Парная говядина
Евгений Пейсахович
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 10277 знаков с пробелами Раздел: "Ненастоящее время" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Воскресные поездки на базар я переношу безропотно. Хотя. Однако. Вопреки тому, что. Её деловитое оживление выводит меня из себя. Пробки перед каждым светофором бесят. Забитая машинами стоянка перед базаром делает мизантропом, серийным насильником и убийцей, луддитом и святотатцем. По воскресеньям я жену ненавижу, а себя презираю. Стреляйте. Они тут сгустились, в этом тесном пространстве, огороженном высоким забором из гладких металлических прутьев. Тут у них концентрат. Выплюнутый сгусток кровавой мокроты. Выпарились и осели на дне погнутой ржавой банки вязким чёрным осадком, неприятно блестящим и удушливо пахнущим. И мне в этом быть. Около часа, если не считать дорогу. Больше трёх часов, если считать дорогу туда и обратно. Всё воскресенье, если считать неприятные воспоминания, плавно перерастающие в неприятное ожидание понедельника. Всю неделю, если понимать, что в следующее воскресенье моя жена, деловито оживлённая, начнёт шуршать старыми полиэтиленовыми пакетами. Предвкушая. По воскресеньям она взыскует парной говядины. Раньше было ещё хуже. Раньше я был обречен ходить с ней по тряпочным рядам, среди псевдокожаных курток и лжемеховых сапогов, среди продавцов с тёмными лицами или изжелта-просветленными, непритязательно узкоглазыми ликами. Против них я ничего не имею. Я им сочувствую. Соболезную. От хорошей жизни сюда никто не попрётся, чтобы стоять среди наваленных и навешенных курток, джинсов, свитеров, спортивных костюмов. Уныло лежащие на прилавке в безропотном ожидании горькой участи, эти костюмы не наводят на мысль о стадионе. Ни даже о корте. Ни даже о шашках или домино вечером во дворе, обсаженном тополями, за прожженным окурками столом из потемневших под солнцем, дождями и снегом досок. Спорт за таким столом мог бы начинаться с шахмат. Или хотя бы с преферанса. И тогда костюм был бы почти что спортивным. Мысли о шахматах, или хотя бы о преферансе, эти костюмы, с белыми полосками вместо малиновых лампасов на серых или синих мешковатых штанах, не будят. Не в моём уставшем мозгу – это уж всяко. И всё оно пахнет. Особенно обувь. Из кожи бабушек, матерей и старших сестёр тех коров, чьё мясо продают в длинном павильоне с округлой стеклянной крышей. Теперь моя жена даже не смотрит в сторону тёмных рядов с тряпками. Семи лет ей хватило, чтобы понять. Ещё года три она, правда, косилась в сторону пахучего тряпичного изобилия. Иногда даже вздыхала. О прошлом. Когда всё казалось, или было, другим. Не так расползалось по швам. Расползалось, но медленно. В крытом павильоне пахнет мясом. Сырым. Кровоточащим. И холодно – как в грязном, так его там называют, холодильнике морга судмедэкспертизы. В нём складывают бесформенные окровавленные куски в остатках грязной одежды, ноги в заскорузлых от крови ботинках и целых мёртвых бомжей, которых потом зароют в общем рву, как в квартире коридорной системы, слегка подразорив городской бюджет на сучковатые сосновые гробы. И воткнут занозистые рейки с фанерными табличками. С номерами. Вечная память. В грязном холодильнике судмедэкспертизы мёртвым так же примерно тесно, как в мясном павильоне живым. Не протолкнуться. Живые и мёртвые. Гул там, правда, другой. Ровно гудит компрессор. Нагнетает обстановку. Остальные молчат. Моя жена там никогда не бывала. Надеюсь, не побывает. Разложенные на обитых жестью открытых прилавках куски убитых коров не вызывают у неё неприятных ассоциаций. Она смотрит на них так, как глазеет ребёнок на внесённую в квартиру с мороза новогоднюю ёлку. Пока ещё не наряженную. И как будто живую. Но уже мёртвую. Мёртвая ёлка обещает праздник. Целлофановый кулёк с конфетами и мандарином. Мёртвые коровы обещают плюющуюся шипящим от бессильного гнева маслом сковороду с котлетами. Или шашлык на даче, баню и любовь как экстремум процесса. Чистую. После бани. Коровий глаз смотрит на меня с безносой и безухой половины разрубленной и ободранной головы всепрощающе. - Говядину берите – парная, - говорит, будто приказывает, торговка в условно белом халате. Полусферы её карих глаз блестят как пластмассовые. Округлые щёки окрашены нездоровым румянцем. Под носом мелкие капли пота. Кусок мяса, в который она тычет пальцем, обтянутым бледной резиной перчатки, тоже блестит. Глянцево. - Оно не парное, - говорю я жене. - Мы его в холодильнике охлаждали, - торговка возмущённо дёргается. Её напарник, коренастый мужичошка в сером рабочем халате, смотрит на меня набычившись. И она уставилась – накоровившись. - Его морозили, - говорю я жене. – Не бери. - Охлаждали, - поправляет меня торговка. То ли обиженно, то ли снисходительно – не понять. – В холодильнике. Что вы, мужчина, хотите - чтобы мы прямо здесь коров убивали? - Вообще не хочу, чтобы коров убивали, - я чувствую себя посиневшим от гнева лидером партии зелёных. - А ты чо, ты чо, ты чо, - частит из-за её спины мужичошка, - думаешь, тут свежее, чем это, найдёшь? Он слегка сипит. Не задыхается, но что-то вроде. Работает на подсосе. Обвисшие щеки в зарослях дикой чёрной щетины мелко дрожат. - Свежей, чем ты, я всяко козлятину найду, - говорю я не разжимая зубов. Жена тянет меня за рукав куртки: - Пойдём отсюда. Мы отходим шага на два, и озлобленный мужичошка обзывает меня вслед сексменьшинством. Грубо. Безосновательно. - И баба твоя – лахудра, - обернувшись, говорю я ему. И наслаждаюсь моментом. Торговкины щёки стремительно багровеют. Её соратник беспомощно матерится, тряся дикорастущей щетиной, и резко дёргается вперёд, будто собрался выпрыгнуть из-за прилавка с мясницким топором в волосатой руке. Рукава его серого халата поддёрнуты, и на правом запястье мутно синеет татуировка. Он готов взлететь на прилавок, топча ботфортами коровьи останки, и низринуться на противника, угрожая тому шпагой. Наказать мерзавца, позволившего себе обидеть в его, мужичошкином, присутствии даму. Защищайтесь, сударь. Но никуда не прыгает. Не взлетает. Только слегка подскакивает на месте. Импульсы у него. Но неизвестность страшит. - Сдохни, торгаш, - советую я мужичошке. Доброжелательно. – Чего тебе зря сопеть? У тебя эмфизема. У лахудры твоей гипертония. Скоро вас охладят. В холодильнике. - А ещё врач, - сокрушенно говорит жена. Не мне. В гудящее, пропахшее сырым мясом пространство. - Прозектор, - привычно уточняю я. – Они для меня – куски парного мяса. - А я? – теперь она в отчаянии своём обращается ко мне. Непосредственно. – Я для тебя кто? Я вздыхаю. За двадцать лет небезупречной супружеской жизни каждый лишний раз повторенный жест и каждое лишний раз повторенное слово будто задевают нерв в больном коренном зубе. Не дожидаясь ответа, она уходит вперёд. Дабы не зреть. Я испортил ей день. Жизнь. Если быть точным. Не начинать же перечислять в её обтянутую дорогим чёрным драпом спину, сколько она мне всего испортила. Задница. Задница у неё до сих пор на загляденье. Изваяна для любви и с любовью. Вот же дерьмо. - Да - хочу, чтоб они издохли, - я тоже слегка ускоряюсь. Не чересчур. Ровно настолько, чтоб обозначить желание помириться. - Околели бы. Окочурились. Это правда. Правда вообще не бывает особо-то привлекательной. Я доволен, что они узнали об этом моём горячем желании. Искреннем. Может, откликнутся на нижайшее прошение. Поскорее издохнут. - Но говоришь-то ты мне, а не им, - сердится она. - Ну да, - соглашаюсь я. Логика хрустит под ногами коркой ноздреватого серого апрельского льда на городском пруду. Или отменяется вовсе. Твёрдой почвы более нет. Не знаешь, куда можно ступить, чтобы не провалиться. Но не согласишься – не помиришься. Я соглашаюсь: – Ты же не хочешь, чтоб я тебе врал. Или о чём-то умалчивал. Я тебе никогда не врал. Хочу, чтоб эта торговка издохла. И чтоб мужик ейный издох. Чем скорей и мучительнее, тем лучше. - Но котлеты ты ешь, - она обвиняюще наставляет на меня указательный палец, длинный, тонкий. - Ну да, - я только и делаю, что однообразно с ней соглашаюсь. – Тем острее моё желание, чтобы торговцы мёртвыми коровами попередохли бы все. А эти – чтоб в особенности попередохли. Она вздыхает. Тыкать пальцем в бронежилет – только палец сломаешь. А других жилетов у меня теперь нет. Все другие проплаканы до дыр. Девушками. Такими же, как она. Самцы с ними охотно соглашались. Кончалось это тем, что девушки приходили плакаться мне в жилетку. Которую я потом изящно снимал. Когда доходило до дела. Когда от меня требовалось согласиться. Не отказываться же было. Девушки меня таким сделали. Какой я. Дурное влияние благотворно. Раньше всё казалось разнообразным. И дни. В каждый понедельник надо было вжиться и вдуматься. В каждый вторник. Четверг был днём предвкушения предвкушения, потому что за ним пряталась пятница. И мы знали, что она там прячется. В пятницу после обеда начальник терял начальственный лоск, запирал изнутри дверь в свой начальственный кабинет и начинал крутить диск начальственного телефона торчащим от возбуждения и слегка уже стёртым пальцем. В пятницу после обеда в его тусклых и бесцветных глазах проскакивала фиолетовая искра. И девушки. Тоже казались разнообразными. Размер и форма груди, цвет сосков – все были розовыми по-разному - не просто же для коллекции всё это существовало, призывно твердело и доверчиво размягчалось. А теперь всё кажется таким однообразным. И девушки. И дни. Скоро наступит лето, а там уже жди зимы. - И Людмилу Васильевну тоже назвал лахудрой, - жена всё-таки пробует атаковать. Наивная дурочка. - Лахудра, – парирую я, - понятие более нравственное. Не физическое. У меня и в мыслях не было кого-то обижать. Это как, к примеру, егозой назвать. Или баловницей. Незлобиво. Я не говорю жене, что понятия не имею, кто такая Людмила Васильевна. Которую из дам, обозванных мной лахудрами, так зовут. Да и нелепо было бы сначала церемонно знакомиться, чтобы потом обозвать лахудрой. Наслышан о вас. Давно мечтал познакомиться. Безмерно счастлив, дражайшая Лахудра Васильевна. Драгоценнейшая. Примите уверения в совершеннейшем почтении. И к нам пожалуйте поскорей. На вскрытие-с. Обслужим в лучшем виде, даже и сомневаться не извольте-с. Будете довольны. Жиры, белки и углеводы медленно подтекают в старых полиэтиленовых пакетах, и кровь мелкими каплями сочится из них на чёрную рифлёную поверхность резинового коврика. В тёмном багажнике. Беспросветно тёмном. © Евгений Пейсахович, 2010 Дата публикации: 11.12.2010 10:57:56 Просмотров: 4343 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииВлад Галущенко [2011-04-06 23:27:38]
Жень!
Главная Лахудра и Лахудра Петровна обозвали тебя гением! Это что - правда, что ль? Блин, куда я попал! Вы что ж, Евгений Пейсахович, не предупреждаете? А я Вас все Женькой погоняю. Примите... И прочая... Жень, дай нимб поносить? Ну, хоть на недельку, а? Ты не против, если я Р. по мылу пару советов кину? Влад Ответить Евгений Пейсахович [2011-04-07 12:11:09]
намыливай - гений не против... от тебя я пока что токо правильные советы получал.
нимб можешь поносить - не жалко. не помнИ токо Лилия Менковская [2010-12-11 11:38:05]
Не помню, читала ли что-нибудь лучшее! Моя младшая вернулась из Англии вегетарианкой -тоже кто-то талантливый предложил посмотреть неких четыре фильма про коров.
Как Вы жонглируете словами! На любой минуте Славы равных не нашлось бы.Большое спасибо за доставленное удовольствие! Лахудра Петровна.-  )Ответить Евгений Пейсахович [2010-12-11 11:40:43]
You're welcome!
|
|
Отзывы незарегистрированных читателейЛ. А. [2012-03-30 16:54:38]
Евгений, хвалить я вас не буду - вы этого не любите, поскольку мнение человека, не обладающего вашим талантом и мастерством, вам просто неинтересно. Вот какие моменты напрягли: люди, ломавшие машины, назывались и называются луддитами. Насчёт запах пота из под мышек умирающего: вообще он создаётся гормонами, феромонами, цель которых - привлечь партнёра(шу). Нам он неприятен, но природе пофиг. Так вот, пот умирающего либо вообще ничем не пахнет, либо воняет тем лекарством, которое больному усиленно вводят. А препараты, использующиеся при терминальных состояниях, запаха не вызывают. Ответить Евгений Пейсахович [2012-03-30 17:02:11]
посмотрю, спасибо. давно уж не перечитывал - сразу и включиться не могу, о чём речь. какие такие луддиты и почему они пахнут потом... так вот понапишешь, позабудешь, а читатель потом мучайся... хы
еще раз спс главная лахудра [2010-12-12 19:17:08]
Евгений Пейсахович [2010-12-12 19:21:44]
может и говорила... всех же не упомнишь. все ухи прожужжали: гений, гений...
Yes, I do... А чо толку? Татьяна Ненашева [2010-12-11 23:09:30]
Евгений Пейсахович [2010-12-11 23:12:38]
Вам спасибо. И тому, кто посоветовал...
|
|