Адамгерчиликтуу болойлу

Виталий Семенов

Форма: Повесть
Жанр: Драматургия
Объём: 135676 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Адамгерчиликтуу болойлу.

Блаженны милостивые, ибо помилованы будут.

«Мама, я в плену. Со мной все хорошо, я здоров, меня кормят и не мучают. Мама, меня хотят обменять на своего, но для этого тебе надо приехать сюда. Тебя будут ждать 23, 24, 25, 26 и 27 апреля. Тебе надо будет в эти дни, в полдень пройти по привокзальной площади Гудермеса. Надень свой оранжевый шарф-платок. К тебе подойдут и скажут, что делать, чтобы быть посредником для обмена. Я сразу сказал, что денег у тебя нет, меня держат здесь для обмена на своего. Со мной все хорошо. Приезжай, не дрейфь. Никому ничего не говори, это строго, а то обмен не получится.
Твой Сашок».
Последних слов письма она почти не видела. Слезы, безудержные слезы залили глаза и письмо. Сашка! Кровинка моя, за что? За что нам такое? Замелькало как в калейдоскопе: наевшийся и засыпающий у ее соска сверток счастья с пухлыми щеками, первые шаги и первое «мама», как испугался, впервые увидев, Деда Мороза на утреннике в садике, как мучился, выводя первые буквы в школе, как расчесывал под гипсом сломанную на велосипеде руку, как едва выжил после отравления в походе, как вдруг стал без напоминаний чистить обувь и стричь ногти, подолгу прихорашиваясь у зеркала – влюбился, как категорически заявил, что служить будет, никаких подкупов и махинаций. Как дорог и любим ее родной возмужавший человечек с родинкой за левым ухом. Сашка, ее сын, ее мечта и надежда, ее сердце и жизнь. Вот она, та непонятная тревога, что навалилась, не отпуская две недели назад. Где-то в центре грудной кости, буквально физически ощущаемая тревога. Сейчас там просто больно, как будто кто ударил. Щемит сердце и трудно дышать, совсем трудно, просто нечем. Жарко, нет, знобит, как же дышать, жить-то как?
Нет, нет, он жив. Сыночка, маленький, только останься живым! Пусть дезертиром, инвалидом, трусом, больным, в бегах, хоть как, только живым. Мать сделает все что угодно, лишь бы ты жил, если надо, то заберите ее жизнь. Оставьте сына живым!!!
После первой волны шока, Татьяна, утирая слезы, стала перечитывать короткое письмо еще и еще. Рука Сашкина, он писал, родные каракули не спутаешь и не подделаешь. Обмен в Гудермесе. Гудермес уже, кажется, освобожден, значит, он не там, а у боевиков, где-нибудь в горах. Так, конец апреля, сегодня девятнадцатое, еще пять дней, добраться успеем. Оранжевая шаль на месте, оденем. Дальше, деньги их не интересуют, обмен на своего бандита. Дальше, « не дрейфь», очень плохо. Значит, он сомневается. Это понимают только они двое. Мать и сын. Когда Сашка оканчивал школу, у него спор вышел с учительницей по литературе. Она говорила, что слово «дрейфить» не литературное, его лучше заменять другими, например «межеваться». После этого Сашка стал иногда говорить: «я не дрейфлю, я межуюсь». Это значит, не боюсь, но сомневаюсь. Он сомневается, что ей надо ехать? Что, обманут, не обменяют? Не ехать? Нет, написал «приезжай», а что он еще напишет в плену, ведь под диктовку написано и проверено бандитами. Приезжай, но все не так? А как? Черт возьми, почему он оказался в Чечне? Ведь он не там служит. Почему его…
- Татьяна Александровна, что с Вами? Вам плохо, может «Скорую» вызвать? – Вошедшая с бумагами секретарша Света, оборвала лихорадочный мысленный вихрь.
- А, что? Совсем плохо выгляжу? Да, Света, мне плохо, так плохо мне еще никогда не было. Что там у нас? Из гостиницы звонили, во сколько их ждать?
- Ну, переводчица говорит, что уже в машины садятся, через полчаса будут, наверное. Татьяна Александровна, что случилось, на Вас лица нет, Вы плакали?
- Я? Нет, я умирала, но передумала. Сергей Константинович звонил, все готово?
- Да, сказал, ждет. Татьяна Александровна, может помочь чем?
- Да, Света, забудьте мой нынешний внешний вид, и это будет неоценимая помощь с Вашей стороны. Все хорошо, не волнуйтесь, я уже в порядке.
- Как скажете. – Секретарша положила папку с бумагами на стол руководителя и удалилась.
Татьяна встала из-за стола, подошла к зеркалу. Да, красавица, только высоких гостей принимать, «фрау Таттяна». Нет, нет, Танюша, в кучу, сейчас немцы приедут. Столько сил потрачено на них. Столько судеб зависит от предстоящей встречи. Зачем сказала Сашке, чтоб на адрес завода писал? Как теперь работать, встречать, улыбаться, думать? Все мысли только о сыне, какая работа, какие немцы? Надо успокоиться, в кучу, Таня, в кучу, ты зам. директора, за пару часов управимся и спокойно все обдумаем. Горячку пороть нельзя, надо все просчитать. Сашенька, мы все сделаем спокойно и правильно. Ты будешь жить, ты вернешься домой! У тебя есть мать, она тебе поможет. А пока немцы.
Совсем нелегко быть зам. директора на умирающем заводе. Заводе, построенном и настроенном для выполнения очередной плановой задачи. Но уже четвертый год как нет плана, а задача только одна – выжить. Всем абсолютно плевать как. Как выпускать конкурентоспособную, востребованную продукцию? Как противостоять биржевым спекулянтам и «браткам»? Мэрии и «Тех. надзору». Невиданной на Советском веку инфляции, от которой вдруг все, живя впроголодь, вдруг стали миллионерами, и бартеру, охватившему было всю страну. Как не растерять рабочих, разбегающихся из-за безденежья в «челноки» и «бригады». Как? Да как хочешь. На то он и рынок, чтоб человек-человеку волком был. Конкуренция свободного рынка называется. Отвыкшему за семьдесят лет от свободы и конкуренции населению пришлось, как слепому котенку в воде, отправиться в пучины капитализма, страшилки о котором, как оказалось, были правдой. Недавно директор на семинар посылал: «Основы мотивации персонала». Какая уж тут мотивация, когда людям из-за задержки зарплаты макароны не на что купить. Голодный сытого не разумеет, жрать просит. Ну да ничего, медленно, со скрипом, но родной завод все же переходил на рыночные рельсы, пока, правда, больше похожие на базарные.
Немцы, немцы нас спасут. Зря, что ли мы их от фашизма спасали, пусть нас от пережитков коммунизма спасают. У них деньги, оборудование, технологии, орднунг. Это полностью Татьянина затея, она все организовала. Нашла, договорилась, заинтересовала, просчитала, пригласила. Если удастся договориться с немцами, то все будет хорошо, завод станет совсем другим. Заграница нам поможет, лишь бы запросили не слишком много.
Взявшая себя в кулак, с болью в центре груди, подкрасившаяся зам. директора отправилась встречать высоких гостей.
Немцы улыбались, мило, но холодно. Ходили по цехам, смотрели станки, качали головами. Улыбались, но глазки опускали. Директор, Сергей Константинович, почти танцевал перед ними, махал руками, шутил, заигрывал, обещал златые горы. Мимо. Татьяна Александровна, шедшая в «свите», видела -- мимо. Наконец она показала директору на часы – обед. Тот кивнул и повел гостей в банкетный зал.
Рассаживаясь за столы на две персоны, старались разделить немцев, растворить, чтобы сидели вперемежку с местными. Татьяна Александровна «оказалась» рядом с главным, Шмидтом. Пожилой Йозеф Шмидт почти не улыбался, как остальные, его цепкий взгляд зачастую смотрел не на то, что указывал директор. Наверняка матерый промышленник все уже посчитал и решил.
В самый разгар трапезы, когда Сергей Константинович рассказывал через переводчика очередной заготовленный анекдот про коммунистов, Татьяна, поймав взгляд Йозефа, спросила тихо, но в упор:
- Аллес шлейхт? (Все плохо?)
Шмидт, продолжая жевать, также тихо, слышно только ей, и также в упор, ответил:
- Зер шлейхт, фрау Таттяна. (Очень плохо, Татьяна.)
Понятно, что не Германия, но жить-то надо.
- Вифель процент мёхтен зи? (Сколько Вы хотите процентов?)
Немец, перестав жевать, задумался на секунду, воткнулся глазами в Татьяну и все так же тихо, но однозначно и железно процедил:
- Айнц унт фюнфцих. (Пятьдесят один.)
Татьяна опустила глаза. Пятьдесят один процент, стать, по сути, хозяином, он что очумел? А разве у них есть выбор? Есть, конечно, или условия иностранцев, или полное банкротство и крах, завод у последней черты. Она встретилась глазами с разглагольствующим директором и показала ему свою ладонь, проводя другой по середине (половина), потом выставила указательный палец (пятьдесят один). Сергей Константинович, самозабвенно что-то рассказывавший, вдруг сбился, покраснел, отпил из фужера. Глаза забегали, закашлялся, опять отпил, извинился. Вздохнул глубоко, согласно моргнул своему умному заму и продолжил, как ни в чем не бывало очередную байку, для уже осоловевших от обильного стола гостей.
- Гут. – Татьяна протянула руку своему визави.
- Зер гут. – Произнес Шмидт, ответно пожимая руку и слегка улыбнулся. Положил вилку и откинулся на стуле. Обед окончен, переговоры тоже.
Потом были еще всякие условности, этикет, протокольные движения. Они продались! Полностью, с потрохами, теперь хозяева здесь немцы. Что скажут, то и будет. Полный капут! Вот так с буржуями, не успеешь оглянуться, как тебя купили уже, или продали, какая разница. Что ж, верно говаривал один умный многодетный бородач, тоже немец, которого потом сильно переврали: « Победит та социальная модель, которая победит экономически». Все по Марксу – капитализм шагает по стране! Их допотопному заводу, со станками, годными, по мнению Шмидта, лишь на металлолом, пришлось продаться, иначе не выжить. Такой вот нынче марксизм.
Проводив немцев до машин, Татьяна Александровна, взяла директора под руку и отвела в сторону от прочих замов и помов, участвовавших в проводах.
- Сергей Константинович, я завтра уезжаю.
- Чего, куда уезжаю? Завтра начнем готовить документацию, а, кстати, Вам же завтра в мэрию. – Еще не остывший от встречи директор вообще не понимал сути разговора.
- Я свела Вас с немцами, Вам теперь осталось продолжить отношения и договоренности. Вы справитесь. Я завтра уезжаю, у моего сына беда. Мне надо и, независимо от Ваших слов и действий, я завтра уеду.
- Татьяна Александровна, что случилось? Какое уеду, все только начинается!
- До свидания.
- Вы с ума сошли, без ножа режете! Объясните, что случилось?
- Извините, не могу, может, когда вернусь смогу. Это вопрос жизни моего сына. Мне надо собраться и завтра с утра ехать, я все равно не смогу работать. Извините, до свидания.
Татьяна повернулась и ушла, оставив недоуменного директора с возмущенно разведенными руками.
- Тогда можете не возвращаться, Вы понимаете, что делаете, оставляя меня сейчас? – Услышала она вдогонку.
Понимает, все понимает. Ничего, господин директор, как-нибудь справитесь, у Вашего зама есть дела поважнее. Итак, из последних сил держалась несколько часов, стараясь, заставляя себя не думать о главном. Это здесь Татьяна Александровна зам. директора. Была. А вообще-то, и главное, она мать для своего Сашки, что повыше любой карьеры будет.

________________
Так, теперь надо спокойно все продумать и выстроить алгоритм действий. Всю дорогу до дома Татьяна снова и снова «перечитывала» в уме, заученное уже наизусть, короткое письмо. Постепенно стали обозначаться необходимые меры и действия. Не дойдя до дома, Татьяна развернулась и направилась в военкомат, благо рядом.
Вход в кабинет к начальнику военкомата преградила внушительных размеров женщина:
- Владимира Степановича нет, а Вы собственно по какому вопросу?
- По личному, мне очень надо, где его зам?
- Заместитель в отпуске, а к Владимиру Степановичу надо записаться. Сейчас я Вас в журнал запишу, давайте пройдем. Фамилия Ваша как, паспорт при себе?
В этот момент за дверью раздался громкий хохот и шум отодвигаемых стульев. Татьяна резко завернула за спину лгущего цербера в женском обличье и оказалась перед дверью. Дернув ручку, вошла в кабинет. Двое мужчин, собираясь выйти, стояли у двери. А очень тучный, седеющий офицер с двумя крупными звездами на каждом погоне, пожимал им, прощаясь, руки.
- Владимир Степанович, я ей сказала, что Вы заняты, а она без спросу ворвалась. Женщина, выйдите, прием по записи.
Негодующая тетя, пропустив выходящих посетителей, намеревалась силой вытащить Татьяну из кабинета.
- Владимир Степанович, начальник военкомата Вы? Мой вопрос не требует спроса и записи. Это слишком важно и срочно, я займу у Вас немного времени, нам надо остаться наедине.
Улыбавшийся начальник вдруг резко посерьезнел и кивнул помощнице, та скривилась, но вышла. Офицер, пройдя, сел за стол и принял строго официальный вид.
- Слушаю.
- Я сегодня получила письмо от сына, он в чеченском плену.
- И что?
- То есть? Вы военкомат, это вы направили моего сына служить? Куда мне за помощью обращаться? Что мне делать?
- Вы оставьте свои данные, когда придет подтверждение о его гибели, мы Вам сообщим и Вы, как мать погибшего героя, будете иметь льготы. Оставьте данные, больше ничем помочь не могу.
У Татьяны потемнело в глазах, она убьет его! Она сейчас устроит самосуд над этой обнаглевшей в своем цинизме тушей. Этот ублюдок уже похоронил Сашку.
- Мой сын жив, не смейте его хоронить! Вы слышите, он в плену, он жив. Вы должны помочь ему, а не мне, надо организовать его спасение. Вы для чего здесь, только посылать мальчишек на бойню? Надо немедленно…
- Так, уважаемая мамаша, Ваш сын направлен защищать Родину. И если Родина направила его наводить конституционный порядок в Чеченской республике, значит, там он исполняет свой гражданский и мужской долг. Он сын не только Ваш, но и Родины. Прекратите истерику! Сейчас для всех не легкие времена, а я здесь исполняю свой долг, порученный мне командованием, а Ваш сын свой, солдатский. Успокойтесь, как Вас зовут?
- Меня зовут мать Александра Викторовича Симонова, который прошлой осенью был призван вашим военкоматом. Да, для защиты страны, но не для бойни и плена. Ему всего девятнадцать, он совсем еще мальчишка. Он должен жить, и это его главный долг перед Родиной. Сейчас же Вы скажете мне, каким образом происходят обмены пленными, ведь они происходят. Сейчас же Вы начнете участвовать в его спасении, иначе, поверьте, Вы будете «исполнять свой долг», совсем в другом месте.
- Вон отсюда, не хотите по-хорошему разговаривать, будем по-плохому. Вон! Можете хоть Грачеву жаловаться, мне уже терять нечего. Я еще в прошлом году все, что имел, в МММ потерял, все до копейки. Теперь ничего не страшно, других стращайте. Освободите кабинет, я ничем не могу Вам помочь. До свидания.
О чем он? О заразительном безумии МММ, о неполученной наживе, о льготах за труп живого или о долге перед Родиной и службе отечеству? О чем с ним вообще разговаривать, на абсолютно разных языках? Татьяна, как-то устало-апатично махнула рукой и вышла. Она одна со своей бедой, кого волнует чужое несчастье? Все заняты своими, лично им нужными делами, все ожесточены и напряжены, а потому безразличны к чужому горю.
Что делать? Извечный вопрос несогласных. Мать не согласна, что ее сын может пропасть. Так не будет, он должен жить! В военкомате разговаривать не о чем и не с кем, дальше. Дальше ФСБ. Надо ехать в Саратов, к Валерке Пахомову, бывшему однокласснику. Взять его за горло и все узнать и заставить, упросить любой ценой, чтобы помог.
Валерка ухаживал за Татьяной пол года, до армии. Перед самым его призывом они поссорились из-за какой-то мелочи и расстались. Татьяна вышла замуж, а Валера, после службы, ушел в «органы». Жили в соседних домах, здоровались, но просто как давние знакомые, одноклассники. Потом Валерку направили по службе в Саратов, там он пошел в гору и стал Валерием Николаевичем. Иногда приезжал к родителям, в прошлом году, случайно встретив Татьяну, дал адрес, звал в гости. Так и не женился, бедолага.
В Саратов! Туда автобус ходит каждый день, кажется. Надо за билетом, на автовокзал. А вот и таксисты рядом с остановкой, «бордюрят», поехали.
Уже через полчаса, Татьяна, отстояв очередь, купила билет. В Саратов, на завтра, в 9-00. Приедет вечером, очень хорошо, Валерка дома будет. Татьяна упадет ему в ноги, придушит, выйдет за него замуж, уговорит и упросит. Что угодно, лишь бы помог спасти Сашку. Завтра в девять утра начнется ее движение к сыну. А пока надо обдуманно собраться.
Подходя к подъезду, Татьяна опять развернулась, за газетами. Что хоть там творится, в этой Чечне? Совсем не интересно было, это же так далеко от Средней Волги. Бузят, стреляют, Минутку какую-то штурмовали, Татьяну это мало интересовало, не про нее. Сашка под Питером служит, до Кавказа тридевять верст. Вообще, после недавнего убийства всенародного любимца Листьева, все как-то адаптировались к каждодневным убийствам и спокойно приняли возможность неестественной убыли населения. Вся страна бурлит, везде стреляют, их директору на дверную ручку боевую гранату-предупреждение вешали год назад. Тут бы в местном бедламе уцелеть, не до Чечни с ее проблемами. Читать-то и некогда, итак глаза слепнут от нормативов и тех. регламентов, официальных бумаг и писем, которые приходится разбирать каждый день на работе. Директор, Сергей Константинович, технарь до мозга костей, сгрузил весь официоз и канцелярию на Татьяну, тут уж не до газет и конфликтов в далеких окраинах.
Далека Чечня, но и в ее дом постучалась. Придя домой, Татьяна села перед телевизором, ловя на всех семи каналах новости и выискивая в ворохе купленной прессы любую информацию про Чечню, Кавказ, Вооруженные силы и войну.
Как же она жила все это время, не замечая на своем станкостроительном заводе ничего, что не в ее городе и отрасли происходило? Это вроде бы далеко, значит, нечего знать и вникать. Сил не хватит про все думать, лишь бы родное поприще не пропало. А мир бурлит, в конце двадцатого века настоящие войны, оказывается, идут. В некогда дружной и процветающей Югославии десятки тысяч жертв. В какой-то далекой дремуче-африканской Руанде сотни тысяч! В совсем недавно почти Советском Афганистане фанатики талибы огнем и «калашом» вводят средневековье. В обнищавшей, зато независимой «солнечной» Грузии совсем нет электричества, но идет гражданская война. В дотационных и потому отвыкших работать, а ныне брошенных « шестнадцатых республиках» Монголии и Кубе голод. И кругом беженцы, беженцы, беженцы. Люди бегут с родных мест не в поисках лучшей жизни, а чтобы просто выжить. Физически выжить. Миллионы беженцев в конце двадцатого века!
Миллионы и миллионы в одночасье брошенных в Средней Азии славян, оставляя все, бежали от почти родных, но вдруг обезумевших соседей. Это происходило сейчас, здесь. В ее, Татьяны, городе полно беженцев из «нерушимо-союзных, братских республик». Она это знала, но не замечала, не до этого. Она знала и о бегущих от уничтожения из Чечни. Все не мусульмане, бросая жилища, покидали мятежную окраину страны. Татьяна и об этом знала, но тоже старалась не замечать. Отдавая деньги на похороны, погибшего в январе, сына главбуха, Татьяна не вникала в подробности. Тот погиб под Грозным, а ее Сашка служит под Питером, а у зам. директора и так голова гудит от проблем и забот.
« Мама, я в плену…приезжай…». И сердце, так тщательно закрываемое от чужих страданий, вдруг втянуло в себя всю боль этого безумствующего мира. Теперь и это сердце матери вплетено в общий узел борьбы за жизнь. Теперь и Татьяна мысленно породнилась с чернокожей босой и неграмотной руандийкой, также борющейся за жизнь своих детей где-то в глуши африканских джунглей. Теперь и ее душа стянута, словно удавкой, тяжелой сдавливающей тревогой и лишь надежда дает силы жить, и заставляет действовать.
Татьяна читала и смотрела новости, стараясь по советской привычке прочесть между строк и услышать не сказанное. Что кроется за победными реляциями Грачева и шевелящимися желваками Лебедя, что не пропечатано в интервью с Лобовым или Березовским? Как там в Чечне?
Полномасштабная война, убитых многие тысячи. Бардак и обычная советская неготовность к как всегда внезапной войне и вероломности врага. «Добро пожаловать в ад». На войне как на войне.
Как вытаскивать сына из этого кипящего ада? Вытащить любой ценой! Кто додумался отправлять неподготовленных юнцов на борьбу с обученными и до зубов вооруженными бандитами? Неужели не нашлось профессиональных и обстрелянных спецвойск для борьбы с горсткой сепаратистов? Что-то не сходится здесь. Какая же это банда, с которой уже несколько месяцев не может справиться регулярная армия огромной державы с многомиллионным населением? Что же на самом деле творится?
Так, еще раз, интервью с Березовским, что-то там мелькнуло, «… сейчас, например, ведется активная работа по освобождению наших военнослужащих в зоне Чеченского конфликта». И все. Надо прочесть полностью. Да, его послушать, так прямо Борис-Всемогущий и «отец русской демократии» в одном лице. А ведь он начинал свой взлет в этом городе с гениальной аферы на автозаводе. « Кинув» завод, на котором держался почти весь город и половина области, получил прозвище БАБ и отправился проворачивать свои гениальные, но жульнические схемы уже на федеральный уровень. С тех пор автогигант стал хромать на обе ноги, а Березовский все больше набирать капитал и политический вес. Теперь он небожитель, учитель демократии и политический гигант, но вряд ли кто в стране может сравниться с ним в аферизме и жульничестве. Если он занялся освобождением пленных, значит, можно не сомневаться, ему это выгодно, сорвет какой-то куш. Это также точно, как и его гениальность. Все так, но пусть он хоть трижды плохиш, если с его помощью реально спасаются солдатские жизни, то все остальное не важно. Все простится тому, кто спас хоть одну жизнь. За даже одного спасенного мальчишку, этому жулику и прохиндею можно простить любые проделки. БАБ мужчина активный и любит размах, наверняка он действует масштабно, пусть и со своим интересом. Может к нему? Татьяна поклонится любому монстру, лишь бы помог ей вызволить сына. Вариант, но сначала Саратов.
Собиралась долго. Что там впереди, что надеть, что с собой взять? Думала, перебирала вещи. Приготовила плащ с подстежкой, официальный костюм -- пиджак с юбкой, темно-бордовую (дольше не пачкается) блузу, полусапожки. В этом поедет. В сумку сложила походный вариант – куртку до пояса, свитер и джинсы, кроссовки. Белья побольше, ну и женского атрибута. На самом дне сумки оранжевая шаль, для возможной Гудермесской встречи. Достала деньги. Тысяча долларов, десять Франклинов, собранные по крохам и наменянные «для черного дня». Черней некуда, взяла все. «Деревянных» на дорогу хватит, зарплату недавно получила на родном заводе почти полностью.
Сходила к соседке, тете Насте, сказала, что опять в командировку, дала связку ключей, чтобы цветы поливала. Так, что еще? Матери позвонить, а стоит ли? Слишком сложны были отношения с матерью. Все началось с их развода. Когда родители развелись, подросток-Танюшка хотела остаться с отцом, но жить пришлось с матерью. Отца уже второй год нет в живых, а с матерью очень натянутые отношения. Нет, надо позвонить, все же мать. Звонила, но трубку до десяти вечера так никто и не взял, значит, уже на дачу переселилась.
Мылась. Долго и с удовольствием, когда еще в следующий раз приличная ванна будет? Намазалась всеми своими кремами и мазилками. Попила чай с печеньками, готовить после призыва Сашки совсем перестала, допоздна на заводе, там и питалась.
Прошлась зачем-то по квартире и поняла, что прощается с домом. Как будто навсегда уезжает, безвозвратно. Она также прощалась с отцовским домом после его продажи. Как так, разве она не вернется? Разве она не вернет Сашку? Вернет, обязательно вернет и сама вернется и только так! Никаких прощаний с домом, это всего лишь командировка по семейным делам. Нельзя раскисать и кукситься, будь крепче, Таня, возьми себя в руки. Только сжав и спрятав все свои нюни и сопли в крепком кулаке можно добиться цели.
Совсем нелегко руководить людьми, но руководить своими эмоциями иногда бывает еще сложнее. И никакие навыки зам. директора не помогали Татьяне успокоиться. Она еще раз обошла квартиру, отключила все равно пустой холодильник, подложив под него тряпку. Полила цветы, вчера поливала, они пить не захотели, и вода растеклась по подоконникам. Стала вытирать, затем вспомнила про давно не стираные шторы. Стирала, потом решила перемыть посуду в серванте. Потом стала чистить недавно чищеный палас, потом ковер…
Она остановилась только далеко за полночь, в полном изнеможении дойдя до постели и провалившись в сон.

_________________
Стучат. В окно стучат. Как в окно, третий этаж. Татьяна вскочила с постели и подбежала к окну, откидывая плотные шторы. За легкой тюлью она увидела птичку. Маленькая, с воробья, неизвестная пташка, держа в клюве небольшую палочку, настойчиво стучалась в оконное стекло. Тук-тук, тук-тук-тук, покрутила головкой, попрыгала несколько раз по внешнему подоконнику на своих ножках-спичках и улетела.
Подъем, Таня, с добрым утром! Сколько сейчас? Почти восемь, проспала все на свете, через час автобус, бегом! Душ, кофе, одежда, скорей! Что ж будильник-то не завела, рукодельница?
В 9-07 автобус тронулся. В добрый путь, Таня. Не до добра, лишь бы все получилось. Место сзади, грохот от двигателя жуткий. «Икарус» старый, выхлоп ядовито черный, в салоне удушающая вонь от непроработанной солярки. На соседнем сиденье невозможно толстый мужик, занявший своими габаритами половину Татьяниного места, а автобус битком, даже стоят трое. Есть варианты? Никаких, в Саратов!
Дорога долгая и нудная. Плетущийся, останавливающийся на полчаса в каждой деревне автобус. Зато, проехав лишь половину маршрута, необъятный сосед добрался до дома и освободил место. К солярке за пол дня все уже принюхались и привыкли. Татьяна даже вздремнула, укачиваемая неспешно передвигающимся автобусом. Ближе к вечеру, пожевала печенье. Голова после заполошной ночи и от тягомотной дороги как чумная. Ни мыслей, ни чувств, ну и к лучшему.
Приехали смеркающимся вечером, в девятом часу. Такси, адрес, совсем рядом, оплата. Встречай, Валерка, на тебя вся надежда!
Серьезное жилище, въезд со шлагбаумом и охраной, в подъезде фикусы и консьержка у лифта.
- Здравствуйте, Вы к кому?
- Здравствуйте, мне в тридцать шестую, к Пахомову Валерию Николаевичу, это на какой этаж?
- К кому?
- К Пахомову, в тридцать шестую.
- Вы что, ничего не знаете?
- А что я должна знать?
- Он же погиб, не слышали?
- Что, как погиб?! Когда?
- Да вот сороковины недавно были, разбился он на машине, говорят, пьяный был. А Вы ему кто? Женщина, что с Вами, милочка, Вам плохо? Вы куда?
Вот и весь Саратов, вместе с ФСБ и Валеркой! Татьяне опять было душно, нечем дышать, пошатнувшись, она схватилась за лестничные перила и стала выходить из подъезда. На воздух, нечем дышать!
Нас не ждали, а мы приперлись, называется. Валерка, дурень, ну зачем же ты надрался и погиб? Сорок лет, жить и жить еще. Бестолочь, зачем ты погиб, ведь ты сейчас так нужен! Ну, и сама хороша, села, поехала, себе на уме. Нет бы к родителям, к его матери, тете Вере, сначала. Умница, гордящаяся своим вариативным, на два шага вперед, мышлением. Дура безмозглая! Это тебе не завод, это жизнь, вернее смерть, она твоего «чуткого» руководства и «умных» алгоритмов не слушается. Нет больше Валерки, выкручивайся, как хочешь в теперь уже ненужном и чужом Саратове. Что делать-то? Куда?
Татьяна бесцельно шла по улице, в голове сумбур. Злобная досада на себя, жалость к Валерке, ведь целовались в юности. Мысли отчаянно метались, пытаясь уцепиться за план «Б», которого не было. Как-то даже сомнений не возникало, что все получится в Саратове. Лучше бы у себя дома фэсэбэшников нашла, Константиныч ведь знает, помог бы. О-о-ох, хоть вой, что же делать? Церковь, зайти? Говорят, если свечку поставить, помогает для доброго дела. Дело доброе, зайдем.
Довольно большой храм, никого, полумрак, иконы кругом, несколько лампадок чуть тлеют. Где тут свечки-то продают? В самом далеке священник перед одной из икон, перекрестился, поцеловал образ, поклонился, опять перекрестился, заметил Татьяну и направился к ней.
- Вы что-то хотели? Служба закончилась давно, приходите завтра к восьми утра.
- Да я только свечку хотела поставить, и уйду, можно?
- Вы впервые в храме?
- Ну-у, вобщем, да.
- Находясь в православном храме, женщина должна быть с покрытой головой, у Вас есть платок?
- Ой, я забыла, да конечно, извините. Только платок долго доставать.
- Тогда давайте все же выйдем, нельзя нарушать порядки и осквернять святое место.
- Ну, мне бы спросить.
- Выйдите на улицу, там и поговорим.
Татьяна послушно вышла, через минуту вышел и священник, закрывая за собой тяжелые двери-ворота. Пожилой, сухощавый батюшка в рясе и с большим крестом на крупной цепочке навесил амбарный замок на затвор, провернул ключ, и трижды перекрестившись на расположенную над дверями икону, также трижды в пояс поклонился. Пригладил свою узкую, но длинную, совсем седую бороду и подошел к Татьяне. Они стояли на ярко освещенной площадке перед крыльцом храма.
- Спрашивайте, у Вас, я вижу, много вопросов.
- Вопросов, да как Вам сказать… – Татьяна замялась, не зная о чем говорить. Что-то у него надо узнать, в голове крутится, а слов нет. Но ведь надо, ноги сами привели сюда. А, чего тут межеваться?
- У меня с сыном беда, я не знаю что делать.
- Что ж за беда, голубушка, поведайте, не таитесь, легче станет.
Татьяна взглянула в глаза священника. Серые, умные, внимательные, поможет. Чем, словом? Зачем ей болтовня, даже свечку не дал поставить, как хотела.
- Слово, голубушка, мысли меняет и горы сдвигает, а в душе свечу зажигает, говорите.
Он что, телепат?
- Мой сын в плену, у чеченцев. Он жив, я это чувствую, я это точно знаю, но… но он написал письмо, и просит туда приехать и между строк предупреждает, что все не так и… и я не знаю что делать. И приехала сюда за помощью, а этого человека нет… -- Татьяна совсем запуталась. Все мысли и слова потерялись, и осталось лишь одно, искреннее:
– Помогите! – И слезы, безудержные и честные, опять, как при первом прочтении записки плененного сына. Заревела, в голос, не стесняясь.
Он лишь прикоснулся кончиками пальцев к ее рукам, закрывающим плачущее лицо, и ей вдруг стало легче. Словно комок из горла вынули. Татьяна сильно и шумно выдохнула. Ф-у-ух, что это было?
- Извините, я …
- Слезами душа очищается, а прощения у Господа просите, за грехи свои. Вы ведь крещены?
- Да, только это давно было, я почти не помню.
- Зато Господь помнит и заботу за душу Вашу крещеную проявляет. Дает время покаяться, сына Вашего вернут, если к вере обратитесь. Он жив, но теперь все от Вас зависит. Молитесь, кайтесь за грехи свои и опять молитесь. И только в том спасение обретете и сыну и себе.
- Да какие ж у меня грехи? Я не убила никого, не воровала никогда, не предавала. За что?
- За то, что рождены на этой Земле, за то, что любой человек греховен по природе своей. За то, что не можете, как и я, как и любой из нас, не пускать злобы в сердце свое. За то, что не можете вместить в себя всю Любовь Божию. Не можем мы также любить Господа, как и Он нас, а потому и греховны. За то Вам испытания, что судите людей часто, судите, а не любите. А ведь все мы дети Его и лишь рабы в этом мире. Рабы оттого, что Любовь, свободу дающую, в своем сердце не храним, а все больше злобой, в рабство ввергающей, полнимся. Оттого Вы греховны, что о Матери-Церкви забыли, а ведь это лучший путь Любовью Божией питаться и от грехов освободиться.
- Но, как же жить-то? Ведь сожрут, если не огрызаться, только молиться и каяться? В церкви поселиться и сына освободят? Что делать-то реально, по существу?
- Делать что должно, по обстоятельствам. Верить в Бога и не судить чад Его. «Огрызаться» без злобы, самой никого не «жрать». Покаяться, причаститься. Каноны мирские блюсти, это не сложно вовсе. У Господа прощения просите, по честному, ведь для себя. Молитесь, голубушка, Богородицу за сына просите. Она Мать Пречистая, Она все мольбы материнские слышит. Ее просите горячо, и поможет, ибо знает Она горе материнское, когда Сына Божьего, словно агнца на заклание отпустила, дабы искупил Он грехи наши и Путь в Царство Божие указал. Молитесь искренне, и услышит Пречистая. Молитвослова-то у Вас нет?
- Да, и-и …
- Вот, а говорите, «за что?», сейчас, подождите.
Батюшка прошел по дворику, скрылся в каком-то пристрое-подсобке, включил там свет, что-то двигал, наконец, вышел, держа в руках совсем небольшую книжицу в черной обложке.
- Возьмите, для начала, там все необходимое есть.
Татьяна взяла молитвослов, спрятала в сумку.
- Эк Вы упрямая, кто ж святыню подальше прячет? Вы Слово к Богу у сердца держите, ведь как раз поместится.
Точно телепат, откуда он знает, что под наглухо застегнутым плащом пиджак, в котором на левой стороне внутренний карманчик, где Сашкино письмо лежит? Рентген-аппарат, а не священник.
- Да я, по незнанию, простите.
- У Господа прощения просите, а не у меня, грешника.
Татьяна стала прятать молитвослов «к сердцу», рядом с родным, омытым слезами, письмом.
- Батюшка, но все ж боюсь я, что сволочи эти мучить сына будут, ведь нелюди они.
- Опять упрямитесь, в Бога не верите. По вере все нам дается, верить надо что спасется, крепко верить, непреклонно. Молитвой сердечной и чистой укреплять веру свою и спасется. А на врагов не надо злиться, на том силы теряются. Жалеть их надо, за то, что веры истинной не ведают. Молиться за души врагов своих следует, размягчая сердца их и тем, ослабляя злобу от них идущую. Ведь Господь наш, на Кресте страдая, за врагов, Его распявших, молился, в том и Сила Его Божья. Креститься-то умеем? А ну, пальцы вот так, в Троицу. Ко лбу, оттуда все беды наши, потом справа, ведь вера у нас православная, теперь влево и вниз. Нет ниже, пуповину, через которую в этот мир греховный пришли, закрываем. Вот и славно. Через Крест Спаситель смертию смерть попрал, в Кресте, да молитве и наше спасение. Как зовут? А сына, крещеный?
- Татьяна. Александр, да, крещеный.
Священник достал из кармана рясы очки, блокнотик и карандаш, записал. Спрятал все обратно. Поднял правую руку и положил на голову Татьяне, что-то быстро и тихо шепча. Словно теплая волна пошла из его ладони, прошла по позвоночнику и слегка расправила плечи. Тепло и спокойно, что-то неуловимое, но важное изменилось. Где-то там, в центре груди стало не так больно и тревожно. Убрал руку.
- Беседа наша еще долго в голове этой разворачиваться будет, испытания у тебя тяжкие впереди и только любовь твоя материнская спасет тебя и сына твоего. Молись и веруй, Татьяна, он спасется. Все будет хорошо, у тебя получится. Молись молитвою, что на сердце сама ляжет, Богородицу проси, Она тебя выведет. Храни тебя Бог, женщина.
Батюшка говорил это глядя, неотрывно и не моргая, куда-то в переносицу Татьяне, и вдруг из его умных серых глаз выкатилось по маленькой слезинке, но он продолжал смотреть и говорить. Священник перешел на ты, но от этого слова его стали еще сильней, будто и не от себя говорил. Все. Как-то однозначно стало понятно, что пора прощаться.
- Спасибо, батюшка.
- Господа благодарите.
- Спасибо, Господи.
Татьяна трижды перекрестилась и также трижды поклонилась образу Богородицы с Младенцем, что над дверью храма.
- До свидания.
- До свидания.
Татьяна пошла на выход с прихрамового двора, а к священнику направились двое дюжих молодцев-охранников, тактично и смиренно ожидавших поодаль, когда батюшка освободится.
Спокойно и уверенно стало. Все по-прежнему, в голове никакого плана, никаких идей, ничего нового, что делать все также не ясно, но спокойно. Уверенность, твердая и непоколебимая, что, как сказал батюшка, « Все будет хорошо». Словно второе дыхание открылось и сил стало вдвое больше.
Поздний вечер, незнакомый большой город готовится ко сну. Машин и людей все меньше. Ноги сами идут и идут, а куда идут? Пока не важно, охота просто пройтись. Просто так. Есть захотелось, неудивительно, за целый день всего несколько печений. Война войной, а тело таскать надо, вот, кстати, забегаловка какая-то.
Татьяна зашла в небольшое бистро, взяла два бутерброда, стаканчик непонятного напитка с гордым названием «кофе». Села за стол.
За соседним столиком сидели трое солдат-срочников. Что они тут делают почти ночью? Татьяна бездумно жевала и смотрела на парней, делящих два хот-дога на троих. Запивать им было нечем, они давились и обсуждали, кому и как сейчас откусить. Ясно было, что голодные, а денег на большее нет. Мальчишки, да что ж вам, таким здоровым, эти два кусочка, ни о чем. Татьяна вспомнила как ее Сашка, прибегая с вечерней тренировки, мог съесть полную сковороду жареной картошки, а потом «догнаться» стаканом сметаны с сахаром. Мужика кормить надо, особенно такого молодого, еще растущего.
- Ребята, давайте я вас покормлю, пойдемте, купим что-нибудь.
Солдаты недоверчиво посмотрели на странную женщину.
- У меня сын тоже служит, пойдемте.
Голод не тетка, и парни дружно пошли за теткой. Подойдя к витрине, она спрашивала их, что купить. Ребята засмущались, тогда Татьяна купила им по три бутерброда и большой шоколадке на каждого, двухлитровую бутылку лимонада и по двойной порции дорогого, облитого сиропом мороженного.
- А Вас как зовут?
- Татьяна Александровна.
- Теть Тань, спасибо Вам, Вы не подумайте, мы не попрошайки и не голодранцы какие, просто…
- Просто ешьте, мальчишки, ешьте и ничего не говорите. Это мне надо вас покормить. Кушайте. -- Татьяна погладила по плечу самого разговорчивого и вернулась за свой столик.
Парни начали уплетать подаренные калории, а Татьяна смотрела на их пиршество. Они так похожи, эти мальчишки. Рослые, вечно голодные, бестолковые. Они даже не представляют, какое это счастье, кормить человека. Им бы сейчас горячего, домашнего, материнского. Сашка, терпи, еще будут твои любимые пельмени и слойки, терпи, сынок.
Татьяна глубоко вздохнула, встала, подошла к солдатам, сунула каждому по десятитысячной, провела рукой по одной из жующих, прыщавых щек и ушла.
- Спасибо, спасибо, теть Тань. – Услышала она вдогонку. Глупенькие, вам спасибо.
Все та же улица, ой, так ведь это вон там вокзал опять. Все правильно, надо ехать. Куда? Как куда, к сыну. « Делай, что должно, по обстоятельствам», вспомнился священник. Наговорил с три короба, уже и забылось половина, все только кайся и молись, помнится. « Беседа наша еще долго в этой голове разворачиваться будет». Гипнотизер? На Хоттабыча похож, все попы такие? Вряд ли, но ведь реально легче стало, как-то уверенней, спокойней, хотя по-прежнему никакого прояснения. Вот и вокзал.

______________________
Вокзал не спит никогда, толпы уезжающих и провожающих, приезжающих и встречающих. Пристающие к приехавшим таксисты и носильщики, «неприкасаемые» бесполые бомжи и «бесцельно» бродящие парни в кожаных куртках. Попрошайки-профи, изощряющиеся в способе разжалобить публику и столь же изобретательные, но по-другому одетые продавцы «эксклюзивного, а для Вас со скидкой» барахла. Ларьки и киоски, уборщицы и железнодорожники. Все движется и живет в любое время суток.
Кассы. Нет, сначала, карта. Так, где тут «огни Саратова»? Волга-Матушка, Саратов и…и ниже, ниже Кавказ, Грозный, Гудермес. И туда идут сейчас поезда? Вряд ли. Там реальная война, в те края сейчас только на бронепоезде добраться можно. У кого ж спросить?
Татьяна решила отдохнуть, посидеть, собраться с мыслями. Зал ожидания на втором этаже, вот там и решим, куда двигаться и что делать. Поднявшись по лестнице на второй этаж, стала искать свободное место. Не так-то просто, народу полно, все занято. Вон вояки какие-то разлеглись на весь ряд, может подвинутся, а может и подскажут чего. Татьяна встала перед занятым армейским баулом местом. Сидевший рядом военный средних лет посмотрел на нее, потом вокруг и нехотя освободил сидение, сняв огромную сумку на пол. Татьяна села, поставив свою скромных размеров сумку рядом.
- Спасибо, а то совсем мест нет.
- Ага. – Буркнул вояка и отвернулся.
Татьяна осмотрелась по ряду. Его почти полностью занимали военные, кто-то спал, кто-то беседовал с соседом, внушительного размера сумки вокруг. Пол ряда напротив, тоже они. Четырнадцать человек, насчитала Татьяна. А тот, что нехотя разрешил ей присесть, видимо, самый главный. По возрасту старше всех, наверняка главный. Надо у него спросить, может с Кавказа возвращаются?
Она уже рот раскрыла, но вояка вдруг резко повернулся и стал всматриваться в сидевших напротив них кавказцев. Явные кавказцы, парень с девушкой, чернявые, говорят с легким акцентом. С ними дед, в кепке-аэродроме. Дедуля, наверное, ветеран, совсем старенький, на пиджаке несколько рядов орденских планок. Кавказцы собирались на объявленный проходящий поезд. Молодые люди заботливо помогали деду надеть куртку. В этот момент к ним подошел вокзальный милиционер, потребовав документы. Вот это-то и привлекло внимание военного.
- Документики можно?
- Ва, начальник, у нас поезд отходит, давайте быстро. – Ответил за всех парень, отдавая представителю власти стопку документов с вложенными в них билетами.
Пассажиры продолжали собираться, а молоденький милиционер внимательно рассматривал паспорта и билеты.
- Все, начальник, разрешите, мы пойдем, а то поезд уйдет?
- Да, к вам двоим, у меня вопросов нет, а вот э-э… у Гасана Мамедовича, выезд просрочен. Ему придется пройти, оформить протокол.
- Вай! Да ты что, слушай, это же дедушка наш, он на лечение приезжал, сейчас мы уедем и вся просрочка. Дорогой, отпусти, а то поезд уйдет, пожалей нас. Я тебя отблагодарю.
- Нельзя, он гражданин Азербайджана, порядок есть порядок. Сейчас…
- Слышь, порядочный, а ну-ка обернись. – Вмешался Татьянин сосед, внимательно следивший за происходящим.
- Что Вы себе позволяете? Я при исполнении! – Возмутился обернувшийся к нему милиционер.
- Документы верни! – Военный говорил тихо, но настолько уверенно, что не просто говорил, а отдавал приказ.
- Я выполняю задание командования, а Вы мне, пожалуйста, не мешайте, а то…
- А ну, встать смирно, сержант, когда с майором Российской армии разговариваешь! – Все так же сидя, военный скинул с плеч теплую куртку-камуфляжку и обнажил на форменной рубашке погоны с крупной звездой на каждом.
Милиционер вытянулся перед ним в струнку:
- Товарищ майор, я …
- Афганский шакал тебе товарищ, доложиться по Уставу о возложенной руководством задаче на сегодня!
- Ну-у, я это…
- По Уставу я сказал! Что, и не слыхал про такой? Ты, серая твоя душа, должен щипачей гонять и беспризорников отлавливать, а ты что делаешь? Иностранцев доить выгодней и тебе и руководству? Документы вернул и пропал из этого ряда пока я здесь сижу! Извиниться не забудь перед тем, благодаря кому ты вообще смог родиться. Выполнять! – Говорил все так же тихо, но, не допуская даже тени возражения.
Сержантик развернулся, сунул документы владельцам и, буркнув «Извините», ретировался.
Дед, протерев платочком слезящиеся глаза, итак согнутый годами и событиями, поклонился майору.
- Спасибо, сынок.
Офицер надел лежащую рядом фуражку, поднялся, встал в «смирно» и отдал честь старику.
- Вам спасибо, отец, что Родину берегли! Сковорода, Кочерга, проводить ветерана Великой войны до поезда!
Двое солдат вскочили и повели, благодарящих их южан к перрону. Парень с девушкой взяли старика под руки, а служивые, неся два чемодана, шли впереди, освобождая дорогу от снующих в разные стороны пассажиров.
Майор сел, снял фуражку, накинул на плечи куртку. Освободившиеся места напротив заняли другие пассажиры с чемоданами и сумками. Все, как и было, только блюстителя порядка не видать. «Наверняка Устав зубрит», подумала Татьяна.
- Извините, а что это у них фамилии такие, Сковорода и Кочерга? – Обратилась она к соседу.
- Да, это наше руководство так забавляется, всех малоросичей ко мне отправляет, защищать «москальску державность». – Ухмыльнулся майор. – Это их реальные фамилии, украинские, и это я Вам как Миндюк заявляю.
- Чего?
- Не ча-во, а кто. Михаил Мин-дюк. – И лицо уже обернувшегося к собеседнице майора расплылось в доброй и широкой улыбке.
- Татьяна Александровна. – Ответно, но скромнее улыбнулась Татьяна.
- Красиво Вы его на место поставили, но почему афганский шакал?
- Так он даже до Тамбовского волка не дорос. Я, признаться, не люблю эту серошинельную братию. А тут уж совсем случай вопиющий. Мы ведь этому, теперь гражданину Азербайджана, должны в пояс кланяться, что он за наши будущие жизни столько сил и крови отдал. Поклониться и прощения просить, что такую страну развалили, и он теперь иностранцем здесь стал. А эти, простите, му… в серых погонах вообще нюх потеряли. Хотя, чего там, вся страна с ума сошла.
- Но ведь и без них нельзя, совсем бардак будет.
- От таких бардака еще больше. А нам и безо всех нельзя, без дерьмократов, без олигархов, без президентов и шакалов всех мастей. Куда ж нам без них, вредителей и предателей.
- Ну, про президента и демократию Вы зря так.
- Этого президента, расстрелявшего из танков парламент, рядом с демократией не упоминайте, не вяжется.
- Послушайте, Михаил, ну нельзя же так все под одну гребенку, только злобой и войной жить.
- Нельзя, Татьяна, знаю. Но устал я от грязи и мрази, от продажности и предательства. А насчет войны, так не бывает больших пацифистов, чем, такие как я, или тот старик азербайджанец, реальной войны хлебнувшие. Простите, что-то я Вам лишнего наговорил, извините.
- Говорите, Миша, говорите, все, что Вы думаете и знаете об этой войне. Говорите правду, мне надо. – Татьяна дотронулась до руки майора. – Пожалуйста.
- Зачем Вам, репортаж готовите?
- Я похожа на журналиста? Я ничего не записываю. Правды хочу, не пропаганды и не паникерства, правды. Про солдат, про людей, поверьте, мне надо знать.
- Правды, а Вы уверены, что сможете ее переварить? Хотите знать, пожалуйста – Ваш великий демократ, он же Верховный, погряз в крови, а мы в его играх убойный скот.
- Там все так плохо? По новостям вроде как скоро закончиться должно.
- А по Вашим новостям не сказали, с чего все началось? С того, что сначала чеченцам дали горы оружия и боеприпасов. Дали кучу денег и фактически полную свободу действий. Их щедро и основательно готовили к войне, а потом эту войну сами затеяли. В новостях не говорили, что все вояки, начиная с Грачева, просили у Верховного больше времени для подготовки наших частей к операции? А почему вопреки любому здравому смыслу во время боев танковую колонну загоняют в самую узкую улицу города, где она беспомощно и бессмысленно гибнет, не сказали? Почему солдатам не хватает продовольствия и медикаментов? Почему для боевых действий посылают необученных срочников, а контрактники дрыхнут в тылу? Сказать, что там плохо, это ничего не сказать. Там специально разыгранное действие, предательское и бесчеловечное, где никто никому не верит.
- А солдаты, срочники как?
- Как на войне, дерьмом и кровью умываются. Я своих пацанов сначала заставляю « Отче наш» и «Живый в помощи» учить, а только потом Устав. Потому что надеяться там можно только на Него, все остальное продажно. Продолжать?
- Говорите.
- Да что говорить, скоро там будет как в Афгане. Со всего мира нечисть собирается. В их отрядах самих чеченцев, наверное, уже меньше половины. Скоро они научат их прикрываться женщинами и детьми. Как в Афгане, как в Боснии и Палестине. А мы будем вынуждены крошить всех подряд. Знаете как в Афгане иногда «обезвреживались» отряды душманов? Если отряд заходил в кишлак, то мы сверху уничтожали все селение, со всеми кто там был. Просто сжигали дотла, а по другому никак.
- Но ведь…
- Ведь. Не гуманно? Война гуманностью не страдает. Сидя в кабинетах, все мастера о человеколюбии рассуждать. Если бы гуманисты прошли через то, что нам досталось, вопли о гуманизме и прочих глупостях прекратились бы. Мне, знаете ли, досталось разобрать несколько мешков «подарочных». К ним даже патологоанатом мог, только пьяный в зюзю подойти. А меня спиртное не берет, мозги все равно не отключаются. Сколь ни пей, все соображаю и помню. Помню я те тела, расчлененные и в мешок засунутые, а ведь эта куча человеческого мяса еще вчера была живым человеком, твоим солдатом. Помню я и Ваську Зимина. Когда бой начался, он сознание потерял. Первый бой это всегда самое страшное. Психика у всех разная, чтобы страх заглушить кто-то «ура» кричит, кто-то «мама», кто-то молча писается, а Васька вот сознание потерял. В плен попал. Думали все, а он через неделю вернулся. Живой, здоровый вроде, только среднего рода. За то, что отказался ислам принять, эти якобы мусульмане его кастрировали и отпустили. Грамотно так, по медицински, он сам в часть дошел. Мы его хотели в госпиталь, а он в петлю. Все равно, говорит, жить не буду. Напоили, бесполезно, отоспался и опять в петлю полез. Потом попросил боеприпасов побольше и ушел. Обратно к этим «медикам». Я дал ему все, что он просил и отпустил погибать. «Хочу умереть мужиком», и ушел мальчишка, а мы не посмели его остановить.
Если бы любой деятель, отдающий Верховные приказы о начале войны, поковырялся в мешке, с расчлененным трупом своего сына, или посмотрел в глаза того парня с пустой мошонкой, то ни одной войны никогда бы не начал. А пока все идет к тому, что и в Чечне такие же истории будут. Удовлетворил я Ваше любопытство, все пропишите, или отфильтруете? Татьяна, Вы чего?
Татьяна, с закрытыми от слез глазами, молча вытащила записку сына и дала майору. Тот взял, прочел.
- Ой, простите меня дурака! Таня, это я про Афган, успокойтесь. Там все по-другому, я же думал, что Вы писака, на крови сенсации ищете. Танюша, простите, меня идиота. Успокойтесь, Ваш сын жив. Раз держат, и он письма шлет, значит, будет жив.
Майор взял Татьяну за руки, сжал их, слегка потряс.
- Татьяна, милочка, успокойтесь, я Вам помогу. Ваш сын будет жив. Ну, успокойтесь.
- Да, извините, сама просила правды. Просто… просто я не знаю, что мне делать и как его спасти. – И Татьяна уткнулась лицом в большие и сильные руки военного, сжимавшие ее ладони. – Не знаю, помогите мне… пожалуйста.
Майор погладил склоненную голову Татьяны.
- Тише, Танечка, не плачь, мы достанем мальчишку. Все, все, сейчас я Вам все объясню. Давайте успокоимся и начнем действовать.
- Да, да, я в порядке, простите меня, бабу слезливую. – Татьяна подняла голову и стала платочком вытирать заплаканное лицо. – Что мне делать?
- Вобщем так, для начала запомните, что там никому нет дела до целостности России, как и до независимости Ичкерии тоже. Это какая-то жуткая, кровавая игра с обеих сторон, что будет завтра, никто не знает. Я не удивлюсь, если мы вдруг капитулируем и начнем выплачивать дань этому мафиозному клану. Это война денег, власти, политики, всей гадости людской, собранной со всего мира в отдельно взятый регион. Военные там лишь статисты, исполняющие приказы правителей, а те изощряются друг перед другом, стараясь урвать кусок пожирнее. Про солдат и мирное население там вспоминают только когда это выгодно. Главное, находясь там, никому не верить. Продается абсолютно все и вся. Жизнь солдата, жизнь боевика, любое оружие, участок дороги, контроль над селением, время бездействия, или наоборот артобстрел, все, что может понадобиться в военной операции, все продается и покупается. Вам ни при каких условиях нельзя выполнять поручения этих «переговорщиков». Что-то отвезти или передать. Вот тогда точно в живых ни Вас, ни Вашего сына не оставят. Не верьте там никому! Сейчас я Вам записку напишу, передадите ее в Грозном капитану Соломину, ближайшую неделю он будет там. Вот его я знаю, он не продается и не покупается, ему можете верить, он за солдатскую жизнь свою отдаст. Но таких крайне мало там, так что лучше контактируйте только с ним. Леше покажете письмо сына и он скажет, что делать. Вытащит, даже не сомневайтесь, уже вытаскивал. Главное, никакой самодеятельности от Вас. Сейчас, давайте, я черкану ему пару слов.
Михаил полез в одну из стоящих рядом огромных сумок.
- Вы за бумагой, у меня есть, возьмите. – Татьяна вытащила из кармана своей сумки блокнот и ручку.
- Ага, спасибо. – Военный взял принадлежности и стал писать. – Вот готово.
Татьяна взяла записку и прочла: « Леха, помоги Татьяне. Как за себя прошу, до встречи. ММММ.» Внизу автограф, похожий на музыкальный ключ.
- А чего это значит -- ММММ?
- Не ча-во, а кто. Майор Михаил Матвеевич Миндюк. – И майор опять расплылся в улыбке. – Это меня Леха так дразнит, м-м-м, мычит как бычок. Я его еще по Афгану знаю, ему можете доверять. Так вот, это Вы ему отдадите в Грозном. А времени у Вас мало, значит сейчас у нас сколько? – Военный глянул на свои наручные часы. – Ага, через… двадцать минут Кисловодский будет. Сядете до Пятигорска. В Пятигорске у вокзала спросите таксиста Алибабая, он довезет Вас до Соломина, у Вас деньги есть?
- Ну, не очень много, на дорогу. А, простите, что за Алибабай?
- Пожилой татарин, дед совсем, зовут Али, Алибабай, значит, его все так зовут и знают все. Прямо так и скажете – к Соломину, он в курсе, что и как. С ним быстрее всего доберетесь. Так, сейчас поезд подойдет и поедете. Все помните? Пятигорск, Алибабай, Соломин. Пойдемте потихоньку, скоро поедете, и все будет хорошо. – Михаил встал, надел фуражку, куртку. – Пойдем?
Татьяна тоже встала, взяла сумку. Майор слегка потрепал за плечо спящего рядом солдата.
- Гонтарь, Валера, я отлучусь на полчасика, покомандуй тут за меня.
Проснувшийся военный, стал потягиваться и согласно кивать головой.
- Михаил, а мы куда идем, в кассу?
- Нет, к поезду, слышите, объявляют, третий путь, идем, идем.
Они вышли на перрон, подошел поезд.
- Здесь ждите. Я сейчас. – И пропал. Вернулся минут через пять.
- Пятый вагон, пошли. – Схватил сумку, и Татьяне ничего не осталось, как идти за майором.
- Михаил, а билеты? У меня есть деньги, Михаил Матвеевич.
- Вперед, вперед.
Подойдя к пятому вагону, он остановился.
- Вот, она поедет. – Майор указал стоявшему у дверей вагона проводнику на Татьяну.
- Михаил. – Татьяна взяла под руку военного и отвела в сторону. – Михаил, у меня есть деньги, я оплачу. Сразу проводнику, а билеты-то будут? Я сама заплачу, итак спасибо Вам за помощь, не знаю, как и благодарить Вас.
- Так, деньги отставить, благодарности тоже. Доложить об исполнении. Татьяна, это Вам спасибо, за честность. Вы честно разговаривали, честно плакали, честно хотите спасти сына. Я так устал от вранья, что мне за счастье хоть чем-то Вам помочь, езжайте. Я не тратил здесь денег, не суйте их никому, еще наплатитесь. Езжайте, Таня. Вам помогут, все будет хорошо. – Майор взял правую руку Татьяны, поцеловал ее и передал сумку. – С Богом, мать, вперед!
- Спасибо, Миша. – Татьяна, встав на цыпочки, чмокнула Михаила в щеку и пошла в вагон.
Проводник указал ей на какое-то резервное купе в начале вагона. Маленькое, на двоих, отделанное, как и весь плацкартный вагон, но с дверью, купе. Поезд вскоре тронулся, и перрон с машущим рукой майором пропал. Все, Саратов, спасибо! Проводник выдал белье и уже через полчаса Татьяна, уставшая от событий этого насыщенного вечера, крепко спала.

______________
- Чаю не желаете? – Седоватый мужчина, с улыбкой до ушей, поставил два стакана на столик. – Вы позволите, или мне выйти пока?
- Да, пожалуйста.
Мужик вышел, а Татьяна, встав и защелкнув дверь, стала сворачивать постель и переодеваться. Совсем светло, спала как убитая, ничего не слышала. Надела майку, джинсы, кроссовки вытащила, для поезда самое то. Открыла дверь, пошла умываться. Вернувшись, увидела дорожного соседа, он сидел у сложенной Татьяниной постели и выкладывал на столик какие-то книги.
- А, давайте знакомиться, меня Анатолий зовут. А Вас?
- Татьяна Александровна.
- Очень приятно, чаю, пожалуйста. Я вот тут немного порядок у себя навожу, не мешаю?
- Нет. – Татьяну совсем не тянуло на любезности и общение. Она достала молитвослов и, присев с краю, стала читать.
- О, я вижу, Вы читать любите, не желаете? – И мужчина протянул Татьяне одну из разложенных на столике книг.
- Нет, спасибо.
- Зря, уверяю, это современное, про нашу с Вами жизнь. Возможно, не со всем согласны будете, или даже поймаете на неточности, но скучно не будет, гарантирую. Я ведь, грешным делом, писатель. Знаете, у меня мнение такое, что если после прочтения книги у читателя нисколько, ни на йоту, не изменилось сознание, то писатель зря потратил время на написание своих «бессмертных» опусов. Ну, по крайней мере, должно быть интересно, чем-то цеплять. Как Пикуль, дилетант, историческая ошибка ложится на стилистическую, но большинству нравится, вся страна читала, хоть что-то у людей о минувших событиях откладывается. Язык простой, сюжет динамичный, народ такое изложение приемлет. Да нынче и сама жизнь такая. Все быстрее, быстрее. Кому сейчас нужны сложные и бесконечно длинные, величиной с абзац предложения, как у Льва Николаевича. Красиво, конечно, филологи в восторге, но народ, в массе своей не читает. Ему бы покороче, весь сюжет в рассказик засунуть. Никто не хочет читать целый том Достоевского, чтобы узнать, что «Красота спасет мир». Так вот к масштабам газетной статьи и приходится приноравливаться. Хотя, ведь по сути, как пишется-то. Изначально писатель знает начало и конец сюжета. Это как ниточка протягивается от и до. Можно эту ниточку напрямую вести, оставляя совсем тоненькой, а можно кругами, дополнительными сюжетными оборотами, персонажами, описаниями пейзажей и чувств увеличивать, «водой» разбавлять… Вам совсем не интересно?
- Нет.
- Понимаю, кому нужны рассуждения стареющего философа, всем бы острого и жареного, в сжатом виде. Хотя, конечно, учитывая нынешние цены на издание и полиграфию, скоро и писателей не останется, все уйдут из-за нищеты в написание заказных статей и рекламных буклетов. Там все коротко и ясно, рентабельно, так сказать. Да, дожились, классики не выгодны стали. Ни Тургенев, ни Бунин со всей их завораживающей красотой слова не интересны народу, куда уж нам, грамотеям? Однако, простите за назойливость, что читаете?
- Я не читаю, я молюсь, а Вы мне мешаете. Мой сын в плену и меня сейчас интересует только то, что может помочь его спасению. Не обижайтесь, но оставьте меня в покое со своими литературными проблемами.
- Ох, простите. Я не знал, я, конечно, ничем не могу Вам помочь. Простите, хотя, знаете, я напишу про Вас.
- Да, напиши ′те как у классиков: Все военные победы мира не стоят слез одной матери. Дерзайте, только наверняка все переврете. Давайте просто помолчим, хорошо? Спасибо.
Сосед больше не приставал к Татьяне со своими литературоспасительными беседами и занялся перечитыванием собственных «великих творений». Лишь уже вечером, доехав до какой-то безымянной станции и готовясь к выходу, он, пряча глаза, еще раз извинился и пожелал удачи. А также заверил, что пишет только про то, что сам видел и пережил. На том и скрылся, наконец.
А Татьяна весь день провела с молитвословом. Она читала, закрывала глаза, пыталась запомнить. « Молись той молитвой, что сама на сердце ляжет …». Легло только « Отче наш» и еще, даже не молитва из канона, а сама собой родившаяся личная мольба: « Пресвятая Мать, помоги!». К кому это обращено, Богородице, Деве Марии, Матери Земле? Татьяна и не задумывалась, она лишь мысленно просила: «Пресвятая Мать, помоги!». Помоги, Пресвятая, спасти мальчишку, разве есть что-то главнее, чем жизнь, пусть он будет жив. Пусть, пусть все кому это надо насытятся, наконец, и оставят людей в покое. Пусть, пусть люди вспомнят, наконец, что они люди. Пусть Сашка будет живой, Пресвятая Мать, помоги!
Иногда чтение-молитва переходило в воспоминания. Сначала вчерашние, про майора, про священника. Потом дальше, дальше, до самого детства. Воспоминания, словно заново пережитое, по-другому увиденное, иначе понятое.
Татьяна вспоминала детство, родителей, сестру. Как Надюшка в третьем классе заболела желтухой, а в больнице ей добавился менингит. Как Таня стояла под окошком, когда приходила к сестре, в палату инфекционки не пускали. За два месяца Надиной болезни мать ни разу к ней не пришла в больницу, ни разу. Дескать, все равно не пускают, пусть Танька сбегает. Танька бегала, отец после работы ходил, отнести передачку, под окном пятого этажа помахать рукой. А через два месяца Нади не стало, долечили. А на похоронах мать ни слезинки не проронила. Не могла этого Татьяна простить матери, всегда осуждала. И отец вскоре на развод подал, а дочь Танюшку хотел отсудить, но гуманный суд решил иначе. Сейчас дочь с матерью только созваниваются раз в пятилетку, Сашка вообще ее видел лишь маленьким. Такая вот мать, педагог, с медалями и званиями, вся правильная и грамотная, вот только обычной человечины в ней нет. Все вспоминала Татьяна, все заново, и, странное дело, сейчас уже не судила мать, скорее жалела. Дочери стало жаль ее, не умеющую чувствовать, это не ее вина, это ее наказание, можно сказать болезнь. Конечно, родственникам алкоголиков и наркоманов не легче от знания, что это болезнь, жить рядом с таким больным невыносимо, но злость и проклятья здесь бесполезны. Ее мать не алкоголичка, а гораздо хуже, она бесчувственная и тут также бесполезны обиды. И Татьяна больше не будет винить свою мать ни в чем, она будет ее жалеть. А когда вернется, обязательно навестит, с Сашкой.
А что было между родителями, кто же знает, кто вправе судить их, или хоть кого-то? «За то вам испытания, что судите людей часто, судите, а не любите». Слова священника, раз за разом «разворачивались» в Татьяниных мыслях. Иногда, правда, не понятно было, « … отпустила… словно агнца на заклание…». Да, ты что, поп мелешь, какая ж мать на заклание отпустит сама, Сашка сын, а не барашек. « …дабы искупил грехи наши… и Путь указал…», словно отвечал священник. И Татьяна вдруг ясно осознала, что ведь и впрямь Сашка из-за нее страдает. За ее умничанье, осуждение и оценивание, язвительность и цинизм, нетерпимость и авторитарность. Такие необходимые для руководителя качества, такие тяжелые для человека. Как же жить? Пресвятая Мать, помоги!
И опять молитвослов страница за страницей, и воспоминания год за годом, и переосмысление слой за слоем. Вспомнилась их с Витькой свадьба. Больше всего на свадьбе запомнился отец. После развода он уехал к себе на малую родину, в захолустный пгт. Татьяна специально приезжала к нему, приглашала, тогда еще бабушка была жива. Отец, говорил, что занят сильно, но все же согласился приехать. А бабушка уже совсем плохая была, она лишь отдала внучке сберкнижку на ее имя с собранной по крохам за много лет суммой.
Во время застолья отец сидел в дальнем углу стола, не хотел с матерью общаться. Вся Витькина родня интеллигенты, литераторы и музыканты. Материны знакомые тоже из преподавателей и профессуры. Может еще и поэтому, отец сидел на задворках. Кто он, Шурка-сварной из пгт, а тут только по музыке два профессора, да член союза писателей, да…и пусть там сидит. В самый разгар застолья перешли к музыке. Пианино, скрипка, Лист, Шнитке, вариации, попурри, вальсы, один умней другого. Помимо прочих инструментов аккордеон сиротливо лежал. Взял его пэгэтовский Шурка после очередной рюмки, да как затянул:
- Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
На инструмент он даже не поглядывал, пальцы сами бегали по многочисленным кнопкам. Отец смотрел только на дочь, он играл и пел для нее. Жрать, пить и умничать перестали все и сразу. Не громким, профессионально не ставленым, но почему-то любого до нутра пробирающим голосом и завораживающими переливами аккордеона, сварщик из захолустного пгт заставил всех замолчать и разинуть рты. Как же так, это же песня под гитару, для исполнения женщиной, совсем и не свадебная, вообще это гимн пьяниц, как возможно такое исполнение? Такое сильное и перевешивающее все, до этого услышанное, даже профессоров музыки.
- Куда ж краса моя девалась?
Кому ж я счастье отдала?
Закончил он, и все взорвались аплодисментами, и больше не было Шурки пэгэтовского, а был маэстро Александр Григорьевич, уважаемый отец невесты. А маэстро сразу же перешел на взрывную, как он объявил « плясовую в наших краях». Вот тут снобизм профессоров совсем испарился.
- Бог, мой, это же из «Времен года» Вивальди, на аккордеоне, вот это аранжировка! Где Вы учились, у кого?
- Про Вивальди ничего не знаю, у нас это плясовая. Учился-то я сам по себе, аккордеон от брата остался, вот и пиликаю иногда.
Профессора сели с отвешенными челюстями, а Александр Григорьевич подошел к дочери:
- Мне пора, дочь, автобус скоро. Будь счастлива. – Чуть сморщился, смахнул слезу. – Роди мне внука, Сашку. – Крепко обнял свою Танюшку, поцеловал и ушел.
Потом долго еще Татьяну донимали вопросами про отца, что он, как, откуда? Да ничего и никак, сварной из захолустного пгт. Закопал все свои таланты в железках и обидах на теперь уже бывшую жену. Это вы, умники, еще не слышали его как рассказчика. И Пушкин, и Бажов, и Чехов, и Шекспир, все вместе и сразу, импровизация и последовательность, классика и авангард.
Эталон мужчины для дочери. Она очень любила отца. Может, из-за ущербности матери она его так любила? С младенчества человек старается подражать родителям, как образцу, так заложено самой природой. Уже став взрослыми, люди продолжают видеть в родителях эталон, вернее ожидают от них этого. Ожидания обычно не оправдываются, начинаются обиды, ссоры, непонимания. Идущие к закату не в силах соответствовать идеалам восходящих. Какие обиды, родители ведь даны для того, чтобы не повторять их ошибок. Так просто и так сложно. И Татьяна теперь благодарна своему, вечно занятому и обиженному отцу и своей, не умеющей чувствовать матери. Они дали то, что смогли, спасибо.
А молитвослов все возвращал и возвращал ее в прошлое. Она все проживала заново. Как безумно влюбилась на первом курсе в преподавателя. Какой щенячий восторг буквально врывался в нее от каждого его взгляда, слова, просто от мыслей о нем. Как она специально осталась на экзамене последней, хотя, конечно, его предмет знала лучше всех. И как он после сдачи, отдавая зачетку, вдруг взял ее руку и поцеловал и … опустил на грешную землю.
- Я все вижу и понимаю, но у меня семья и любимая жена. Я буду всегда помнить, что студентка Татьяна Калинина не только красивая, но и умная девушка. Спасибо за знание предмета, надеюсь, Вы все поняли, до свидания.
Как она рыдала, как возненавидела его, проклинала, перевелась в другой институт. Дура, такого чистого и сильного чувства больше не было. Спасибо, Геннадий Петрович, что Вы были, что оказались порядочным и честным, спасибо.
А Виктора, мужа, любила? Наверно, но как-то по-другому, не по девичьи. Чем он ее взял, похожестью на отца? Одаренный, сильный, умный, многое обещающий, но ничего не исполняющий. Похож. Он научил Татьяну не бояться ничего и никого, все повторял: « Мне Тань, бояться уже нечего. Рожденный 5 марта 1953 года не может бояться, ведь в этот день мир попрощался с Гением Страха, и ты рядом со мной ничего не бойся». Она, хоть и рожденная уже в январе пятьдесят пятого, и не боялась, ни родов, ни материальных трудностей, ни развода с Витькой. Влюбился он, видишь ли, кобель блудный. Три месяца прожил со своей мымрой и уехал. В Киевскую область, на работу пригласили, в никому тогда не известный городок Припять. Как раз апрель восемьдесят шестого был. Его родителям потом сказали, что с таким количеством кюри могила останется в Зоне. В самое пекло полез, зачем? Понял ошибку свою и, зная, что Татьяна никогда не простит, решил умереть? Разве можно не простить отца своего ребенка? Можно с ним не жить, не видеться, но простить. Простить обязательно, отыскать и съездить к нему на пусть даже светящуюся от радиации могилу. С Сашкой. Подрастающему сыну так не хватало отца. Они простят его и попросят прощения сами, за то, что до сих пор не навестили, за девять уже, лет.
Вот и ушел разговорчивый писатель. Зачем обидела? Ну, потрепался бы, пофилософствовал, может и правда чего путного, потом про эту войну написал. Может и сдвинулось бы у кого сознание, и хоть на один выстрел было б меньше.
Вечер уже, Татьяна разложила постель, попила чай с купленными на вагонном разносе плюшками. Легла. И опять молитвослов. «У Господа прощения просите, по честному, ведь для себя». Да уж куда честнее, все нутро в себе переворошила. Все заново прожила. Легче стало? Да нет, горше. От осознания того, как жила, обидами и претензиями. Ее внутренний прокурор никому пощады не давал. И больше всего доставалось ей самой. Себя она кляла больше всех. За любые жизненные неудачи Татьяна досадовала и обижалась не только на окружающих, но и на себя. « Начни спасение мира с себя», вспомнилась вдруг статья в каком-то еще советском журнале. Там, конечно, про идеалы строителя коммунизма писалось, про личную ответственность, но общая идея хорошая. « Меняя себя, меняешь мир», еще вспомнилось. Потом еще умные цитаты, еще. Потом обрывки молитв, потом Татьяна вскочила, рухнула на колени в сторону окна и сама собой пошла «Отче наш…», и не было мыслей, не было желаний, а лишь мольба. Слезы, боль в груди и мольба. Оставьте Сашку живым!!! Пресвятая Мать, помоги! Если надо страдать, то пусть пострадает Татьяна. Татьяна примет все, что положено за грехи свои, отдайте их ей. Она сама ответит за них, она, а не сын. Оставьте Сашку живым! Пресвятая Мать, помоги!
Она совсем не помнила, как легла и уснула.

_______________
Алибабай нашелся сразу. Моднячий такой дедок. В джинсовых шортах до колен и майке с яркой символикой «Ред буллз». Изображение огненно красной бычьей головы во всю грудь, конечно, мало вязалась с морщинами обладателя майки, но, видимо, тут это было модно.
- Мне в Грозный, к капитану Соломину, довезете?
Алибабай пытливо посмотрел на Татьяну.
- Цену знаем?
- Сколько?
- Триста, по нынешним условиям. Да, в триста, думаю, уложимся.
- Триста тысяч? А не дорого?
- Триста долларов. Я, дочка, уже слишком стар, чтобы брать лишнее. Мне с этих денег копейки останутся. Или добирайся до Грозного сама.
Татьяна смутилась, тут ехать-то, по карте смотрела, совсем ничего. На триста долларов можно за границу скромно съездить. Но добираться самой…
- Хорошо, но прямо к нему, мне сказали, Вы довезете.
- Это кто ж сказал?
Татьяна достала записку майора и протянула таксисту.
- А, Миша, конечно довезу. Но все равно триста, устраивает?
- Поехали, за сколько доедем?
- За сколько заплатим, по нынешним условиям, к вечеру. Пошли, до военной машины доедем. Они сели в старенький «Опель» и доехали до соседней улицы. Там Алибабай аккуратно припарковал «немца» и пригласил Татьяну в затертую донельзя «шестерку». Да, военная, это уж точно, внутри салона ни одной панели! Все механизмы и провода наружу.
- Не пугайся, зато доедем быстрее. Давай, дочь, рассчитаемся, сотки? Сейчас я схожу, поменяю помельче. – Взял у Татьяны три бумажки с «хитрым Беней» и ушел в соседний двор. Очень скоро вернулся, переодев майку и захватив с собой пакет с продуктами. – В дороге пригодится. – И они поехали.
До Моздока доехали обычно, дорога, машина, водитель, пассажир. Татьяна любовалась пейзажем за окном. Все зелено, поля, сады, теплицы, богатые дома. В конце апреля тепло настолько, что ни куртка, ни свитер не нужны. Иногда проезжали придорожные рыночки, где уже вовсю продавали огурцы, редиску, зелень. На Средней Волге снег лишь недавно сошел, почки на деревьях только набухать стали, и пока все хмуро и серо. А здесь, на Кавказских широтах уже для второго урожая готовили посадки. Теплое буйство природы щедро делилось с людьми своими богатствами. Рай, а не жизнь. И чего людям неймется, при местном изобилии, а ведь еще и нефть есть. По своему хим-дым факультету Татьяна помнила, качественная нефть, легкая, ее добыча высокорентабельна. Неужели нельзя здесь просто жить и наслаждаться тем, что природа сама дает людям? Неужели нельзя при любом споре и конфликте просто договариваться, а обязательно надо убивать друг друга? Кто вообще придумал политику и государство? Ведь это они лишили людей рая.
В Моздоке пообедали тормозком Алибабая, и после Моздока спокойное путешествие закончилось. Все и вся начало говорить о войне, постепенно, по нарастающей. Несколько раз пропускали нескончаемые военные колонны. Эдакая силища на борьбу, как утверждал телевизор, с несколькими бандами? Дорогу стали преграждать блокпосты. С приближением к Грозному, они усиливались артиллерией и бронетехникой, все больше походя на крепости. На каждом блокпосте их останавливали, проверяли машину, записывали данные документов. Машина с вывороченными кишками осмотр проходила быстро, итак все на виду. Татьяну и Алибабая заставляли оголять плечи у ключицы, спрашивали, зачем едут. Почти везде Алибабай готовил купюры, « чтобы быстрее пропустили», но все равно дотошно проверяли и машину и едущих в ней. Да, здесь все имело цену, и никто никому не верил, вспомнила Татьяна майора. Еще вспомнились вальяжные гаишники из родного города, лениво сшибающие червонцы и полтинники у нарушителей. Их бы сюда, где без автомата, бронежилета и каски никто к дороге не подходит, а дорожный пост это крепость.
Уже пригороды Грозного говорили о боях, тут и там разрушенные и обгоревшие дома, воронки от взрывов. Постепенно они приближались к «Добро пожаловать в ад».
Что это?! Это был город? Был, немаленький, несколько сот тысяч человек мирно жили и трудились в этом месте. Они работали и отдыхали, влюблялись и рожали детей, ходили в школы и детские сады, наверняка любили свой родной город. Татьяна помнила кадры военной хроники о разрушенных Сталинграде и Берлине. Когда-то, немыслимо давно, такое было возможно, чудовищные разрушения некогда цветущих городов. Но ведь тогда была война, тотальная война за выживание, Великая война. А здесь, где как уверял телевизор, лишь шла борьба с бандформированиями, мешающими наведению конституционного порядка, что здесь? Да что же это за порядок, что же это, черт возьми, за конституция, ради которой надо полностью уничтожить, совсем недавно вполне благополучный город? Что это, стоящий у последней Сталинградской черты, обороняющийся коммунизм, или загнанный в Берлинское логово, умирающий нацизм? Руины Сталинграда и Берлина далеки, где-то в страшном кино, они вообще не из Татьяниной жизни. Вот она война, здесь, можно пощупать обрушенные стеновые плиты с торчащей арматурой, еще недавно бывшие жилым домом для многих людей. Неужели они все были бандитами, включая грудных детей и немощных стариков? Неужели сейчас, в самом конце двадцатого века, в ее стране такое возможно? И ведь никакой коварный враг не нападал, сами себя уничтожаем. Что же за чудовище запалило этот смертельный пожар, человек ли?
Пробираясь между руин и завалов, наконец, подъехали к какому-то двухэтажному, чудом уцелевшему зданию с множеством солдат и военной техники рядом.
- Сейчас все узнаю, должен здесь быть. – Алибабай вышел из машины. Через минуту вернулся. – И что делать будем? Уехал твой Соломин.
- А когда вернется, не сказали?
- Да когда, может и никогда. Это в пятидесяти километрах отсюда, он теперь там служит.
- Что, еще надо денег?
- Да нет, тут уже деньги не помогут, тут простого везения надо побольше. Это в горах почти, туда только на танке ехать по нынешним условиям.
- Помогите мне, пожалуйста. – Татьяна, достав письмо сына и оставшиеся доллары, отдала их таксисту.
Алибабай, прочел записку, пошевелил губами, посчитал деньги, вздохнул тяжко, задумался.
- Что мне делать, мне сказали, что лучше самой не лезть, а этот капитан может помочь, как мне до него добраться?
- Вот жизнь бекова пошла, ну, давай рискнем, еще три часа светло будет, но ничего не обещаю. – Он забрал одну сотенную, а остальные отдал Татьяне.
Они поехали, покидая этот действительно ад, еще пол года назад бывший домом для сотен тысяч людей.
Опять блокпосты, а дорога все больше поднимается вверх. И почти пусто, мало кто отваживался передвигаться «по нынешним условиям».
Они ехали уже больше часа, все выше забираясь в предгорья, покрытые лесом.
Выстрелы! Целая очередь. Алибабай жмет на газ, машина ускорилась, но вдруг завиляла, заюзила, водитель отчаянно закрутил рулем.
Удар! «Шестерка» вошла в придорожное дерево до середины капота, а из места, где был радиатор, заклубился пар.
- Беги! – Заорал Алибабай, хватаясь за грудь и выскакивая из машины.
Татьянина голова медленно отделилась от лобового стекла покрытого мельчайшей сеточкой красиво сверкающих осколков. Затем медленно пошла мысль, что надо выйти из машины, потом, наконец, стало понятно, что прокричал Алибабай, и Татьяна стала открывать дверь умирающего автомобиля.
Время перестало быть монотонным и незамечаемым, каждая секунда, каждый миг, оторвавшись от общего хода и течения, зажили своей, независимой жизнью, став как бы еще одним измерением пространства. И словно каждое мгновение можно взять в руки, пощупать, обойти вокруг, они оказывается все разные, со своим характером и привычками. А еще ужасно тошнит, сейчас вырвет.
Дорога, деревья, бежать, сейчас. Выстрел… как жутко печет в груди. Кровь во рту, а от каждого выдоха ее становится почему-то все больше. Бежать, сейчас, шаг, еще шаг, деревья, небо, облака, это все… Сашка, как же мы… небо…темно…

_______________________
Как больно, нестерпимо, запредельно больно… Темно, трясет, ужасно трясет и ужасно неудобно, из-за этого так больно… Какой острый неприятный запах, это запах какого-то животного… Кровь изо рта течет, каждый вздох отдается жуткой болью… Ее везут, это дорога Туда? А где же обещанный Свет? Надо спросить и перевернуться поудобнее. Но сил мало, мало настолько, что неимоверно тяжело даже думать и хватает только на стон… м-м… темно…

_____________________
Глаза, карие, мужские, только глаза, остальное укрыто. Он напряженно говорит, не по-русски. Где-то в груди что-то шевелят. А в голове, прямо в мозгу, все выворачивается наизнанку. Это боль, настоящая, роды и зубы, по сравнению с этой болью, ерунда. Где-то там, внутри, в тех участках мозга, которых никогда и не чувствуешь, вдруг все обнажилось и идет отчаянная борьба… с болью… за жизнь… укол в руку… глаза, карие… темно…

___________________
Ковер, необычный какой, красивый. Она лежит, да, лежит. В комнате.
Пошевелиться? Больно и сил нет. Пошевелила лишь пальцами рук. Что-то зашуршало под руками. Клеенка? Ну да, в ее нынешнем положении вещь необходимая. Укрыта одеялом. Постельное белье мягкое, тонкое, видимо старое. Левая рука плохо двигается, правой надо пощупать, что с ней.
Татьяна стала двигать под одеялом правую руку налево. Вся в бинтах, вся, все тело, а одежды нет. И полная слабость, небольшие движения рук утомили до крайности. Шевелиться невозможно. Голова раскалывается. Дышать больно, каждое движение грудной клетки отдается болью. Охота пить… она жива, она должна помочь сыну…

_________________
Он говорит опять на незнакомом языке, говорит долго, иногда женский голос что-то спрашивает его, и он ей долго что-то отвечает. На каком языке они разговаривают? Не германский, не романский, не тюркский, не понятно ничего, кроме несколько раз прозвучавшего «сепсис».
Татьяна открыла глаза. Они стоят рядом и смотрят на нее, что-то обсуждая. Бородатый мужчина лет сорока и пожилая женщина в темном платье и платке.
- Как Вы себя чувствуете? Говорить можете? Русская?
- Да. – Выдавила Татьяна пересохшим ртом.
- Вы сейчас очень слабы, даже не пытайтесь шевелиться, экономьте силы. Я вот сделаю укол, и Вы поспите. – Мужчина приготовил ее правую руку и ввел шприц.
Татьяна уснула прямо на игле.
Она проснулась от жара и слабости. Разве можно проснуться от слабости? Когда стоишь у крайней, отделяющей жизнь от смерти, черты, то да. Это Татьяна поняла, чувствуя как ее организм, тратя последние силы, будил ее сознание, требуя хоть что-то предпринять.
В комнату вошла та пожилая женщина, что беседовала с, видимо врачом. Она держала в руках, какую-то обложенную бумагой книгу и большой бокал. Села на табурет рядом с кроватью, где лежала Татьяна, чуть приподняла ей голову и напоила из бокала. Вода немного прибавила сил.
- Как тебя зовут?
- Таня. – Еле слышно прошептала Татьяна.
- Молитвы знаешь?
- Русские… православные… одну.
- Закрывай глаза и молись, Там разберутся, какую куда.
Женщина раскрыла, судя по состоянию страниц очень старую и зачитанную книгу почему-то с конца, перелистнула, в обратном от привычного, порядке страницу и стала что-то тихо шепча читать. Правой рукой она листала страницы, а левую положила на лоб Татьяне.
Татьяна, послушно закрыв глаза, стала про себя читать «Отче наш». Повторив молитву несколько раз, она вдруг «увидела» яркие, невозможно яркие цвета и узоры. С закрытыми глазами, не пользуясь «оптикой», напрямую мозгом, она видела ярчайшие золотистые полосы, переплетенные ослепляюще сверкающими, изумрудно зелеными узорами потрясающей сложности и красоты. И все двигалось, развивалось, кружилось, немыслимо ускоряясь и ускоряясь, и, вдруг, взорвалось бесконечно насыщенным и глубоким сиреневым цветом. Татьяна вздрогнула всем телом, словно от удара… Пресвятая Мать…
А пожилая женщина в темном платье и платке, держа свою левую ладонь на Татьяниной голове, еще долго продолжала, тихо шепча читать старенький Коран, перелистывая страницы в непривычном, справа налево порядке.

__________________
Вот это с детства знакомое чувство, что все, выздоровела. Еще и слаба и потом обливаешься от слабости, но точно знаешь, что болезнь позади, теперь только поправляться и сил набираться осталось, дело времени. Время, какое сегодня? Двадцать третьего ее будут ждать в Гудермесе, надо двигаться.
Татьяна попыталась встать, ох, тяжко. Очень медленно, с перерывами, она, наконец, села, бинтов уже меньше, дышать тяжело, но не так больно, как прежде. Нет, вставать еще рано, нереально пока, может завтра получится? Какое же сегодня? Позвать кого?
Татьяна осмотрела небольшую комнату. Скромно, старая мебель, но кругом, на всех стенах и полу, ковры, явно не дешевые.
Вот кто-то идет, дверь в комнату открылась, тот мужчина, врач.
- Ого, Вы уже встать решили? Ну, Вы даете! Ложитесь, ложитесь, сейчас перевязку делать будем.
Татьяна, опираясь на правую руку, постепенно сползла в лежачее положение.
Бородатый доктор, подержал ее запястье, считая пульс, потрогал лоб, заглянул пристально, отодвинув веки, в глаза. Потом долго держал, чуть двигая, руку у ее сердца, затем тихонько постукивал пальцем по грудной кости.
- Какое сегодня число?
- Двадцать четвертое, вчера был день Вашего рождения. Можете смело начинать жизнь заново. Если честно, то я даже не надеялся, что выживете. По всем показаниям, с сотрясением, с ранением в легкое, с такой потерей крови, что уже и пульс не прощупывался, с такой транспортировкой, поперек лошади, с такими условиями при операции, с последующим воспалением. Если честно, то Ваше нынешнее состояние перечеркивает всю медицинскую науку. Так просто не бывает, Вас буквально за шкирку вытаскивают.
- Мне надо ехать, когда я смогу встать? Где я?
- Где, ну, по-русски это будет – в Ичкерии-Матушке. Вы хоть знаете, что с Вами было? Ехать, да Вам вставать только через две недели можно будет. Вы куда собрались-то, оклемайтесь для начала.
- Мой сын в плену у… -- Татьяна осеклась.
- У чеченских бандитов, Вы это хотели сказать?
- Вы же врач, Вы тоже чеченец?
- Врач, хирург, с пятнадцатью годами практики, а Вы думаете, что все чеченцы только с гор спустились?
- Ну, зачем, Хасбулатов вон…
- Этого давайте пропустим. А я вот чеченец, и по врачебной специализации орган любви ремонтирую.
- Это…
- Да, Вы, как и все остальные, правильно подумали, хирург-кардиолог.
- Здесь, кардиолог?
- Кардиологом я, конечно, не здесь стал, но сейчас вот тут практикую.
- Зачем же Вы сюда приехали, ведь здесь война?
- Да, сам знаю, война. Но вот так сложилось. В великой России будь ты хоть трижды кардиолог, чеченец, да еще и с именем Джохар, не нужен.
- Неправда, Вас никто не гнал.
- Да, конечно, главврач, который меня пять лет до этого, учил, вкладывая душу, вдруг дочь единственную потерял в Грозном. В какой-то она импортной компании по благотворительности была и погибла. Так вот он мне и сказал: « Прости меня как врача, но пойми как отца». Я понял и ушел, а тут в отряд позвали.
- В отряд? Вы воюете?
- Я лечу! Я врач и никогда не брал в руки оружия, только на тех условиях и согласился. Вы думаете, хирург задумывается во время операции, из какого лагеря, и какого звания его пациент? Тело, знаете ли, у всех одинаковое, и ткани и скелет, хоть у русских, хоть у нерусских, хоть у солдат, хоть у президентов.
- Так вы из отряда сейчас пришли?
- Не пришел, а приехал, и не из отряда, а из соседнего селения, там небольшой госпиталь у нас. В отряде меня не долго держали, сказали, бояться перестал, значит, убьют скоро и отправили сюда.
- Лечите?
- Конечно, я же врач. Как хирург-кардиолог, правда, я уже умер, безвозвратно, видимо. В основном с дизентерией и чесоткой борюсь, походная жизнь, знаете ли, не располагает к гигиене. Но и ранений хватает. Все выведали, теперь можно в штаб, с ценными сведениями? Вот, кстати, и перевязочка закончена, Вы даже не пикнули, молодца.
Действительно, Татьяна, увлеченная разговором, и не заметила, как под левой грудью осталась лишь небольшая свежая повязка, закрепленная пластырями. Доктор покачал головой.
- Да, простите за сравнение, как на собаке заживает. У Вас слишком густая кровь, но пока это только к лучшему.
- Откуда Вы знаете, что слишком?
- Я видел Ваши сосуды, их работу. Я про Вас знаю больше, чем Вы сами.
- Чем я?
- Вы активно работаете руководителем, давно и совсем не замужем. Одни не сложные роды, лет двадцать назад, перелом левого предплечья, лет в десять был. Питаетесь, чем попало, видимо на работе. Иногда болит затылок, еще чаще ноги. Вы умны и язвительны, но очень одиноки, вся в работе. К алкоголю и никотину равнодушны, не переносите резких запахов в парфюмерии, спите без подушки. Иногда держитесь за почки, но не более того, любите однотонные цвета в одежде. Продолжать?
- Ой, достаточно. Но как это возможно?
- Ну, как, глядя на Ваши сосуды, я еще многое могу про Вас рассказать.
- М-да, спасибо, и все таки, когда я смогу вставать? Мне уже надо быть в Гудермесе. Как туда попасть?
- В Гудермесе, а к нам-то чего Вас занесло? Это ж совсем в другую сторону. Вы помните, что нибудь про дорогу?
- Конечно, из Грозного мы поехали… за пятьдесят, он сказал километров, в горы. А потом вот врезались.
- От Грозного Вы уехали дальше, чем на пятьдесят. Машину расстреляли по колесам, и Ваш водитель с ней не справился, она до сих пор там стоит, металлоломом. Мужик успел убежать, а Вы из-за сотрясения не могли понять, что делать и ходили возле машины, а эти нелюди опять пальнули и ранили Вас, и Вы потеряли сознание. Они подошли, забрали все, что хотели, оттащили Вас в кусты и скрылись. А это все видели Руслан и Малика, собиравшие в лесу хворост. Потом ребята дождались темноты, загрузили Вас на лошадь и привезли сюда, потом Руслан прискакал за мной. А при Вас была записка, вся в крови и мы поняли, что Вы русская и поэтому оставили здесь, а не в госпитале и вроде как никто, кроме хозяев дома не знает, что Вы здесь. Так что Вам надо не в Гудермес рваться, а пока тихо лежать, чтобы не светиться в селении, где русских солдат помнят еще по Ермолову, а в каждом втором доме уже есть или скоро будут погибшие родственники. Договорились? Иначе хозяевам дома достанется.
- Что же мне делать?
- Пока лежать, потом посмотрим.
- А я слышала, что у вас есть литовские женщины-снайперы. Может, я буду ей?
- Знаете, как по-литовски будет «Врать не хорошо»? И я не знаю, да и плечо на ключице у Вас не натерто. Лежите пока. На сегодня все, послезавтра приду, до свидания.
- Подождите, а Руслан и Малика это кто?
- Это Ваши спасители, они Вас из кустов вытащили и сюда привезли. Брат с сестрой, близнецы, по четырнадцать, кажется, лет. Вы их еще увидите. Я пошел?
- Да, спасибо, до свидания.
- До свидания, выздоравливайте, и, пожалуйста, без подвигов, не подводите нас.
Татьяна согласно кивнула головой. Врач ушел, а женщина опять попыталась встать. Но сил совсем нет. Что же делать, как же выбираться, как же помочь сыну? Надо выздоравливать, срочно, у нее всего два дня осталось.
Дверь открылась и зашла девушка. Боже, как она красива, просто небесное создание!
- Сказали, Вас уже можно кормить, а еще надо белье поменять. – И она поставила на табурет, стоящий у кровати, разнос с едой. Лепешки, творог, кувшинчик с молоком.
- Тебя Малика зовут?
- Да, а Вас Таня, тетя Таня?
- Да, будем знакомы. Малика, спасибо тебе, милая, тебе и брату твоему, что спасли меня.
- Ой, мы так боялись.
- Тех бандитов, что стреляли?
- Да нет, они сразу ушли, пошарились, пограбили и ушли, мы боялись, что Вы умрете по дороге, столько крови с Вас лилось. Мы просили Аллаха, чтобы Вы выжили. Это Он помог Вам, Вы обязательно выздоровеете.
- Да, да, спасибо тебе и Руслану.
- Ой, а нам-то за что, разве мы могли оставить раненого человека? Давайте я Вас покормлю.
- Да, сейчас только приподнимусь.
С помощью Малики Татьяна села. Надо есть, чтобы быстрее набраться сил. Надо срочно становиться на ноги. Она ела, долго, с перерывами, ела и любовалась этим прелестным созданием, помогавшим ей.
Как же красива эта девочка! Идеальные черты лица, стройная фигурка, плавные, но уверенно точные движения и жесты. Чистый и живой взгляд. Татьяна поняла, в чем сила и необычность красоты Малики. В том, что она даже не подозревала о ней. Кто ей об этом здесь скажет, бабушка или брат-близнец? Они не могут этого заметить. А вся прелесть Малики в естестве, незнании, доброй наивности, чистоте. Подобная красота и спасает мир. «Разве мы могли оставить раненного человека?». Вот так естественно и просто. Этим, ведь еще детям не важно кто она, откуда, что она русская, по сути, из вражеского лагеря. Они рискуют, надрываются, ухаживают, даже молятся за нее, только потому, что она раненный человек. «Добрая самаритянка…», вдруг вспомнилось, глядя на девушку. Кто такая самаритянка и в чем ее доброта, Татьяна не помнила, это из какой-то бабушкиной сказки, содержание которой за давностью лет уже забылось. Но это кто-то, так же как и бабушка, очень близкий и родной, добрая самаритянка Малика.
- Ну вот, поели, теперь давайте, сначала на одну сторону отодвинемся, потом на другую, постель поменяем, а я помогу.
- Малика, а вещи мои, сумку не видели?
- Да нет, те все утащили.
- А одежда?
- В которой были? Бабушка все сожгла. В крови и грязи перемазано настолько, что уже не отстирать, да мы Вам найдем что-нибудь. У Вас в лифчике записка была и деньги. Деньги мы Вам отдадим, а записку бабушка тоже сожгла.
- А водителя, пожилой такой, не видели?
- Не, он как убежал, так и пропал.
- А где твой брат?
- Сейчас он барашка разделывает, вечером я Вас мясом покормлю. А здесь ему нечего подглядывать, он же мужчина.
- Малика, а где у вас туалет?
- Какой Вам сейчас туалет, лежите.
- Ну, хотя бы горшок, я ведь уже могу немного приподниматься сама.
- Горшок принесу, но никуда не ходите, нельзя чтобы Вас соседи видели.
- Да, мне Джохар все объяснил.
- Это он Вам пулю вытащил из самого сердца.
- Из сердца?
- Да, он сам так сказал. Вы помните, как проснулись во время операции?
- Очень смутно.
- Джохар ругался на себя и нас с бабушкой, сказал, что Вы сейчас умрете, но еще раз сделал Вам укол и Вы выжили. Вот и все, поменяли, отдыхайте, я пока пойду.
Она ушла, вскоре вернулась, принесла теплый халат и оцинкованное ведро и, улыбнувшись, опять ушла. А Татьяну тошнило, вроде и немного съела, но все настоящее, сытное. Нет, потошнит и перестанет, ей надо есть, надо. Ей надо срочно, за два дня набраться сил, ей надо к Сашке и плевать на всю медицину с ее предписаниями, надо хоть за волосы себя поднимать. Надо! И она уснула.

______________________
Татьяна проснулась от шума, кто-то очень громко мужским голосом разговаривал, почти кричал. Это длилось минут пять, потом послышались приближающиеся шаги, дверь распахнулась, и в комнату буквально влетел он, обладатель громкого грубого голоса. За ним, оттягивая мужчину за руку, семенила та пожилая женщина в темном платье и платке, она удерживала его.
- Русская? Вон из моего дома! Вон отсюда! – Заорал этот здоровый, бородатый мужик.
Он навис над кроватью, собираясь силой вытащить оттуда Татьяну. Но вдруг между ним и Татьяной протиснулась эта бабушка и заслонила ее от здоровых тянущихся рук мужчины.
- Адамгерчиликтуу болойлу, адамгерчиликтуу болойлу, Ахмат! – закричала она, и потом еще долго уже спокойней говорила по-чеченски, постепенно оттесняя этого Ахмата от кровати.
Он странно покорился, понемногу отступая к двери. Дошел до дверного косяка и отчаянно стукнул по нему, так, что задрожал весь дом.
- Адамгерчиликтуу болойлу! – Потом гневно зыркнул на Татьяну. – Ладно, не бойся. – Сказал он ей по-русски. Отвел взгляд уже намного мягче, и вышел, женщина за ним.
Что это было? Что это за «адамгерчиликтуу болойлу»? Ничего не ясно, но страшно. Он хотел ее убить, нет выгнать, силой вытащить на улицу, а это почти одно и тоже в ее положении. Этот здоровый детина был в бешенстве, он мог просто разорвать Татьяну, но старушка усмирила его словами, а, посмотрев в глаза Татьяне, мужик смягчился. Что ей делать, она совсем беспомощна сейчас, и полностью зависит от хозяев дома. Пресвятая Мать, помоги!
Постепенно голоса смолкали, видимо все успокоилось. Примерно через полчаса зашла эта пожилая женщина. Она принесла глиняную миску с бараньим бульоном и лепешки.
- Вставай, поешь.
- Сейчас, попробую. – Татьяна стала медленно приподниматься. Да, сил уже прибавилось, только болит и тянет весь левый бок и голова гудит. Села, сама.
- Ты не обижайся на Ахмата, он вот соседа нашего привез, Эмрана. Его ваши убили ночью. Я его совсем маленьким помню, с моим сыном вместе росли, как братья были. Давай, поешь, пока горячее, выздоровеешь скорее.
- Ахмат Ваш сын?
- Да, единственный и он тоже воюет с вашими. Тяжело ему сейчас, такая потеря для него, да и для всех нас, мы все любили Эмрана.
- Но я против этой войны, я не при чем.
- Как не при чем, ты же русская, значит при чем. И сын у тебя солдат русский.
- Он в плену, он совсем мальчишка, его послали, он…
- Запомни, Таня, это вы, русские к нам лезете, а не мы к вам. И все русские тут при чем. Это вы не оставляете нас в покое, это ваш, а не наш президент начал войну.
- Но что же нам делать, раз мы русские?
- Терпеть, на все воля Аллаха, Он рассудит.
- Вы простите, я до сих пор не знаю, как Вас зовут, кого мне благодарить?
- Хама меня зовут.
- Тетя Хама, Вы меня извините, если я что не так делаю или говорю.
- Да нет, все так, ты мать и хочешь спасти сына, так и должно быть. Нас что благодарить, выздоровеешь, сына найдешь, может скажешь ему, чтобы не убивал чеченцев, вот и вся благодарность. Мы обе матери, только сыновья наши враги сейчас, у тебя один сын?
- Да.
- Вот и у меня один и у меня за него сердце болит.
- Тетя Хама, а что это, по-вашему, значит «адамгерчиликтуу болойлу»?
- Запомнила? Это не по нашему, это по-киргизски, точно не знаю, но что-то очень сильное и доброе, эти слова мне и Ахмату жизнь спасли.
- По-киргизски? Жизнь спасли?
- Это в сорок седьмом было. Чеченцев ваш усатый шайтан тогда всех выгнал отсюда. В Казахстан, в основном, но и в Киргизию тоже. Мы жили в поселке вместе с киргизами. Время было очень голодное, очень, что-то не поделили мужчины, чеченец зарезал киргиза. Киргизы собрались толпой и стали громить чеченцев, забивали насмерть, убивали всех подряд. Тогда мой муж погиб, Махмуд, он преградил погромщикам дорогу, чтобы я с ребенком успела убежать. Ахмату всего пять месяцев было, еще грудью кормила. Я с ребенком на руках бежала по улице, а за мной гнались озверевшие мужики, я забежала за угол и хотела во дворе каком-то спрятаться. А они за мной, увидели и загнали к стене дома, и бежать было уже некуда. А из этого дома выскочила пожилая киргизка, старуха совсем, как я сейчас. Она встала между нами, заслонила меня с ребенком, руки на них выставила, останавливая, и закричала: « Адамгерчиликтуу болойлу!», несколько раз. И они остановились, она еще им что-то говорила, но я запомнила только эти слова. Это самое главное было, раз пожилая женщина смогла остановить и развернуть толпу разъяренных мужчин, желавших крови. Эта киргизка, совсем не боялась толпы, которая могла разорвать и нас и ее, она спасла нас, она и ее «адамгерчиликтуу болойлу». Мы в семье помним эти слова, хотя и не знаем, что они значат.
- Не знаете?
- Нет, в тот же день, вечером нагрянули войска и стали громить уже киргизов, а оставшихся чеченцев всех собрали и вывезли в Казахстан, в русский поселок. А через десять лет мы вернулись на родину. С той пожилой киргизкой я больше не виделась, да и вообще с киргизами, так и не знаю точно, что она им сказала. Но знаю, что-то очень сильное и важное, то, что нас спасло.
- А теперь Вы спасли меня этими же словами.
- Ахмату сейчас очень тяжело, он добрый и умный, но Эмран был ему братом, не обижайся на него, он мужчина, он воин. Но он, конечно, знает эти киргизские слова, спасшие ему жизнь.
- Да, да, тетя Хама, спасибо Вам, мне бы сына найти, я любыми путями вытащу его из этой войны. Он не убьет ни одного чеченца, я ему все расскажу, но мне надо быть в Гудермесе или найти капитана Алексея Соломина. У меня всего два дня осталось. Тетя Хама, миленькая, Вы же мать, помогите мне еще немного, я буду в вечном долгу перед Вами. Что мне делать, Вы читали ту записку?
- Читали и сожгли. Куда ты сейчас пойдешь? Сил наберись, я спрошу Ахмата, потом. Как он скажет, так и будет. На все воля Аллаха, молись.
Она забрала пустую чашку и ложку из рук Татьяны и ушла.
Молись, Татьяна, ибо ты бессильна и на все тут воля Аллаха и Ахмата. Вот и поговорили. «Богородицу проси, она тебя выведет» вспомнились слова Саратовского священника. Богородица, Аллах, «Адамгерчиликтуу болойлу», помогите же кто нибудь! Для чего тут ее спасают, лечат, кормят, чтобы вот так беспомощно валяться, пока Сашка там? Помогите!!! И слезы, слезы от своего полного бессилия, что-либо изменить.

_____________________
Уже совсем вечером зашла Малика, « ведерко поменять», поменяла, ушла. Вскоре пришла ее бабушка, опять с едой.
- Тетя Хама, Вы говорили с Ахматом?
- Рано еще, завтра скажу. Ешь давай, тебе силы нужны. Сил не будет, ничего не будет. – Она подала Татьяне ту же глиняную чашку с густым бульоном и кусочками мяса в нем. – Завтра он уедет, перед уездом и поговорю.
- Он женат?
- Что замуж собралась? Он на русской не женится, не любит русских.
- За что?
- А за что ему вас любить? Одни несчастья от вас.
- Несчастья, именно от русских?
- Да вот как-то так получается. Отца не знал совсем из-за того, что вы нас выселили и с киргизами стравили, которым самим есть нечего было. Убили моего Махмуда в том погроме, который по вашей милости был. И я почти не виню киргизов, им ведь и правда было нечего есть, весь скот и урожай забирали, а тут еще нас навезли в конце войны, кому ж понравится, любой бунтовать будет.
- Но ведь тогда была война.
- Ваша война, это вы со всеми соседями воюете, а на нас свои грехи сваливаете. За то, что сами опозорились на этой войне, обвинили чеченцев и ингушей. За что нам вас любить?
- Но это все Сталин, он ведь и русских уничтожал миллионами, он сам-то грузин был.
- Грузин? А кто его над собой командовать поставил, кто даже его портрету сапоги лизал, грузины, или опять чеченцы? Кто своего соседа и брата продавал за ради этого грузина? Ешь, хватит болтать, остынет.
- Спасибо, извините. А можно, пока я ем, Вы мне про Ахмата расскажете, он же здесь хозяин и Ваш сын.
- Хозяин, он у нас единственный мужчина остался, Руслан только подрастает пока. А когда-то этот род был очень сильным, да всех ваши, с этим шайтаном грузинским выбили. Э-э-э ладно, всего не перескажешь. Ахмат без отца и без братьев рос, привык только на себя надеяться. Ему пришлось быть умным и сильным. Когда на Малике женился, то долго у них детей не было. Он ее к кому-то в Баку лечиться возил, любил очень. И она забеременела, двойня сразу, а в родах умерла. Там выбор был, или она, или дети. Она настояла, чтоб дети. В честь нее и дочку Маликой назвали, да и похожа на нее. Вот и остались мы с грудными детьми без матери. Горевал Ахмат сильно, а что сделаешь, сам детей у Аллаха просил. Когда им исполнился год, он на заработки в Россию подался, строить что-то, деньги очень нужны были. Там заступился за кого-то, а на него с ножом, поранили, он нож отнял и в ответ, ну и убил. А на суде, те, за кого Ахмат заступался, на него все свалили, что это он первый напал. Ну и дали ему, за то, что чеченец, двенадцать лет. Потом денег здесь собрали и выкупили его за половину, шесть лет отсидел.
- Выкупили?
- У вас, у русских, все продается и покупается, и совесть и срок. Доела?
- Да, спасибо, только не соленое.
- Тебе Джохар запретил соль давать. На вот орехи, настоящие, лесные, от них сил наберешься. – И она подала Татьяне целый пакет, с килограмм чищеного фундука.
- Тетя Хама, спасибо Вам за все, но одно мне скажите, раз русские такие плохие, зачем же Вы мне столько помогаете, ведь я русская?
- За тем, что когда-то это должно прекратиться. За тем, чтоб твои внуки не убивали моих правнуков. За тем, что мы люди. За тем, что «адамгерчиликтуу болойлу». Спи давай, сил набирайся. – И она ушла.
Когда-то должна прекратиться и Татьянина беспомощность. Когда-то она сможет ходить и действовать самостоятельно. Вот только как ей уложить это когда-то, в два дня, ведь больше у нее нет? Как ей валяться здесь и не сойти с ума, зная, что жизнь сына сейчас зависит от нее, а она не в силах ничего изменить? Как?

_____________________
Известно, что атеизм человека длится до его попадания в чрезвычайную ситуацию. Когда жизнь зависает на единственном тоненьком волоске, все вспоминают, что они дети Божьи. Вспомнив про Источник и Отца всего сущего, начинают просить, а вернее требовать у Него, чтобы обратил на них внимание и обязательно помог. А как же иначе, ведь на то Он и Отец. «Мне плохо, Ты должен мне помочь, помоги!», все люди, любой религии одинаково искренни в своем заблуждении, что им что-то должны. Конечно, Он знает эту людскую слабость и частенько, как Отец, балует Своих детей помощью. Любит.
Уже на утро, вопреки всем медицинским показаниям и предписаниям, Татьяна самостоятельно встала, она выпросила. Стоять тяжело, голова гудит, левый бок тянет так, что стоишь согнувшись, ноги подкашиваются от слабости. Но она должна ходить, она должна помочь сыну! И она сделает это, обязательно сделает, ведь она мать!
Весь день Татьяна набиралась сил: ела, лежала, вставала, немного ходила по комнате, молилась, лежала, ела, опять вставала, спала, молилась. Она верила, непреклонно верила, что уже завтра сможет покинуть этот гостеприимный, но чужой дом. Уже завтра она должна двигаться к сыну. И только так!
Трижды приходила Малика, приносила еду, меняла ведро. Татьяна спросила ее про бабушку, про отца. « Бабушка занята, а папа уехал». Пожилая Хама так и не зашла в тот день, видимо ей нечего было сказать Татьяне, видимо Ахмат еще в гневе. Пусть псих*ет дальше, Татьяна не будет больше никого просить, завтра она уже сможет уйти сама, хоть босиком и в одном халате. Она так и сделает, спросит с утра Малику, в какой стороне Грозный и уйдет. Она будет «немой» и никто не узнает, что она русская. Пусть будет что угодно, но мать не может больше терпеть свое бездействие и эту тревожную боль в груди, она должна помочь сыну. Остался всего один день, а двадцать седьмого уже последний срок, и Татьяна обязательно будет в полдень в Гудермесе! Пресвятая Мать, помоги! Так и прошли эти сутки, в отчаянном стремлении выздороветь.

________________________
А утро началось с приезда Джохара. Он выглядел очень уставшим, словно с него выжали все соки.
- Ну, как наши успехи?
- Я уже встаю и могу ходить. – Татьяна встала, прошлась по комнате. – Пора выписывать.
Как ни утомлен был врач, но не смог сдержать своего крайнего удивления и даже возмущения.
- Вы куда? Да Вы что ж с медициной творите? Да разве так можно, если б я сам четыре дня назад не ковырялся в Вас, ни за что бы не поверил, что такое возможно. Ложитесь сейчас же!
Татьяна послушно легла поверх одеяла.
- Где ж это видано, с сотрясением, ранением, такой потерей крови, воспалением, без поддерживающей терапии, без физпроцедур, да разве так можно. – Все причитал врач, осматривая Татьяну и меняя повязку. – «Гвозди бы делать из этих людей!». Вы ненормальная, так не бывает, как же так. Вы перечеркиваете всю медицину!
- Что Вы, что Вы, я уважаю медицину. Если б не такой врач как Вы, Джохар, я бы не выжила, я в неоплатном долгу перед Вами.
- Оно и заметно. Я ведь Вам теперь не нужен.
- Мне очень надо выздороветь, очень срочно, мне надо к сыну, меня ждут там.
- И Вы собираетесь рвать когти отсюда?
- Завтра последний срок, у меня нет выбора.
- Далеко же Вы уйдете.
- Я притворюсь немой, я дойду до… до войск и потом доберусь до Гудермеса, что мне еще остается?
- И Вы уверены, что у Вас все получится?
- Конечно.
- Ну, теперь я уже ничему про Вас не удивлюсь, Вас явно кто-то ведет и охраняет. Так бывает изредка. При всех показаниях против, больной вдруг выкарабкивается, но бывает, и наоборот, уходят прямо на столе при всех показаниях за. И никто не может вычислить этого, ни один врач. В Вашем случае должна была быть бригада врачей и сестер, человек семь минимум, а не один я и две женщины, которые не могут шприц от тампона отличить. Освещение, а не две лампочки на шестьдесят, запас крови обязательно, приборы, нормальный наркоз, а не морфин и заморозка, стерильное помещение, да что там, все против Вас было. Конечно, такого пациента я запомню навсегда.
- У Вас умирали прямо на операции?
- Плох тот хирург, у которого нет своего кладбища, и на столе и после, всяко было. Сегодня ночью вот один ушел, не получилось его спасти.
- Что, раненый?
- Да, поздно привезли, слишком поздно, как Вас.
- Но я же не виновата, что выжила?
- Что Вы, что Вы, конечно нет. Ваш случай это чудо, хорошее чудо. Просто идет война, и люди гибнут, несмотря на мои скромные старания. Когда только кончится этот бред и ужас?
- Когда русские и чеченские правители помирятся, наверное, эти нации слишком разные и не могут договориться.
- Разные, Вам любой врач скажет, что люди разнятся не нациями. У Вас вот, кажется, плюс два кровь?
- Да, откуда Вы знаете?
- Так, подозрение, основанное на опыте. Вот Вам, чисто биологически, гораздо ближе и роднее папуас или представитель племени мумба-юмба, с такой же группой и резусом крови, что и Ваш, чем сосед, или даже родственник с кровью минус четыре, например. Не все конечно, но многие люди и впрямь братья друг другу, только не хотят этого понять.
- Видимо войны происходят из-за разницы культур.
- Культура? Воевать и убивать это культура? К черту такую культуру. Любая культура это, прежде всего система запретов, убивать себе подобных, например. Не убивать, вот это культурно, по-настоящему.
- Нет, культура в смысле религия.
- Религия? Это кто ж из них религиозней, Ельцин или Дудаев? Оба в КПСС выросли. Или население, в массе своей колокольню от минарета не отличающее и одинаково смачно поедающее мясо и в Великий пост и в Рамадан? Любой христианин, обидевший ближнего, уже не христианин, а любой мусульманин, не чтящий память святого Исы, уже не мусульманин. Христос проповедовал любовь к ближнему, а Пророк Мухаммед братство между всеми. И оба призывали бороться с пороками внутри себя. Быть прежде всего человеком, вот основа любой религии.
- Согласна, тогда из-за чего же все-таки войны?
- Видимо в людях скапливается некая критическая масса пороков и люди перестают быть людьми, они забывают и про биологию и про культуру и про религию. То с чем надо бороться внутри себя выхлестывается наружу. Война длится, пока пороки людские не будут исчерпаны. Потом мир, опять копится злость, и опять разливается войной. Я не знаю, почему происходят войны, от людского безумия наверно, от пороков.
- Да, любая война это ужасно, кроме людей, жалко еще и города. В Грозном одни руины остались.
- Видели? У меня жена сильно сокрушается про музеи и библиотеки, все уничтожено, она у меня библиотекарь.
- Библиотекарь?
- Да, русских классиков очень любит. Я говорит, буду выдавливать из себя раба по капле, я ей, что ты всего лишь чеченская женщина и моя жена, за которую заплачен колым. А она отвечает, что, значит, вдвойне буду, тогда говорю, умрешь от чахотки в сорок два года, как твой классик. Не получится, отвечает, ты же мой любимый врач. Такие вот у нас дебаты были.
- Были, а где она сейчас?
- Где моя жена может быть, конечно, при мне. Белье стирает и горшки моет на весь наш лазарет. Тут уж не до дебатов, пока только силы и нервы из себя выдавливает. Ладно, заболтался я с Вами уже о лишнем. Все-таки поберегите себя, не геройствуйте и с Хамой, хозяйкой посоветуйтесь насчет своего путешествия. Пойду, всю ночь не спал.
- Вы переживаете, что тот раненый умер?
- Я врач, я не переживаю за больного, я его лечу, а сейчас вот ищу свою ошибку.
- Джохар. – Татьяна взяла руку сидевшего рядом с ней на кровати врача. – Я тоже буду всегда помнить своего спасителя, и благодарить Вас. Пусть эта рука никогда не ошибается и всегда спасает. Спасибо Вам и Вашим рукам, доктор. – И Татьяна поцеловала руку Джохара.
- Ну, перестаньте. – Он одернул руку и встал. -- Что Вы, рука, руками командует голова, а головой сердце.
- А сердце лечат эти руки.
- Ну, теперь уже вряд ли придется. Я желаю Вам удачи, до свидания.
- До свидания, спасибо.
Джохар дошел уже до двери и собрался открывать ее, как зашла пожилая хозяйка. Они о чем-то поговорили по-чеченски, оба посмотрели на Татьяну и вышли. Вскоре Хама вернулась.
- Когда говоришь в Гудермесе надо быть?
- Завтра в полдень.
- Будешь, вечером с Русланом поедете, до своих доедешь, а потом сама. Сейчас одежду принесу, ноги какой размер?
- Тридцать семь, тетя Хама, миленькая, спасибо Вам. Можно я Вас еще спрошу, можно ли доверять тем, у кого мой сын сейчас?
- Откуда ж мне знать? Люди разные бывают и у русских и у чеченцев. А Вы с чеченцами сделали то, чего никогда не было. Что бы мы друг с другом воевали, такого никто не помнит. У нас сейчас гражданская война по Вашей милости идет. Да и просто грабителей полно, на тебя-то кто напал? Им все равно русская ты или чеченка, лишь бы пограбить. Кому война, кому мать родна, так у вас говорят?
- Да, так. В любом случае спасибо Вам, тетя Хама, мои внуки не будут стрелять в Ваших правнуков и вражда между русскими и чеченцами все же закончится.
- Да чеченцы с вами и не враждуют, это вы нам покоя не даете.
- Мой сын будет знать о «адамгерчиликтуу болойлу», я ему все расскажу, и он не будет стрелять в чеченцев.
- Прикажут и будет.
- Значит, будет стрелять мимо.
- Тогда его самого убьют.
Они посмотрели друг другу в глаза, две женщины, две матери. Их сыновья воюют, они враги в этой войне. Враги? Разве враги между собой эти женщины, матери? Совсем нет. Почему же враждуют мужчины, что же они все время делят, разбивая сердца своим матерям? Разве нужно женщинам хоть что-то из того, за что воюют мужчины? Это мир патриархата, а они всего лишь женщины, ждущие своих сыновей. Мать готова отдать свою жизнь за сына, если это нужно, но она всего лишь женщина, и не может изменить законов мира мужской вражды.
- Ладно, бабьи это все разговоры, кто нас послушает? Сейчас одежду принесу и покушать.
Вскоре Хама принесла длинную черную юбку, небольшую, видимо Руслана, мужскую рубашку, теплую кофту, шерстяные носки и резиновые галоши. Татьяна все примерила, почти как раз.
- Ну вот, доберешься, потом купишь другое, возьми свои деньги. – И Хама протянула Татьяне ее доллары.
- Может, возьмете себе сколько-то?
- Думаешь, гостеприимство покупают и продают?
- Нет, конечно, извините, если обидела, просто не знаю чем отблагодарить Вас.
- Узнай, что такое «адамгерчиликтуу болойлу» и расскажи всем, а большего и не надо. Давай, покушай, выздоровеешь. – Она поставила на табурет миску с манной кашей и ушла.
Весь день прошел в кормлении, выздоравливании и томительном ожидании вечера.

___________________
А вечером, уже затемно они пришли к ней все. И Хама, и красавица Малика, и Руслан, безусый юноша с глазами как у сестры. Пришел и Ахмат, он стоял в дверях.
- Вот и все, давай прощаться, с Ахматом поедешь. – Сказала пожилая Хама.
Татьяна обняла и поцеловала Малику, потом Руслана, поклонилась Хаме.
- Спасибо вам за все.
- Нам не за что, на все воля Аллаха, это Он помог. До свидания, Таня.
- До свидания.
Татьяна пошла к двери и встретилась глазами с Ахматом. И это были совсем другие глаза. Не того свирепого мужлана, что хотел два дня назад вышвырнуть ее из дома, это были глаза высокого, красивого мужчины, который заинтересованно смотрит на женщину.
- Иди за мной. – Сказал Ахмат, и Татьяна послушно стала следовать за ним. Они вышли из комнаты, прошли по небольшому коридорчику и оказались во дворе. Маленький, чистый дворик, с сараем, аккуратно сложенной горкой кизяка под навесом и «Нивой», стоящей посередине площадки. Сели в машину, Ахмат завел, Руслан, шедший следом, открыл ворота, что-то крикнул отцу, тот ответил и они выехали.
Оказывается, этот гостеприимный дом стоял на самом краю аула и почти сразу машина покинула селение. Темень полная, ни звезд, ни луны, видимо, облака укрыли все небо. Лишь угадываются крутые холмы, между которых проложена проселочная дорога, по которой они ехали. Спустя полчаса Татьяна осмелилась спросить:
- Мы в Гудермес едем?
- Ты хочешь, чтобы меня убили? Мы едем к твоему Соломину, дальше сама.
Все оставшиеся часы пути они молчали. Сначала ехали по довольно прямой и ровной дороге, затем стали вилять по какой-то почти тропинке. Потом заехали в лес, потом опять по безлесным холмам, пересекли несколько ручьев. Как тут Ахмат ориентировался в темноте, не понятно, иногда машина шла совсем без дороги, постепенно, наискось взбираясь на очередную возвышенность. «Нива» скрипела, рычала, тужилась, но упрямо двигалась по любому бездорожью.
Так прошло несколько часов, Татьяна уже давно потерялась, где они едут, явно кружа и объезжая очаги цивилизации. Дорога казалась бесконечной, Ахмат невозмутимо рулил, вглядываясь в освещенный фарами клочок пространства впереди. Вдруг они остановились, Ахмат вышел из машины, к нему подошли вооруженные, бородатые мужчины, о чем-то недолго побеседовали с ним, и он вернулся. Путь продолжился, правда, вскоре и закончился. Покружив еще с полчаса по лесу, они встали. Ахмат выключил фары и двигатель.
- Дождемся рассвета, и пойдешь, километра три сумеешь пройти?
- Должна, а куда?
- Покажу. Там за склоном, дорога, блокпост и федералы, там и капитан Соломин твой.
- Он не мой, просто сказали, что он может помочь. А как Вы его нашли?
- Разведка донесла.
- Вы тут так хорошо ориентируетесь, все знаете.
- Это моя земля.
- Да, да, конечно, Вы у себя дома.
- Жаль, что вам всем дома не сидится.
- Ахмат, Вы же знаете, я к сыну, хочу его спасти.
- А что, отца у него нет, спасать?
- Нет, он погиб в Чернобыле, девять лет назад.
- Извини, не знал.
- Ничего, это уже давно было. А до рассвета еще долго?
- Не терпится? Жди, с часик еще.
Татьяна устала, левый бок болит, растрясло. Ничего, потерпит, зато она почти добралась до Соломина, он поможет, сегодня начнется спасение ее сына, сегодня… И вдруг Татьяна поняла, почувствовала, что та непрестанно давящая боль тревоги за Сашку, отступила. Ее нет. Что произошло, он же жив? Да, конечно, просто стало спокойно за него. Странно, так рвалась и стремилась, спешила, вымаливала эту встречу в Гудермесе, а теперь вдруг полная уверенность, что уже ничего этого не нужно. Но, почему, Сашка сбежал, его отпустили, освободили? Полный сумбур, надо просто дождаться утра и прийти к этому Соломину, что он скажет, а там видно будет.
Как все странно и закручено случилось, что бы она без них делала, без этой чеченской семьи? Так и погибла б в тех бандитских кустах. Ведь не бросили, лечили, выхаживали, кормили. Даже до места назначения вот доставили. Какой он большой этот Ахмат, сила и уверенность так и идут от него. Рядом с ним как-то надежно и спокойно, и было вовсе не страшно, когда их остановили в лесу. Вдруг Татьяна поймала себя на мысли, что ей совсем не хочется покидать эту машину, охота посидеть рядом с этим, ведь не знакомым мужчиной, просто побыть рядом. Почему-то вблизи Ахмата, вот он в полуметре сидит, охота быть не умной и целеустремленной женщиной-руководителем, а послушной и заботливой бабой. Что за морок ночной? Скоро она уйдет и все, ей надо! Все-таки странно, что он сначала хотел ее за шкирку выкинуть из дома, а теперь вот, явно рискуя и прячась, помогает добраться до цели.
- Ахмат, Вы сильно устали, можно я спрошу?
- Уже спрашиваешь, что?
- Вы ругали детей, что они меня привезли в Ваш дом?
- Когда только приехал, то да, потом извинился. На нервах я тогда был, в тот день брата моего ваши убили, сорвался и на детей и на тебя.
- Понимаю.
- Что ты можешь понять в нашей жизни, приехала, уехала.
- В любом случае, спасибо за все.
- Спасибо? Если я встречусь в бою с этим вот Соломиным или с твоим сыном, то буду стрелять, с целью убить их.
- Тогда зачем же Вы мне помогаете, а не убиваете?
- Потому что я мужчина, чеченец и мусульманин. Я не воюю с женщинами, не стреляю в спину и не убиваю безоружных.
- Ахмат, зачем Вы вообще воюете?
- А что у меня есть выбор? Ваш Кремль так решил, опять назначил нас врагами, вот я и воюю.
- Как это назначил, ведь…
- Странные вы, русские, всем все понятно, кроме вас.
- Что понятно?
- Что вы на чеченцах свою злость срываете. В таком положении как у вас сейчас, мало только Чубайса и Ельцина, на которых вы все свои беды валите за воровскую приватизацию. Надо еще врага найти и на нем отыграться за текущие горести, так вам легче. Вы же все учились в школе, знаете, что было при переходе от капитализма к социализму. Гражданская война, интервенция, разруха, беженцы. Кто сказал, что обратный переход от социализма к капитализму будет менее болезненным? Все также, только теперь эти ужасы Ельцин в Чечню направил. Здесь вся ваша злоба и кровожадность выходят, пока длится эта воровская приватизация, а она другой и не бывает. Гений он, ваш Ельцин, вам на него молиться надо, он спасает вас от братоубийства. Что для России Чечня, ноготь от мизинца? Заболит, полечим, завяжем, все остальное тело вполне может жить и работать. Все ваше дерьмо здесь выйдет, и вполне сможете жить дальше. И длиться эта война будет ровно столько, сколько Кремлю надо будет.
- Когда победят?
- Победят? Неужели кто-то всерьез думает, что Россия, поставляющая половине мира оружие и военспецов, не может справиться с Чечней? Да если бы только захотели, то давно бы уже всех чеченцев подавили как тараканов.
- Неужели это все искусственно?
- Неужели не видно?
- Неужели все так цинично?
- Неужели это не благо для вас? Спасти всю страну за счет чеченцев. Вы вообще хоть немного знаете нашу историю?
- Ну-у, так. Кавказ присоединился в девятнадцатом веке.
- Присоединился? Присоединилась только половина Грузии и то временно, как и Украина когда-то. Но вам, ненасытным этого было мало, и вы стали громить всех кавказцев.
- Так уж и громить?
- Вы знаете как генерал Ермолов «усмирял» Чечню? За одного ушедшего в сопротивление, к Шамилю, ваш бравый вояка уничтожал все селение, вместе с жителями, и старыми и малыми. Потом тоже самое делали фашисты с вашими партизанами и деревнями, и вы возмущались их бесчеловечностью. Шамиль сдался и навлек на себя позор современников, но он приказал прекратить сопротивление и тем спас свой народ от полного истребления. Ваш геноцид не знал границ, вы просто уничтожали нас. Это вы называете присоединением? Вам никогда не понять нашей боли. Каждый чеченец растет с ненавистью к именам Ермолова и Сталина, видимо к ним добавится еще и Ельцин. Вам так удобно, если бы не было кавказцев, то вы бы их выдумали, чтобы было на кого сваливать свои недостатки.
- Но ведь когда-то это закончится?
- Вопрос когда? Если вы еще несколько столетий будете продолжать срывать на нас зло, то мы как евреи будем на две головы умнее вас. Почему евреи такие умные? Потому, что за две тысячи лет гонений все посредственности вымерли, они просто погибли, не оставив потомства. Их гоняли и истребляли все и всегда, но еще ни одна страна, избавившись от «проклятых жидов», не зажила лучше. Знаешь, как сами евреи объясняют антисемитизм?
- Как?
- Это, говорят, биологическая борьба потомков обезьян с нами, потомками Адама и Евы. Вот и мы когда-нибудь при подобной селекции достигнем уровня интеллекта и образованности евреев и обзаведемся подобным фольклором. Пока все к тому идет, иначе не выжить.
- Чеченцы и впрямь хотят независимости?
- Думаешь, кто-то из кавказцев этого не хочет? Мы все завидуем грузинам и азербайджанцам, оторвавшимся от вас.
- Ну, они были союзными республиками, имеющими право…
- А кто определил это право? Сталин, который Кавказ поделил, как его левый ус захотел? Почему армянам можно жить самостоятельно, а чеченцам или дагестанцам нельзя?
- Но разве вам совсем плохо в России?
- Знаешь, какой сосед самый плохой? Не злой, не хитрый, хуже всего с непредсказуемым соседом, не угадаешь, что ему завтра в башку стрельнет и чего от него ждать. Вы же не можете спокойно жить, вам всегда что-то надо сотворить. Сибирь покорить, окно в Европу проковырять, Кавказ завоевать, социализм построить, американцам «Кузькину мать показать». Сейчас вот у вас новая забава, капитализм восстановить. Вы не можете просто жить, вам постоянно нужны подвиги и свершенья. Правда, в том и сила ваша, в постоянном хаосе и брожении. У вас просто нет того единого стержня, за который можно схватить. Вы народ контрастов и противоречий, тем и сильны.
- Противоречий?
- А разве нет? Ваше свободолюбие уживается с рабской покорностью, вашими гениями руководят идиоты, ваша доброта, как и кровожадность не знает границ, ваша верность идет в обнимку с продажностью и предательством, беспримерный героизм соседствует с поголовной трусостью, вы отчаянно деятельные и беспробудно сонные одновременно. Умом Россию не понять, пока не выпьешь рюмок пять. Вот вы и пьете в массе своей. Соседей вы то тираните, то ласкаете. Но только ничего этого чеченцам не нужно, мы хотим покоя от вас, своей жизни.
- Вы так говорите, и получается, что русские самые плохие и гадкие.
- Нет, конечно, вы великий народ, но не предсказуемый. И нам тяжело с вами вместе.
- Вас не поймешь, то плохие, то великие.
- Одно другому не мешает. Великие, конечно, все ваши соседи вынуждены считаться с вами, и не только потому, что вас также много как бразильцев или бенгальцев. Просто вы имперский народ, вам обязательно нужна империя, масштабы. Так исторически сложилось, такова ваша судьба. А нам приходится приноравливаться под вас и учить русский язык. Мы с соседними народами разговариваем на русском, а за рубежом нас тоже называют русскими.
- М-да, но ведь как-то жили все вместе и не было войн.
- Знаешь, у меня был знакомый армянин, Альберт. Ему довелось служить в Эстонии, как он дразнился, в Та-а-а-л-л-л-и-ине. Вот на девятое мая он стоял в почетном карауле у Вечного Огня. Стоял, как положено, смирно. К нему подошла очень пожилая женщина и разразилась на него гневной речью на эстонском. Он не понял ничего, кроме слов «русский оккупант». Под конец она плюнула ему под ноги. Альберт не сдержался, забыл про Устав и отчитал эту эстонскую старуху на армянском. Он сказал ей все, что думал об Эстонском климате, об умственных возможностях пожилых эстонок, и о лично ее поведении. Под конец также плюнул ей под ноги и встал смирно. Эстонка разинула рот, сказала чисто по-русски: «Прости сынок, я думала, ты русский», потом достала из сумочки три рубля и сунула их Альберту в карман. Гордый армянин вытащил трешку, швырнул ее в Вечный Огонь и опять встал смирно. Вот такая у нас была «дружба народов». Ладно, хватит политики, светает уже, пошли.
- Да, да, конечно. Ахмат, а какое у Вас образование?
- Сорок восемь лет жизни и преобразований, пошли.
Они вышли из машины, прошли между кустов немного вперед, и им открылся холмистый пейзаж.
- Вот за той горкой ваши, поднимешься наверх и увидишь, иди.
Татьяна обернулась к Ахмату, какой он красивый, статный, совсем не хочется уходить от него. Надо!
- Спасибо Вам Ахмат, Вам и Вашей семье. Храни вас всех Бог!
- Аллах акбар! Иди, женщина.
Татьяна пошла, а Ахмат еще долго стоял, вглядываясь в ее медленно идущую, то и дело спотыкающуюся фигурку. Он больше никогда не увидит Таню, он отправил ее к своим. Хотя и не было у него сейчас желания больше, чем обнять эту женщину. Но законов войны и обычаев предков еще никто не отменял, она русская, значит враг. Почему же они так притягательны, эти русские женщины? Что в ней? Совсем не молодая, бледная, больная, еле двигается, но… но ведь и он не мальчик ему ведь уже… нет, всего сорок восемь и очень, очень хочется жить. Зачем, Аллах, Ты поселил чеченцев рядом с таким тяжелым соседом, у которого такие прекрасные женщины? Ахмат – мужчина, чеченец, мусульманин, значит он воин, защитник своего народа, своей земли, своей веры. Но еще прежде, чем он мужчина, чеченец и мусульманин, прежде всего он – человек, и ему совсем не хочется убивать людей, убивать, если придется, сына этой притягательной женщины.
За последние сорок лет никогда и никто не видел Ахмата плачущим. Никто, кроме Него. Повернувшись к восходящему из-за дальних гор солнцу, встав на колени, мужчина, чеченец, мусульманин, полуседой уже человек, по имени Ахмат, плакал как дитя перед Ним.
Зачем, Всевеликий, Ты сделал мир таким сложным? Почему, Единственный, ты не успокоишь этих непрестанно мятущихся русских? Почему, Всемогущий, чеченцы должны воевать? Зачем, Всетворящий, Ты присылаешь им, якобы в помощь, этих иностранных мясников, которые делают Твое зеленое, изумрудно сверкающее жизнелюбием знамя грязно-кровавым и смертоносным? Как, Всезнающий, жить дальше человеку по имени Ахмат? Как мужчине, чеченцу, мусульманину? Такова Твоя воля, Аллах?
После войны, ведь она закончится, когда-нибудь, Ахмат, он сейчас это понял, совершит хадж. Пусть через десять границ, пусть пешком и совсем без денег, но он обязательно достигнет Мекки. Может там, в центре мира, на родине Пророка, обойдя Каабу, человек поймет, наконец, в чем же смысл Бытия?

________________________
Татьяна шла медленно, резиновые галоши скользили по влажной от утренней росы сочной траве. Боясь поскользнутся и упасть, женщина сначала осторожно ставила ногу, слегка вдавливала ее для большей устойчивости, потом приставляла другую. Все бы ничего, только идти надо в гору, это намного тяжелее, чем по прямой. А кажущийся издалека совсем маленьким, холм оказывается бесконечно большим и непреодолимо крутым. Она уже так долго идет, а конца края и не видно. Очень тяжело. Это совсем не то же самое, что ходить по комнате. Ей сегодня в полдень надо быть в Гудермесе, а уже почти рассвело. Надо, и она дойдет!
Поднявшись, наконец, на взгорок, Татьяна увидела и дорогу, и блокпост и целый городок из домиков и палаток. Идти еще столько же, но под горку, будет намного легче, только скользко в галошах. Она обернулась, нашла глазами лесок, где попрощалась с Ахматом. Слегка помахала рукой, может он еще смотрит? А ведь они больше никогда не увидятся. Никогда. А Татьяна даже не знает как его фамилия и как называется то селение, где, как сказал Джохар, началась ее новая жизнь. Она не сможет их найти даже после войны. Никак.
Спуск оказался не намного легче подъема, очень скользко, а силы уже кончились. Выйдя на дорогу, Татьяна остановилась. Пройти осталось совсем немного, метров триста, ну же. Но силы иссякли, левый бок ужасно болит и сгибает все тело пополам. Дышать уже нечем, голова кружится, от слабости подташнивает. Еще чуть-чуть, но ноги подкашиваются сами, ярко мелькнуло восходящее солнце и теперь видно только небо и даже не осталось сил поднять руку или позвать на помощь. Она так и пролежит здесь до полудня? Пресвятая Мать, помоги! Ей, Татьяне, надо встать!
Когда идешь не за счет физических сил, а лишь на силе духа, то ничего не видно, только точку, которой ты должна достичь. Все остальное как в тумане с черными пятнами, а еще тошнит. Зато видно того парня в каске, который выставил на тебя автомат. Только его каска, до которой надо добраться. Парень что-то говорит, но ничего не слышно, в ушах бешено пульсирует какой-то ритм, а еще кровь из носа капает…каска…
Удар, еще удар, по щекам, больно, надо это прекратить, надо открыть глаза.
- Очнулась? Ты что, тетка, пьяная, чеченки же не пьют вроде, или муж нос расквасил, русский-то знаешь?
- Я русская.
- Ага, в каком месте, документы есть? Сейчас мы, наверное, проверим.
- Подожди. – И Татьяна стала медленно расстегивать кофту и рубашку снизу.
- Мужики, пошли сюда, тут чеченка русских солдат сама захо…
Ой, простите, я не знал, что Вы ранены. Вы, правда, русская? Давайте я Вас до санчасти донесу. Ребята, отойдите. – И этот, только что глумившийся над ней как над чеченкой, солдат, осторожно поднял и бережно понес ее уже как русскую.
- Капитан Соломин здесь?
- Где ж ему быть, конечно, здесь, он наш командир. Вы не разговаривайте, экономьте силы. Почти дошли уже.
- А Гудермес далеко?
- Точно не знаю, часа два наверно, смотря, на чем ехать, вот дошли уже.
Он занес ее в просторную палатку с кроватями и аккуратно положил на одну из них.
- Сейчас врача позову.
Вскоре подошел врач, молодой, с усиками а-ля Лермонтов.
- Вы ранены? Давайте посмотрим. Мохов, зови сюда вчерашних Жилина и Костылина, пусть помогают, надо занавесить тут для женщины.
- Какого Жилина? – Отозвался прыщавый щуплый солдатик, шедший вслед за врачом.
- Какого, классику надо читать, тех пленных, что вчера нашли, они вполне здоровые, гони их сюда.
- А, сейчас, я же не знал их фамилий.
- Да ты ничего не знаешь, и читать не умеешь, дуй давай. Сейчас занавесим, и я Вас осмотрю, как следует. – Сказал врач, обращаясь уже к Татьяне. -- Из носа кровь давно идет, что с Вами вообще было?
- Четыре дня назад ранение, вытащили пулю из легкого, и сотрясение было, и сепсис.
- Четыре дня назад? А вы эдак гуляете по горам, откуда Вы идете?
- Я … нет, уже пять дней, меня привезли… Саша, сынок!!!
Это он, он, ее сын, живой и здоровый, здесь, свободный, Сашка! Это он «тот пленный, что вчера нашли»!
- Ай, мама, ты?! Откуда, что с тобой?! -- И он упал на колени перед материной кроватью и стал гладить ей лицо, вытирать кровь, размазывать ее слезы по щекам и вытирать свои.
- Мама!
- Сына!
- Так, орлы, занавесили и слиняли отсюда. – Скомандовал врач солдатам. – Я зайду через полчаса или позовете. – Он закрыл их, матери и сына, маленькое, вокруг койки, личное пространство счастья и вышел сам. – Мохов, завтрак тащи! – Заорал доктор удаляясь.
Татьяна гладила сына по лицу, по рукам. Слезы бывают не только горькими, но и счастливыми, они текут у обоих. Саша живой и здоровый, Господи, спасибо за счастье! Пресвятая Мать, спасибо, за сына!
- Мам, что с тобой, тебя ранили? – Наконец смог сказать Сашка.
- Все уже позади, сынок, просто слаба пока. Как ты освободился, Сашенька, расскажи, что было, ты здоров?
- Да конечно здоров. Как было, обычно, мы с Генкой пошли змею посмотреть, ну отошли малость от своих. Нам дуло в спину и «иди вперед». В какой-то аул пригнали, в яму сначала посадили, день не кормили, вот письмо это заставили писать. Потом как баранов связали и повезли куда-то еще, далеко, полдня ехали. Там в сарае вместе с коровами были, кормили плохо, зато молока вдоволь напились, по ночам доили коров, у них под утро его много почему-то становится. Не зажируешь конечно, но один раз тетка какая-то пришлая нас до отвала накормила, просто так, типа у нее тоже сын в плену. Мам, ты не дрейфь, со мной все хорошо теперь, главное чтобы ты выздоровела. Зачем ты вообще поехала сюда?
- Я не дрейфлю, я межуюсь. Разве я могла не поехать? Сына, а как же вы освободились?
- Да как? Наши пришли к этим гадам, зачистка была, мы с Генкой услышали, что по-русски матерятся и давай орать тем же матом. Вот и освободили. Я теперь этих чеченов буду всех расстреливать сразу.
- Что ты, сынок, адамгерчиликтуу болойлу.
- Чего, это, по какому?
- Это по-нашему, сыночка. – Татьяна прислонила голову сидящего перед ней сына к своей груди. – Я тебе все расскажу, все, что знаю о жизни и войне, расскажу, как сумею, а пока просто запомни, сынок, адамгерчиликтуу болойлу. – И она поцеловала его в родинку за левым ухом.

______________________

Через два месяца, уже дома, уже после трагедии в Буденновске, Татьяна узнала перевод этих слов, спасающих жизни:

Адамгерчиликтуу болойлу - Будьте милосердны.

________________________________________________________________

© Виталий Семенов, 2016
Дата публикации: 12.01.2016 13:52:45
Просмотров: 2639

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.