Эйтан

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 7131 знаков с пробелами
Раздел: "Книга лиц"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Свою родословную он долго, годами, высветлял из подвальной темноты прошлого, с перевязанными пачками слежавшихся и пожелтевших газет в тесных дровяниках. Высветлил до крестьян из Астраханской губернии. Ненароком вызвал гнев тамошнего краеведа: мол, князь тут еще какой-то нашёлся. Знай свою печку, рыло лапотное.
Краеведы любят бороться с тенями. Разглядывать жёсткие чёрные остатки сгнивших чуней и отстаивать правду.
Ну, то есть Эйтан, понятно, не в подвальной темноте ковырял неподатливое прошлое. Дровяники – не из его детства. Из моего. И пожелтевшие газеты, перевязанные тонкой бумажной верёвкой, и затхлый запах картошки, ссыпанной в подобие дощатого ящика без крышки. Бурт своего рода. Домашний. Родное и близкое.
Он мог бы сыграть в кино роль Его Сиятельства князя Александра Борисовича Куракина в преклонном возрасте. Без грима. Приодеть Эйтана в кафтан, парик с буклями сверху приделать – не отличишь. Уши, может, слегка подправить. Совсем чуть-чуть.
В голливудском варианте титры смотрелись бы как пожимание плечами в ответ на нелепый вопрос: ну как Куракин? Куракин как Куракин. Иди разбери, кто как.
В анонсе кино должно быть что-нибудь игривое насчёт любвеобилия Его Сиятельства. Иначе портретное сходство непонятно, а в архивных записях, в которые гневно тыкал указательный палец краеведа, решительно выпрямленный и припачканный синей пастой из шариковой ручки, изложено содержание диспутов жидовствующих крестьян с местным священником и ни слова про дворовую девку из Надеждино. Или девицу из Солодников. Когда Авраам Куракин, пра-прадед Эйтана спорил со священником, сам удивляясь, почему эр в его непривычных для этих мест речах стало вибрировать не впереди, а где-то сзади, у основания языка, - девка в то время была суть плюскваперфектум.
Картины, в которых князь, как ему и положено, сияет, скучая, а оставшаяся неизвестной девица присаживается, по-хозяйски задрав сарафан, средь выгоревшей на солнце верблюжьей колючки астраханской степи или в разнотравье Саратовской губернии - они не для архивов. Не краеведческие какие-то картины. Ужас какой-то. Не шей ты мне, матушка.
Неустанно бурлящее море спермы, случается, выбрасывает на берег диковинные предметы.
Но есть одно но. В золочёной карете Эйтан мог бы и посидеть на съёмках. Поозирать декорации из-за слегка отогнутой занавески, промокнуть высокий масонский лоб белым платком с вышитой золотом монограммой и капризно шевельнуть мизинцем со специально отрощенным длинным ногтем. А чтоб трахать актрисс, изображающих социальный спектр прошлого, тогдашнюю горькую гендерную участь, - тут нужен был бы дублёр.
Потому что иначе Мирьям рассвирепела бы.
Эйтан и Мирьям – левые, но не до такой степени, чтобы. Семейные ценности у них нерушимы. И стикеры они на машину не лепят – про мир-сейчас или про соглашению-да. И голубые ленточки никуда не привязывают. Воздерживаются. Ощущают очевидную нелепость. За это, в бесконечной доброте своей, всё остальное я им прощаю. Даже то, что Мирьям считает Амоса Оза писателем. Бывают, думаю я снисходительно, заблуждения и более трагические.
Она ещё круглолица, но щеки дряблые и слегка будто бы обомшелые. Мирьям относится к этому спокойно. Вернее – вообще никак не относится. Не обращает внимания. Старость она ознаменовала внуками и тягой к тому, что считает живописью. Оза – писателем, а монструальные портреты, срисованные с фотографий, – живописью.
У Эйтана на портрете, который нарисовала Мирьям, распахнутые глаза, обрамленные редкими длинными ресницами.
- Правда, похоже? - спрашивает она.
- На Эйтана? – уточняю я на всякий случай. Дабы постигнуть авторский замысел. – Просто не верится.
Она с сомнением смотрит на меня.
- Евгений всегда так говорит, - ябедничает она Эйтану, - что не поймёшь. Или это хорошо, или это плохо.
- Хорошо, - говорит Эйтан.
Мирьям и на него тоже смотрит с сомнением. Он непробиваемо невозмутим. Как вольный каменщик, не желающий делиться знанием с непосвященными.
- И ты тоже, - осуждает его Мирьям. Не сердито. Чего на нас сердиться – мы профаны. Ничо в искусстве не понимаем.
- Вино? – спрашивает у меня Куракин.
- Да, Ваше Сиятельство, - соглашаюсь я.
Места на их балконе – только для двоих. Третий целиком не поместится. Будет выпирать задом внутрь салона.
Мы с Эйтаном пьём каберне Дальтон. Он знает мои предпочтения и умеет выбирать из них нужное по обстоятельствам. Вид на Исраэльскую долину требует каберне. Не виски и не бренди. Они чересчур замкнуты. Иногда даже угрюмы. Вбирают в себя тьму почвы, в которой разлагается и родится ячмень, поедают сквашенные отбросы винограда. Живородящую среду. Тяжелую. Просветляют ее, чтобы было, чем утешаться. У всего есть светлые стороны. Надо только, чтобы перебродило, выпарилось, стекло по капле и провело бы в раздумьи сколько-то лет. В незыблемой темноте, пахнущей дубом.
Каберне другое. Исраэльская долина располагает к нему. Особенно вечером. Когда низкорослые сосны, распаханные коричнево-красные прямоугольники полей и чахнущая под солнцем трава залиты светом цвета чая с лимоном. Недолго. Минут двадцать. Потом цвет сгущается – будто из чая вынули лимон. А потом – будто и чай выпили залпом, оставив на дне чашки тёмные размякшие листья. Умершие. Отдавшие жизнь за.
И темнота сливается с каберне. Они поглощают друг друга. Становятся неразличимы. Мы пьём их не торопясь. Нам некуда торопиться.
- Когда меня отправили на пенсию, - говорит Эйтан, - я понял, что работа – это наказание.
Я молчу. Вспоминаю пожилую школьную словесницу, которую после долгих лет мучений вдруг озарило, что Грибоедов написал великую пьесу. Надо было всю жизнь промучиться, чтобы понять.
Но это из моей жизни – не из его.
Наверно, до пенсии Эйтан думал, что работа – это награда. Наверно, ему это помогало собирать бронированные джипы и быть левым.
- Скажи мне, - говорит Эйтан. – Мы можем поехать в Солодники?
- Можем, - киваю я.
Мы обсуждаем это лет семь. Или десять. И никуда не едем, конечно. И не поедем.
- У меня тоже там родина, - объясняю я. – Одна из. Недалеко. Моя фамилия могла бы быть – Дериглазов.
- Дириглазоф, - старательно повторяет Эйтан.
- Похоже на то, - киваю я. - Значение – pull the eye out. Что-то вроде.
- Мирьям! – кричит Эйтан внутрь квартиры, наклонившись к двери так, что чуть не валится с плетёного стула. – Знаешь, как у Евгения настоящая фамилия? Вырви глаз!
- Вырви глаз? – переспрашивает Мирьям, отрываясь от дисплея компьютера. – Теперь понятно, почему он не понимает в искусстве.
- Эх, Евгени, - говорит Эйтан. По-другому он имя выговорить не может. И чтоб удружить мне, добавляет по-русски – Ты понимаешь?
- Понимаю, - сержусь я. – Оба вы левые.
- Что он говорит? - Мирьям не отрывается от компьютера, но ждёт продолжения темы.
- Евгени сказал, что ему нравятся твои картины, - Эйтан невозмутим и серьёзен, как князь Куракин на заседании масонской ложи.
- Нравятся? – ей кажется, она начинает получать то, что ожидала.
- Ага, - корреспондирую я в её сторону. – Картины - вырви глаз.
Мирьям что-то неразборчиво бормочет и качает головой.
- Товаришч, - говорит Эйтан. С крестьянским пониманием и княжеской снисходительностью. – Евгени – товаришч.

© Евгений Пейсахович, 2011
Дата публикации: 22.04.2011 16:45:30
Просмотров: 3732

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.