. – Подумают, что сбила машина.
– Голого?! – хохотнул Жаглин.
– Да какая разница? Давай!
Жаглин поднял большой чёрный пистолет. Он был бы не Жаглиным, если бы не присвоил себе оружие. Грохнул выстрел. Барри Гоголадзе изогнулся дугой. Жаглин выстрели ещё раз.
– Кажется, готов, – сказал он, разглядывая грузина.
Они забросали его прошлогодней листвой и ветками.
– Вонять будет, – равнодушно сказал Жаглин.
– Чёрт с ним, – ответил Цветаев. – Он наших пытал.
– Лучше бы мы его кастрировали, – мечтательно сказал Жаглин.
Ему было обидно, что всё так быстро кончилось и все его унижения остались не отмщенными.
– Жалко, что ли? – испытующе спросил Цветаев и пристально посмотрел на него.
Жаглин пожал плечами. Похоже, он не испытывал всего того, что испытывал Цветаев.
– На войне как на войне, – сказал он, намекая, что член грузина имеет к ней непосредственное отношение.
– Тебе виднее, – ответил Цветаев, полагая, что никто не вправе соваться в личные дела Жаглина.
– Я вернусь, дверь поставлю, – вдруг потупился Жаглин. – Да и развязать Зинку надо. А ты иди, иди. Тоша уже вернулся…
– Как хочешь, – согласился Цветаев, ему было жаль Жаглина: ещё никто так глупо не влюблялся; ещё женится, не дай бог, подумал Цветаев.
Темнело, но пока хорошо было видно, особенно на открытом месте. Жаглин пошёл наверх, Цветаев предпочёл нижнюю часть улицы, помятуя, что не стоит возвращаться той же дорогой. На душе было паскудно, не потому что они убили американца грузинского происхождения, а потому что привык к честной борьбе. Однако по-другому не получилось бы, думал Цветаев, он Орлова пытал. И всё равно подобное объяснение ему не нравилось, ненавидел он такие убийства и вспомнил всё: и Славянск, и Одессу, и Харьков, вспомнил, как они учились делать «напалм» из солярки, гудрона и бензина, вспомнил всех, стоящих насмерть, и убитых, которые до сих пор стоят насмерть, но не испытал прежней злости, той злости, которая была у него, когда он ехал сюда. Выдохся, решил он, мать твою! Размяк, успокоился, а ведь так можно и проиграть, решить, что борьба кончилась. А ведь я просто к ней привык, сделал он открытие и встал как вкопанный: там, за углом магазинчика, торчали трое. Один оправлял малую нужду, а двое других зубоскалили:
– Петро, а Петро, а я знаю, что ты дрочишь! – говорил брыдлый.
– Я не дрочу, я не дрочу… – отвечал Петро-вымесок, в широких, как Чёрное море, шароварах и… жёлтом идиотском кушаке.
– А я знаю, что ты дрочишь! Всем расскажу, что ты дрочишь!
– А-а-а… не говори никому, не говори! – хватился Петро-вымесок за голову.
– А я расскажу, расскажу! – стращал брыдлый.
– Нет, не надо, не надо!
– А я расскажу, расскажу! – издевался брыдлый.
Потом они увидели его, и по выражению их глаз он понял, что мимо не проскочить, хотя на нём нет оружия, только в левом кармане граната, но поди её разгляди, просто он стал свидетелем издевательства одного над другим. Старый приятель страх цапнул его, как пёс в подворотне, но, слава богу, не парализовал. Третий, который оправлялся, дёрнул, и последняя капля ещё летела на землю, а Цветаев, заметив ко всему прочему машину на обочине, уже одной ногой ступил на крыльцо магазинчика. Это был единственный путь к спасения: бежать было некуда. Вот когда он пожалел, что у него нет автомата.
– Стой, москаль! – опомнился Петро-вымесок и бросился за ним.
На бритой голове у него болтался жидкий оселедец, и шейка была тощая-тощая, как у курёнка. Второй, грузный и оплывший, который издевался – брыдлый, доставал нож из сапога, а третий, ерохвост, породистый и самодовольный, передергивал затвор АКСУ, полагая, что даже это лишнее, что они и так возьмут москаля и потешатся вволю.
Бандерлоги только одного не учли, что со свету не разглядеть, что делает москаль за прилавками. А между тем, Цветаев разогнул жёсткие усики, один из них сломался, дёрнул чеку, посчитал: «Три с половиной» и бросил им гранату под ноги, а сам прыгнул в дверь подсобки. Громко, словно лопнула жестянка, щёлкнул ударник, и раздался взрыв. Магазинчик солидно тряхнуло, в потолке возникли дыры. Цветаев ощутил, что во время прыжка задел ногой за ящики, ему показалось, что джинсы затрещали. Он выглянул. Вымесок, держась за грудь, качался над прилавком:
– А-а-а…
У брыдлого было снесено лицо, и кровь била фонтанчиками сквозь пальцы. Красавчику ерохвосту повезло меньше всего: ему посекло пах и ноги, пол был залит кровью. Цветаев схватил его автомат, выскочил из магазина и, ведя ствол справа налево, положил на асфальт водилу, который бежал на помощь к своим. После этого, повинуясь инстинкту самосохранения, бросился в сторону Днепра, ибо пробиваться на явку не имело смысла: вдруг она засвечена. Так что надо было просто уходить туда, где меньше всего стреляли. А за спиной стреляли как раз очень и очень сильно.
Цветаев пробежал уже порядочно, по Бастионной, через ботанический сад, и только когда вдалеке блеснул Днепр, понял, что ранен. Правая нога плохо двигалась, и в районе бедра возникла боль. Он нашёл укромное место в низине, между кустов жимолости, распорол ножом штанину и, нащупав головку гвоздя, выдернул его из раны. Кровь пошла обильнее, и боль стала почти невыносимой. Закусив губу, он достал перевязочный пакет, который всегда носил с собой, наложил повязку и перетянул ногу ремнем. И только потом уколол себе промедол, хотя надо было всё сделать наоборот. Боль отпустила, в голове вдруг что-то щелкнуло, и он на некоторое время забылся.
Привиделась ему Наташка, как они, болтая, шли весной под зонтиком и как он тайком, словно на первом свидании, вдыхал запах её волос, и то его романтическое начало, которое всегда жило в нём, сотворила странную вещь: он вдруг понял всю свою жизнь и сообразил, что никогда-никогда не будет до конца счастливым, не потому что не стремился к счастью, а потому что печать всёпонимания лежала на нём. И от этого некуда деться.
Очнулся он словно от толчка и понял, что любит Наташку в тоске, и что больше такого никогда не повторится. Не дано больше никого полюбить, подумал он, не дано, и посмотрел туда, куда вечно глядел Владимир Великий – на восток.
Светила яркая луна в декорации ночных облаков, и между деревьев блестел Днепр. Под ногами оказалась обычная асфальтовая дорожка. Цветаев встал и, охнув, тут же упал. Правая нога была словно чужая. Костыль, а не нога. Тогда он пополз вверх, в город, не оттого ли, что у самой воды дрались американский собаки. Их яростный, животный рык заставлял двигаться быстрее. Наконец-то он сообразил, что не может идти оттого, что нога перетянула, и отпустил ремень. В конце серпантина он уже сумел подняться и заставил себя ковылять, чувствуя, как в ране пульсирует огромный шар, но нога слушалась, и у него появилась надежда.
И тут он обо что-то споткнулся и упал, а когда поднял глаза, то увидел Жаглина. Он сразу понял, что Жаглин мёртвый, потому что у него не было половины головы, и мозг, как перебродившее тесто, свисал из раны.
– Сашка! Старик! – невольно воскликнул он и дёрнул его за руку, которая была в гипсе.
Голова качнулась, мозг перевалился через край и, как густой кисель, сполз на землю. Цветаев почувствовал приступ рвоты, во рту появился кислый привкус, и его, наверное, стошнило бы, но в этот момент они и выскочили: целая стая в блестящих кольчугах. Выскочила и замерла, вожак ощерился, зарычал, и вся стая зарычала, как она привыкла рычать при виде живых людей, чтобы забрать своё – мертвецов, и он, повинуясь слепому инстинкту выживания, подтолкнул им Жаглина. Стая как будто поняла его, с рычанием схватила Жаглина и утащила вниз, ломая кусты. Некоторое время он слышал, как они ещё пуще грызутся. Потом всё стихло, потом раздался плеск волн, потом на острове кто-то крикнул: «Бля! Бля! Бля!», словно аккордом нанизывая одно событие на другое. И снова всё замерло в ожидании одобрения равнодушной луны.

***
Нога болела так, что дергало от пятки до макушки, наверное, был задет нерв. Цветаев и ступал-то на неё боялся. Однако когда вошёл в кафе «Каратель», ставил ногу на всю подошву, не подавая вида, что ему больно.
Пророк сказал:
– Жди меня здесь. – И ушёл в глубину помещения.
Это было единственное кафе рядом с Крещатиком, которое не побоялось открыться. Цветаев сел на бархатный стул, вытянул ногу и посмотрел в окно. По небу плыли белые облака, между ними голубело радостное небо. В любую минуту мог начаться летний дождь. Странно было видеть буйную зелень. Раньше он её едва ли замечал, но под ней умирали люди, и зелень часто была обрызгана кровью, поэтому Цветаев косился на неё с большим подозрением, словно именно в ней была причина рукоблудной войны.
Цветаев так отвык от цивилизации, что с жадностью стал смотреть вокруг и на девушку в белом, шустро сбежавшую вниз, и на пышную даму с коляской на балконе, его умилял даже кот на поводке, которого выгуливал толстый дедушка в соломенной шляпе. Посетителей в кафе не было, только из арки со стороны Прорезной вышли двое. Одного из них Цветаев узнал. Накануне Пророк показал его фотографию и сказал: «Его надо запомнить. Это Василий Гирный. Сейчас он наш друг. Не застрели его раньше, чем мы поговорим». Друг так друг, подумал Цветаев равнодушно, давно привыкнув в юмору Пророка, поэтому особенно не напрягался, когда эти двое тоже вошли в кафе, только снял автомат с предохранителя и, положив на колени, закрыл краем скатерти. В любом случае он привык рассчитывать только на себя.
– Спокойно, – сказал второй, которого он не знал. – У нас встреча.
Цветаев кивнул, и Василий Гирный вошёл вслед за Пророком, а его охранник сел напротив Цветаева, и это ему не понравилось.
– Ми тимчасові союзники , – развязано сказал охранник и достал сигареты.
– Так уж и временные? – удивился Цветаев, хотя Пророк предупредил его, что на них вышли майданутые и хотят пообщаться по очень важно для них вопросу.
Конечно, они были разными: от полных отморозков, до вполне вменяемых желто-голубых кретинов, но для него все они были: с левой резьбой, с мозгами набекрень, с ушами, забитыми натовской пропагандой, да и встречался он с ними только ночью и разговаривал только с помощью ножа.
– Тоша, ты уверен, что это не ловушка? – спросил Цветаев, когда они сели в машину.
– Уверен, – коротко ответил Пророк.
– А СБУ?..
Вопрос не был риторическим: наушничество стало отличительной чертой киевлян. Сотни людей обычно следили за тобой из окон, две трети из них тут же звонила в СБУ или в ближайшую сотню. Правда, в этом был свой плюс – излишек информации приводил к неразберихе.
– А что СБУ?
– Если тебя опознают?..
Пророк почесал затылок и был краток:
– Волков бояться в лес не ходить!
Цветаев заткнулся. Видать, наверху всё согласовано, решил он и успокоился, хотя ему совсем не нравилось соваться на площадь «Нетерпимости», где каждая шавка считает себя волкодавом.
– Уяви собі , – так же развязано сказал охранник и закурил, сизый дым поплыл в тёплом, летнем воздухе.
Оружия при нём вроде не было, но когда он наклонился, Цветаев заметил за поясом, под рубашкой, пистолет.
– Часи змінилися , – добавил охранник.
– Что припекло? – спросил Цветаев с подковыркой.
– Ну да, – добродушно кивнул охранник.
Был он поношенный, как старый пиджак, с морщинистым лицом и с неизбывной тоской в глаза. Такую тоску Цветаев всё чаще замечал у майданутых: восток их придавил, а запад не принял, вот они и оказались между огней, мечта о ЕС растаяла как дым.
– Тогда зачем стояли на майдане? – не удержался он, ожидая, впрочем, любой реакции и незаметно для себя сжал цевье автомата.
– Проти олігархів, і за свободу , – оттарабанил старый пиджак.
– Зачем опять выбрали олигарха? – во всё той же издевательской манере поинтересовался Цветаев.
– Так ось за цим і прийшли , – покорно ответил старый пиджак.
– В смысле? – удивился Цветаев, которого Пророк, как всегда, не посвятил в тонкости миссии.
– Погані «пшеки» сюди рвуться .
– Сами не справитесь? – удивился Цветаев.
– Самі не впораємося. Політика, мати її за ногу! – ответил старый пиджак.
Цветаев согласно кивнул, хотя мало что понял. Они помолчали. Под цветущей бузиной, в которой с удовольствием чирикали воробьи, тощая кошка закапывала свои экскременты. Дождь всё-таки пошёл – ненастоящий, редкий. На площадь потянулась колонна рабочих.
– Мене Дмитром Полторабатька звати, – вдруг протянул руку старый пиджак. – Ми з Василем з самого початку тут стоїмо .
– Понятно, – удивился Цветаев.
Обычно бандерлоги отвечали на подобные вопросы после того, как их хватали за ноздри и выворачивали наизнанку, а этот разоткровенничался. Странно, решил Цветаев и ещё больше напрягся. Впрочем, расслабиться ему не давала нога – дёргала от пятки до макушки, в этом заключался тайный смысл, значение которого Цветаев ещё не понял. Может, потому что боль не давала ему поверить в искренность Полторабатька, а может, посылала тайные знаки из вселенной?
– Стали б комусь довіряти .
– Это правильно, нам доверять нельзя, – кивнул Цветаев. – Так что они захотели, эти «пшеки»?
– Відрубати собі земельки нашій!
– А вы что? – удивился Цветаев.
Обычно западенцы стояли за свою землю насмерть, а теперь их нагнули из-за океана и из Европы, вот они и задёргались. Впрочем, нашёл, чему радоваться, всё идёт по планам гарвардского и хьюстонского проектов: с одними обязанностями, но без прав, с подчинением, но без правил. Так что нечего удивляться и плакаться. Сами виноваты, взрастили в себе рабов, сунулись в чёрный ящик, а в нём дна не оказалось.
– А ми не хочемо!
– Ну и правильно, – великодушно согласился Цветаев, – нечего землю разбазаривать! Отыгрываем назад. Не вы её завоевывали.
С минуту Полторабатька молчал, только, набычившись, вращал белками.
– Ти зомбі, ватник, москаль! Твої ЗМІ всі брешуть! – вдруг вспылил он, сообразив, видно, что над ним издеваются.
– Хер тебе на весь бендеровский макияж! – в тон ему ответил Цветаев и чтобы Полторабатька не питал особых иллюзий насчёт своего пистолетика, показал из-под скатерти зрачок автомата. – И Киев наш будет, и Ровно, Львов, и Мукачево! А вы со своими «пшеками» вылетите в два счёта!
Впрочем, он, конечно, зря горячился, реальность была иной, и с ней нельзя было не считаться. Полторабатька так же внезапно успокоился, как и вспылил, выпустил из ноздрей дым и загадочно произнёс:
– Видно буде .
– Так я ж тебе о том же. На фиг вам эти «пшеки», – с жаром заговорил Цветаев. – Они же нищие! А мы лучше, у нас газ есть и ракеты! И на одном языке разговариваем!
– Ось те ж і воно , – согласился Полторабатька и почесал лысину, покрытую редким пушком.
Цветаеву посмотрел в окно и ему показалось, что он в хорошо знакомом человеке видит привидение, но почему-то не может узнать его. У него даже нога перестала дёргаться. Так это же… Орлов! – сообразил он и отвернулся, чтобы Полторабатька ничего не заподозрил. Вот тебе и знак!
– А не выпить ли нам? – предложил Цветаев совсем другим тоном и почесал шрам на груди. – Кто старое помянет, тому глаз вон!
– Ха! – враждебно кивнул Дмитро. – Я з ворогами не пью !
– Как хочешь, – равнодушно заметил Цветаев и снова уставился на Орлова, его так и тянуло к окну.
Орлов, не обращая внимания на дождь, вовсю орудовал киянкой, восстанавливая брусчатку площади. Цветаев с трудом узнал его только по глубокому шраму на скуле. Гектор был ранен под Семёновкой осколком в лицо. Он словно усох на треть, а щетина с ранней проседью чрезвычайно старила его. Надо ему знак подать, сообразил Цветаев.
– Слушай, – он заставил себя посмотреть на Полторабатька. – Если ты пить со мной не хочешь, позови того парня, я выпью с ним.
– Знайомий, чи що?
– Кажется, я его где-то видел, – признался Цветаев. – Сделаем подарок человеку ради удачи.
Полторабатька подумал:
– Удачи у нас різні...
– Согласен. Но сегодня они совпали…
– Гаразд… чорт з тобою! Але в бою нам краще не зустрічатися!
– Замётано, – поспешнее, чем надо, согласился Цветаев.
Ему не терпелось подать знак Орлову. Полторабатька странно посмотрел на него:
– Не збагну я тебе, начебто вороги, а говоримо про одне й те ж .
– Бывает, – снова поспешно согласился Цветаев.
Он боялся подать вида, что его сильно интересует Орлов.
– Гаразд , – решительно сказал Полторабатька.
Было заметно, что он самому стало интересно, чем это всё кончится. Он поднялся и выдал свою страсть:
– І на мене візьми!
Он был алкоголиком, должно быть, в третьем поколении, и печень его усохла, как старый гриб.
Пока Цветаев, стараясь не хромать, ходил бар, пока неспешно выбирал, что взять «армянский» или «грузинский», пока заказывал бутерброды и два литра «пепси-колы», Полторабатька привёл Орлова и усадил его так, чтобы не ощущать его запаха. Руки и Орлова были похожи на кузнечные клещи, а старая армейская форма была рваная и чёрная. Но самое страшное, что на измождённом лице у Орлова застыла такая покорность, что у Цветаева по спине пробежал холодок. Сломали, подумал он, специально подходя так, чтобы Гектор увидел его издали. Гектор действительно увидел его издали, но не изменил выражения лица. Шрам на его левой щеке казался трещиной в коре дерева. Они пожали друг другу руки, у Цветаева словно с души камень упал:
– Выпьешь, приятель?
Орлов разлепил сухих губы:
– Выпью, – хрипло ответил он, но посмотрел не на коньяк, до которого был весьма и весьма охоч, а на «пепси-колу».
– Ха! – высказался Полторабатька. – Каже, що тебе знає .
Это была провокация, и Цветаев понял, на чём Полторабатька решил сыграть, на подлости, но у него не вышло, потому что Орлов был стрелянным воробьём и просто так не прокалывался.
– А-а-а… – снова разлепил сухие губы Орлов, – может и знает, только я его не знаю.
Он снова уставился на «пепси-колу», как на манну небесную, кадык у него непроизвольно дёрнулся, а сухие железки попытались выдавить слюну.
– Наливай и пей, – приказал Цветаев грубым голосом.
На одно-единственное мгновение глаза у Орлова вспыхнули куражным светом. Ни у кого из их компании глаза не вспыхивали, а у него вспыхивали. Орлов схватил бутылку так, словно испытывал жажду сто лет, налил и выпил два бокала кряду, только тогда, кажется, его отпустило. С вожделением посмотрел на коньяк. Изящная рюмка хрустнула в его заскорузлых руках.
После коньяка Орлов с жадностью и неимоверной быстротой проглотил, не жуя, три бутерброда с маслом и красной икрой. На Полторабатька он старался не смотреть, на лице было написано удивление: «Зачем всё это, я и так проживу на воде и хлебе». Хороший артист, решил Цветаев, уважаю!
В гражданской бытности они так много квасили вдвоём, что теперь понимали друг друга с полуслова. Он налил ему ещё. Орлов облизываясь скоро, как кошка, выпил и проглотил ещё одни бутерброд.
– Все! – сказал Полторабатька. – Вистачить! Іди працюй!
Орлов вскочил. Лицо его снова приняло покорное выражение, и Цветаев понял, что это маска, чтобы выжить.
– Возьми «пепси-колу» и все бутерброды, – сказал он.
Полторабатька негодующе запыхтел:
– Все-одно віднімуть!
– Тогда пей и ешь здесь! – приказал Цветаев.
И Орлов, обнаглев окончательно, влил в себя «пепси-колу» и в два приёма впихнул в себя бутерброды. Он клал их в рот, и они ту же, как по мановению волшебной палочки, исчезали. По губам у него текло.
– Якщо це твій товариш, то я йому не заздрю , – сказал Полторабатька.
– Это мой соотечественник, – короткой ответил Цветаев, наблюдая, как Орлов пошатываясь от сытости, бредёт по дорожке, а навстречу к нему уже бежит охранник.
Дальше произошло то, чего надо было, конечно же, предвидеть: Орлова избили, но показушно, совсем не в полную силу, к тому же он весьма ловко прикрывался, как боксёр. В результате отделался парой ссадин, и когда Цветаев в очередной раз взглянул на него, ему показалось, что на разбитых губах Орлова мелькнула знакомая ухмылка, означающая: «Я буду ждать. Я всё понял».
Коньяк они с Полторабатька допили и пожелали друг другу сквозь зубы ни пуха ни пера. О чём договорились Пророк и Василий Гирный, он так не понял, а Пророк не счёл нужным его просветить.
Дождь в очередной раз принёс прохладу и свежий ветер.

Глава 2
Капитан Игорь

– Знакомься, – представил Пророк, – Игорь.
– А фамилия? – спросил задумавшийся Цветаев.
Он сидел за столом, яркое солнце отражалось в чайнике, и чайная ложка почему-то так и застыла на пути к сахарнице, разумеется, он думал о своей жене Наташке: как они будут счастливы после войны, и почему-то ему не верилось.
– Не надо фамилий, – вдруг сказал Пророк, – просто Игорь.
Чем-то неуловимо похожий на Джорджа Клуни , в рубашке от Армани, в солнцезащитных очках от Боттега, слегка надушенный, со спичкой во рту, всё последующее время этот пижон не вынимал её изо рта. Из столичных, решил Цветаев, но ошибся.
– Капитан Игорь, – поправил вошедший, снял очки и повернул голову в сторону удивлённого Цветаева, до этого он с непонятным выражением на лице смотрел в окно на деревья и небо: не то чтобы с озлоблением, а казалось, с чувством превосходства над миром, словно он один знал тайну мироздания, но никому не собирался её открывать.
– Хорошо, – согласился Цветаев, хотя ему и не понравился капитан.
Высоким, черноволосый, с благородной сединой на висках, невозмутимый, как мёртвая свинья, и Цветаев удивился: такого приметишь за версту. Зачем он?
– Между прочим, тоже любит работать ночью, – многозначительно сказал Пророк и обескураживающее улыбнулся.
Собственно, наверное, за эту улыбку Цветаев ему всё и прощал. А то бы, ей богу, ушёл, подумал он с тоской, на вольные хлеба, как ходил до этого, ничем, кроме ненависти, не обременённый.
Цветаев понимающе кивнул:
– Коллега, значит?
– Коллега, – неопределённо согласился капитан Игорь, усаживаясь за стол, и так он это произнёс, с такой подковыркой, что Цветаев сообразил: гусь свинье не товарищ, дареному коню в зубы не смотрят, большому кораблю – большое плавание, и понял, что капитан Игорь из спецназа, может быть, даже из ГРУ , раз его сюда занесло. Большая шишка, однако, по нашим меркам!
Пальцы у капитана Игоря оказались длинными и холеными, как у пианиста, лицо жёсткое, глаза словно задёрнуты шторой, не поймёшь, то ли насмешливые, то больные, фразы короткие, рубленные, сразу видно, что не расположен к общению. Как же с ним воевать? – удивился Цветаев. И вдруг у него мелькнула мысль: «У каждого из нас в жизни появляется такой человека, которого придётся запомнить навсегда». Это не было похоже на пророчество, это было похоже на плохое предчувствие.
– Пойдёшь в прикрытие, – сказал Пророк.
И снова недоговорённость, как тень, мелькнула на его лице: негоже, ох, как негоже, посылать друга с капитаном, однако, приказали, понял Цветаев, и дурашливо взял под козырёк. А то, что нас с гулькин нос, никого не волнует. Другой кандидатуры нет. Цветаев невольно оглянулся, словно за спиной стоял Жаглин, но никакого Жаглина, естественно, на кухне не было, Жаглина разорвали американские собаки. И пора было к этому привыкнуть, но привыкнуть Цветаев не хотел. Всё ему казалось, что вот-вот появится Сашка со своей дурацкой присказкой: «Ляха бляха!» и заржёт, как конь во время гона. Пророк его понял и незаметно погрозил пальцем, мол, знаю я твой длинный язык.
– Старик, а как же Гектор?! – возмутился Цветаев, теперь уже вовсе не обращая внимания на капитана Игоря. – Как же он?! Мы же договорились!
– Ну-у-у… – спрятал глаза Пророк, – придётся подождать!
– Тоша, – сказал Цветаев проникновенно, – а если он там загнётся?.. Если?.. Каждый день дорог! Ты же знаешь!..
Он едва не добавил: «Ты же знаешь, как они обращаются с нашими!», но не хотел показаться сентиментальным в глазах высокомерного капитана Игоря. Казалось, капитан всё понял, и ехидная усмешка мелькнула на его губах, словно говоря: «Слаб ты ещё Цветаев, страдаешь фигнёй, как поносом. Какой же ты, к чёрту, профессионал! Профессионал – это равнодушный угол чемодана, бесчувственный фонарь на столбе или высокомерное солнце в небе, но никак не сопли до колен».
– Слушай, – рассердился Пророк, – не грузи меня! Всё знаю, всё помню.
– Ты что, считаешь его дезертиром?! – строго посмотрел на него Цветаев. – Считаешь?! – потребовал он.
Герку вытащу, подумал со злости Цветаев, и уйду на восток, надоело мне здесь говно хлебать.
– Нет, конечно… – снова отвёл глаза в сторону Пророк.
– Тоша, Гектор не дезертир и не предатель! Я это точно знаю, гоняли бы его на работу?!
Было много и других аргументов, но остальные он в горячке забыл, как забывал всегда в подобных обстоятельствах.
– А если они тебе его специально подсунули? – вдруг наклонил лобастую голову Пророк.
И глаза его совершенно не понравились Цветаеву, были они пустыми, как у столетнего деда, озабоченного тем, как прожить следующий день и не загнуться на стульчаке.
– Скотина ты!
– Я скотина?!
– Ты скотина! У тебя мания! Ты сумасшедший! Ты видел его?! Ты его не видел! От него ничего не осталось. Тень от прошлого, старик, а он наш одноклассник! – напомнил ему Цветаев.
Прошлое – оно не давало ему соскочить с рельсов, оно говорило о смысле жизни и будущем, в которое он верил, как в самого себя и свою жену-умницу.
– Варёные мухи! – только и воскликнул поражённый капитан Игорь.
– Жека… – отступил на полшага Пророк, – ты ещё не всё знаешь!
Если бы он не водился с ним с детства, то решил бы, что он испугался, но Пророк, конечно же, не испугался, по большому счёту, ему плевать на меня и на Орлова, главное, победить, и всё тут. Всё это мгновенно промелькнуло у него в голове.
– Почему не всё? Расскажи, я послушаю! – он оглянулся на капитана Игоря, призывая его в союзники. –Скажи ему, скажи, чего ты молчишь, как жук в муравейнике!
– Не могу! – вспылил Пророк. – Пока не проверю, ничего не скажу!
– Нет, ты скажи, скажи! – настаивал Цветаев. – Скажи в присутствии капитана!
Видно, Ирочка его перестала утешать, решил Цветаев, иначе чего он такой злой?
– Я сказал, что не могу, значит, не могу. Честное пионерское! – и дурашливо перекрестился, пытаясь сгладить разговор.
И Цветаев понял, что мешает капитан Игорь, но и без него Пророк вряд ли бы разоткровенничался, такая у него натура. И всё равно Цветаев не мог остановиться:
– Дай мне его вытащить, и я в полном твоём распоряжении!
– Ты ещё ползать не можешь, а уже туда же! Сходишь на это дело, а потом катись на все четыре стороны!
Цветаев в отчаянии выругался:
– Ляха бляха!
Пророк самодовольно поморщился. Знает что-то, знает, подумал о грязных намёках Цветаев. Он хотел сказать, что съел с Гектором пуд соли и, вообще, какой он правильный в деле и честный «по жизни», но не сказал, не из-за капитана Игоря, а потому что Пророк и сам всё знал о Гекторе, и, оказывается, дружбе его грош цена.
– Я же не виноват, что меня ранило! – нашёлся Цветаев, полагая, что таким образом напомнит Пророку о их безоблачном прошлом.
Просто Цветаев хотел, чтобы его совсем чуть-чуть пожалели, и в этом невольно была виновата жена Наташка, которая приучила его к таким ощущениям, и эти ощущения, как и воспоминания, ему были дороги. Любил он её и не мог забыть.
– Не виноват, – быстро согласился Пророк, явно не желая посвящать капитана в историю гибели Жаглина. – Но здесь дело важнее!
– В смысле?! – снова возмутился Цветаев и, как обычно, начал злиться.
Явку они сменили опять же из-за принципов Пророка. Пришли к мнению, что она хоть и не засвечена, но тактика конспирации превыше всего: два дня перетаскали шмотки. Теперь из кухонного окна был виден Днепр, мосты, а раньше – сплошные дома и крыши. «Сашку жаль», – вдруг сказал Пророк, и на этом историю забыли, только Цветаев ловил себя на мысли, что ему снова и снова хочется без всякой видимой причины заорать дико, как Жаглин: «Ляха бляха!», в исполнении Жаглина прибаутка звучала особенно колоритно, было что-то в ней такое, что никто не мог повторить. Помнится, он зубоскалил: «Господи, я так любил Виктора Цоя, и ты забрал его! Господи, я так любил Михаила Круга, и ты забрал его! Господи, я так любил Майкла Джексона, и ты забрал его! Господи, я так люблю новую киевскую хунту!.. Заранее тебе благодарен!» А потом хлопал себя по ляжкам, качался вперёд-назад и дико ржал, как конь, демонстрируя огромные белые зубы.
– Игорь у нас снайпер, – сказал Пророк демонстративно вежливо.
Таким же тоном он разговаривал по спутниковому телефону с высоким начальством, разве что не вытягивался в струнку.
– Антон, но ведь я же сто лет оружия в руках не держал! – вспылил Цветаев. – Какой из меня стрелок?!
– Зато, как ящерица, везде проскользнешь, а оружие – не спицы, всё вспомнишь.
– А как же снайперская тактика? Я же ни сном ни духом!
В этом заключалась правда без прикрас: кто тебя научит за пять минут, капитан Игорь, что ли? Оно ему надо, чужое горе? Цветаев посмотрел на него и засомневался ещё сильнее: капитан Игорь лихо гонял во рту спичку, говоря тем самым, что опасения твои имею под собой место быть, а лохов я не потерплю.
– Разберёшься, Жека, разберешься. Акция разовая. Сводишь, и назад, – Пророк вопросительно уставился на капитана Игоря.
Но капитан Игорь его не подержал, на лице у него был написан сплошной скепсис: «Возись здесь с детским садом». Спичку он ловко перекатывал справа налево и наоборот.
Тогда Цветаев спросил назло капитану Игорю:
– А когда идти?
– Нога заживёт, тогда и пойдёшь, – жёстко ответил Пророк и отвернулся, давая понять, что разговаривать больше не о чём и что Цветаев ему до смерти надоел со своим Орловым, то бишь Гектором, то бишь Геркой, то бишь общим школьным идиотом, которого принесли в жертву обстоятельствам.
Ясно было, что франтоватый капитан Игорь ему нравится не больше, чем Цветаеву, но ничего не поделаешь, таков приказ сверху.
Капитан Игорь счёт возможным объяснить:
– Так легче пересечь границу, – и показал на свой прикид.
– Ладно, – махнул Цветаев и спросил у Пророка: – А на кого охотимся?
Он уже сроднился с мыслью, что как только нога заживёт, отправится за Орловым, хотя бы узнает, где его прячут. Ясно, что недалеко от майдана, раз гоняют на работу.
– Неважно, – ответил Пророк.
После СБУ он заматерел и начал безудержно хамить, словно наверстывая упущенное, и намерен был оставаться таким до конца дней своих.
– Хорошо, – окончательно обиделся Цветаев. – Тайны от своих?!
Слишком часто Пророк злоупотреблял этим, и Цветаев имел право на ответ.
– Скажу перед выходом, мало ли что, – подло улыбнулся Пророк, – чтобы не протекло, – пояснил он, гладя на недовольного Цветаева. – Ты же в магазин ходишь?
После того, как его предал друг, он никому не доверял. У него появилась просто мания на этот счёт: никому ничего не сообщать, и от этого глаза у него с каждым днём делались всё отчаяннее и отчаяннее из-за событий на востоке, словно он говорил: «Пойми, я по-другому не умею, честный я, и всё тут!»
– Хожу, – промямлил Цветаев.
– А вдруг тебя возьмут! – Пророк явно ёрничал, чтобы позлить, чтобы сбить с толку, чтобы запутать окончательно и бесповоротно.
– Ну тебя к чёрту со своей конспирацией! – вспылил Цветаев, уж он-то не собирался играть в кошки-мышки, уж он-то всё понимал в друге.
– И без обид! – оборвал его Пророк. – А пока снимай штаны, посмотрим, что у тебя с ногой.
Цветаев не захотел разоблачаться перед капитаном Игорем, поэтому пошёл в большую комнату, стараясь не хромать. Тоже мне диктатор, думал он рассерженно, командует, как хочет. В коридоре стояли чемодан и винтовка в футляре.
– О! – обрадовался Пророк, безжалостно отодрав с раны лейкопластырь.
– Что там? – недовольно спросил Цветаев, безуспешно стараясь разглядеть рану.
Ему не нравилось красоваться без штанов.
– Можно не заклеивать, зажило, как на собаке.
И на том спасибо! Цветаев сразу почувствовал, что способен хоть танцевать. До этого думал, что всё ещё болен, и хромал, а теперь мгновенно выздоровел.
– Тогда, может, сегодня?.. – ненавязчиво спросил Пророк, и в его голосе прозвучали просящие нотки.
Ага-а-а, злорадно подумал Цветаев. Чёрт с тобой, прощаю в очередной раз, и великодушно ответил:
– Можно и сегодня.
Видно, тебя здорово напрягают, подумал он, раз ты торопишься, и спросил ещё раз:
– На кого идём?
И снова его голос располагал к благодушию, ибо он по-своему любил Пророка, как ему казалось, прощал ему все его слабости.
– Ты дебилятор смотришь? – спросил Пророк, возвращаясь к прежней своей лукавости. – Оттуда иногда, даром что майданутое телевидение, кое-что интересное можно почерпнуть.
– Например?.. – Цветаев вопросительно посмотрел на Пророка. – Ах! Да! Точно! – хлопнул себя по лбу. – Этот?! – он восхищённо наставил на Пророка палец.
– Конечно! – спокойно ответил Пророк, и Цветаев тут же окончательно простил его. – А кто ещё?!
– Ты думаешь, мы его достанем?!
Его охватил ажиотаж. Грохнуть такую мишень даже в ожидании смертельно опасного резонанса имело смысл хотя бы потому, чтобы отбить у «пшеков» охоту совать нос не в свои дела.
– Естественно, – сказал Пророк.
– Старик! – воскликнул Цветаев. – Кто ж против! – Он едва не подпрыгнул, да нога всё же подвела, подкосилась в неожиданный момент.
Если он и подчинялся Пророку, то исключительно из-за того, что они втроём: он, Пророк, в бытности Антон Кубинский, и Гектор Орлов, просто Герка, учились в одном классе и знали друг-друга целую вечность. И в этой вечности было всё: вино, девочки, танцульки и куча общих знакомых, многих из которых теперь нет в живых, и даже тот предатель, Лёха Бирсан, из-за которого Пророк попал в СБУ. Но они об этом не вспоминали, недостоин был человек воспоминания, и всё тут! Вычеркнули они его из своей жизни на веки вечные.
– Я рекомендовал тебя как лучшего разведчика! – в следующее мгновение жёстко сказал Пророк. И Цветаев понял: прелюдия закончилась, началась работа. – Что поделаешь, удача тебя любит! – добавил он таким тоном, что лучше бы выругался матом.
– Ляха бляха! – неожиданно для себя сказал Цветаев и ещё хлопнул себя по лбу, сетуя-таки на свою несообразительность.
Хунта не справилась: перегрызла друг другу глотки. Очередного претендента на то, что осталось от Украины, решил благословить эмиссар Еврокомиссии, некий граф Сморчевский-Потоцкий, который шутки ради намеревался установить власть над тем, что ещё есть, или точнее, что осталось, иначе и это отберут. Это было преподнесено как возврат исторических земель под названием «Воеводством Запорожская Сечь», «пшеки» вспомнили своего Юзефа Пилсудского, его проект «прометеизма» и потирали руки от удовольствия, мечтая о новом «Междуморье»: империи от Балтики, до Тавриды.
Цветаев вернулся на кухню. Капитан Игорь хозяйничал у плиты. Во рту у него торчала неизменная спичка.
– Плавать умеешь? – спросил он с каким-то непонятным смыслом.
– Умею, – ответил Цветаев, пытаясь уловить ход рассуждений капитана Игоря. Он уже понял, что капитан Игорь просто так ни о чём не говорит.
– А ты?
– На Иртыше учился, – приоткрылся капитан Игорь.
– А я – на Чёрном море, – не мог не похвастаться Цветаев и по-детски ухмыльнулся.
В своё время он ездил с женой на Тарханкут и мог в первом комплекте нырнуть на метров двадцать, чтобы, например, в бухте Большой Атлеш достать со дна камень. Это был прекрасный результат, если учесть, что от отпуска до отпуска он сидел за компьютером.
– На Чёрном не был, на Жёлтом был, а на Чёрном не был… – вдруг в завистью сказал капитан Игорь, – но мечтаю, варёные мухи.
Что-то человеческое проклюнулось в нём и тут же спряталось за внешним лоском.
– Дело сделаешь, съездишь, – сухо сказал Цветаев, намекая, что никакую границу с Крымом теперь пересекать не надо.
Я бы тоже смотался, подумал он, но вначале – к жене, вначале к Наташке. Возьму её. И снова почувствовал себя виноватым перед ней, таким виноватым, что порой это чувство затмевало в нём все остальные чувства, и он становился невменяемым, как сегодня.
– На, почитай, – Игорь бросил на стол брошюру: «Снайперская тактика в городе».
– Обязательно?
Цветаев, как ему показалось, тяжело посмотрел на капитана Игоря, капитан Игорь не отвёл взгляда, но и не возмутился. Блин, с ужасом подумал Цветаев, влип по уши. Насколько он прощал Пророка, настолько же невзлюбил капитана Игоря.
– А чтобы потом мне глупых вопросов не задавал, где бежать и куда падать.
– Что надумал делать? – Цветаев сделал вид, что пропустил колкость мимо ушей, на самом деле, он теперь только и ждал случая, чтобы вернуть должок.
Капитан Игорь принёс из коридора карту города и развернул её на столе.
Цветаев увидел, что капитан Игорь сильно косолапит, и понял, что он настоящий армеец, ходок на большое расстояние, ибо только косолапый человек может долго идти и не уставать.
– Фигурант прилетит на вертолёте сюда! – он ткнул пальцем в велотрек.
Капитан Игорь оказался аккуратистом: ноготь на пальце был без единой заусенца, аккуратно острижен и подпилен.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю! А через день будет улетать отсюда же! Мы придём отсюда! – капитан Игорь показал на развалины «Зелёного театра». Кубинский сказал, что тебе знакомы эти места?
– Знакомы, – Цветаев из вредности ответил так, чтобы капитан Игорь рассчитывал на него не больше, чем на проводника.
Ясно было, что отходить они будут по воде, а это не самый удачный вариант. А если ранен? – подумал Цветаев, – или оружие утопим?
– Это на случай окружения, – сказал капитан Игорь, словно угадав его мысли. – Говорят, ты здесь лучший?
– Кто говорит? – Цветаев прикинулся дураком.
– Кубинский.
Болтун, подумал Цветаев и заявил:
– Враньё!
На самом деле, те инстинкты, которые другие оттачивали годами, были заложены в него от рождения. Так объяснил ему один человек, к которому он пришёл учиться умению выживать. Цветаев стажировался у него ровно два дня, на третий учитель сказал, что ему нечему его научить, что он тот человек, которого природа создает раз в сто тысяч лет. «Иди с миром и никогда не используй свой талант против человека», – сказал он ему. Но это было так давно, что Цветаев вспоминал те события юности так, словно они произошли с другим человеком. И порой ему казалось, что это красивая сказка, которая однажды приснилась ему, поэтому он никогда не делал скидку на своё шестое чувство и ещё на «что-то», что оберегло его. Он не знал, как правильно назвать это «что-то». Просто «оно» присутствовало всегда рядом с ним, проявляя себя только в те моменты, когда Цветаев готов был совершить непоправимую ошибку. Так в детстве он решил взорвать гранту, которую нашёл в лесополосе. Выдернул кольцо и бросил – естественно, по-детски недалеко. Граната прокатилась несколько метров и… не взорвалась. Цветаев ждал, ждал, ждал, ждал, а потом пошёл к ней, а когда уже был в паре шагов от неё, она просто исчезла. Это было белее чем удивительно, именно, исчезла, растаяла, покинула это пространство, а не взорвалась. На земле не осталось никакого следа. Самое странное, что Цветаев не испугался, он вообще ничего не понял и отнёсся к этому факту, как к странному, но вполне естественному устройству мира, ведь тогда он ещё только изучал этот мир и предположил, то иногда такие вещи происходят. И только с годами сообразил, что столкнулся с редким и неординарным явлением. Это, разумеется, не значило, что «по судьбе» он стал безоглядным везунчиком, отнюдь нет, но кое в чём ему, действительно, везло. Через год, когда погиб его пёс, он понял, что, Боги не избавляют его от страданий, что они дают свободу выбора.
– Служил? – прервал его воспоминания капитан Игорь.
Можно было соврать, но Цветаев врать не умел.
– Нет. Два месяца в Народной армии.
– Как же ты можешь быть лучшим? – усомнился капитан Игорь и посмотрел хитро-хитро, мол, чего соврёшь опять-то?
Это ещё ничего не значит, подумал Цветаев. А как же Сергей Журиков, напарник, звонарь из Лавры, у которого был позывной «Ромашка» и который погиб в начале мая под Славянском? Он тоже не служил, но был лучшим. Служить в армии ещё не всё значит, а всё значит только дух! Но, естественно, ничего об этом не сказал, ибо решил, что капитан Игорь его всё равно не поймёт, разные у них языки.
– Не знаю, мне всё равно, ляха бляха!
От возмущения Цветаев взял брошюру и демонстративно ушёл в комнату, чтобы завалиться на диван. В другой комнате Пророк, сидевший за дебилятор, скрипел зубами: у него были отбиты почки, и в плохую он плохо себя чувствовал, за окном, между прочим, как назло, пошёл ливень, и Цветаеву на мгновение показалось, что в его шелесте он слышит голос жены. Он закрыл глаза и представил её в купальнике на берегу реки. У неё было чёрный закрытый купальник, и выглядела она в нём потрясающе.
Трудно сказать, когда он стал лучшим. Да и стали он им вообще? Просто ему везло. И других объяснений он не находил, забыв на долгие год о случае с гранатой. Через пару месяцев вывешивания флагов ему опостыло ходить на демонстрации и срывать голос. Всё это походило на ожидание политиков, когда хунта их купит с потрохами. Тогда-то и пригодились его знания программиста: он воспользовался программой по перемещению свидетелей, которая меняла ай-пи адрес на компьютере в случайном порядке. Это называлось «прятаться в интернете». Главное было не ошибиться с именами и паролями. Раз никто не собирается воевать, я буду воевать в одиночку согласно принципу талиона , решил он, и начал вычислять лидеров майданутых в социальных сетях: фейсбук, контакте, твиттере. ЖЖ оставил на закуску. К его удивлению, майданутые всех мастей выкладывали о себе достаточно информации, чтобы их найти без труда. Первым он наметил Щ-ка из УНОА , любителя политики, пива и свежих девочек, и полностью сосредоточился на этом деле. Большое значение играли мелочи: неприметна внешность и соответствующая линия поведения, дешёвая дорожная сумка, и ничего, что могло бы вызвать подозрение, лишь один перочинный нож с коротким лезвием, чтобы резать в поезде колбасу. Ему бы выбрать родной город, где всё способствовало бы успеху, а он из принципа решил испытать себя. Сел в поезд и поехал. Южный город манил пляжами и морем. Цветаев действительно повалялся под солнцем три дня, чтобы ничем не выделяться на фоне редких отдыхающих, а потом пошёл по адресу и увидел фигуранта. Фигурант вышел из подъезда и, не проверяясь на предмет слежки, пошёл в ближайший бар, он сменял их штук двадцать по мере приближения к центру. В баре на Троицкой ему понадобилось отлить. Цветаев вошёл следом, убедился, что в туалете никого нет, кроме урода Щ-ка, обхватил его левой рукой за челюсть, а ножом ударил в основание черепа. Раздался хруст, и Щ-к обмяк, не успев даже укусить Цветаева. Цветаев спокойно вышел, сел на поезд и вернулся в родной город. Нож он выкинул в море. Неделю его била дрожь. Он ощущал в руках агонию обмякшего тела. И это было не самое лучшее ощущение. А потом оно прошло, когда начали убивать за то, что ты просто русский, и никакие сомнения его уже не мучили. После известных событий в Одессе он семь раз ездил в этот город, всегда действовал в одиночку, поэтому о нём никто ничего не знал.
Он вспомнил ещё бой под Семёновкой, когда они попали в двойное окружение, и едва прорвались сквозь него, потеряв пятерых, он вспомнил, как три дня лежал в лесополосе под Славяногорском, выслеживая пиндоса. И выследил-таки. Никто не знал, что именно он, Цветаев, явился причиной заявления госдепа США о российских диверсантах, которые якобы уничтожили Майкла Роджерса, лучшего специалиста по минно-взрывному делу: его нашли в кустах над Северским Донцом, не спасла его и качанная-перекачанная шея. Потом ещё было многое, разумеется, он стоял на баррикадах, ходил в разведку, но к оружию не питал доверия, не понимал его, не сроднился с ним, хотя помнил «левостороннее правило» – основу тактики боя любого пехотинца. Его коньком стала чистая «охота», только здесь себя он чувствовал как рыба в воде. Но однажды понял, что индивидуальная борьба не эффективна, и пришёл к Кубинскому, и он ему поверил, хотя они не виделись лет десять. Теперь он был здесь, в команде, в самом логове врага, но счастливей от этого не стал. Счастье, оно ведь не зависит от тебя. Оно или есть, или его нет, это состояние, а не замороженный факт.
– А за своим Орловым тоже с ножичком пойдёшь? – насмешливо спросил капитан Игорь, становясь в ленивую позу Геракла: нога за ногу и правая рука вбок.
Он успел переодеться в камуфляж «жаба» и выглядел настоящим армейцем.
– Слушай, отстань от меня! – с металлическими нотками в голосе попросил Цветаев.
– Знаю я твоего брата, – сплюнул на грязный пол капитан Игорь. – Варёные мухи!
Цветаев проводил взглядом спичку, которая ловко улеглась вдоль плинтуса. Когда они заняли эту квартиру, она была чистой и ухоженной, а теперь превратилась в пещеру. От ног оставались следы на полу.
– В смысле? – уточнил Цветаев.
Да он слон в комнате, только его никто не замечает. У него комплексов вагон и маленькая тележка, он боится меня, точно так же, как я его, сообразил Цветаев. И это маленькое открытие приободрило его.
– Не пойму, вроде взрослый человек… – капитан Игорь презрительно скривился.
– И что?.. – зло спросил Цветаев.
– А то, что это не война – ножичком-то, это как на медведя с рогатиной. Варёные мухи!
– Тебе какое дело?!
Цветаев удивился тому, что капитан Игорь угадал его тайные мысли. Это он только для вида хорохорился, изображая эстетизм охотника, а на самом деле, давно подумывал изменить тактику этой самой «охоты», дело оставалось за малым: подобрать верное оружие, дюже его заинтересовала винтовка капитана Игоря, но показывать слабости было нельзя. Юность закончились, понял он, надо измениться, и вмиг повзрослел.
– Мне, конечно, никакого дела до твоих выкрутасов нет, – размеренно произнёс капитан Игорь и засунул в рот новую спичку. – Однако выглядишь ты динозавром. Со мной этот фокус не пройдёт!
Цветаев собрался ответить особенно едко, мол, не тебе меня, пижон, учить, или что-то подобное, но в комнату стремительно вошёл Прок и сказал непререкаемым тоном:
– Хватит собачится! – Вечереет, пора! – И с пониманием посмотрел на капитана Игоря, как бы говоря, извини, других провожатых нет.

***
Только бы не было дождя, подумал Цветаев. В дождь ему почему-то становилось тоскливо и одиноко.
Вышли в сумерках. Капитан Игорь нервно буркнул в локалку :
– Держись за мной! Варёные мухи!
И скользнул бесшумно, как призрак, между домами. Оказывается, пока Цветаев злился многоэтажно, он изучил карту и ориентировался в чужом городе, как у себя в кармане.
Цветаев, положившись на инструкции прикрывающего, трусил метрах в пяти правее, чтобы контролировать «неудобное» направление из «левостороннего правила». По его мнению, капитан Игорь навесил на него слишком много оружия: ну понятно, АК-74, как бы сам бог велел, бог велел тащить ещё и четыре магазина по шестьдесят патронов каждый, но зачем восемь коробок в ранце, столько же гранат и УДЗ? Это уже потом Цветаев оценил предусмотрительность капитана Игоря, а вначале злился, места себе не находил, полагая, что капитан Игорь тихо над ним издевается. Даже Пророк покачал головой, глядя на их сборы:
– Словно на войну собираетесь...
Капитан Игорь ничего не ответил, только криво усмехнулся, мол, вы мне ещё спасибо скажете. Сам он, по мнению Цветаева, шёл налегке: с бесшумным пистолетиком на бедре, со своей винтовочкой, у которой ствол был таким толстым, что она походила на пулемет «Максим», с какими-то маленькими магазинами и с длинными, в палец, патронами, а ещё – с энным количеством банок пива. Цветаев сам видел, как капитан Игорь кинул их в ранец. Алкоголь, даже лёгкий, на «охоту» не брали. Это было табу, потому что любой алкоголь тормозит реакцию и «воняет». Но Пророк лишь пожал плечами и ничего не сказал, давай понять, что он не командир капитану Игорю и что у того своя голова на плечах. Цветаев хотел во очередной раз возмутиться, но передумал под строгим взглядом Пророка.
Вначале было тяжеловато, но минут через двадцать, когда они уже пересекли Лаврскую, Цветаев почувствовал, как втягивается в ритм: в поту, под хрипы в горле – ремни разгрузки уже не казались узкими, а фляга, которая хлопала по бедру, была даже мила, и всё потому что в неё налит сладкий-присладкий чай с лимоном, и к ней хотелось присосаться, как к любимой девушке.
Эспаланада Славы встретила их абсолютным запустением. Похоже, здесь прошлись львонацисты и бандерлоги. Ввиду сгоревшей гостиницы «Салют» Цветаев и капитан Игорь миновали ряд заброшенных баррикад со следами бурой крови. Кто и за что здесь сражался, трудно было понять, скорее всего, кто-то из самообороны несознательных граждан попытался удержать свой квартал – следы недавнего восстания? Вначале они все были наивными: предвкушая ЕС, прыгали и ликовали вокруг майдана, потом рыдали и стенали, потом побежали с криком «Спасайтесь!», а ещё потом: «Мы завидуем вам… – сознавались они нехотя, – вы отвоевали свободу…», и лица у них были серыми от тоски и безысходности. Теперь их кости валяются в бурьяне, и вороны с карканьем растаскивали их по округе, и Киев, расколотый хунтой на части, упал к ногам ляхов, ждавших своего часа семьдесят пять лет.
Поговаривали ещё о группах «Очищення» , которые занимались тем, что выявляли нелояльных и уничтожали их. Но это вовсе казалось дикостью в сытом, довольном Киеве, и Цветаев не верил.
Все мололись на помощь с Востока, и эти бедняги тоже. Только у нас всё получилось, думал Цветаев, а у них – ничего, никто не пришёл, не потому что презирали за слабину перед ляхами, а потому что были связаны по рукам и ногам, и надо было выбираться из дерьма самим, а не взывать к России, которая, хорошо хоть, помогала добровольцами и оружием.
После дождя воздух был пропитан запахами лета. Город вымер, и природа мгновенно взяла своё, благоухали все: блестящий Днепр, серый асфальт, голубое небо и даже крыши, не говоря уже об вездесущих одуванчиках и зарослях крапивы, в одночасье поглотившими обочины и поляны.
Ещё минут через десять, после пробежек не прямой, а по всякий закоулкам, они выскочили на Парковую возле «БонВизит-Тов» с огромной рекламой на фасаде здания. Заходящее солнце блестело в окнах, левобережье лежало в золотистой дымке, подкрашенной на горизонте чёрными дымами. И капитан Игорь, позволив Цветаеву приблизиться, спросил словно между прочим, вглядываясь в мост Патона:
– Злишься?
Нервное состояние капитана Игоря передалось Цветаеву. Он поймал себя на том, что стал чаще оглядываться по сторонам.
– А ты как думаешь? – через целое мгновение ответил он.
Даже Пророк не позволял себе таких вопросов, а этот: на тебе, пожалуйста, никакого такта. И он понял, что его специально дразнят.
– Это хорошо, – оценил капитан Игорь, жуя спичку, – на злых воду возят.
Цветаев только заскрипел зубами, капитан Игорь был невыносим, как тёща, хотя у самого Цветаева тёща, Вера Михайловна, была золотым человеком.
Одинокий велосипедист, крутя педалями, как сумасшедший, унёсся прочь. И всё потому что капитан Игорь велел нацепить жёлтые повязки майданутых. На углу «Арсенальной» из метро выскочили и спрятались назад какие-то личности с такими дикими рожали, что Цветаев вздрогнул. Где-то играла музыка, но людей не было видно. У красной башни в зубцами стояла машина бандерлогов с сине-жёлтым флажком. Капитан Игорь долго рассматривал её сквозь оптику.
– Так, дальше не пойдём, – сказал он так, словно знал тайну, но не особенно доверял Цветаеву.
– Дальше и не стоит, – согласился Цветаев, и его удивила то, что капитан Игорь с первого взгляда определил границу дозволенного: идти открыто не стоило, начинались посты львонацистов, воюющих под желто-голубым флагом дайнов.
Здесь, как в книжных «зонах», никто и никогда не ходил по прямой. Можно было предположить, что в преддверии явления эмиссара Еврокомиссии графа Сморчевского-Потоцкого, окрестности напичканы львонацистами и местными бандерлогами. Одной из причин того, что Цветаев перестал пользоваться «Зелёным театром» было то, что в высотке на проспекте Аскольда появился снайпер с позывными «ракале» . Да не обычный, а какой-то искусник-самоучка: стрелял по такси на набережной и исключительно в голову таксистам. Позывные специально придумывали себе так, чтобы в них присутствовала буква «р», в условиях боя и помех звук «р» особенно хорошо слышан. Сами майданутые говорили, что «ракале» псих, что с ним никто не хотел идти в паре. Этим и воспользовался напоследок Цветаев: трое судок караулил в засаде, а на четвертые взял во время стрельбы, когда снайпер на несколько секунд становится глухим. Это оказался убелённый сединами дядька, естественно, с оселедцем на бритой, круглой голове и с вислыми усами «аля-запорожская сечь». В кармане у него Цветаев нашёл крестик и католический требник. «Ракале» оказался неистово верующим, потому что после каждого удачного выстрела горячо молился и крест-накрест целовал требник. На запястье у него было выколото: «Слухай Бога, і все буде добре!»
Поэтому когда они зашли за высотку, Цветаев всё чаще оглядывался на неё: не появился ли там новый «ракале-психопат», хотя, естественно, никого разглядеть не мог.
– Видишь? – капитан Игорь нервно оскалился и сунул Цветаеву винтовку.
И действительно, через оптику Цветаев даже различил у бандерлога наколку «свастика» на правой руке. Бандерлог неприкаянно слонялся на опушке парка, обнимая автомат, как пустую бутылку. Хорошая винтовка, оценил Цветаев, мне б такую: лёгкая и удобная, сама в руку ложится. Он на мгновение позже, чем надо, вернул её капитану Игорю.
– Иногда минута войны может изменить всю жизнь, – загадочно произнёс капитан Игорь.
И хотя нерв его речей несколько ослаб, Цветаев кожей чувствовал, что капитан Игорь прав, что именно в таком состоянии, когда обостряются все чувства, когда ты закручиваешь в себе эту самую пружину, можно идти на дело. Уважаю, почему-то подумал он, уважаю, и согласился:
– Ну да, если попрёмся через парки, то нас, как пить дать, подстрелят.
Капитан Игорь внимательно посмотрел на него, должно быть, воспринял его слова как насмешку и сказал абсолютно другим голосом.
– Не кажется ли тебе, что он как-то демонстративно шляется? Варёные мухи!
– А бог его знает, – ответил Цветаев, почесав шрам на груди, – может, пьяный?
Он уже давно понял, что на рукоблудной войне гадать, себе дороже, потому что многое зависит от случайностей, нет смысла ломать голову, что будешь делать при таких-то и таких-то обстоятельствах, легче положиться на интуицию. В данном случае интуиция говорила, что не происходит ничего из ряда вон выходящего, всё, как всегда, всё, как обычно: бандерлогам скучно, вот они и искушают судьбу – подставляются под случайную пулю, тоже занятие для майданутого.
– Дальше веди сам, – сказал капитан Игорь, перекладывая спичку справа налево.
– Есть, вести самому, – уныло ответил Цветаев.
Он вдруг подумал, что капитан Игорь хотел сказать ему что-то важное, но не сказал, мешала враждебность между ними.
– Э-э-э… – окликнул его капитан Игорь, – только без фанатизма. Нам ещё живыми вернуться надо.
Он загонял его между чувством долга и желанием сбежать куда глаза глядят. А фиг тебе, решил Цветаев, не на того напал, доведу и помогу, чем могу, а на большее на рассчитывай, имея ввиду дружбу и доверительные отношения, такие, какие у него были с Пророком или с Гектором Орловым.
План был несложным. Бандерлоги и львонацисты настолько уверовали в победу, что не утруждали себя охранять. Вели образ жизни беззаботный и пьяный. Если бы не группа Пророка, то они бы в этом районе вообще стали картошку выращивать, а так хоть озираются порой. Цветаев подозревал, что существуют и другие подобные же группы, но где и в каком районе, Пророк не говорил, молчал как рыба об лёд, жизнь научила, а может, просто не знает, часто думал Цветаев, однако с расспросами не приставал, всё равно не скажет.
– Пошёл бы ты… – беззлобно ответил он, и, пригнувшись, демонстративно потрусил туда, где в церковных развалинах под береговым холмом прятался ход в подземелье.
Эта церковь, как и все второстепенное в украинском государстве, давно пришла в ветхое состояние: стены потрескались, купол осёл, крест торчал криво, словно в укор майданутым. Внутри царил хаос и запустение. Иконостас, естественно, давным-давно был разграблен. Сам ход был даже не ходом, а дыркой в полу, точнее, в потолке туннеля. Если бы не таинственная карта, которую однажды принёс Пророк, они бы даже не знали о его существовании. А так Цветаев разгрёб камни, откинул лист железа, и они прыгнули вниз.
Воздух внутри был тяжелым и спёртым, пахло подземельем, ну, и кошками, разумеется – верный признак того, что в туннеле никого не было с тех пор, как Цветаев замаскировал его. Это, правда, ещё ничего не значит, суеверно подумал он и повёл капитана Игоря так, словно туннель был заминирован. Однако капитан Игорь оценил его медлительность совсем с другой точки зрения.
– Нам нужно до темноты выйти на позицию, – напомнил он недобрым голосом, смахивая с лица корешки, которые свисали из потолка и казались чем-то неземным.
Не надо быть таким длинным, злорадно подумал Цветаев и согласился:
– Выйдем, – сказал он, воспринимая начальственные тон капитана Игоря, как ещё одну его зловредность, и не обращая на неё особого внимания. Просто в его понимании капитан Игорь хотел казаться значительным, а это противоречило жизненной позиции Цветаева: не любил он, когда им командовали злые и тупые люди, наверное, поэтому и попросился к Кубинскому, у которого дисциплина была не такой строгой, как в Народной армии.
После «Зелёного театра» ход вёл дальше, в Лавру, однако карта на этом места, преднамеренно или нет, была оборвана, да и Цветаев, честно говоря, совершенно не жаждал попасть туда, где лежат высохшие покойники и пахнет ладаном.
Кирпичная кладка сменилась известняковыми стенами, совсем такими же, как Лавре, только не было ниш с усопшими монахами, корешки стали гуще и белее, на полу появились сталагмиты, которые с треском ломались под ногами. Затем снова пошла кладка, и через несколько шагов они уперлись в монолитную стену. Если не знать, как её открыть, то можно было промучиться до скончания веков, однако Цветаев потянулся, нажал на потайной камень, стена бесшумно провернулась, и открылся лаз. Едва они проскочили наружу, как лаз закрылся. Через мгновение они были в «Зелёном театре».
К их удивлению, «Зелёный театр» не то чтобы не оказался заминированным, его даже не охраняли. Сцена лежала ниц, лавочки унесли ещё при царе Горохе, стены усыпались. То ли львонацисты не поняли, откуда в своё время появлялся Цветаев, а самое главное, куда он пропадал, то ли ещё по какой причине, но выйдя через правую винтовую лестницу и, поднявшись по откосу, они и здесь никого и ничего не обнаружили, кроме разве что горы окурков и банок из-под пива. Зато в «Охотничьем домике» напротив вовсю гремела музыка, горели окна и слышались пьяные голоса.
– Где развалины? – спросил капитан Игорь, вглядываясь в темнеющие купы деревьев.
– Там, – Цветаев уверенно показал в сторону трассы.
Собственно, трасса являлась продолжением эстакады, которая начиналась от крыши велотрека. Когда велотреком перестали пользоваться по назначению, на нём сделали вертолётную площадку, от которой до здания верховной рады было пять минут езды.
– Пошли! – скомандовал капитан Игорь.
Развалины были старым-старым туалетом с плоской крышей. Но как раз с этой крыши хорошо была видна трасса в том самом месте, где она делала крутой поворот и где машины обязательно притормаживали. Единственно, оборонять такую позицию было невозможно, но, похоже, капитана Игоря это мало заботило. Он деловито залез на крышу и даже попрыгал на ней, словно говоря, что после уничтожения ляха графа Сморчевского-Потоцкого можно будет устроить танцы с девочками и плевать на плохую в оборонительном смысле позицию. Тебе виднее, подумал Цветаев.
– Действуй по плану, – всё так же нервно благословил его капитан Игорь.
Цветаев был рад остаться в одиночестве, так он чувствовал себя увереннее. В банках оказалось, конечно же, не пиво, что само по себе было маловероятно, а самый настоящий пластид – самодельные бомбы.
– Вставишь взрыватель, – проконсультировал на ходу капитан Игорь, не вынимая спичку изо рта.
Цветаев в очередной раз начал злиться: на охоту идти – собак кормить. Идиот, подумал он. Спичка раздражала его больше всего.
Ещё капитан Игорь сказал:
– Выберешь ориентир напротив, например дерево, и когда машина пересечёт его, нажмёшь кнопку. Задержка до четверти секунды. Взрывай любую машину, первую или вторую, всего их будет три. Остальное я сделаю сам.
– Ладно, – кивнул Цветаев, не в силах глядеть на дёргающееся лицо капитана Игоря. –Вот урод! – злился он ещё больше.
Перво-наперво он двинулся к «Охотничьему домику», в котором гремела музыка, только бы подальше от капитана Игоря с его нравоучениями, только бы снова ощутит себя одиночкой. Двинулся по всем правилам: ползком, с замиранием через каждые три метра, чтобы прислушаться, ну и чтобы, не дай бог, не наткнуться, на растяжку или сигнаналку, ибо нет ничего хуже минного поля, но ничего, кроме пивных бутылок, не обнаружил.
Старое, привычное, как кожа, чувство охотника наполнило его, он купался в нём, он был создан для него. Главное, понимать самого себя, думал он, свои инстинкты, свои истоки, а всё остальное приложится. Это капитан Игорь не удосуживается сообразить, что охотник должен ощущать своё естество, это он нагибает всех под себя, здесь так нельзя, здесь надо принимать людей такими, каким они есть, а не ломать через колено.
Он полз и думал о своей жене, что будет потом, когда он вернётся домой, и как она обрадуется, и что он скажет, и что скажет она, а самое главное – выражение её карих глаз, которые вдруг вспыхнут таинственным огнём, тем огнём, которым она одаривала его всю жизнь. А потом они лягут в постель, и им будет хорошо и уютно. Больше он ни о чём не мог думать, только о её глазах и постели. К его большему удивлении, он оказался однолюбом, не признающим компромиссов с совестью, но понял это только здесь, в Киеве, потому что никто из местных женщин не нравился ему.
Через пять минут он уже мог различить женские силуэты в окнах и подумал, что одной банки с пластидом и взрывателем от РГО вполне хватит, чтобы разнести богадельню к чёртовой матери. В помещениях такие самодельные гранаты наносили большой урон за счёт ударной волны, которая выбывает переборки. Соблазн был слишком велик, чтобы на него поддаться, однако же от Цветаева требовалось всего лишь установить поперёк дорожки, ведущей к трассе, оборонительную гранату РГО. Граната эта взрывалась без задержки и давала большое количество осколков на большом расстоянии. Расчёт был простой, когда львонацисты, услышав взрыв, бросятся к трассе, то кто-нибудь обязательно заденет за проволоку и вырвет чеку. После этого все, кто останется в живых, пребудут в замешательстве, а у них с капитаном Игорем появится время, чтобы незаметно улизнуть. Таков был план, и Цветаев в него свято верил, потому что, что ни говори, а находиться под началом капитана Игоря, его опыта и послужного списка, которого Цветаев никогда не видел, было весьма полезно. То, что послужной список состоял из одних победных реляций, можно было не сомневаться.
Он прикрепив мину к дереву и, соблюдая все правила маскировки, отступил к трассе. На другой её стороне чернел недостроенный дом. Солнце пало за горизонт, и на фоне ультрамаринового неба дом казался чёрнее тучи, сосны торчали, как колокольни, пахло хвоей и смолой. В носу у Цветаева так чесалось, что он прилагал огромные усилия, чтобы не чихнуть, к тому же тяжёлый ранец съезжал на бок, а во фляжке вовсю бултыхался чай.
Цветаев был уверен, что в доме никого нет, что он пуст и заброшен: какой дурак усидит, когда под боком пьянка и женщины, но на всякий случай пересёк трассу в метрах пятидесяти ближе к велотреку и подкрался с тыла. В двери не сунулся, боясь растяжки, а тихонько влез в окно и прислушался. Было тихо, пахло известкой, сыростью и, как всегда, кошками, дом же был явно пустым. Цветаев уже собрался было с лёгкой душой отправиться на трассу, чтобы заложить взрывчатку, а потом предаться чревоугодию, как услышал голоса. Кто-то забубнил:
– Микола, Микола, Микола, Микола…
А что «Микола», было неясно, только тоскливое «Микола»… да «Микола…»
Цветаев аж присел, его пробил холодный пот: только что он едва не совершил роковую ошибку. С верхних этажей трасса была как на ладони. Подстрелили бы, как пить дать, понял он, даже в темноте, и двинул вверх на голоса. Чем выше он поднимался, тем больше ему казалось, что песчинки под ногами скрипят, как оглашенные, а каждый его вдох и выдох слышат все окрест. К тому же автомат и ранец сковывали движение, и ему, привыкшему воевать налегке, было дискомфортно. Если кто-то выскочит на меня, я даже мяукнуть не успею, подумал он. Поэтому между вторым и третьим этажами, он снял амуницию и сразу почувствовал себя лёгким и грациозным. Взошла луна и светила в оконные проёмы. На четвёртом этаже были слышно особенно отчетливо. Сжимая нож, Цветаев прокрался ближе. Кто-то жаловался басом:
– Микола, а вони там горілку п'ють…
– Ну так що з цього?
Второй голос был жиже первого, но с гонором новобранца, свято выполняющего долг майданутого.
– А ти не хочеш, Микола?..
– Ні .
– А дівок хочеш, Микола? Дівки хороші, я бачив .
– Дівок хочу, але не хочу отримати піздюлей від Семена Павленко .
– Який ти боягузливий. А я б збігав хоч на секундочку. Хоча б вічком всзгляднуть. А, Микола?
– Знаю я твою секундочку. Збігай, мені і тут не погано .
– Який ти дивний .
– Я не дивний, я дісфіплінірованний .
– Ну що, дисциплінований ти наш, принести тобі в клювике?
– Ну, принеси, – великодушно согласился Микола .
– Що ж ти такий скромний, аж противно. Так і воювати будеш?
– Не бійся, воювати буду, як треба! – заверил Микола.
– Тоді я пішов .
– Iди .
– Пішов! А ти?
– А я тут залишуся .
– Що б ти сказівся!
– Іди, іди…
– Ну і пішов , – обиделся тот, который говорил басом.
Можно было схитрить: прикинуться своим, майданутым бандерлогом, тем более с жёлтой повязкой, тем более с местным говорком, приблизиться внаглую и порешить обоих. У него был случай, когда он вошёл в киевскую мэрию через центральный вход, сославшись, что ищет друга, Кирюху Гончаренко. Имя и фамилию он, конечно же, выдумал на ходу. Нашёл тупиковую комнату на седьмом этаже, в которой было трое, «взял» их на три счёта и так же незаметно вышел. Четыре дня его искали и на Красногвардейской, и на Площади Толстого, мол, видели убегающего в ту сторону, а он хихикал в кулак под носом, в развалинах музыкальной академии, на пятую ночью, когда его считали погибшим, вернулся к Пророку живым героем, засел на кухне и залпом выпил два литра чая, не обращая внимания на друзей, пьющих водку за его счастливое воскрешение. Оказывается, он уничтожил отдел пропаганды и дюже «талановитого й вірного героя України», почти, ну почти, ни много ни мало – Павло Штепа , как кричали потом «обізнані» СМИ. Одну из центральных улиц тут же переименовали в улицу «Штепа», а ещё одну – в улицу «Бандеры», имя же «талантливого и верного героя» канул в лету. Правда, его плакат ещё долго таскали по улицам города под крики «Слава Україні!»
Тем не менее, на этот раз, повинуясь шестому чувству, Цветаев действовал по-иному, бесшумно отступив на этаж ниже, потом ещё ниже. В тот самый момент он незаметно для самого себя превратился в зверя повадками и движениями, всё-всё понимал и всё-всё видел, и даже дальше за зданием, до самого Днепра, определил, что бандерлогов в «Охотничьем домике» ровно девятеро и три женщины с ними и что они имеют их по очереди, разглядел даже капитана Игоря на крыше под плащ-палаткой, хотя он ловко маскировался, разглядел на крыше велотрека снайпера, который страшно скучал и завидовал прожигателям жизни в «Охотничьем домике», но не смел оставить пост и от этого безмерно страдал, потому что был алкоголиком в третьем поколении. Впрочем, сам едва не обмишурился, заметив в последний момент, что на бандерлоге бронежилет с воротником. А вот шлем бандерлог снял и остался в одной жёлтой косынке со свастикой. Действительно, зачем таскаться в тяжелом облачении, умная голова устанет.
Бандерлог же, ничего не видя и не ничего замечая, весь в предвкушении выпивки и девочек, музыки и секса, весело проскочил мимо Цветаева, который спрятался в темноте дверного проёма, и тут на площадке между этажами увидел его вещи, подошёл и с удивление поднял ранец, полагая, должно быть, что наткнулся на сакральное. Он соображал слишком долго, так долго, что за это время можно было три раза обежать вокруг земли. Цветаев прыгнул на него и ударил по голове тяжелым, заострённым навершием ножа. Будь бандерлог похлипче, он бы умер мгновенно, а так всего лишь досадливо крякнул, хотя и рухнул на колени, но, изогнувшись, сбросил с себя Цветаева. Так что пришлось завалить его на себя, из неудобного положения, задрав ему подбородок, нанести несколько ударов в кадык. Бандерлог забулькал-забулькал, засуча ногами, и Цветаев обхватил его и придержал, страшась только одного, что второй бандерлог явился раньше, чем умрёт этот здоровяк.
Действительно, сверху кубарем скатился Микола:
– Тарас! – И вытаращился, не силах разобрать, что происходит на тёмной лестничной площадке.
Цветаев столкнул с себя здоровяка, схватил автомат, который предварительно поставил на боевой взвод, и из положения лежа на боку одним выстрелом убил его. Дальше он действовал очень быстро: вскочил и на хриплом дыхании вознёсся на четвёртый этаж, и вся амуниция и оружие, которые сковывали его и тяготили его до этого, показались ему теперь легче пёрышка. В ушах всё ещё стоял выстрел, который в закрытом помещении прозвучал особенно громко. Главное, чтобы его не услышали за пьянкой в «Охотничьем домике».
Позиция бандерлогов была хорошо обустроена: крупнокалиберный пулемет «корд», куча «мух», не считая личного оружия. Целую минуту Цветаев всматривался «Охотничий домик» через оптический прицел, готовый расстрелять всю ленту из пятидесяти патронов. Однако кроме музыки, ничего не было слышно. Никто не бежал и не взрывался на гранате. И это было хорошо.
Для обстрела дороги позиция на четвёртом этаже никуда не годилась. Когда Цветаев тащил пулемёт на два этажа ниже, бандерлог-здоровяк ещё дёргался, он так же ещё дёргался, когда Цветаев перетащил станок и ящики из-под снарядов, на котором стоял пулемёт. Каждый раз Цветаеву приходилось перешагивать через лужу крови, натекшую из-под бандерлога. Он затих только тогда, когда Цветаев последний раз поднимался за «мухами» и другим оружием.
Пулемёт Цветаев уставил таким образом, чтобы простреливать не только дорогу, но и подходы к «Охотничьему домику». То-то капитан будет рад, утрём нос гаду, думал он, а то: «служил в армии или не служил?» Да какая разница?! Главное, злым быть! Уселся так, чтобы видеть дорогу, достал печенье и с большим удовольствием поел и напился чая. Хороший был чай, то что надо при данных обстоятельствах. Вспомнил жену Наташку, как её любит во всех подробностях, и с этой мыслью незаметно уснул. Снились ему собаки и кошки – никакой романтики.
Проснулся словно от толчка, от того самого верного толчка, от которого просыпаются по наитию, и сердце его похолодело: сорвал операцию! Светало, и лёгкий туман тёк в сосновых ветвях, как живой. Локалку они на всякий случай отключили ещё вечером, разбудить было некому. То-то капитан Игорь буйствует, ужаснулся Цветаев. Однако взглянув на часы, успокоился, времени в запасе ещё было минут пятнадцать.
Схватил ранец, автомат и, спотыкаясь, кинулся вниз, но, до цели так и не добежал, а весьма вовремя ткнулся мордой в траву и замер: мимо, взвизгнув, прошуршала машина, даже не притормозив на крутом повороте. Цветаева снова прошиб холодный пот – всё, оплошал, а вдруг это и есть граф, как его, Сморчевский-Потоцкий?! И только после этого услышал звук вертолёта. Он заходил со стороны Днепра и был хорошо слышан. Времени разбираться не было, скорее всего, решил Цветаев, охрана проверяла дорогу. Чувствуя себя полным ничтожеством перед его величеством случаем, на всякий случай скрестил пальцы и пополз к дороге. Капитан Игорь его проинструктировал: «Они будут ехать, как паны, по разделительной линии, больше здесь ездить некому, поэтому взрывчатку положишь аккуратно по центру. Кто обратит внимание на банки из-под пива? Но и наехать на них из-за большой скорости никто не решится. Так что у тебя будет фора в виде неожиданности». Сказано это было таким тоном, словно капитан Игорь не доверял Цветаеву и только из-за сложившихся обстоятельств сотрудничает с ним, иначе бы всё сделал самостоятельно, то есть оказывает большое одолжение.
Цветаев положил все три банки со взрывчаткой так, как ему велел капитан Игорь, и через мгновение уже вознёсся в дом на позицию. Его била нервная дрожь: при всей его вере в удачу, он всегда боялся её сглазить. А здесь ещё капитан Игорь со своим нравоучениями – как панацея от всех бед. Знал бы он, чей заказ выполняет, перекрестился бы на тёмный угол и не учил бы никого, а взял бы свою «дуру» и бежал бы, не оглядываясь, до самой Москвы.
Вертолёта уже не было слышно, и Цветаев, здраво рассудив, что кортеж может появиться в любое мгновение, со второй попытки набрал на телефоне номер взрывателя. Оказалось, что деревья заглушали шум, и машины вылетели с эстакады так внезапно, что пока Цветаев мысленно совмещал линию от позиции до дерева напротив, первая машина уже пролетела над банками со взрывчаткой, и он, испугавшись, что пропустил момент, нажал на кнопку вызова что есть силы. К его ужасу ничего не произошло, и казалось, всё пропало, и капитан Игорь оказался прав – Цветаев, самый большой разгильдяй, самоуверенный болван, которого надо списать на кухню; и в тот же миг вторую машину подбросило, как в кино, она медленно, почти нехотя, перевернулась через левый бок на крышу, потом ещё раз и в этот же момент в неё врезалась третья машина. Самое странное, что Цветаев так и не услышал взрыва, только вспорхнула бог весть откуда взявшаяся стая голубей; и он, поведя стволом пулемета в сторону первой машины, которая оказалась почти за поворотом, всадил в неё очереди из трёх патронов, посмотрел в оптику, всадил ещё раз и ещё, и люди, вываливающиеся из неё, сразу куда-то пропали. Комната наполнилась пылью и газами, и некоторое время он ничего не видел, потом перенёс огонь и вторую и третью машины, и видел, как пули вспарывают их обшивку и как бензин растекается и вспыхивает на асфальте.
И только после этого вдруг к нему вернулся слух. Он услышал безобидные хлопки выстрелов и вначале не понял, что по нему стреляют: и из-за дыма от горящих машин, и со стороны «Охотничьего домика», вспомнил, что капитан Игорь приказал ему «убираться сразу после подрыва», подхватил автомат, пару «мух» и бросился вон.

***
Если бы ему ещё месяц назад кто-то сказал, что он взорвёт какого-то эмиссара из Еврокомиссии или просто даже подумает об этом, то он нагло рассмеялся бы тому в лицо. До этого момента максимум на что он был способен – это выследить и уничтожить обычного рядового майданутого, ну, на худо конец, «чвашника», но грохнуть эмиссара ЕС – это уже за гранью всякой фантазий, такой шанс выпадает раз в жизни да и то не всегда!
Их банка с рублёвками не то чтобы сразу наполнилась, она явно перевалила через край, как тесто из кастрюли. Ясно, что одной рукой узла не завяжешь, и у Цветаева вряд ли что-либо получилось бы без капитана Игоря. Стоит отдать ему должное, всё-таки сподвиг на нежданный подвиг. А то бы я сегодня отправился шляться по развалинам «Нетерпимости», весело думал Цветаев, улепётывая во все лопатки. От радости он даже забыл, что бежит совершенно не в ту сторону, куда надо было бежать. Но инстинкт самосохранения гнал его туда, где не стреляли. А не стреляли, вообще-то, как ни странно, на Грушевке, и левее, на Кловском спуске, то бишь в клоаке майданутых бандерлогов.
Он упал в траву, на подстилку из сосновых иголок и прислушался. Было тихо, словно ничего не произошло, только вороны перепрыгивали с ветку на ветку. Ему показалось, что далеко-далеко всё же стрекочут, как галки, автоматы, а потом что-то ухнуло так, что вздрогнула земля. «Стоп, сам себе говорю… – пробормотал Цветаев и нехотя поднялся, – чтобы я без тебя делал, товарищ капитан Игорь». И подался назад, а чтобы не попасть под огонь снайперов, которые наверняка сидели на крыше велотрека, пробежал под эстакадой, потом – ниже, по Подгорной, вдоль трамвайных путей, густо заросших травой. От снайперов его закрывали деревья, справа же блестел Днепр, две-три машины пронеслись навстречу так быстро, словно позади развёрзся ад. Казалось, правобережье напряженно и со страхом вглядывалось в непонятный восток, со своей развенчанной идеологией львонацистов и бандерлогов, у «чвашников» идеологии не было, «чвашники» пришли с долларом, чтобы «убить» Киев. Только мы с Богом, поэтому у них ничего не получилось и не получится, думал Цветаев.
За развалинами станции Цветаев нырнул под сень парка и по кривой дорожке за пару минут добежал – нет, не добежал, а воспарил, даже не запыхавшись, до «Охотничьего домика». Выстрелы были теперь чёткими и ясными, особенно выделялся пулемёт, который шпарил как раз в сторону «Зелёного театра». Нехорошее предчувствие посетило Цветаева: сердце тревожно забилось, в ногах на мгновение появилась слабость. По идее, капитан Игорь давно должен был оказаться в туннеле или отойти к Днепру. Какого чёрта?! Цветаев разозлился ещё больше: если окажется, что «театр» отрезан, а он, похоже таки, отрезан, то где капитан Игорь и куда с таким упорством лупят бандерлоги? Рассуждая подобным образом, он споткнулся в густой траве о беднягу, у которого на лбу зиял третий глаз, а затылок напрочь отсутствовал, и мозг был перемешан с кровью. Над трупом деловито жужжали сине-зелёные мухи. Второго убитого он обнаружил рядом с третьим и четвёртым, все трое получили пулю в груди, не помогли даже чёрные заморские бронежилеты с жёлтой эмблемой «вилы».
Гадливо вытирая руки, Цветаев пробежал за кустами мимо флигеля на нервные звуки «калаша», вовремя заметил за углом бандерлога, самозабвенно палящего в сторону «Зелёного театра», выскочил, ударил его приклада по голове и, не оглядываясь, кинулся туда, где стрелял ещё один. Этот бандерлог забрался в кузов пикапа и тоже палил почём зря, но грамотно – короткими очередями, экономя патроны. Цветаев выстрелил в него сбоку, туда, где бронежилет крепился липучками, бросился на пулеметные выстрелы и вдруг понял, что наступила тишина. Нервный пулемёт куда-то пропал, исчезли все остальные звуки, и только пичуга в небе кричала: «Пи-ить, пи-ить!», вопрошая к безумству людей.
Цветаев собрался уже было зашвырнуть банку с пластидом в окно второго этажа, чтобы разнести к едрёне-фене богадельню майданутых под названием «Охотничий домик», как обнаружил на крыльце пулю калибра двенадцать целых и семь десятых миллиметра. Её нельзя было спутать ни с какой другой пулей: ни с пулей ручного пулемета Калашникова калибра семь целых и шестьдесят две сотых миллиметра, ни с «легкомысленной» пулькой АК-74, пять целых и сорок пять сотых миллиметра. Это была монументальная пуля от винтовки капитана Игоря. Такая пуля легко прошивала машину от капота до багажника, не оставляя никаких шансов на спасение. Поэтому то самое шестое чувство, которому Цветаев безоговорочно доверял, заставило его отложить банку с пластидом в сторону. Куда же они тогда стреляли? – удивился он и двинул в «Охотничий домик». То же самое шестое чувство подсказало ему, что не стоил атаковать гранатой, как это положено по уставу, а надо делать так, как он привык, то есть тихо и осторожно, на цыпочках, пользуясь наитием и слухом, и он достал нож. На полу в прихожей капли крови привели его на кухню и дальше за неё, в подвал. Внизу горел свет и виднелся край перил. Дальше кровь была размазана, похоже кого-то тащили, не очень заботясь о нём, потому что кровью была испачканы стены кухни.
Снизу доносился неясный шум.
– Поклич Сашку , – сказал кто-то резкий и гнусавый.
– Навіщо він тобі?
– Я ж казав, що там нікого немає. Чого він стріляє? .
– Сам прийде .
– Іди, блін горілий!
– Та йду вже! – Раздался недовольный голос.
Цветаев прижался к стене над кровяным пятном. Когда квадратная голова бандерлога поравнялась с полом, он ударил по ней прикладом так, как бьют в крокете. Ухо у бандерлога съехало куда-то к макушке, и он стал заваливаться спиной в подвал. Цветаев подхватил его за шиворот, под рукой затрещала ткань, и рывком втащил наверх. Вид у бандерлога было неживой, поэтому Цветаев не стал с ним возиться, а на цыпочках двинул вниз.
Кто-то говорил на украинском суржике:
– Ти думаєш, ти герой? .. Не-а ... ти не герой ... Це ми герої, а ти російське гівно, або станеш їм зараз .
– Посмотрим, что тебе удастся львовское мурло! – Ответили ему, и Цветаев узнал голос капитана Игоря.
– Я не дам тобі швидко померти! Ти мені все розповіси!
Цветаев услышал глухой звук, вслед за ним сдавленный стон, и только мог догадываться, что это значит.
– А это, мурло, видел?! – Капитан Игорь не только хотел быстро умереть, он хотел умереть красиво, не изменяя самому себе.
Цветаев преодолел поворот и заглянул вниз. Комнат было две, первая была превращена в медицинский склад: на полках валились шприцы, коробки с лекарством и хирургический инструмент. Вторая, в которой находился, судя по всему, капитан Игорь, была за лестницей в глубине подвала.
Стараясь двигаться бесшумно, Цветаев сделал два шага и заглянул в комнату: это была операционная, переделанная под пыточную. Капитан Игорь сидел, привязанным к медицинскому креслу. Он увидел Цветаев в тот момент, когда он ударил по затылку бандерлога, стоящего к нему спиной. Ноги и бандерлога, который держал в руке молоток, подкосились, и он ткнулся лицом вперёд, но успел развернуться на бок, и Цветаев ударил его ещё раз. Молоток отлетел в сторону.
– Не добивай! – сказал капитан Игорь. – Помоги мне!
Одного взгляда на его правую ногу было достаточно, чтобы понять, что пальцы на ноге раздроблены в лепёшку, и всё это в грязи, в крови и в рвоте, а на левой руке у капитана Игоря словно одета красная перчатка. Пол же вокруг залит кровью, и штанина по колено тоже в крови.
– Держи, старик! – Цветаев сунул ему автомат, достал аптечку с промедолом и вколол в ногу прямо через штанину.
«Стариком» Цветаев называл всех тех, которым он доверял. Теперь и капитан Игорь попал в этот список.
– Коли ещё один, – сказал, кусая губы капитан Игорь.
Чувствовалось, что до этого он терпел, а с появлением Цветаева отпустил пружину. Лицо его изменилось. На нём появилось страдание. Должно быть, боль была нестерпимая.
– Сердце не выдержит, – сказал Цветаев.
– К чёрту сердце! – скомандовал капитан Игорь. – Коли! Варёные мухи!
Но в этот момент его отпустило. По лицу словно пробежала волна благодати. Он даже попытался сгоряча подняться.
– Куда?! – возмутился Цветаев и разрезал ремни, которыми был привязан капитан Игорь, подхватив его сзади под руки, протащил метра три и усадил на кушетку в противоположном углу.
Тяжелым был капитан Игорь, таким тяжелым, что у Цветаева перехватило дыхание.
– Ну и здоров ты, – сказал он.
– Фу… – наконец-то вздохнул капитан Игорь. – Думал, мне конец. Варёные мухи!
Он мгновенно пришёл в себя, чтобы стать прежним капитаном Игорем.
– Надо выбираться отсюда, – сказал Цветаев, сунув капитану Игорю фляжку с чаем, а сам достал медицинский жгут, который таскал с собой, и перетянул ему ногу.
Что-то не давало ему покоя. О чём-то он забыл и не мог вспомнить.
– Найди мне какой-нибудь шину и перевяжи руку, – сказал капитан Игорь, приканчивая содержимое фляжки.
На раздробленные пальцы он старался не смотреть. Пока Цветаев возился с его рукой, пока искал в складе шину и костыль, пока приводил в порядок его ногу, бандерлог на полу застонал и сел. Цветаев подскочил и замахнулся молотком.
– Стой! – приказал капитан Игорь. – Вначале я спрошу. Чуешь меня?
– Да… – ответил бандерлог гнусаво и со странным уканьем.
– Откуда вы узнали, что мы здесь?
– Нам позвонили на рассвете.
Он ещё не пришёл в себя, он ещё был в шоке и ощупывал свою голову, из носа у него капала кровь. На Цветаева и на молоток он даже не обратил внимания.
– Во сколько позвонили? – подался вперёд капитан Игорь и покривился. – Варёные мухи!
В зубах у него невесть как появилась любимая спичка.
– Минут за пятнадцать… до взрыва.
И опять гнусавость не понравилась Цветаеву. Он подумал было, что бандерлог в полубессознательном состоянии, а потом вспомнил, что гнусавость происходит у тех, кто привык скороговоркой твердить молитвы. Католик, понял он, только католики бегают в церковь по десять раз на день, словно им больше делать нечего, иначе добропорядочные соседи донесут, что он не такой, как все. И они ещё учат нас свободе выбора!
– За пятнадцать?! – недоверчиво переспросил капитан Игорь посмотрел на Цветаев. – Ты понял? – Он вынул спичку изо рта и с возмущением тыкал ею в Цветаева.
– Нет, – признался Цветаев.
– Они знали, что мы здесь! Понимаешь? Знали! Что вам сказали? – потребовал он. – Что? Конкретней!
– Сказали, что будет снайпер и наверняка прикрытие, но не сказали, что и где именно произойдёт, – бандерлог повернул голову наконец в сторону Цветаева и наконец увидел его.
– Поэтому вы, дураки, и палили?
– Мы думали, вас будет больше… – монотонно ответил бандерлог, и его прононс уже стал надоедать Цветаеву, потому что приходилось напрягаться, чтобы осмысливать услышанное.
Цветаев наконец сообразил: майданутый с запада, он проглатывал звуки и, наоборот, добавлял шипящие, а ударение вовсе было непривычным для русского уха. В общем, полная тарабарщина, хотя, если прислушаться, то можно было уловить суть разговора.
– Понял или нет? – капитан Игорь перевёл взгляд на Цветаева.
Спичку от возмущения он сжевал в два счёта.
– Сообразил, – ответил Цветаев, хотя доводы капитана Игоря его смущали.
– Кто-то сыграл умнее нас. Вначале мы убираем этого вашего ляха, а потом вы убираете нас? Здорово придумано! Так или нет?
– Так… – признался бандерлог. – Мы даже не знали, что это будет эмиссар ЕС. Мы здесь гуляли, девочки, понимаете?
– Праздновали так, что шампанское капало с потолка? – с насмешкой спросил капитан Игорь.
– Приказали взять тебя живым… – так же монотонно поведал бандерлог, – и допросить.
– С пристрастием?
– Ага… – кивнул бандерлог.
– А ты исполнитель?
– Ага…
– И как это понимать? – капитан Игорь уставился на Цветаева.
Цветаев прикинулся дураком:
– Не знаю.
Хотя в первую очередь подумал о Полторабатьке и Гирном. Блин! – сообразил он, Пророк дал маху, не подстраховался! А с другой стороны, он ничего не мог сделать без команды сверху. Значит, что? Значит, нас предали? Но об этом нельзя говорить капитану Игорю, иначе он вообще с катушек слетит.
– А я вот знаю! Простота хуже дурака! – распалялся капитан Игорь. – Знаю точно, что нас подставили! Варёные мухи!
– Не может быть! – невольно воскликнул Цветаев.
Не мог Пророк так рисковать, уж он-то осторожней всех, уж его-то жизнь научила.
– В таких войнах всё может быть, – заверил его капитан Игорь. – Враги, где угодно! Кстати, ты очень вовремя появился.
– Старался, – буркнул Цветаев, из скромности глядя в сторону.
Он всё ещё не любил капитана Игоря, хотя что-то изменилось в их отношениях, нерв, который жил в капитане Игоре, всё ещё смущал его. Бандерлог спросил абсолютно равнодушно:
– Вы меня убьёте?..
– А ты как думаешь? – мгновенно среагировал капитан Игорь.
Бандерлог дёрнулся так, словно его укусил слепень, и с носа упала жирная капля крови:
– Я вам всё расскажу!
Был он безликим, с широкой головой, затылок имел плоский и невыразительный. Такого увидишь в толпе и не обратишь внимания, разве что на затылок, однако в глазах у него свернулась змея бандеровской селекции. И Цветаев подумал, что его отпускать нельзя, что он опасней всех в округе, идейный враг. Такие на майдане и прыгали, а потом отрезали нашим головы и кричали: «Смерть ватникам!»
– Валяй! – рассмеялся капитан Игорь и схватился за ногу, хотя Цветаев уложил её в шину и туго обмотал бинтами. Бинты окрасились кровью и йодом.
– Я вообще-то, за вас! – живо поведал бандерлог под ироничным взглядом капитана Игоря. – Только не знал, как перебежать! Мне надоел этот бедлам! Я в Москву хочу! Москва большая, не то, что Киев. В Киеве не доделанный Крещатик, река и Владимирская горка, а Москве – Красная площадь, Воробьёвы горы, ВДНХ и ещё много чего! Я сам однажды в «Букмаркете» участвовал.
Помолчали, ибо того, что сказал бандерлог, уже было достаточно, чтобы понять его военную хитрость, приправленную азиатской изворотливостью.
– А на восточный фронт не хочешь? – ехидно спросил капитан Игорь, принявшись за новую спичку. – Там тебе живо мозги вправят.
– Нет, именно к вам, к русским! – горячо сказал бандерлог. – Я этих укров ненавижу! Они все поголовно Бандеровцы! Слава России!
По лицу капитана Игоря пробежала тень, и Цветаев понял, что бандерлог перестарался: слишком часто они слышали подобную фразу в другом её исполнении и со словом «Украина». Русские никогда не кричали: «Слава России!», это само собой подразумевалось, как естество, как воздух, как дождь с неба, и не кичились, сохраняя мудрость, ибо мудрость нараспашку – это уже не мудрость, а площадная ругань. Так что слова бандерлога походили на издёвку. Дурака он включил. И я бы тоже включил, подумал Цветаев, если бы попал в такой переплёт, а отпускать его нельзя ни в коем случае. Глупо отпускать идейного врага. Цветаев почему-то испугался, что капитан Игорь именно так и поступит: простит майданутого за его откровения.
– Сам откуда? – поморщившись то ли от боли, то ли от презрения, спросил капитан Игорь.
– Из Львова. Я преподаватель литературы.
– Преподаватель?! – капитан Игорь от удивления едва не проглотил спичку. – Варёные мухи! Тогда скажи, – хитро начал он, – Тарас Шевченко, русский писатель, или украинский? Никак понять не могу.
– Украинский! – убеждённо сказал бандерлог.
С его носа снова упала жирная капля, и он размазал её по животу.
– Почему?
– Потому!
– Но он же ничего по-украински ни бельмеса! Варёные мухи!
– Не важно! – выпалил бандерлог. – Главное, дух галицкий! – И испугался собственных слов.
– Ага! – уличил его капитан Игорь и посмотрел пристально-пристально.
– Вы меня убьёте? – снова спросил бандерлог.
– А что, надо? – рассмеялся капитан Игорь, многозначительно подмигнув Цветаеву, и вынул спичку изо рта: – Знаешь, кого он мне напоминает?
– Не знаю, – среагировал Цветаев.
– А кого, а що? – нервно закрутил квадратной головой бандерлог.
Должно быть, он подумал, раз с ним разговаривают по-людски, то не всё потеряно, главное, что больше не бьют молотком по башке.
– А не ты ли знаменосец пятого эскадрона смерти? Который в Одессе? Варёные мухи!
– Якого ескадрону? – переспросил бандерлог упавшим голосом.
– Пятого, а зовут тебя Арсении Куцый, ты фосфорные гранаты, М-15 бросал. Тебя ищут «добрые люди»!
– Не-е-т, это не я, меня Серьогою звуть… – просипел бандерлог.
– Ну как же?! Ты ещё знамя в Одессе таскал с фашистским приветствием четырнадцать, дробь, восемьдесят восемь . А?
Цветаев всё понял: львонацист капитану Игорю не нужен, он его никогда не простит не только за покалеченную ногу, но и за Киев-красавец, прекращенный львонацисты в фашистское логово, таких в живых не оставляют, таких давят в зародыше, чтобы они не портили жизнь другим.
Львонацист же в свою очередь решил воспользоваться единственным шансом на спасение, капитан Игорь не в счёт, но на пути находился Цветаев. Он прыгнул на него из положения сидя. Цветаев, который давно поднаторел в «охоте», хотя и уклонился, но не устоял на ногах, и наверное, львонацисту удалось сбежать, но Цветаев швырнул молоток и… промазал: молоток просвистел у того над ухом. Цветаев ещё не успел вскочить, как капитан Игорь, у которого «калаш» лежал на коленях, чуть-чуть довернул ствол и дал короткую очередь. Львонацист врезался в дверной косяк, кровь брызнула, как вода из шланга; львонацист изогнулся, оскалившись по-звериному, глаза его подернулись смертельной пеленой, он хотел что-то сказать, но захрипел и упал. Вокруг сразу натекла лужа крови.
– Легко отделался, – с невозмутимым выражением на лице сказал капитан Игорь. – Ловким оказался, сволочь. Варёные мухи!
Цветаев вспомнил, что позиция не предназначалась для удержания, но промолчал: к чему слова, и так всё ясно. Его только удивило одно, если капитан Игорь такой опытный, то почему принял бой? Легче было тихо и незаметно уйти.
– А я тебя прикрывал, – словно услышал вопрос капитан Игорь, и спичка застряла у него где-то посредине. – Эмиссара ты подорвал, а остальных я пощёлкал.
Только не сообщил, как тебя пленили, стыдно, наверное, решил Цветаев.
– Спасибо, – сказал он.
– А меня гранатой оглушили, – объяснил капитан Игорь. – А ты герой! С почином тебя. Не каждому удается такую шишку грохнуть. В штабе войск о тебе всё расскажу.
– У меня пулемёт был, – словно оправдываясь, сказал Цветаев.
– Да я всё давно понял, – похвалил его капитан Игорь. – Воевать ты, оказывается, умеешь. Зря я тебя ругал. Извини.
– Бывает, – смущенно пробормотал Цветаев и отвернулся от капитана Игоря, боясь обнаружить в нём слабость и разочароваться ещё сильнее.
– Не поверишь, я ведь так и не женился из-за этих войн. С одной заварушки на другую. Только собирался. И женщина у меня есть, и дом на Кубани есть. Река там такая течёт.
Они почему-то помолчали, и каждому стало не по себе, по крайней мере, Цветаеву – точно, оказывается, он тоже не любил сантиментов.
– А он действительно был Одессе?! – спросил Цветаев лишь бы только разрушить тишину и посмотрел на львонациста, у которого ещё дёргались пальцы на нелепо вывернутой руке.
– Не уверен, – ответил капитан Игорь, берясь за костыль.
– А зачем тогда побежал?
– А кто его знает? Нервы не выдержали. К тому же мы его всё равно убили ли бы. Убили бы? – уточнил он.
– Шлёпнули бы, – согласился Цветаев с другой версией этого слова. – Лично у меня сомнения нет.
– Он лях, самый настоящий лях! Варёные мухи! Такие, как он, ненавидят нас на генетическом уровне. Дай руку, пошли!
– Погоди, – сказал Цветаев, вспомнив о пулемётчике. Вот что не давало ему покоя. – Старик, там ещё один!
Капитан Игорь всё понял и протянул ему автомат:
– Давай!
Цветаев бросился наверх. Только теперь он обратил внимание на следы ночной оргии: повсюду валялись бутылки из-под шампанского, апельсиновые объедки и фантики от конфет, пили, можно сказать, не закусывая. В одной из спален ему крикнули хором:
– Не стреляйте, мы свои!
Они забились в угол и дрожали, как зайцы в половодье.
– Вы почему не ушли? – спросил Цветаев, опасаясь выстрела из-за шкафа, но за ним, слава богу, никого не оказалось.
Именно такими он их и видел перед тем, как подорвать эмиссара из ЕС: рыжая, чёрная и белая. Чёрная была развратна: она получала удовольствие только более чем от трёх мужчин, и опыт по этой части у неё было очень и очень богатый, жизнь свою она считала пропащей, нюхала кокаин и собиралась подсесть на тяжёлый наркотик.
– Нам никто ничего не сказал, – заплакала рыженькая.
На ней была короткая белая юбка «клёш» и белые же носочки, с перепугу она никак не могла втиснуть ноги в босоножки.
– Вера, ты нас погубишь! – крикнула чёрная, даже очень симпатичная, но с абсолютно лживыми глазами. – Можно, мы здесь останемся?!
– Идите отсюда, сказал бы куда! – заявил Цветаев. – Навязались на мою голову!
Он всё ждал, что за спиной появится пулемётчик, и ощущал, сколько ещё мгновений может болтать с девицами.
– Ой, мамочки! Я боюсь! – закричала третья, блондинка с пышными формами и стала заталкивать в сумочку вещи.
Блондинка единственная из троих имела двухгодичный опыт зарубежных публичных домов, нажила от клиента ребёнка, и, крайне разочарованная в жизни, вернулась к родителям. Теперь она смотрела на мир исключительно скептическим взглядом и считала его самым паскуднейшим местом, в котором нет места ни любви, ни дружбе, ни надежде.
У всех троих был не леченный герпес и куча сопутствующих этому заболеванию осложнений, а кроме этого: ослабление критического восприятия мира, отсутствие контроля за своими действиями и вера в быстрое обогащение на поприще проституции.
– Вы что, сумасшедшие?! – намеренно громко удивился Цветаев. – Здесь сейчас стрельба будет! Чтоб через минуту духа вашего здесь не было! Поубивают же, блин, на фиг!
К слову сказать, в спальне всё было перевернуто и страшно пахло кислятиной и почему-то кошками, не помогал даже свежий запах влажного леса, втекающего через распахнутые окна. На полу среди бутылок валились непочатые конверты с презервативами. Вот их-то ко всему прочему и запихивала себе в сумочку пышная блондинка. Из всех троих брюнетка понравилась Цветаеву больше всех. Она была в его вкусе: гибкая, хорошо сложённая. Любил он ярких женщин, и Наташка у него тоже была яркой и чуть капризной, он прощал ей вспышки гнева.
Бандерлог-пулемётчик всё не появлялся и не появлялся. Цветаев не выдержал на цыпочках взошёл на второй этаж. Пусть думает, что я с барышнями любезничаю, решил он. Биллиардная была усыпана гильзами, над столами покачивались светильники, пулемёт Калашникова – «печенег», валялся на одном из столов. Лоджия пуста. В туалетной комнате распахнуто окно. Цветаев вернулся, нашёл полную коробку с патронами, пристегнул её к «печенегу», потом открыл крышку, вставил ленту и передёрнул затвор. «Печенег» был готов к бою.
Когда он спустился на первый этаж, девиц уже не было. Остался лишь кисловатый запах спальни и, разумеется, вездесущих кошек.
– Ушёл в окно! – сказал Цветаев с досадой, вернувшись в подвал.
– Варёные мухи! – выругался капитан Игорь. – Найди мою винтовку!
Заметно было, что несмотря на промедол, нога у него болит.
– Старик, а без неё никак? – спросил Цветаев, поглядывая на часы.
У него появилось такое ощущение, что они безбожно опаздывают.
– Без «Машки» никак, – капитан Игорь сделал вид, что не понял его намёков.
– Как?.. – уточнил Цветаев.
– «Машки», – чуть повеселел капитан Игорь и тут же скривился из-за того, что дёрнул ногу. – Пальцы мои, пальцы… – простонал он.
Пока Цветаев искал «Машку», прошло ещё минут пять. Разгрузку с магазинами и «Машку» он обнаружил под грудой одеял в одной из трёх спален, вернулся за капитаном Игорем и потащил его из подвала. По пути капитан Игорь забрал из кармана львонациста свой бесшумный пистолет.
На всё про всё ушло ещё минут пять.
– Таких, как ты, на войну брать нельзя, – сказал, отдуваясь, Цветаев. – Дюже здоров.
– Ничего, ничего… главное в туннель уйти, – совсем уже весело ответил капитан Игорь, прыгая по кухне на одной ноге.
Видно ему тяжело было находиться в подвале. Когда они выбрались в прихожую, то раздался взрыв. Кто-то закричал на высокой ноте, словно ему пилили ногу.
– Дуй на второй этаж, и спусти мне пулемёт! – приказал капитан Игорь таким тоном, словно самое настоящее началось именно сейчас, и надо, чтобы были звонкий нерв и ярость битвы.
Его состояние мгновенно передалась Цветаеву, мало того, он безотчётно и с большим удовольствием подчинился капитану, потому что на ночной «охоте» не испытывал и малой доли тех ощущений, который охватили его в реальном бою, он вспомнил себе в Семёновке, когда их долбали, а потом они вышли и подожгли БТР, а один из бандерлогом сумел уйти, а он, и ещё один парень, с позывными «Дрёма», гнали его по посадке километра три-четыре, пока не нарвались на львонацистов в чёрном, и потом гнали уже их. С тех пор это звериное чувство самосохранения, когда речь идёт даже не о секундах, а о мгновениях, когда надо нырнуть, укрыться вскочить и отбиться, жило в нём и пробуждалось именно в такие моменты. А бандерлога того он снял отчаянной последней очередью, поэтому львонацисты в чёрном и были такими злыми, пока самого прыткого из них не подстрелил Сеня-снайпер. Дрёма в том бою поймал пулю от снайпера, а Цветаев – крепкое взыскание от Феррари: мол, нечего носиться, как угорелым, за майданутым, у нас каждый штык на счету. Но по глазам командира Цветаев понял, что Феррари доволен, очень доволен, что именно такие бойцы ему и нужны – нервные и заводные, а ругает, чтобы другим неповадно было, потому что не все были одинаково удачливыми. Дрёму, у которого разрывная пуля перебила руку, отправили в Ростов-на-Дону, а оттуда в – Питер, где были специалисты по микрохирургии конечностей.
Минуты две ещё было тихо. Должно быть, местные бандерлоги пришли со стороны трассы и, естественно, нарвались на растяжку. Бандерлоги приходили в себя, потом понеслось. Хорошо хоть дом оказался крепкой постройки. За это время Цветаев успел спустить вниз «печенег» и магазин к нему. Капитана Игоря он перетащил в угол с таким расчётом, чтобы он держал под огнём вход. Оставил ему пару автоматов с магазинами.
– Стой! – крикнул капитан Игорь. – Возьми «Машку».
– Старик, зачем мне «Машка»? – удивился Цветаев, потрясая «калашом».
Он уже стоял на лестнице, ему не терпелось пострелять.
– Возьми, возьми! – капитан Игорь протянул ему свою винтовку. Пришлось вернуться. Это его и спасло. – Здесь у меня сектор обстрела плохой, а тебе она больше пригодится, – сказал капитан Игорь.
А когда Цветаев уже был на лестнице, над головой грохнуло, не так уж сильно, но неприятно – граната из подствольника.
Цветаев взлетел на второй этаж, в углу, как раз там, где Цветаев намеревался расположиться, в стене торчал осколок, а комната была усыпана щепками. Он поставил крайние столы на бок и взял на прицел парк, благо, что окон был много и они смотрели на трассу. Бандерлоги осмелели, слава богу, что это не «чвашники», решил он и подумал, что первый раз не попадёт, но попал в того, который в наглую побежал поперёк дорожки ко входу в «Охотничий домок». Бронебойная пуля ударила его в бок и снесла в канаву, остались толчать только ноги. И так у Цветаева здорово получилось, что он сразу «почувствовал» «Машку». Хорошая, «Машка», похвалил он, прекрасная «Машка», добрая «Машка», верная «Машка». Недаром тебя любит капитан Игорь. А если так: Цветаев приподнял «Машку» на сошку и снова прицелился: теперь он мог стрелять под острым углом. Отдача только была непривычная, сильнее, чем у «калаша», и Цветаеву, привыкшему к лёгкому оружию, пришлось крепче сжимать приклад. Смущало с непривычки только три основных отличия: надо было вручную перезаряжать после каждого выстрела, магазин находился сразу за прикладом, а самое главное – предохранитель слева, а не справа, как на «калаше». Зато била «Машка», как противотанковое ружьё, хотя из противотанкового Цветаев ни разу не стрелял, а только видел, как это делается. Подбивали они тогда из этой древней техники не только БТРа, но и танки удавалось ослеплять.
Вначале он мало что замечал, даже через оптику: противник попрятался за деревьями и не высовывал носа, беспорядочно стреляя по окнам. Пули с визгом залетали под острым углом и рикошетили куда-то в перекрытие деревянного потолка. Это облегчало задачу, бандерлоги боялись не меньше Цветаева, только он их видел, а они его нет. Он различал то пятку, то плечо, не решаясь нажать на курок, чтобы раньше времени не выдать себя, поэтому взялся стрелять наверняка, навёл перекрестье так, чтобы поразить бандерлога, стоящего за деревом, и нажал на курок. Панорама в прицеле дёрнулась, однако, хорошо было видно, как тяжелая пуля с лёгкостью расщепила ствол липы. Бандерлог упал, у него по локоть оторвало рука, он катался по земле и дико орал, но никто не посмел утащить его в кусты. Парк перед «Охотничьим домиком» словно вымер. Бандерлоги не понимая, откуда стреляют, попрятались, как тараканы, наступила тишина. Главным достоинством «Машки» была её бесшумность. Толстый, массивный ствол, который вначале так не понравился Цветаеву гасил звук выстрела, пламя и отдачу, которая при таком большом патроне должна была быть сильнее.
Третьего бандерлога Цветаев снял, когда все они прыснули в разные стороны, поняв, видно, что имеют дело со снайпером, а этот, конкретно, побежал к развалинам туалета. Должно быть, там у них был командный пункт: бандерлог всё мелькал и мелькал между деревьями, и Цветаев уже отчаялся его «взять», когда бандерлог зачем-то остановился и оглянулся, в следующее мгновение пуля ударила его в лоб. В этого момента Цветаев приноровился, и ему не нужно было время на корректировку: как вёл цель, так и спускал курок по ходу. Чтобы «взять» ещё одного, Цветаев поменял позицию ближе к выходу на лоджию. Тот, кого он наметил, прятался вначале за самым толстым деревом, а потом, бросив автомат, стал отползать, как рак, пятясь задом. В тот момент, когда его туловище стало видно от левого плеча до правой стороны зада, Цветаев выстрелил. Он даже не посмотрел, что случилось с беднягой, а упал, потому что по окнам так густо посадили, что воздух в биллиардной моментально посерел от пыли, во все стороны полетели щепки и осколки от стен. Внизу длинными очередями заработал «печенег» капитана Игоря – бандерлоги обошли «Охотничий домик» справа. Капитан Игорь пострелял, пострелял и замолчал, ему мало что было видно. Цветаев понял, что его надо поддержать и кинул с лоджии одну за другой две гранаты РГО с таким расчётом, чтобы они упали за пикапом. После того, как они взорвались с сухим треском, снова наступила тишина. Должно быть, бандерлоги не ожидали такого сопротивления.
– Садани по ним, твою мать! – взревел на срыве нерва капитан Игорь. – Садани! Варёные мухи!
– Что?! Не понял! – Цветаев склонился над лестничным пролётом.
Пуля срезала провод, и светильник с грохотом упал на пол.
– По гальюну, мать твою! По гальюну садани!
Цветаев сообразил, имея в руках такую винтовку, как «Машка», он пользовался ею, как обычным калашом». Сменил обойму, взял правильный ракурс и действительно всадил в торец туалета все пять пуль. Однако изнутри никто не выскочил, хотя из окон появилась пыль. Может, затаились, решил он и тогда вспомнил о гранатомётах «муха» которые оставил под лестницей. Скатился вниз, цепляясь руками за перила, махнул капитану Игорю, схватил «муху» и взлетел к себе. «Муха» – это то, что нужно, это вещь. Против «мухи» они не устоят.
Он так торопился, понимая, что бандерлоги вот-вот опомнятся и сами ударят из гранатомётов, и тогда им с капитаном Игорем несдобровать. Сорвал заднюю крышку, раздвинул трубу, поймал в прицел стену туалета и нажал курок. Граната почти долетела, но в последний момент чирканула о дерево и ушла в сторону. Раздался пустопорожний взрыв.
И тут у Цветаева возникло то самое шестое чувство, которое спасало в самые рисковые моменты. Он не скатился, а прыгнул, едва не сломав себе лодыжку, вниз, к капитану Игорю. Не посмел одного – бросить «Машку», хотя патронов к ней уже не было. В то же момент так грохнуло, словно огромным молотой удалили в огромную наковальню. «Охотничий домик» покачнулся, желая опрокинуться, и нехотя вернулся в прежнее состояние. На секунду, которая показалась вечностью, Цветаев перестал что-либо соображать, и только твердил одно, не обращая внимания, жив капитан Игорь или нет:
– Пора! Пора!
То, что всегда спасало его в самых безвыходных ситуациях, заставило его подхватил капитана Игоря под мышки и сквозь дым и гарь вытащить туда, где был свежий воздух. Через мгновение они лежали во влажной зелени, которую он ненавидел всеми фибрами души, но теперь она пришлась как нельзя кстати, и он сказал, обращаясь к сущему: «Прими нас». Но никто не ответил, только ветка качнулась некстати.
– «Машку» не забыл? – спросил капитан Игорь, приходя в сознание.
– Как же без подружки, – запыхавшись, ответил Цветаев, утаскивая капитан Игорь подальше в заросли акации. Их окатило градом тяжелых капель, и было приятно от того, что они скользят по щекам и шее.
Оказалось, по склону даже с тяжеленным капитаном Игорем легко отступать. Цветаев тащил его, падал и стрелял, потом снова тащил, падал, стрелял, швырял гранаты, пока не обнаружил две вещи: он было всё ещё жив, и у него остался всего один неполный рожок и та самая граната с пластидом, которую он так и не израсходовал. Вот тогда-то он и мысленно и поблагодарил капитана Игоря за дальновидность, иначе бы додавили бы их на этом склоне и взяли бы в кольцо, а так шарахались справа и слева, но на большом расстоянии, предвкушая, должно быть, что рано или поздно всё равно окружат.
Прежде чем нырнуть в туннель, Цветаев оставил сюрприз бандерлогам, в надежде, что в спешке они не заметят на повороте винтовой лестницы банку из-под пива, прижатую камнем, и когда они с капитаном Игорем уже вылезали в церкви, она сдетонировала. Земля вздрогнула, и осевший купол угрожающе накренился, куски лепнины сорвались вниз, но это уже была сущая ерунда по сравнению с тем, что Цветаев и капитан Игорь пережили.

***
– Не пойму, гангрена, что ли? – сказал Пророк шёпотом, возвращаясь из большой комнаты, где лежал капитан Игорь.
И действительно, к специфическому запаху мази Вишневского примешивался тонкий запах, который Цветаеву хорошо был знаком, так пахла гниющая плоть. Он боялся даже думать об этом. Дело осложнялось ещё и тем, что они не знали, как её лечить. Даже Пророк, который у них был вместо врача, ничего не мог поделать.
– Старик, – сказал Цветаев, – надо вертолёт вызывать.
– Вертолёт, вертолёт, – проворчал Пророк. – Жека, смотри, места живого нет! – с удивлением воскликнул он.
И действительно, «номекс», который сушился на верёвке, походил больше на сито, чем на комбинезон, сквозь дыры в нём светилась плитка на стене.
– Заштопаю, – махнул рукой Цветаев.
– А на тебе ни царапины! – ещё сильнее удивился Пророк. – Везёт дуракам! Нет, серьёзно, везёт же! – поправился он, глядя на возмутившегося было Цветаев
– Ну да… – обескуражено согласился Цветаев. – Я сам не знаю, как получилось.
– Как по заказу! – объяснил Пророк, говоря тем самым: «Хоть один жив-здоров!»
– Старик, что будем делать? – Цветаев мотнул головой в сторону комнаты, где лежал капитан Игорь.
– Вертолёт я уже вызвал. Но когда он прилетит, одному богу известно! А за вас надо выпить, кто-то вам помог, ибо из таких переделок не выбираются. Везунчик ты! – Достал из буфета коньяк. – Как загадал, специально берёг к вашему возвращению, а тут видишь, какой дело. – Он помолчал, рассчитывая на понимания друга. – Я ему лошадиную дозу антибиотиков вколол, а через два часа ещё вколю, а потом ещё и ещё, может, поможет.
– Давай я сбегаю! – предложил Цветаев. – Можно к бандерлогам сходить?! Знаю я одно место!
Он почему-то подумал об «Охотничьем домике», как о самом ближайшем источнике медикаментов.
– Ничего не надо! – неожиданно дёрнулся Пророк. – Хватит риска! Будем ждать!
Видно было, что он сильно расстроен. Не так он себе представлял финал операции. Однако на рукоблудной войне трудно было что-либо предугадать.
– А коньяк можно? – с глупой надеждой, что капитану Игорю станет легче, спросил Цветаев.
– Не только можно, а нужно! – воскликнул Пророк, потрясая бутылкой. – Идём!
Капитан Игорь лежал на диване высоко на подушках бледнее наволочки, под глазами тени, руки с холёными пальцами, которые так не понравились Цветаеву, вытянуты вдоль тела. Он вовсе не подходил на того пижона, каким менее суток назад увидел его Цветаев.
– Я ведь думал, что ты маменькин сынок, чистоплюй, настоящей работы боишься, а ты!.. Уважаю! – вдруг сказал капитан Игорь, приподнимаясь над подушкой.
– Лежи, лежи, – остановил его Пророк.
– Он же меня с того света вытащил! – возбуждённо сказал капитан Игорь. – Варёные мухи!
Цветаев смутился:
– Брось, старик, какие наши годы. Мы ещё у тебя на свадьбе попляшем.
Он хотел сказать, что скоро прилетит вертолёт, и всё такое, связанное с этим, но не сказал, и так всё было ясно.
– А тебя тоже ранило, – сказал капитан Игорь, наблюдая, как Пророк расставляет на табуретке выпивку.
– Ерунда, – хорохорясь, ответил Цветаев. Он хотел добавить: «По сравнению с тобой, старик», но не добавил, словно этой проклятой гангрены вовсе не было.
Он действительно поцарапал голову в двух или трёх местах, когда они продирались сквозь заросли акации. Так, по крайней мере, думал он.
– Хорошо, что ты мне ещё один промедол не вколол, так я вырубался и не чувствовал, как ты меня тащил – похвастался капитан Игорь. – Очнулся уже здесь.
– Тошу благодари, – сказал Цветаев, подавая кружки.
– Мне кажется, это был сон.
– А туннель не помнишь?
– Не помню.
– Ты со мной разговаривал.
– Ей богу, не помню, – поглядел капитан Игорь честными глазами. – Варёные мухи!
– Ну ладно, нашли что вспоминать, – сказал Пророк.
Пили они на этот раз не из жалких хрустальных рюмок, а их оббитых армейских жестянок. И благородный «армянин» оказался с привкусом благородного железа.
– В общем и целом, я был неправ! – заявил капитан Игорь, вытирая щетину на губах и морщась от боли. – Господи, как болит! – Он посмотрел на ногу, покоящуюся на подушке. – Слушай, – попросил он Пророка, – вколи мне ещё промедол. Мочи терпеть нет.
– Нельзя! – ответил Пророк. – Я говорю, нельзя. Промедол ещё пригодиться. А вдруг он потом действовать не будет.
– Сейчас этим поможет, – сказал Цветаев, наливая следующую порцию.
– А ты молодец! – снова похвалил его капитан Игорь. – Ей богу, не думал, что ты такой!
– Какой?
Капитан Игорь помедлил, а потом вдруг сказал:
– Не динозавр, в общем!
И не добавил насчёт варёных мух. Цветаеву вообще сделалось плохо, не переносил он, когда ему пели дифирамбы. Уж лучше, казалось, пусть ругают, думал он. Пророк поглядел на них с иронией и сказал грубо:
– Вы ещё в дёсна поцелуйтесь!
– Это не из-за того, что ты мне жизнь спас, – ничего не замечая, продолжил капитан Игорь, – совсем не из-за того, а потому что… потому что… Ну… ну, в общем ты меня понимаешь?!
– Понимаю, старик… – промямлил Цветаев, готовый провалиться сквозь землю.
Уж лучше, казалось, общение с суровым Пророком, чем сопли от капитана Игоря.
– Эх, мужик, – вдруг понял всё капитан Игорь, – была бы у меня нога цела, я бы врезал тебе по полной. Но я поступлю по-другому.
– Как? – спросил Цветаев, слегка пьянея от коньяка.
Коньяк был грубым и продирал до копчика – то самое, что нужно в данный момент.
– Забирай мою «Машку»! – вдруг сказал капитан Игорь таким тоном, что Пророк осёкся на полуслове и вытаращил глаза.
– «Машку»?.. – безмерно удивился Цветаев.
Он невольно оглянулся: она сиротливо стояла в углу, вся в грязи, в копоти и в крови, но в качестве награды выглядела весьма и весьма презентабельно. Ни о каком таком подарке он и мечтать не мог. Это тебе не оружие четвертой категории, которым их снабжали в Славянске, это супер оружие – «Машка»! Да о таком оружие каждый снайпер грезит! Оно обычно снится по ночам!
– Забирай, забирай. Мне она долго не понадобится. А здесь она будет в самый раз. Только не обижай её. Варёные мухи!
– А как же ты?.. – удивился Цветаев, поражённый в самую печёнку.
Конечно, он хотел заполучить такое оружие, как «Машка», он не ценой же потерь капитана Игоря.
– А я себе новую возьму, – впервые улыбнулся капитан Игорь. – Конечно, не такую, как «Машка», такой уже не будет. Возьму её сестру. Назову «Люськой». Варёные мухи!
– Ну ты даёшь, мужик! – аж подпрыгнул обычно сдержанный Пророк. – За это надо выпить!
– Брызни! – скомандовал капитан Игорь и вздрогнул от боли. – Бери, бери… – сказал он Цветаеву, – не пожалеешь…
На рассвете за ним прилетел вертолёт, и они долго и с тоской смотрели, как вертолёт тает в дымке на востоке. У Цветаева осталось ощущение, что они с капитаном Игорем чего-то не договорили. А надо бы, подумал он.
– Пойдём… – осипшим голосом сказал Пророк и тяжело вздохнул.
– Пойдём, – согласился Цветаев, – разгребать помойку.
Пророк посмотрел на него, сделал вид, что ничего не понял, и они вернулись в заплёванную квартиру.

Глава 3
Гектор Орлов

Дебилятор захлебывался от восторга, объявляя «саму останню» и потому самую великую мобилизацию всех народов. Его вообще нельзя было смотреть без отвращения, однако без новостей, даже без очень и очень паршивых, было ещё хуже. Так они в своей изоляции хоть что-то узнавали, иначе волком вой. В США уже подсчитано, сколько орудий и снарядов нужно Киеву, чтобы сравнять Юго-восток с землёй. Назывались города и местности, где Цветаев бывал и отдыхал с женой Наташкой. Есть там такое место, называется «Слияние»: чистовые парковые леса, холмы из синей глины, поросшие пахучим чабрецом, и две реки, в слиянии зажатые горами, похожими на Карпаты. А дубы! Какие там были дубы! Картины Ван Гога, а не дубы!
– Старик, что ты думаешь, слил или не слил?.. – отрёкся от экрана Цветаев, с которого кричмя кричали: «Слил! Слил! Слил!», а ещё плевались: «Так! Так! Так!»
Как ни приятны были воспоминания, но он вдруг обратил внимание, что Пророк слишком долго и с подозрением смотрит на него. Чтобы задать вопрос, нужно наверняка знать ответ, который был прямо-таки на писан на лице Пророка: не слил, а как обычно, хитрит.
– Думаю… его что-то держит, – подумав, сказал Пророк.
– Нам-то от этого не легче, – укорил его Цветаев, намекая, что пора разойтись по домам к своим любимым, по которым они истосковались. Старое чувство одиночества снова охватило его. Он как мог боролся с ним, но оно было сильнее разума.
Пророк снова подумал, но так, что Цветаеву стало стыдно за горячность:
– Поверь мне, всё будет нормально. Не можем мы проиграть, иначе бандерлоги скажут, что они победили Россию.
– Тоже верно, – моментально остыл Цветаев. – Твоими молитвами мёд пить.
Но объяснение его не порадовало. Оно было слишком поверхностным и попахивало дешёвой пропагандой, а Пророк не должен опускаться до такой пошлости. После таких фраз возникает недоверие к реальности, к её сути, и хотелось убежать куда подальше, чтобы забыться и ни о чём не думать.
– Победа не бывает простой, – азбучно сказал Пророк. – Слышал, – он кивнул на дебилятор, – у нас своя артиллерия появилась. Не просто же так им дали пыром по копчику!
– Хорошо бы… – мрачно заметил Цветаев, с головой погружаясь в то лето, когда они с женой бродили перелесками в поисках луговых шампиньонов. Хорошее было время, теперь уже довоенное. И похоже, это время никогда не вернётся.
– А что ты хочешь?! – уточнил Пророк, дёрнув его за рукав и вернул в реальность.
– Старик, я ничего не хочу, – неожиданно для себя зло выразился Цветаев. – Хочу Орлова вытащить до того, как его засунут в штрафбат! – А ещё хотел добавить: – Чтобы побыстрее вернуться домой! – Но не добавил, а подумал, что если лето не выгорело, то почему бы не спасти друга?! Он только не сказал Кубинскому, что у них с Гектором тайный уговор: не бросать друг друга ни при каких обстоятельствах. Может быть, поэтому Гектор ещё и живой, однако, говорить об этом не имело смысла, глупо сотрясать воздух. Пророк послала бы подальше за сентиментальность и ребячество и лишний раз продемонстрировал бы абсолютный прагматизм. Не то чтобы он не верил в мужскую дружбу, просто она однажды у него дала трещину из-за предательства, с тех самых пор он с насмешкой относился ко всем подобным проявлениям чувств, как будто говоря: «Не доросли вы ещё до меня, вот когда одни из вас предаст другого, тогда я вам, молокососы, поверю, но будет поздно, ибо вы познаете всю глубину ваших заблуждений». А ещё Цветаев думал, что даже на войне нет место дружбе, а есть место только приказам и дисциплине. И тут его осенило: «Мы судорожно цепляемся за прошлое, которое потеряли, и жаждем будущего, которого не нашли, поэтому и злимся друг на друга». Да, мы потеряли прошлое и ищем будущее, цепенея, повторил он. Холодок пробежал у него по спине, он нашёл объяснение тому, что его так долго мучило.
– Тащи, кто тебе мешает? – Пророк демонстративно выключил дебилятор, в котором диктор с пеной на устах перечислял освобожденные города Востока. – Занимайся тем, что ты лучше всего умеешь. И Цветаеву послушалось окончание фразы: «Только не умничай!»
– Я и занимаюсь! – вспылил Цветаев, словно Пророк был виноват в том, что прошлое не возвращается и никогда-никогда не вернётся, и уже не будет ощущения того счастья, которое он испытывал с жёной и с любимым псом по кличке Африканец.
– Ну и занимайся! – в том же тоне ответил Пророк и ушёл на кухню пить чай, а Цветаева не позвал.
Некоторое время Цветаев всё ещё злился, потом остыл и подумал, что неправ, что нервы «в нашем деле», как говаривал Антон Кубинский, вещь хрупкая и потому в условиях войны непозволительно роскошная.
Он уже два дня не мог обрести душевное равновесие, и всё из-за плохих вестей из Славянска, и из-за того, что ему даже не снится жена. На третий – проснулся как огурчик, энергичный и по-деловому злой. Убьют, так убьют, решил он, стараясь не думать о Наташке.
– Я ушёл! – бросил он, нацепляя на рукав жёлтую львонацистскую повязку с чёрной рунической свастикой.
Куртку он надел самую яркую и рубашку тоже – особый тип маскировки.
– Топай-топай! – крикнул ему вслед Пророк.
– Ну и ушёл… – зло пробормотал Цветаев, подхватывая «калаш».
«Машку» он ещё позавчера ночью отвёз к Татьяне Воронцовой, ибо шляться в открытую с «Машкой» по Киеву, разумеется, было нельзя – отобрал бы первый попавшийся сотник.
Цветаева злило равнодушие Пророка, словно Орлов никому не был нужен. Не понимаю я тебя, думал Цветаев, ломая голову, как всегда, над этой загадкой. Но Пророк был непостижим, и Цветаеву оставалось только мучиться неразрешимостью проблемы.

***
Цветаев, чертыхаясь, выскочил из подъезда, плюхнулся в «косоглазого» серебристого цвета, который они угнали пару недель назад недалеко от ипподрома, в Феофании, и понёсся в центр. На сидение рядом неприкрыто бросил «калаш». Теперь многие ездили так, это было в порядке вещей, номеров тоже не вешали. Однако номера у них были – на всякий случай снятые с другой машины, чтобы на постах меньше придирались.
Первый такой пост оказался на площади Толстого, у подземного перехода. Ещё вчера не было, а сегодня вдруг появился, как прыщик на бугре. В центре под рекламным щитом стоял БТР, естественно, под странным флагом. Цветаев начале не понял, а потом сообразил, что видит государственный флаг Украины с рунической свастикой в центре белого круга. Часы на банке «Кредит» показывали четверть десятого, а дорога была перегорожена с двух сторон от тротуара до разделительной линии. Вход в метро тоже был блокирован, сидящие на парапете бандерлоги пили пиво и бросали банки вниз. Ну и ладно, с угрозой на их беспечность среагировал Цветаев.
– Кого ловимо?! – спросил он типа с пацанской челкой и с круглым значком на лацкане куртки. На значке было написано: «Я бандерівець! Трепещіть!»
– Да говорят, российские шпионы просочились, – по-русски ответил бандеровец. – Пропуск! – и заглянул внутрь. Его лицо с рыжеватой бородкой выражало добродушие.
– И всё, что ли?
Стоило ли огород городить, удивился он. Должно быть, его настроение передалось бандеровцу, и он ответил:
– Да говорят, что русские через Чернигов ударить могут, не приведи, господь! – бандеровец готов был перекреститься, но передумал. – Вот и готовимся!
– А-а-а… – Цветаев сделал глуповатое лицо.
Стёкла на «китайце» были тонированными и сквозь них трудно было разглядеть «калаш». Но когда бандеровец в довершение ко всему увидел разорванную десятку с конечным номером «пять», то потерял к Цветаеву всякий интерес:
– Езжайте!
Обычно забитая площадь Толстого была подозрительно пуста. Цветаев без проблем свернул со «встречки» на полосу справа и поехал в центр. Надо было учесть то, что появились посты и то, что перед кинотеатром «Киев» толкутся львонацисты, превратившие его в казарму, этих отличали бандеровские знаки различного калибра: кокарды, трезубцы; и ходили они гордыми, как на плацу. Рогнидинская оказалась заблокирована БТР-ром, а в подземном переходе напротив, которым иногда пользовался Цветаев, сновали бандерлоги с «цинками»: никак готовили огневую точку. На шпилях банка «Южный» вдоль фасадов по обе стороны развевались красно-черный знамёна ОУН , а в окнах торчали стволы скорострельных пушек. Так, сообразил Цветаев, уходить будем другим путём. На домах появилась таблички «вулиця Бандери» и лозунги во всю стену: «Набудеш Української Держави або загинеш у боротьбі за Неї» , «Ненавистю і безоглядною боротьбою прийматимеш ворогів Твоєї Нації» , «Кожен українець – солдат, кожен солдат – українець!»
Улица Бандеры вывела на грязный Крещатик мимо Шевченко, выкрашенного в жёлто-голубой цвет; справа у Бессарабского рынка темнели два танка с расчехлёнными пушками. Ого! – удивился Цветаев, по нашу душу? Последнее время они действовали совсем в другом районе – Печёрском. Наверняка это реакция на гибель графа Сморчевского-Потоцкого. Если Пророк знал об этом и не предупредил, то гад, гад, гад, и ещё раз гад! Впрочем, когда тяжёлая техника и бандерлоги останавливали нас? – задал он сам себе риторический вопрос и от одной этой мысли развеселился. А потом понял, война на востоке! Что-то произошло, а он ещё не знает. Что-то важное. Может, действительно, «наши» ударят через Чернигов? Но звонить Пророку не имело смысла. Он брал трубку только в исключительных случаях и обычно предварял разговор фразой, которую Цветаев выучил наизусть: «Без имён и фамилий». Цветаев не знал, наступил ли этот самый исключительный случай, или нет. Город больше не списывался в кривую Гаусса, в нём возникла некая нервозность, причину её нетрудно было понять. Это произошло вследствие рефлексии на мобилизацию. Или жареным запахло. Самые дальновидные из майданутых бандерлогов увидели в этом залог поражения. Скорее всего, и то и другое, к своему удовольствию решил Цветаев и суеверно скрестил пальцы.
Так или иначе, следовало выбрать «точку» обзора площади «Нетерпимости» и вычислить Гектора Орлова. Больше всего Цветаев боялся, что после того инцидента в кафе Орлова переведут на другую работу. О штрафбате даже думать не хотелось. Или я ничего не понимаю в контрразведке. Ведь должны же бандерлоги контролировать такие вещи. До сих пор я был о них высокого мнения, и, может быть, поэтому оставался в живых.
После «метро» намеренно сбавил скорость, заметив «точку» задолго до Прорезной, как только слева перед ЦУМом закончились трёх- и четырехэтажные непрезентабельные дома купеческого Крещатика и пошла помпезная киноварь гранита, возвеличивающего Сталина. Как это ещё до него не добрались бандерлоги? Должно быть, они плохо знали историю СССР. Идея украсить в столицах республик первые два, а то и три этажа гранитом, символизирующем могущество и незыблемость СССР, могло прийти в голову, естественно, только Сталину. По идее, львонацисты вкупе с бандерлогами должны были ногтями и зубами срывать гранитную облицовку и заменить на педерастически-лазурную бирюзу с золотыми блесками. Вот это и будет абсолютно неповторимый финал!
«Точка» находилась в доме наискосок от Главпочтамта – в башенке со смотровой площадкой, колоннами и шпилем, внизу располагался магазин одежды «Mango». Магазин закрыт, а витрины – заколочены фанерой. Одна витрина всё же выбита, и из неё торчал манекен головой наружу.
Цветаев отметил башенку как наиболее перспективную «точку» и проехал мимо. Напротив же, в башенке Дома профсоюзов, закрытого от пят до крыши огромным плакатом с надписью по-русски: «Слава Украине! Героям слава!», тоже можно было разместиться, но там велись ремонтные работы и сновало множество людей. Дом профсоюзов с его тошнотворно патриотическим плакатом стопроцентно отпадал. Гостиница «Украина» тоже не подходила, хотя она и возвышалась над площадью «Нетерпимости»: персонал гостиницы явно на пересчёт, а идея снять номер с видом майдан никуда не годилась и отверглась Цветаев в корне, не успел он о ней подумать: в гостинице надо было регистрироваться. Это для дилетантов, решил он. Консерватория не подходит в априори: во-первых, её запечатали, как ларец, во-вторых, она до сих пор под контролем спецслужб. Вопрос, что они там хранят? Скорее всего, наблюдают оттуда за теми майданутыми, которые ещё не покинули площадь «Нетерпимости».
Оставались ещё пять знаний, выходящих на площадь «Нетерпимости»: международный центр культуры и искусства далековат, даже в бинокль все глаза выглядишь; четыре знания, полукругом глядящие на голубой купол магазина одежды и на архангела Михаила, покровителя Киева. Какое из них выбрать? Цветаев медленно свернул на Михайловскую, оценивая обстановку. Ясно было, что здесь слишком много глаз, свой мирок, чужака вычислял в два счёта. Разведчик так не поступил бы, разведчик бы занял менее приметную «точку» обзора, о которой никто не догадается. Вопрос, как её найти?
Он проехал дальше по Михайловской, свернул на Тараса Шевченко, затем по Гринченко и по Прорезной вернулся на Крещатик. На углу Житомирской стоял второй пост. Его почему-то охраняли «чвашники» в форме цвета хаки и с собаками в кольчугах. Собаки презрительно скалились на прохожих.
Башенка нравилась Цветаеву всё больше и больше: во-первых, путей отхода – масса, и в верхнюю часть города, и в нижнюю, во-вторых, башенка находится на периферии площади «Нетерпимости» – отодвинута чуть в глубину, стало быть, внимания к себе привлекает меньше всего. Оставалось найти решение, как в неё проникнуть.
Всё это время, пока Цветаев колесил по центру, его не оставляла надежда случайно увидеть Орлова, хотя он знал по опыту, что фортуна на сегодня сделала всё, что могла, чудес не бывает. Достаточно того, что она определилась с точкой обзора. А это немаловажно. Это можно считать самой большой удачей. «Тьфу-тьфу-тьфу», – поплевал он через левое плечо боясь сглазить. До сих пор ему везло, и он надеялся, что будет везти и дальше. Он всегда жил с этим чувством, и до сих пор оно не подводило его.
Теперь надо было придумать способ проникновения в «точку» обзора, то бишь в башенку. Цветаев сморщился, вспомнив, как однажды три часа просидел на жёрдочке в выгребной яме, пока его искали в Печёрском парке. Редко он это вспоминал, а сейчас почему-то вспомнил, быть может, потому что думал о чистой, светлой башенке. Припарковался напротив «Макдоналдса», оставил в бардачке львонацистскую повязку и пошёл в Пассаж. Ему приглянулось кафе слева, в котором было совсем мало народа. Внутри его встретила кондиционерная прохлада, и он сел так, чтобы его не было видно с улицы, а он видел бы всех входящих. «Калаш», естественно, он не взял и делал вид, что он праздношатающийся киевлянин, чудом избежавший мобилизации, и потому с радостью вкушающий жизнь. Заказал кофе с молоком, «безе» и принялся рассуждать: как удалить из дома жильцов без их согласия. Можно было открыть газ в подвале и создать аварийную ситуацию. Жильцов выселили бы, а аварийные службы быстренько устранили бы дефект. Нет, не пойдёт, понял он, ерунда какая-то, ведь в башенку надо было ходить регулярно и беспрепятственно. Однако сама идея о аварии ему понравилась. Требовалось детальней её проработать.
Неожиданно его внимание привлёк не сколько странный, а сколько громкий разговор. За соседним столом беседовали две старушенции, но явно с таким расчётом, чтобы их слышали окружающие. Обе с типично нервным лицами киевлянок, одна уверяла другую:
– Война будет продолжаться до тех пор, пока из Киева гроб не вынесут!
Подруга, которая, должно быть, долго терпела, наконец возмутилась:
– Что ты говоришь, Клава?! – при этом она испуганно оглянулась, словно призывая в добропорядочные свидетели. – Я категорически не согласна с тобой!
– То и говорю, Соня! – нервно молвила её оппонентка. – Говорю, потому что знаю!
Для убедительности она стукнула сухой ладошкой по столу. Получилось неестественно громко. Из-за дальнего столика во всеуслышание спросили:
– На що ти натякаєш, карга стара?
– Я не намекаю, – с достоинством ответила Клава и так тряхнула головой и жиденькими волосами, что, ей богу, Цветаев услышал, как у неё хрустнули шейные позвонки.
Её подружка, Соня, испугалась и зашипела:
– Тише, Клава, тише!
– Да, – веско сказал бармен, который давно прислушивался к разговору, – здесь не майдан, здесь приличное заведение.
У бармена были загорелые руки и загорелое, обветренное лицо.
– Ти що, гад, сказав?! – спросил его, судя по всему, местный бандерлог, и встал из-за стола. Был он млад и хлипок, но горяч. Его уже тянула за фалды:
– Угомонись! Хватит! Не связывайся!
Видно, майдан уже всем надоел и никому не шёл на пользу, время и с ним сыграло дурную шутку под названием вырождение.
– Иди ты!.. – смело ответил ему бармен и положил руки куда-то под стойку.
Должно быть, там у него была спрятана бита или пистолет. Цветаев стал опасаться за свою безопасность: заметут всех скопом, разбирайся потом. Но самое интересное было впереди.
– Не верите?! – смело спросила Клава и торжествующе огляделась.
После непродолжительной тишины бандерлог ответил за всех:
– Не віримо! Якщо не переконаєш нас, я тебе, стара карга, на майдан відтягатиму!
– Отведи, если сможешь, молокосос! – смело ответила старуха.
– Що?! – вскочил бандерлог. У него была желторотый пушок на щеках. – Як ти смієш?! Ми за тебе кров проливали! – он оглянулся в поисках взаимопонимания, но встретил лишь осуждение, мол, хватит с нам чокнутых, пора угомониться, иди воюй на восток, и затравленно плюхнулся на место.
– Тихо, тихо! – сказали ему из-за соседних столиков. – Пусть молвит!
– А як же наша кров?! – едва не зашёлся в истерике бандерлог.
Но на него уже никто не обращал внимания. Бандерлог сдался: он заплакал, детские слёзы возмущения текли у него по щекам.
– Так! – смело сказала Клава. – Слушайте меня внимательно, в кафе вначале войдут две девушки, одна в белых летних сапожках, другая с косичками.
– Косички нынче не в моде, – заметил кто-то вяло.
– Они сядут около двери, – непререкаемо добавила Клава.
– Так це ж і так ясно! Найвільніший столик! – никак не хотел сдаваться бандерлог.
Но старуха Клава не отреагировала на выпад.
– Потом мимо проедет инвалид в коляске, он будет кричать: «Всеобщая мобилизация! Ура! На Донбасса!», а только потом сюда войдёт милиционер. Он сядет за стойку и попросил дешёвого коньяка марки «коктебель» три звездочки.
– А скільки? – тут же ехидно спросил бандерлог.
Ему не терпелось посадить старуху в лужу. Клава подумала и сказала:
– Ровно сто пятьдесят граммов, на большее у него денег не хватит.
– Не слухайте її! Не слушайте её! – закричал бандерлог. – Вона нас дурить!
– Тихо ты, майданутый, – упрекнули его хором. – Дай старухе наколдовать!
Странный ажиотаж охватил всех, в том числе и Цветаева.
– Ну гаразд… – пригрозил бандерлог. – Я за наслідки не відповідаю .
И всё, в том числе и Цветаев, поняли, что он сейчас отправится за подмогой.
– Мы её, если что, сами отведём в милицию, – заверили его. – Сиди, не волнуйся!
– Так я вам і повірив! – обличил всех бандерлог, но за подмогой почему-то не побежал.
Кафе успокоилось, и все в напряжении стали ждать, что произойдёт. Цветаеву тоже стало любопытно, он ещё никогда не сталкивался с ясновидящими.
Прошла минута, другая, в кафе, действительно, вошли, нет, не вошли, а влетели две безрассудно смелые девушки, на одной из них, действительно, были светлые летние сапожки, вторая была с тощими косичками. Не обращая ни на кого внимания и не замечая ничего вокруг, они заняли свободный столик справа от входа. Та, что с косичками, воскликнула:
– Ох, как я за тебя рада! А мне не везёт! Женихов много, но всё не те!
– «Всё не те!» – передразнила её подруга. – Кривые, что ли?! По-моему, ты, подруга, перебираешь!
В гробовой тишине кафе бандерлог осуждающе произнёс:
– Вона їй ще співчуває!
На него довольно миролюбиво шикнули:
– Не мешайте эксперименту, товарищ майданутый!
Девушки смутились и покраснели. Бандерлог заткнулся. В этот момент все услышали ещё издали: «Всеобщая мобилизация! Ура! На Донбасс! На Донбасс!» и, естественно, бросились к окнам. Но вначале увидели не инвалида, а согбенную спину, потом – седую голову: женщина толкала коляску по центру улицы мимо бронзового Городецкого в шляпе, с чашкой кофе в руке, мимо гранитных столбиков, чтобы машины не заезжали на тротуар. Непомерно толстый инвалид с красным лицом, в «американке», размахивал костылём, в другой руке он держал подтаявшее мороженое, которое капало ему на «американку», прямо на звездно-полосатый флаг. И всё поняли, что инвалида угостили на входе в Пассаж, чтобы он кричал: «На Донбасс! На Донбасс!», а он патриотично добавил отсебятину о всеобщей мобилизации. Ну не дурак ли? Кто же об этом вопит?! Об этом только шепчутся, бестолочь! Следом пара-тройка фотографов снимала эту комедию. Призывные крики инвалида постепенно затихли по мере того, как он удалялся к выходу из Пассажа, и по мере того, как интерес публики к нему падал. Большинству в кафе было стыдно. Все испытали одно и то же ощущение гадливости, словно подглядели неприличную стенку, все, кроме бандерлога, давно утратившего чувство реальности:
– Ну і де твій міліціонер?! – крикнул он, демонстрируя, что смертельно оскорблён старухой Клавой. – Де?!
– А вот где! – показала театральным жестом на дверь старуха Клава.
Лицо её было вдохновленным и горело праведным светом. В кафе вошёл милиционер в куртке защитного цвета с капюшоном, на бедре скромно болтался пистолетик.
Милиционер, не обращая ни на кого внимания, подошёл к стойке и сказал:
– У меня двадцатка с копейками, налей мне вот… – он поводил пальцем бутылкам, – вот этого. Сколько выйдет?
– Сто пятьдесят три грамма, – в пику старухе сказал бармен.
– Для ровного счёта, налей сто пятьдесят, а три оставь себе.
– Давай, за нас счёт сто шестьдесят?
Кафе нервно ахнуло.
– Нет, мне лишнего не надо, – грубо ответил милиционер, который оказался честным человеком даже в таких мелочах.
Только после этого он обратил внимание, что все с напряжением смотрят на него.
– Что?! – спросил он. – Что?! Я голый или у меня ширинка не застегнута?!
Его пальцы с армейской естественностью сыграли на ширинке короткое глиссандо.
– Да нет, – ответили ему радостно хором, – просто мы на вас поспорили!
– Поспорили, что? – удивился он и провёл той же ладонью по «ежику» на голове.
Справа от макушки у него темнел плохо залеченный ожог.
– Вот эта добропорядочная женщина, – объяснили ему, – сказала, что если вы закажете ровно сто пятьдесят граммов конька и если из Киева вынесут гроб, то война закончится!
– Не может быть! – рефлекторно воскликнул милиционер. – Что, всё так просто?! – С его лица сошла краска: – Меня хотели на фронт отправить… Форму выдали… Получается, я поеду домой?!
– Да, представьте себе! Теперь не заберут! – обнадёжили его хором.
– Стоп, стоп, стоп! – закричал бандерлог, который не хотел сдаваться. – А який коньяк ви п'єте?..
Снова наступила напряженная тишина. Всё ощутили разочарование от того, что из-за какой-то ерунды пророчество старухи Клавы может и не сбыться и мобилизация может продолжиться до последнего киевлянина. Негоже умирать там, где тебя не ждут! Негоже умирать за олигархов! Негоже умирать за бандеровщину и за другую сволочь, которая засела за океаном и не даёт обещанных денег.
– Как ты всем, пацан, надоел! – закричали все, кроме двух девушек и милиционера, которые не были в курсе дела.
– Что ты мне налил? – оборотился к бармену милиционер.
Раздосадованный бармен шмыгнул носом и непозволительно долго задержал паузу.
– Ну говори! – потребовал бандерлог, которому издалека не было видно, из какой бутылки наливал бармен.
– «Коктебель», – удручённо ответил бармен.
Раздались аплодисменты. Старуха Клава встала и театрально раскланялась:
– Всё в руках божьих!
– Правильно! – поддержали её. – К чёрту мобилизации! Пусть майданутый воюют, и всякие там вальцманы-кровавые, а нам и так хорошо. Вот ещё в Евросоюз вступим, заживём, как у Христа за пазухой!
Пока публика разбиралась с этим вопросом, Цветаев тихо спросил у бармена:
– «Коктебель»?..
– Ага.. – беззастенчиво кивнул бармен. Что-то в его взгляде было такое, что давало ему моральное право не боялся разоблачения.
Цветаев понимающе усмехнулся. Похоже, он один видел, что в тот момент, когда милиционер проверял ширинку, бармен налил ему не «Коктебель», а банальный, хоть и дорогой «Шабо».
– У меня белый билет, – не моргнув глазом, сообщил бармен.
– Поздравляю, – сказал Цветаев.
– И пупочная грыжа…
– Неоперабельная? – со знанием дела уточнил Цветаев и, вспомнив о дурной привычке, почесал шрам на груди.
– Да… А у тебя?
– Спанделопатия.
– Ага… – понимающе кивнул бармен. – У моего брата на всякий случай сосудистая деменция, флегмона и заражение крови, а ещё он инсценирует «донбасским синдромом»: при малейший более-менее громком звуке у него происходит калоиспускание, он норовит куда-нибудь забиться и делает вид, что не контролирует себя.
– Такого точно не возьмут, – с сознанием дела сказал Цветаев.
– Что ты! – воскликнул бармен. – Повестку прислали. А я… – вдруг доверительно наклонился он, – я просто сбежал «оттуда» и живу под чужой фамилией.
– В смысле, дезертировал? – уточнил, отстраняясь, Цветаев.
– Прихватил документы двухсотого. Официально я покойник. Меня нет, я не существую. Я остался в «южном ящике» , но зато живой. Вот так-то!
– Это там так загорел?
– Ну да, ничем не смывается.
– А не боишься рассказывать мне?
– Нет, ты же свой!
– В смысле?
– Видел я тебя «там», только с другой стороны. Мы с тобой супротив стояли.
– Похоже, – удивился Цветаев и понял, что видит перед собой «пушечное мясо» в чистом виде, с такими даже никто не заводил знакомства, чтобы не привязываться и не сожалеть о дружбе. Повезло парню, обыграл он смерть, теперь играет в игры с хунтой на Банковской.
– За встречу по сто пятьдесят? – предложил бармен.
– Давай!
Бармен налил от души, и они выпили.
– Больше воевать не буду и тебе не советую, – сказал на прощание бармен.
– А я и не воюю, – признался Цветаев, – я теперь санитаром служу.
– Где?
– В Подольской клинической.
– Хорошее место, – доверчиво согласился бармен, хотя Цветаев, конечно же, под словом «санитар» подразумевал совсем другое. – Главное, на фронт не заберут. Надо будет на заметку взять, может, пригодиться.
Между тем, публика, охваченная естественной потребностью разнести по округе сногсшибательную новость, стала поспешно покидать кафе. И только один молодой бандерлог потеряно сидел на месте. Кажется, он горько рыдал, закрыв лицо руками, потом вскочил:
– Я вас, гадів, спалю! – закричал он, обращаясь к бармену, но даже те, кто еще не вышли из кафе, ему не поверили, он был крайне неубедителен.
Цветаева осенило: огонь! Вот что нужно для дела! Оказалось, всё просто, как всё гениальное, оставалось проверить детали. Забыв допить кофе, Цветаев выскочил из кафе, потом – через вторую арку в переулок, свернул на улицу Городецкого и почти добежал до Крещатика, здесь ещё раз свернул налево во двор нужного ему дома.
С первого взгляда было ясно, что дом, как минимум, наполовину пуст: во дворе, больше походившим на каменный колодец, стояла всего лишь одна машина, да и то со спущенными колёсами, которые поросли легкомысленными одуванчиками. А ведь в былые времена каждый жилец имел своё место для стоянки, но это уже детали, подтверждающие выводы: жильцы сбежали давным-давно, ещё весной, когда начал бузить майдан.
Не задерживаясь ни на мгновение, не поднимая головы и не излучая радость, как заблудившийся турист, Цветаев подошёл к подъезду и с облегчением вздохнул, хоть в этом повезло: домофон был сломан. В фойе среди пыли и запустения сидела консьержка и вязала на ощупь.
– Опять вы?! – спросила она с упрёком, откладывая спицы и выключая маленькое портативное радио, которое успело проорать: «Мобілізація – це наш єдиний шанс на порятунок! Україна, або смерть!»
– Да, это я! – на всякий случай подтвердил Цветаев, прикинувшись неизвестно кем.
Консьержка надела очки посмотрела поверх них и подтвердила:
– Опять вы!
– Как видите, – потупился на всякий случай Цветаев.
– Ну что с вами сделаешь! – консьержка поднимаясь с трудом, опираясь на руки. – Ходят, ходят, по десять раз на день ходят, а мне покой нужен!
Цветаеву захотелось оправдаться, что он здесь впервые, что если бы не нужда освободить Орлова, он бы и носу сюда не казал, но, естественно, передумал. Консьержка ещё раз с сомнение посмотрела на него и воскликнула в сердцах:
– Идемте! Лифт-то у нас не работает, – объяснила она сдержанным тоном. – То вам нравится, то вам не нравится! А что, нет? Объявление висит, там всё написано! Телефоны, адреса владельцев!
– Объявления я не разглядел, – признался Цветаев.
– Никто не смотрит на объявление. Все хотят видеть! А у меня ноги больные, – пожаловалась на тон ниже, кряхтя, вползая на второй этаж.
Она переваливаясь, как утка. Пахло от неё прогорклым запахом и ещё чем-то, не поддающимся объяснению.
– Ты не знаешь, как колени лечить?
Вдобавок ко всему прочему у неё было астматическое дыхание, как у старой гармошки.
– Меньше ешьте жирного и печеного, проживёте до ста лет! – машинально ответил он, соображая, как половчее избавиться от неё.
– Вы думаете?! – обрадовалась консьержка, неестественно ловко замирая на ходу.
– Ха! – воскликнул Цветаев, поворачиваясь к ней. – Я уверен!
Он хотел разразиться длинной речью на предмет лечения подагры, даже открыл было рот, но передумал: обстановка была не та, да и слушательница не располагала. У неё на лице было написана, что она любительница котлет, пельменей, отбивных, сала с чесноком и жирнющего борща с жирнющей, домашней сметаной. Кто по доброй воле откажется от такого счастья?
– Дальше я не пойду! – сказала, отдуваясь, консьержка. – Тебе какой этаж нужен?
– А какой можно?
Он старался ускользнуть от её подозрений, сделаться незаметным, покладистым, как ленивиц.
– Можно любой! Постой, – она снова посмотрела на него поверх очков. – Где я тебя видела?..
– Я же приходил…
Бесцветный голос не должен выдавать характер его обладателя.
– Да-да… – ответила она с сомнением. – Из?..
– С востока, – словно нехотя подтвердил он.
– Много вас ездят, скупают? – покачала она головой. – Потом перепродавать будешь?!
– Нет, что вы! Давно мечтаю жить на Крещатике!
– Да?! – с недоверием посмотрела она на него. – Впервые такого дурака вижу! Но ты был в костюме и панаме!
– Переоделся. Дочка настояла, понимаете ли.
Робость, построенная на бесхребетности. Таким он представлял себя сейчас, таким она его и запомнит, вернее, не вспомнит: кому нужны бесцветные люди, к тому же перепуганные войной.
– Понимаю, понимаю… – задумчиво согласилась консьержка и тут же переключилась на привычное, – у нас здесь грязно, а по ночам крысы бегают. Думаешь, я бы сидела за гроши? Но где теперь работу найдёшь?
Она вопросительно уставилась на него, словно он, раз заикнулся насчёт колен, должен был ответить и на все остальные вопросы.
– Не сидели бы, – согласился он, – и не нашли бы.
– Все разбежались… – она сделала паузу, с тревогой прислушиваясь к тому, что уже отшумело – к майдану, к тому прошлому, за которое рвали душу. – Здесь в марте такие страсти кипели!
– Шекспировские? – мягко пошутил Цветаев.
– Они самые… – отдуваясь, согласилась консьержка. – Все и мотанули. Меня караулить оставили. А квартиру выбирай любую.
– А можно, восьмой этаж?
– Прошлый раз ты хотел пятый с видом на улицу? – округлила она глаза.
– Дочка передумала, восьмой, с окнами во двор.
Консьержка с сожалением посмотрела на него:
– Под крышей?
– Под крышей.
– Во двор? – не поверила она, потому что ни одни здравомыслящий человек не будет селиться в такую дыру с видом на вонючую улицу.
– Во двор, – прошептал Цветаев так скромно, что она едва расслышала, – чтобы тише было, – утешил он её.
– Во двор тише, – по-житейски согласилась консьержка. – Иди смотри, – она взглянула на Цветаева, как на больного, и снисходительно протянула связку ключей. Что возьмёшь с неразумного русского? – Только там эти хотят…
– Кто? – спросил он, не выходя из образа.
– С майдана, – поведала она почему-то на тон ниже и посмотрела в лестничный пролёт, хотя внизу никого не было.
– Часто?
– Не-а-а… вечерами наведываются. А утром уходят. А вчера, слышали, грозились взорвать главпочтамт и вокзал, – она перешла на испуганный шёпот.
– Не взорвут, – успокоил он её, делая шаг по лестнице вверх.
– Вы думаете?.. – спросила она недоверчиво.
– Уверен! – ответил он, всё ещё находясь под впечатлением увиденного и услышанного в кафе, но ни на секунду не выходя из роли испуганного беженца с востока.
Теперь-то он знает истинную историю, не верит ни в какую другую и может действовать смело, без компромиссов, потому что, возможно, он тоже участник представления.
– Храни вас господь! – вдруг перекрестила она Цветаева так, словно признала его правоту.
– Ну, я пошёл?.. – робко спросил Цветаев.
– Иди, иди, сынок, – благословила она его с просветлённым лицом.
Старинная мраморная лестница вывела Цветаева на крышу в башенку. Ясно было, что дом покинут жильцами. На лестничных площадках стойкий кошачий запах, смешанный с запахом костров майдана, окна мутные и тоскливые, в углах грязная паутина.
В цоколе башенки лежали старые матрасы, под навесом притаился ящик. Цветаев сунул нос в него и обнаружил две бутылки с коктейлем Молотова. Вот это удача, обрадовался он и посмотрел вниз: швырять отсюда бутылки на головы прохожим было сплошным удовольствием.
Площадь «Нетерпимости» лежала как на ладони. Немногочисленный киевский люд бродил, словно потерянный, не мешая, однако, коммунальщикам разбирать баррикады. Орлова на площади не было, не было и майданутых, которые прятались от жары в переходах, в метро и в фонтане.
Цветаев вернулся, чтобы отдать консьержке ключи.
– Я слышала, – радостно светясь, прошептала консьержка и тыкнула пальцем в радио, – гроб вынесут, и всё!
– Что «всё»? – сдержанно удивился Цветаев.
– Только что сообщили! – посмотрела она на него снисходительно: что возьмёшь с этого перепуганного русского? – Так что покупайте быстрее, цены взлетят!
– А кого вынесут? – поинтересовался Цветаев.
– Известно кого, – всё так же радостно светясь, прошептала консьержка.
Русский далёк от чаяний города. А они очевидны: побыстрее бы в ЕС, на халяву, колбасу, и баста!
– Кого? – уточнил Цветаев.
– Кого надо, того и вынесут, – ответила она так, как отвечают круглому дураку.
– Извините, я пошутил, – потупился Цветаев так, как должен был потупиться любой ущемлённый русский на его месте. – Я завтра приду!
– Только до трёх! Меня вечером не бывает! – живо заявила консьержка и всколыхнулась всем своим жирным телом. – Пойду в соседний подъезд расскажу, радость-то какая!

***
Чтобы не видеть до вечера мрачную физиономию Пророка, не выслушивать его сентенций, а главное, чтобы не спорить с ним, Цветаев «засел» на явке у свой старой знакомой красавицы Татьяны Воронцовой, которая ещё в мае сочла за благо унести ноги в Крым. Теперь она плескалась в море, напропалую кокетничала с москалями и пила лучшее москальское пиво «Столичное двойное золотое». Была у неё такая слабость – стройные, длинноногие москвичи, но больше всего она, конечно же, любила их деньги. За деньги она готова была продать всё, даже вольную Украину.
Татьяна Воронцова имела сетевой магазинчик без витрин, на Прорезной 12, Б, в глубине квартала, с громкими указателями по бесконечному коридору «Сетевой супермаркет «Новый Рим»». Возила она товары из Италии, и магазинчик её был не просто магазинчиком, а сплошным законсервированным Клондайком, полным неестественно вкусной еды, и Цветаев впервые попробовал западный алкоголь. Естественно, он и раньше не злоупотреблял, но что ещё делась на запасной явке, то бишь логове, о котором не знал даже Пророк. Где-то в конце июня Татьяна позвонила и слёзно, и многословно просила упаковать товар и отключить от питания всё, кроме одного холодильника, в который надо было забить скоропортящуюся продукцию. Цветаев быстренько распробовал сыры, особенно ему понравился твердый «пармезан». За свою работу он получил право дегустировать любые спиртные напитки, кроме дорогущего «cognac» и арманьяка. Белое сухое итальянское вино, и «пармезан» – Цветаев никогда не жил так красиво. Он усаживался перед окном, в котором видел часть переулка и кирпичную стену, пил вино «Bаrdolino», закусывал «пармезаном» и, единственно, страшно скучал, начинал думать о Наташке, представлял, какая она в постели, и через пять минут ему уже хотелось сбежать из этого рая куда глаза глядят, а чаще всего на восток. Семейная жизнь представлялась ему идеальной во всех отношениях, и он раз за разом прокручивал её в разных вариантах. У итальянских вин был странный вкус, Цветаев распробовал его не сразу, ибо привык к крымским ароматам, а они были совсем другими, не хуже и не лучше заморских, а другими, домашними, что ли?
К полуночи же, когда пошёл палить «точку», сам едва не погорел. Чёрт его дёрнул расслабиться и сократить дорогу. Обычно он ходил по прямой, было у него несколько маршрутов внутри кварталов, мимо гаражей, через заборчики, казалось бы непроходимые тупички и подъезды с «чёрными» лестницами, уводящими в подвалы или в лабиринт брошенных загашников, о которых забыли даже их хозяева, мог и в канализационный ход при необходимости сигануть, а здесь, словно сам чёрт направил проскользнуть напрямик, через Пушкинскую, а не через «Венские булочки», как обычно, и нарваться на патруль. Их было трое. Трое дурных и глупых, не нюхающих пороха.
– Слава Україні , – воскликнул тот, который оказался самым настырным.
Должно быть, он был горд тем, что ходит в патруле, а не по линии фронта на востоке, где убивают и калечат пачками, а разрешения не спрашивают.
– Слава… – сдержанно ответил Цветаев, быстро словно тень, обходя его со стороны дороги.
Это была уступка, он её сделал, ожидая, что они тоже уступят. Но они не уступили.
– Земляк, а документи у тебе є? – всё же окликнули его ещё раз.
– Є , – усмехнулся он, не задерживаясь, и продемонстрировал жёлтую повязку со свастикой на левой руке.
В какой-то момент они даже не уследили за ним.
– Ти це… – растерянно окликнул настырный.
– Не нахабній... – сказал один из них с белесыми, как моль, ресницами и поглядел за поддержкой на настырного.
– Свій же! Свій же! – произнёс Цветаев недовольным тоном, полагая, что таким образом всё же отвяжется от них.
Он уже был практически за углом. Впереди лежал лысый скверик, в котором, однако, при удаче можно было затеряться среди лавочек; однако у него, кроме ножа в рукаве, не было другого оружия, а от трёх автоматов даже при самом удачном раскладе не убежишь, даже если ты скользишь быстро, как тень. К тому же настырный клацнул затвором, и пришлось развернуться, благо, Цветаев оказался в тени, а они на свету, и плохо видели его, иначе бы обратили внимание, что он сделал лишнее движение – слишком резко опустил правую руку, а тем более не могли видеть, как в рукаве куртки у него скользнул нож и лёг на сгиб запястья. Ещё целое мгновение они приходили в себя от его манёвренности.
– Документы есть, – Цветаев сделал вид, что хочет достать их из наружного кармана.
Они ещё не чувствовали опасность и стояли фронтально против него, поглядывая задорно, с усмешкой, а не зашли с боком, как положено опытным бойцам.
– Я сам! – сказал настырный и полез в карман к Цветаеву.
Для этого ему пришлось сделать шаг вперёд и чуть наклониться. Видать, ему было приятно пользоваться власть, и он без раздумий взялся за своё дело.
По документам из той самой банки на окне, Цветаев числился десятником пятой сотни. В этом смысле документы были «железными», не придерёшься. Но как краз накануне «пришла» информация о стрельбе между бандерлогами и львонацистами, и истинного расклада Цветаев не знал, поди угадай, кто теперь враг, а кто друг на площади «Нетерпимости». Поэтому рисковать не имело смысла: возьмут, будут крутить, ляпнешь что-то не то, и считай, что, в лучшем случае, – штрафная рота и восточный фронт, а в худшем, и вероятнее всего, – помойная яма в подворотне.
– Та я, хлопці, – попытался разжалобить их Цветаев, – завтра на війну вирушаю. До дівчини поспішаю. Останнє побачення, можна сказати…
– Нічого, почекає твоя дівчина, – ответил настырный, возясь с тугой пуговицей на джинсовой куртке Цветаева. – З сьогоднішнього дня, з двадцяти двох введена комендантська година!
– Я ж не знав! – почти слёзно воскликнул он.
Это их развеселило ещё больше.
– А нам яка справа?! – спросил белесый .
Третий натужно заржал:
– Наша справа маленька! Гроші є?
– Є .
Пахло от настырного казармой и табаком. Может, его насторожила эта самая «невоенная» куртка Цветаева, а может, он подсознательно уловил его цивильный запах, хотя, разумеется, Цветаев не пользовался ни дезодорантами, ни другой косметикой, разумно полагая, что запах пота в его деле не так уж плох.
– Біс! – выругался настырный и взялся за пуговицу двумя заскорузлыми руками.
Цветаев только этого и ждал, разогнул руку, тёплая сталь ножа скользнул в ладонь, и остальные двое ничего не поняли до самой последней секунды. Они даже не поняли, что настырный неожиданно охнул: он даже ещё не упал, даже не успел схватиться за распоротый живот, когда Цветаев вынырнул из-под него, вот в чём сказался его средний рост, и голова у крайнего справа непроизвольно качнулась вбок, кровь ещё только ударила из раны, как третий зачем-то инстинктивно дёрнулся к автомату, но было поздно. Цветаев заставил его повернуться вдоль оси, и, прежде чем рухнуть на колени, он увидел на асфальте чёрные капли собственной крови.
А Цветаев уже рядом не было, он уже нёсся, петляя, по скверу, спиной чувствуя, как кто-то из патруля в горячке пальнёт ему в спину. Спасительным оказался не сам сквер, а машины на обочине. Цветаев проскользнул вдоль них, задевая за что-то лбом и срывая от скорости кожу на руках, нырнул в переход и с облегчением вынырнул на другой его стороны, в виду банка «Форум». Выстрелов он так и не услышал.
В районе Пассажа было тихо. Подвыпившая девушка на шпильках, в одних бретельках и с бёдрами-галифе попросила:
– Дай закурить…
– Держи.
Специально для таких случаев он таскал с собой початую пачку сигарет и зажигалку, чтобы, если что, расположить к себе человека.
– Ой, милый, у тебя лицо в крови… – она коснулась его лица длинным, лаковым ногтём.
– На столб налетел, нос разбил… – пробормотал в смущении он и отвернулся не сколько от её слов, сколько от желания, которое вдруг проснулось в нём. После напряжения ему захотелось женщину. Едва сдержался, чтобы, как зверь, не наброситься на неё.
Она вдохнула полной грудью и с облегчением выдохнула, покачиваясь на шпильках. Шикарно улыбнулась всем лицом, особенно губами в яркой, блестящей помаде. Должно быть, она уловила его состояние.
– А можно, вы меня проводите? – Заглянула в глаза, словно одарила поцелуем.
У него перехватило дыхание. За долгие месяцы он отвык от женщин. Но женщины в его положении – это роскошь, табу, семь грехов адовых. Так гласят принципы Пророка, перешагивать через которые нельзя ни в коем случае. Сколько из-за этого погибло.
– Можно, – сказал он, закрывая глаза и набираясь смелости. Когда он ещё вот так, без сомнений, мог отказать женщине, – но не сейчас… – выдохнул на одной решительности. .
Он едва справился с собой. Долгий пост не пошёл на пользу. Женщины имели над ним неоспоримую власть, и эта власть была сильнее долга и любви, чем-то запредельным, от чего нельзя отвертеться. К тому же она была в его вкусе: чёрное с красным, как раз то, что нужно в данный момент, и тело у неё было такое, как он любил – лёгкое, вёрткое, как обточенные корни дерева.
– Какой ты мерзкий, как все мужчины! – с удовольствием пропела она, мстя ему за всех тех, кто её обидел, не оправдал надежд, бросил, растоптал, низвёл до уровня бульварной проститутки.
– Ну зачем же так… – искренне удивился он, впрочем, внятных аргументов у него не было, а было одно животное чувство, которое она, несомненно, угадала.
Все его старые комплексы всплыли в нём волной, и он ужаснулся: он никогда особенно не нравился женщинам, а те, которым нравился он, не нравились ему – стопроцентное несовпадение. На душе, как всегда в таких случаях, сделалось мерзко и пусто. Действительно, подумал он, не объяснишь же ей, кто я такой и что здесь делаю, да и смысла нет, никакого смысла нет, подумал он, захваченный сладострастными картинками и понимая, что он одиночка не только на войне, но и «по жизни».
Но она, ничего не почувствовав, уже скользила мимо, вся обтянутая в красные полоски, в одних бретелька, с гладкой, прохладной кожей и с умопомрачительным шлейфом запахов. Он замер, как пойнтер, впитывая их в себя и поскуливая от зряшных потуг.
Тёмные личности следили за ними из тёмных углов, она была частью этой улицы, и на какое-то мгновение он тоже стал частью улицы, поддался её греху, а потом очнулся: на Крещатике в предчувствие несчастья выли собаки, крысы метались от испуга, а рядом с отелем «Плаза» отчаянно дрались: «Площа наша! Геть!» – кричали смело и непредвзято. «Ще не вмерли в Україні, ні слава, ні воля!» – отвечали им. – Йдіть на фронт, шалави!» Свет от костров падал на консерваторию, на стелу «Нетерпимости», на закопчённые стены «Дома профсоюзов». «Україна, або смерть!» – кричали, распаляясь, и в воздухе летали камни и коктейли Молотова.
Цветаев с облегчением нырнул за угол, потом – подворотню, и потряс головой. Наваждение, охватившее его, прошло, остался только осадок из сожаления и иллюзий. Когда, когда я от них освобожусь? – подумал он о женщинах, когда? То, что казалось ему огромный недостатком, мучило больше всего. И в такие момента он представлял тёмные, почти чёрные глаза жены, с яростью глядящие на него. Глазам этим он готов был подчиняться бесконечно долго. Глаза эти были залогом счастья, о котором он вдруг забыл, а теперь вспомни, и ему стало ещё более мерзко на душе. Что я здесь делаю? – думал он. Что? Разве это моё дело? И не находил ответа. Не было его, как не было понимания цели в жизни. Иллюзии, одни иллюзии, сообразил он. Но двор не был иллюзией. Двор оказался пуст. Казалось отныне, вечность, как мозоль на ноге, поселилась в каменном колодце, не было даже машины со спущенными колёсами, подъезд – нараспашку, консьержки, естественным образом, отсутствовала, тусклый свет фонарей падал в окна, внутри тихо, темно и жарко, как в духовке. Видно, из Киева ещё никого не вынесли и он оставался жить старыми иллюзиями, как старик живёт воспоминаниями о былом, и не может отречься, потому что деменция неустанно крадётся следом, и жить осталось совсем чуть-чуть, но старик не думает об этом, напротив, он пыжится и старается казаться молодым. Другой вопрос, удается ли ему это и обманет ли он время, которое обмануть нельзя?
Цветаеву сразу захотелось пить. Так тебе и надо, испытывая садистские чувства, думал он. Но самое страшное, что в этот момент он вовсе не вспоминал свою Наташку, и это было настоящим предательством, которому не было оправдания, потому что с ней он инстинктивно стремился к ясным и открытым отношениям, а здесь предал, почти предал.
Он прокрался буквально на ощупь, ежесекундно ожидая окрика: «Стій! Хто йде?» Сколько раз он вот так ходил на задание, и ничего, а на этот раз его охватил страх. Что-то было сделано не так, а что именно, он не мог понять. Груз таких «ходок» навалился, словно камень, и Цветаев испугался не грядущего, а того, что не справится. Подвело его любимое шестое чувство, и он вдруг разделил его на охранную грамоту, которая ему была дана в жизни, и свободу выбора. Свобода выбора страшнее всего, потому что надо было принимать решение самостоятельно.
В башенке ветерок с Днепра приятно освежил лицо. Цветаев потянулся за бутылкой с коктейлем Молотова да так и замер, глядя между балясинами. На площади «Нетерпимости» отчаянно дрались толпа на толпу, орали, словно выли: «Уб'ю!» , хватали за грудки и топтали упавших. Трудно было понять, в чём они обвиняют друг друга, но явно не в братской любви. Потом раздались выстрелы. И площадь ожила: палили со всех сторон: и из самых тёмных углов, и из подворотен, и с крыши того же самого Дома профсоюзов, куда он хотел залезть, и даже со стороны международного центра культуры и искусства хлестнула пулемётная очередь. Цветаев едва не перекрестился. Фу, пронесло подумал он, всё ещё вспоминая запах женщины в одних бретельках, а говоришь, шестого чувства нет, если бы полез в этот дом профсоюзов, головы бы не сносил. Однако на этом дело не закончилось. Внизу вдруг раздались пьяные голоса. Цветаев кубарем скатился из башенки на восьмой этаж и глянул в лестничный пролёт. Топала и буйствовала целая компания. Слышен был заразительный женский смех. Компания, прикладываясь к бутылке, едва влезла в квартиру на седьмом этаже и даже не захлопнула за собой дверь. Цветаев понял, что сегодня ничего не выйдет, не жечь же их живьём, и не без крайнего сожаления и оправдания стал спускаться вниз. Надо будет сюда не ночью и вечером наведаться, решил он.
Он уже был на третьем этаже, когда вошли трое с оружием, и шансов у Цветаева в узком пространстве подъезда не было никаких и не потому что их было трое, а потому что они двигались настороженно, и он понял, что такой же фокус, как с патрулём, на этот раз не прокатит, не потому что страшно, а потому что судьба не предрасполагает. Цветаев привык определять противника на слух. Эти шли, стараясь не шуметь, но один, видно, задел «калашом» то ли за дверную ручку, то ли за перила, и ему сделали замечание по-русски:
– Тише, ты, дубина! – В их голосах прозвучало то презрение, которым одаривают нерасторопного новобранца.
Цветаев побежал наверх, отирая плечом стены, и дёргая все двери подряд. Как назло, всё было заперто, кроме той самой, на седьмом этаже, где гуляла компания, где не было дела до волнений на площади «Нетерпимости» и вообще до всего мира. Веселье было в самом разгаре, из квартиры пахнуло марихуаной и алкоголем. Женщины призывно смеялись. На одно короткое мгновение возникла мысль: войти туда, притвориться своим в дымину пьяным, всё равно не заметят, однако, он сразу понял, что это ловушка, что с седьмого этажа не прыгнешь, если что. Пришлось отступить выше. Дёрнул первую дверь от лифта, и о чудо, она поддалась, почти открылась, осталось за малым, отодвинуть ножом язычок, но было темно, и Цветаев не успел: троица показалась в лестничном пролёте, он отпрянул к лифту и решил, что убьёт первого, кто появится на площадке, а там что будь что будет. Однако произошло то, что происходит только во сне с хорошим концом.
– Командир! – позвали его снизу. – Тут пьянка…
– Ну и что?
Стоило ему было повернуть голову, как он увидел бы Цветаева. Но свет был только этажом ниже, на восьмом царил полумрак.
– Может, зайдём?.. Эдик тоже не против. Ты не против, Эдик?
– Я, как все, – скромно ответил Эдик басом, повторно звякая автоматом.
Цветаев понял, что этот неповоротливый Эдик и есть его удача, что на Эдике все отыгрываются и что ему не нравится ходить в башенку, потому что тесно и жарко, а его заставляют сидеть ниже, ступеньках, где нет ветерка, и за это он их всех тихо ненавидит.
– Давай посидим чуть-чуть, командир, – упрашивали его, – а потом на пост. Пост никуда не денется и площадь тоже. Ты готов встать на защиту родины, Эдик?
– Готов, – промямлил Эдик.
Это скрытое пренебрежение указывало, что командира тихо, но верно презирали хотя бы за то, что он игрался в рукоблудную войну, заставил всех ходить на цыпочках и говорить шёпотом, а сюда они пришли, чтобы поймать очередного русского шпиона. Он так им и заявил: «Если возьмём, то нам цены не будет, и останемся мы здесь, в холе и неге, а не попадём на восточный фронт, где сами понимаете, что творится». Этот его казарменный цинизм очень злил Эдика, но он сдерживался, полагая, что командир всегда прав, что рано или поздно командование разглядит, какой он чистый, как цвет наци, преданный делу, как наци, устремлённый вперёд, как наци, и его назначат командиром вместо этого, который только и умеет, что придираться и зубоскалить по поводу и без повода.
Командир бандерлогов с сомнением посмотрел на лестницу, ведущую в башенку, и… не увидел Цветаева.
– Ну ладно… – согласился он, не замечая, что авторитет ускользает у него как воды сквозь пальцы, – чёрт с вами, прошлый раз нажрались, как скоты.
– Мы чуть-чуть, командир, для души, для услады, – пел тот, который был самым хитрым.
– Знаю, я вашу усладу. На халяву и говно сладкое. Смотрите мне!
И они вошли в квартиру, и даже захлопнули за собой дверь, из-за которой тут же раздались женские вопли:
– Вадик пришёл!
Вадик – это тот шельмоватый, а не командир. Цветаев аж взмок от напряжения. Капля пота, скатившаяся по носу и упавшая на руку, показалась ему горячей, как из гейзера. Он потряс рукой, прислушиваясь к звукам в подъезде, а потом проскользнул мимо злополучной квартиры, которая, однако, спасла его, и выскочил из подъезда. Иногда необдуманные действия приводят к удачным результатам: не отвлекись он на крики с площади «Нетерпимости», столкнулся бы с шумной компанией, не прояви осторожность на третьем этаже, валялся бы в луже крови. Эх, подумал Цветаев, надо с собой хотя бы бесшумный пистолет таскать такой, как у капитана Игоря.
Он вернулся в магазинчик красавицы Татьяны Воронцовой, на Прорезной 12, Б, и чтобы снять стресс, в одни присест выпил бутылку полусухого белого французского вина. Пал в кресло перед дебилятором да так и уснул с «пармезаном» во рту.
Проснулся посреди ночи то ли от голоса, то ли от того, что приснился голос. Странное сочетание текста и неразборчивой речи, вся функция которой заключалась, чтобы выдернуть из сна. Цветаев долго прислушивался к звукам мертвого города, пока не различил стрельбу. К трем часам ночи она достигла апогея, а потом постепенно стихла. Он так и не понял, зачем его «разбудили» и отнёс это на счёт тех маленьких и незаметных чудес, которые с ним периодически происходили и давали пищу для размышлений.

***
Башенку он сжёг на следующую ночь. Сделал всё, как положено, то есть отследил, когда уйдёт консьержка, убедился, что злополучная квартира на седьмом этаже пуста, и, воспользовавшись всего лишь одно бутылкой с коктейлем Молотова, сделал так, чтобы пожар начался именно в этой квартире. По дебилятору сообщили, что выгорело два верхних этажа и что пожар тушили два десятка расчётов. Бедную консьержку затаскали на допросах, а компанию, которая пьянствовала на седьмом этаже, как оказалось, не без ведома консьержки, посадили в кутузку за групповой секс в особо извращенной форме «с применением инородных предметов» в сочетании с аутоасфиксиофилией.
Башенка оказалась железобетонной в прямом и переносном смысле, устояла, сгорел только купол, балясины же слегка закоптились изнутри. Всё остальном оказалось настолько элементарно, что Цветаев испытал лёгкий укол совести. Конечно, он перемазался, как чёрт, но кто теперь по доброй воле сунется в прокопчённую башенку, а сам Цветаев для этого дела как раз надел старый, испытанный «номекс», который не то что в огне не горел, но даже не пачкался, ибо сам был чернее ночи; зато из башенки можно было разглядеть всё-всё, вплоть до Европейской площади, и ровно через двое суток после пожара в восемь часов утра Орлов возник из небытия. Тогда-то у Цветаева отлегло с души он и испытал укол совести: стоило городить огород, если Гектора никто не прятал, а охраняли даже, спустя рукава, словно говоря, иди, бери своего друга детства, он никому не нужен, мы хоть отдохнём от вас, неудержимых, как ветер. Это было то везение, на которое даже не рассчитывают, полагая, что везение – тяжкий, многодневный труд; и волнение, которое испытывал Цветаев в течение недели, отпустило его. Цветаев даже поймал себя на том, что стал напевать давно забытую мелодию: «Недавно гостила в чудесной стране, там плещутся рифы в янтарной волне... в тенистых садах там застыли века, и цвета фламинго плывут облака…» Единственное, в таким возбуждённом настроении он не заметил, откуда привели Гектора. Он просто возник, и всё, словно из небытия. Должно быть, с нижней части города, больше не от куда, здраво рассудил Цветаев, иначе бы я увидел, ибо верхняя часть с радиально расходящимися улицами была занята бандерлогами, львонацистами и «чвашниками». Впрочем, при любом раскладе он готов был искать варианты. Не так, так эдак, самоуверенно решил он, слегка опьяненный удачей. Пленных было человек пятнадцать, и они принялись разбирать каркас новогодней «ёлки», которая простояла все мыслимые и немыслимые сроки.
Гектор ещё больше высох. Редкая, как у казаха, бородёнка торчала лопатой, но двигался легко и свободно, а это значило, что не ранен, не болен, в хорошей физической форме, а голод и плен пошли ему на пользу. В те времена, когда Цветаев дружил с ним, у Орлова наметился скромный животик. Теперь его в помине не было. Орлов походил на поджарую борзую. Хоть это неплохо, с облегчением подумал Цветаев и принялся изучать обстановку.
Пленных охраняли четверо. Была даже одна собака непонятной породы. Это значило, что ближе, чем на тридцать метров, приближаться было опасно, хотя, с другой стороны, вокруг пленных бесцельно бродили горожане с флажками даунов, выпрашивая у охранников американскую еду, но и они не пересекали воображаемую линию между охраной и пленными. Может, сыграть на этом, думал Цветаев, прикинуться сирым-босым и подать знак Орлову, но только, естественно, не в «номексе», значит, придётся прийти завтра. Жалко было потраченного времени. Но в тот же момент он увидел, как Гектор повёл себя странно, очень странно, можно сказать, ненормально – явно напрашивался на конфликт с охраной, потому что задрал голову, отдал честь дому с башенкой и как будто стал всматриваться в ту самую «точку», в которой сидел Цветаев. Цветаеву даже померещилось, что Орлов махнул рукой, должно быть, заметив блеск окуляров бинокля. Или это был жест усталости? Так или иначе, но Цветаев повеселел. Это потом уже Орлов сообщил ему, радостно улыбаясь беззубым ртом:
– Я тебя каждый день высматривал в башенке, больше ты нигде не мог появиться. Уже отчаялся. Ну, думаю, забыли!
А в тот момент он получил по спине прикладом и упал на карачки. Слабоват, заключил Цветаев и учёл даже этот фактор.
История с отдачей чести имела глубокие, ещё школьные корни: Орлов при каждом удобном и неудобном случае демонстрировал эту свою привычку, но при этом ещё орал громовым голосом, пугая учителей: «Служу Советскому Союзу!» Их классная, когда первый раз услышала это, упала в обморок. Девочки отхаживали ее: «Рима Григорьевна, Рима Григорьевна, да он пошутил… Это же шутка». Хотя на Орлова это не было похоже. Дурачиться он умел, а шутить – был обделён природой, что, впрочем, не помешало ему иметь имидж первого парня на деревне. Все одноклассницы, и не только они, были в него влюблены по уши. Он же был верен своей избраннице – Ирочке Самохваловой, в которую они с Кубинским были влюблены на пару. Ирочка, естественным образом предпочла Орлова, и они поженились сразу после школы, ну и развелись тоже быстро, через год, когда безумно надоели друг другу. Ирочка с гордо поднятой головкой, обрамленной лёгкими кудряшками, ушла к Пророку, с тех пор Орлов не любил вспоминать свою «первую и незабвенную», как он говорил, а ударился во все тяжкие и потом заводил скопом и подружек, и жен, потому что так было общепринято. Принесло ли это ему счастье, Цветаев не знал. Друг не посвящал его в такие детали. На фронт он отправился с лёгким сердцем, словно только и мечтал об этом. А встретились они в Славянске, только сюда попали врознь, и очень удивились, увидев друг друга у Пророка. Пророк же, как всегда, рта не открыл и ничего не прокомментировал, однако, обоих вдвоём в одно дело не пускал, руководствуясь бог весть какими принципами. Правда, и Орлов воевал совсем мало – пропал на третью неделю в районе Подолья, где он ни при каких обстоятельствах не должен был появиться, не посылал его туда Пророк, то бишь Кубинский. Вот и разберись, что произошло на самом деле? Женщина, наверное, подумал Цветаев, кто ещё?
«Ёлку» долго и нудно разбирали до сумерек, но так не закончили. Никто никуда не спешил, всё делалось через пень-колоду, даже охранники устали охранять и принялись отчаянно зевать. За день работы пленным выдали бидон воды на всех и какую-то еду, которую они сыпали в рот.
– Нас собачьим кормом кормили, – потом уже рассказал Орлов. – Зубов нет, приходилось глотать, иначе ноги протянешь. Желудок посадил окончательно и бесповоротно.
У Цветаева стал складываться план: если пленных погонят к Днепру, то можно воспользоваться катером. Где его взять, другой вопрос. А вот машина была необходима для того, чтобы рывком уйти от охраны. Реку-то бандерлоги не охраняют. За рекой, вообще, «тёмные районы». Мы туда редко ходим, думал Цветаев, это надо учесть. Там погиб Коля Политыкин. Но с другой стороны, следую произвести доразведку местности, наметить пути отхода. В общем, задача с тремя неизвестными. И он не стал пока ломать себе голову, зная по опыту, что когда припрёт, то всё само собой решится.
После всех перипетий и волнений пленных, однако, погнали не вниз, как ожидал Цветаев, а, наоборот, вверх, и о, удача, Цветаев едва с башенки не свалился, выглядывая, куда именно, но точно, на Михайловскую: колонна свернула на переходе и скрылась между домами. Так, подумал Цветаев, это уже кое-что: расстояния короче и больше возможностей подобраться ближе, а главное, что от Прорезной недалеко.
Он кинулся на эту Прорезную, 12, Б, в магазин красавицы Татьяны Воронцовой, влил в себя стакан арманьяка, крякнул с непривычки, поел, понимая, что Воронцова теперь его не простит, выспался, а ровно в три, когда начало светать, отправился на разведку Михайловской улицы. По его расчётам пленных не могли гнать издалека. Куда там гнать? На Михайловскую площадь, что ли? Так это осиное гнездо бандерлогов и львонацистов. И, как часто бывает в жизни, всё равно ошибся. Ровно в шесть колонная появилась из подворотни дома номер десять. Цветаев, которая сидел на чердаке в проулке напротив, сразу увидел Гектора Орлова, на лице которого сияли свежие кровоподтёки, да и двигался он как-то странно: чуть-чуть боком, придерживая левой рукой бок, но надпись мелом ЖЦ на стене напротив, которую оставил Цветаев, конечно же, заметил. Не мог он не заметить инициалы друга. Так они подписывались в школе и такие же инициалы Цветаеву пришлось оставить на доброй трети Михайловской, будь оно неладно. Зная друга Жеку, его привычки, а главное, стиль «охоты», Орлов должен был, просто обязан был всё понять. Колонная двигалась сонно и не спеша, вдруг Орлов взял и снова отдал честь по-русски, неизвестно кому, именно по-русски: к виску, а не по-американски – к брови, и, как бы невзначай, скользнул взглядом по крышам. Цветаев был на седьмом небе от счастья, подпрыгнул от радости, едва не пробил крышу головой, благо, что разведка бандерлогов была поставлена из рук вон плохо. А ведь мало-мальски грамотный оперативник должен бы обратить внимание на бог весть откуда появившиеся свежие надписи «ЖЦ» и понять, что это тайные знаки. Но эйфория военных успехов на Востоке и безнаказанность в Киеве сыграли с бандерлогами злую шутку: они сделались самоуверенными и беспечными, им казалось, что победа у них в кармане: граница на замке, ДНР и ЛНГ удушены в зародыше. У Цветаева с души камень упал.

***
– План хороший, – поморщился Пророк. – Только как ты, конкретно, Орлова вытаскивать будешь?
Эх, Антон, подумал Цветаев, ах, Антон, и между ними словно не было недомолвок, словно они опять дружили, как в школьные годы – лучший залог успеха. Цветаев едва не перекрестился, а всё потому что они допивали уже вторую бутылку арманьяка из магазинчика Татьяны Воронцовой, которая отдавалась длинноногим москвичам в Крыму.
– Перестреляю охрану! Орлов прыгнет в машину! Дальше дело техники! – быстро сказал Цветаев и вопросительно уставился на Пророк, сильно намекая на «Машку», удачу и своё шестое чувство, о котором Антон не имел ни малейшего понятия, хотя кое о чём наверняка догадывался: всем не везёт, а Цветаев до сих пор жив, блин!
Пророк вовсе скривился, как лунь на болоте. Опять ему что-то не понравилось. В животе у Цветаева поселился огненный шар. Стало нестерпимо жарко. Так жарко, что Цветаев готов был сгореть от стыда. Не кого-нибудь, а лично его уличили в легкомыслии.
– Ну что? Что?! – воскликнул он. – Старик, я стараюсь, из кожи лезу, а от тебя одни упрёки.
– Я ничего не сказал, – возразил Пророк.
– Как же?! А это? – Цветаев показал на лицо.
– Блядь! – выругался Пророк. – Да не ты, не ты… – добавил он, глядя на вспыхнувшее лицо Цветаева. – А твоя тень!
– Что?! – возмутился Цветаев, сжимая кулаки.
Горячий ком подкатил к горлу. Перед глазами поплыли огненные круги.
– А то! – веско сказал Пророк. – Детали туманны, перспектив никаких! Лепет детский, а не план!
– Какой лепет? – Цветаев вскочил и опрокинул стакан с арманьяком.
И пока он вытирал стол и выжимал тряпку в кухонную мойку, Пророк с укором молчал. Молчал он и тогда, когда Цветаев сел и миролюбиво сказал:
– По ходу дела сориентируемся. Ёлку они ещё не разобрали, а когда разберут, Гектора могут перекинуть в другое место. Старик, момент удобный, понимаешь?
Он не хотел просто так сдаваться. На кону была жизнь Орлова. Неужели Пророк совсем забыл их дружбу? Или припомнил Герке свою жену Ирку? Это уже вообще свинство, потому что тогда они совершенно ни в чём не разбирались, это они сейчас начали кое-что понимать в жизни, да то кусками, фрагментарно, когда им открывалась истина, а тогда были сопляками, возомнившими себя хозяевами жизни.
– Я вот гляжу на тебя, – начал Пророк невозмутимо, – и думаю, почему я с тобой вожусь? Почему?
– Почему, Тоша? – тупо спросил Цветаев, настырно разливая арманьяк по стаканам.
Вся кухня пропиталась его стойким запахом.
– Потому что думаешь ты не о том. Нет, в своём деле ты асс, – согласился Пророк на жест отчаяния Цветаева. – Спору нет. Но думать не умеешь.
– А башенка?.. – упавшим голосом спросил Цветаев, и они чокнулись вполне миролюбиво, как чокаются в горячке спора два собутыльника, готовые броситься друг на друга, чтобы перегрызть глотки.
– С башенкой хорошо получилось, слов нет, – согласился Пророк, опрокидывая в себя арманьяк. – Ну а здесь что?! – он со стуком поставил стакан на карту, как раз туда, где начиналась Михайловская улица.
– А чего здесь?.. – Цветаев посмотрел на карту сквозь мутное донышко стакана, не понимая, что хочет услышать от него Пророк, явно знающий, о чём говорит. – Отобью Орлова и привезу сюда! Делов-то!
Пророк сказал:
– Закусывай, а то мордой ляжешь!
– Я и закусываю, – сконфуженно промямлил Цветаев, цепляя вилкой толстый кусок помидора, с которого капал янтарный сок.
Прежде чем спорить, они предусмотрительно нажарили тарелку котлет и полили их ткемалевым соусом.
– Нет, так дело не пойдёт! – воскликнул Пророк. – Спалишься на мелочах. Надо подумать. Где ты, говоришь, его прячут?
Он окончательно поставил крест на аналитических способностях Цветаева и не хотел больше обсуждать с ним этот вопрос.
– Да вот здесь, во дворе. Там старые склады, а за стеной – брошенная стройка.
– О! – сказал Пророк. – Стройка! Что нам это даёт?
– Что нам это даёт? – переспросил Цветаев и отодвинул стакан в сторону. Арманьяк колыхнулся, и в ноздри ударил густой запах алкоголя, на бумаге же остался желтоватый след.
– Ничего не даёт! – заключил Пророк.
– Ничего не даёт, – согласился Цветаев, ещё больше теряясь от насмешливого тона Пророка.
– Охрана?
– Караульный на ночь один. Пятеро дрыхнут в дежурке. Окна заложены кирпичом. Ворота на замке. Может, стену взорвать? – спросил Цветаев упавшим голосом. – А? Нет, не пойдёт? – спросил он, покорно глядя на иронически настроенного Пророка.
Пророк ничего не ответил, но по его лицу было видно, что он столкнулся с тяжелым случаем тупости.
– Смотри, до майдана два шага! – воскликнул он так, словно этот факт не был никому известен.
– Ну и что?..
Цветаев ещё больше закомплексовался, казалось что он вот-вот свяжет слова Пророка и площадь, но спасительная мысль под кривым взглядом Пророка ускользала от него.
– А то, что сюда, – Пророк потыкал пальцем в карту, – она вся и сбежится!
Цветаев подумал, налил себе одному арманьяка и выпил, чтобы окончательно протрезветь.
– Тоша, а если верхом? – он вопросительно посмотрел на Пророка. – Нет, плохо, – понял он. – Очень плохо.
Оказывается, он вообще, не умел мыслить, и всё из-за друга, который и слова не давал вставить.
– А наверху правительственный район, который оцепят так быстро, что ты и ойкнуть не успеешь, – наставительно сказал Пророк. – Уходить надо вниз. Но как?
– Но как? – нехотя согласился Цветаев, испытывая острое чувство уничижения.
Ему так хотелось вытащить Орлова, что он пренебрёг очевидным: площадь «Нетерпимости» была непроходима, поэтому и охрана была минимальной. Кто и куда убежит? Себе дороже.
– Сам же говорил, что ночью на майдане стреляла вся площадь, – упрекнул его Пророк.
– Говорил, – согласился Цветаев, понимая, что в очередной раз попав впросак.
– На что ты рассчитывал?
– На быстроту, – не смутившись, ответил Цветаев.
– Очевидно, что надо перестраховаться.
– Как?! – воскликнул Цветаев.
– Как обычно!
– Зачем?
– Затем, что мы с тобой до сих пор живы! – ответил Пророк.
– Вопрос риторический, – уклончиво ответил Цветаев, вспомнив всем надоевшие принципы Пророка.
Принципы здесь, принципы там – никто не знает, сработали эти самые принципы, проверить некому, а те, кто проверяли, уже мертвы.
– Не риторический, а жизненно важный! – сказал Пророк. – Наливай!
– Почему важный? – вовсе скис Цветаев.
У него даже не было сил злиться. Он чувствовал себя опустошённым, как после долгой и жестокой драки.
– Потому что мы с тобой до сих пор живы, – сказал Пророк таким тоном, словно готов был наконец объяснить свою мысль и не мучить больше Цветаева.
Пророк положил себе в тарелку котлету и тщательно размял её.
– Согласен, – нехотя ответил Цветаев. – Что делать?
Всё, он окончательно сдался. Голова была пустая, как котёл. Пророк, как и прежде, оказался сильнее.
– Думать! – сказал Пророк и принялся нервно поедать котлету и помидоры.
– Ладно, – обиженным голосом сказал Цветаев и ушёл в другую комнату, чтобы завалиться на диван и злиться, злиться, злиться на самого себя. Так опозориться можно только с одноклассником. Скотина!!!
Он слышал, как Пророк ходит в соседней комнате, включает и тут же выключает дебилятор, по которому весь день кричали, что взяли Саур-Могилу, во что он никогда не мог поверить, садится и вскакивает, вздыхает и охает. Так тебе и надо, злорадно думал Цветаев и никак не мог простить ему грязных намёков о Гекторе Орлове. Сколько ни уговаривал себя, а на душе у самого лежал тяжеленный камень: «Что делал Орлов на Подолье?» Зная его привычки и отношение женщинам, отвечал сам себе: «За бабой пошёл. Точно за бабой пошёл. Вырвался в цивилизацию и слетел с катушек». После разбитых городов востока, немудрено потерять голову, особенно такую, как у Гектора Орлова. Это, конечно, не значит, что она ему нужна, чтобы уши не отваливались, но привычка – дело страшное, привычки всей жизнью правят. К Цветаеву самому цеплялись в транспорте. Киев – город лёгкий. Доступных женщин много. Но разве мог Гектор Орлов отступить от принципов Пророка?» Мог! Конечно, мог! С лёгкостью, и исключительно по собственной глупости. Хотя была в этом вопросе какая-то несостыковка, которой пользовался Пророк, забывая, что они из одного города, из одной школы и из одного класса. Вот это и было непостижимо для Цветаева, его способность идти на поводу у своих желаний. Поэтому он испытывал по отношению к другу острое чувство вины: стоило открыть ему глаза на женщин, как он перестал бы шляться по злачным местам. А он не открыл, даже не предпринимал такой попытки, значит, виноват.
Вдруг Пророк ворвался в комнату.
– Что?! Надумал?! – дёрнулся Цветаев, успевший задремать.
Может, камни с неба, может, их штурмуют «чвашники»?
– Всё очень просто! – радостно воскликнул Пророк, – если есть преграда, её надо уничтожить!
Цветаев тут же подумал, что примерно так же рассуждал о башенке. Но с башенкой всё было более-менее ясно, а на что намекал Пророк?
– Надо сжечь майдан! – заявил Пророк.
– Точно! – Цветаев подскочил так резво, что диван издал жалобный звук. – Так просто! Блин! Дай я тебя расцелую! Как она тебе в голову пришла?!
– Неважно, кому она пришла, – великодушно ответил Пророк. – Главное, что она у нас есть!
– Ляха бляха! – только и воскликнул Цветаев, испытывая к Кубинскому приступ уважения, граничащий с безумием.
Давно Тоша его так не радовал, с самого выпускного вечера, когда они напились в раздевалке «хереса» и облевали классную, которая сунула к ним нос. Разговоров о их подвигах хватало на любой школьной встрече. Что ни говори, а «херес» для неокрепших школьных душ – крепкий напиток.
– Я всё понял! – снова заорал Цветаев. – Старик, я всё понял! Всё сложилось!
В голове у него родилась грандиозная картина очищения огнём майдана. Пророк посмотрел на Цветаева долгим взглядом и сказал, словно окатив ушатом воды:
– Подробно опишешь и представишь по форме!
– По форме чего?..
– По форме принципов Пророка! – ответил Пророк без капли иронии.
«Иди ты знаешь, куда!» – хотел огрызнуться Цветаев, но не огрызнулся, а посмотрел на Пророк дикими глазами и в отчаянии рухнул на диван:
– Когда преподнести отчёт?..
– Чем раньше, тем лучше! – буркнул Пророк и исчез, подался к своему дебилятору, чтобы выудить из него хоть какую-нибудь информацию и обратить её в свою силу.
Цветаев повалялся, повалялся на диване, ему сделалось стыдно, ибо никаких, абсолютно никаких умных мыслей в голову не приходило, включил ноутбук и принялся сочинять план мероприятий под громким названием: «Освобождение из вражеского плена нашего друга и соратника, незабвенного Гектора Орлова».
– Ты что, дурак?! – спросил Пророк, сунув морду в экран. – Файл сотри и просто думай.
Но вдруг зачитался:
– Стоп! С пожарной машиной ты хорошо придумал. Действительно, кто обратит на внимание на «пожарку», которая прибыла тушить пожар? Никто! Гениально придумано! Но тебе нужны помощники!
– Зачем?
Цветаев, который воспрянул было духом, опять скис. Оказывается, один он ни что-то не годен!
– Слишком много действий. Один человек не справится.
– Почему? – заартачился Цветаев, привыкший действовать в одиночку.
– Ты не успеешь быть во всех точках одновременно.
Цветаев подумал и согласился:
– Ну да… – и почесал шрам на груди, который походил на кусков верёвки под кожей.
Возражения Пророка были очевидны.
– К тому же пожарные по одиночке не ездят. Там команда. А тебе ещё надо конвой положить. Физически не сумеешь. Надо свести риск к минимуму. Один за рулём. Двое стреляют.
– Что ты предлагаешь? – вовсе удивился Цветаев.
Он решил, что Пророк тоже пойдёт с ним на задание. Это будет самое лучшее задание в их жизни, ведь они никогда не ходили вдвоём на дело.
– Подключить ещё людей.
– Ляха бляха! Нет, я против! – выпалил Цветаев. – Протечёт, дело загубим. Вдвоём легче.
Он так хотел вдвоём с Пророком повоевать, что не подумал об очевидном: Пророк здесь не для этого, у него другая функция. Может, он и хочет побегать с автоматом, но ему запрещено.
– Не протечёт, – заверил его Пророк. – Это моя забота, я сделаю так, что не протечёт.
– А кто? – нехотя спросил Цветаев.
– Есть у меня люди.
– Хоть нормальные?
– Нормальные, не пожалеешь.
– Ладно, – нехотя согласился Цветаев, – давай своих нормальных людей.
– Возьмёшь Микульных, – деловито сказал Пророк, глядя на экран.
– Кто такое? – уточнил Цветаев, не обращая внимания, что Пророк ухмыляется, отвернувшись в сторону.
– Братья с майдана, – сообщил Пророк.
– С майдана?! – возмутился Цветаев и едва ещё раз не выругался по-Жаглински: «Ляха бляха!», но промолчал, потому что не любил повторять глупости за другими людьми.
Пророк посмотрел на него, как на полного идиота, но и среагировал без объяснений всё в том же многозначительном духе:
– Возьми, возьми. Пригодятся.
В чём и как? Значение этой фразы Цветаев понял гораздо позднее, а в тот момент подумал, что они с Пророком как бы ядро, а существуют ещё группы, в которые приходят люди, в том числе и с майдана. Ну Кубинский, ну Антон, ворчал Цветаев, но упрекнуть друга ни в чём не посмел. Её величество конспирация, возведенная во главу угла, однако, а в тонкостях не разбирался, как, впрочем, и в структуре подполья – не почину и не по званию. Твоё дело воевать, а не задавать лишних вопросов. Утром Пророк притащил тяжеленную сумку и сунул Цветаеву: «По твоё счастье». А в ней бесшумный пистолет, такой же, как у капитана Игоря, и белые пластиковые коробки с пятью пулями СЦ-130 в каждой и разных моделей: и c бронзовой пулей, и с пулей повышенной точности, и бронебойные, которыми он стрелял. Долго он любовался на эту убийственно-совершенную красоту. В общем и в частности, ему понравилось, не убивать, конечно, а быть причастным к чему-то большому, всеобщему делу. Забил магазины и ещё раз любовно протёр «Машку», вспомнив о капитане Игоре: вылечится и поедет на Чёрное море, а нам здесь куковать. И такая тоска нахлынула на него, что хоть петлю лезь.

***
Братья Микулины оказались бесцветными, чахлыми существами, похожими на друг друга как две капли воды, к тому же ещё одинаково одетыми, несомненно, обладающие коллективным разумом, потому что двигались, разговаривали, а самое главное – поворачивали головы абсолютно синхронно. Думали они, наверное, тоже синхронно, но это было неважно.
– Тебя как зовут? – спросил Цветаев того, который стоял слева.
– Рем, – повернул он голову, и его брат повернул голову точно так же.
– А тебя?
– Ромул, – и кивнул точно так же, как и его брат.
– Вы что, сговорились?! – едва сдержался Цветаев.
Ему даже показалось, что над ним молча потешаются.
– Ні. Батьки так назвали, – потупились они, – на честь цього самого... міста Риму . – Честное слово… – добавили по-русски, и в их словах прозвучала слезная просьба не акцентировать внимания на именах, ведь имён, как и родителей, не выбирают. Они есть, или их нет.
– Ну вы даёте! – всё равно возмутился Цветаев. – Как я буду вас различать?
– Я Рем, у меня родинка за ухом немного меньше, чем у Ромула.
– Покажите! – потребовал Цветаев, словно это было действительно важным.
Показали. Действительно, у Ромула родинка была чуть больше, чем у Рема. Цветаев постарел лет на сто. Он оглянулся за помощью, но Пророка и след простыл. Скотина, решил Цветаев.
– А в бою, как будем различаться? Я же вашу родинку не увижу.
– Мы решили, – сказал то ли Ромул, то ли Рем, – одеться по-разному.
– Ну слава богу! – воскликнул в сердцах Цветаев и убежал искать Пророка чуть суетливее, чем надо в таких случаях.
Пророк скрывался в самом крайнем домике за грудой матрасов. Зная его привычки к укромным местам, вычислить его не составило труда.
Цветаев вошёл. Пророк нервно курил, не поднимая глаз.
– Старик, ты что со мной делаешь? – спросил Цветаев.
Окна в домике, как впрочем, и во всех других, были выбиты, свежий голосеевоский воздух напоминал о лете и о несбывшемся счастье. Это была ещё одна тайная база – заброшенный, старый-старый пионерский лагерь, в котором всё сгнило до такой степени, что валилось на голову. Устоял лишь центральный дом, похожий на дворянскую усадьбу. Если бы не острая необходимость, разве Пророк притащил бы Цветаева сюда, и всё из-за своих дурацких принципов конспирации. Не везти же братьев Микулиных на явку, нарушая принципы Пророка?
Дорожка, утопающая в цветах, терялась в низине, и Цветаеву на одно короткое мгновение захотелось плюнуть на всё и убежать туда: в холмы, перелески и забыть о рукоблудной войне. Он подумал о жене, о том, как любит её, и решил, что надо быстрее возвращаться домой, засиделись они в этом постылом Киеве.
– Жека, – нервно выдохнул Пророк, – нет других, и не будет.
– Почему?
– Война, Жека, война.
Посмотрел на него снисходительно, как на недоросля, мол, потом поймёшь, когда помочи на ремень поменяешь.
– Старик, – спросил он тяжело, – а эти?..
– А эти лучшие.
– Лучшие из чего? – уточнил он.
– Давай не будем? – слёзно попросил Пророк, и глаза у него были ещё хуже, чем у братьев Микулиных, больными-больными. – Они действительно лучшие в своём деле. – Видно было, что он устал от Цветаева и терпит исключительно из-за старой дружбы.
– А не сбегут? Не предадут? – наклонился Цветаев.
– Куда бежать? – удивился Пророк так, словно Цветаев должен был знать все доводы «за» и «против». – Свои убьют, а до «наших» далеко, – снисходительно ухмыльнулся Пророк.
– В смысле? – удивился Цветаев, не обращая внимания на эту его кривую усмешку.
– В том смысле, что они ребята тёртые. Прошли всё, что можно, и явились к нам. Ты видишь, они мёртвые.
– Ну… – неуверенно ответил Цветаев. – Вижу… Ну и что?
Он подумал, что, действительно, глаза мёртвые, как у глубоких стариков. Глаза на грани отчаяния. С таким глазами долго не живут. Однако мало ли сейчас таких бедолаг?
– Достаточно? – словно отнекиваясь, пробормотал Пророк.
– Это ещё не повод цацкаться с ними, – возразил Цветаев.
– Согласен, не повод, – покривился Пророк на дотошного Цветаева. – Ладно расскажу. Попрыгали они на майдане, сбегали на войну, попали в котёл, потом – в плен к «нашим», стали добровольцами, а когда вернулись, то обнаружили, здесь у них родителей убили, сестру насиловали неделю, потом отдали майдану. Так и не нашли. Говорят, сошла с ума. Они поймали сотника, которому приглянулась их квартира, неделю совали черенок лопаты ему в задницу, а потом кастрировали, стали точно так же убивать всех тех майданутых, которые расправились с их роднёй. Действовали примерно, как ты, ночью, но потом их вычислили, пришлось прятаться. В результате оказались у нас.
– Старик, ты хочешь, чтобы я заплакал от жалости?
– Я ничего не хочу, – устало ответил Пророк. – Я хочу дело делать.
Несомненно, он взывал к здравому смыслу Цветаева.
– А ты что, знал о них? – уточнил Цветаев и, как всегда, лихорадочно подумал, что плохо понимает природу некоторых вещей, которые нельзя увидеть или потрогать. Плохим он был теоретиком, не годящимся для штабной работы.
– Конечно, – опять снисходительно ухмыльнулся Пророк. – Мне сообщили.
– Кто?
– «Наши».
– Ага, – крякнул от удивления Цветаев, – и сел наконец рядом с Пророком на ржавую, скрипучую кровать.
C гнилых матрасов поднялась пыль, Цветаев чихнул. Жизнь представилась ему сложнейшей штукой, в которой всё перемешалось, как миксере. Цветаев подумал, что устал, так устал, что после этой рукоблудной войны будет валяться три месяца кряду и то не отдохнёт.
– Жека, лишнего тебе знать не положено, голова опухнет, – воспрянул духом Пророк. – Одно добавлю, поверь, братья не подведут. Терять им нечего, врагов у них здесь, как у Гитлера в сорок пятом, родни нет, одни грехи перед кривой родиной. Живут здесь, не поверишь, на одной православной вере и надежде отомстить, воды нет, тепла нет, за могилкой отшельника ухаживают. Им хуже, чем нам! – Толерантности его не было предела. У Цветаева открылись глаза – Пророк сошёл с ума и нёс чушь.
– Ты их ещё пожалей! Я сейчас слезу пущу! – напомнил Цветаев, чтобы Пророк очнулся: это же не игры в песочнице – это война.
– У нас хоть новая родина и идея есть, а у них ничего нет. Одни призрачные надежды непонятно на что.
– Нет, не так! – упрямо сказал Цветаев. – Не знаю, как для них, а для нас уже ничего больше не будет, как было прежде.
– А у них тоже ничего не будет.
– Почему? – озадачился Цветаев.
– Родом они из Львова. Чей теперь Львов? – Пророк хитро прищурился, мол, не такой уж я сумасшедший.
– Чей? – добродушно спросил Цветаев, не ощущая подвоха.
– Польский, – назидательно сказал Пророк. – Польский!
– Не может быть! – удивился Цветаев.
– Я тебе говорю. Решили отдать по этой самой реституции.
– Отдадут город? – удивился Цветаев.
– Вместе с областью! Глупость, она знаешь, куда заводит?
– Знаю, – быстро согласился Цветаев, ибо по глупости сам однажды попадал в безвыходное положение, когда сидел на жёрдочке в выгребной яме, благо, никому из бандерлогов не пришло в голову бросить в туалет гранату. – Они сами этого захотели!
– Ну раз знаешь, то за дело!
– Старик, – не без труда согласился Цветаев. – А тебе плевать по большому счёту?
– Плевать! – сознался Пророк.
Взгляд у него стал непререкаемым.
– Ладно, старик, ты решил, я исполнил, – сказал Цветаев, помолчал. – Надо пожарную машину угнать.
– Надо, так надо. Вот и посмотришь их в деле.
– Прекрасно, старик, прекрасно, – Цветаев поднялся со скрипучей койки и развёл руками, но ирония у него не получилась, потому что он ещё раз чихнул, лишь осуждающе глянул на Пророка и направился к братьям Микулиным, которые, как ни в чём не бывало, резались в карты.
На всякий случай в тонкости дела он посвящать их не стал. Договорились только, что они угонят машину, в пять сорок должны поставить её напротив дома номер семь по Михайловской улице и ждать Цветаева.
– Да, – сказал напоследок Цветаев. – Нужны два костюма пожарника.
Все эти «гнилые» вопросы: а если предадут, а если элементарно не справятся, он затолкал подальше в себя и оставил, честно говоря, про запас в качестве претензий к Пророку, понадеявшись на его заверения.
– Сделаем, – сказал то ли Рем, то ли Ромул.
Цветаев почему-то им поверил. И всё: ни вопросов, ни интереса, полное безразличие в глазах что у одного, что у второго. Цветаев подивился на братьев, на их коллективный разум, и отправился на Прорезную, 12, Б, допивать итальянское сухое. Однако по пути «срисовал» все посты на бывшей Красноармейской и на «Динамо», и на Парковой, и на «Арсенальной», последнюю, кстати, тоже собирались переименовывать в очередного апологета бандерлогов, сбивали таблички. Но это уже были рутинным делом, на которое никто не обращал внимания, то ли радуясь, то ли горюя от ветра перемен.
На Крещатике он вдруг подумал, что майданутые от усердия могут перегородить проезжую часть дороги, и суеверно скрестил пальцы, потому что против таких обстоятельств был бессилен.

***
Повинуясь странной прихоти, влил во фляжку сухое итальянское вино – возникла у него вдруг такая потребность, и он, привыкший идти на поводу у своего второго я, исполнил заказ, ещё не зная, востребуется он или нет.
Вряд ли бы ему окончательно и бесспорно повезло, если бы в предрассветных, уже августовских, сумерках он не столкнулся с человеком в майке и трико. Завидев Цветаева, он остановился с пустым ведром у мусорного бака и пропустил Цветаева, хотя раз двадцать мог прошмыгнуть в подъезд.
– Вы меня ждали? – удивился Цветаев, замедляя шаг, так спрашивают у судьбы разрешения перебежать дорогу.
– Вас, – ответил мужчина.
– Из-за пустого ведра? – с непонятным облегчением догадался Цветаев.
– Да.
– Спасибо, не ожидал.
– Вы им там врежьте, – вдруг доверительно посоветовал мужчина, и лицо его в сетке морщин сделалось просящим.
– Кому? – удивился Цветаев на всякий случай и остановился.
– Ну тем, на площади, – мужчина мотнул головой туда, где до сих пор сидели майданутые.
– Почему вы решили, что я иду на площадь?
– А вы наш, – хитро улыбнулся мужчина. – Я за вами уже месяца три наблюдаю из того окна, – он показал на второй этаж, над переходом в соседнюю улицу. Вы шпион, то есть доблестный разведчик, вчера в чёрном комбинезоне вернулись, а потом дом на площади загорелся.
– Хм… – на всякий случай смутился Цветаев.
– Не бойтесь, не бойтесь, никому не скажу. Если бы хотел, давно… у нас нынче доносительство в почёте. – Он снова мотнул головой на белый ящик на противоположной стороне улицы, с помощью которого «обізнані» киевляне могли исполнить свой гражданский долг. – Смело делайте ваше дело. Избавьте нас от этих мерзавцев. Я хочу, чтобы в Киеве снова цвели каштаны.
– Не понимаю, о чём вы говорите, но на всякий случай приму к сведению.
Именно так должен отвечать истинный разведчик, подумал Цветаев. На лице у человека промелькнуло сожаление о затеянном разговоре.
– Я ведь вначале туда ходил, думал, историю творю, а теперь этот евромайдан проклинаю. Вы даже представить себе не можете, с какой тоской я вспоминаю свою маленькую, но твердую пенсию, курс доллара по восемь гривен, устоявшуюся жизнь, ежегодные поездки в Крым с внучкой, у неё астма. Теперь я понимаю, что скоро всех тех, кто делали майдан, станут бить и гнать большой метлой! Удачи! Я нашим людям дорогу с пустым ведром не перехожу.
– А кому переходите? – не удержался Цветаев.
– Всем остальным.
– Спасибо, – ответил Цветаев и со странным ощущением разоблаченного шпиона отправился дальше.
Странное это было ощущение, словно тебя раздели, и ты потихонечку, шаг за шагом облачаешься на ходу. Нехорошее ощущение скрытой опасности, и пока ты не надел последнюю вещь, ты сам не свой, и потом ты тоже сам не свой, потому что зависишь от кого-то, а это очень плохое чувство. Явка на Прорезной, 12, Б, засвечена, потому что если начнут искать, то оцепят весь район и найдут, обязательно найдут. Впрочем, он не хотел думать, что мужик проболтается, хотя в нём что-то было неестественное, потом он понял, что именно: мужчина красился, а это настораживало, как всё ненатуральное, как обманка, как манок, как сама идея площади «Нетерпимости» – не первозданность, а вторичность.
Когда Цветаев добрался до Казацкого отеля на углу Михайловской, то уже светало. Майдан спал. Все эти палатки, доски, проволока, камни, все эти покрышки, бутылки с коктейлем Молотова, брёвна, палки, щиты и прочее, предназначенное в конечном итоге, чтобы убивать людей, всё требовало очищения. Всё, что зародилось здесь, должно было сгореть в огне и остаться в памяти лишь как символ человеческой грязи, тупости и фашизма, нет других определений тому, что случилось.
Цветаев начал со стороны Главпочтамта, двигаясь к Прорезной. У него была та самая последняя бутылка с коктейлем Молотова из башенки. Было тихо и сонно. У перехода Цветаев облил гору покрышек остатками горючей жидкости и бросил спичку. Огонь занялся не сразу, побежал дорожкой вдоль палаток и тротуара. В отдалении лениво гавкнула собака. Цветаев свернул за угол и быстро пошёл вверх по улице. Его охватило знакомое волнение, но он и мысли не допускал, что братьям Микулины дали маху, хотя именно на этот случай у него был приготовлен план «б», тот самый, который не одобрил Пророк.
На Пушкинском спуске его ждал «косоглазый», на заднем сидении которого притаилась «Машка, завернутая в покрывало из магазина Татьяны Воронцовой. Цветаев объехал район сверху, и испытывая с каждой секундой всё большее волнение, спустился по Михайловской до дома номер семь и с облегчением вздохнул: напротив уже стояла пожарная машина, а по тротуару нервно расхаживали двое пожарных, похожие на друг друга как две капли воды, правда, рукав одного из них был повязан жёлтой лентой.
Цветаев заехал за ограждение и вышел, прихватив «Машку». Со стороны майдана было ещё тихо, только собака заходилась в лае.
Братья Микулины дружно отдали честь. Пожарная форма на обоих висела, как на пугалах.
– Оружие есть?
– Есть.
– Кто из вас Рем?
– Я, – ответил тот из братьев, на рукаве которого была повязана жёлтая лента.
– Встанете сейчас внизу, справа от гостиницы. Двигатель не глушить. Выйдут они из этих ворот, – Цветаев показал на проулок напротив. – Четверо конвойных. Двоих передних берёте вы, двух задних – я. Следите за мной, сигнал – мой выстрел.
– А потом что делать?
– Потом мы забираем человека и уходим. На всякий случай раскатайте рукава и налейте воды. В общем, сделайте вид, что вы пожарные.
– А-а-а… А зачем?
– Майдан горит!
– Майдан?! – удивились они, и только тогда любопытство проскользнуло в их голосах.
Теперь действительно были слышны крики, но не ужаса, а первой, ещё неясной тревоги. Братья Микулины бросились к пожарной машине, через минуту уже раскатывали рукава в конце улицы.
Цветаев сел в «косоглазого» и стал ждать. Нет ничего хуже ожидания, думал он. Выйдет или не выйдет, сбудется или не сбудется? Зубы заныли, как перед атакой, а в животе поселилась слабость.
Часы показывали пять минут седьмого, когда решетчатые ворота наконец отворились и появилась колонна. Впереди шли двое конвойных. Орлова, который обычно вышагивал в первых рядах, однако, заметно не было. Наверное, он с той стороны, которая мне не видна, подумал Цветаев и высунул «Машку» в окно, поймал в перекрестье панорамы голову охранника, нажал на курок и, не проверяя результат, тут же перевёл прицел на второго охранника и убил его выстрелом в спину. После этого выскочил и побежал к пожарной машине. Навстречу ему с безумным лицом нёсся пленный.
– Куда?! – крикнул Цветаев, – Куда?! Вниз! Вниз!
Но пленный со всё тем же безумным выражением на лицу, шарахнулся от него в проулок на Житомирскую, на которой было точно так же опасно, как и на Михайловской.
Братья Микулины добивали охрану. Рем с жёлтой повязкой на рукаве, уже вопросительно поглядывал на Цветаева.
– Вниз! – снова крикнул Цветаев всем тем, пленным, которые бежали навстречу. Вниз! Орлов! – крикнул Цветаев, вертя головой. – Орлов! Герка! Видел Орлова! – схватил он за руку пленного, который не мог сообразить, что ему делать. – Видел?!
Но пленный вырвался и побежал прочь.
– Где Орлов?! – схватил Цветаев другого.
Он так торопился, что у него даже не было времени, что произнести обычное жаглинское: «Ляха бляха!», чтобы напугать человека.
– Какой Орлов? – человек уставился на него невидящими глазами. – Отпусти! Ты что с ума сошёл? – Но, увидев «Машку», испугался ещё больше, решив, что его сейчас убьют.
– Со шрамом на лице, – показал Цветаев.
– А! – облегчение кивнул пленный. – Так он в клетке.
– Где?!
– Там! – морщась, крикнул пленный. – Отпусти!
Цветаев побежал вверх по улице, туда, куда побежала большая часть пленных. Он вдруг сообразил, почему они так делают: подальше от майдана, которого боятся пуще смерти, не зная, что майдану сейчас не до них, что он спасает свои жизни и свои идеалы, ибо нет ничего идеальней, чем вонючие палатки, крысы и грязные баррикады.
Во дворе его едва не убили. Цветаев увидел вспышку, инстинктивно дёрнулся назад, и пуля ударила в стену у него над головой. Точнее, всё произошло наоборот, но Цветаев воспринял происходящее именно так, как воспринял. Он отбросил ненужную теперь «Машку», выхватил пистолет и побежал в тёмное парадное, откуда в него выстрелили.
Пистолет был короткоствольным, с широкой рукояткой. Цветаев успел отстрелять из него в подвале многоэтажки всего одну обойму, и не особенно доверял ему, сказалась привычка к автомату, и он вдруг подумал, что пистолет – это то же самый нож, только с длинным лезвием. Это глуповатая мысль пришла к нему абсолютно кстати, потому что в него снова выстрелили в тот момент, когда он пересекал освещено пространство в коридоре, и это уже была роскошь, подаренная противнику. А надо было всего лишь перепрыгнуть через батарею, обойти слева через помещение, заваленное спортивным инвентарём, то есть делать хоть что-нибудь, авось сделаешь правильно, и выстрелить тому в ногу. Бандерлог упал с таким воплем, словно ему отрубили член. Он вопил и катался, как пьяный медведь, по полу, волоча за собой кровавый след, пока торопящийся Цветаев, не промазав пару раз и с третьей попытки всё же попал ногой в бок:
– Где Орлов?! Где?!
И услышал, глядя в искаженное ужасом лицо, просящее сохранить ему жизнь, просящее забыть майдан, «Беркут», рукоблудную войну на Юго-востоке, разрушенные города и села, предательство славян и кровь братьев:
– Там! Там! Там!
Штанина у него сразу густо пропиталась кровью.
– Какой же ты воин, – наклонился Цветаев, – если даже достойно умереть не можешь?
– Русский, только не убивай! Только не убивай!
– Да ты ещё и не местный?!
– Поляк… У меня друг есть… – попытался разжалобить, показав пулю на цепочке, – не убивай ради бога, он меня ждёт!
– Ещё и педарас! – покривился Цветаев.
– Я знаю, тебе это не понять… я отверженный раб… – бормотал «пшек», – гей-пасси…
– Да, куда уж, – согласился Цветаев, брезгливо отстранясь от искаженного страхом лица.
«Пшек» бормотал всё тише:
– Не убивай… только не убивай…
Его руки, сжимающие рану, разжались и упали на пол, голова склонилась набок. Готов, понял Цветаев и побежал искать Гектора Орлова.
Он нашёл его в клетке, в баскетбольном зале, превращенную в тюрьму, сбил хлипкий замок дубовой лавкой, которую прихватил из коридора, и влетел внутрь:
– Живой?!
Гектор Орлов показался мёртвым: остекленевший взгляд и оскалившийся рот с запекшимися губами взывали к осмыслению ситуации. Ноги у Цветаева подкосились. Всё напрасно, понял он. Что я теперь Антону скажу?!
– Вода есть? – вдруг повернул голову Орлов.
– Есть, есть, старик, есть! – обрадовался Цветаев, но вместо воды мог предложить только сухое итальянское вино.
К его удовольствию, Гектор Орлов влил в себя всю фляжку и приказал, заплетающимся языком:
– А теперь тащи меня, но осторожно, у меня рёбра сломаны.

Глава 4
Предатель

– А Сашка где? – первое что спросил Гектор Орлов, когда открыл глаза и посчитал: их было только двое – двое, склонившихся над ним. Он перевёл вопросительный взгляд на дверь за их спинами, как будто Жаглин должен был войти и прокричать своё бесшабашное: «Ляха бляха!», а вслед за ним должна была появиться их бесшабашная юность и тоже прокричать что-нибудь эдакое, например: «Любите друг друга, верьте в друг друга, не предавайте друг друга!», а не собачьтесь по поводу и без повода.
– Нет Жаглина, – сказал Пророк таким странным тоном, что Цветаев удивился, раньше Пророк о Жаглине унизительно не говорил.
– Как нет?! – только и воскликнул Орлов.
Напичканный лекарствами он проспал двое суток, и Цветаев уже стал беспокоиться, но Пророк сказал: «Только лучше будет».
– Убили его.
– Убили! – Орлов вскочил, но тут же, закашлявшись, упал на подушку: – Сука!
И глаза у него вспыхнули куражным светом. Без этого куражного света Орлов не был бы Орловым, и их школьными годы не были бы школьными, а напрасно прожитыми годами. Цветаев понял, что любит не только Гектора Орлова, Тошу, Ирку Самохвалову, но и Лёху Бирсана, которого все вычеркнули из жизни. А ведь Лёха должен был с ними быть, и был в самом начале, но сделался предателем, и теперь о нём никто не вспоминал.
– Не волнуйся, тебе вредно, – со свойственным ему авторитетом заявил Пророк и принялся суетиться, как наседка над яйцом. Побежал на кухню, принёс куриный бульон с половинкой варёного яйца и мягчайшую булочку, по правую руку от Орлова положил ложку, по левую – вилку и отстранился, полюбовавшись, как тёща на зятя. Цветаев почувствовал себя чужим на этом празднике жизни – так за ним ухаживала только его любимая жена Наташка. Воспоминания захлестнули его крепче, несколько мгновений он находился в оцепенении, слова долетали словно из Канзаса.
Пророк между тем сновал из комнаты в кухню и обратно. Цветаев усадил Орлова в кресло и обложил подушками. Орлов, словно извиняясь, улыбался.
– Как же так?.. – спросил он, глядя на Цветаева почти старческими глазами, ранняя тень смерти легла на них и испугала Цветаева, ему казалось, что Орлов вот-вот умрёт, а вместе с ним умрёт часть прошлого, которое он так любил, потому что прошлое придавало ему силы и не давало пропасть.
– Что? – переспросил Цветаев, хотя, конечно, понял вопрос.
– Я говорю, как же так?
– Старик, это длинная история, – пожал плечами Цветаев, говоря тем самым, что тема неоднозначная и потому требующая осмысления, как и в случае с Лёхой Бирсаном, хотя с Лёхой как раз всё было железобетонно, доказательства на лицо в виде отбитых почек у Пророка. – Я не знаю… – невпопад ответил Цветаев.
У него самого давно накопились вопросы, но он приберёг их на потом, когда Орлов поправится: где он шлялся и что это было, попытка к бегству?
– А зачем тебе Жаглин? – радостно спросил Пророк, вбегая в комнату.
Цветаев сделал предостерегающий жест, но было поздно.
– В морду ему дать хочу!
Пророк едва не выронил бутылку арманьяка из рук:
– Вот это да!
Самое странное, что он, не взглянув на Цветаева за поддержкой, сказал сварливо:
– Ты ешь, ешь, не волнуйся...
Солнечные зайчики отражались в его озабоченных глазах, углы рта были опущены вниз. Это предвещало катастрофу вселенского масштаба. Должно быть, он тоже страдал, сообразил Цветаев, и ему вовсе не хочется видеть в Гекторе Орлове второго предателя. Хватит предательства, достаточно лжи, я так устал об неё, было написано у него на лице.
– Чего вы мне зубы заговариваете?! – удивился Орлов, поглядывая на их странные лица, но от куриного бульона, с половинкой яйца и булочки, естественно, не оторвался, хлебая с таким видом, словно говоря, сейчас умну, а потом я с вас живых не слезу.
Цветаев многозначительно посмотрел на Пророка. В ответ Пророк только и дёрнул плечом, мол, откуда я знал, что он так среагирует.
Орлов выпил рюмку арманьяка и сказал честно им в глаза:
– Жаглин – единственный мой шанс оправдаться.
– Почему? – спросил Пророк, и его голос не понравился Цветаеву, въедливый был голос, совершенно недружеский. Пророк так разговаривал только с врагами народа, то бишь: с бандерлогами, львонацистами, «чвашниками», «пшеками» и прочей швалью.
– Потому что он передал твой приказ спуститься вниз и по адресу в Оболони, Северная, пятьдесят шесть, седьмой этаж, квартира восемьдесят девять, найти человека по имени Бурко.
Видно было, что он этот адрес он заучил наизусть и страшно боялся забыть, ведь, получалось, что этот адрес единственный ключик к оправданию столь долгого отсутствия.
– Борис, в смысле? – как-то заторможено уточнил Пророк.
– Ну да. Я думал, ты его знаешь? – посмотрел на него Орлов просящими глазами, и шрам у него на щеке казался трещиной на коре дерева.
– Дальше! – потребовал Пророк и сел на кровать, опустив руки так, словно взялся за непосильную ношу.
Если бы Цветаев его не знал, то мог подумать, что Пророк весь во внимании, а на самом деле, он был растерян, если не в панике. Цветаев не удержался и спросил:
– Что случилось?
Однако этот вопрос был не о происходящем, а о душе, о том, о чём они меньше всего умели разговаривать, но хранили в себе, как НЗ, как подарок своим возлюбленным женам.
– Я же на тебя ориентировался! – с горечью воскликнул Пророк.
– На кого? – удивился Цветаев, привыкший, что Пророк всегда и везде прав и давит, давит, давит, как пресс.
Должно быть лицо у него в этот момент было очень растерянным, потому что Герка нервно рассмеялся. Наверное, он тоже удивился реакции Пророка.
– На твоё везение, на твоё шестое чувство! – признался Пророк. – А оно вон как!..
Странный укор, не имеющий к происходящему никакого отношения.
– Не понял, старик? – ещё больше удивился Цветаев, привыкший, что он всегда на вторых или даже на третьих ролях, кроме разве что ночных вылазок, в которых чувствовал себя хозяином положения, поэтому, наверное, и ходил на них, как на праздник.
– А чего здесь не понимать? Все погибли, а ты остался, везунчик, однако. Я тебя поэтому и взял, зная, что ты приносишь удачу.
– В смысле?
– Ты только один из нас счастливо женился!
Это была явная насмешка, хотя Цветаев действительно женился счастливо и до сих пор любил свою жену. Выходит, они тайком завидовали ему? По этой ли, или другой причине, вид у Пророка был очень неестественный, словно он врал, не стесняясь, ведь совсем недавно он в открытую дистанцировался от Гектора и презирал Цветаева.
– Только поэтому? – обиделся Цветаев, потому что не было никакой удачи, вернее, не он был источником этой самой удачи. И он вспомнил всех: Рыжего – Сергея Андреева из Песок, Генку Белоглазова, Колю Политыкина и Диму Краснова – всех, кого она благополучно миновала.
– Только поэтому, – нагло сознался Пророк
– Я у тебя в виде фетиша? – осторожно уточнил Цветаев, боясь неправильно его понять.
– Да, – признался Пророк. – Кому ты ещё нужен со своим ножичком?! – и снова переключился на Орлова: – Не посылал я тебя никуда. А имени Бурко в моём лексиконе нет.
У Цветаева возникло такое ощущение, что он падает с парашютом – полное отсутствие опоры под ногами. Он зверем посмотрел на Пророка, но Пророк сделал вид, что не замечает его взгляда. Вот откуда, оказалось, ноги растут, вернее, свешиваются: Пророк решил расставить все точки над «i», но только не знал, то, что оберегало Цветаева, распространяется только на него одного единственного, да и то чаще всего ситуационно, хотя и это немаловажно. Давно мог у меня спросить, подумал Цветаев, но о таких вещах никто не спрашивает, они подразумеваются или нет. Глупо озвучивать то, над чем ты не властен и в чём ты сам до конца не уверен.
– Двадцать лет мы жили с предчувствием войны!
– Ерунда, блеф, бред больного воображения! – оборвал его Гектор Орлов.
Пророк тоже посмотрел на него, как на полного идиота.
– А ты? – повернулись они к нему.
– Я не знаю, – подумал Цветаев, – я просто ощущал себя не в своей тарелке. Было такое.
– А точнее?! – потребовали они, словно он, а не Пророк, должен был вещать.
– Точнее, чувствовал, что всё это плохо кончится.
– Что, серьёзно? – удивился Орлов, взывая к совести Цветаев, потому что заподозрил его в лицемерии.
– Серьёзно, – сказал Цветаев, ибо это была правда. – Ну, я так чувствовал, – добавил он, оправдываясь, под гневным взглядом Орлова.
– Ну вот видишь! – хихикнул Пророк.
– Подождите, подождите! – вскричал Орлов, тряся казахской бородёнкой. – Вы хотите сказать, что вы провидцы?
– Нет, конечно, – перебил Цветаева Пророк, – но умнее тебя, дурака.
– А как это у вас получается?
– Мозг ясновидящих взаимодействует на квантовом уровне с иными мирами, – сморозил Пророк.
– Что же вы знаете? – спросил Цветаев с недоверием.
– Я думаю, на этой войне победителей не будет.
– Да ладно!
Пророк отвернулся, и Орлов скорчил изумлённую физиономию. Не верилось ему, впрочем, как и Цветаеву, что бандерлоги и львонацисты останутся при своих. Хотелось загнать их в угол, как крыс.
– Серьёзно, – сказал Пророк.
– Другими словами, я шлялся по бабам, а вы занимались делом?
– Почему делом? – на этот раз глупо хихикнул Пророк. – Жека два раза безуспешно поступал в литинститут.
– Это нечестно! – запротестовал Цветаев, – при чём здесь литературный институт?!
Он так и не сумел реализовать свою мечту, отложив на после войны, ещё не понимая, что каждый пропущенный год в этом деле лишают тебя шанса сделать что-то стоящее в жизни. В действительности, он всего лишь только мечтал хоть чему-нибудь научиться. Если бы ему кто-то обучил лесничеству, он был стал лесничим, но писательство казалось ему самым лёгким и доступным путём, чего проще: копм, редактор, и вперёд, и с песнями.
– А что тебя удивляет? – спросил Пророк, – в стране двадцать лет возрождали Бандеру, а ты ни сном ни духом.
– Да, – сознался Гектор Орлов, – я как-то пропустил этот момент. А вот, что ты не знаешь Бурко, я уже потом понял, когда мне все зубы выбили. Во, – он оскалился. У него действительно остались одни почерневшие клыки, на которых когда-то держалась челюсть за пять тысяч долларов. – Янтик до последнего дня старался.
– Какой Янтик? – плохо слыша собственный голос, спросил Цветаев.
Ему нужно было как-то удержать нить разговора, иначе голова взорвётся от обиды.
– «Пшек», которого ты шлёпнул.
– Я вначале думал, – криво улыбаясь, признался Пророк, – что ты к Ирке ходишь.
– Какой Ирке? А-а-а… – догадался Орлов, и гнусная ухмылка мелькнула на его губах. – Ревнуешь?! – отложил он ложку, словно приготовившись к старой школьной драке, в которой они упражнялись где ни попадя.
Оказывается, они не забыли свою давнюю вражду, скрывали её под маской дружелюбия. Ничем хорошим это не кончается, понял Цветаев.
– Нет! – твёрдо сказал Пророк.
– Эх ты, – укорил его Орлов. – Я даже не знал, что она здесь.
– А вдруг?! – подло уточнил Пророк.
Но его ревность никого не интересовала. Мало того, она презиралась, как школьный реликт. Эта версия вообще была тупиковой, целиком и полностью выдуманная Кубинским, который и в юности ревновал Ирку к каждому фонарному столбу. Удивительно, как она вначале выскочила замуж за Орлова, наверное, из-за его харизмы или ещё из-за чего-нибудь. Впрочем, были времена, когда Кубинский и Орлов дружили. Однажды они «влюбились» в аптекаршу с серыми глазами, пригласили к Орлову на дачу, и он пошёл первым, а Кубинский остался ждать на кухне. После Орлова настала его очередь, но на его беду в те времена он носил усы. Аптекарша в темноте обрадовалась, решив, что вернулся Орлов, а когда нащупала усы, то выгнала Кубинского с треском и, как ни странно, на его счастье, потому что Орлов подхватил «гусарский насморк» и долго лечился. Естественно, эти дураки всем разболтали о своём подвиге, и о насморке тоже, разумеется.
– Антон, выходит, Жаглин предатель?.. – удивился Цветаев и, наверное, забыл бы о своёй наивности, если бы Пророк не ответил.
– Ещё не известно.
Ну да, вдруг подумал Цветаев, ты же мне теперь не веришь, не оправдал я твоих надежд священной коровы.
– А кто ещё?
– Ты!
– Я?! – и Цветаев услышал, как на пол упала ложка, выроненная Геркой. – Ты что из себя строишь?!
– Я ничего из себя не строю, я говорю то, что есть!
– Что?!
В воздухе запахло дракой.
– Кто последним общался с ребятами? Ну?! – потребовал Пророк объяснений. – Колю ты вообще проводил!
Политыкин должен был отправиться на левобережье и заложить там новую явку. Он не вернулся. Напоминать Пророку о том, что Цветаев прикрывал Николая до самого Днепра, было глупо, всё очевидно – предатель!
– Провожал, ну и что? – отозвался чужим голосом Цветаев, но его никто не услышал.
На кухне засвистел чайник, и Пророк убежал.
– Не обращай на него внимания, – посоветовал Гектор Орлов.
– Как? – спросил Цветаев глухим голосом.
Он вспомнил, что Генка Белоглазов, геолог и большой души человек, сгинул когда они ещё воображали себя боевой единицей и действовали соответствующим образом – напали в Лукьяновке на казарму львонацистов, а когда отступили Белоглазова с ними не было. Андрей Сергеев пошёл менять на посту Цветаева и пропал без вести. Судьба его до сих пор была неизвестна.
– Китайцы говорят, что жить во время перемен вообще вредно, – сказал Гектор Орлов.
Цветаев удивился, Гектор не был склонен к философствованию.
– Я всё понял! – вернулся Пророк с чайником в руках и не дал им договорить. – Жаглина мне ещё в марте подсунули!
Похоже, Орлов не вписался в его теорию предательства. Вот он и суетится, подумал Цветаев и снова почувствовал себя одиноким. Обида схватила его за горло.
– Не может быть! – засомневался Орлов. – В марте о тебе никто не знал.
По лицу Пророк пробежала судорога, с недавних пор он не любил, когда ему перечат.
– Ты не понимаешь, как работает разведка, – покровительственно сказал Пророк, заваривая чай.
– А ты понимаешь?! – иронически спросил Цветаев, возвращая ему всё сполна.
– А я понимаю! – ехидно заверил его Пророк, намекая на СБУ, отбитые почки, третьего друга, Лёху Бирсана, предавшего его, и верную жену, на которую мог опереться, но при этом почему-то злился на весь белый свет.
Совесть у тебя отбили, подумал Цветаев, а не почки.
– Не верю! – заявил Орлов. – Вы его проверяли?
– В том-то и дело… – признался Пророк, расставляя чашки, – что нет. Так кое-какие справки навели, и всё. В суматохе не до этого было. Целая группа полегла.
За его велеречивостью крылась гадская душонка – так показалось Цветаеву. Чашка ему не досталась, но идти за ней на кухню он принципиально не захотел.
– А другие как? – не удержался и спросил он, чувствуя, что губы у него от обиды задеревенели.
– Не важно как, – грубо ответил Пророк и даже не взглянул на него.
– Мы-то целы! – двусмысленно, как показалось Цветаеву, возразил Орлов.
– Целы, потому что Жаглин погиб, – так охотно, словно Орлов подыграл ему, объяснил Пророк. – После него, как ножом отрезало.
На что он намекает, подумал Цветаев, что мы с Жаглиным в сговоре? Обида ещё крепче схватила его за горло.
– Вот видишь! – обрадовался Орлов. – А ты Жеку подозреваешь!
– Я даже самого себя подозреваю, – отшутился Пророк, но лицо у него так и осталось чужим.
– Да если бы Жека был предателем, как ты говоришь, он бы и тебя сдал, – снова двусмысленно сказал Орлов.
– А сдавать не выгодно, – нашёлся Пророк и тем самым подвёл черту под свои подозрения. – Выгодно сделать нашу работу неэффективной. Иначе пришлют других, о которых Жаглин ни сном ни духом.
Он выразительно посмотрел на Цветаева.
– Ну ты и сволочь! – сказал Цветаев таким тоном, когда сообщают, что следующим будет смертоубийство.
И в этом странном разговоре Лёха Бирсан незримо присутствовал с ними. Была у него какая-то роль, которую Цветаев ещё не понял.
– Какой есть! – ответил Пророк. – Ты, кстати, был последним, кто видел Жаглина.
Цветаев вскочил:
– Ну застрели меня тогда, и покончим с этим!
– Стрелять я тебя не буду! А вот разобраться во всём надо.
– Разберись, – слёзно попросил Цветаев. – Христом богом прошу, разберись и успокойся!
– И разберусь, ты, что думаешь, не разберусь! – сказал с угрозой Пророк. – А пока ты под домашним арестом.
Цветаев плюнул с досады и ушёл в соседнюю комнату, чтобы упасть на диван и предаться страданиям, и эти страдания вдруг вылились в странное философствование: «Нам всё ещё кажется, как в школе, что жизнь ещё впереди, что её ещё можно изменить в любую сторону, стоит только шевельнуть пальцем. Одного мы не знаем, что жребий брошен, что всё, что происходит с нами сейчас, предопределило всю нашу дальнейшую судьбу».

***
Гектор Орлов оказался нетранспортабельным, не в прямом смысле, конечно, просто за ним сразу не хотели присылать вертолёт. Причина была не ясна, а с Пророком Цветаев из принципа не разговаривал.
Гектор сказал, уплетая за обе щеки сардины в вине и большой кусок белого хлеба с маслом:
– Не знаю, какая между вами кошка пробежала, но ситуацию надо разрулить быстро и мирно.
Между делом он с большим удовольствием пялился в дебилятор, который орал что-то о скором и неминуемом, как лавина, Дні незалежності. Независимости от чего? Естественно, все всё понимали, но делали вид, что это не имеет никого отношения к России. Некая абстрактная независимость, висящая в пустоте, абсолютно чуждая русскому. Поэтому последние двадцать лет Цветаев чувствовал себя изгоем и всё, что делалось на западе страны, казалось играми в оловянные солдатики, несерьёзным и не требующим внимания нормального человека, ведь фашизм был растоптан в сорок пятом, а ему дали возродиться снова.
– Как же её разрулишь, – пожаловался Цветаев, – если я не знаю, что Антон задумал.
– А он ничего не задумал, он пошёл на Бессарабский рынок, – бездумно сказал Гектор Орлов, вылавливая из в банке очередную сардину.
Целый ящик этих сардин Пророк притащил накануне и строго-настрого запретил к нему прикасаться. «Для Герки», – хмуро бросил он.
– Зачем пошёл?
От сардин исходил пьянящий запах. Цветаев сам бы умял баночки три, но нельзя – всё больному Гектору.
– Наверное, чтобы узнать о подвигах Жаглина? – предположил Орлов. – Ты ведь знаешь, я к нему хорошо относился. Жаглина любил. Жаглин ему ничего плохого не сделал.
Можно был ещё добавить, что он прикрывал ему спину последние три месяца. Об этом почему-то все забыли.
– Да, странно… – высказался Цветаев и ещё больше задумался.
При взгляде на весёлую морду Жаглина, все сомнения, которые грызли Цветаева, испарялись, как иней под солнцем. А когда Жаглина не стало, они постепенно стали одерживать верх, и с этим ничего нельзя было поделать. Где это видано, чтобы человек за один раз смог «взять» троих. И где? В центре, под носом у властей и дайнов. Ну ладно, предположим, думал Цветаев, когда я заведусь, то наверняка сумею отчебучить и не такой фокус, если, конечно, очень и очень постараюсь, но ведь я не буду по-глупому испытывать судьбу, опасно. А Жаглин при его сыроватом сложении и полном отсутствии реакции смог, хотя и был ранен? Как ему это удалось?
– А ты всё спишь, – так хитро сказал Гектор Орлов, что Цветаев возмутился: «И ты туда же!»
– В смысле?..
– Иди, добывай алиби, блин! И меня заодно выручишь! Мне тоже надо отмыться! Так что на тебя одного надежда. А теперь принеси мне кофе! Молока не забудь!
Пока закипал кофе, Цветаев пораскинул мозгами: есть два адреса: Зинка и некий Бурко из Оболони. Как он хоть выглядит? С них и надо начать.
– Я же под арестом! – выложил он все свои страхи, когда принёс Орлову кофе.
От природы он был таким правильным, что самому было противно. Сашку жалко, думал он, Генку Белоглазова жалко и всех остальных жалко. Даже Антона жалко!
– Кх! – чуть не подавился Орлов и закашлялся. – Фу! – отдышался он. – Чудак человек. Антон придёт и скажет, что ты виноват, и что ты будешь делать после этого? – он с иронией посмотрел на Цветаева.
– Не знаю, – пожал плечами Цветаев. – Застрелюсь!
– Вот именно! – воскликнул Гектор Орлов. – Человек – кузнец своего алиби! Иди наконец с богом!
– Но он же не прав!
– А кого это волнует на войне?! – Орлов посмотрел на него выразительно. – Спишут тебя в предатели и забудут, и меня заодно шлёпнут, думаешь я не понял, о чём Антон вчера говорил.
По спине у Цветаева пробежал озноб дурного предчувствия.
– Не понял, – признался он.
– Ответственность на нём за провал группы, он за всё отвечает. Надо найти крайнего. Крайним назначен ты!
– Но это же подло! – воскликнул Цветаев, хотя уже был готов действовать.
– Забудь об этом на войне. Она всё спишет, – повторил Орлов.
– Понял, – кивнул Цветаев и уже собрался было выложить свой план действий, как Орлов его остановил.
– Стоп!!! Ничего мне не говори. Не хочу Антону врать.
И глаза его вспыхнули куражным светом.
– А что ты скажешь?
– Скажу правду, скажу, что ты ушёл, чтобы найти концы. У тебя есть, где их искать?
– Есть, – согласился Цветаев и снова подумал о Зинке Тарасовой.
Лучшего кандидата в связные не найти. Притащу её сюда, пусть она всё ему расскажет, злорадно решил он, представляя растерянное лицо Пророка, и как он будет каяться, ползая в ногах.
– А если?.. – заикнулся Цветаев, всё ещё пребывая в сомнениях.
– Слушай, – воскликнул Орлов сварливо, – дай мне поесть в конце концов! Знай, что я на твоей стороне, и баста, дай поесть!
Он обжирался вторые сутки, спал и ел, спал и ел, и никак не мог наесться.
– Спасибо, брат, – только и пробормотал Цветаев, но духа у него от этого не прибавилось.

***
На этот раз он подготовился основательно. Взял тот самый пистолет, который его спас на Михайловской, «Машку» капитана Игоря, естественно, «калаш», который, как всегда, демонстративно бросил на сидении справа, а «Машку» бережно завернул в покрывало Татьяны Воронцовой. От покрывала тонко пахло духами, как напоминание о довоенной жизни.
Гектор Орлов провожал каждое его действие весёлыми глазами:
– Молодец! – хвалил он, радуясь еде. – Я бы тоже с тобой, да сам понимаешь…
Цветаев махнул на прощанье и ушёл без слов, чего с Орлова возьмёшь, пока не наесться за все дни плена, соображать не будет.
У него возникло стойкое ощущение, что он больше не вернётся на эту явку, что он вообще последний раз видится с Гектором. «Тьфу, тьфу, тьфу», – поплевал через левое плечо, и, страдая, влез в машину. Вместо «косоглазого» у них теперь был красный «бмв», потрёпанный, старый, без «габаритов», но с надёжным мотором.
На посту «Выдубичи» документы никого не интересовали. С уважением поглядели на автомат, на пистолет, висящий в кобуре под мышкой, и спросили с ехидной подковыркой:
– За майдан або ЄС?..
Голоса были вполне миролюбивыми. Скажу за майдан, а это львонацисты, скажу за ЕС, а это бандерлоги, ущемлённые властью, подумал Цветаев. Как разница, махнул он на себя рукой.
– За ЄС , – ответил и внутренне сжался, готовый ко всякого рода неожиданностям, совершенно забыв, что у него под мышкой пистолет.
– Куди їдеш?
– На підкріплення , – сообразил Цветаев.
– Вони на Грушевського стоять. По Лесі Українці об'їдь , – услужливо посоветовали ему.
Вот и разделился майдан, понял Цветаев, вот и пришёл конец рукоблудной революции.
– Спасибі! – искренне поблагодарил он.
На площадь «Нетерпимости» всё ещё выясняли отношения. Майданутых было меньше, они терпели поражение, а уходить собирались никак не меньше как громко хлопнув дверью, то есть со стрельбой, дракой и соплями: «Нас зрадили!» Революция закончилась, несмотря, на то, что майданутые хотели вечно продолжать её. Кто на рукоблудной войне побывал, тот здоровья не видал.
В соответствии с рекомендациями бандерлогов, Цветаев свернул на бульвар Леси Украинки и через две минуты уже тормозил на Верхней улице у дома Тарасовой. Здесь ничего не изменилось, разве что у откоса стоял микроавтобус с тонированными стёклами и заляпанными номерами. Под колесом валялась бутылка из-под водки.
Цветаев не стал надевать куртку из-за жары. Подошёл к автобусу, заглянул на место водителя, оно оказалось пустым, внимательно посмотрел в парк на откосе, словно там был ответ на все вопросы, а потом – на высотку, и покачал головой. Нехорошо, решил он, нехорошо, а что «нехорош», сам не знал, хотя подспудно ощутил подвох. После этого на всякий случай достал пистолет и передёрнул затвор, хотя не был уверен в правильности своих действий.
В подъезде пахло туалетом и, как обычно, вездесущими кошками. Дом же был полон непонятных шорохов и звуков, которые таили в себе скрытую угрозу. Цветаев на полусогнутых, словно проводил зачистку, крался, как зверь, помня о тех, кто прикатил на автобусе. Но столько ни осторожничал, сколько ни пытался разобраться в этих странных звуках, наполняющих дом, и в своих ощущениях, тревожных, как наваждение, вид голого человека, справляющего малую нужду на лестничной площадке, явился для него полной неожиданностью, и всё тут же стало на свои места: монотонный шум вдруг оказалось журчанием мочи, а говор – человеческой речью, доносившейся из-за неприкрытой двери, за которую юркнул смутившийся человек. Был он худой и синий, как слива, из-за многочисленных наколок.
Цветаев выпрямился, спрятал пистолет в наплечную кобуру и, сам не знаю почему, вздохнул с облегчением: слава богу, никого не пришлось убивать. Человек появился так же стремительно, как и исчез. На этот раз он был в полосатых трусах по колено и с сигаретой в зубах.
– Фу, напугал ты меня, – произнёс он миролюбиво, – дай огоньку.
Цветаев протянул зажигалку и спросил:
– А что здесь такое?
– Пьём, гуляем! – человек с уважением поглядел на пистолет, торчащий рукояткой вперёд.
– И Зинка здесь?
– И Зинка, – с едва заметным вызовом ответил человек.
Цветаев сделал вид, что в данный момент не претендует на неё, что зашёл сюда случайно. Из-за двери высунулась простоволосая девица с потекшими глазами:
– Паша, ты скоро?..
Но увидев Цветаева, смутилась и юркнула назад. На девице ничего не было, кроме галстука и серёжек в ушах.
– Только она занята, – многозначительно сказал Паша и широко улыбнулся, впрочем, пьяная ухмылка так и гуляла у него на губах.
– Ничего, я в следующий раз приду, – пообещал Цветаев и сделал шаг назад, словно Зинка его действительно мало интересовала в том смысле, как решил Паша, хотя у неё и были соблазнительные формы и всё такое.
– Хорошо тебе, а нам завтра на фронт. Понимаешь, что это такое? – спросил Паша, возвращая зажигалку и выпуская в зловонный воздух подъезда струю дыма.
– Понимаю, – согласился Цветаев, хотя подумал, что на войну должны идти только львонацисты, они как бы заточены для этого и ни для чего другого не годятся.
До сих пор любой бухающий звук заставлял его вздрагивать, а малейший щелчок он принимал за выстрел. Не отвык он ещё от фронта, и по-своему тихий Киев производил на него сюрреалистическое впечатление тихого болота, в котором, однако, ещё не всё перегнило, а булькало и пускало газы.
– А я вот, брат, откровенно трушу, – серьёзно поведал Паша и перестал кривиться в ухмылке. – Не обучен, ни разу не стрелял, даже танка вблизи не видел.
– А куда вас?
– Чёрт его знает! Говорят, под Саур-Могилу.
– Так, э-э-э?.. – удивился Цветаев и понял, что тоже перестал ухмыляться, а начал кивать, сочувствуя Паше.
– Вот именно, и я о том же! Мясорубка, мать её! Нам даже чипы на успели вшить.
– Какие чипы?
– Идентификационные. Мы уже сговорились к русским податься, братья как-никак, крови одной, соболезнуют нашему несчастью. Не стрельнут?
– Не знаю, – признался Цветаев, хотя вспомнил, что есть приказ по Народной армии как можно больше брать пленных, распропагандировать их и отсылали в тыл великий Украины, чтобы они в свою очередь разлагали население, чтобы у того открылись глаза на правду жизни, на войну, на СССР, который мы потеряли, на великую Россию, которую приобрели, и чтобы прекратило бандерствовать и промышлять за чужой счёт, не прыгало и не сроило козни, а думало, думало, думало и ещё раз думало, прежде чем что-то вякать. Целая стратегия однако.
– Мы решили, что не стрельнут, если с белыми флагами пойдём. Отсидимся, пока здесь заварушка не кончится. Лично я сразу сдамся. В живых останусь, а там поглядим, может, вообще сюда и не вернусь. Надоела мне Украина: ни покоя тебе, ни свободы.
– А куда собрался? – полюбопытствовал Цветаев, хотя за такое провокационное любопытство можно было получить в зубы.
– Рыбку хочу половить, – чуть помедлил с ответом Паша, – на Сахалине. Говорят, там природа зашибись. Денег наконец заработаю. А к старости егерем стану, чем не жизнь? Лес, охота, дом, семья. Главное – тихо и спокойно.
– А откуда ты? – спросил Цветаев и подумал, что тоже хочет жить красиво, но не получается до сих пор.
– Из Мукачево, русин. Седьмой батальон территориальной обороны Закарпатья. Схватили вот, иди воюй! А за что?! За это?! – он развёл руки, показывая на обшарпанные стены, намекая таким образом, что вся Украина в таком же плачевном состоянии.
– В Мукачево черешня хорошая, – вспомнил Цветаев студенческие годы и «Красную горку» за Латорицей. А ещё там было дешёвое вино. – Ладно, брат, – сказал он, – береги себя. Удачи тебе. Много не трепись. Делай дело тихо и осторожно, власть нынче собачья.
– Да мы уже в курсе… – проникновенно задышал Паша. – Так, может, зайдёшь? Зинку мы тебе уступим.
– В следующий раз, – пообещал Цветаев. – Зинка никуда не денется.
– Это точно! – засмеялся Паша. – Бывай, мужик!
Они обрадовались, что поняли друг друга, обнялись, и Цветаев ушёл восвояси. Ситуация 404 – делать здесь больше нечего. Тарасову оставим на потом. Да она, поди, мало что знает. Ну, ходил к ней Сашка Жаглин, ну, использовал, быть может, вслепую: сбегай туда-сюда, принеси-отнеси то-то. Вернёмся, когда на любимом Булгаковым Подолье адрес проверим. А Зинка пусть пока кувыркается с новобранцами.
Несмотря на то, что ему приятно было рассуждать с собой в третьем лице, его вдруг охватило плохое предчувствие. Ему показалось, что он уже вот так стоял, переживая неудачу, и страдал от того, что рядом нет жены Наташки, с которой можно поговорить по душам, прижаться, поцеловать. А было или будет – он не знал этого. Просто с выси навалилось, и он замер, как будто снова увидев полуголого человека, которому через сутки предстоит умереть: в его машину попадёт своя же граната из РПГ , когда они тайком будут уходить к границе, и через сутки он уже будет пухнуть под жарким степным солнцем, а ещё через неделю от него останется только скелет, которые растащат по округе бродячие собаки. И с этим уже ничего нельзя поделать, словно жизнь его была записана на скрижалях и её надо было только суметь прожить. Не побежишь же ты назад и не скажешь: «Уноси, парень, ноги, уноси без оглядки: от привычек, от баб, от пустопорожних рассуждений и от рукоблудной войны, топай в ближайший монастырь и молись, молись, молись, и тогда, быть может, у тебя состоится твой Сахалин!», но ведь не поверит, рассмеётся в лицо, посмотрит, как на идиота, и пойдёт пить водку. Ладно, решил Цветаев, оглядываясь на дом, поеду на Подолье, по адресу, который дал Гектор Орлов, а Пашку пусть его ангелы-хранители берегут.
Когда он сел в машину, часы показывали четверть одиннадцатого, и он уже не то чтобы знал, а был на сто процентов уверен, что день выдался неудачливым по сути своей, что ничего существенного не получится, не выйдет и никого он не найдёт. Странное ощущение истины, снизошедшей на человека. Но это не значило, что надо отказываться от задуманного, напротив, надо испить чашу до конца и убедиться, что тебе действительно не везёт, думал он, иначе будешь сожалеть и сомневаться, а Антон Кубинский – торжествовать и злорадствовать, и ты всё равно проиграешь.
Следуя совету бандерлогов, Цветаев решил ехать не вдоль Днепра, а свернул на узенькую Щорса, выскочил на такую же Малевича и объехал центр с юга. Теперь показалось естественным выбрать второстепенные дороги, где не было постов. И вдруг, когда готов был свернуть на Артёма, увидел Ирочку Самохвалову, то бишь жену Пророка. От удивления Цветаев едва вписался в поворот, и сзади возмущённо загудели на все лады с презрением к «чайнику».
Ирочка легко, как мотылёк, скользила навстречу. Цветаев, испугавшись, что она его заметит, нагнулся и в результате на пару секунд потерял контроль над рулём, а когда поднял голову, Ирочка уже беззаботно вышагивала позади машины, и ноги у неё были на загляденье. Они всегда были на загляденье, лощеными и гладкими, как пара тюленей. Несомненно, что это была она: в шикарном летнем платье цвета морской волны, развевающееся, как облако, с сумочкой под цвет белоснежного воротника и в белоснежных же туфлях на шпильках. Безупречный вкус и отточенность движений. Воплощение грации и совершенства. Недаром в неё влюбилось полшколы, а двое дураков, Пророк и Гектор Орлов, даже женились по очереди.
Цветаев передумал прятаться, едва нашёл, где припарковаться, выскочил и побежал следом, как борзая, рыбкой проскальзывая мимо недовольных киевлян, которые теперь едва ли ассоциировались у него с мирными обывателями. Какая муха их укусила? – вопрошал он всуе. Что за абсурдистскую войну затеяли? Настолько абсурдистскую, что сами стали удивляться своему рукоблудию и поглядывали на гнусные дела свои с брезгливостью. И естественно, в какой-то момент ему показалось, что он упустил Самохвалову, сердце ёкнуло, всё казалось пропащим, но в последнее мгновение заметил, как она сворачивает в переулок на Студенческую, развил бешенную скорость и нагнал, когда она уже ставила изящную ножку на крыльцо магазина «Чайная Роза», чтобы навсегда исчезнуть за стеклянными дверями.
– Ира, – произнёс он и мягко, чтобы не испугать, взял её за руку.
И всё же она вздрогнула, как вздрагивает человек, когда его кусает совесть в три часа ночи за самое чувствительное место, и мина в отражении у неё было соответствующая до тех пор, пока она не встретилась с ним взглядом в этом самом отражении, не оглянулась, не увидела его и с явным облегчением не произнесла:
– Женя?
На шпильках она была выше его ростом, и Цветаеву это никогда не нравилось. Вот и сейчас она сделала с ним то, что всегда с ним делали красивые женщины в подобном положении, унизила одним взглядом, словно восклицая: «Ах ты коротышка!»
– Пойдём, пойдём! – настойчиво сказал он, увлекая её за собой в сквер.
Ирочку Самохвалову он побаивался ещё в школе, потому что тогда не понимал девушек, как, впрочем, не понимал их и сейчас. К тому же она была поэтессой. И страшно задирала нос. Она выпустила тринадцать книжек стихов и в честь каждой из них украшала своё ангельское тело татуировкой. «На ней негде клейма ставить, вся синяя», – признался однажды Пророк. Непонятно, порицал он её или, наоборот, хвалил. Только Цветаев догадался, что Пророк ею тайно гордится, остальные ничего не поняли.
– Куда?.. – воспротивилась она было, и признак далёкого, как облачко, гнева возник у неё на лице.
Наверное, она хотела позвать на помощь, но передумала.
– Идём, идём!
Нельзя было сказать, что Цветаеву не нравились блондинки, при определённых обстоятельствах – безусловно, другое дело, что эти обстоятельства для него никогда не наступали. Однако точёные, изящные брюнетки ему нравились больше, настолько больше, что он женился на одной из них, хотя, конечно, у него было из кого выбирать: рыженьких, шатенок, тех же самых блондинок, но он предпочёл брюнетку, потому что, оказалось, что только чёрные глаза жены заставляли каждый раз трепетать его бедное сердце, как впервые. Любая же не накрашенная блондинка по утрам выглядит, как бледная моль, и не вызывала никаких эмоций. Жило в нём такое предубеждение, и всё тут, поэтому светлые глаза Ирины Самохваловой не имели над ним власти, но, казалось, Ирина Самохвалова об этом даже не догадывается, потому что каждый раз пыталась заарканить его взглядом и принудить к подчинению.
В сквере он повернул её лицом в себе, внимательно посмотрел, чтобы она прониклась важностью момента и спросил:
– Ира, что ты здесь делаешь?! – И не было важнее вопроса для него.
Она не смутилась, нет, отнюдь. Самохваловой вообще не было свойственно терять голову, она и в школе-то её не теряла, кроме одного раза – с Гектором Орловым. Никто не сомневался, что это была всепоглощающая страсть, вспыхнувшая, как сухой порох.
– Я здесь живу, Женя, – вскинула она глаза так, как набрасываю аркан на упрямую шею. – Как ты здесь очутился? Я думала, ты на войне.
Но у неё ничего не вышла: не сбила она с толку Цветаева, как прежде в десятом «б», хотя очень и очень старалась. Цветаев был уже не тем мальчиком, которым можно было крутить, как угодно, а зрелым мужчиной, повидавшим на своём веку.
– Я был на войне, – сказал он, увлекая её дальше от любопытных глаз, в глубь сквера, и усаживая на скамейку, чтобы она не возвышалась над ним, а он не испытывал чувства неполноценности. – А тебе негоже разгуливать по Киеву.
– Почему, Женя? – спросила она чересчур спокойно и поправила копну своих шикарных волос, ниспадающих на плечи. – Я спасаюсь здесь, Женя, война идёт, – напомнила она и таким образом ещё и намекнула, что ни сном ни духом не ведает, где её последняя любовь – Антон Кубинский по кличке Пророк. Эту кличку он заработал в школе за любовь к опытам Вольфа Мессинга, и надо сказать, у него кое-что получалось, например, с отгадыванием мыслей у красивых девушек перед тем, как затащить их в постель.
Цветаев ехидно поинтересовался, пропустив эту часть спектакля:
– Где Антон?
– Антон? – переспросила она, выиграв время. – Я думаю, на фронте.
Взгляд её серых глаз отослал его в те школьные года, когда Цветаев был слишком робким, чтобы вот так, не тушуясь, разговаривать с писаными красавицами. И он едва не поддался ей, такими казались ему глаза Ирочки Самохваловой – глубокими и честными, обещающие вечное блаженство не на небесах, а здесь, на земле, но тут же очнулся, вспомнил, что Пророк рядом, в соседнем районе, а обретается, конкретно, сейчас на Бессарабском рынке, выискивая следы измены Жаглина. Тест на враньё Самохвалова не прошла. Поэтому он зашёл с другого боку.
– Ну да… действительно, где ему ещё быть. А Герка?..
– Что Герка? – она снова использовала беспроигрышный приём. – Понятия не имею. А на что ты намекаешь?
– Я ни на что не намекаю. Я думаю, ты виделась с Орловым!
Эта сумасшедшая мысль пришла ему в голову совершенно неожиданно, как прозрение, и он ухватился за неё, потому что ничего более подходящего не было: Орлов явился сюда из-за Самохваловой! Старая любовь не ржавеет! У неё нет срока давности! Она всегда и везде сопровождает тебя до самой смерти, как рок!
Одно короткое мгновение она выбирала метод защиты и, разумеется, своим женским чутьём выбрала то, что безошибочно ведёт к вранью. Конечно, всё можно было свести к истерике, слезам и угрозам, но Самохвалова была бы не Самохваловой, если бы ударилась в панику. Это не была её стезя. Она действовала куда тоньше, обыгрывая на тонах и обертонах. Ума ей было не занимать, и мужчины в её жизни были всего лишь пешками, одной из которой доставалась на время, естественно, роль короля. Никто, никогда не воевал с ней, все кланялись ниже пояса. Поэтому она не знала поражений. Даже Гектор Орлов не мог с ней поладить. А уж ему-то, казалось, не занимать своеволия, как и Алану Шепарду со своей знаменитой клюшкой.
– Орловым? – Казалось, её удивлению нет предела. – Нет, с Орловым я не виделась.
Она так и произнесла нараспев: «С Ор-ло-вым», потому что любила сочетание звуков «о», «р» и «л» в этом слове; похоже, она вышла за него только именно из-за этого; об этом тут же узнала вся школа из сочинения на тему: «Твой любимый человек». Сочинение украли прямо из учительской и раструбили окрест вплоть до районо , но это уже совершенно другая, почти забытая история, в которой Ирочку Самохвалову вызвали кое-куда и провели лекцию о ранней беременности и, естественно, сообщили родителям. Но ничего уже нельзя было остановить: как только прозвенел последний школьный звонок, они поженились. Цветаев почему-то совершенно некстати вспомнил эту историю, наверное, потому что Самохвалова не изменилась, и характера, как оказалось, ей не занимать.
Врёт? – подумал Цветаев. Безбожно врёт! Уж лучше ту порочную, в шпильках и в одних бретельках, чем эту – свою, но лгунью до мозга костей.
– Давно? – он постарался придать своему голосу скепсис, вынуждая её хоть как-то выдать себя.
– Женя, тебе не кажется, что ты забываешься? – спросила она с таким вызовом, на который нельзя было не среагировать.
Несомненно, она намекала, что это не его собачье дело – её личная жизнь. С кем хочу, с тем и сплю, говорили её глаза. Ты же в их число не входишь! И не войдёшь, не рассчитывай воспользоваться моим шикарным телом, оно не про тебя. Цветаев понял её взгляд, но не смутился, потому что ему нужно было разобраться в истории Жаглина-Орлова и отвести от себя подозрение, а тело Ирочки Самохваловой его не интересовало, то есть оно его, конечно, интересовало, как каждого мужчину, но по приоритету, в самую последнюю очередь после брюнеток, вернее, после жены Наташки. В этот момент он почувствовал, что картина гораздо обширнее, чем он себе представляет, и в ней замешаны нешуточные страсти. Ах, вот как оно! – подумал он с удивлением и наконец связал появление в зачумленном Киеве Гектора Орлова и Ирочки Самохваловой. С какой стати Гектор сбежал с фронта? – задал он себе вопрос, если у него всё было на мази: позывной «Чапай», командовал лучшим отрядом, и успехи его были очевидны, а побед не счесть; нет, подался к Пророку в диверсанты, то есть вписался в весьма сомнительную авантюру, к которой не был приспособлен, потому что не обходился малым, как Цветаев, не стремился к терпению, не находился в общем-то в тени, не умел подчиняться, и всё из-за широкой, разухабистой натуры. За первой женой?! – задал себе вопрос Цветаев. Порох или тлел, или ещё горел, а может, снова вспыхнул ярким пламенем и осветил полнебосвода? Если бы не обвинение Пророка, ему бы было наплевать на их страсти.
– Понимаешь, в чем дело, – как можно более веско сказал Цветаев. – И Гектор, и твой муж здесь. И я думаю, что ты в курсе дела!
– Нет, я не в курсе, – легко и бездумно, словно мотылёк, вспорхнула она со скамейки, поправляя платье цвета морской волны, который так шёл её волосам. – Но теперь я буду знать об этом и обязательно передам каждому из них привет от тебя.
Цветаева едва не отвалилась челюсть, казалось, он услышал стук её об асфальт, если бы, конечно, у него была вставная челюсть, как у Гектора Орлова. Свои настоящие зубы Гектор потерял ещё в школе, потому что занимался боксом и не любил зубную щетку с пастой; сразу после школы он приобрёл это чудо дантистской технологии на каком-то заморской клею.
Серые глаза Ирочки Самохваловой внушали: «Всё, или нет?! Натешился?! Отпусти меня, а то пожалуюсь Гектору, нет не ему, а, лучше – Пророку! И он скрути тебя в бараний рог! Ха-ха-ха!!!» На одно короткое мгновение Цветаев усомнился в своих подозрениях, глядя в её прекрасные глаза. Слишком легко Самохвалова манипулировала им, и он чувствовал, что проиграл. Выдержка её не подвела. Надо было сразу понять, что Ирочка Самохвалова осталась прежней, не подпускающая к себе на пушечный выстрел. И конечно же, Пророк проинструктировал свою жену, как себя вести в той или иной ситуации, а Ирочка не так проста, чтобы проболтаться даже однокашнику, ведь она не знает, что здесь делает Цветаев, и наверняка поостереглась выдавать тайны. Такую на мякине не проведёшь. «Ну и Антон, – едва не воскликнул он, – ну и конспиратор! А Ирка ему под стать! Два сапога пара!» Впрочем, и Орлов недалеко ушёл, отсутствовал месяц, непонятно, где и по какой причине.
– Тебя подвезти? – спросил он, обескураженный твердостью её духа.
– Хочешь узнать, где я живу? – беззастенчиво уточнила она, и её серые глаза вспыхнули недобрым светом.
И Цветаев почему-то поостерёгся её ноготков. Откуда ему знать, какая она в гневе психопатка или истеричка? «Не приведи господи кому-нибудь увидеть меня в таком состоянии!» – вспомнил он слова одной известной актрисы, произнесенные на публике. Нашли чем гордиться! Дуры! Почему женщинам это нравится? – спросил он себя. Впрочем, это не моё дело, пусть Пророк мучается.
– Я бы мог проследить за тобой, – признался Цветаев. – Но видишь, я с тобой честен.
– Прекрасно, поехали, – казалось, произнесла она через силу, всё ещё взвешивая, как правильно поступить.
И тогда, глядя ей в лицо, он монотонно произнес:
– Орлов пропал.
– Как пропал?! – выдала она себя в головой.
Следующим естественным порывом должен был быть вопрос: «А я думаю, куда он делся?!»
– Как пропадают люди? – вернул он ей ответ. По её лицу пробежала тень. Цветаев был уверен, что она почти ненавидит его. – Пошёл по адресу, Северная, пятьдесят шесть, квартира восемьдесят девять, и пропал. Знаешь такой?
Имя Бурко он опустил чисто интуитивно, мало ли что. И по глазам Самохваловой увидел, что этот адрес ей ни о чём не говорит, но на всякий случай она его запомнила.
– Я передумала, – сказала она высокомерно и помолчала, казалось, целую минуту. – Дай мне твой телефон, я позвоню!
Гордость не дала ей говорить на равных. Вот ты и попалась, сообразил Цветаев, но злорадствовать не стал, а лишь отметил на будущее этот факт: не давай спуска таким девицам, как Самохвалова, они не меняются, и даже расставание с любимым на них не действует. Номер своего телефона он, конечно же, ей дал. Пусть звонит, если волнуется. Не будет же она справляться у Кубинского, что с Орловым. Это самоубийство, если, разумеется, она не собралась развестись с ним. Значит, подумает и позвонит, самодовольно решил он. Маленькая победа, завоёванная у первой красавицы школы, стоила ему очередного разочарования в жизни – женщины несовершенны точно так же, как и мужчины.
И они расстались.
– Я обязательно позвоню! – вдруг вскрикнула она и полетела прочь, но не в магазин «Чайная Роза», а совершенно в противоположную сторону, туда, где скопище крыш закрывало горизонт.
Цветаев посмотрел ей вслед и затосковал по жене Наташке. В жизни у них ещё ничего не было, кроме эрдельтерьера по кличке Африканец, и поэтому ему казалось, что у них всё впереди. Это ожидание лучшего было его опорой и придавало его жизни хоть какой-то смысл, иначе можно было волком выть. Сидел бы я тогда в этом задрипанном Киеве, думал он, направляясь к своему «бмв». У Африканца была привычка спать с ними в большой двуспальной постели. Обычно он выталкивал Цветаева на край постели, и под утро Цветаев просыпался, дрожащим от холода.
Разберусь с этим делом и уеду, решил он и понял, что ему не хватает смены впечатлений, а то одна война да война, утомиться можно.

***
И так ему расхотелось ехать на Подолье, так у него не лежало сердце к самому грязному району города –Оболони, что он едва не свернул в сторону логова длинноногой красавицы Татьяны Воронцовой, благо, что рядом, в паре кварталов, чтобы предаться пьянству и чревоугодию и чтобы хоть чуть-чуть подумать и найти правильное решение, однако, Пророк ждать не будет, и полетит в центр шифрограмма, что ты Цветаев, мол, предатель, Иуда, и ждёт тебя соответствующая кара и презрение товарищей. Даже отмыться не успеешь. А подумать надо было, стоило, проанализировать разговор с Иркой Самохваловой. Что-то его насторожило. Главное, что она собиралась позвонить, значит, зацепило. А до этого вообще хотела гордо сбежать. Узнала, что Гектор Орлов пропал, и заволновалась. Вот что главное. Значит, позвонит, обязательно позвонит. Старая любовь не ржавеет. А вдруг они действительно встречались под носом у Пророка? Цветаев представил себе это наяву. Нет, не может быть, на Самохвалову всё же не похоже, не дура она, хотя рога мужьям наставляют и самые верные праведницы.
Впервые он пренебрёг своим шестым чувством, и всё из-за спешки, из-за Орлова, Самохваловой и из-за Пророка, будь он неладен. А Саша Жаглин? Его честное лицо взывало к отмщению. Мог или не мог Жаглин предать? Не мог, подумал Цветаев, а с другой стороны, вполне мог, как говорит Пророк, быть засланным казачком. Правда, здесь есть одно «но», меня не тормознули ни на одном посту, значит, моя морда не засвечена. Если бы Саша был предателем, нас бы знала каждая собака, ляха бляха! Или бандерлоги настолько уверовали в победу, что разленились окончательно и бесповоротно? Но вместо плётки у них есть «чвашники», «пшеки» и другая западная шваль, уж они не допустили бы проколов, или я чего-то не понимаю? Значит, с Сашкой Жаглиным Пророк ошибся. Тогда кто? Орлов? Ерунда. Ему-то зачем? Месяц в плену. Пророк? Абсурд. Полный абсурд. И Цветаев запутался: думал, думал и ничего не путного придумал. Не хватало десятка полтора деталей, как в пазлах.
За такими мыслями Цветаев пропустил поворот на явку к Татьяне Воронцовой и незаметно для себя очутился в Подолье. Не любил он этот район. Базы, заборы, автосалоны, шиномонтаж, и машины, машины, машины. Казалось, весь Киев съехался сюда, чтобы заправляться, приобретать машины и тут же ремонтировать их. Подолье заканчивалось тупиковым Оболонским районом. В нём даже центральная трасса имела вид эллипса. Пришлось ехать вдоль унылых спальных кварталов до концы, а потом свернуть направо, потом ещё направо, вдоль улицы Героев Сталинграда, переименованную в Героев Бандеровцев. Нужный дом с огромной свастикой на торце высился вдоль берега, а вокруг дома, пустыри, стоянки и огромный супермаркет «Амстор» на всех. От судьбы, как и от беды, не убежишь.
Цветаев подумал, что Орлов мог попасть сюда только на автомобиле. Мог, правда, и на метро, но насколько Цветаев знал друга, Гектор не тот человек, который зря говорит: «Я не буду стаптывать свои больные ножки». А месяц назад у них была неприметная «шестёрка» белого цвета, которую, кстати, пригнал Жаглин. Он ещё хвастался, что хозяин, мол, оказался лопухом, бросил не запертую машину и отправился за водкой.
Цветаев доехал до конца улицы и упёрся в середину «китайской стены». Куда ни глянь, а противоположный край терялся в голубоватой дымке. Цветаев почувствовал, что поступает неправильно, но в чём именно, сообразить было сложно. Надо представить себя маленьким, незаметным, решил он, припарковался и покинул машину.
Квартал был унылым и монотонным, как библия на тумбочке. Раскалённый ветер, дующий словно из пустыни, гнал по алее первые сухие листья, и Цветаев мгновенно взмок в своей куртке, и всё из-за кобуры под мышкой. Носить пистолет в открытую Цветаев не решился, чтобы не привлекать к себе внимания. И хотя время было военное, прохожие всё ещё пугались человека с оружием. Вас бы в нашу шкуру, злорадно думал Цветаев, вы под бомбежками и артобстрелами не бывали, у вас не прозябание, а малина, вы ещё растопыриваете пальцы и надуваетесь важно, вспоминая майдан, посмотрю я на вас, когда здесь засвистят осколки, а в стенах домов появятся дыры от мин. Тогда у вас живо мозги прочистятся и лицо опростятся до безобразия. Тогда вы будете кричать: «Ах, мы не хотели! Мы и думать не думали, что вас убьём!»
С первого раза он не нашёл квартиру номер восемьдесят девять. Не нашёл со второго и даже с третьего раза, хотя честно обежал соседние подъезды на всякий случай с первого по пятнадцатый этаж. Лифты нигде не работали. Безрезультатно, только взмок, как мышь в половодье. У Цветаева даже возникла дикая мысль, что номера в доме присваивались в случайном порядке и что это козни бандерлогов, которые знали, что однажды Цветаев будет искать в этом доме квартиру. Не было восемьдесят девятого номера, и всё тут! Можно было обратиться к первому попавшемуся дворнику, но Цветаев вовремя вспомнил, что дворники, официантки и швейцары, а также проститутки, секретарши и билетёрши на вокзалах – все, без исключения, агенты СБУ. Поэтому не стал рисковать, а в полном соответствии с намерениями в любом случае найти квартиру подался вдоль дома, изображая бандерлога. Для этого он снял куртку и вовсю демонстрировал оружие. Лавочки вдоль дома мгновенно опустели, а окна в доме стали демонстративно закрываться. Хорошее здесь место для десанта, думал Цветаев, берёг длинный, низкий, пригород сразу возьмём. Он всё ещё не верил, что Киев, полный отмороженных бандерлогов, никому не нужен. В голове не укладывалось, как можно оставить врагам колыбель славянской истории. Ан, судя по всему, придётся: не вывозить же бандерлогов, львонацистов, «пшеков» и прочую шваль эшелонами в Сибирь на перевоспитание, пусть варятся в собственном соку.
Следуя странной логике, а точнее, её полному отсутствию, Цветаев добрёл до противоположного края дома и в полном безнадежии сунулся в самый последний подъезд. В поту и уставший, как каторжник, он поднимался с этажа на этаж и к своему непомерному удивлению именно на седьмом этаже обнаружил нужную ему квартиру. Ляха бляха! – невольно вырывалось у него, и он рухнул на ступеньку, горько сожалея, что не курит, иначе бы точно закурил с горя.
Целую минуту он приходил в себя, почесывая шрам на груди, потом вытащил пистолет из кобуры, привёл его в боевое положение и совершенно не к месту вспомнил глаза жены – глубокие, карие, всегда и везде, даже в толпе, принизывающие его словно током. Вспомнил, перекрестился и позвонил в дверь.
Звонок с той стороны был таков, словно раздавался в гулкой, пустой квартире. Цветаев прислушался, пару раз постучал ногой – всё было безрезультатно. Позади скрипнула дверь:
– Чего трезвонишь?.. Нет его!
– Кого? – нервно оглянулся Цветаев.
В приоткрытую дверь выглядывала чёрная старуха – страшная, как смерть.
– Кольки Бурлинова нет, вот кого! – прокаркала старуха.
Её абсолютно не смутил пистолет в руках у Цветаева.
– Мне Борис нужен, – сказал Цветаев, на всякий случай делая шаг назад и пряча оружие в кобуру.
– Ась? Плохо слышу! – она приложила ладонь к волосатому уху.
– Борис нужен! – крикнул он так, что его голос разнёсся по всем этажам.
– Никакого Бориса здесь нет! – отрезала она.
– А Бурко? – осмелел Цветаев, стараясь не прикасаться взглядом к её уродливой бородавке на огромном, как баклажан, носу.
– Ась?
– Бурко!!!
– Бурко тем более. Здесь Колька Бурлинов живёт.
– А где Колька?
– Ась?
– Колька!
– Да не кричи ты! Сидит твой Колька!
– Давно?!
– Три года уже. Убил человека за карты.
– А в квартире кто-нибудь после него жил?
Он никак не мог привыкнуть к её гортанному голосу, который происходил у неё из-за какого-то скрытого уродства, и на одно-единственное мгновение усомнился в реальности мира, глядя на её огромный нос с бородавкой.
– Никто больше не жил, – прокаркала старуха. – Родня мебель за долги продала. Хотели и квартиру – да кому она теперь нужна, кто сюда поедет?! Вот и стоит запертая.
– Ясно, – чуть оторопело кивнул Цветаев.
Его расстроила неудача, и он не представлял, что делать дальше.
– А ты кто будешь? – поинтересовалась старуха.
– Борьку ищу, – короткой ответил он, тем самым прекращая разговор.
– Ась?
Цветаев махнул рукой и вдруг понял, что боится от неё чем-то заразиться, огромным носом, что ли, и начать каркать точно так же, как и она. Он даже ощутил першение в горле и начал покашливать.
– Ищи в другом месте! – прокаркала старуха и захлопнула дверь.
Пустышка, с холодком в груди решил Цветаев. Тогда зачем Герка врал? Может быть, здесь всё же была конспиративная квартира милиции или какой-нибудь разведки? Но тогда глазастая старуха заметила бы, надо было ей денег дать, пожалел он о своей нерасторопности. А, может, в свете нынешний событий Бурлинова выпустили? Но зачем ему скрываться? Закатил бы шумную пьянку и отправился бы на фронт навёрстывать упущенное. Впрочем, что теперь гадать?
Он прошёлся вдоль короткого коридора и выглянул в узкое окно рядом с мусоропроводом. Сверху район казался вымершим: заросшие по краям тротуары, ослепительно блестевший голубой Днепр, и ни единого прохожего, хотя всё же один человек появился и показался Цветаеву очень даже знакомым. Шрам на груди вдруг дико зачесался. Захотелось ударить себя кулаком по лбу. Так обмишуриться! Враскорячку, чтобы не споткнуться, Цветаев бросился вниз с целью догнать Ирку Самохвалову, шествующую по тропинке к детскому саду, только она была не в платье цвета морской волны, а в джинсах и белой блузке.
Но когда он очутился на этой самой тропинке, Самохваловой, естественно, и след простыл. Цветаев, взмыленный, как лошадь, промчался, ещё немного: через квартал, на соседнюю улицу, но и здесь никого не оказалось, только горячий воздух лениво шевелил листья на деревьях, да ворона, сидящая на дереве, слезливо каркнула, ошибся, мол, батенька.
Цветаев поплёлся на стоянку. Баста! – решил он обессилено, на сегодня разочарований хватит, школьные годы канули в вечность, никто никого не любит и никто никому не нужен. Юность закончилась, наступили суровые будни зрелости. И во всём виноват Пророка. Если бы не его маниакальная подозрительность, то не надо было никуда нестись и что-то доказывать. Поеду-ка я к Воронцовой и напьюсь, решил он. От одной мысли о «пармезане» и о «Bаrdolino» рот у него наполнился слюной, и Цветаев вспомнил, что не завтракал, но ощущение голода не было, в желудке поселилась вселенная пустота.
Он уже завёл двигатель и подал вперёд, как вдруг, увидев белую «шестёрку» Гектора Орлова, дал по «всем тормозам», из суеверия закрыв глаза, а когда открыл, то сказал себе: «Не просри свой шанс, люди засмеют!» Под людьми он, конечно, в первую очередь подразумевал Пророка; после этого, озираясь, подошёл посмотреть на находку. Можно было ещё допустить, что Гектор оставил машину здесь случайно, когда приходил по адресу, но тогда бы она за месяц покрылась бы пылью и грязью, да и птицы постарались бы вовсю, а оказалось, что на ней ни соринки, что её недавно мыли, и стёкла блестели, как новенькие.
Цветаев ощутил запах следа. До этого все запахи были ложными, а здесь самый что они на есть настоящий, пахучий, как свежая лепёшка, которые пекла Наташина бабушка – Варвара Михайловна из Нижнего Новгорода, снабжая его этими лепешками во всех командировках. На всякий случай он отогнал свою машину подальше, в соседний ряд, и приготовился ждать. Старое, доброе чувство охотника охватило им. И он понял, что надо доверять только себе, никто так не позаботится о тебе, как ты сам.
В глубине души он надеялся, что рано или поздно увидит того крайне неприятного субъекта, у которого можно узнать, за что и как он предал Пророка, и даже так свыкся с этой мыслью, что когда к машине подошёл чрезвычайно плотный человек с изломанными ушами, был разочаровал до глубины души и призвал своего ангела-хранителя к справедливости. В мире должна быть справедливость, решил он, иначе всё бессмысленно.
Плотный человек больше всего походил на отставного боксёра, разжиревшего в отсутствии ринга и тренировок. Может это и есть Борис, подумал Цветаев, то бишь неуловимый Бурко?
Боксёр сел в машину и живо тронулся с места. Цветаев дождался, когда он выйдет с площадки, и поехал следом. Небо через переднее стекло казалось голубым-голубым и по-осеннему высоким. Хорошее небо выпало Киеву, только незаслуженно и не к месту в истории, за место в истории тоже надо бороться, а то можно получить «неуд» не веки вечные. А у грязных городов должно быть грязное небо. И в этом Цветаев признал несовершенство мира.
Он нагнал боксёра у Оболонского кольца, где улица Героев Сталинграда, переименованная в Героев Бандеровцев, поворачивала и превращалась в Московский проспект, переименованный в Львовский тракт и просунутый между пилонами одноименного моста. Мелькнули зовущая гладь Днепра, песчаные берега Труханова острова в зелёной дымке ив, и на проспекте Генерала Ватутина, переименованном в Героя Украина Константина Могилко, Цветаев свернул вправо в Днепровский район – пока ещё безопасный и тихой. Николай Политыкин погиб как раз где-то здесь. Таких простых совпадений не бывает.
Возле парка «Аврора», на улице с политически нейтральным название Сулейман Стальский, там, где заворачивал трамвайчик, боксёр свернул во двор пятиэтажного дома номер семьдесят восемь и вошёл в четвёртый подъезд.
И опять Цветаеву повезло: повинуясь то ли шестому чувству, то ли голосу ангела-хранителя, он не заехал следом во двор, хотя, конечно, по всем правилам следовало бы, чтобы запомнить лица, тех, кто сядет в машину, а остановился у обочины, благо дома вдоль улицы стояли торцами в ней, и приготовился ждать. Соваться неизвестно куда, было рискованно. Нервно зачесался шрам на груди, и как будто в подтверждение, из подъезда, в который вошёл боксёр, выскочили семеро при оружии, в «балаклавках», и среди них Цветаев безошибочно угадал боксёра. Боксёр прыгнул в белую «шестёрку», а остальные – в фургон, стоящий рядом, и к удивлению Цветаева понеслись по тому же маршруту, которым боксёр сюда прикатил. Был ещё нечто странное, что промелькнуло неосознанно – так, намёк, который не оформился в конкретную мысль. Цветаев подумал, подумал об этом и забыл, так бывало всегда, когда мысль не находит подтверждения.
Цветаев подивился на прыткость боксёра и его команды, а вот причину своей настороженности понял только тогда, когда увидел того, кого совсем не ожидал увидеть в Киеве, потому что думал, что он после своего предательства пропал, сгинул в круговерти войны.
Он двигался следом, но так, чтобы на него раньше времени не обратили внимание. До кольца он вообще их «отпустил», ибо сообразил, что боксёр несётся на прежнюю стоянку; однако он миновал её, как миновал «Киевский завод углекислоты», оружейное предприятие «Маяк», строительную фирму «Лакма», «МЖК Оболонь», а потом последовательно – «Киевский мыловаренный завод», кожевенный завод «Чинбар» и ЗАО «Куренёвка», и наконец Цветаев понял, что здесь пахнет рейдерством и что конечная цель боксёра – издательский комбинат «Киевщина», больше достойных объектов не было. Совпадение не больше, чем совпадение в чудесах пирамиды Хеопса, подумал Цветаев, но такое тоже бывает.
Однако когда почти крадучись подъехал в углу здания комбината, и выглянул, то к своему удивлению не обнаружил обычной в таких случаях толпу, которая бы била окна и штурмовала вход. «Шестёрка» и фургон стояли во дворе, и всего лишь один бандерлог торчал у гостеприимно распахнутых дверей. Вояка, презрительно подумал Цветаев, и оглянулся на «Машку», которая преспокойно возлежала себе на заднем сидении. Ладно, решил он, делать нам здесь нечего, а боксёра нашего мы выследим потом и всё узнаем о Гекторе Орлове, Николае Политыкине и таинственном Борисе, то бишь Бурко.
В тот момент, когда он сдавал назад, чтобы вернуться в магазин Татьяны Воронцовой и предаться чревоугодию и пьянству, прямо у него над головой посыпались стёкла, и он увидел, как из окна где-то в районе седьмого, восьмого этажей выскочил человек в костюме и галстуке. Он так и летел, словно бежал быстро-быстро, только перепутал выход, летел, размахивая руками, молча, в абсолютной тишине, а когда упал на крышу одной из машин, стоящих внизу, то во все стороны полетело то, что остаётся от человека, упавшего с большой высоты. К нему тотчас подскочил бандерлог, а в разбитой окно высунулся второй без маски и крикнул:
– Ну що там?
Бандерлог заглянул на проломленную крышу машины, на ногу человека, неестественно торчащую в сторону:
– Готовий!
– Ну і біс з ним! – бандерлог скрылся в окне и тотчас там прозвучал выстрел.
Бандерлог вернулся на вверенный ему пост и равнодушно закурил. Цветаев оцепенел на секунду. Видит бог, я не хотел, подумал он, нашаривая «Машку» и на всякий случай оглядываясь вокруг: благо, что комбинат был построен на отшибе, окружён зелёной зоной и двухметровым забором, никто ничего не увидит и не услышит.
Бандерлога у двери он снял одним выстрелом из окна машины. «Машка» не подкачала: «Щелк», и у бандерлога снесло череп.
Цветаев выскочил из машины и, пригибаясь, побежал вдоль стены с таким расчётом, чтобы его не увидели сверху и из окон первого этажа. В убогом вестибюле никого не оказалось. Вахтёр или спрятался, или сбежал. Его счастье, цинично подумал Цветаев. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что издательский комбинат переживает не лучшие времена: вокруг пыль и уныние, грязные шторы, фикус сиротливо чах у окна. Удивительна была не эта картина, а то, зачем в боксёр сюда явился. Работал один из четырёх лифтов, в нём кто-то спускался.
Цветаев отскочил за угол и достал пистолет. Вышли двое, вернее, трое, потому что двое бандерлогов в чёрном волокли человека без сознания. Его руки и голова свешивались бессильно, а ноги, на одной из которых не было туфля, чертили по полу кровавую дорожку.
– Куди? – спросил один другого.
– Тайсон наказав, в кущі, щоб не бруднити приміщення , – ответил ему другой и хохотнул, как хохочет человек от страха, когда собирается убить другого человека.
Цветаев сразу же их возненавидел. Он убил обоих сзади выстрелом в голову, в того, что был слева пришлось выстрелить два раза – рука дрогнула, когда бандерлог инстинктивно оглянулся; они послушно рухнули рядом с человеком без сознания.
Цветаев поднялся на шестой этаж и попал в фойе, по обе стороны которого тянулись кабинеты. Так и хотелось сунуться в одни из них и крикнуть: «Бегите!», но здесь было тихо и сонно, словно наверху вовсе и не стреляли. Сжимая в одной руке «Машку», а в другой – пистолет, Цветаев побежал по коридору вправо и попал на лестничную площадку. Пахло курилкой и вездесущими кошками, а на подоконниках застыли банки из-под кофе, полные окурков. Сверху раздавались неясные голоса. Кто-то орал, похоже, Тайсон:
– Чого ти друкуєш, паперовий козел?! Нам не потрібна література ворогів! Чому вона нас навчить?! Пушкін твій, чи що? Нам потрібні книги українською мовою! Гоголь, цей, як його? Шевченко! А це що?! Що?!
Человека били совсем рядом. Цветаев открыл дверь и попал в такой же коридор, что и этажом ниже. В глубине тёмного коридора, за фойе, была открыта дверь, падал свет, оттуда и доносились голоса и удары. Всюду валялась бумага, книги и папки. Наискосок в комнате сидела женщина средних лет с перепуганным до смерти лицом. Цветаев показал ей знак, чтобы она молчала.
– Уходите… – шепнул он ей и увидел, что у неё глаза наполняются ужасом, и только после этого понял, что она привязана «скотчем».
Он вошёл в комнату, взял ножницы и освободил её.
– Идите вниз, там никого нет.
– Я боюсь! – прошептала она, на глаза у неё стали навертываться слёзы.
– Идите, идите! – приказал он специально грубо, чтобы она не надеялась на его помощь.
– Мне заказали… – оправдывался человек в дальней комнате.
Голоса гулко разносились по коридору.
– Вы ещё здесь?! – Цветаев оглянулся. – Идите!
– Я не могу без туфель, – голос её был бесцветным.
В комнате снова заорали:
– У очі дивися! В очи!
– Идите уже! – оглянулся он, но её уже не было, остался лишь осязаемый, как запах пота, страх.
Как она проскользнула мимо, он не понял, лишь на полу стелился кровавые след ног.
– Говори по-українськи, паперова свиня! – снова потребовал Тайсон.
Цветаев направился на голос, но вдруг ожил лифт, и Цветаев отступил назад, взяв под прицел фойе.
– Мне заказали... – простонал человек.
– Дивися, слюни пускає , – хохотнул кто-то, и снова человек натужно застонал, потом его ударили, как в «грушу».
Их четверо, подумал Цветаев, а в обойме у меня три патрона, и в «Машке» четыре. Не густо.
– Хто замовив?! Хто?! Говори, паперовий собака! – закричал Тайсон.
Лифт всё ещё полз от этажа к этажу. Пришлось ждать.
– Там их много… – Чувствовалось, что человеку трудно говорить.
– По-українськи, собака! – напомнил Тайсон, и было слышно, как он ударил, словно в сырое мясо.
Цветаев представил: с оттяжкой, всей массой, сверху вниз – смертельный удар.
– Там їх багато , – со стоном поправился человек.
– А ти, як професіонал і політично грамотна людина, – издевался Тайсон, – повинен був пояснити їм, що ми тут говоримо і пишемо тільки по-українськи! Зрозумів, паперовий собака?!
– Зрозумів, все по-українськи , – покорно согласился человек.
– Ти політично грамотний?
– Так…
– Не чую!
– Так… – послышался тяжёлый стон.
– Але ми тебе все одно уб'ємо! – заржали они, и снова ударил, с оттяжкой, как садисты.
Лифт наконец миновал седьмой этаж и поднялся выше. Цветаев перевёл дыхание и двинул по направлению к злополучной комнате, держа коридор под прицелом. Теперь он чувствовал всё пространство вокруг, слышал каждый звук и шорох, и знал, что других людей на этаже нет, быть может, только на восьмом или девятом – те двое, которых он ещё не видел, и там тоже происходило что-то страшное.
– Де Швидкий і Сміливий? – спросил Тайсон крайне недовольным тоном.
– Не знаю , – ответил его напарник.
И Цветаев понял, что Быстрый и Смелый, те двое, которые остались лежать в вестибюле на первом этаже.
– Їх за смертю посилати!
– Це точно , – согласился напарник.
– Швидкий, Швидкий, дай відповідь першому! – потребовал Тайсон у рации. – Ідіоти! – выругался он.
– У штани наклали , – предположил его напарник.
– Не можуть впоратися з однією людиною. Я давно помітив, що Сміливий дивно поводиться, – согласился Тайсон и снова вопросил к рации: – Швидкий, Швидкий, дай відповідь Тайсону. Чого вони зволікають ?
– Прийдуть, куди подінуться , – миролюбиво заверил его напарник.
На этой фразе Цветаев и заглянул в комнату. Тайсон стоял с рацией у разбитого окна, его напарник, который выглядывал в окно, высокий и ладно скроенный, ковырял пальцем рану в глазу человека, который был привязан к массивному креслу. Человек был без сознания, но в момент, когда человек надавил на его рану пальцем, застонал и попытался отстраниться.
– Ха-ха… – засмеялся высокий человек, выражение лица у него было такое, словно он изучал черепаху без панциря.
За этим занятием Цветаев и убил его, выстрелом из «Машки». Тяжелая пуля отбросило его на стену, и он оставил на ней красную полосу. Цветаев передёрнул затвор и выстрелил в Тайсона. Но у Тайсон оказалась великолепная реакция: он ушёл вправо, как уходит боксёр от бокового удара, сжался в комок и, из-за массивного стола, опрокидывая его, как пушинку, бросился на Цветаева. Однако Цветаев не дал ему ни единого шанса, а ударил на встречном движении прикладом в лоб, и этого оказалось достаточно. Тайсон рухнул, как подкошенный: ноги вперёд, голова – назад. Колени у него так и остались согнутыми, а глаза принялись изучать потолок.
– Развяжите меня, – попросил человек.
Цветаев, стараясь не глядеть на его правый глаз, который, похоже, был выбит, достал нож и перерезал «скотч». Человек, как большая кукла, опустился на пол и пополз, Цветаев не понял вначале, куда именно. Виданное ли дело, такая рана, а он шустрым оказался.
Человек полз и полз, целенаправленно миновал опрокинутый стол и, когда дополз, первым делом укусил Тайсона за ногу. Он рвал его, как собака кошку, с урчанием подбираясь всё выше и выше, пока не дотянулся до горла, а потом уселся и стал душить, однако у него не хватило сил, чтобы сомкнуть пальцы на бычьей шее Тайсона, и от этой возни он стал приходить в себя. Человек беспомощно оглянулся невидящим глазом.
– На, – Цветаев сложил в его руку пистолет. – Просто нажми на курок, – сказал он. – Так будет справедливо.
Человек выстрелил, голова у Тайсона дёрнулась, в ней появился третий глаз, но человеку этого было мало, он выстрелил ещё и ещё, а потом просто щелкал и щёлкал курком и принялся бить Тайсона уже мёртвого.
– Всё, хватит, хватит! – Цветаев оттащил его в сторону, достал промедол и сделал укол.
У человека случилась истерика, и он, захлебываясь слезам и кровью, стал рассказывать, что они пришли за его сыном – Серёжкой, а он им не дался. – Человек со странным выражением на лице замер, словно только сейчас сообразил, что произошло непоправимое, и посмотрел на окно.
Цветаев нашёл в баре водку, налил на два пальца в стакан и протянул человеку. Человек посмотрел одним глазом и не увидел его:
– Что это?!
– Водка! Пей! – приказал Цветаев и помнил о тех двоих, которые остались то ли на восьмом, то ли на девятом этаже.
– Тихо! – сказал он, услышав подозрительные звуки.
Но человек, не слушая его, повторял всё громче и громче:
– Они убили его просто так, даже не из-за денег! А просто так! Ради интереса! Убили! Убили! Убили! Что теперь будет?! Что?! Как жить?!
– Тихо! – приказал Цветаев и плеснул водку в лицо человеку.
Человека словно ударило током, он вздрогнул, осмысленно посмотрел на Цветаева и всё понял: там, наверху, закрывались двери лифта. Человек испугался:
– Дайте мне оружие! Дайте!
– Тихо! Тихо! – приказал Цветаев, подхватывая «Машку» и превращаясь в охотника.
О том, что по ту сторону опрокинутого стола, валяются два «калаша», он даже не подумал, как не подумал и о запасной обойме к пистолету, которая болталась у него в кармане и при каждом движении била по ноге.
Он передёрнул затвор, проскользнул в направлении фойе и встал прямо напротив лифта. Лифт наконец остановился, двери раздвинулись, и первого, кого увидел Цветаев, был бандерлог с женской головой в правой руке. Женщина явно была красавицей, если бы не гримаса ужаса, которая ещё не оставила её лица. У женщины были ярко-рыжие волосы, и за эти ярко-рыжие волосы бандерлог её и держал, намотав на кулак. Выражение лица у бандерлога было самым что ни наесть дебильным, дебильнее не бывает, подумал Цветаев.
Он поднял «Машку» и выстрелил ему в живот, передёрнул затвор и направил ствол на второго бандерлога, но от неожиданности замер: перед ним ни живой ни мёртвый стоял Лёха Бирсан.

***
Они даже не захватили оружие – торопились выслужиться перед Тайсоном, быстро и чётко, с рациональным подходом к делу.
– Выходи! – приказал Цветаев и добавил на невольно брошенный Лёхой Бирсаном взгляд в сторону распахнутой двери. – Нет твоего Тайсона. Убил я его и второго – тоже.
Этим он дал понять, что шансов нет и не предвидятся; и голос его прозвучал, как приговор.
– Только не стреляй… – попросил Лёха Бирсан враз побледневшими губами.
Ему даже не пришло в голову нажать на кнопку лифта, потому что он увидел, что сделала пуля «Машки» с его напарником. Он был словно парализован её огромным зрачком, и тонкие его губы заметно побелели.
Красив был Лёха Бирсан. Мачо в блондинистом исполнении. Война придала ему мужественности, только это мужество стало порочным. Бабы млеют от таких мужиков. Светлые кудри обрамляли высокий, сократовский лоб, а голубые глаза, обычно смотрящие весело и небрежно, на этот раз были смертельно испуганными.
– Не стреляй, – метнулись глаза Лёха Бирсан, – я сдаюсь… – добавил он, поднимая руки, – я тебе всё объясню…
И Цветаев, глядя ему в честные-пречестные глаза, едва им не поверил, если бы в следующее мгновение не обратил внимание, что руки-то у Лёхи Бирсана, что называется, по локоть в крови, и он совершенно не торопится их вытереть.
– А это не я… – вообще посерел Лёха Бирсан, заметив его взгляд, – это он, – и качнул головой в сторону напарника, который хрипел и пускал кровавые пузыри, а двери лифта сходились и расходились из-за его ног, торчащих из кабины.
– Ну допустим… – произнёс Цветаев, которому хотелось верить во всё хорошее всех своих школьных друзей, как хотелось верить, что вернётся довоенная жизнь и всё будет классно, как прежде, без взрывов и без бомб, без грязи и вшей.
– Я у него на подхвате.
– На подхвате? – сурово переспросил Цветаев и аж задохнулся, взглянув на женскую голову в кабине лифта. Один её глаз неподвижно смотрел ему прямо в лицо, казалось, она задумалась, и гневная морщинка между глаз уже пропала. Таких женщин надо любить нежно, страстно всю жизнь, заниматься с ними любовью и холить, а не отрезать им головы.
И вдруг Лёха Бирсан подал ему стародавний и потому очень знакомый знак. Этот знак был знаком их юности. Цветаев забыл его, а теперь вспомнил. Они пользовались им в школе, когда им нужно было объединить усилия; этот знак знали все: и Пророк, то бишь Антон Кубинский, и Гектор Орлов. Цветаев подозревал, что его знает даже Ирочка Самохвалова, потом что она периодически попадала в их компанию до тех пор, пока Гектор Орлов не женился на ней и не начал ото всех прятать; из-за этого они, собственно, и сбежала. Знак был ключом к взаимопониманию, и Цветаев опустил винтовку – не стрелять же в своё прошлое.
– Не верьте ему! – Услышал он голос человека за спиной. – Умоляю, не верьте! Это он мне глаз выколол!
Цветаев удивленно посмотрел на Лёху Бирсана. Подобное заявление могло относиться к кому угодно, только не к Лёхе, первому бабнику, пьянице, сволочи, но не садисту и не убийце.
– Это правда?
Лёха Бирсан молчал целую вечность, а потом, не шевеля губами, прошептал:
– Правда…
– Зачем?! – удивился Цветаев. – Зачем? Объясни мне?!
Перед его внутренним взором пронеслось почти всё, что объединяло их: школа, глупости, которые они совершали коллективно, училки, которых мысленно раздевали, первая водка, которую попробовали за углом на танцульках, девчонки, в которых безумно влюблялись, и ещё много и многое другое: походы, песни у костра, звездное небо и чьи-то стихи. Блин, ужаснулся он, как давно всё это было!
Лёха Бирсан закрыл свои голубые глаза и покачал головой, чтобы Цветаев не подумал о нём плохо.
– Я не знаю… всё так запуталось. Я ничего не знаю.
И Цветаев испытал злорадство – первый красавчик в мире, до которого надо было тянуться и тянуться, перед которым любая девчонка в школе готова была снять трусики, которому всё давалось легко и естественно, несовершенен, как любой майданутый! Нет, подумал он, ошарашенно, не может быть, в этом мире так не бывает. Майдан – это майдан, а Лёха Бирсан – это Лёха Бирсан, пускай он и предал Пророка, но он не убийца!
– Как же так? – спросил он, – я же знаю тебя сто лет. Мы за одной партой с первого класса сидели.
Лёха Бирсан глядел на него во все глаза, в них была просьбы не убивать, не стрелять в своё прошлое. Цветаев вдруг сам для себя нашёл ужасный ответ: друзья совсем другие, не те, какими ты их представлял десять лет назад, а совсем другие, как чужой человек, которому ты благодарен за то, что он не напал на тебя в тёмном переулке.
– Товарищ… товарищ… не слушайте его, – быстро заговорил человек без глаза. – Они заставили его прыгнуть, моего мальчика, сказали, что если он не прыгнет, они убью меня и её. А этот выколол мне глаз…
Видно, он потерял терпение, шарахнулся куда-то, Цветаев не посмел обернуться. Он, не отрываясь, смотрел на Лёху Бирсана, и он под его взглядом всё серел и серел, пока лицо не стало таким, как стенка позади него.
– Рассказывай! – велел Цветаев.
Лёха Бирсан набрал воздух, чтобы наконец хоть что-то произнести в своё оправдание и разобраться с этим миром раз и навсегда, в том числе и за Пророка, которого он предал, но судя по шагам, человек без глаза вернулся прежде, чем Лёха открыл рот.
– Как это стреляет? Товарищ военный, как это стреляет?! – воскликнул человек без глаза.
– Передерни затвор, – велел, не оглядываясь, Цветаев.
– Так?..
Раздался металлический звук, и Цветаев представил, как патрон послушно лёг в затвор.
– Так, – подтвердил Цветаев. – И сними с предохранителя.
– Так?..
– Так, – кивнул, не глядя, Цветаев. – Но стрелять мы его сейчас не будем.
– Почему?! – встрепенулся человек без глаза.
В его голосе прозвучало страдание. Должно быть, он был дисциплинированным человеком, преданным своему делу, любящий своё дело, понимающий ситуации, иначе бы давно спустил курок. Я бы на его месте так и сделал, подумал Цветаев.
– А мы его вначале допросим, – сказал он, и металл, прозвучавший в его голосе, заставил Лёху Бирсана поморщиться.
– Ладно, – согласился человек без глаза после непродолжительного молчания, – я вам доверяю, хотя, судя по всему, он ваш хороший знакомый.
– Был «хорошим», да весь вышел, – сказал Цветаев. – Идём, – велел он и качнул стволом «Машки».
Лёха Бирсан послушно поплёлся в комнату и бессильно рухнул в кресло, в котором до этого сидел человек без глаза.
– Смотри сюда! – приказал Цветаев и поставил перед ним мобильный телефон. – Говори в камеру, чтобы потом не отвертеться.
– Зачем? – удивился Лёха Бирсан, – я и так ещё раз всё повторю.
В его голосе звучал покорность и усталость. Он был удручён, он был страшно удручён – не тем, что его поймали, а тем, что встретил Цветаева, и это потрясение было сильнее всего. Печать заискивания лежала на его лице.
– Скажешь! – заверил его Цветаев. – А вы, – сказал он человеку без глаза, – держите его на прицеле.
– Хорошо, – неуверенно сказал человек без глаза. – Только я не умею.
– Ничего, научишься.
Боится, что я Лёху отпущу, насмешливо подумал Цветаев и ту же отбросил эту мысль. Она была ненужно и лишней.
– В какой организации ты состоишь? – спросил он, поднял стул и сел на него.
– Я не состою, меня заставили.
Лёха Бирсан выглядел так, словно обиделся; голоса у не было, не голос, а одно сипении.
– Заставили после того, как ты предал Тошу? – уточнил Цветаев.
Лёха Бирсан проглотил слюну, так, как будто проталкивал в себя тряпку:
– Можно попить?
– Воды нет, есть водка. Налей ему, – попросил Цветаев.
Пока человек без глаза возился у бара, Цветаев молча смотрел на Лёху Бирсана, и в голове у него была абсолютная пустота, ни одной светлой мысли, никаких ощущений, которые должны были сопутствовать такому моменту, ведь ты не часто держишь на мушке своего друга, пускай и бывшего. Он уже и не был рад, что «взял» Лёху Бирсана и что, похоже, раскрыл тайну Гектора Орлова; а всё Пророк со своей маниакальной подозрительностью.
– Пожалуйста, – человек без глаза поставил перед Лёхой Бирсаном стакан.
Лёха Бирсан поблагодарил взглядом и выпил, оставив на стакане бледные следы крови. Он даже хотел попросить ещё что-то, но осёкся под взглядом Цветаева и опустил голову.
– Меня заставили, – пробормотал он. – Они сказали, что у меня нет обратного пути.
– И ты поверил?
– Ты не знаешь! Ты ничего не знаешь! – вспылил Лёха Бирсан и сразу же скис, а потом стал монотонно заговорить, воодушевляясь всё больше и больше: – Я прошёл краматорские ямы. Ты не знаешь, что это такое!
– Не знаю, – согласился Цветаев.
– Это такая штука, вырытая экскаватором, полная воды. И ты сидишь в ней голый!
– Мог бы удавиться, – не дослушав, сказал Цветаев.
– Пробовал, не получилось.
– Что ж так? – удивился Цветаев.
– А потом мне вдруг дали власть. Понимаешь, после всего, после ужаса и отчаяния – огромную власть.
– И ты согласился?!
– А куда деваться? Выходов не так много: или минное поле, или забьют, как овцу. А когда о Кубинском рассказал, то всё сразу изменилось. Власть, она такая упоительная, от неё невозможно отказаться, одни раз попробовал, и всё, капец! Ты царь мира!!! Ты можешь всё! Ты стал свободным, для тебя нет законов! Вот так-то, Женя...
Монолог стоил ему большёго усилия, из него словно вышел весь воздух, а ещё он стыдился своих рук и прятал их.
– Дайте ещё водки… – несмело попросил он.
После ям он мертвец, понял Цветаев и удивился, что так просто и на бытовом уровне сделал открытие мирового порядка: не может человек после такого оставаться человеком, в нём ломается стержень, обратно дороги нет.
– Да, я не знаю, какой ты царь и кого ты ещё предал, – сказал Цветаев. – Но судя по всему, опыт у тебя большой.
– Никого я не предавал, – буркнул Лёха Бирсан, уставившись в пол. – Я просто рассказал, где бывает Антон. Я надеялся, что после моего ареста он изменит адреса.
– Надо было выбрать минное поле! – убеждённо сказал Цветаев.
– А я просто хотел жить!
– Ну и как?.. – Лёха Бирсан поднял на него глаза. – Как живётся? – спросил Цветаев, глядя в них.
– Плохо и ужасно живу, как в аду! Да, я чистильщик, я занимался этим, но я давно умер! Стреляй, мне всё равно! – не выдержал Лёха Бирсан.
Но Цветаев проигнорировал его злость, ибо Лёха Бирсан был в полной его власти, и цена этой власти – жизнь.
– Что это за организация? – он кивнул на труп Тайсона, ноги которого торчали из-под стула.
– «Очищення» .
– Какое очищение?
– «Багнет»… – Водка развязала ему язык.
– Зачем?
– Тайсон сказал, что здесь много сепаратистов.
– Что вы решили с ними делать?
– Ну… это…
– Убить? – подсказал Цветаев, сцепив зубы.
– Да…
– Какая лично твоя задача?
– Найти главного бухгалтера…
– Боже! – воскликнул человек без глаза, – это моей невестка! Бедная Светочка! Двадцать три года! Такая страшная смерть.
Ясно было, что он подумал и о том, что над ней надругались перед смертью, иначе бы явились сюда гораздо раньше. Цветаев тоже об этом подумал.
– Её-то за что? – спросил он, прочитав по лицу человека без глаза всё то, что он не посмел произнести вслух.
– Я не знаю. Мне приказали.
– Тебе не стыдно? – спросил он как-то по-школьному.
– Стыдно, – просипел Лёха Бирсан и не посмел посмотреть в глаза Цветаеву.
Глаза у него были мёртвыми, без выражения и жизни.
– В смысле? – безжалостно уточнил Цветаев.
Господи, подумал он, как я люблю своё прошлое, как я не хочу убивать его!
– В смысле… ожидания. Ждать всегда тяжелее…
– Ждать чего? – уточнил Цветаев.
– Когда тебя придут и остановят. Я не мог сам остановиться, а теперь я словно проснулся… спасибо тебе, Женя.
Что-то прежнее промелькнуло в нём, Цветаева перекорежило: такое прошлое никому не нужно. Человек без глаза крякнул от удивления. Цветаев взялся за пистолет. Он достал обойму и выщелкал из неё патроны, оставив один.
– Допрос окончен!
Его охватило такое ощущение, что он делит это последнее мгновение на какие-то ничего не значащие кусочки и всё это в общем лишено всякого смысла, потому что Лёха Бирсан уже мёртв, давно мёртв. Не я, так кто-то другой, подумал Цветаев.
– Погоди… – бледнея, попросил Лёха Бирсан.
– Мы выйдем, а ты сам всё сделай, – жёстко сказал Цветаев. Ему стало противно, он не мог дышать с Лёхой Бирсаном одним воздухом.
Время мгновений кончилось. Надо было действовать. Был ещё вариант: представить Лёху Бирсана перед ясными очами Пророка. Однако человек без глаза не поймёт, а ещё больше я не пойму себя, потому что буду сомневаться, юлить в душе, подумал Цветаев и решил поставить точку сейчас; кроме меня, её никто не поставит.
– Погоди… – снова попросил Лёха Бирсан.
– Что? – Цветаев тяжело поднялся.
– Я не готов… – прошептал Лёха Бирсан белыми губами.
– А кто готов?! Кто?! Эта женщина, которую вы убили?!
Его рот искривился помимо воли. В это мгновение Цветаев ненавидел всех: рукоблудную войну, бандерлогов, львонацистов, «пшеков» всех мастей, пиндосов, Пророка, Ирку Самохвалову, Гектора Орлова, даже капитана Игоря, хотя как раз он-то и сделал из него человека.
– Я не знаю… – просипел Лёха Бирсан.
– Я тоже не знаю, – услышал Цветаев свой голос. – Ну, хочешь, он сделает это? – и Цветаев понял, что смотрит на человека без глаза, у которого от всего услышанного челюсть отвисал едва ли не до колен, и он забыл о том, что глаз надо промокать платком, иначе сукровица стекала по щеке.
Лёха Бирсан поднял на него глаза. Они были пустыми и безумными, ибо Лёха Бирсан решал дилемму, исключений в которой не было.
– Пошли! – снова услышал свой голос Цветаев и обратил внимание, что забирает «Машку» и телефон со стола.
Человек без глаза покинул комнату следом. Цветаев закрыл дверь. В коридоре было темновато, но Цветаев видел, что человек без глаза смотри на него не менее безумным взглядом, не решаясь ничего спросить. Не зная почему, Цветаев отвернулся. Они ждали выстрела. Цветаев знал, что он будет не громче щелчка, когда ты открываешь банку с пивом.
А потом услышали, нет, не выстрел, а глухой удар, словно кусок глины шмякнулся на пол из ведра. Распахнули дверь. Лёхи Бирсана в комнате не было. Цветаев подбежал к окну и посмотрел вниз: Лёха Бирсан лежал на асфальте, раскинув руки, и его белые кудри, которые, должно быть, так нравились женщинам, шевелил ветер, налетающий с Днепра.

Глава 5
Предел прочности

– Хотите, отвезу вас в больницу? – спросил он, думая о чем угодно, но только не о произошедшем. Хватит с меня смертей, твёрдо решил он. – Ну да… – вовремя опомнился, словно осознав, что здесь случилось, хотя, конечно, помнил об этом каждую секунду, но мозг сыграл с ним злую шутку, отключился на какое-то мгновение, не давая сойти с ума. – Извините…
– Я останусь и вызову милицию, – монотонно произнёс человек без глаза.
Несомненно, он все ещё находился в шоке.
– У меня к вам только просьба, выполните её?
Цветаев сделал безотчётное движение, словно извиняясь. Больше он ничем помочь не мог.
– Я скажу всё, что вы хотите, – так же монотонно произнёс человек без глаза.
Казалось, он держался из последних сил или не осознал произошедшего, или хотел застрелиться и только ждал, когда Цветаев покинет его.
– Опишите вместо меня другого человека?
– Хорошо, – сказал человек без глаза после паузы. – Мне теперь всё равно. Не знаю, получится ли у меня, но я постараюсь. В конце концов, вы спасли мне жизнь, правда, кому она теперь нужна?
Не похоже было, чтобы в жизни он выставлял на показ моменты слабости, однако теперь была та редкая ситуация, когда человек мог и не владеть собой.
– Позвоните жене.
«Сделайте хоть что-нибудь! – едва не добавил Цветаев, – только не стой, словно замороженный!»
– У меня нет жены, – ответил человек без глаза так, когда не хотят вдаваться в подробности.
Ну вот, ты просто ничем не можешь помочь, подумал Цветаев с облегчением, у тебя у самого наступил предел прочности и нервы ни к чёрту.
– Тогда просто не наговорите лишнего, – попросил он. – Скажите, что у вас шок. У вас же шок?
– Да, у меня шок после того, что они сделали со Светочкой и моим сыном, – скрипнул зубами человек без глаза.
– Ну и договорились, – сказал Цветаев, собирая с пола ещё тёплые гильзы.
Гильзы были особыми, и по ним можно было опровергнуть слова человека без глаза да и создать образ стрелка. Если бандерлоги найдут такие гильзы, то решат, что здесь был российский спецназ, а это никуда не годится.
Он не посмел его убить, хотя, чего греха таить, такая мысль пришла ему в голову: «Его всё равно «раскрутят». Будем надеяться, что это произойдёт как можно позже. Пророк убил бы, не задумываясь. Здравый смысл не всегда совпадает с реальностью».
А потом он как будто одеревенел, и некоторое время видел себя, как будто со стороны; возвращался, механически крутя руль, и только бутылка арманьяка на Прорезной 12, Б, привела его в чувства, и он ничего не мог придумать лучшего, как на ночь глядя поехать к Зинке Тарасовой, потому что понял, что у него на всё про всё не больше суток, и потому что человек без глаза долго не выдержит допроса, и потому что наследили в центре, на Михайловской, и потому что его раскусили на Прорезной. В общем, накопилось, где прорвётся, непонятно, и кажется, пришла пора передислоцироваться, как минимум, в другой район. Он снова подумал о жене, о том, что надо всё бросить, и уйти на восток, потому что истосковался донельзя. Но, конечно, это было неверно, не по-мужски, не по-бойцовски, и тогда он только крепче скрутил себя в узел, чтобы не стенать, не маяться и не рвать себе душу, и уже знал, что жизнь состоит из воспоминаний и сожалений, а настоящее – это всего лишь рефлексия, и всеобщая скорбь охватила его.
Чтобы отвлечься, Цветаев стал думать о деле, и получалось, что с Лёхой Бирсаном только всё ещё больше запуталось. Если он имел какое-то отношение к Гектору Орлову, то почему я его не спросил об этом? – мучил он себя. Ясно, что какое-то отношение всё-таки имел, раз боксёр ездил на его машине, но какое? Цветаев прикидывал разные варианты. Например, Гектор Орлов, да прости он меня, имеет предательские намерения, но тогда почему мы ещё живы? Или всё же – Жаглин, который дал ему адрес странной квартиры на Северной, пятьдесят шесть? Гектор Орлов встречался с Иркой Самохваловой? Встречался! Цветаев был в этом почти уверен. Подспудно он ждал её звонка, потому что они одна женщина не может выжить в неведении, даже такая, как Ирина Самохвалова, хотя у её не нервы, а стальные канаты. И всё равно логическая цепочка не выстраивалась. Не видел он полной картины. Будем плясать от Орлова, решил Цветаев, больше не от кого, но на всякий случай надо поговорить с Зинаидой Тарасовой, чтобы исключить Сашку Жаглина, или наоборот, понять его роль в этой истории.
До её дома он добрался к полуночи. Окна в доме не горели, и он малодушничал, решив, что Зинаида Тарасова съехала в более респектабельный район, однако после долгих звонков, она всё же спросила из-за двери сонным голосом:
– Какого чёрта?!
– Открывая, гость с шампанским и цветами пришёл! – крикнул он весело, хотя на душе кошки скребли, не любил он разыгрывать комедии.
Она медлила, разглядывая его в глазок. Естественным образом не узнала, потому что в лампочка в коридоре едва тлела.
– Я сейчас милицию позову! – пригрозила она.
Но он сунул в глазок шампанское и цветы, которые предусмотрительно купил по дороге, и она сдалась.
– Заходи, – сказала сварливо, открывая дверь, – только не долго. Сделал дело гуляй смело!
– Вот так всегда, – сказал он, проскальзывая в прихожую, закрывшись цветами.
Потом уже было поздно: естественно, она его узнала и с воплем:
– Помогите! – бросилась на кухню к распахнутому окну.
Цветаев, не разуваясь, медленно прошёл следом. Поставил шампанское на стол, цветы бросил в помойное ведро, сел и сказал, закинув ногу на ногу:
– Успокойся, поговорить надо.
– Не буду я с тобой разговаривать! – крикнула она и снова принялась взывать к ночи: – Помогите! Помогите ради Христа! Убивают!
– Ну всё, хватит! – стукнул он кулаком. – Давай выпьем!
Как ни странно, она прекратила орать, повернулась и спросила абсолютно спокойным тоном:
– Какой шампанское?
– «Советское», – посмотрел он на бутылку.
– Я такое не пью! – гордо встряхнула она головой, придерживая тяжёлую грудь.
– Садись, дура! – дёрнул её за руку.
Она плюхнулась на стул; грудь под халатом всколыхнулась, как созревшее тесто.
– Я тебя бить не буду, на чёрта ты мне сдалась, ответишь на один вопрос, и я уйду.
– Ну да, отвечу! – гордо вскинула она тяжёлую голову. – Меня из-за этого американца, знаешь, сколько таскали?!
– Не знаю, – ответил он равнодушно. – Твой друг сам напросился.
– Зато он платил евро, а не гривнами! – парировала она с таким азартом, который нечем было крыть.
Зинаида была крупная, мясистая, с толстыми пятками. Икры на ногах были развитыми, как у штангиста. Цветаев вспомнил, что голая она не такая уродливая, как в халате и ночной рубашке не первой свежести. Пахло от неё чёрт знает чем, какой-то кислятиной, но только не женщиной.
– Ладно, – согласилась она, – давай твоё шампанское, – и поднялась якобы за чашками.
– Смотри, без глупостей, – предупредил он её, заметив на столе у плиты набор кухонных ножей.
– Нужен ты мне больно, – гордо ответила она, – руки о тебя марать.
– Вот как? – удивился он равнодушно.
– А что ты думал?
– Я ничего не думал, – ответил он, снимая обертку с бутылки. – Лучше скажи, Саша Жаглин часто у тебя бывал?
– А то! – гордо ответила она, подавая огромные чашки и усаживаясь напротив. – Жениться обещал, да пропал куда-то.
– Не женится, – заметил Цветаев, разливая шампанское. – Убили его.
– Как убили?! – выдохнула она слезу, и глаза у неё расширились от ужаса.
– Девять дней назад, – ответил Цветаев, поднимая чашку. – Не чокаясь!
– Вот это да?! – удивилась она, и они выпили.
Потом она принялась плакать, размазывая слёзы по пухлым щекам и, не стесняясь, вытирая их подолом халата.
– Единственный путный мужик. Жениться обещал. А какие он стихи читал!
– Жаглин читал стихи?! – удивился Цветаев.
Ему стало ещё пуще жаль Жаглина, талант пропал.
– Ещё какие! – воскликнула она, наливая себе полную чашку. – Ты, небось, стихи не пишешь?! – спросила с упрёком.
– Не пишу, – признался Цветаев.
– А он писал! Про снег, про рассвет, про любовь!
– Никогда бы, не подумал, – обескуражено пробормотал Цветаев, вспомнил, от чего больше всего страдал Жаглин – от дефицита женской ласки.
Ему тоже нужна была ласка, и он подумал о своей любимой Наташка, и поклялся разобраться с предателем и уехать домой, а уж каким путём, видно будет.
– Да таких мужчин поискать надо! – в сердцах воскликнула она, придерживая грудь.
И это её вполне естественное движение почему-то стало его волновать.
– В этом я с тобой согласен, – миролюбиво кивнул он. – Сашка тебя куда-нибудь посылал? Или ты кому-нибудь звонила?
– Никому не посылал и никуда не звонила! – отрезала она. – Я ещё не чокнулась, я понимаю кое-что!
– В смысле? – удивился он, словно загипнотизированный её грудью.
– Свяжешься с вами, а потом хлопот не оберёшься, – посетовала она кокетливо, заметив его интерес.
– Он тебе что-нибудь рассказывал?.. – спросил Цветаев, с трудом отвлекаясь от неожиданного предмета вожделения.
– Всё! – торжественно объявила она. – Всё, чем вы занимаетесь, голубчики! – и с восторгом посмотрела на него блестящими серыми глазами.
Лицо её ещё пуще ожило, и казалось молодым и крепким, как наливное яблочко. А голос был словно материнский – добрым, участливый. От таких голосов не отказываются. Такие голоса звучат в тебе всю жизнь и привязывают крепче любых канатов.
Цветаев помолчал, ошарашенно. Сюда бы Пророка, он бы чокнулся окончательно и бесповоротно, и тогда бы случился всеобщий кошмар, а Жаглин на веки вечные был бы заклеймён предателем. Но Цветаев в это верил и не верил одновременно: одни факты говорили, что именно так оно и есть, например, Сашкино странное ранение; а другие – что такой балагур и расп**дяй не может быть предателем по определению. Предатели – они всегда хитрые и себе на уме, говорят отрывисто и односложно, а Жаглин – трепло, балабол, весь на ладони, к тому же бескорыстен, как японский монах.
– И ты нас не заложила?! – уточнил он и поскрёб шрам, который вдруг в знак протеста отчаянно зачесался.
– Ну во-первых, я не майданутая, а во-вторых, не дура, сообразила язык за зубами держать. Рассказала только то, что Сашка велел.
– Вот оно что! – ещё раз удивился Цветаев. – Значит, у вас действительно серьёзно!
– Было серьёзно! – всплакнула она. – Наливай!
Он вдруг почувствовал, что пьянеет. Сказалась смесь арманьяка и шампанского. Но до полного падения было ещё далеко.
– Мне надоела твоя кислятина! – гордо заявила Зинка, отставляя чашку в сторону и забывая придержать грудь.
Момент, когда Зинка пропала и явилась с бутылкой водки, он пропусти, зафиксировал только когда бутылка внезапно возникла на столе, а рюмки уже были полны.
– Давай, выпьем по-настоящему!
– Давай, – махнул на жизнь Цветаев. – Хорошим парнем Жаглин был!
В этом он было вполне искренним. Искренней не бывает! Любил он по-своему балагура и идиота Жаглина, ничего уж здесь не поделаешь. Да и не мог он предать, потому что с первых дней был рядом с Пророком. Такие не предают, такое умирают на баррикадах под танками!
– А ты только сейчас понял?! – спросила она с издевкой, словно один Цветаев был виноват в смерти Жаглина, но не сознавался.
Он погрозил ей пальцем:
– Не поймаешь. Я не по этой части. Я товарищ! – И вспомнил вдруг о Лёхе Бирсане. Да так вспомнил, что на минуту, не меньше, проглотил язык. Что-то тяжелое и вечное стояло перед ним. Он не понимал, что именно, просто молча созерцал, ожидая любого подвоха, но он так и не случился; не далась ему в этот день вечность, не стал он мудрее, а только подошёл к её черте и тут же забыл, как забывают о нелепице, которую невозможно постичь.
– Эй, ты! – окликнула она и помахала перед носом, – упился, что ли?!
И в её голосе прозвучали те девичьи нотки, которые, наверное, нравились Жаглину в момент близости с ней.
– Упьёшься с вами, – ответил он сварливо, всё ещё ощущая неизбывное, как вкус горечи на губах. – Давай выпьем ещё за одного друга! – решился он.
– Тоже погиб? – доверительно шмыгнула она носом.
И снова её материнский голос заставил его отвлечься, и он едва не потерял нить разговора. Чёрт, женщины! – подумал он. Сколько ты встретишь их в жизни?
– Не спрашивай, ничего не спрашивай, – сказал он невпопад, чувствуя, что прощается с чем-то, с чем прощаться ни в коем случае нельзя было, а оно всё дальше и дальше уходит от него, причиняя боль. Прошлое – как эхо в горах, откликается, но недоступно.
– Нет, так нет, – она не обиделась вовсе. – Только что-то друзей у тебя часто убивают.
– И я о том же, – с этой самой болью в груди произнёс он и подумал о Пророке и Гекторе Орлове, уж они казались такими друзьями, водой не разольёшь, а один другого водит за нос. Не в этом ли всё дело? Неужели Ирка виновата? Запуталась, а я разгадывай.
Но водку выпил и понял, что потерял меру. Всё вдруг стало простым и понятным. Например, Саша Жаглин, влюбился, женился и молчал, чёрт косолапый. Обзавидуешься до смерти. Гектор Орлов врал как сивый мерин. А Пророк бесился на пустом месте. Ирочка Самохвалова – дура беспросветная. Лёха Бирсан – убийца и насильник. И я вместе с ними. Замечательная компания!
Зинаида призывно смеялась, в окно заглядывала полная луна, и момент, когда надо было остановиться, он пропустил, а очнулся от утреннего света и от того, что рука под головой затекла. Пошевелился и понял, что лежит в постели под смятой простынёй абсолютно голый, а со стороны кухни, между прочим, раздаются странные звуки. Больше всего его ужаснула мысль, что он потерял контроль над ситуацией, а когда его взгляд упал на аккуратно сложенные вещи, которые прижимал его пистолет в кобуре, и на трусы, словно в насмешку, повешенные на спинку стула, то вскочил, словно ошпаренный, прикрылся подушкой и с пистолетом в руке подался на кухню, откуда аппетитно пахло жареной картошкой и малосольными огурцами, и где Зинка в бигуди колдовала над плитой.
– Ну что, котик, проснулся? – обернулась она, придерживая уже знакомым движением шикарную грудь.
Цветаев спрятал пистолет за спину.
– Привет… – сказал он. – А что вчера было?
Шрам на груди просто таки зверски зачесался от досады.
– Вот таким ты мне больше нравишься, – засмеялась она, оглядывая его с головы до ног и задерживая взгляд на подушке.
Но он не дал ей разгуляться.
– Что вчера было? – напомнил вопрос.
– А что было? – Зинаида смешно вытаращила серые глаза.
– Что? Говори! – потребовал он.
К слову сказать, она успела накраситься, подвести губки и наложить тени, и в таком виде выглядела даже совсем нечего. Вчерашний зачуханный халатик сменила на шикарный бордовый с кружевами, закрывающими, между прочим, то, чего так старательно придерживала.
– Ничего не было, – сжалилась она над ним, – пьяная я была.
– Фу, – выдохнул он и предпочёл не спрашивать насчёт постели и трусов, а пятясь отступил в комнату и начал одеваться. В тот момент, когда на пол посыпалась мелочь из карманов, когда взгляд устремился следом и наткнулся на что-то чрезвычайно знакомое, Цветаев непроизвольно охнул и прочитал на газетном поле, потряс головой и ещё раз прочитал: «Бирсан Лёх...», и номер телефона. От удивления он так и оставил мелочь на полу.
– Откуда у тебя этот телефон? – сунулся на кухню с газетой в руках.
– Оттуда, – ответила Зинка, кокетливо выпутывая бигуди из волос. – А попка у тебя ничего!
– Я спрашиваю, откуда? – спросил он, чувствуя, что краснеет.
– Ты что ревнуешь, котик?!
Она задрала свой тяжёлый подбородок в потолок, демонстрируя свежий засос на шее. Таких подробностей Цветаев не помнил, его невольно передёрнуло, как кота, ступившего в лужу.
– Я тебе не котик! Говори, откуда! – спросил он, не обращая внимания на её материнские нотки, которые совсем недавно его страшно волновали.
– Ну ладно, ладно, – перестала она кривляться. Глаза сделались злыми, бигуди рассыпались по полу. – Знакомый дал!
– Какой?!
Он набрался терпения, зная по опыту, что дело того стоит.
– Клиент…
– Врёшь! – подался он вперёд на шаг. – Говори!
Не мог Лёха Бирсан позариться на Зинку. У Бирсана такие женщины были, к которым не подступишься абы как. Да и женат он был на писаной красавице итальянского типа, с огромными миндалевидными глазами. Разъезжали они на красном «феррари», обитом натуральной кожей, с откидным верхом. Впрочем, люди меняются, подумал Цветаев. Где та машина? И где та жена с итальянскими глазами? Хотя очень может быть, что его на простушек потянуло. Стервы порой надоедают.
– Ладно… – сказала она неохотно, – всё, но между нами. Ходили мы туда с Жаглиным… – и покраснела, и даже театрально схватилась за виски, опустив глаза.
– Куда? – удивился он её реакции.
– К этому мужику… – ответила она неловко.
– Зачем? – потерял он суть разговора..
Покраснела сильнее:
– На групповуху…
– На что?! – нахмурился он с ещё большим удивлением.
– Групповуху. Ой, мамочки! – Вовсе пошла красными пятнами. – Лично мне не понравилось, – повела мягким плечиком. – Жаглин был без ума. Хотел ещё пойти, но мы на этой почве поругались.
– И у тебя появился «чвашник»?
– Да… – ответила она, глядя в потолок и кусая губы.
Трудно было понять, раскаивается она или нет.
– А потом?..
– Потом… Да, да, да… Сашка пошёл и ради меня совершил на Бессарабске подвиг!
– Ляха бляха! – только и выругался Цветаев, испытав сильнейшее раскаяние.
Мог бы и сам догадаться! Он ошарашенно посмотрел на Зинаиду. Вот что сподвигло Жаглина! Так просто. А я его, скотина, подозревал чёрти в чём.
– Прости меня…
– Бог простит, – ответила она великодушно так, как ответила бы любая жалостливая баба в России.
Бигуди жалко свисали, лицо готово было расплакаться. Несомненно, они понимали друг друга, но и знали, что всё это пустопорожно, ни к чему не обязывает, слишком разные и ненужные они друг другу.
– Кого-нибудь узнала? – спросил он глупо.
Ему было жалко её, и это родило в нём даже не симпатию, а нечто большее, что связывает женщину и мужчину, что невозможно передать словами, а ощущается на подсознании, не животное чувство, а напротив, воспарение. Нет, нет, нет, – подумал он и вовремя вспомнил свою Наташку, иначе готов был протянуть руку и совершить ошибку.
– Где? – вздохнула она так, словно хотела сказать: «Отстань, мне и так тошно!»
– Там!
Блин, как он себя ненавидел в роли ищейки и знал, что ничто больше не будет, как было прежде, и что он сам в чём-то и как-то виноват: там не доглядел, здесь поотпустил, в результате Пророк созрел, как подгнивший плод.
– Никого. Мне стало стыдно, и я ушла!
– Ну а женщины там были? – настоял он. – Блондинки?
Он понял, что несёт околесицу, хотя его вдруг озарило: Ирка Самохвалова! Ах, сучка, ах, стерва! А Пророк – дурак, нашёл, на ком жениться!
– И блондинки, и брюнетки. Все голые! Больше я ничего не знаю. Жаглин у меня в ногах две недели валялся, чтобы я его простила. Я обычная проститутка. Я на такие заморочки не подписывалась. Я ещё замуж выйти хочу. Кто меня потом возьмёт?! Кому я буду нужна?!
Цветаев устало рухнул на стул:
– А что этот человек, – он показал на блокнот, – вам ещё что-нибудь говорил?
– Ничего не говорил. Я его ни разу не видела. С ним Жаглин общался. Есть будешь?
– Давай… – машинально согласился Цветаев и уставился на таракана, который выполз из-под чашки и вовсю шевелил усами.
– Ну вот так бы сразу и сказал, – вмиг подобрела Зинаида. – Я женщина честная, у меня такие мероприятия рвоту вызывают, а женщины туда ходят исключительно одни больные, – объяснила она, накладывая ему картошки.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, опять же машинально беря вилку.
Таракан испугался и спрятался, как Зяма-кровавый за НАТО, но один ус остался торчать.
– Что я не видела их в деле? Фу! Они сумасшедшие, как с цепи сорвались. Нет, это не по мне. Я люблю ласку, нежность, и чтобы по обоюдному согласию. Вот как с тобой!
Она вызывающе поправила грудь и поглядела на него хитро-хитро.
– Ну ты даёшь, мать! – грубо оборвал её Цветаев и покраснел ещё гуще. – Меня интересует высокая, холёная блондинка.
– Жена, что ли? – поинтересовалась Зинаида, не скрывая ревности, словно имела на неё право.
– Да нет, – простодушно ответил он. – Жена у меня брюнетка, да и не здесь она.
Зинаида подумала:
– Тогда подружка?
– И не подружка, – вздохнул он, подумав, что Ирочка Самохвалова вряд ли могла претендовать на эту роль, не по Сеньке шапка. – А просто натуральная блондинка, вот с такими волосами, по плечи.
– Кажется, была одна, – Зинаида присела напротив и участливо заглянула в глаза. – Что, обмишурился?!
– Да брось ты! – открестился он. – Жена не моя.
– А чья?! Рассказывай! – потребовала она. – Дюже люблю такие истории… – и подпёрла подбородок мягким кулачком.
Чёрт, подумал он с досадой о Зинке, а ведь хорошая баба. Душевная, только слаба на передок. На таких бабах весь мужицкий мир держится, не зря Жаглин здесь околачивался.
– Это тайна, – огорчил он её. – Тайны не выдают. Я слово дал.
И сам тоже огорчился, потому что испытал огромное желание поделиться всем тем, в чём запутался. Может, кто-то что-то подскажет? Однако приходилось довольствоваться собственными домыслами, потому особо не разгуляешься.
– Жаль, – произнесла она мечтательно и с силой втянула в себя воздух. – А я вот настоящей любви и не испытывала, всю продажная и продажная. – И засмеялась, глядя на его вытягивающееся лицо. – Шучу я, шучу! Жаглин меня безумно любил, и ещё один мужчина тоже. Мне этого достаточно. Давай выпьем!
И Цветаев пожалел, что у него нет фотографии Ирочки Самохваловой. Всё сразу встало бы на свои места, хотя в то, что Ирочка занималась групповухой, абсолютно не верилось. Глаза у неё другие, строгие, нет в них б**дства. Однако чем чёрт не шутит, пока Пророк спит.
Получалось, что Жаглин дал злополучный адрес Гектору Орлову, где того благополучно «приняли» на месяц и держали бы дольше, если бы ты, Цветаев, не постарался. Почему его тогда не расстреляли, как поступают со всеми другими иноверцами, не принявшими новый строй? Вопрос, на который Зинаида ответа не знала, как не знал его и Цветаев, хотя и догадывался: судьба Герки зависела от его длинного языка, он вовремя его укоротил.
– Знаешь, что, – не без внутренней борьбы с самим собой, сказал он, – пойду-ка я разбираться дальше.
– А может, останешься?.. – выпрямилась она.
– Не-а… – показал он головой и подумал о своей Наташке, она всегда неотлучно была с ним.
– Ну вот, – вздохнула Зинаида, – как хороший мужик, так сразу сбегает.
Он хотел сказать, что с удовольствием остался бы, чтобы слушать её материнский голос, но не сказал. Не должен он был так поступать. Звали его долг и иная любовь, и с этим ничего нельзя было поделать.
– Дела… Ты бы уезжала отсюда, – посоветовал он, понимая, что говорит глупости.
– Куда и зачем? – спросила она обречённо, как говорят все русские бабы на пороге войны.
– Плохо здесь скоро будет, так плохо, что мирную жизнь будешь вспоминать, как манну небесную, – сказал он ещё раз с надеждой, что Зинаида его услышит.
– Это уж, как Бог положит, – вздохнула она, посмотрела на него скорбно и с долготерпением поправила шикарную грудь.
И в этом он с ней было полностью согласен. Слава богу, что до соплей в шоколаде мы не добрались, подумал он с уважением к Зинаиде и едва её не поцеловал в щеку из чувства благодарности и за то, что она подарила ему свою нежность.

***
Выпивка всё-таки сказалась: его вывернуло прямо у подъезда, и с минуту он тихо, как последний лепесток, покачивался, обхватив дерево, виня запах тлена из парка и собственную неразборчивость. За этим приятным занятием его и осенило: если Орлов тайно встречался с Самохваловой, то получается, он предатель? Кому выгодно устранить Пророка из-за юбки? Тошнота отступила, и Цветаев стал соображать: а ничего, что Гектор месяц был в плену? Маскировался! А зубы? Зубы выбил специально, чтобы не заподозрили. А худоба? Согласуется с модой. Ха! – удивился он своим выводам. Так или иначе, но надо было срочно встретиться с Гектором и побеседовать по душам, а короче, напиться в его компании.
Он помчался на явку, даже не подумав, что там может быть Пророк, и опомнился только на Дружбе народов да и то на посту бандерлогов; на этот раз не помог ни автомат, ни свастика на рукаве, ни зычный голос, от которого цепенели иные враги.
– Завертай назад! – крикнули ему, даже не посмотрев на документы и неназойливо поворачивали в его сторону стволы автоматов.
– А що сталося?
– Повертай, повертай, і не запитуй!
Цветаева заподозрил что-то неладное: между деревьями мелькали вооруженные бандерлоги в чёрном с оружием. Учения, что ли? Отъехал к «Киев-сити» и позвонил. Гектор Орлов тут же ответил, словно только и ждал его:
– Вариант три.
И больше ничего, ни слова ни полслова.
– Хорошо, – сообразил Цветаев и отключился.
«Вариант три» – означало перемену явки. С души отлегло. На Лесе Украинке постов не было, но зато в проулках стояли всё те же бандерлоги в чёрном, а на пересечении с Щорса – бронетранспортёры под фашистскими знамёнами. Неужели в нашу честь? – удивился Цветаев и едва не перекрестился.
Однако чем ближе к центру, тем было спокойнее, а на площади Толстого, вообще текла мирная, обывательская жизнь с голубями и сопливой детворой. Банды лысых юнцов наливались пиво, плюя на общественный порядок, старушки терпеливо ждали, когда освободятся бутылки, а воробьи были настолько сыты, что брезговали крошками и семечками на тротуаре, предпочитая овес и просо. Совсем, как у нас до войны, сентиментально умилился Цветаев, и тоска сжала его сердце. Вспомнилось ему, как они ещё не женатые целовались в парке, не было для него роднее воспоминаний.
– Куда ты пропал? – Гектор Орлов встретил его на подземной стоянке и, не выслушав ответа, сообщил паясничая: – А мы сюда перебрались.
Вообще, был он весь воздушно-беспечный до безобразия, казахскую бороденку сбрил, ставил лишь усы.
– А губа не лопнет? – спросил Цветаев, озираясь, как на биеннале современного искусства.
Такие парковки он видел только разве что в кино. Это был элитный район, баснословно дорогой и чванливый. Откуда у Пророка деньги? Но вовремя сообразил, что это та, последняя явка, которая должна была пригодиться на чёрный день. Похоже, он наступил.
– Конспирация, – с иронией в голосе просветил его Гектор Орлов и многозначительно кивнул на охранника с оселедцем на голове, который через окно разглядывал Цветаева с явным подозрением. На его рукаве красовались «вилы», вокруг которых было написано: «С нами Бог!» Гектор Орлов помахал охраннику рукой. Охранник презрительно отвернулся, ещё бы: ведь человек, который ему махал, был абсолютно лыс, беззуб и со зверским шрамом на скуле.
– Людей не пугай, – посоветовал Цветаев и подумал, что Орлов перехватил его здесь специально, чтобы он не встретился с Пророком, и был недалёк от истины. К слову сказать, Орлов поправился, даже местами округлился, и, похоже, рёбра у него уже не болели, только когда он улыбался, то походил на преждевременно состарившегося юнца, хотя одет был так, словно его сводили в модный бутик. А если кто его узнает? – подумал Цветаев, хотя в таком прикиде вряд ли, если только скалиться и паясничать начнёт.
– Пойдём-ка в бар, – с шиком предложил Гектор Орлов и радостно подмигнул. – Я плачу!
Его прямо-таки распирало от свобода, которая явно пошла ему на пользу. Казалось, он хочет сказать: «Что же мне теперь из-за зубов жизни лишаться?!»
– Пойдём, – согласился Цветаев, хотя после вчерашнего застолья с полногрудой Зинаидой добавлять ему вовсе не хотелось.
Пока они продвигались к своей цели, Гектор Орлов плотоядным взором пожирал каждую девицу и даже кое-кого комментировал на ходу: «Тоща»; или: «Годится»; на большее у него из-за гормонов фантазии не хватало, надо было действовать, а в условиях конспирации действовать было нельзя.
Бар «Троещина» был тут же, за углом платинового банка, элитный и дорогой, как и положено, с драпировкой на стенах, многозначительный и важный, как английский клуб. Гектор Орлов заказал полутёмного «донбасского», а Цветаев – кофе, ибо от витающего в баре запах алкоголя желудок грозился извергнуть всё, что в нём ещё осталось.
Кроме здоровяка с квадратной челюстью убийцы и огромным жировиком на лбу, в зале больше никого не было.
– Я знаю, ты у меня что-то хочешь спросить, – сказал Гектор Орлов, подпрыгивая на стуле от нетерпения.
Он заказал сразу десять бокалов, плотоядно, как на девиц, посмотрел на них, и содержимое первого тут же отправил себе в желудок.
Слышно было, как пиво журчит, словно в водопроводной трубе. Здоровяк в углу почему-то криво ухмыльнулся, и Цветаев решил, что они с Орловым знакомы.
– Не части, захлебнёшься, – предупредил он.
– Понимаешь, никак не могу напиться, – легкомысленно признался Орлов, вытирая усы. – Я когда в плену был, то только и мечтал, что каждый день буду выпивать по ведру пива именно и конкретно этой марки.
– Ведро, – со знанием дела поддакнул Цветаев, – этого мало.
Он старался не глядеть на Гектора с левой стороны, потому что шрам чрезвычайно старил его, слева Гектор Орлов выглядел лет на шестьдесят, а справа – как и положено, не больше, чем на тридцать.
– Никто не хотел умирать, – пробормотал в пену Гектор Орлов, поглощая очередной бокал и с вожделением косясь на следующий. – Пророк дюже тобой интересовался.
– Что?..
Цветаеву послышался очень короткий смешок. Такой короткий, что короче не бывает. Непонятно было, кто его издал: то ли здоровяк в углу, то ли Гектор.
– Пророк тобой интересовался, – повторил он, – но я тебя не сдал!
И Цветаев вдруг понял, что Гектор Орлов не хотел заводить разговор при нём, ибо Антон Кубинский мог сопоставить кое-какие факты о кое-каких обстоятельствах, которые были явно не в пользу Орлова. И это подтвердило его догадку, что Орлов в чём-то замешан, но не хочет признаваться. Заставим, твёрдо решил он.
– Старик, – сказал он как можно драматичнее, – дело серьёзное: ты встречался с Самохваловой?
Орлов поперхнулся и долго кашлял, старательно пряча глаза. А когда откашлялся, то уточнил, по-прежнему не глядя на Цветаева:
– Ты спятил?!
– Я не спятил, это ты, похоже, спятил!
А ещё Цветаева удивило то обстоятельство, что здоровяк с жировиком на лбу явно прислушивался к их разговору. Он меньше всего походил на бандерлога или «чвашника», скорее, на «пшека». Нет, не «пшека», почему-то решил Цветаев, а на кого именно, не понял сразу.
– Старик, я ещё не полный псих и кое-что соображаю.
К слову сказать, «старик» – это была привычка Гектора Орлова с пятого класса, которая, как липучка, пристала и к Цветаеву.
И он совершенно не к месту вспомнил, как в пятом классе они втроём в марте пошли на реку «пробовать» лёд, а Лёха Бирсан провалился, потому что бахвалился, какой он смелый, и как Гектор вытащил его, и как они потом испуганные сушили одежду дома у Цветаева дома, потому что у него был большой, просто огромный электрический обогреватель. Родители об этом случае так и не узнали.
– Ну да… – многозначительно сказал Цветаев и замолчал, делая глоток кофе. Желудок отозвался жалобным стоном, и Цветаев отодвинул чашку.
Гектор Орлов бросил на Цветаева тревожный взглядом и потребовал:
– Ты давай не юли, говори как на духу!
Молодец, оценил Цветаев, не уступает ни пяти.
– Я с ней виделся.
– С кем? – как дебил, осведомился Гектор Орлов и сосредоточенно потрогал языком губу, на которой ещё не прошли болячки.
– С кем, с кем? С Иркой! – решил уличить его Цветаев.
Здоровяк с жировиком на лбу, уже не стесняясь, прислушивался к разговору и раздражал Цветаева всё больше и больше. На всякий случай он потрогал пистолет под мышкой, но здоровяк не отреагировал. Дурак, что ли? – удивился Цветаев.
– Зачем? – Гектор Орлов громко рыгнул, но стены бара, видно, слышали и не такие звуки, потому что сразу впитали их в себя, и никто ничего не услышал, кроме, разумеется, Цветаева, однако за долгие годы братства с Гектором Орловым он привык и не к таким его художествам, поэтому не обратил на них никакого внимания. Орлов есть Орлов. Много с него возьмёшь? Да ничего! Такой он человек.
– Зачем? – многозначительно переспросил Цветаев.
– Зачем? – подтвердил своё мнение Гектор Орлов.
Он уже обрёл душевное равновесие и в скоростном темпе приканчивал пятый бокал. На его морде было написано вечное блаженство, хотя глазки всё ещё юлили. Цветаев хотел предупредить его о странном здоровяке, который его страшно раздражал, но не успел.
– Знаешь, что?.. – с угрозой сказал Гектор Орлов, – я освежусь, а ты подумай над своими подозрениями.
– Хорошо, – многозначительно среагировал Цветаев, – только не сбеги.
– Ты лучше не сбеги! – бросил на ходу Гектор Орлов, заранее расстёгивая ширинку на модных клетчатых штанах в стиле «ливерпульской четверки» и безошибочно выбирая курс по направлению к туалетной комнате.
Видать, он был завсегдатаем этого заведения, потому что никто из обслуживающего персонала не обратил на его манипуляции с ширинкой никакого внимания, напротив, официант принципиально отвернул морду в сторону, а бармен сделал вид, что его интересует бокалы на стойкой. Только здоровяк проводил Гектора Орлова плотоядным взглядом, но следом не пошёл. Может, обойдётся, с тревогой подумал Цветаев, всё ещё ничего не понимая.
Вернулся Гектор Орлов явно умиротворенный: то ли пораскинул мозгами, то ли мочевой пузырь освободил его душу от мелочности и подозрений.
– Ладно, – в смущении пробормотал он, погружая морду в следующий бокал. – Виделся я с ней! Ну и что?! Только между нами! – предупредил он и посмотрел в глаза Цветаеву с тревогой, однако, имени Пророка не упомянул.
– О чём разговоры, старик! – принял его условия Цветаев. – Ты же меня знаешь!
Значит, Кубинский прав, подумал Цветаев, и не зря ревновал Ирку, старая любовь не ржавеет.
– Потому и говорю, что слишком хорошо тебя знаю: ты задрота! Ты не умеешь жить!
– Чего-о-о?! – едва не опрокинул стол Цветаев.
Кому приятно, когда его оскорбляют.
– Вот-вот, – показал на него пальцем Гектор Орлов, – вот именно!
– Ничего не именно! – запротестовал Цветаев, приходя в себя.
Плохо быть воспитанным идиотом, решил он.
– Ладно, ладно, – смилостивился Гектор Орлов, увидев, как помрачнел Цветаев. – Всё расскажу, потому что, во-первых, всё равно докопаешься, а во-вторых, у тебя не протечёт.
И испытующе посмотрел на Цветаева.
– Верно мыслишь, – через силу согласился Цветаев, – не протечёт, – но сразу не оттаял, а некоторое время злился.
– Понимаешь, с бабами не могу сойтись, – слёзно пожаловался Орлов совершенно другим тоном.
– Как это? – удивился Цветаев, полагая, что Гектор Орлов опять юродствует, иногда на него такое находило, но потом понял, что он говорит всерьёз.
– Точнее, – Гектор помахал руками, изображая свои усилия, – сходиться-то я, схожусь, а дальше со мной творятся сплошные выкрутасы.
– В смысле?
– Психую! – объяснил Гектор Орлов. – Становлюсь неадекватным, сам каюсь. Разонравились они мне все до единой, кроме одной.
– Так не бывает… – не поверил Цветаев, всё ещё подозревая, что Гектор валяет дурака.
– А у мёня бывает! – очень серьёзно заверил его Орлов.
– Сочувствую, – кивнул Цветаев, хотя готов был поспорить насчёт этого вопроса.
Сам он не испытывал себя в подобной ситуации, случая не было, и он надеялся, что никогда не представится.
– Я, быть может, без Ирки жить не могу! – панически воскликнул Орлов, и в голосе у него прозвучали истерические нотки. Такие нотки бывают только у непонимающих собственную душу, бредущих в облаке собственных заблуждений.
Цветаев нахмурился и уточнил:
– Не понял?
Гектор Орлов так покривился, словно проглотил лягушку:
– Я понял, что упустил счастье!
Не привык он говорить сентиментально, не получалось у него быть слабаком, поэтому Цветаев и не сразу поверил ему.
– Старик, – участливо сказал он, – ты что спятил?! Баб вокруг навалом, и каких!
Но почему-то вспомнил не киевских чернобровых красавиц, а Зинку Тарасову в ночной рубашке и мятом халате. Самому аж противно стало, хотя Тарасова в общем-то баба душевная. Искушенным, которые от всего отреклись, такие женщины с материнскими нотками в голосе очень даже нравятся, на таких и женятся в поисках последнего пристанища для души. Однако Цветаев не считал себя искушенным, ещё не все тайны мира ему открылись, носил он ещё розовые очки романтика; и женщины для него как раз и были одной большущей тайной, которую он только разгадывал, полагая, что работы в этой области – непочатый край, надо только засучить рукава да углубиться в материал.
Здоровяк к жировиком на лбу навострил уши. У Цветаева появилось желание подойти и дать ему в лоб по этому самому жировику.
– В том-то и дело, что «каких», – заявил Гектор Орлов, отставляя в сторону пустой бокал и приподнимаясь, чтобы дотянуться до следующего. – А ты чего не пьёшь? Хочешь?
Желудок у Цветаева со стоном дёрнулся к горлу.
– Нет, спасибо, – сцепив зубы, ответил он и решил, что будет лучше сбегать в туалет и облегчиться, но в следующее мгновение желудок вернулся на место, осталось лишь тягостное ощущение жёлчи во рту.
– А-а-а… перебрал, что ли? – злорадно оскалился Гектор Орлов. – Пить надо умеючи!
Здоровяк в углу заёрзал, на его губастом лице бродила странная ухмылка. Цветаев не выдержал:
– Ты его знаешь? – и показал взглядом на здоровяка.
– Кого? – переспросил Гектор Орлов. – Развернулся, посмотрел и сказал беспечно: – Мелькает здесь… А что?..
– Да ничего, пялится.
Цветаев успокоился: раз мелькает, то не опасен, или наоборот? Чёрт его знает! Позже он сообразил, что свобода сыграла с Орловым злую шутку – он донельзя расслабился и решил, что все невзгоды позади.
– Старик, – Гектор Орлов встал в позу нетерпения, – я отолью, и мы всё досконально обсудим.
– Валяй, – Цветаев облизнулся в ожидании исповеди и в какой-то момент упустил здоровяка из вида, отвлёкшись на яркие картинки в дебиляторе, а когда посмотрел в угол, здоровяка там уже не было. Вначале он не придал этому значения, ещё подождал, а потом сообразил, что за это время можно было отлить раз десять. Гектор Орлов всё не было и не было.
Тогда он отправился следом, на всякий случай расстегнув большим пальцем кнопку под мышкой. Дверь в туалет оказалась запертой изнутри. Цветаев недолго думая ударил по ней ногой, и она с треском распахнулась. Он застал следующую картину. Здоровяк тряс Гектор Орлов, руки которого безвольно болтались, как крылья у мёртвой птицы. Штанов на Гекторе Орлове почему-то не было.
Руководствуясь не разумом, а одним инстинктом, и вовремя сообразив, что кулаками здесь делу не поможешь, Цветаев подскочил и ударил здоровяка сбоку рукояткой пистолета. Здоровяк отлетел и с дробным стуком проехался мордой по рукомойникам. Его остановила стена, и он рухнул на пол.
– Ну ты и попадос! – прошипел он, силясь подняться, но руки у него подломились, а голова безвольно повисла на могучей шее.
И тогда Цветаев ударил ещё раз, жёстко и точно в челюсть. Что-то хрустнуло, и здоровяк обмяк. К вещей славе Гектора Орлова, он пришёл в себя сразу же и торопливо натянул штаны, не забыв застегнуть ширинку.
– Не убивай! – крикнул он, глядя на Цветаева, который замахнулся ещё раз.
Цветаев с удивлением оглянулся: Гектор Орлов никогда не был сентиментален, напротив, подскочил и ударил здоровяка ногой по рёбрам – раз¸ другой, но тому, естественно, было всё равно.
– Всё, пошли! – бросил он.
Цветаев ещё раз удивился и оставил здоровяка в покое.
– Он же нас будет искать?! – оглянулся.
– Не будет! – парировал Гектор Орлов.
Цветаев с удивлением посмотрел на него: Гектор Орлов размяк, плен не пошёл ему на пользу.
– Почему?
– Это местный педрила.
– Не понял?.. Тем более…
– Извращенец уже ко мне приставал. Видите ли, ему нравится моя беззубая улыбка и шрам.
– Надеюсь, ты не согласился?
Гектор Орлов скривился, как старый, беззубый волк.
– Всё! Всё! Хватит! Хватит! – запротестовал Цветаев, отворачиваясь. – С меня достаточно!
– Извини, мне теперь улыбаться нельзя ни при каких обстоятельствах! Мухи дохнут!
– Верю! – откликнулся Цветаев и вспомнил капитана Игоря с его поговоркой насчёт варёных мух.
Гектор Орлов не стесняясь засмеялся. Голые дёсна с плохо залеченными стоматологическими шрамами выглядели, мягко говоря, непрезентабельно.
– Ну смотри, – удивился Цветаев, – я бы его покалечил для острастки, чтобы неповадно было.
– Старик, ты уже и так его покалечил, наверное, сломал челюсть. Ему месяц в больничке валяться.
– Ну и что?
Они вернулись в зал. Гектор Орлов объяснил:
– Старик, это рядовая драка, а если мы его замочим, нас точно искать будут. Нехорошо получится, – добавил он рассудительно.
– Каким ты умным стал.
– А то! – вдохновился Гектор Орлов.
– Я и не подумал, – признался Цветаев.
– Ерунда! – храбро заявил Гектор Орлов, с вожделением страждущего берясь за пиво. – Живи, пока живётся!
Однако насладиться жизнью в этом баре ему не довелось, подскочил взволнованный официант и произнёс почему-то шёпотом, хотя в зале никого не было:
– Господа, вам лучше уйти. Сломанная дверь за наш счёт.
– Почему? – удивился Гектор Орлов.
– Вы зацепили Леву-пидара. Он просто так этого не оставит.
– С каких это пор? – удивился Цветаев.
– Обстановка в городе… – промямлил официант, пряча взгляд.
– Какая обстановка?! – уточнил Цветаев.
– Разгул для гомиков и прочих голубых, – доверительно сказал официант. – Извините…
Гектор Орлов с сожалением посмотрел на две оставшиеся кружки пива.
– Ну надо, так надо.
И они вышли из бара. Парило, на небо собирались облака. Цветаев подумал, что времена явно изменились и педрилы теперь в почёте.
– Ты мне не рассказал о Самохваловой, – напомнил он, щурясь от яркого солнечного света.
Ему вдруг расхотелось копаться во всей этой истории. Какой смысл? – подумал он обречённо, всё равно всё останется таким, как есть, ничего не изменится, только шишек набью.
– А чего рассказывать, – тягостно вздохнул Гектор Орлов, – идём!
– Куда?!
– Знаю я здесь ещё одно место.
Я не хочу! Я не пойду! – протестовала душа, но Цветаев тащился следом за Орловы, как собака на поводке, через арку, через проходной двор, который, естественно, пах кошками, а из окон доносился запах знаменитого киевского борща с чесночными пампушками. Гектор Орлов спустился в тёмный подвал, со странным названием «Український собака» . Цветаев – за ним. Гектор Орлов плюхнулся кресло, признался с пьяной откровенностью:
– Увиделись мы с ней, но я получил отлуп!
– Как это так?! – удивился Цветаев и тоже плюхнулся в кресло напротив. – Ты, и отлуп?! – не поверил он.
Из мутного сумрака выплыл официант:
– Заказывать будем?
– А вот так! Заявила, что любит Антона, и знать ничего не знает! – прокричал Гектор Орлов, не обращая внимания на официанта.
– Пива и сока! – сказал Цветаев.
– Какой сок? – спросил официант с постным выражением на лице.
– Морковный! – уточнил Гектор Орлов.
И Цветаев впервые ощутил облегчение. В душе ему хотелось, чтобы Орлову ничего не обломится, чтобы его хоть кто-то щёлкнул по носу. Так оно и вышло, однако Гектор Орлов – не тот человек, который привык отступать, поэтому Цветаев ему не поверил до конца.
– Ну и?.. – не удержался он.
Гектор Орлов хитро улыбнулся беззубой улыбкой, мол, ты же меня знаешь!
– Сашка Жаглин вдруг сказал, что Ирка бывает по известному тебе адресу. Я и подался в надежде увидеть её ещё раз. Дурак, ляха бляха!
– Это точно! – подтвердил Цветаев и вспомнил телефон на газете и слова Зинки Тарасовой о групповухе. Спросить или не спросить? Не спросил, пожалел себя.
Гектор Орлов помолчал, а потом сказал, продолжая самобичевание.
– Старик, там была засада. – Голос его был абсолютно трезвым, словно он уже не влил себя ведро пива.
– Засада?! – как эхо повторил Цветаев.
– Ну да!
– Боксёр?! – многозначительно уточнил Цветаев.
– Да! А ты откуда ты знаешь?! – вперился в него взглядом Гектор Орлов, забыв, что ему противопоказано скалиться.
Цветаев удержался, чтобы не съязвить: «От верблюда!», однако, пожалел друга по двум причинам: во-первых, нечего бахвалиться, а во-вторых, о Лёхе Бирсане нельзя упоминать даже вскользь, потому что кто его знает, каким боком всё это вылезет. Пророк не дурак, быстренько всё сопоставит и так на Гектора косится, как собака на забор.
– Не важно. Нет твоего боксёра, – сказал он и почему-то подумал о Лёхе Бирсане: раз боксёр, то и Лёха Бирсан. Но какая связь с Орловым? Спрашивать напрямую было опасно. Орлов хоть и напьётся, но всё запомнит: проверено долгими годами практики, запомнит и разболтает Пророку – с превеликим удовольствием, по наивности, чтобы реабилитироваться, а уж тот своего не упустит.
– Как нет? – не понял Гектор Орлов.
Если бы Орлов увидел Бирсана, то непременно сообщил бы об этом, даже вопреки своим интересам, таким был Гектор Орлов, правдивым до отвращения, что ли. Не понимал его Цветаев, казалось, жизнь давным-давно должна была научить осторожности, но он в этой своей привычке выбалтывать друзьям тайны, как был, так и остался первоклассником. Уже и зубы все потерял, а ума не нажил.
– Нет, и всё, – невпопад ответил он, всё ещё сопоставляя факты. А они говорили, что не всё так однозначно. – Считай, что он тебе приснился, – не удержался от пафоса, чтобы заглушить в себе сомнения, потому что получалось, что Ирочка Самохвалова каким-то образом связана с Лёхой Бирсаном? Нет, не может быть – сама мысль покоробила его. Самохвалова брезгливая до отвращения. Не будет она связываться с похотливым Бирсаном, который сбился со счёта ещё в школе, разве что не добрался до географички, которая была похожа на Мэрилин Монро как две капли воды. А аппетитных блондинок, между прочим, Бирсан обожал, так что Ирочка была в его вкусе.
Гектор Орлов внимательно посмотрел на него, взгляд у него был абсолютно трезвым и потому глуповатым:
– Слава богу. Есть в мире справедливость! – подумав, сказал он. – Есть! – И потянулся за бокалом.
Когда наконец Гектор Орлов влил в себя последний бокал, Цветаев так устал от его пьяных излияний, что с превеликим удовольствием вытащил из «Українського собака» на свежий воздух и поволок домой. Гектор Орлов оказался тяжеленным, как штанга чемпиона мира, сказалось всё пиво, которое он выпил.
На улице было темно, но бульвар имени Бандеры был ярко освещён. Гектор Орлов, громко икая, пытался поведать что-то многозначительное, но не смог. – Ты знаешь, сколько я пива употребил! – сообщил он наконец, норовя расстегнуть ширинку и помочиться вначале на бульваре, потом – в лифте. – Мне всё можно!
Пришлось крепко держать его за руки, и они даже немного поборолись, потом Гектор хихикал, потом возомнил себя Лучано Паваротти и, страшно фальшивя, спел первый куплет из песни «Скажите девушки подружке вашей», потом огорчился до невозможности и сказал:
– Дай взаймы.
– Зачем?
– Ну дай!
– Зачем?
– Выпить хочу.
– У Пророка займёшь.
– А кто это?
– Антоха! Ты совсем упился?!
Гектор Орлов с третьей попытки произнёс, страшно шепелявя:
– Скажи мне, кто такой Антоха, и я тебе всё прощу. Даже то, что ты меня оскорблял весь день!
– Сейчас сам увидишь, – многозначительно пообещал ему Цветаев, выталкивая из кабины. – Стой! – и поставил перед дверью.
– Я ты куда?.. – покачнулся Гектор Орлов.
– А я – домой. Ты же не хочешь, чтобы Пророк убил меня?
– Не хочу, – повилял Гектор Орлов всем телом. – А по последней?..
– По последней выпьешь с ним.
– Дай поцелую!
– Всё! – Цветаев услышал за дверью шаги Пророка и отступил к лифту.
Гектор Орлов оглянулся, потерял равновесия и, когда дверь открылась, упал внутрь. Но Цветаев этого уже не видел, ибо спускался в лифте и считал, что легко отделался, потому что пьяный Гектор Орлов за весь вечер не выдал ни единой умной мысли, которая помогла бы в расследовании, а само расследование, похоже, зашло в тупик. Ещё он безутешно плакался о «первой любви». Если не Гектор Орлов, то кто? Кто предатель? Кто мог всех по очереди заложить? Сашка Жаглин отпадает само собой, Пророк не может быть по определению, а Лёху Бирсана Цветаев никак не мог связать с Самохваловой, потому что ещё в школе они ненавидели друг друга. На дальнейшие рассуждения у Цветаев просто не хватило сил. Он сел в машину и покатил к магазин Татьяны Воронцовой, чтобы прийти в себя и разгадать этот ребус. Город был тих и скромен, и хотя реклама и витрины светились, как прежде, он явно изменился, и редкие прохожие норовили спрятаться по домам.
Потом он вспомнил весьма незначительный инцидент, затерявшийся в закоулках памяти: Лёха Бирсан и непорочная Ирина Самохвалова однажды ездили на пару в Азовскую Ялту. Кто и когда упомянул об этом, Цветаев уже не помнил, да и упомянул ли вообще, но произошло это как раз в тот момент, когда Ирина развелась с Гектором Орловым и была безутешна. Если её в тот момент подвернулся, чтобы утешить, любвеобильный Лёха Бирсан, то всё становилось на свои места. Хотя, конечно, надо было уточнить этот момент, ибо память могло подвести, да и Цветаев не верил самому себе: а вдруг ошибся.

***
Дождь всё же пошёл – лёгкий, летний, почти что незаметный. Он тут же испарялся, упав на перегретый город, и возносился вновь, чтобы пролиться ещё раз.
В двадцать два тридцать на Владимирской Цветаев обнаружил, что за ним увязался «хвост». Белая «тойота» никак не хотела отцепляться, даже когда он три раза подряд свернул в переулки, рискуя безнадёжно застрять среди припаркованных машин. Но бог в тот вечер был на его стороне, хотя ему и удалось оторваться только в тупичке Белинского, запутать «хвост» до такой степени, что можно было позволить себе перескочить через пару газонов и пешеходные дорожек, дабы попасть на Богдана Хмельницкого и сделать дяде ручкой, а «бмв» бросить у кафе «Дракон», на Воровского, предварительно сняв с него фальшивые номера. В этом районе у него был отработанный вариант подземного хода. Этот ход он нашёл совершенно случайно ещё в июне, когда точно так же спасался от бандерлогов, тогда в отчаянии он нырнул в первый же попавшийся колодец и не прогадал.
Он сунул номера в бездонную яму, на дне которой шумела вода, и вышел рядом с обувным магазином «Бумеранг» на Житомирской. Тускло горели редкие фонари, и витрины на первых этажах были забиты фанерой. Над головой в распахнутое окно истерически орал дебилятор: «Ми не припустимо перемир'я! Ми блокуємо урядовий квартал і змусимо їх воювати! Ми не здригнемося і дамо відповідь жорстко!»
Несколько раз ему казалось, что за ним следят, он проверялся, но это уже были нервы. Редкие прохожие мелькали в жёлтом свете рекламы и мокрых тротуаров; трудно было себя убедить, что не произошло ничего из ряда вон выходящего и что «хвост» – случайность, которая не бывает случайной. Значит, протекло, решил он, где и как, гадать бессмысленно, ясно только одно – машина засвечена.
Однако квартал за кварталом ничего не происходило. На Прорезной Цветаев настолько осмелел, что, не проверяясь, вошёл в тёмный подъезд, предварительно, правда, сняв предохранитель на автомате, хотя в узком пространстве железяка мало чем могла помочь. Лестница поворачивала влево, потом следовал мостик через пролёт между первым и вторым этажами, и снова – длинный коридор, в конце которого полная луна освещала сквозь окно железную дверь. В тот момент, когда он открывал её, ему ткнули в бок пистолетом, и очень знакомый голос предупредил:
– Только без глупостей.
– Антон, – на всякий случай сказал он, – я давно тебя заметил.
На самом деле, бездарно прозевал, это было плохо, очень плохо, и автомат не помог бы. Устал я, понял он, и шестое чувство подвело, укатали Сивку горки. Хотя могу, конечно, развернуться, но если Пророк держит палец на курке, то, разумеется, не стоит.
– Давай поговорим, – усмехнулся Пророк и убрал пистолет.
Они вошли в первую комнату, и у него ещё раз мелькнула мысли положить его здесь – просто так, из озорства, чтобы Пророк не корчил из себя Рембо.
– Как ты нашёл меня? – спросил он, машинально открывая следующую дверь.
– Можно подумать, ты один такой умный, – насмешливо уточнил Пророк, делая шаг за ним.
Цветаев включил свет, и Пророк огляделся на ящики, забитые товаром, на полупустые полки, содержимое которых не уместилось в тару:
– Действительно, Клондайк. Знал я, что ты сюда ходишь.
Жаглин! – сообразил Цветаев. Только ему я проболтался о Клондайке. Идиот!
– Так это ты за мной следил?!
С души упал камень.
– Хотел убедиться, что ты не наделаешь глупостей, – как бычок, наклонил свою лобастую голову Пророк.
Теперь он выглядел угрюмо, и Цветаев посчитал это плохим знаком; резкая смена настроения – признак душевной болезни.
– Убедился? – спросил он, с досады бросая ключи на стол у окна, туда, где валялись высохшие кусочки сыра, колбасы, стояли полупустые банки с заморскими соусами и закуской. – Я чуть богу душу не отдал от страха!
Казалось, Пророк рассмеялся через силу, в нарушение принципов Пророка: нельзя привлекать к себе внимание. А гонять по центру города можно! Что это такое, как не нарушение треклятых принципов? Ну да ладно, решил Цветаев, отольются тебе крокодиловы слёзы.
В магазине было душно, как в парилке, и Цветаев открыл окно и включил вентилятор. Но это мало помогло – город был раскалён, как старая духовка; и некоторое время они помолчали в надежде на свежее дуновение.
– Доставай, что у тебя есть? – велел Пророк, валясь на промятый диван, словно кегля. – Если ты думаешь, что слежка мне доставила удовольствие, то ошибаешься.
– А зачем тогда следить?
Пророк, поморщившись, махнул рукой, мол, проехали, не это важно.
– Твой любимы арманьяк, – предложил Цветаев, заглядывая на полки, где стояли пыльные бутылки, не поместившиеся в ящики.
Он поставил автомат в угол, сбросил куртку и снял портупею. Хочет показать, кто из нас старший, подумал он о Пророке и почему-то разозлился, однако, Пророк ничего не почувствовал, толстокожим он был на этот счёт или ему было наплевать на чувства других.
– Крепкого не хочу, – снова поморщился Пророк. – Напьёмся, драться начнём. А нам надо поговорить по душам. Давай что-нибудь послабее.
Хотел Цветаев ехидно спросить у него, когда это они по душам разговаривали, да передумал. Последние полгода – никогда! А если и разговаривали, то давным-давно, в прошлом, в таком далёком, что оно быльём поросло, потому и забыли, как это делается. А вспомнить не можем, подумал он. Злость ушла, злость была вредна по определения – в кои веки к тебе приходит друг поговорить по душам, а ты скотина, выпендриваешься. Цветаев достал из холодильника итальянскую кислятину, колбасу в белой плесени и с любопытством уселся за стол, у окна, напротив Пророка. Ему не терпелось прощупать его на предмет того, чего он знает о Ирине Самохваловой и Орлове. Пикантная ситуация: расспросить мужа о его жене, но так, чтобы он не заподозрил подвоха. В памяти так и крутился Лёха Бирсан. Однако надо было соблюдать осторожность, один глупый намёк – и начнётся термоядерная реакция со всеми вытекающими последствиями.
– Я ведь Сашку-то проверил, – простодушно сказал Пророк, загоняя штопор в пробку и силясь вытащить её одним рывком.
Цветаев подождал, пока он не справится:
– И что?.. – спросил осторожно, боясь сглазить удачу, хотя что-то ему подсказывало, что Пророк пришёл не сориться, а мириться, но по старой привычке делал это неуклюже, как слон в посудной лавке.
– Ничего, – коротко ответил Пророк, наливая вино в стаканы. – Жаглин не предатель!
Но глаза почему-то опустил и смотрел в пол. Наверное, не верит самому себе, решил Цветаев.
– Слава богу! – воскликнул он, чтобы исчезло тягостное ощущение всеобщего вранья. – Расскажи, – лицемерно попросил он, испытывая чувство превосходства, потому что знал подноготную всех тех обстоятельств, которые волновали Пророка; при этом он покромсал колбасу и бросил её на тарелку не первой свежести.
– Действительно, положил троих, – словно только сейчас удивился Пророк. – Как, ума не приложу. Я бы не смог, а он положил. И как, подлец, сделал!
– Как? – полюбопытствовал Цветаев, снимая с колбасного кружочка белую оболочку.
Колбаса была твёрдая, как подмётка, однако с остро-пряным вкусом и хорошо подходила к кислому вину.
– На наглости – колотушкой для рыбы! – с неожиданным смешком добавил Пророк.
И Цветаев представил, как Сашка Жаглин выхватил эту самую колотушку у Зинки, разумеется, и нёсся, между прочим, с ней через полгорода, целенаправленно – именно туда, где его могли наверняка убить, в такое место, где это вызвало бы наибольший резонанс – на Бессарабский рынок, где бандерлогов, как блох на собаке. Влюбленным и дуракам везёт. Искал смерти, а получил славу удальца!
– Двоих забил этой колотушкой. А третий? Знаешь, что он с ним сделал? – Пророк поднял на него безумные глаза.
– Что? – от любопытства подался вперёд Цветаев.
Ему было жаль Жаглина. Хотя как поглядеть: смерть ради любимой! Что может быть краше! Он представил колотушку в руках разъярённого Жаглина и ему тоже стало смешно.
– Загрыз. Элементарно загрыз. Вот здесь, – Пророк показал на шею слева. – Ты сумел бы?
– Наверное, – пожал плечами Цветаев, смотря при каких обстоятельствах, если при таких, как у Жаглина, то ещё надо подумать; вдруг вспомнил упитанную Зинку в бордовом халате, бигуди и позавидовал – такие чувства не каждому даны. В отчаянии, восторженно сообразил, из-за неё! Ай, да мужик! Ай, да любовь!
– А я – нет, – тяжело признался Пророк. – Всё вот здесь омертвело, – и постучал себя по груди.
– А жена? – удивился Цветаев, наивно полагая, что она с Кубинским одно целое.
– А что жена? Жена счастлива, – сказал он странно.
Удивил Пророк, так удивил, что в пору расспросить подробности, да язык не повернулся. Цветаев сделал только участливое лицо.
– Я проверил, – сказал Пророк, возвращаясь к основной теме разговора. – Все трое с почестями похоронены на «Берковском». А там, как известно, хоронить запрещено.
– Значит, Сашка не виноват? – лицемерно предположил Цветаев.
В восторге он уже собрался было раскрывать карты перед Пророком, но вдруг подумал, что Пророк не будет играть в благородство, не будет разбираться в деталях, вникать в суть проблемы, а пойдёт и убьёт пьяного Орлова. И будет прав! Сто раз прав – нечего к чужим женам приставать! Но тогда их прошлое развалится как карточный домик, от него ничего не останется. Всё быльём порастёт. А этого нельзя допустить. Хватит с меня одного Лёхи Бирсана. И вообще, прошлое дразнить нельзя, оно не для этого создано, оно создано, чтобы в нём прятаться. Пока это ему удавалось всякий раз, как только он вспоминал жену и школьные годы.
– Не виноват, – подтвердил Пророк. – Осталось тебя проверить, – добавил он как бы между прочим и, поморщившись, словно от досады, выпил своё вино. – Кислятина однако!
– Подожди, подожди, а кто же ему руку сломал?.. – удивился Цветаев и стал кое о чём догадываться.
– Этого я не знаю. Может, в горячке не почувствовал?
Ага, иронично подумал Цветаев, тебе руку сломай, посмотрим, как ты запоёшь. Зинка ему руку сломала! Вот кто! И таким образом сподвигла на подвиг. Хороша баба! Цветаев глупо засмеялся, выдавая себя с головой. Если бы он на ней ещё и официально женился! Ляха бляха!
Пророк посмотрел на него с подозрением:
– Ты что-то сказал?
– Ничего не сказал, – опомнился Цветаев. – Представил, как он бандерлога загрыз.
– А-а-а… Ну да, – глядя на него с недоверием, согласился Пророк. – Мне тоже вначале смешно было. Даже очень, – от тряхнул головой, словно отбрасывая наваждение. – Ты, кстати, был с ним, когда его убили.
– Опять намёки?! – нарочно вспылил Цветаев и покосился в окно: луна поднялась выше и вовсю заглядывала в комнату, словно силясь понять, что здесь делают люди, о чём они спорят. Так вот она, эта луна, призывала ни в чём не сознаваться, даже под страхом лишения живота.
Цветаев точно знал, что перед Антоном пасовать нельзя, иначе он завладеет душой, и произведёт над ней вивисекцию, если уже не произвёл; нет хуже зависеть от друга, и самое странное, непонятно зачем? Однако точно не за красивые глазки.
– Никаких намёков. Одна констатация, – сказал Пророк, но сделал это так, словно не доверял Цветаеву.
И правильно, подумал Цветаев, я бы тоже не доверял после всех смертей.
– Я же говорил: нашёл его в парке с пулей в башке, – ответил он постным голосом, чтобы хоть чем-то пронять Пророка.
– Это я уже слышал и про пиндосовских собак – тоже.
– Ничего больше не знаю, – как на духу покаялся Цветаев.
– А как ты, вообще, там очутился? – Пророк посмотрел на него проникновенно, должно быть, стараясь понять, насколько он врёт; друг должен врать, но умеючи, а иначе что это за друг.
А не надо было шляться к жене, зло подумал Цветаев, глядишь, Жаглин был бы жив.
– Как? – переспросил Цветаев, выигрывая время. – Как обычно. Гулял…
О Зинаиде Тарасовой тоже нельзя было говорить ни слова, даже упоминать её имени. Пророк раскрутит её в два счёта, сбесится, а потом возьмёт и убьёт Гектора Орлова, и Ирку заодно, а меня – прицепом, как свидетеля его унижений.
– В два часа ночи? – с иронией уточнил Пророк.
– Ну да… – подтвердил Цветаев. – Лето же!
– С дыркой в ноге? – брови у Пророка полезли на крутой лоб.
– Потому и с дыркой, что в два часа, – нагло заверил его Цветаев.
Пророк подумал мгновение:
– Что-то ты, друг, темнишь, – хохотнул через силу и посмотрел так, словно готов был вывернуть наизнанку. – Пьянствовали на пару?!
– Был немного, – поспешнее чем надо, согласился Цветаев.
– Смотри, старик, всё равно выясню, – пригрозил Пророк, но как-то вяло; вышел из него, похоже, весь пар.
– Выясняй, – беспечно согласился Цветаев, поняв, что Пророк берёт его на арапа. – Пока выяснишь, поздно будет.
– Что «поздно»? Что «будет»?! – из последних сил вцепился Пророк.
– Ничего не будет, – твёрдо сказал Цветаев. – Отстань от меня! Зря ты всё это затеял. Я думаю, что никто не виноват.
– В смысле?
– Нет предателя. В смысле, нет предателя в отношении нашего дела, – веско сказал он и вдруг сообразил, что все события почему-то крутится вокруг секса, только слепой этого не видит, но промолчал об этой страшной догадке.
Он вдруг поймал себя на мысли, что раньше его интересовали мнения друзей, особенно – Пророка, а теперь он готов руководствоваться собственными выводами, и никто, кроме Наташки, разумеется, ему не указ.
– А в чём есть? – остыл Пророк.
– Я ещё не понял, – признался Цветаев, оторопело, потому что теперь всё, что с ними происходило, имело совсем другой смысл, монодрама какая-то, а не жизнь.
Пророк пристально посмотрел на него; и Цветаев подумал, что он сейчас спросит насчёт Гектора Орлова, или, не дай бог, – о жене, начнутся пьяные сопли, которые Цветаев терпеть не мог, но Пророк не спросил, а только скрипнул зубами и скомандовал:
– Наливай что-нибудь покрепче!
Видать, и ему тоже было тяжело – подозревать собственную жену, а может, он запутался с этим сексом, как и я? – подумал Цветаев. Такой вариант не стоит исключать.
И только потом, по прошествии нескольких дней, он наконец сообразил, что с Антоном Кубинским произошла страшная история: заматерел он, раньше всех заматерел, опередил друзей лет на двадцать, и это убило его душу: лишился он эмоций, способности сострадать и любить, недаром его прозвали Пророком, стал он тем, кем становятся люди, наделённые властью и выполняющие тяжёлую и смертельно опасную работу. А самое главное, он с этой работой, похоже, не справляется. Вот и бесится, и на всех кидается, и на Ирку – тоже, ведь она же предпочла его, а не Лёху Бирсана. А ведь это уже не боевая группа, а любовный треугольник!

***
Он проснулся от телефонного звонка и увидел, что два часа ночи и что звонит не кто-нибудь, а сама Ирина Самохвалова.
Цветаев испугался, что этот звонок убьёт его, точнее, убьёт-то его как раз ревнивец Пророк за то, что он тайно якшается с его женой, а когда поглядел на диван, на котором должен был спать Пророк, то обнаружил, что от Пророка осталась лишь одна вмятина.
Цветаев вскочил, чувствуя во всех членах страшную скованность, потому что уснул, оказывается, в кресле; хромая, как утка, обежал апартаменты, никого не обнаружил, закрыл входную дверь, которая была распахнутой настежь, и только тогда схватил телефон, который, словно раскалился от трелей и взывал в отчаянии ко всему белому свету.
– Где он?! – орала в трубке Самохвалова. – Где?!
Цветаев невольно посмотрел на низкий потолок: казалось, голос Самохваловой, как глас Бога, доносился именно оттуда.
– Кто?! – спросил он, отстраняя трубу, чтобы не оглохнуть – Самохвалова была в ярости – на грани истерики.
Цветаев пришла в голову совершенно дикая мысль, что с Пророком что-то случилось, а Ирка таким странным образом волнуется. Но ведь он всегда пропадал, такая у него работа, ничего не поделаешь. Самохвалова должна была привыкнуть.
– Ты знаешь, кто! – снова завопила она, разъярённая, как ведьма, и эхо отразилось от потолка.
– Ляха бляха! – сказал Цветаев, чтобы она успокоилась. – Я не знаю, говори яснее! Антон ушёл, я не знаю, где он.
– При чём здесь Кубинский! – снова закричала она так, что бутылка на столе качнулась, упала, и потекло вино. – Ты что, издеваешься?!
– Тогда, кто? – стал догадываться он и среагировал: – Это не телефонный разговор!
Он вдруг испугался, что она назовёт Лёхину фамилию, Лёх, конечно, много, но Бирсан – один и его могут искать или уже не ищет известно кто, а если ещё и слушает, то как раз по кодовому слову «Бирсан», чтобы потом пойти по нему, как по путеводной нити. Для таких случаев у бандерлогов существует специальная служба, пиндосы научили. По мобильнику можно отследить человека с точностью до тридцати метров, а это всё равно, что выстрелить себе к голову.
– Ладно, – сдержанно сказала она, но слышно было, как она грызёт от ярости трубку. – Через час там, где мы с тобой виделись! И не вздумай увильнуть!
Он пошёл чистить зубы и стал смутно припоминать, что Пророк спьяну болтал о каком-то новом задании, что надо куда-то нестись и что-то взорвать, кажется, правительственное здание на Танковой улице и что без него – верного Цветаева, ну, никак, потому что, видите ли, «ты виртуоз своего дела». Льстил, подлец! Но это потом, потом, самодовольно подумал Цветаев, вначале Самохвалова. Интересно, что она мне расскажет? – стал прикидывать варианты. У него даже перехватило дыхание: оказывается, когда домыслы становятся истиной, они имеют над человеком магическую власть.
Светало. Прохладный, свежий воздух наползал с востока, однако на его пути упрямо вставали миазмы падшего города, который не желал перемен, а неистово барахтался в собственной забубённой клоаке.
Цветаев выскочил из магазина, забыв впопыхах автомат, но возвращаться не решился, боясь сглазить удачу: Ирка передумает или начнёт действовать, не дождавшись его. Если то, что думаю я, правда, то, ей богу, никому из женщин, кроме своей Наташки, доверять никогда не буду, решил он. Собственно, эта мысль у него зрела давно и теперь она, похоже, получила ещё одно подтверждение.
До Воровского он добежал за полчаса, и весьма вовремя. Трудно было предположить, что двухгодичная «резина» кому-то понадобится. Но именно так обстояло дело, потому что трое придурков старательно крутили колёса на его красном «бмв». Совсем одурел народ, подумал Цветаев, доставая пистолет.
– Стой! – крикнул он громовым голосом и выстрелил два раза.
Эхо разнеслось по сонной улице. Грабители побросали инструменты и дёрнули так, что пятки засверкали. Пришлось засучить рукава и закрутить гайки на место. Не успел он справиться с делом и вытереть руки, как из темноту вылетел синий «опель» с тонированными стёклами и визгом затормозил рядом.
Цветаев выхватил пистолет, понимая, что попался глупо и надежды на спасение нет, но в следующее мгновение услышал знакомый голос:
– Не стреляй! Свой!
Дверь открылась шире, и Цветаев разглядел мрачного Пророка, а рядом с ним – улыбающуюся физиономию Гектора Орлова. Оба в камуфляже, оба с оружием, но Пророк – трезвый как стёклышко, а Гектор Орлов – пьяненький, глуповатый и весёлый. В глубине салона, как марионетки, лыбились братья Микулины.
– Привет! – сказал он им, как старым знакомым.
– Чего встал? – с укором спросил Пророк и приказал, поморщившись словно от зубной боли: – Лезь!
Под ногами звякнуло оружие. Однако главный сюрприз его ожидал в кабине: за рулём сидел «пропавший без вести» Андрей Сергеев из Песок.
– Рыжий! – воскликнул Цветаев и через переборку кабины полез обниматься.
– Всё! Всё! – брезгливо закричал Пророк. – У нас задание! Надевай! – и торопливо сунул Цветаеву «броник» и «разгрузку», чтобы только не видеть радости на их лицах. У самого-то кошки на душе скребут, неизвестно почему решил Цветаев и начат что-то припоминать в этом же духе.
– Старик! – закричал он. – Это же Андрюха! – и почувствовал, что глаза у него стали влажными.
– Ну и что?! – мрачно возразил Пророк. – Что с того? Задания-то никто не отменял!
– Не отменял, – Цветаеву пришлось остепениться, он только, улыбаясь до ушей, крепко пожал Рыжему руку, хотя и покривился при этом, у Андрюхи была альпинистская хватка, и принялся облачаться. – А-а-а? – спросил, взглянув на карманы, набитые короткими магазинами.
– Здесь, здесь твоя «Машка», никуда не делась, – ответил Пророк таким недовольным тоном, что Цветаев снова почувствовал бы себя виноватым, если бы не ночной разговор, который не складывался в ясную картину. Не из-за этого ли Пророк такой вредный? А разговор, между прочим, коснулся его жены, только Цветаев не мог вспомнить подробностей.
Они уже неслись по утреннему Киеву на бешенной скорости, презрев все правила, оставляя позади КПП с бандерлогами, чмошниками, «чвашниками» и их собаками в кольчугах, откуда им грозили кулаками, откуда свистели и орали вслед, однако стрелять не смели, потом что, как понял Цветаев, машина была обклеена спецпропуском и спереди, и сзади, и по бокам. Гектор Орлов глупо хихикал. Ром и Ромул дружески скалились. Только Антон выглядел надутым, словно перепил ночью.
– Куда? – спросил Цветаев, с удовольствием поглядывая на Рыжего, который, знай себе, невозмутимо крутил баранку и тоже радостно косился в его сторону.
Блин! Сколько они соли съели и сколько водки выпили! Но самое главное, что Рыжий жив! Убью Пророка, решил Цветаев, при первой возможности убью, и оглянулся за объяснением, но Пророк лишь хмуро усмехнулся и не счёт нужным что-либо сказать. Не пошла ему на пользу ночная пьянка, так же как и откровения, кажется, о жене, а хитрость удалась на славу. Мастер он этого дела – преподносить сюрпризы.
– Я его подальше от греха спрятал, – сказал Пророк доверительно, но так, чтобы Цветаев больше не задавал вопросов.
– Зачем? – всё же удивился Цветаев, хотя уже знал ответ, который прочитал в глазах друга.
Пророк воскликнул в сердцах:
– Проклятая у нас группа, что ни говори! Что не так?! – и подался вперёд, словно готовый броситься на Цветаева.
Казалось, он в очередной раз обвинил в чем-то именно его, единственного везунчика от природы, и готов был хоть голову расшибить, но проверить и этот факт. Прежде, чем перечислить всех погибших, он загнул большой палец: – Дима Краснов, Политыкин…
– Не надо! – остановил его Цветаев. – Я всё понял!
Ему не хотелось портить такой радостный момент, который бывает раз в жизни – Рыжий нашёлся!
– А если понял, то заткнись!
– И заткнусь! – не испугался Цветаев.
– И заткнись! – подтвердил Пророк, намекая, как показалось Цветаеву на то, о чём они не договорили ночью.
– Молчу! – покорно сказал Цветаев и тут же простил Тоше всё, чем был до этого недоволен; за одного Андрея простил, за рыжую бестию простил, за нечаянную радость простил, от чистого сердца простил и больше не держал зла. Не часто такие праздники удаются, подумал он с удовлетворение, и ещё раз оглянулся на Рыжего, проверяя, на месте ли он и не сон ли всё это, вообще говоря. Оказалось, не сон, потому что Рыжий подмигнул ему в зеркало заднего обзора, сам довольный не меньше, и сжал кулак в знак приветствия. Значит, будет дело, с удовлетворением подумал Цветаев, а то засиделись мы, как лягушки в болоте, занимаемся чёрти чем, ревнуем к прошлому, вместо того, чтобы глядеть вперёд и бить врага. Потом вспомнил, кто его ждёт и не дождётся, и даже, набрав воздух в лёгкие, загадочно посмотрел на Пророка, но вовремя прикусил язык. Самохвалова удавится, самодовольно решил он и спросил с надеждой на чудо:
– А ты больше никого не спрятал?
– Не-а… – удручённо показал головой Пророк.
– Я тоже, знаешь, как обрадовался, – поведал Гектор Орлов заплетающимся языком.
Но это ничего не значило, ибо надо знать Гектора Орлова, чтобы всецело доверять ему даже пьяному. В самый последний момент концентрировался он, делал всё, всё, что надо, и ни разу не залетал, ну, кроме, последнего раза, наверное, когда попал в плен, а «пшек» ему выбил последние зубы.
– А чего нам не сказал?
– Знаю я вас, олухов! – кисло отозвался Пророк и снова набычился. Грызли его сомнения и ревность.
Точно – ревность, вспомнил Цветаев. Это лишний раз подтверждает то, что он никому не верит, кроме себя любимого, подумал он умиротворенно. Ну и хорошо, лишь бы результат был положительным, как с Рыжим!
– Едем за Осипом Царенко, – счёл нужным объяснить Пророк. – Знаем, где он сегодня будет.
– Откуда? – спросил Цветаев, хотя спрашивать было бесполезно, чаще всего Пророк отвечал уклончиво, если вообще отвечал.
– У него сегодня день рождения. Сидит в ресторане «Три жирафа». Пьёт уже шесть часов кряду.
– Вот это по-нашему! – невпопад обрадовался Гектор Орлов.
Пророк посмотрел на него так, что будь на его месте любой другой, он бы провалился от стыда под землю, а с Гектора как с гуся вода.
– Ты зачем его взял? – спросил Цветаев, глядя на Гектора Орлова. – Он же пьяный.
– Ничего я не пьяный! – возразил заплетающимся языком Гектор Орлов и перестал на какое-то время глупо хихикать и покачиваться, как паяц.
– А ты попробуй его не возьми, – сварливо возразил Пророк. – Такой концерт закатил, – и осуждающе посмотрел на Гектора Орлова, будто мог его этим пронять.
За его спиной маячили, как привидения, братья Микулины. Они не смели участвовать в разговоре, но всеобщую радость поддерживали.
– Я дурака валяю, – признался Гектор Орлов, – мне весело, – и снова стал раскачиваться из стороны в сторону и глупо хихикать. Однако за станцией «Озёрная», стал громко икать.
Братья Микулины заволновались:
– Сейчас наблюёт.
– Стоп! – заорал Пророк. Он знал шутки Гектора Орлова не хуже Цветаева: они у него с первого класса были идиотскими, то в школьной столовой прилюдно таракана проглотит, то кошке хвост прищемит на уроке анатомии.
Андрей Сергеев так ударил по тормозам, что всё попадали со своих мест. Звякнуло оружие. Пророк начал ругаться, поднимаясь с колен:
– Ты чего так резко тормозишь?!
– Ты же сказал, я и затормозил, – спокойно возразил Андрей Сергеев и подмигнул Цветаеву, мол, я на твоей стороне, потому что Пророк – изверг, диктор Муссолини, фюрер, одним словом.
– Нельзя понимать всё напрямую, – прочитал ему мораль Пророк. – Всё! Вылезаем, а то действительно наблюёт.
Но Гектор Орлов хорошо знал своё дело, прошмыгнул, как молния, облюбовал ближайшее дерево и уже разговаривал с ним на языке пьяниц, то есть стоял в раскорячку и что-то высматривал на земле.
Цветаев тоже вылез размяться. Они были где-то в районе Кольцевой дороги. Напротив тянулись «автомагазины» и «шиномонтаж». Расцвело, но машин ещё было мало. Солнце поднималось горячее и яркое. Мрачные облака на горизонте предвещали дождь.
– Здесь недалеко, – сказал Пророк, поглядывая в сторону Полесского озера, намекая на Осипа Царенко, который за полгода убил так много людей, что имя его стало нарицательным. В свідомих газетах так и писали: «Спецназ по-царенковски пройшовся по Донбассу» или «Потрібно переймати Царенковские методи викорінювання населення на південному сході» Начал он ещё в Одессе, когда задушил шнурком в доме профсоюзов беременную женщину, продолжил под Красноармейском, в карательном батальоне «Днепр», однако под Новоазовском был ранен в пятую точку, когда уносил ноги от Народной армии, лечился в Киеве и больше никакими силами нельзя было его загнать на фронт, где по его словам он пострадал за идею очищения востока от русских, «я изнасиловал и убил больше двухсот пятидесяти восьми женщин, чтобы они их не рожали». А окопался Осип Царенко в родном пригороде Шулявка, покрикивал оттуда на бандровское правительство и чувствовал себя в безопасности. Мало того, он решит стать депутатом. И тогда его точно не достать, подумал Цветаев, будет разъезжать в бронированном автомобиле с кучей охранников.
Он посмотрел на широкую спину Гектора Орлова.
– Твоя работа? – мрачно спросил Пророк.
– Нет.
– Врёшь!
– Нет! – честным голосом уточнил Цветаев. – С чего бы?
Пророк посмотрел на него хитро:
– Ясно, «с чего бы»!
– Нет! – ещё раз сказал Цветаев и почувствовал, как взгляд у него становится тяжелым, как свинец.
– Ну, ладно, ладно, – морщась, уступил Пророк, он не настолько, чтобы Цветаев засчитал победу себе.
– Зря ты его потащил, – сказал Цветаев.
– Ничего, ничего, – обнадёжил Пророк. – В машине посидит. Машину-то караулить надо?
Похоже, он уговаривает самого себя. Сплошной альтруизм, а не война, подумал Цветаев: то он кого-то жалеет, то опекает без меры. Мне б такую любовь, да держат в чёрном теле.
– Надо, – согласился он, хотя они так никогда не делали, предпочитая прятать транспорт в кустах, значит, Гектор Орлов так пронял Пророка, что он готов был использовать его вместо затычки, лишь бы Гектор Орлов от него отстал.
Ослаб Пророк, подумал Цветаев, прежде у него хватка была железной, не уступал он никому.
Гектор Орлов освежился и подошёл к ним, вытирая рот грязным платком.
– Блин… ох, я и напился, – признался он, пробуя влезть в машину.
Два раза у него не получилось. На третий – Пророк втащил его за шиворот. Гектор Орлов плюхнулся на сидение, лицо у него было бледно-зелёного цвета.
У Цветаева зазвонил телефон.
– Где ты? – Услышал он голос Самохваловой, и его пробил холодный пот. К счастью, этого никто не заметил, все были заняты Гектором Орловым, который рад был оказаться в центре внимания.
– Здесь, – твёрдо ответил он.
– Ты что, издеваешься?! – бросила она на истерической ноте.
Такой Самохвалову он ещё не знал и не собирался знать, не любил он психопаток, навидался в своё время – мать у него была психопаткой и мучила отца всю жизнь. Повезло Антону – истерические женщины встречаются крайне редко, одна на миллион, если не реже.
– Я сейчас занят, – сказал он, прикрывая трубку, ибо Кубинский уже навострил волосатые уши.
– Что значит «занят»?! – укусила она трубку. – Я тебя жду, а он «занят»! Скотина! Урод! Подонок! Если ты не явишься!..
– Дождёшься! – прервал он её. – Я действительно занят, – и отключился.
Пророк вопросительно уставился на него. У Цветаева похолодело в животе. Если Тоша взорвётся, все, кто находится в машине, пострадают, включая ветровой стекло.
– Баба, – ответил он безразличным тоном. – Они все такие… ты же знаешь…
– А-а-а… – понимающе кивнул Пророк. И ты не устоял. – А я думал…
С кем ещё можно так разговаривать накануне операции, как не подружкой, которая волнуется, ждёт и требует внимания.
– Нет, нет, – счёл нужным объяснить Цветаев, – это не Наташа. Наташа у меня спокойная. Она…
Он так не вспомнил, о чём конкретно говорил ночью Пророк, о жене – точно, а подробности напрочь вылетели из головы, чужие проблемы – кому они нужны? Только мужу-ревнивцу.
– Да ладно, тебе старик, – снисходительно улыбнулся Пророк. – С кем не бывает.
Видать, у него с Иркой дела дрянь, решил Цветаев, испытывая облегчение, не продержались и трёх лет. Его спас нынешний козёл отпущения, то бишь Гектор Орлов, который купался в лучах пьяной славы.
– Хорошо бы опохмелиться, – просяще завёл он любимую песню. – У тебя же есть, я знаю, – и похлопал Пророка по могучей груди.
– Я тебе опохмелюсь! – показал ему кулак Пророк, хотя непроизвольно дёрнулся к внутреннему карману, под «броник», где у него плескался коньяк во фляжке.
– Я отлично слышу! – многозначительно заметил Гектор Орлов, делая, однако, идиотской лицо.
– Нет там ничего, – заверил его Пророк.
– И это мой друг?! – надавил на психику Гектор Орлов.
– Да, я твой друг, но напросился, терпи.
– Терплю, – покорно ответил Гектор Орлов. – Сколько мы вчера выпили? – переключил он своё внимание на Цветаева.
– Я с тобой не пил, – отодвинулся Цветаев, пряча телефон в карман.
Гектор Орлов обескуражено замолчал.
– Вот так всегда, – многозначительно сказал он, намекая непонятно на что.
Пророк схитрил:
– Дай телефон, мой разрядился.
Цветаев всё понял: Пророк всё же что-то заподозрил. Не мог он не узнать голос жены, но пока он разбирался с Орловым, Цветаев стёр последнее входящее сообщение, поэтому с лёгким сердцем отдал телефон и отвернулся, чтобы скрыть гримасу превосходства.
Пророк прокомментировал что-то вроде того: «Сам дурак» и вернул аппарат.
Подъехали. Возле пристани виднелся ресторан. Машину оставили в кустах.
– Так! – приказал Пророк. – Хвати болтать! Маски надеть! И вперёд!
Маска давала силу. Она приравнивала тебя к небожителю. В маске ты мог убить любого, и никто тебе слова не скажет. Таков был нынешний менталитет Киева.
– Говорим только по-украински.
– А если не умею? – невозмутимо обернулся Рыжий.
– Если не умеешь, молчи!
– Есть молчать! – заулыбался Рыжий и подмигнул Цветаеву, мол, я знаю, что делать, я командира не подведу.
– Рыжий и братья Микулины со мной! – приказал Пророк. – Жека, твоя позиция там! – и показал на вышку для прыжков в воду.
Оказалось, что Пророк уже провёл рекогносцировку на местности. Кто бы сомневался, с удовлетворением подумал Цветаев. Вот почему он всёцело доверял ему.
– Есть, – отозвался он, выскакивая из машины и оказываясь рядом с Рыжим: – Как дела?
– Звонил жене. Снаряд в крышу попал. Вернусь, дыру заделаю, и снова будем жить-поживать!
И Цветаев вспомнил, что Рыжий как-то говорил, что его дом стоял над рекой Волчьей и что посёлок у них старше, чем США.
– За мой! – скомандовал Пророк и не дал им пообщаться.
– А я?! – с воплем вопросил Гектор Орлов.
К его чести, он мгновенно протрезвел, и физиономия у него была более чем серьёзной.
– А ты в резерве, – к его огорчению сказал Цветаев и побежал к вышке.
Ему пришлось одолеть проволочный забор и густой терновник. Вышка стояла среди понтонов. Уже на самой верхней площадке Цветаев ни к селу ни к городу вспомнил весь разговор.
Ночной бдения с арманьяком и вином вылился в откровения Пророка: он жаловался, что Ирка чрезмерно сладострастна.
– Понимаешь, она как бы предаёт меня.
Несомненно, он спрашивал совета, но Цветаев не мог его дать, потому что сам мало разбирался в подобных ситуациях.
– А что здесь такого? – спросил он. – Ну, попалась темпераментная женщина. Радуйся! У других они холодные, как бутылки из-под пива.
– Не в этом дело… – старался объяснить Пророк,
– А в чём?
– Понимаешь… – но дальше этой фразу дело у него не шло.
– Старик, ты меня запутал, – искренне сказал Цветаев.
– Понимаешь! – решился Пророк, – Когда у твоей жены сладострастие совпадает с твоим сладострастием, то всё нормально. Переспали и довольны. А ведь я чувствую, что ей ещё хочется, но она, стерва, не говорит. А главное, я могу ещё, но ей чего-то не хватает.
– Разобрался бы по душам, – предложил Цветаев и удивился проблеме, у них с Наташкой такого не было.
– Пробовал и неодинажды.
– И что? – Он ничем не мог помочь, это было как с одноглазым мужчиной в издательстве. Каждый умирает в одиночестве, таков закон природы.
– Нет контакта. Она всегда уходит от таких разговоров.
– Подожди, подожди, старик, – спросил тогда Цветаев напрямую, – ты её в чем-то подозреваешь?
Это «в чём-то» едва не стало ему поперёк горла. Намёк был более чем очевиден, а так с друзьями не разговаривают. Друзей берегут, холят их нежную душу.
– Нет, конечно. С чего бы? – поспешил ответить Пророк. – Но мне не нравится, что она со мной неоткровенна.
– Здесь, старик, я тебе ни в чём не могу помочь, – поспешил закончить разговор Цветаев и лицемерно подумал о Лёхе Бирсане. Сказать, или не сказать? Не сказал. Пожалел. Может быть, даже напрасно: разрубить узел раз и навсегда – милое дело. Только «навсегда» не получится, потому что прошлое никуда не девается, оно всегда с тобой, и это неизменно, как тень.
С площадки, находящейся на десятиметровой высоте, всё хорошо было видно: и ресторан со столиками на террасе, и лодочную станцию, раскрашенную, как украинская вышиванка, с неизменно бандеровским флагом на шесте.
Пророка пока видно не было, потом он их заметил: они подходили цепочкой мимо дорогих машин под прикрытием тына из орешника.
– Что видишь? – раздалось в наушниках.
– Снаружи пусто. Стоп, погоди!..
Из ресторана вышло трое – пьяные и весёлые. Опорожнились у крыльца на маргаритки и анютины глазки и подались назад. Цветаев взял их на прицел, но отпустил – Осипа Царенко среди них не оказалось.
– Он внутри.
– Понял.
Пророка не надо было учить, он хорошо знал своё дело. Одного Микулина, то ли Рема, то ли Ромула, он оставил со стороны дороги, а сам подался с тыла. Две-три минуты ничего не происходило. Неожиданно грохнула светозвуковая граната, полетели стёкла, и бандерлоги прыснули из ресторана, как пчелы из улья, когда в неё суют пылающую головню. Заработал пулемёт Рыжего, и все, кто выскочили на крыльцо к озеру, легли носом в землю – все, кроме одного, человека в белом костюме. Должно быть, он пробежал с тыльной стороны ресторана, которую контролировал один из братьев Микулиных, и Цветаев его увидел не сразу, а только когда колыхнулась лодка – кольцо блеснуло в перекрестие панорамы. Он среагировал вовремя и сказал в локалку:
– Уходит.
– Где?
– Лодки слева от вас!
– Не стреляй! – голосом полным энтузиазма завопил Пророк. – Мы сами! Мы сами!
Пока Рыжий расхаживал с пулеметом по веранде, Пророк с одним из братьев Микулиных побежал прямиком по распростёртым телам. К этому моменту Осипа Царенко успел перебраться под мостик, но Цветаев, естественно, навёл точно по адресу. Микулин прыгнул в воду и с помощью мата и зуботычин вытащил говнюка из-под понтонов на свет божий. Цветаев не успел разглядеть, что с ним сделали вполне естественным путём, потому что локалке вдруг дико вскрикнул Гектор Орлов, и пока Цветаев разворачивался на его вопли, судорожно заработал автомат, и он тут же снял одного из стрелков в чёрной форме, а следующего пристрелил Гектор Орлов, который обошёл их с фланга.
Прибежали свои и добили ещё двоих, который лежали под колёсами машины ДПС. Пророк посмотрел на бандерлогов и сказал:
– Вот это мы влипли!
У Цветаева дико зачесался шрам на груди.
– Откуда они взялись? Откуда?! – вдруг заорал Пророк.
Ему никто не ответил: Рыжий снял кепи и задумчиво проверил лысину – всё ли в порядке, Гектор Орлов крякнул с досады в усы и сказал: «Вот я и пригодился», а братья Микулины никак себя не проявили, потому что, как всегда, поскромничали.
Но это было только началом проблем.

Глава 5
Эпилог

Дозвонилась-таки на рассвете, стоило Цветаев дисциплинированно включить телефон в ожидании команды на эвакуацию, о которой накануне обмолвился Пророк, как телефон затрезвонил, затрезвонил, словно спешил напоследок донести весть о всемирном катастрофе. Но это оказалась Самохвалова собственной персоной, всё еще находящаяся в состоянии перманентной ярости.
Не успел он поднести трубку к уху, как она заорала, словно базарная торговка:
– Я там, где мы договорились встретиться!
Он представит её разъяренное лицо, пробормотал что-то невразумительное типа: «Сейчас» и чтобы успокоиться, отправился чистить зубы: всегда неприятно, когда на тебя орут малознакомые женщины, и знакомые – тоже. Пророк рассосредоточил группу и к радости Цветаева отправил его в магазинчик Татьяны Воронцовой, тем более, что об этой явке не знал никто, кроме их двоих, хотел и сам поехать допить арманьяк, да Рыжий что-то ему нашептал, и они куда-то срочно смотались. Связь договорились держать по условленному звонку: три пустых, на четвёртый звонок надо ответить: «Вы ошиблись» и перезвонить. Естественно, спросонья он забыл об этой договорённости.
Цветаев умылся, задумчиво пожевал «пармезана» и нехотя отправился на кривое свидание, благо, что накануне догадался перегнать свой «бмв» на Ярославский вал, а то пришлось бы бить ноги до улицы Артёма.
Ирину Самохвалову он увидел издали бегающую туда-сюда по дорожке и в ярости пинающую скамейки. Голуби и воробьи, сидящие в кустах с изумлением обсуждали дикую тетку. Во все стороны от неё сыпались икры. Такую жену врагу не пожелаешь. Цветаев сразу смалодушничал, даже развернулся, чтобы незаметно исчезнуть, да не успел.
– Стой! – она неслась на всех парах с искаженным яростью лицом и без обиняков залепила ему пощёчину, но он уклонился чисто рефлекторно, как поступил бы с любым, кто бы ни замахнулся на него, и испытал привычное чувство превосходства, хотя, по большому счёту, надо было дать ей выплеснуть накипевшее, то есть по-толстовски подставить щеку, однако получилось, как получилось; она попыталась ударить ещё раз, но безуспешно: он перехватил её руку и сказал:
– Всё! Хватит! – Едва не добавил: «Я тебе не Кубинский!», но хамить прежде времени не стал.
Она осеклась, а потом с гневом потребовала:
– Где он?!
Если её лицо о чём-то и говорило, то не только о потрёпанных нервах, но и о желании взять реванш за долгое неведение, а это уже было опасно, как бывает опасна импульсивная женщина, измученная ожиданием.
– Кто? Ты скажи, кто? Я тебе отвечу, – и посмотрел ей в глаза, но не добавил: «Что ж ты, запуталась, а я виноват?»
Впрочем, упрекать женщин было не в его правилах, женщины – существа хрупкие, у них у всех, без исключения, ангельский характер.
– Ты сам знаешь! – укорила она, не собираясь уступать.
Однако теперь они были на равных, и она не имела над ним прежней власти, на которую, должно быть, рассчитывала.
– Не знаю, ты говоришь загадками. А Орлова я видел вчера вечером, – оттарабанил он, решив, что умыл руки и что можно разбежаться.
Не расскажешь же, что они сбивая след, поменяли три машины, и остановились только в Феофании, откуда разъехались кто куда.
Самохвалова вдруг заплакала скупо, по-мужски, от бессилия перед жизненными обстоятельствами. Уселась на скамейку, сжав колени под юбкой цвета морской волны, достала платок и начала промокать им сухие глаза и кусать, кусать, кусать его. И ни звука, ни слезинки. Вот это женщина, удивился Цветаев, не хотел бы я быть её врагом.
Опять тот же сквер и та же скамейка, только Самохвалова, как все не накрашенные блондинки, выглядела блеклой молью. По утрам они никакие, отметил Цветаев, никуда не годятся, им нужно полтора килограмма краски, чтобы привести себя в порядок, не то что брюнеткам, которые всегда в форме, и подумал о своей Наташке, глаза которой призывали его к прошлому, которое с каждым днём удалялось всё дальше и дальше, и от этого на душе становилось тяжелее и тяжелее, и он понимал, что проигрывает в ожидании и что надо предпринимать что-то кардинальное.
– При чём здесь Орлов? – спросила она немного брезгливо.
И Цветаев сообразил, что шансы у Герки вернуть Самохвалову даже не нулевые, а в отрицательной степени. Это и коню понятно: с такой внешностью женщину не привадишь, хотя они и бывшая жена.
– Я не знаю, тебе виднее, – сказал он равнодушным тоном, чтобы она только от него отстала.
Какое мне дело до её мужиков и её треволнений? – подумал он, испытывая холодное чувство превосходства и радуясь тому, что не зависит от красивой женщины.
– Ты ничего не понимаешь! – вскипела она ещё раз, с не меньшей ярость, чем прежде.
И у него возник соблазн воспользоваться её слабостью и узнать всё, всё, всё, о чём только догадывался, о том, о чём даже она сама не знала, но могла узнать, заглянув в себя, однако благородно промолчал, давая понять, что его не интересует её тайны.
Впрочем, его благородство не произвело на её никакого впечатления. Она вообще не оценила в нём мужчину.
– Ты ничего не понимаешь! – повторила она на тон выше и приказала: – Сядь!
Он с любопытством подчинился, занял место напротив и приготовился внимать, но так, чтобы она не сумела воспользоваться коготками в кровавом лаке.
– Я могу на тебя положиться?..
От удивления он едва не упал со скамейки на песчаную дорожку: представил, сколько усилий стоила ей эта даже не странная, а неуместная просьба, вовсе не мстя за школьные годы, когда Ирина Самохвалова была надменно-величественна и попросту не замечал его существования. Бывает у женщин такая защита. Только с годами они её растрачивают по причине того, что мужчин рядом с ними становятся всё меньше и меньше, к тому же они и все поголовно, к сожалению, умнеют и умнеют, не позволяя сесть себе на шею и болтать ножками.
– Вполне, – ответил он и дал ей шанс снизойти, встать с ним на одну доску и даже решил посмотреть, что из этого выйдет.
– Да… Тоша так и сказал, ты не предатель.
– Он обсуждал с тобой эту тему? – удивился Цветаев и подумал, что в таком случае Пророк круглый дурак: кто же доверяется жене в таких вопросах? Хранить от своих секреты, а жене – выбалтывать, содрогаясь в оргазме! Интересно, как далеко он зашёл?
– А с кем ещё обсуждать? – удивилась она вполне естественно, говоря тем самым, что имеет над мужем неоспоримую власть.
– Антон тебя любит, – брякнул он, не подумав, что это может только раздражать её, хотя ясно, что проблемы Пророка с женой вылились в абсолютную форму доверительности. Было отчего насторожиться. Что знаю двое, то знает и свинья. Кажется, это поговорка Пророка.
Даже со своей Наташкой я бы не стал обсуждать рабочие моменты, подумал Цветаев и наконец разглядел, что глаза у Самохваловой красные, с припухшими веками, и понял, что она проплакала, а точнее, прорыдала всю ночь и теперь у неё просто нет сил даже на маленький спектакль, до которых она была большая охотница.
– Тоша – это не то, что ты думаешь, – и вдруг вспыхнула она, словно мак.
Не хочет показать, что крутит Антоном, решил Цветаев и рассердился из-за мужской солидарности, хотя ему сделалось противно.
– Я ничего не думаю, – ответил он благородно и даже поднялся, чтобы уйти и перестать её мучить и себя заодно. – И я не хочу продолжать этот разговор.
– Зато я хочу! – отрезала она и дёрнула его за руку: – Сядь! – посмотрела снизу вверх, не воспользовалась своим преимуществом в росте, не унизила, как обычно, а просяще добавила: – Мне не с кем больше поговорить!
Он плюхнулся с таким ощущением, словно был хрустальным бокалом, боящимся резких ударов и через силу приготовился выслушивать её откровения.
– Я его не люблю! – призналась она с таким темпераментом, словно делала заявление для печати и добавила, гневно сверкнув глазами: – Давно…
– Кого?.. – с вялым изумлением уточнил Цветаев, хотя, конечно, знал ответ, но надо было соблюсти условия мелодрамы и перетерпеть все её коллизии, чтобы не вляпаться в сентиментальность и жалость, в то, что пыталась вызвать в нём Ирина Самохвалова.
– Кубинского! Кого ещё! – сказала она с упрёком к его недогадливости.
– А я думал, Орлова, – тупо заметил он, отгораживаясь от неё таким образом мужской солидарностью.
– И Орлова тоже! – добавила она так, как будто оглашала список отвергнутых претендентов на своё измученное сердце.
А что если о некоторых вещах тебе не надо знать, догадался он? Что если ты потом пожалеешь? Жил себе беззаботно, а потом возьмёшь и пожалеешь. Может, стоит остановиться? Встать и уйти? Это маленькое открытие удивило его. Он всегда думал, что люди должны быть честными перед самим собой и перед друг другом. Здесь же всё наоборот, вывернуто наизнанку. Вот поэтому я мучаюсь всю жизнь, решил он, даю всем шанс, а они не понимают. Наташка только понимает.
– Зачем тогда всё это?.. – опять же вяло удивился он.
«Зачем ты вслед за ним приехала, зачем встречаетесь?» – хотел спросить он, но не спросил, пожалел, она и так сказала всё, что хотела сказать, даже больше того, что требовалось.
– Я здесь не из-за него, – сказала она так, словно бросилась в холодную реку.
– Ну?.. – снисходительно подтолкнул он её.
– А… а… а… – на мгновение закрыла глаза, – из-за Лёшки. Теперь ты всё знаешь! – выкрикнула с ненавистью.
Ах, вон оно что, подумал Цветаев. И перед его внутренним взором возник Лёха Бирсан с окровавленными руками, а позади него – бандерлог с женской головой в руке. Вот почему он предал Антона – из-за Ирки, сообразил он и посмотрел на её с ненавистью.
– А почему честно не развелась с Пророком?! – спросил он вполне естественно, но нотки гнева удивили её, хотя, конечно же, она ничего не поняла, потому что кипела сама, как вулкан.
– Потому что тогда надо было объяснить ему такие вещи, о которых он не должен был знать! – Она снова в ярости взглянула на него, и в её взгляде можно было прочитать: «Что же ты за бестолочь такая!»
– Лёха расспрашивал у тебя о нас? – спросил он с укором, понимая, что даже при данных обстоятельствах спрашивать такое подло, всё равно что без спроса заглядывать в чужую душу.
– Лёха? – переспросила она, как будто задумавшись. – Ни разу. Он куда благороднее вас всех вместе взятых!
– О-о-о… куда тебя понесло, – произнёс он с чувством превосходства, потому что знал кое-что такое о Лёхе Бирсане, о чём Самохвалова даже не догадывалась.
Интересно, как она отреагирует? – подумал он, если я ей расскажу правду. Получается, что Лёха Бирсан, через Жаглина, заманил Гектора Орлова в ловушку, избавившись таким образом от конкурента, как он в своё время избавился и от Пророка. Когда он успел набраться подлости, в школе мы такое за ним не замечали?
– А кто предал Антона?! – напомнил он.
Она промолчала, с любопытством посмотрела на него и потребовала:
– Где Бирсан, чёрт побери?!
Не поверит, понял он. С цепи сорвётся. Бросится, чтобы выцарапать глаза, или достанет из сумочки пистолет. То что у неё есть оружие, он не сомневался.
– Не знаю, – ответил он с постным лицом так, чтобы она ни о чём не догадалась, не потому что он боялся, а потому что действовал чисто интуитивно: время открывать карты ещё не пришло, не та ситуация.
– Он не отвечает со вчерашнего дня! – застонала она, явно взывая к совести Цветаева и глаза её вспыхнули болезненным светом.
– Я даже не знал, что он здесь, – соврал Цветаев.
– Это точно?! – произнесла она с надрывом.
– Точно! – уверил он её, мстя за прежнее высокомерие и настоящую глупость, которую она, похоже, всё-таки совершила.
– А ты мне не врёшь?!
– Нет, конечно, – в тон ей ответил Цветаев.
– Тогда почему он не звонит? – прищурилась она и правая её рука легла на сумочку.
Пистолеты бывают разные, даже мелкокалиберный на близком расстоянии смертельно опасен.
– Без понятия, – бесстрашно ответил он и собрался уйти.
– А ты можешь узнать?! – она крепко схватила его за руку, и тон её чуть-чуть изменился на просящий.
– У кого? – удивился Цветаев, хотя, конечно, знал того типа, который всю эту кашу и заварил, разумеется, только не Пророк.
– У него, – она кивнула в пространство, где обретался Кубинский, ничего не подозревающий и не осознавший своего падения.
Ирина Самохвалова не посмела назвать его имя. Хоть что-то в ней осталось порядочное, решил Цветаев, косясь на её кровавые ноготки.
– Спрошу, – догадался он, полагая, что она подозревает в пропаже Лёхи Бирсана Пророка.
– И это… – она запнулась, спрятав кровавые ноготки, – позвонишь мне сразу. – Позвонишь?
И между ними возник странный союз – не призывающий ни к каким обязательствам, но основанный на прошлом, на том, о чём они никогда не забывали. Может быть, это было просьбой во спасении; мольба страсти? Цветаев не стал разбираться, ведь Самохвалова никогда не жаловала его своим вниманием. Стало быть, это игра, а не искренность, а с неискренними женщинами он предпочитал не иметь дело. Поэтому он подумал, что для некоторых людей прошлое не играет никакой роли. Оно тяготит их. Как же они живут? – удивился он.
– Хорошо, – согласился он с тяжелым, как крейсер «Варяг», сердцем.
– Мне надо знать! – вопросила она ещё раз к его школьной памяти. – Слышишь меня?!
– Ира, – сказал он поднимаясь и проверяя своё лицо, ибо не хотел показаться сентиментальным и злым, никаким хотел показаться, – обязательно позвоню.
Потом Самохвалова будет крутить в памяти этот разговор, и у неё не должно остаться ни капли сомнений, что я был искренним, подумал он. Это моя страховка от её подозрений.
Он ещё не знал, как решить эту задачу, и даже не представлял, что будет делать; ясно одно – группа на грани провала. И это главное, а всё остальное – любовь, морковь и помидоры – потом, когда пыль уляжется, и у всех будут холодные головы, а пока надо уносить ноги.
– А ты Пророку позвони, – ехидно посоветовал он.
– Уже… – бросила она, деловито пряча платок в сумочку.
– В смысле? – оглянулся, поднимаясь.
Ирина Самохвалова снова была прежней, той, какой он знал её в школе, ещё в те времена, когда на переменах она пряталась от мальчишек в туалете, но уже писала свои стихи и даже издала первую книжку, отметив это событие, по словам Кубинского, первой татуировкой на спине. Потом она её разрисовала всю, потому что книжек у неё было аж тринадцать.
– Он в курсе наших отношений.
– Зачем? – удивился он, делая шаг в сторону, как будто собираясь улизнуть.
Она не отреагировала, словно ей было безразлично мнение Цветаева.
– Так надо. – Она царственно поправила волосы и снова сделалась первой школьной красавицей, хотя не была накрашенной, просто у неё появилась надежда и она успокоилась.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – негодуя, пробормотал Цветаев.
Она взглянула на него и царственно смилостивилась:
– Ах, Цветаев, Цветаев, ничегошеньки ты не понимаешь.
– Ну да, куда нам сирым и босым.
В башку почему-то лезло словосочетание «креативный троллинг» или не менее обидное – «шлюха». Цветаев пошёл из сквера с тяжёлой душой, надеясь, что этим всё и закончится, как рано или поздно закончится война, и они вернутся домой и будут прежними, теми, которыми он всех их представлял, – беззаботными и весёлыми, а главное – он обнимет свою Наташку.
Он был опустошён, не потому что Ирина Самохвалова оказалась куда хитрее и циничнее, чем он мог предположить, не потому что она бросила или собиралась бросить Пророка из-за ничтожества по имени Лёха Бирсана, а потому что она предала прошлое. И в этом они с Лёхой Бирсаном были в чем-то похожи. Лёха Бирсан тоже отрёкся от прошлого, оно его не интересовало, поэтому и стал предателем.
Цветаев сел в машину и с пустым сердцем поехал в магазин Татьяны Воронцовой, чтобы успокоиться и привести душу в порядок.

***
У него вдруг появилось чувство, что всё кончится плохо, очень плохо, и он испытал такой упадок сил, что вынужден был остановиться и некоторое время тупо смотрел поверх руля на поток машин. Только я не ещё не знаю, что конкретно произойдёт, думал он с тяжелым чувством обречённого, и вряд ли узнаю, а когда «оно» произойдёт, то только и останется, что сопоставить факты и ощущения. Ну возьмут нас, ну будут пытать, храбрился он, нащупывая граната РГД-5, которую последнее время таскал с собой. Лично я сразу подорвусь, и баста!
Однако случилось совсем другое, к чему он не был готов, и это «совсем другое» запустилось не совсем так, как он понимал, не сегодня и не вчера, хотя и обреталось рядом, но в какой-то момент «решило» действовать, словно настал его час, и Цветаев растерялся, потому что рассчитывал на другой исход. У него было большое подозрение, что как раз Пророк, сам не ведая того, запустил этот механизм. Спросил бы меня, и я бы ответил, что никого не надо подозревать. Всё дело в том, что он случайно заступил туда, куда заступать нельзя – нет там ответа для человеческого понимания, одна игра, реакция на ожидание, вот уж кого не надо провоцировать.
Для него же в реальности всё началось с того, что на Артёма, у Дома художников, его вдруг подрезала белая «мазда», да так, что он едва не вылетел на тротуар, а «мазда» с визгом умчалась прочь. За такие вещи самое малое уши отрывают и ставят в угол на горох. Цветаев нащупал «калаш» и нагнал наглеца за Львовской площадью, чтобы убедиться, что это случайность, а когда увидел за рулём ухмыляющегося Рыжего, то всё понял. Старый, избитый фокус, который они проделывали с Пророком так часто, что фокус перестал быть фокусом, а превратился в рутину, в обычный приём ухода от слежки. Только Пророк делал его не так явно. Так что Рыжий, который тоже стал виртуозом этого дела, сработал на твёрдую «пятёрку»: и себя показал, и создал видимость хама, который презрел правила хорошего тона, хотя какие правила хорошего тона в гнилом городе?
Рыжий показал Цветаеву большой палец и дал газу. Задача состояла в том, чтобы в азарте в кого-нибудь не врезаться до самого того момента, когда справа не появится зелёная арка «Мармур Грант». Вот в эту арку и надо было прошмыгнуть, чтобы пробежать через дворы на Стрелецкую и прыгнуть в машину, в данном случае к Рыжему.
– Привет! – сказал Цветаев, ныряя на заднее сидение, чтобы обмануть гипотетическую слежку.
Рыжий рванул, и они полетели, лавируя, между туповатыми бандерлогами с их знамёнами, свастикой и «вилами». На подъёме Ивана Франка Рыжий сбросил скорость, оглянулся и сказал, бросив взгляд в зеркало бокового обзора:
– Вроде, никого. Вылазь!
Цветаев скинул с себя плед и сел.
– Ну здорово! – сказал он, пожимая крепкую лапу Рыжего. – Чего пугаешь-то?
Он поймал себя на желании поделиться насчёт Самохваловой и Лёхи Бирсана. Даже открыл рот, но вовремя вспомнил, что во-первых, Рыжий не имеет к этой истории никакого отношения, а во-вторых, это личное дело Пророка, и нечего трепаться на каждом углу.
У Рыжего было очень и очень крепкое рукопожатие, как у всякого бывалого альпиниста. В девяносто пятом он сорвался на горе Ушба с двух крюков и пролетел метров пятнадцать. Его спас напарник, который захлестнул верёвку за камень, и когда он синий, как куриная тушка, но с целыми костями, явился домой, жена выкинула рюкзак за дверь и заявила: «Или я, или горы!» Поэтому выше КМС он не поднялся, тосковал по горам, готов был говорить о них часами, по ночам плакал, проклинал Бога и судьбу, которую обмануть не смог. У него появилась любимая фраза: «Вот когда мы ходили на Эверест…» Обычно после этой фразы замолкал, словно ждал ответной реакции от слова «Эверест», и только потом продолжал говорить.
– Звонили, звонили, – объяснил Рыжий, глядя то на него, то на дорогу, – а у тебя телефон не отвечает.
– Ляха бляха! – воскликнул Цветаев и полез в карман.
Иногда с его телефоном такое случалось, отключался он ни с того, ни с сего. Давно было пора новый купить, да руки не доходили.
– Пророк тебя ищет. Новое дело затевается.
– Мы ещё от старого не обсохли, – заметил Цветаев и удивился, опять нарушены известные принципы. Обычно после каждой операции группа отлёживалась несколько дней, а здесь снова в бой.
– Ну, я не знаю, – пожал плечами Рыжий, сворачивая на бульвар Шевченко, – как Пророк скажет.
Да кто бы спорил, подумал Цветаев и решил, что они возвращаются на элитную явку, но Рыжий пересёк бульвар в районе центральных железнодорожных касс, там, где когда-то возвышался памятник Щорсу, и по улице Симона Петлюры поехал вниз, к вокзалу. Узнаю Антона, почти с нежностью подумал Цветаев, сунуться туда, где тебя меньше всего ждут.
Их уже вынюхивали, их уже выслеживали: на перекрёстках появились бандерлоги, которые нервно оглядывались, держа палец на спусковом крючке, на переулках высовывались стволы бронетранспортёров, а пиндосы с собаками прятались за мешками с песком. Гады, думал Цветаев, вас бы под артиллерийский обстрел! Суки!
Вокзал вообще был сплошная «колючкой». На крыше торчали спаренные зенитные установки ЗУ-23, а по обе стороны вокзала стояли танки, мешая движению транспорта. Рыжий свернул вправо, на Жилянскую, в старый район с двухэтажной застройкой, где когда-то любили возводить купеческие дома и вообще, обустраиваться с теми удобствами, которые теперь казались архаичными.
Один такой старый домик красного кирпича, с железной лестницей на второй этаж и облюбовал Пророк. Цветаев, вытер ноги и вошёл. Пахло газом, ладаном и, естественно – кошками. В крохотной прихожей стоял гроб с покойником. Тёмные старухи косились из-за него. Батюшка с кадилом мелькнул в тёмном коридоре.
– Иди за мной, – сказал Пророк, неожиданно с чувством пожимая руку.
Увёл в ближайшую комнату, где зеркала были завешаны простынями и где пахло всё тем же ладаном. Цветаев едва не стошнило, до этого он не бывал в доме покойника.
Пророк налил водки и торжественно заявил:
– Я уверен, что ты не предатель!
Он так и сказал: «я уверен», словно всё ещё сомневался и оставлял за собой свободу действий. Цветаева покоробила, но всё же воскликнул с благодарностью:
– Старик, я даже не сомневался!
Не часто тебя хватил друг, стоит по привычке и обрадоваться.
– Не сомневаются только покойники! – многозначительно произнёс Пророк, выпил, не поморщившись, и посмотрел на него так, что Цветаев продрало до копчика и он понял, всё, кончилась полоса невезения, и вздохнул с облегчением, но, идиот Пророк ничего не заметил, или заметил, но с высоты своего возмужания не подал вида.
Ляха бляха! – мысленно выругался Цветаев.
– Можно тебе в морду дать?! – спросил он, поднимаясь и устремляясь с кулаком наперевес.
Шанса у Пророка не было ни единого. Не умел он драться, координация не та, и в школе Цветаев всегда побивал его за счёт скорости и реакции. Правда, они давно не мерялись силами, но это не меняло сути дела.
– Можно! – насмешливо подставил челюсть Пророк.
– Гад ты! – в сердцах сказал Цветаев и ушёл, обойдя гроб и чёрных старух.
Пророк нагнал его на веранде с бутылкой в руках.
– Ну прости меня, идиота! Прости! Хочешь, я колени встану?! – заглянул он в глаза и, не задумываясь ни секунды, бухнулся на заплеванный пол.
– Встань! – потребовал Цветаев.
Пророк попросил:
– Ну что мне сделать, чтобы ты меня простил?!
– Ладно, чёрт с тобой! – сказал Цветаев, стиснув зубы.
Ему неожиданно сделалось смешно: Пророк, и на коленях. Ослаб Антон, хотя надо отдать ему должное –не подал он вида, что его бросила жена и что жизнь катится в тартарары. С таким сердцем воевать нельзя, с таким сердцем надо долго и нудно лечиться водкой, пока не протрезвеешь.
– То-то же! – опомнился Пророк и вскочил. – Выпьем! – И за неимением посуды, но в основном назло Цветаеву присосался к бутылке.
– Теперь ты! – оторвался с придыханием.
Цветаев, не моргнув глазом, допил оставшееся и поставил бутылку на пол, но алкоголь даже не подействовал, только упал в желудок горячей волной.
– Ладно, ну, прости меня, – попросил Пророк, подобострастно заглядывая в глаза. – Не ты убивал, не ты предавал!
– А кто? – жёлчно спросил Цветаев, зачем-то подумав о Лёхе Бирсане.
– Не знаю, – признался Пророк, облокотясь на подоконник и выглядывая в узкий, как гроб, дворик. – Я действительно думал, что это ты! Специально проверил.
– Как? – полюбопытствовал Цветаев.
И опять это старая волна недовольства накатила на него: ну нельзя так гробить друзей, нельзя.
– Сказал, что мы нападём на Танковой, – похвастался Пророк.
На Танковой, нехотя вспомнил Цветаев, находится посольство США.
– Старик, ты зря старался, – сказал он. – Поутру я едва вспомнил наш разговор.
– Вот именно! – обрадовался Пророк. – Если бы ты был предателем, ты бы не то что запомнил, ты бы всё записал, а так банально уснул.
– Может, я притворялся! – зло огрызнулся Цветаев.
– Не притворялся, – со знанием дела сказал Пророк.
– Почему? – удивился Цветаев.
– А я тебе нос заживал, – насмешливо посмотрел на него Пророк.
Не таким ожидал увидеть его Цветаев, а как минимум, убитым горем: неужели он не любит свою Ирку? – подумал он. А может, Ирка наврала насчёт звонка? Верь теперь женщинам.
– Скотина! – совершенно определённо высказался он.
Шрам на груди у него нервно зачесался. И Цветаев вспомнил, что ему действительно снился сон, как будто он нырнул, а воздуха не хватила, и он задыхается под водой, чуть дуба не дал.
– Да знаю, знаю, – беззлобно среагировал Пророк.
Мимо прошмыгнула старуха с тазом, полным марганцовки, выплеснула во дворик и прошмыгнула назад. На полу остались тёмной капли жидкости.
– Дед, третий день лежит, – сказал Пророк.
И хотя на веранде вроде не пахло ладаном, Цветаева едва не стошнило снова.
– Орлов, сам понимаешь, вне подозрений, – сказал Пророк тем жёстким тоном, которые делали Пророка исключением из правил.
– Кто бы сомневался, – отозвался Цветаев, наблюдая, как раствор марганцовки впитывается в мох между камнями.
Сказать или не сказать насчёт Ирки? Вдруг сам догадается.
– Братья Микулины никого не знали, кроме тебя и меня. Рыжий всё это время сидел под замком, – перечислял Пророк, по привычке загибая пальцы. Один так и остался не загнутым, и это вместе с паузой родило вопрос, на который они боялись ответить.
– Правда?! – с иронией удивился Цветаев и почувствовал, что алкоголь только сейчас начал действовать, но как-то вяло, даже неохотно, словно испрашивая разрешения. Надо ещё выпить, подумал Цветаев, а то не отпустит.
Он вдруг подумал, что Ирка Самохвалова могла выбалтывать тайны сразу после секса; она даже могла не понимать этого: там слово, здесь намёк в знак благодарности. Дальше дело техники. Лёхе Бирсану достаточно было знать, что Пророк в Киеве; в конце концов, за Иркой могли проследить, несмотря на все ухищрения Пророка, недаром он в метро нырял. Зачем он её притащил в Киев? Зачем? Не для секса же только? Или он слепой? Пошёл на поводу у жены. Интересно, какие аргументы она нашла, чтобы уговорить его: наврала в три короба.
– Зачем ты притащил её в Киев?
– Кого? – мрачно уточнил Пророк.
– Ты знаешь, кого, – на тон ниже ответил Цветаев.
– Я её не тащил, и вообще, это не твоё дело!
– Конечно, не моё, – сказал Цветаев так, что Пророк вопросительно уставился на него.
– Не-е-т… – показал он головой, словно действительно о чём-то догадался, и лицо его ожесточилось: на высокий лоб легли морщины, а скулы стали твёрже.
– Ты же сам намекнул мне ночью, – вспомнил Цветаев.
Пророк заскрипел зубами, пожалев о своей слабости.
– Ещё одно слово, и я тебя пристрелю!
– Как хочешь, старик, как хочешь, но я бы подумал.
У Пророка расширились зрачки, он всё-таки схватился за пистолет. Значит, позвонила, развела по всем правилам, понял Цветаев. На крохотной веранде у него был шанс легко отобрать у Пророк оружие, но он этого не сделал. Безразличие нахлынуло на него. Под ногами покатилась бутылка.
– Откуда появились бандерлоги, когда мы брали Осипа Царенко? – озадачил его Цветаев.
Пророк задышал так, словно за ним гналось стало буйволов.
– Я… я… я услышал, что ты говоришь с Иркой.
– Тебе показалось, – Цветаев честно поглядел ему в глаза.
– Нет, мне не показалось, – Пророк всё-таки вытащил пистолет из кобуры. – Ты говорил с ней!
– Тебе показалось. У тебя мания.
Цветаев почувствовал, как лицо у него сделалось словно маска.
– Мне не показалось. Я узнал её голос.
– Ты ошибся. Я говорил совсем с другой женщиной, но тебе не надо было знать её номер.
Цветаев невольно подумал о Зинаиде Тарасовой, которая вряд ли потянула бы на роль роковой женщины.
– Я тебя сейчас застрелю, – сказал Пророк отрешённо, – а всем скажу, что ты и есть предатель.
Зрачок пистолета смотрел твёрдо и уверенно. А ведь точно застрелит, равнодушно подумал Цветаев. Ну и пусть.
– Это не решит твоей проблемы, – сказал он. – И ты это знаешь. Ты взял у меня телефон, увидел, что последний номер стёрт, потом позвонил Ирке, обрадовался, что она ждёт тебя, и на радостях выболтал, где мы и что мы делаем. Разве не так? Ты слишком доверился. Ирка не друг тебе. Зачем ты её притащил в Киев?
– Затем, – сказал Пророк, глядя на него страшным взглядом и снимая с предохранителя, – затем… что… что… – он помолчал затравленно, – она мне изменяла, но… в общем, пообещала, что этого больше никогда не повторится, если я её возьму с собой.
– Ну, мужик… – оторопело пробормотал Цветаев и ушёл, спустился с крыльца и прошёл под окнами веранды.
Пророк мог убить его двадцать раз кряду, но так и не сделал этого.

***
Цветаев оказался без машины, и это было плохо. На первом посту на Старовокзальной его пропустили, фашистская повязка помогла, и на втором, через сто метров, тоже помогла, а на третьем, на конечной трамваев, – стали крутить: «Якого ти батальйону?» и «Коли на фронт?» «Так я вам і сказав, – насмешливо ответил он им. – Хочете про військову таємницю дізнатися?» «Гаразд, йди» , – засмеялись они.
И вдруг похолодел: пистолет! Конечно же! Если человека без глаза «раскрутили», а его уже «раскрутили», если вытащили из бандерлогов пули, а их уже вытащили, значит то, что у меня под мышкой, – самая настоящая улика, и следующий пост я могу элементарно не пройти. Цветаева пробил холодный пот, а походка сделалась деревянной. Он даже оглянулся, но на него никто не обращал внимания: бандерлоги были занятые другим несчастным, у которого не оказалось ни жёлтой повязки, ни документов. Прыгнул в первый же трамвай и поехал в сторону Борщаговки, высматривая по дороге место, где бы можно было избавиться от улики. Вышел рядом с брошенной стройкой на берегу речки-вонючки. С пистолетом жаль было расставаться; сел на скамейку, дождался, когда рядом никого не будет, разобрал пистолет, опустошил обойму, раскидал всё в разных местах вдоль берега. Туда же зашвырнул портупею. Гранату и нож оставил на всякий случай. Теперь можно было снять куртку и вздохнуть свободно.
Автобус четыреста тридцать третьего маршрута довёз его до Владимирского собора. В глаза бросилось большой количество бандерлогов, которые крестились и били поклоны, стоя на коленях. У большинства из них глаза были на мокром месте. Одни из них кричал, что он любит бога больше, чем мать родную, ну и прочее и тому подобное. Между ними ходил поп и окроплял святой водой.
Цветаев обогнул толпу, прячась в редкую тень пирамидальных тополей, миновал дом, на торце которого был нарисована свастика, и на углу Леонтовича и Ботанической обнаружил перукарню . Тут и вспомнил, что давно хотел привести себя в порядок, да и внешность хоть как-то следовало изменить; вошёл и попросил подстричь свои кудри под полубокс и сбросить чёрную щетину. Через пару минут уже выглядел помолодевшим красавцем с чувственными губами.
И тут набежал возбуждённая толпа бандерлогов, жаждущих приукраситься перед смертью, то бишь обриться наголо, оставив на макушке пучок волос, называемым «оселедцем». Все стали тут же страшными, как тифозные больные; все возбуждённо кричали: «Слава Україні!» «Героям слава!» «Смерть ворогам!» и не хотели платить, ссылаясь на министра обороны, который, якобы, разрешил стричься бесплатно. Хозяин парикмахерской стал грудью в дверях и поклялся никого не выпускать, но его ударили прикладом, напихали волос в рот и пригрозили сжечь заведение, если он не будет помогать ВСУ . «Та ти ватник!» – кричали ему в лицо.
Цветаев выбрался из парикмахерской до того момента, как скандал разгорелся с небывалой силой, и весьма раз вовремя, потому что невдалеке завыла милицейская сирена. До зелёной арки «Мармур Грант» мчался не оглядываясь. В счастью, его красный «бмв» стоял так, где он его впопыхах бросил. Даже верный автомат был на месте, завернутый в покрывало из магазина Татьяны Воронцовой. Покрывало тонко пахло духами.
В этот момент и прозвучал условленный звонок. Цветаев ответил: «Вы ошиблись» и перезвонил. Пророк, как показалось Цветаеву, ехидным голосом спросил: «Помнишь, о чём мы с тобой разговаривали?» «Помню», – подтвердил Цветаев. «Ну в общем, через три часа там!» и «бросил трубку». К названному времени надо было прибавить ещё час – негласное правило конспирации. Итак, у меня четыре часа, понял Цветаев. За это время можно свободно добежать до канадской границы. Разумеется, никуда я не побегу, но если Пророк действительно собрался штурмовать американское посольство, то это верх безрассудства, нас положат в два счёта, это тебе не Осипа Царенко по кустам гонять. Надо отговорить Антона, решил он и помчался на последнюю явку.
Дорога лежала через нижнюю часть города. На развязке Боричева спуска, недалеко от Речного вокзала, мелькнула знакомая машина. Нет, подумал он, не может быть, такого совпадения не бывает. Так не может быть по сути, убеждал он себя, потому что просто не может быть. Однако прибавил газа из чистого любопытства и поехал следом. Красный «феррари», низкий и быстрый, презрев все правила дорожного движения, лавировал так, что от него шарахались достопорядочные киевляне. Цветаев почти нагнал его только у Паркового моста, едва не ободрав правый бок о стенку.
Это была она, Ирина Самохвалова. Верх был откинут, и её светлые волосы трепал ветер. Несколько раз он терял её из виду, потом увидел, что она бросила машину сразу после рыбного рынка и кафе «Оболонь», и сообразил, что она идёт на станцию метро «Днепр». Хороша жёнушка. Кто теперь на этот раз? Ему стало любопытно, но не из-за того, чтобы потом рассказать Пророку, а просто хотелось понять, что она затеяла.
Цветаев тоже заехал под эстакаду, остановился и пошёл пешком. Ирины нигде не было видно, должно быть, она уже поднялась наверх. Станция давно не функционировала. Её облюбовали бомжи и летучие мыши, которые днём висели над головой, а ночью вылетели охотиться в город. Перрон был пуст, только по бокам возвышались статуи времён СССР.
Самохвалову он увидел в самом конце перрона. Она стояла там с кем-то. Потом он услышал слабый хлопок и только тогда понял, что в руке у Самохваловой пистолет. Она кинула его вниз. Цветаеву показалось – брезгливо и нервно, развернулась и стремительно пошла на другой берёг Днепра. Ему стало интересно, в кого это она так? В очередного Бирсана, на машине которого так лихо разъезжала?
Он подошёл и с любопытством посмотрел вниз, ожидая увидеть ещё одного любовника Ирины Самохваловой. Ему хватило одного взгляда, чтобы узнать Кубинского. Он лежал на краю пилона, цепляясь за перила, внизу блестела вода.
– Антон! – крикнул он, – только не разжимай рук! Слышишь! Только не разжимай!
И бросился к нему через перила ограждения.

Конец.
Киев. Март-декабрь 2014.

© Михаил Белозёров, 2017
Дата публикации: 14.05.2017 00:49:23
Просмотров: 2980

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.