"Сны духа" Глава - 1, Часть - 1
Евгений Грязин
|
Форма: Роман
Жанр: Психологическая проза Объём: 41390 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
ЧАСТЬ - 1 «…Так у сосенки, у красной Каплет красная смола, Так в ночи моей прекрасной Ходит по сердцу пила..." М.Цветаева Г Л А В А - 1 К А Ч Е Л И Сон первый (Largo - appassionato) Софронов уже не спал, но еще не пришел окончательно в себя от оглушающее тяжелого короткого сна. Где-то за ним тускло маячила неясная болезненная тревога. Она угадывалась в душном, настоянном на табачном дыме и выдавленных на палитру красках, воздухе мастерской, в обыденности предметов, в привычном беспорядке рабочего помещения, но была неуловима, ускользала от притушенного сознания в таинственной неопределенности сумерек и звуков. Отдаленно, с утренней истомой в медном голосе, тенькнул трамвай, громыхнул на стрелках и убежал, постукивая колесами, словно подкованный конь. Хлопали двери подъездов, рассыпали по асфальту разноголосый перестук каблуков. Сквозь стены просачивался невнятный говор, скупой, хрипловатый с утра смех. Просигналила машина, мягко хлопнула дверца, коротко уркнул двигатель машины и все снова замерло, притаилось в темных углах шепотливой тишиной, жестяно названивало прохудившимся на кухне краном: -Кап!.. Кап!.. Кап!.. «Одна капля – одно мгновение моей жизни. Неповторимое… Невозвратное… Они проходят одно за другим, мои летящие в бездну мгновения. Не поймать, не остановить. Жизнь каждого из них неуловимо быстротечна. Мгновение…» -Кап!.. Кап!.. Кап!.. «Мгновение, мгновение…» -Кап!.. Кап... Кап!.. «Я могу только помнить, что оно было и ожидать следующего. Предчувствие и память, а между ними осознание моего Я, - короткое, как укол. Укол сознания. Вся жизнь – укол сознания…» -Кап!.. «Жизнь и этой капли стала моим мгновением. Моей мелькнувшей историей. Я такая же короткая история в бесконечности вселенной. Ее капля - мгновение…» - Кап!.. «И все! Уже история. Чья еще история мелькнула сейчас? Чье мгновение остановилось? Чье мгновение стало первым в жизни и первым его криком? Почему ребенок кричит, появляясь на свет? Ему больно? Страшно? Зачем боль и страх, если человек родился жить, встречать и провожать свои мгновения, радоваться им? Значит ли это, что боль и жизнь – синонимы? Боль, как выражение жизни. Не в этом ли идея природы человека и его наказания за первородный грех? Тогда благо ли жизнь? И кто сказал, что она должна быть благом? Каждый из нас несет в себе боль бытия и передает ее другому. В этом мы едины. А в чем разница между ИМ и МНОЙ? В количестве мгновений между предчувствием и памятью бесконечности, в их неравнозначном выражении? В соотношении добра и зла на единицу времени? Но тогда, что есть добро и что есть зло? Я – художник, избранник духовной истории народа и ее выражение в искусстве, Я - добро? Но вот рядом со мной погибает от душевного одиночества не абстрактный, а близкий человек, Я - зло? Могу ли я предугадать, что мгновение моего ДОБРА станет для кого-то мгновением ЗЛА? Думал ли великий Гойя, что его бессмертные творения станут когда-нибудь причиной многих кровавых историй потомков? «Сны разума» - это кошмары, не дающие ему покоя, или он сумел заглянуть в бездну вечности и разгадал тайну бытия?» -Кап!.. Кап!.. Кап!.. «Что еще могло случиться между рождением и смертью одной капли? Во тьме вселенной вспыхнуло еще одно солнце, и родилась новая галактика? Погасла звезда? В пыль превратилась планета? Исчезла в катаклизмах вселенной неведомая цивилизация?.. Это мало или много для одного укола моего сознания? Я не могу это представить в столь краткий миг. Тогда что достаточно?» -Кап!.. «Канула в бездну еще одна история вселенского миропорядка. Где-то из земли проклюнулся зеленый росток, рухнуло на землю отжившее дерево, на белый снег упала капля крови. Это мне по силам - я могу это представить, изобразить на холсте. Это мгновение принадлежит ЕМУ и МНЕ. Мы связаны одной каплей бытия. Что я в ней? Что она во мне? Я стал другим или я тот же? Мне больно или мне все равно? Мне «больно» и я живу? Мне «все равно» и я тоже живу? Что значу я, Капля-мгновение, в бесконечности времени? Неподвластная моему мозгу длинная цепь мгновений должна была протянуться из пустынь космоса, через ужасы и боль земных веков, чтобы в мире появился я. Для чего? Какая роль мне отведена? Жить, чтобы «не распалась связь времен»? Но что значит жить? Отвечать перед прошлым и будущим за свой миг бытия? Предчувствие и память бесконечности, а между ними я, отвечающий за вселенский порядок?.. И что же получается? Космическое мгновение, со всеми невообразимыми катаклизмами, творящими и разрушающими, умещаются в одном моем? Бесконечно малое умещает в себе бесконечно большое? Я, мгновение космоса и его выражение, равен космосу в моем мгновении!? И тогда мы, в одном отрезке времени, равны?..» -Кап!.. Кап!.. Кап!.. «На самом деле, это всего лишь вода, утекающая в канализацию вместе с моими мгновениями. Раздавленный равнодушной ногой червяк на дороге, – это тоже мгновение моей жизни. Так что есть мера всему? Зачем мне все это? Господи, Отец мой небесный, до чего же я устал! Я схожу с ума, или что-то хочу понять? Но что? Что есть я? Или , что есть ты, Господи? Весь этот бездонный и безбрежный океан жизни, окружающий меня - внутри меня самого и внутри Него - тоже. Каждый видит, и ощущает его по-своему. Страдая от неудобств и несправедливости бытия, человек кричит из своего мира, обращаясь к тебе, Господи, как к абсолюту, решающему все за всех, требуя милости и понимания. Но где они? Почему все твои чудеса в прошлом? Почему не явишь их нам сегодня? Как мне верить в тебя, если нет милости и нет понимания. А может быть все проще и страшнее. Нет тебя, Господи, а есть лишь некий абсолютный порядок вещей. Где все , - от мизерного конечного до непостижимо бесконечного, находится в гармоничной системе координат, определяющей законы бытия. Где нет добра и нет зла. Там, в Горней Выси, куда тысячи лет люди обращали свои скорбные молитвы, вместо Отца всепрощающего - бесстрастная машина с холодной дланью, вооруженной непобедимой силой высшей справедливости или - топором палача: взмах... и судьба решена!.. Что я пред ней? Что я делаю здесь? Что ищу? Я наказан смертью или я наказан жизнью? Что я должен понять? Нет, я знаю-знаю, все в прошлом, там все ответы. Все там, и в том сне и ничего здесь. …Они все так же сидели на перевернутой лодке, той самой, поседевшей от времени, изъеденной дождями, ветрами и снегами, лежавшей в их дворе с незапамятного детства. Здесь, где родители поджидали его теплыми летними вечерами, но теперь - посреди пустынного, мрачного поля с дымящейся, бурой землей. Отец, сгорбившись, расслабленно упирается локтями в худые колени, неподвижно смотрит перед собой. Рядом - мать. Ее руки сложены пригоршнями в подоле передника. Глаза с невыплаканной лаской и ожиданием невидяще смотрят сквозь него, Илью Сафронова, всегда маленького и виноватого перед ней. Этот взгляд сквозняком летит по жилам, колючей изморозью оседает на сердце. Как оживить его? Как заставить узнать себя? И отец не видит, не знает, что он, Илюшка, стоит перед ними… «Что же это, мои сны разума? Или я все придумываю себе за чем-то?» И все повторяется сначала. Он уже знает, что будет дальше. Словно его живого, в полном сознании, но лишенного воли над собой, ввели в мир его снов. И это было еще мучительнее самих снов. Краешком памяти он осознает, что дальше только ужас погони и нечеловеческая боль смерти. Но не может ничего изменить, противопоставить той силе, стоящей где-то за спиной и тол-кающей его по этому гибельному пути. И все невыносимее ощущение собственной слабости и бессилия. А нужно понять то, главное, что не сумел там, без чего не будет ему жизни в мире без сна. Ему ничего не от кого не нужно. Пусть все идет своим чередом к обетованному раю или к страшному концу. Глоток!.. Один милосердный глоток истины!.. Почему так плохо, так больно, так стыдно за свою жизнь после смерти Анны? Почему он не думал об этом при ней? Чем же она была для него в его жизни? И чем был он для нее? Почему эти вопросы никогда не возникали у него раньше? Анна ушла из жизни, и мир стал другим. И сам он изменился тоже, и иначе стал смотреть на привычные вещи, понимая, что все вокруг него, осталось таким, каким и было всегда, только видит он все это не так как раньше… Но вот уже поднимается и взваливает на плечо гремящую цепь отец. Мать, маленькая, трогательно-беззащитная, помогает ему слабыми руками и тоже, не обернувшись, уходит вместе с ним. Илья видит, как им неимоверно тяжело тащить по искореженной дымящейся земле эту нелепую здесь лодку, и не может сдвинуться с места. Его ноги вросли в выжженную до пепла почву, и яд этой земли по корням проникает в его кровь, разъедает обжигающей кислотой, парализует волю, а две согбенные фигурки тянут и тянут за собой обуглившуюся колоду. Уходят все дальше, дальше, а он, Илья Софронов, их сын, не может сдвинуться с места, чтобы помочь им. Корчась от боли, огнем полыхающей в голове, рвет, расшатывает, выкорчевывает, помогая себе руками, вросшие ноги. Делает шаг, другой, путаясь в сплетенных корнях, слышит их сухой треск. Но, вот он свободен, бежит, задыхаясь раскаленным воздухом. И думает только об одном, - там, впереди, него последняя надежда, его единственный глоток освежающей ясности, который уносят родители, так и не увидевшие его. Их очертания тускнеют, расплываются в струящемся раскаленном мареве. И когда он окончательно теряет их из виду, на него обрушивается холодный ливень. Земля до пустынного бесприютного горизонта превращается в осклизлую болотную жижу. Сейчас только по следам, глубоко вдавленным в землю и залитым водой, он знает, куда нужно бежать. Горизонт, которому не было края, неожиданно приблизился и внизу, под высоким обрывом, перед ним открылся широкий, мутный поток. Посреди него медленно плывет знакомая лодка, а в ней сидит мохнатая черная собака. Повернув к нему ощеренную пасть, она с голодной ненавистью сверлит его горящими глазами, хищно готовится к прыжку… «Опять!.. Опять эта жуткая тварь!.. Где же отец с матерью? Неужели я больше их не увижу и не о чем не спрошу? Не узнаю главного? Ради чего тогда все эти муки?!» И тут на него навалилась такая безысходная тоска, словно глазами этой твари в лодке на него смотрела безобразно голая с хамским оскалом и победной ухмылкой в желтых глазах, его мрачная судьба. И снова он бежал, оступаясь и падая, в воняющую прогорклой гарью грязь, и слышал за спиной тяжелый, хлесткий в мокряди топот. И снова перед ним вставало огромное обуглившееся дерево с жестяно-названивающими ржавыми листьями, и этот распахнутый, угольно-черный зев дупла; те же антрацитно-маслянистые стены мрачного коридора, дрожащий, раскаленный пол под ногами и гулкий, сотрясающий душу, бой невидимых часов. Он узнает их шагающий ритм, скрежещущий звук мощных, тяжело поворачивающихся шестерен. Он почти летит, распростершись над обжигающим ступни полом, по бесконечному лабиринту с бесконечными поворотами и дверьми. Среди них должна быть только одна, за которой он может спастись от настигающей, грозящей смертью, погони. И, наконец, добежав до нее, последней в запутанном коридоре, он чувствует, как на него наваливается клокочущая ненавистью тяжесть. Валит на пол. Когтистые пальцы стискивают горло. Острая боль раздирает тело, и родная теплая кровь бежит по коже, брызжет в лицо, заливает глаза. Он пытается защититься, но не может поднять немеющих рук. Хочет закричать, но распухший, заполнивший рот, язык, едва шевелится студенистой массой. И уже задыхаясь, теряя сознание, он в последней аспидной вспышке жизни, понимает, что это может быть только сон. Нездоровый, без конца терзающий его страхом и болью… «Глоток!.. Еще один глоток напоследок…» Софронов рывком сдернул спутанное на голове одеяло, спустил на холодный пол влажные, в испарине, ноги. «Сон!.. Это только сон!.. - Облегченно подумал он, прислушиваясь к загнанно бьющемуся, болью прострелянному, сердцу. - Что же я хочу понять там, в этом сне?.. И каждый раз это адское умирание?…» Сквозь бязевую занавесь чуть светился осенний сонный день. Из-под лессировки сумерек высвечивали позолотой иконы в углу, картины на стенах, полки с книгами.… Все это привычное, сроднившееся с ним за долгие годы, сейчас не успокаивало, не отгораживало спасительной непроницаемостью от бредовых снов и воспоминаний, от того прошлого, которое когда-то было его жизнью. Было, но не продолжилось естественным ходом, а, однажды прервавшись, замкнулось в тесной мастерской, и не то искало выхода в муках нового рождения, не то погибало в последней агонии без примирения, без оправдания. И уже уставший от этих мук, почти побежденный ими, он не жил здесь, в этом дне, а странной прихотью памяти брел к себе, сегодняшнему, из невозвратного далека. Видел себя там и одновременно чувствовал течение той жизни здесь. А эта, сегодняшняя, была досадно неудобна. Требовала заботы о себе, внимания к мелким неинтересным подробностям. Этот час привычного пробуждения был для Софронова еще год назад нетерпеливо желанным, обещавшим встречу с Анной и продолжение работы. Еще не открывая глаз, помнил, в каком месте холста сделал последний мазок вчера и точно знал, с чего начнет сегодня. Ждал, когда откроется дверь, и он услышит легкие шаги. Анна никогда не входила сразу, а останавливалась у порога и долго разглядывала его вчерашнюю работу. Ему было забавно наблюдать за ней из-под приспущенных век. Особенно повергала в восторг ее поза. Она переносила тяжесть своего стройного девического тела на одну ногу, по-птичьи склоняла голову к плечу, а левой рукой бережно, словно больную, прижимала к груди правую и что-то неслышно шептала. Если в этот момент он подавал признаки жизни, Анна, как бы еще не оч-нувшись, поворачивала к нему задумчивое, матово-бледное лицо. Но улыбка уже оживляла затуманенный взгляд, расправлялась поникшая фигура и она спрашивала всегдашнее: -Ой, ты не спишь? Я разбудила тебя, да? -Ты похожа на птицу, - Сказал он как-то. -На какую? -На маленькую задумчивую птичку, которая живет в моей мастерской. Анна опять слегка склонила голову к плечу, посмотрев невидяще куда-то вниз, и, вдруг произнесла неожиданное, как-то по-особенному глянув на Софронова. -Которая живет в твоей клетке, а по утрам садится тебе на плечо и поет свои глупые, птичьи песенки? -А почему же - в клетке?.. -Сейчас все птицы живут в клетках, особенно певчие. Только воробьи – сами по себе и вороны. Никто не хочет держать в клетке ворону. Потому, что она большая и некрасивая. И орет, как мужик с похмелья… -Что плохого, если каждый хочет иметь в своей клетке симпатичную певчую птичку, а не глупую серую ворону?! Ну, а если ты считаешь, что живешь в клетке, то – в моей, то бишь, - в грудной… -Это, к сожалению, правда. - Вздохнула она. -Ну вот, почему, вдруг, к сожалению? -Да потому, Илюшенька, что далеко не каждый сегодня может жить в своей клетке. Не всем это по силам. Я, вот, обжила твою клетку, пусть даже грудную, и без нее уже не смогу. А ты живешь в - другой, без которой, тоже погибнешь. -Интересно, какую же клетку ты приготовила мне? Я-то полагал, что живу в - твоей. -В моей клетке тебе будет тесно, Илюшенька. Твоя клетка вон, - Анна показала кивком головы на мольберт, - Это я тебе принадлежу, а ты не мне, ты – ему… - и она снова показало на холст. -Это плохо? -Для меня – да. Но, к сожалению, я ничего не могу изменить. Анна как-то суетливо, короткими быстрыми жестами поправила на себе кофточку, одернула платье и, резко повернувшись, исчезла из проема двери. Софронов услышал, как ее каблучки простучали на кухню, что-то там зашур-шало, звякнуло, минут через пять до него донесся волнующий аромат кофе. Появилась Анна с подносом и установила его на тумбочке у дивана, на котором все еще нежился Илья. Разлив дымящийся напиток по чашкам, протянула ему одну, с другой уселась в просторное старинное кресло и прикурила сигарету. -Видишь - ли, Илья, - Продолжила она, наконец, выпустив тонкую, длинную струю дыма, глядя куда-то в пространство, - я знаю, ты не любишь моих доморощенных рассуждений и прочую кухонную философию, как ты говоришь, но за любой банальностью, так или иначе, всегда стоит неопровержимая сер-мяжная правда. Как, впрочем, и то, что никогда два человека не могут одно-временно принадлежать друг другу. Кто-то один всегда в плену - в клетке, Чаще всего это бывает женщина. И если она этого не понимает, то рискует быть изгнанной из клетки, как Ева из рая, и стать никому не нужной вороной. Она закинула ногу на ногу, повернула к Илье грустное лицо и, пристально глядя ему в глаза, закончила мысль: - В своей клетке, Илюша, простые смертные жить не могут. Они погибают там от одиночества и бесцельности жизни. Им всегда нужны поводыри. Илья встал с дивана, загасил недокуренную сигарету на столике рядом с Анной и начал одеваться. -Интересно знать, Аня, тебе тоже нужен поводырь? -Зачем? У меня есть, как ты мог бы догадаться. -Не уверен, что гожусь в поводыри, дорогая. Но, если продолжать зоологическую тему, то, видишь ли, я тоже птица певчая. Живу в своей клетке, пока пою, а начну каркать, и меня попросят, так что, твоя теория однобока. Мы все пленники друг у друга, или у тирана, которого сами для себя и выбираем.. Только не всегда понимаем это. -А ты?.. -Не знаю... Она грустно покачала головой… -Ты мой тиран, Илюша. Я тебя выбрала.» Страх жил где-то под сердцем. То обдавал его легким дуновением, то прятался обратно. Омерзительная потная слабость растекалась по всему телу, тяжело вдавливала в диван. Что в таких случаях нужно делать он не знал. Понимал, что болен, и нужно лежать, но не хватало воздуха, физически неприятен был склепный сумрак мастерской, раздражала беспомощность. Долго сидел на диване, собираясь с силами, брезгливо разглядывал высвечивающие неживой бледностью ступни. Поднимался трудно и медленно. Все тело текло, струилось болезненной влагой. Неуверенно, словно нес в руке полную чашку горячего чая, подошел к окну, отдернул пыльную драпировку, настежь распахнул раму. Влажно-студеный, запахами близкого снега и квашеного листа, хлынул на него осенний воздух. Вдыхал его осторожно, словно скупец, мелкими порциями, чувствуя, как расправляются увядшие легкие, с приторной томностью обносит голову. Прислушался к себе, ждал притаившийся страх. И он пришел, обдул сквозняком, неуверенно бьющееся сердце. Чугунная рука просунулась в его грудь, несколько разсжала сердце - не больно, будто пробуя на крепость, и отпустила… Утро было ярким, тихим. Распахнув пустые ветви, обнимали ясное небо уныло-нагие клены, сыто багровели кусты рябины, неестественно радостно сверкала росой увядшая, побитая первыми заморозками трава под окном. Солнце, веселое, яркое и холодное, забавлялось засыпающей природой. А она, словно постаревшая, но не смирившаяся красавица, бодрилась, прихорашивалась тенями и румянами, не замечала, как тщетны ее попытки, вернуть былую свежесть. Из подъезда дома напротив хромой утицей вывалилась старушка с тросточкой. За ее руку, перекосив слабое тельце, держалась трехлетняя девочка. Вместе они не спеша поковыляли к детской площадке. Давно, до кислой скуки, известная Илье картина. Пока нагревается песок под грибком, старушка посадит внучку на скрипучие качели и та, без эмоций на глупом личике, будет меланхолично раскачиваться: и-у-у-у…уви-и-ить, иу-у-у-у…уви-и-ить… Тем временем, к старушке подсядет полный, с отечным лицом, пенсионер. У его ног, пока они разговаривают, будет неподвижно стоять на паучьих лапках безобразно пузатый тойтерьер. Еще год назад, примерно в это же время, в арке дома напротив, появлялась Анна. Она коротко, из-под ладони, бросала взгляд в окно мастерской, и подходила к старикам. Черт знает, о чем она могла говорить с ними?! Он никогда не мог понять, на какие темы можно гово-рить с незнакомыми людьми, - о погоде, о здоровье?.. Однажды, они чуть не поссорились по этому поводу. -Ты еще молодой, здоровый, - раздраженно выговаривала ему Анна. У тебя много времени для жизни впереди, а у них его нет, как и здоровья. Старик, между прочим, живет совсем один. У него нет семьи. -Как же?!.. У него обаятельно рахитичный друг на поводке или подружка, уж не разберу. -Ты эгоист, тебе этого не понять. У старушки дочь задыхается от астмы, ее муж бросил, и дочка слабенькая родилась. -А при чем здесь ты? -А мне их жалко. У них ничего кроме забот не осталось в жизни. Что мне стоит сказать несколько теплых слов старикам. Хоть так их согреть. Зато ты сидишь тут, как филин в дупле, и поплевываешь на весь мир. -Я не поплевываю на весь мир, Аня, как ты говоришь, Я живу в нем и вкалываю для него. И вообще, дорогая, нельзя помочь старости. Ей можно только посочувствовать. -Но можно и облегчить, сделать терпимее. Не понимаю, как в художнике может уживаться душевный сквалыга. Неужели тебе не больно смотреть на несчастных людей? -Аня, милая, ты рассуждаешь наивно, как дитя, - Уже в свою очередь раздражался Софронов. - Ну не могу же я бросить свою работу и идти утешать одиноких стариков и недоношенных детей. Я не могу отвечать за все неудавшиеся жизни и судьбы с носовым платочком в руках. Я не солдат армии спасения, я - художник. Моя задача умирать в каждом своем холсте. Дышать красками, лаками и разбавителями, спать по два, четыре часа в сутки в поисках одного лишь мига красоты. Это и есть мера моей ответственности за всех убогих и несчастных, за нерадивых и бесталанных, перед теми, кому дано и перед Богом в душе. -Перед теми, кому дано и перед Богом, в общем, понятно. Но почему только в душе, Илюша? -Да потому, милая, что если в душе Бога нет, то его и на небесах не видно. Слепая душа не внемлет красоте, прости за высокий штиль. -Значит, Бог и красота, суть, - едины, и слово красота нужно писать с большой буквы? - Откровенно ехидничала Анна. -Я бы писал. Истинная красота - Божественна. А истина, извини за тав-тологию, и есть Бог -И в твоей душе живет Бог? -Я ищу его. -В своих картинах? -И в - чужих - то же. -Значит, в картинах живет Бог, как в иконах? -Божественное начало есть во всем, что нас окружает. Но нельзя ото-ждествлять Бога с картиной и даже с иконой. Это лишь след поиска красоты, а, значит, - истины. Стремление постичь Бога в себе и выразить его. Любая картина и даже - икона, лишь попытка приблизиться к истине, всегда ускользающей, всегда неясной. Это вечная погоня за миражом. -Погоня за тем, чего нет? Ты это хотел сказать? Ведь мираж бывает только в пустыне, а ты живешь среди людей, не наделенных Богом, как ты. И ради Бога в душе, которого ты денно и нощно ищешь и никак не можешь найти, ты отказываешь в душевном тепле людям живущим рядом с тобой? -Да Господь с тобой, Аннушка! - Уже откровенно досадовал Илья, - Ты утрируешь, передергиваешь – так не честно, в конце концов. Все намного сложнее. Я, видимо, не умею объяснить, уж извини. Ну, нет у меня времени на сюсюканье по сторонам. Мне не хватает ни дня, ни ночи, для работы. И самой жизни не хватит. Это моя безответная любовь и вечная каторга. И я не буду ходить по улицам гладить бездомных собак и утешать несчастных стариков. Я буду делать то, что мне предназначено. И, даст Бог, умру у своего мольберта, когда придет мой срок. А, может быть, и доживу до маразма, как твои старички. -Хорошо, если я буду с тобой тогда… Анна, вдруг, как-то сникла, слетел, загоревшийся было задор в споре, отхлынул легкий румянец с обычно бледного лица, и фразу эту, она произнес-ла с кой-то усталой покорностью, как человек, не имеющий выбора и потому давно со всем согласный. -Не хорошо, а прекрасно! - С наигранной бодростью воскликнул Илья, удивляясь неясной тревоге в душе, возникшей от одного только вида покорно-сти судьбе и усталой интонации в голосе Анны. - Представляешь, по утрам мы будем приходить к этой скамейке, трясти седыми головами и шептаться о любви… Анна все так же грустно, с легкой улыбкой глядя в пол, молча и чуть за-метно кивала его словам. И было в тот момент во всем ее облике что-то такое, от чего в душе Софронова, словно граната взорвалась, и его с головой накрыл обвал нежности и жалости одновременно. Он подскочил к ней, осторожно поднял на руки и, целуя лицо, шею, волосы, ходил кругами по комнате, шептал что-то сумасшедшее, нежное, задыхаясь в ее тонком аромате, пока не рухнул вместе с ней на диван. А она плотно прижалась к нему, притянула его за шею, и Илья полетел в бездонном сумраке ее глаз к какому-то далекому, забытому времени, когда он еще не сделал первого глотка воздуха в своей жизни, но уже жил, чувствуя, как упруго бьется рядом сердце его матери… Он лежал расслабленно и обнажено, успокаивая рвущееся дыхание, прислушиваясь к благостной истоме, растекавшейся по телу, но тень той тре-воги, что так неожиданно бросила его к Анне, так и не покинула его, не отпус-тила. Он повернулся лицом к жене. Анна так же расслабленно лежала на спине, не прикрытая одеялом. Ее маленькие упругие груди, всегда умилявшие Илью своей детскостью, отвер-нувшись друг от друга, смотрели в потолок, а по щекам, уже по проторенным дорожкам, катились слезы. Он оперся на локоть, наклонился над милым лицом, чуть касаясь, слизнул влажную дорожку. -Что же ты плачешь, Аннушка? -Как плохо, Илюша, что у нас нет Маленького! Я так устала от себя самой. Мне одиноко. -А как же я, Аня? - удивился Софронов. - Разве меня нет рядом с тобой? -Тебя никогда нет со мной. Если ты и рядом, ты весь в себе, в какой-то своей жизни, без меня. Ты даже ночуешь в мастерской чаще, чем дома. А я тебя так люблю-люблю-люблю… -Она неожиданно всхлипнула, придвинулась к нему ближе, зарывшись носом куда-то ему в подмышку. Это правда. Софронов не любил свой дом. Причин было много. Главным образом, он никогда не знал, что ему там делать. Изредка бывая дома, когда не было необходимости появляться на светском рауте или на очередном официальном событии, и ради Анны, он откровенно скучал. Бесцельно слонялся по комнатам, включал и выключал телевизор, валялся на диване с книгой, и почему-то все время натыкался взглядом на всякие рюшечки, оборочки, салфеточки, статуэточки и куклы. Ох уж эти куклы. Они были повсюду: на диване, на комоде, в буфете с посудой и даже в прихожей. Одетые и голые, пластмассовые и фарфоровые, простенькие и дорогие, они заполняли весь дом, словно были здесь хозяевами, а он их гостем. С глупым или, относительно, осмысленным выражение лица, улыбчивые или серьезные, они всегда следили за ним, чем крайне раздражали. Да и вся их квартира походила на кукольный домик, в котором, наверное, хорошо было играть в жизнь, но совершенно невозможно жить. Тем не менее, Анну нельзя было назвать глупой барышней в розовом капоте. Она, порой, высказывала неожиданные и небезынтересные мысли. Правда, случалось это, как ему казалось, в совершенно неподходящие моменты. Даже ласки, уже привычные, но по-прежнему горячие и нежные, не останавливали ее перед этими странными объяснениями. -Я иногда думаю, Илюшка, что, может, ты тоже любишь меня, - неожиданно рассмеялась она. - Правда, как-то по-своему очень. Но уж, такой ты есть. Вот только, не мой ты все равно и, даже, ничей. И по жизни идешь, вроде со всеми, но как-то отдельно, будто и нет никого вокруг. Как это у тебя получается – не замечать никого? -Да вижу я вас всех, вижу, - досадовал Софронов. – Это вы не понимаете, что мой мир не вокруг меня, а внутри меня. Что я – это не я, человек, а Я – это мои картины. Только в них Я – это Я - настоящий. Там моя родина. А здесь, в мире людей, мне так же неуютно, как и тебе, как многим, наверное. -Вот оно, вот, Софронов! - воскликнула Анна, оживившись, словно на-шла давно потерянное и дорогое. – Там ты и живешь, в зауми своих иллюзий и абстракций, прячешься в них от людей и неудобств этого мира, а мне куда деться? Где спрятаться? Где моя родина? А, Илья? Она села на кровати, поджав ноги и окутав их одеялом. Помолчала за-думчиво, теребя тонкими пальцами пододеяльник, как обиженный ребенок. -Ты только не злись, Сафронов, ты постарайся меня понять, ладно? – Анна повернула к нему голову, и в призрачном свете окна, влажно блеснули искорки в ее глазах. – Я должна высказаться, понимаешь? Он, молча и терпеливо, ждал. Прислушивался к тому, что сейчас испытывал к жене. Он понимал, что все-таки любит ее - вот, такую: потерянную, обиженную на него и, кажется, на саму жизнь, запутавшуюся в собственных переживаниях и размышлениях. Она мучилась чем-то в себе, искала и не могла найти выход. Она обращалась к нему за помощью, Сафронов видел это, но не знал, как ей помочь. Он не мог ей втолковать, что на большинство вопросов, которые ставит пред человеком жизнь, нужно отвечать самому. Иначе ничего не понять и ничего не объяснить. -Мне, Илюша, бывает так безвыходно тоскливо иногда, что хочется выйти на улицу и завыть, как воют бездомные голодные псы. -Господи, Аня, что ты говоришь!? – Оскорблено возмутился Сафронов. Ты, как будто обвиняешь меня, но в чем? - Я не понимаю тебя. Неужели ты такая несчастная? -Нет, молчи, - Просто выслушай меня и все. - Пожалуйста, Илья? Перед кем мне еще высказаться? Я не такая несчастная, как ты себе представляешь. Я даже счастливая. Все от того, что у нас нет детей. Если бы родился тогда наш сын, я бы ничего у тебя не просила. А теперь… Я иногда представляю себя маленьким осколочком разбитого зеркала. Да и все мы, наверное, не встретившие свое счастье, или потерявшие его, осколки когда-то целого зеркала. Только внешне мы кажемся целыми и даже можем ослепить какого-нибудь человека при ярком свете. Он может пройти мимо или заглянуть в него, но увидит там не меня! Понимаешь, Сафронов, в чем дело? Он увидит там себя и свое несчастье. Никто не видит чужое. И свое-то не видеть бы, да от него не спрячешься. Мы все как-то не так живем. В нас нет гармонии. Мы, как расстроенный инструмент: какую бы высокую музыку на нем не играй, она все равно будет звучать фальшиво. Нет гармонии - нет музыки, нет жизни. -Но, Аня, жизнь вообще – это отношения темного и светлого. Она драматична и даже трагична по сути своей, хотя бы потому, что итог всегда один. Без боли и терпения нет жизни, она всегда преодоление. Иному, дай Бог, про-сто до ямы дотащиться, а другой, таких дел наворотит, что многие поколения потомков не разгребут. Какая уж тут гармония!? -Ну вот, и ты не увидел меня в моем осколке, Илюша, - с грустью в голосе констатировала Анна и горько улыбнулась его словам. - Как жаль! Ты сейчас говоришь о музыке, которую играют сами люди. Она, конечно, может быть любой, какая у кого получится, но я не об этом. Я, в принципе, о том, что в человеке изначально нет какого-то лада, какой-то функции подвигающей его к гармонии. Он появляется на свет уже духовно ущербным, рабом живота и тела и в этом все несчастья. В древнем Египте, кажется, когда ловили сбежавшего раба, его иногда отпускали на свободу. Но на лице ему выжигали клеймо, и каждый человек, встретившийся ему на пути, мог безнаказанно бросить в него камень, избить или даже убить, но никто не имел права дать ему воды или хлеба. В этом была его кара. В рабстве он, как вещь, принадлежал хозяину, и хоть был бит, но сыт, одет и защищен именем хозяина от любых посягательств со стороны, как на личное имущество. А на свободе, о которой мечтал, не имея ни крова, ни денег, ни даже места на этой земле, он был обречен. И мы все, как египетские рабы, наказаны свободой, которую не можем оплатить. Мы изгнанники на этой земле. Каждый в каждого может бросить камень, каждый каждого может лишить жизни. В погоне за куском хлеба, мы не ищем гармонии в жизни и потому всегда одиноки. Мы все осколки однажды разбитого зеркала, которые никак не могут подобраться один к другому. Наверное, смысл жизни в том и состоит, чтобы нам всем сложиться в одно целое и тогда наступит гармония. Анна нежиданно замолчала, взяла из рук Сафронова недокуренную сигарету и, сделав затяжку, продолжила: -И ты, Сафронов, такой же осколок, как и все мы. Только, в отличии от большинства, ты ищешь гармонию, потому что испытываешь ужас перед мра-ком пустоты больше других, и сделал это смыслом своей жизни. Такого поворота Сафронов не ожидал. Чтобы скрыть смущение и расте-рянность, стал шарить, на ощупь, сигареты на тумбочке. С легким звоном опрокинулась чашка с кофе. По тумбочке потекло, полилось на пол. Это его разозлило. -Не знаю, может быть... – Он уже не скрывал раздражения. – Я, не думал о себе в таком ключе. Думаю, что перед пустотой жизни страшно всем. Люди во все века мучились этим вопросом, но в реальной жизни ответа не нашли. И я не найду скорее всего. Зато он есть в библии. "Стучи и откроется тебе, проси и воздастся… " Он, наконец, нащупал сигареты. Пачка была мокрой, с нее текло. В сердцах бросил ее обратно, на тумбочку и его обдало брызгами. Он чертыхнулся. -Но мне-то как быть, Сафронов? Мне-то, что делать с собой? У меня нет таланта, как у тебя, чтобы спрятаться за ним от своей земной жизни. Я даже ребенка родить не сумела. Во мне женщина умерла, зачем я здесь? -Боюсь, я даже неуверен, что понимаю, о чем ты говоришь. Если ты говоришь о своем месте в жизни, то за тебя его никто не найдет. Каждый определяет его сам для себя, по мере имеющихся способностей и устремлений, и за-полняет жизненное пространство вокруг себя своим духовным миром со всеми его вещественными атрибутами. Это и есть его дом, его маленький личный мир, в котором он прячется от несовершенства большого окружающего мира. Там он маленький Бог и маленький дьявол. Там он творит и разрушает себя. Там он любит и ненавидит свой и большой мир, в котором случайно оказался и там он ждет свой конец. А когда его не станет, ценность жизни, которую он прожил, будет определяться только тем, что от нее осталось. В этом и есть его оправдание за доверенную ему жизнь. Если это неинтересно и непригодно для людей – его скоро забудут, а его место займет другой… Он сел на диване, взял мокрую пачку и достал сигарету. Она оказалась сухой. С наслаждением затянулся и лег обратно, положив руку ей под голову. Анна привычно улеглась у него на плече. -Наверное, твое предназначение в том, чтобы быть моей подругой, женой, если ты говоришь о своем месте в жизни. В этом случае, она как раз такая, какой и должна быть. Говоря я, ты смело можешь иметь в виду нас обоих. Точно так же, как это делаю я сам. Но если твоя жизнь сейчас тебя не устраивает, то нужно определяться как-то. Я не буду против, что бы ты ни выбрала. А другой жизни для себя кроме той, которую имею, я не представляю. - Я очень, очень, очень люблю тебя, Илюшенька, - продолжила Анна после недолгого молчания. - давно все приняла. Я умру для тебя, если будет нужно. Но мне все равно одиноко. И как бы я не убеждала себя в том, что я – это мы, у меня все равно получается я, - это одно, а ты, - это другое. И что мне с этим делать? Я не упрекаю, не подумай. Боже мой, - нет, нет. Я же понимаю, что ничего изменить нельзя. Что, наверное, так и должно быть у нас с тобой. Я, сожалею только, что не стала основной частью твоей жизни. Наверное потому, что главная все же не я, а твое искусство. Она еще раз по детски всхлипнула, дернув худеньким голым плечом, и замолчала, сопя простужено и неспокойно. Но, спустя томительную минуту молчания, поправила себя: -Ладно, извини, Илюшка, это все женский эгоизм во мне кипит. Это про-ходит... -Ты знаешь, Анечка, - Софронов на секунду запнулся, с ужасом сознавая, что скажет сейчас совсем не то, что нужно, совсем не то, что хотела от него жена. А в том, что она хотела от него каких-то определенных, единственно возможных сейчас для нее слов, он был совершенно уверен. -Ты знаешь, я думаю, не надо тут ничего анализировать. Совершенно неважно, что главнее в моей жизни: ты или мое искусство. Это несравнимые понятия. Но они оба основа моей жизни, без которых она просто не мыслима. Я уверен, представить свою жизнь без меня ты тоже не смогла бы. Я думаю, нам надо просто жить и терпеливо нести свою судьбу, какая нам с тобой дана. Поздно менять, что-либо. Тебе дано быть моей спутницей, а мне пропадать в своей мастерской. Я не представляю для себя другой жизни. Только там, в тишине мастерской, один на один со своими размышлениями, с холстом и красками или с какой-нибудь другой работой, я - художник. Там мой мир. Моя вселенная. Мое оправдание за все. Илья замолчал, и установилась тишина, подчеркнутая жестяно названивающей капелью в кухонной раковине, да неясным шумом улицы за окном. Он подумал, было, что Анна задремала, так тихо она лежала, и стал нашаривать спутанное, где-то в ногах, одеяло, чтобы укрыть ее. Но она заговорила снова, неожиданно перескочив совсем на другую тему. - У тебя нет никакой житейской сноровки. Илюшка, ты даже купить себе что-нибудь толком не умеешь. А кто тебе будет кофе по утрам варить? Я не знаю, как ты жил до меня, и уж совсем не представляю, твою жизнь без меня. … И снова та же тревога шевельнулась в душе Софронова. Он догадывался, что с Анной что-то происходит, чувствовал в ней надлом, но не понимал причин, не видел, чем мог бы помочь ей, и, чего греха таить, не хотел отвлекаться от той напряженной внутренней жизни, которая и была истинной его сутью. А Анна такая чувствительная. Даже к неодушевленным предметам относилась с человеческим участием. Могла разговаривать с замком в их двери, который вечно барахлил: «Ну, что же ты, дружок, капризничаешь? Обиделся на хозяйку, да? Давай-ка, открывайся, а уж я помажу тебя маслицем, как войду в дом». Если же бессердечный замок и после этого обещания открываться не желал, Анна говорила с ним другим тоном: -Эх, ты! Глупое создание. Если дальше так пойдет, то я приглашу слесаря, и он выкинет тебя на улицу ржаветь. А вместо тебя поставит - новый, работящий… С посудой она обращалась ласково, словно это были ее дети: -Ах, вы мои тарелочки! заждались, грязненькие. Ну, ничего. Сейчас я вас вымою чистенько, ополосну, и будете вы у меня, как невестушки сиять. За несложной домашней работой, когда Илья находился в другой комнате, Анна могла думать вслух, вести вымышленный диалог с представляемым собеседником. Если в такой момент он ее окликал - она вздрагивала, и на испуганном лице появлялись белесые, будто процарапанные ногтями, полосы… Однажды утром она не пришла в привычное время. Девочка вскарабкалась на качели. Старушка несильно подтолкнула ее несколько раз и, пятясь, неловко переступая укороченной ногой, доковыляла до скамейки. Все, как всегда, Только старичок чего-то медлит -Иу-у-у-у…уви-и-ить, иу-у-у-у…уви-и-ить… Пенсионера все нет. Софронов поймал себя на ожидании неизвестного ему старичка и досадливо сморщился. «Мне не дает покоя ощущение неза-вершенности или нарушенного порядка, как старого немца - не подстриженный кустик в газоне под окном. И этот железный скрип! Как во сне…» И сон, и явь, ни чем, как будто не связанные между собой, представлялись ему одной загадкой. Если неизменно повторяющийся бредовый сон словно подталкивал его к какому-то действию, то реальность, остановившаяся в стенах мастерской, ждала этого действия. Он чувствовал, что отгадка где-то рядом, но не во сне, не наяву не находил и подобно девочке на качелях, каж-дый раз оказывался в той точке, где уже был, хотел и не мог остановить под-хвативший его маятник времени. -Иу-у-у-у… уви-и-и-ить, иу-у-у-у… уви-и-и-ить… - Обреченно надрывались качели. Пенсионер так и не пришел. Ослабленное недомоганием, потное тело быстро остывало. Влажная рубашка неприятно липла к коже. Закрыв окно, Софронов отправился на кухню, поставил на огонь чайник и принял холодный душ, слегка встряхнувший болезненно-сонный организм, но не избавивший от ломотной тяжести в голове. Все время, пока он колдовал над кофеваркой, а потом пил, обжигаясь, мелкими глотками горьковато-густой ароматный напиток, его не оставляли воспоминания того разговора с Анной, когда за обычными словами, сказанными ею в тот день, сегодня виделось так много смысла. Тогда, увлеченный своим очередным замыслом новой живописной работы, Софронов быстро забыл тревогу, посеянную словами жены, о чем горько и бесполезно жалел теперь. Уже тогда нужно было, что-то делать, хлопотать, беспокоиться, но самое главное, нужно было понять то, что она хотела от него услышать. А он не понял. Нет, он не потрудился понять. Нет, он просто струсил! Испугался, что эта грубая реальность разрушит его искусственный выдуманный мир, в котором жил и которым гордился в душе перед самим собой и мысленно посылал всех к черту с высоты своего олимпа. -Она понимала!.. Она все понимала, черт возьми!.. И все мне простила! - Бормотал он себе под нос, набивая первую утреннюю трубку ароматным ту-рецким табаком. - Как же, как же она сказала?.. «Я не знаю, как ты жил до меня, и уж совсем не представляю, твою жизнь без меня». Да, да, кажется так… Илья тяжело вздохнул. Шумно сопя и хлюпая, стал раскуривать вишневую трубку, окутав себя облаком дыма и, пряча за ним подступившие слезы. - Да,она знала!.. Она, все-таки, знала!.. Но жалела меня, урода, - по-прежнему, вслух, ругал он себя. - А я так ничего и не понял. Ничего!.. Прости меня, Анечка! Господи, прости!.. Он развернулся к холодильнику, достал початую бутылку коньяка, плеснул себе в кофейную чашку и залпом выпил. Подождал, пока терпкое тепло разбежится по жилам, снова налил и снова выпил одним глотком. -Вот так я теперь и живу, Анечка, без тебя, видишь? И уж ты не придешь разбудить меня поутру... © Евгений Грязин, 2010 Дата публикации: 13.07.2010 10:11:36 Просмотров: 2365 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|