Бухенвальд и другие обитатели "Крематория"

Сергей Кузичкин

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 26524 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сергей КУЗИЧКИН

БУХЕНВАЛЬД И ДРУГИЕ ОБИТАТЕЛИ «КРЕМАТОРИЯ»

Поначалу их называли Бухач и Брюхач. По именам, доставшимся им при рождении от родителей, их никто не звал на протяжении уже многих лет и зим, хотя некоторые ещё помнили, что длинный и худой был когда-то Валерой, а маленький, с большим животом и тройным подбородком, лысый мужичок — Мишей.
Кличка «Бухач» приклеилась за длинным ещё в молодости. Точного её происхождения никто не помнил, но, согласно существующей версии, долговязый Валера в молодые годы по лету частенько ходил культурно отдохнуть на бережок небольшой речушки под названием Бугач. Брал бутылку водки, закуску, авторучку с тетрадкой и, выпив граммов двести, начинал записывать придуманные у воды рифмованные строчки. Однажды он придумал такое изречение: «Прихожу я на Бугач совершать бухач». Эта строка стала крылатой и, выпорхнув из общей тетрадки, облетела всю округу, укоренившись в сознании Валериных соседей. И нередко после этого, видя Валеру выходящим из дому, молодые и пожилые жители пятиэтажки, где он проживал, говорили друг другу: «Пошёл на Бугач совершать бухач».. Вот так, по непроверенной версии, и появилась первая, просуществовавшая немного времени, кличка — «Бухач».
Несколько позже Бухач стал появляться на берегу Бугача не один, а с толстым приятелем Мишей, живущим в соседнем микрорайоне — через две остановки от пятиэтажки, — и остряки, опять же по неподтверждённой версии, дали другу Бухача кличку «Брюхач», имея в виду его большущий (как шутили некоторые, «литров на семьдесят») живот, мешавший Брюхачу передвигаться.
«Пошли дружно на Бугач сам Бухач и друг Брюхач», — стали говорить в народе.
Но вскоре это изречение забылось, потому что появилось новое, пришедшееся по вкусу всем, кто знал приятелей. Совсем не связанное с Бугачом. Со временем друзья, работающие в кочегарке городской больницы, забыли про берег речки и стали всё чаще пить водку и пиво по месту работы. В это время в микрорайоне поселился газетчик Андрюша — балагур и тоже не дурак выпить. Правда, чаще за чужой счёт. Он, будучи навеселе и в печали, сочинял разные частушки и анекдоты про жильцов близрасположенной к кочегарке пятиэтажки, и именно он ввёл в лексикон жителей микрорайона слово «Бухенвальд».
Слово «Бухенвальд» — название фашистского концентрационного лагеря, где во время второй мировой войны сжигали народ в крематориях, — вызывало ужас у целого поколения советских людей. О концлагере была сочинена песня, и дети фронтовиков пели реквием:
«Слышите, слышите:
Звучит со всех сторон —
Это раздаётся в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон».
Но, видимо, нигде в мире, ни в одной стране, как только в России, действительно от великого и скорбного до смешного, от трагедии до комедии — один только шаг. Те же дети фронтовиков, не испытавшие ужасов войны, уловили в немецком слове «Бухен» связь с русским простонародным выражением «бухать». Что значит — пить безмерно спиртные напитки. Эта связь быстро укрепилась и укоренилась, и вскоре в лексиконе появилось вновь рождённое слово «бухенвальдить» и связанные с ним выражения: «уйти в Бухенвальд» (то есть в запой), «пребывать в Бухенвальде» (т.е. пить «по-чёрному») и «выйти из Бухенвальда» (закончить пьянку).
«Ну что, мужики — по рублю, и пойдём побухенвальдим!» — щёлкая себя по подбородку, нередко предлагал Андрюша организовать выпивку сидящим на скамейке у пятиэтажного дома мужчинам среднего и пожилого возраста. А когда обеспокоенные старушки громко и вполголоса обсуждали очередное исчезновение из поля зрения Бухача (уж не помер ли в квартире и лежит никому не нужный, что сейчас случается повсеместно?), Андрюша успокаивал беспокойных: «Да ничего страшного. Просто забухенвальдил мужик. Деньги кончатся — выйдет из Бухенвальда».
И действительно: Бухач «из Бухенвальда выходил» и появлялся в компании с Брюхачом. Оба с опухшими и по нескольку дней не бритыми лицами медленно брели к кочегарке и, если была тёплая погода, сидели на чурках у входа в котельную, грелись на солнышке. Постепенно слово «Бухенвальд», вдруг понравившееся жителям пятиэтажки и микрорайона, стало клеиться к долговязому и вытеснило его первую кличку. Почти в это же время толстого Брюхача, заодно и по аналогии, переименовали в Брюхенвальда и «всё снова стало в рифму», как сказал газетчик Андрюша.
А друзья-приятели в это время стали пить ещё сильнее и, напившись, выкидывали разного рода фокусы. Например, спали в обнимку на куче угля у кочегарки или горланили песни до утра в подъезде дома, мочась прямо на лестнице.
Рифмоплёты во главе с балагуром откликнулись на это дело следующей рифмой:
«Бухенвальд и Брюхенвальд
Обоссали весь асфальт».
Имелась в виду асфальтовая дорожка возле больничной кочегарки.. Кочегарку, впрочем, называли теперь не иначе как «Крематорий Бухенвальда».
Вообще-то «Крематорием» больничную кочегарку окрестили едва ли не с того дня, когда над ней взвился первый дымок. Кто-то из кочегаров или младшего медперсонала в кругу близких и родственников высказал то ли утверждение, то ли предположение, что в кочегарке этой ночами сжигают зародыши младенцев, вырванные из утроб женщин, решивших досрочно прекратить беременность.
В своём «Крематории», когда заводились кой-какие деньжата, Бухенвальд и Брюхенвальд могли находиться неделями, не выходя на свет Божий. Зачастую заходили к ним друзья-собутыльники, чтобы выпить несколько граммов спиртосодержащей жидкости, сбегать в магазин или к спиртоторговцам. Как шла в кочегарке работа, можно было определить по дыму над трубой. Если дым валил густой и чёрный, то процесс горения угля был «на уровне» — Бухенвальд, Брюхенвальд или кто-то из их добровольных помощников поддерживали в топке огонь, и горячая вода в больницу поступала. Если же вился сизый дымочек или вообще никакого — лечебница оставалась без водоподогрева. В таких случаях в процесс вмешивался главный врач больницы Ефимий Людвигович, прозванный дружками кочегаров (опять же не без участия Андрюши) Людвигом ван Бетховеном-Свирепым. Главврач врывался в кочегарку в сопровождении группы медбратьев и приводил в чувство Бухенвальда. Кочегара затаскивали в душевую и отрезвляли под напором холодной воды. Брюхенвальда же и всех, кто там в это время находился, увозили в машине скорой помощи в городской медвытрезвитель.
После этого пьянки в «Крематории» на неделю-другую прекращались, но потом вспыхивали с новой силой.
Что касается личной жизни героев этого рассказа, то, как было известно немногим, Бухенвальд жил один в однокомнатной квартире, доставшейся ему от покойной матери, а у Брюхенвальда, говорили, была жена — такая же, как и он, полная и неразворотливая. Жену эту никто никогда не видел, но, видимо, она всё же была, потому как после возвращения из вытрезвителя Брюхенвальд несколько дней не появлялся ни на людях, ни в «Крематории». Говорили, что находился под домашним арестом и под охраной жены.
Несмотря на свою ироничность, циничность и почти врожденный чёрный юмор, газетчик Андрюша нередко наведывался в «Крематорий». Чаще — будучи с похмелья, реже — с собственной бутылкой, когда наступал творческий кризис и он не знал, куда себя деть.
В одно из таких посещений он застал спящего на узкой скамейке мужика в рваном трико и с проплешиной на затылке. Тот лежал животом вниз, а ноги его свисали по обе стороны скамьи и в полусогнутом состоянии упирались в мокрый бетонный пол. Из сползших наполовину штанин отливала белизной часть его оголённой и устремлённой к потолку задницы, которая подёргивалась в такт извергавшемуся из уст храпу.
— А это кто ещё тут кверху воронкой загорает? — спросил газетчик едва живого, но ещё соображающего Бухенвальда, полулежащего рядом с пустой бутылкой на замасленном столе. У стола, облокотившись на стену, на другой табуретке дремал Брюхенвальд..
— А! Толян, — махнул рукой Бухенвальд, тупо глядя в сторону топки. — На вокзале его встретили. От поезда отстал.
— Давно кантуется?
— Да с неделю уже. Хороший парень. Уголь мне подвозит. Шлак иногда выгребает, помогает выносить.
— Ясно всё с вами, — сказал Андрюша. — Отправь его за бутылкой. Я денег дам. А то тоскливо чё-то...
— Это мы щас... Организуем... — Бухенвальд преобразился, растолкал плешивого и разъяснил ему, что к чему.
Мужик оказался парнем сообразительным и, услышав про деньги и водку, быстро врубился в долю и сбегал в магазин. За второй бутылкой Андрюше пришлось идти самому и пить её одному, потому что Бухенвальда скосило после первого причастия, а мужик после двух стограммовых глотков вновь принял привычную для себя позу.
Допив водку — в окружении трёх спящих людей, но в одиночестве, — и покидая «Крематорий», балагур вырвал из дежурного журнала кочегаров лист бумаги, написал на нём крупными буквами два слова: «Толик Кверхуворонкин» — и засунул писанину в сползшие, на слабой резинке, штаны мужика.
В таком интересном положении и застал его Людвиг ван Свирепый, зафиксировавший из окна своего кабинета полный штиль над «крематоровской» трубой. Пока свита Людвига из двух медбратьев полоскала Бухенвальда под холодным душем, пытаясь привести его в чувство, сам Людвиг ван с интересом разглядывал колеблющуюся в такт храпу фигуру Кверхуворонкина. Для того чтобы прочесть надпись на торчащем из штанов листке бумаги, он даже поправил очки и наклонился ближе. Когда наконец главврач разглядел неровно написанные буквы, то расхохотался от души и взахлёб. Он смеялся минут двадцать без перерыва, ладонями утирал прошибающие его слёзы, а потом приказал доставить спящего в хирургическое отделение горбольницы.
Примерно неделю Кверхуворонкина никто не видел. А через некоторое время Толик появился в «Крематории» в белом халате и хорошо выбритый.
— Людвиг меня санитаром оформил, — сказал он Бухенвальду с Брюхенвальдом. — Провёл со мной быстрый курс лечения от алкогольной зависимости, пайку трёхразовую назначил и приказал следить за вами. Если пить будете — ему докладывать.
— У тебя теперь, Толик, доступ к спирту будет, — пропустил последние слова нового медбрата Брюхенвальд. — Смотри не соблазнись, а то выгонят. Лучше нам неси. Мы всё равно уже пропащие... Валера сейчас стихи снова писать начал — ему спиртик для вдохновения нужен.
— Да-а...— протянул Бухенвальд. — Я поэму пишу, а вдохновения не хватает...
— Да какой там спирт...— махнул рукой новый служитель больничной администрации.
С тех пор Кверхуворонкин в кочегарку заходил редко. В основном не по своей нужде, в рейдовой бригаде главврача, когда нужно было, как выражался Людвиг ван, «разогнать весь шалман». Было заметно: Толик Кверхуворонкин изменился. Стал вдруг каким-то надменным и теперь, встречая где-нибудь на улицах города или в больничном парке бывших собутыльников, в общение с ними старался не вступать.
В «Крематории» же попойки не кончались, несмотря на бдительность и старания главврача и его свиты. Иногда газетчик Андрюша и некоторые жители соседней пятиэтажки мужского пола выходили оттуда, едва держась на ногах. Частенько на свет Божий, кряхтя, матерясь и гремя пустыми бутылками, выбирался Брюхенвальд, отправляясь искать принимающие стеклотару ларьки. Бухенвальд же всё чаще и чаще был хмурым. Даже такая желанная раньше выпивка его теперь мало радовала. Глотнув немного водки или технического спирта, он открывал общую тетрадь и что-то писал в ней. Писал он и будучи трезвым. В такие дни он был особенно хмур.
— Всё поэму пишешь?— спрашивал его иногда Брюхенвальд.
— И стихи, и поэму. Никак сюжет в поэме развить не могу, — отвечал Бухенвальд, оторвавшись на минутку, и снова погружал мысли в тетрадку.
— Почитай чего-нибудь, — просил приятель.
— Не люблю я читать, пока не закончу, — тактично отказывал Бухенвальд, — А как допишу, обязательно прочитаю.
Он хранил свою заветную тетрадку в бордовой обложке в определённом, ему одному известном месте и никому не показывал. Даже специалисту Андрюше, который что только не предлагал, чтобы заглянуть в рукопись. Бухенвальд на уговоры не поддавался.
— О чём хоть пишешь? — спрашивал балагур.
— О любви — о той, единственной, — говорил Бухенвальд, и глаза его в это время наполнялись ясным светом. — Я тогда ещё пацаном четырнадцатилетним был, а она в медпункте нашего дома работала, — пускался в объяснения кочегар, и худая, обмякшая фигура его преобразовывалась из донкихотовской в гамлетовскую. — Она откуда-то приехала. Лида её звали... Красивая такая, лет под двадцать пять... С длинными белыми волосами... Она заплетала их в толстую косу, а косу перебрасывала через плечо... Я однажды ногу сломал, и она мне перетяжку делала... Было больно, аж до слёз, но я терпел и чувствовал её тёплые, нежные, заботливые руки... До сих пор как будто чувствую эти прикосновения...
Бухенвальд приподнимался, и нимб святости воссиял вокруг его теперь уже кажущейся молодой и стройной фигуры.
— Это любовь, — говорил Андрюша, и в его словах не чувствовалось фальши. — Аж слезу вышибает. За это надо выпить.
И они выпивали за любовь. Иногда стоя и всегда до дна. Глаза Бухенвальда в эти минуты становились влажными, и Брюхенвальд, подсаживаясь к нему ближе, успокаивающе хлопал по плечу:
— Да будет тебе, Валера.... Не терзай душу... У всех у нас когда-то своя любовь была.
Но Бухенвальд уже жил чувствами и воспоминаниями. Он вставал, выходил на свежий воздух и долго смотрел в небо.
— Пиши, братан, пиши, — говорил ему Андрюша, уходя домой. — Создай шедевр о любви. Мне уж не создать.

Однажды в июле, когда один из котлов кочегарки был поставлен на плановый ремонт, Андрюша, снова находясь в хандре, зашёл в «Крематорий». Бухенвальд и Брюхенвальд были одеты в новые спецовки и сияли, как на именинах. Увидев на обоих ещё и новые верхонки, балагур тут же разорился на двустишие:
«"Крематорий" на ремонте,
Одевают всех в Ле Монти».
И предложил сообразить по случаю. Ремонтники не отказались.
— Одной бутылки водки нам мало будет,— сказал Андрюша, обращаясь к Брюхенвальду. — А денег у меня тоже не очень... Поэтому, дружок, купи пару пузырей спиртика, да и лучку с редисочкой на рынке прихвати..
— А давай я сбегаю, — предложил вдруг Бухенвальд. — Я сегодня целую главу писать закончил. Пойду пройдусь — может, ещё какое просветление в голове наступит.
Он вернулся через час с бутылками и луком.
— Редиски нет. Не продаёт никто, — сказал он, тяжело дыша и усаживаясь у стола.
— Тебя как за смертью посылать, — упрекнул его Брюхенвальд. — Чё так долго-то? Спиртоторговка в соседнем доме живёт — во второй пятиэтажке. Не знаешь, что ли? Пять минут ходьбы…
— Да я на рынок заходил, с бабкой одной разговорился. Лук продаёт. Лидия зовут. Она мне редиски обещала принести...
— Ты, братец, однако, в своём репертуаре... — покачал головой Андрюша. — Давай разводи, наливай и... бросай хандрить...
Спирт развёл Брюхенвальд, он же разлил его по стаканам, но выпить им не удалось.
В дверях неожиданно появился Кверхуворонкин. Его не сразу узнали. На нём был отутюженный белый халат, а красное лицо лоснилось от хорошего питания.
— Мужики, завязывай! — бросил он с ходу. — Работать надо, щас Людвиг с контролем придёт.
— Успеем, — махнул рукой Бухенвальд. — Никуда колосники с решётками не денутся. Иди лучше шарахни с нами по маленькой.
— Не буду я рот марать этой дрянью, — сказал неожиданно новоиспечённый медбрат, подходя к месту застолья. — И вам не дам.
Никто из сидевшей в кочегарке троицы не ждал от Кверхуворонкина ничего дурного, и поэтому все смотрели на его передвижения молча. А Бухенвальд даже улыбался. Кверхуворонкин подошёл к столу, взял в руки сразу обе бутылки и со всего маху бабахнул их об пол. Едва соприкоснувшись с бетоном, обе пол-литровые ёмкости — и полная, и неполная — разлетелись вдребезги. Вслед за бутылками бывший обитатель «Крематория» на глазах изумлённых приятелей смахнул со стола стаканы.
— Ты что, Толик? — только и смог промямлить ошарашенный Бухенвальд.
— Да ничего! Быстро за работу! — крикнул истерично Кверхуворонкин, показав ряд своих кривых и редких зубов.
Бухенвальд и Брюхенвальд дёрнулись было с места, но Андрюша их опередил.
— Слушай, ты, командир недоделанный, — сказал он спокойно, вставая. — Ты чё из себя начальника строишь? Забыл, как тут на правах бедного родственничка жил? Ты, мразь, мне за эти вот разбитые бутылки ящик коньяку поставишь. Понял?
Андрюшин голос креп. Кверхуворонкин попытался что-то сказать, но Андрюша не дал, схватил за грудки и с силой тряхнул.
— Пошёл вон!
Развернув медбрата на сто восемьдесят градусов, газетчик врезал ему пинка под толстый зад.
— Вали, сука, отсюда! — крикнул он..
Кверхуворонкина как ветром сдуло.
— Вот сволочь-то, — выругался Андрюша. — Пригрели гада, а он теперь вас за людей не считает.
— Что стало с человеком? — задал риторический вопрос Бухенвальд, глядя с грустью на стёкла от бутылок. — Когда жил тут у нас, как родня нам был...
— Он был мне почти родня, он ел с ладони у меня. Выкормили! — сплюнул Андрюша. — Тут с вами не соскучишься. Сейчас точно ван Бетховен прибежит. Пошёл я...
Людвиг не заставил себя долго ждать. Примчался — не прошло и полчаса. С ним явились Кверхуворонкин и ещё четыре санитара.
— Опять спиртягу жрёте! — взревел было он, но увидев спокойно перетаскивающих кирпичи работников котельной, успокоился.
— Вы этого корреспондента в шею отсюда гоните, — дал он наставление кочегарам-ремонтникам. — Пусть не ходит здесь, людей от работы не отрывает.
Сконфуженный Кверхуворонкин стоял, потупив глаза, и вздохнул облегчённо, когда Людвиг приказал свите следовать за ним в гараж — проверить, как обстоят дела там.
— Не могу я чё-то работать. Всё сегодня из рук валится, — сказал Бухенвальд, когда главврач ушёл. — Пойду прогуляюсь, пожалуй...
— Сходи... — кивнул Брюхенвальд. — А я поработаю, кирпичную кладку разберу.
Брюхенвальд уже спал на топчане, когда напарник вернулся. Он краем глаза, сквозь сон, видел, как тот ходил взад-вперёд по кочегарке, потом сел за стол, попил чаю и что-то стал писать.
«Опять вдохновение на мужика нашло», — подумал он сквозь дрёму, на сей раз засыпая крепко.
Проснулся Брюхенвальд на рассвете. Очень захотелось по нужде. Он уселся на топчане, протёр глаза. Пробивающийся сквозь прокопчённое окно кочегарки ещё неяркий утренний свет нечётко проявлял какой-то висящий предмет на фоне белеющего котла. Брюхенвальд крякнул, тяжело поднялся и сделал несколько шагов. Под большой трубой котла болтались на весу куртка, брюки, сапоги.
«Спецовку постирал, что ли?» — подумал Брюхенвальд и потянулся к куртке.
Пальцы его нащупали что-то мягкое и упругое, и тут же непроизвольно руку отбросило, как после удара электрическим током.
«Вале... Валера!» — хотел крикнуть Брюхенвальд, но слова застряли в горле. Запинаясь, он побежал к выключателю и зажёг свет.
Бухенвальд висел на брючном ремне из кожзаменителя, привязанном за большую трубу, проходящую над котлом. Голова кочегара запрокинулась влево, посиневший язык вылез изо рта. Ноги повешенного болтались в сорока сантиметрах над полом, а на полу лежала перевёрнутая скамейка.
— Валера-а-а... — прохрипел Бухенвальд и бросился к выходу.
Добежав до хирургического отделения, он разбудил дежурного врача и сбивчиво поведал ему о самоубийстве приятеля. Тот не мешкая позвонил Людвигу, затем в милицию.
Людвиг жил рядом с больницей, потому пришёл быстрее, чем приехали милиционеры.
— Ну что, допились, сукины дети? — сказал он сурово Брюхенвальду. — Один в петлю с белой горячки залез, а второй что — в топку запрыгнет, когда его бесы гонять начнут?
Брюхенвальд молчал.
— Пора закрывать эту лавочку. Этот притон бомжей и алкоголиков, — продолжал Людвиг. — Толку от кочегарки всё равно мало — одна растрата на уголь и содержание. Завтра же напишу письмо главе города — пусть нас к центральной котельной подсоединяют.
Днём, когда весть о смерти Бухенвальда разнеслась по микрорайону, к Андрюше в редакцию пришёл Брюхенвальд.
— Вот, — он положил на стол общую тетрадку. — А ещё он записку оставил. Просил отдать тетрадь старухе с рынка по имени Лидия. Я пошёл к ней, а она не берёт.
Брюхенвальд сел на стул и, не стесняясь Андрюши, заплакал.
— Как не берёт? — не понял Андрюша.
— Говорит: «На хрена мне ваша писанина». И всё, — пояснил Брюхенвальд, вытирая слёзы.
— А что ещё в записке было сказано? — спросил Андрюша.
Брюхенвальд, обливаясь слезами, ткнул пальцем в тетрадь.
Андрей раскрыл обшарпанную бордовую обложку. Записка лежала прямо под ней:
«Жизнь потеряла смысл, мечта растаяла бесследно, я ухожу... Миша, отдай мои стихи пожилой женщине, она торгует луком и редиской на рынке. Скажи, что от меня. Прощай, не поминай плохо...»
Андрюша отложил записку и посмотрел на первую страницу тетрадки, где аккуратным и ровным почерком были выведены восемь строк:
«Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, что я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной молю ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света».
— Анненский, — сказал вслух Андрюша.
— Что? — не понял его пребывающий в неподдельной печали Брюхенвальд.
— Поэт Анненский. Был такой. Иннокентием звали.
— А-а…
— Пойдём! — решительно сказал вдруг Андрюша, свернув в трубочку тетрадь.
— Куда?
— К старухе. Она должна выполнить волю покойного.
Они направились на городской рынок, но старухи не нашли. Торговки пояснили, что она продала весь лук и, купив бутылку водки, пошла домой. Расспросив ещё немало народу, они разыскали дом и квартиру нужной им женщины, но ни на звонок, ни на стук в дверь им никто не открыл.
— Да она к соседке ушла. В другой подъезд. День рождения отмечать,— сказала им вышедшая на стук из рядом расположенной квартиры женщина.
Они направились к соседке. Тоже долго звонили, но на этот раз дозвонились.
— Лидия у вас? — спросил Андрюша сухонькую бабульку с весёлым взглядом, открывшую им дверь.
— У меня. А вы кто будете? Зачем она вам?
— Разговор у нас к ней.
— Лида, тебя на разговор молодые, интересные зовут, — крикнула бабуля вовнутрь квартиры.
— А чё им надо? — послышался в ответ слегка усталый голос. — Я спиртом давно не торгую.
— Да нам и не надо спирта, — Андрюша бесцеремонно оттеснил хозяйку и вошёл. Брюхенвальд на такой шаг не решился и остался стоять на лестничной площадке.
Из комнаты выглянула бабка в серой кофте и в платочке. Она, как и первая, была под хмельком.
— Чё вам надо от меня? — спросила она. — Выпить человеку не даёте.
— Вас правда Лидия зовут?
— Лидия. А как ещё? — улыбнулась бабка.
— А вы медсестрой не работали?
— Работала, ну и что? — улыбка сразу же пропала с лица старушки. — Спирт не крала, как сейчас тащат. А зря, теперь вот думаю. Красть надо было.
— Вас один человек сильно любил, — перебил её Андрюша. — Стихи вам посвящал..
— Меня многие любили. Только вот всю жизнь одна почему-то прожила. Ни один замуж не взял, — снова повеселела Лидия.
— Этот по-особенному любил. Он вам тетрадь со стихами просил передать.
— Это тот кочегар длинный, что ли? Он ко мне на базаре подходил. Чокнутый, никак? Чё-то всё говорил, говорил... И сегодня какой-то от него толстозадый заявился. «Возьми тетрадь», — говорит... Теперь тебя ко мне решил отправить, значит... Что он хочет от меня, забулдыга этот? И тетрадь его мне ни к чему. Я плохо вижу и вообще ничего давно не читаю, только телевизор смотрю.
— Он умер сегодня, — сказал Андрюша, понижая голос. — А тетрадь — вот...
Он протянул тетрадь.
— О Господи! — как-то вся передёрнулась старуха, платок соскользнул с её с головы, и Андрей увидел толстую седую косичку с вплетённой в неё ленточкой. — Не надо мне ничего. Не надо! И не приходите ко мне никто, не приходите!
Старуха метнулась обратно в комнату.
Андрюша махнул рукой и вышел.
— Ну и хрен с ней, со старухой этой. Раз она такая... — сказал он Брюхенвальду. — Я тетрадь себе возьму, а стихи напечатаю в газете. Не может такой человек, как Бухенвальд-Валера, плохие стихи сочинять. Напечатаю обязательно.
Он снова скрутил тетрадь в трубочку и пошёл.

***
Валеру-Бухенвальда похоронили скромно. Сразу после его похорон кочегарку закрыли и повесили на дверь огромный замок. А к осени больницу перевели на центральное отопление, и здание котельной сломали. Теперь там развалины, как во многих местах в России. К развалинам иногда приходит сгорбившийся Брюхенвальд. Ступает он тяжело, опирается на палочку. Постояв несколько минут и всплакнув, он направляется к городскому рынку и ищет глазами торгующую луком старуху по имени Лидия. Но Лидия на рынке давно не появляется, и никто из торговых бабок не может точно сказать, где она. Так ни с чем Брюхенвальд возвращается домой, к супруге. Теперь он спиртного не пьёт, всё чаще болеет и почти по полгода проводит в больнице.
Андрюша же балагур несколько лет назад уехал жить в краевой центр, устроился в солидную газету и выполнил своё обещание — опубликовал стихи Бухенвальда. Правда, по лености своей он не удосужился установить настоящую фамилию автора и подписал подборку: «Валерий Кочегаров».
А стихи оказались действительно хорошие. О любви. Совестливого человека строки, написанные Бухенвальдом-Валерой, не оставят равнодушным, они вызывают волнение, трепет и даже вышибают слезу.
Особенно у женщин.

Красноярск
2002

© Сергей Кузичкин, 2009
Дата публикации: 08.02.2009 16:24:09
Просмотров: 3861

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Светлана Осеева [2009-02-14 20:59:15]

Отличный рассказ. Горький и правдивый. А слово "Бухенвальд" - это правда, в аду русской обыденности давно уже приобрело двойное значение. Такой вот личный Бухенвальд отдельного взятого человека.

С уважением - Светлана

Ответить

Тамара Ростовская [2009-02-08 21:20:07]

Мне думается, что использование в рассказе названия конц.лагеря Бухенвальд неуместно.В концлагере погибло множество людей и следует проявлять уважение к безвинно погибшим.Это безимянное кладбище,которое Вы здесь превратили в забегалавку для пьяниц.Не над всем можно насмехаться,молодой человек.Должна быть красная черта.А то ,что Вы описываете беспробудное пьянство в этом нет ничего нового.

Ответить