Зелёные гранулы снега

Светлана Осеева

Форма: Повесть
Жанр: Мистика
Объём: 68113 знаков с пробелами
Раздел: "ПОВЕСТИ"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Светлана Осеева
Пётр Солодкий

ЗЕЛЁНЫЕ ГРАНУЛЫ СНЕГА

1.

“Небо — невод, рыбы — мы, боги — призраки у тьмы...” — как оцарапанная пластинка, назойливо кружилось у меня в голове её любимое хлебниковское стихотворение. Она лежала, зачем-то осыпанная бессмысленными восковыми цветами, как только что распакованный манекен в обитой тёмным плюшем коробке. Я почему-то вспомнил слова Фастилина, древнеримского изобретателя и философа о том, как «олово головы парализует первое сознание». Что он имел в виду, когда определял сознание как первое?

За последние два года это были уже четвёртые похороны. Проклятая квартира. Её продавали уже четыре раза. Никто не задерживался в ней надолго. Все, кому суждено было прожить последние полгода своей жизни в этом маленьком однокомнатном карцере на первом этаже уродливого старинного дома, умирали тихой, неведомой смертью с математической закономерностью.
Все они были одинокими милыми людьми. Степенный близорукий толстяк, профессор искусствоведения, разъехавшийся с дочерью после смерти жены. Застенчивая голубоглазая старушка, которая, слышал я, была ростовщицей и вела какую-то тайную жизнь. Молодая еврейка-парикмахерша, вернувшаяся из-за границы, где почему-то не прижилась. И теперь — она, менее всех заслуживающая умереть именно тогда, когда, по её собственным словам, наконец-то начала жить.

В ожидание момента, когда можно будет сесть в тёплый автобус, похоронная процессия топталась на тонкой скорлупе спрессованного снега, изнывая от мороза и непристойного любопытства, которое нагло лезет в глаза, как только дело касается анатомии похорон.
Пока жива была, язвительно подумал я, к ней никто не проявлял столь пристального интереса. Кроме тех, кто её любил, конечно. Хотя и они ей, как мне кажется, не додали ни любви, ни обычного человеческого внимания. У неё был почти взрослый сын, который почему-то остался жить с отцом и приходил не слишком часто. Я, как всегда, был в стороне. «Почти посторонний» - ответила на чей-то праздный вопрос обо мне сестра её бывшего мужа, Полина. Когда кот при моём появлении прыгнул мне на руки, эта женщина деловито оглядывала разорённое жильё, где ещё бродило слабое эхо новогоднего праздника, и укладывала личные вещи умершей в большую ярко-красную сумку. Не поворачивая головы, с претензией в голосе Полина произнесла: «Тут ещё Книга была. «Параллельная история»…
«Не отдам!» - мысленно отчеканил я и невинно пожал плечами.

У ледяной кромки тротуара, по-вороньему чернея на белом, расположилась внушительная толпа родственников, и подойти к ней близко я не решился. Откровенно говоря, мне этого и не хотелось. Зачем? Чтобы убедиться, что от неё, живой, не осталось ничего, кроме имени, которое к ней, по большому счёту, уже не имело того таинственного отношения, какое имеет оно к живым? И что её тёплое тело оказалось пустой голубовато-молочной оболочкой, в которой она столько лет жила, а точнее, существовала, пряталась от колючего бесцеремонного мира, как невидимая личинка в коконе? И что вся эта недолгая, почти анонимная жизнь созревала в ней только для того, чтобы в гротескном финале неважной, в общем-то пьесы, на которую так похожа любая не совсем удавшаяся жизнь, незримо взглянуть на тех, кто её знал, с высоты, по-прежнему оставаясь незамеченной?

Её кот настороженно сидел у меня на руках, вцепившись когтями в рукав куртки. Наверное, чуял своим кошачьим нутром, что отныне ему предстоит жить со мной. Для всех остальных его судьба оказалась безразличной.

Слева тоненько взвизгнул снег и послышался неприятный суховатый кашель.
— Ну вот... Отмучилась. Подойди, поцелуй её. Тогда ты совсем перестанешь её бояться, и она не сможет причинить тебе вреда, — робко улыбнулся Тимоша, считавший себя ясновидящим, а на самом деле просто полусумасшедший алкоголик.
— Не хочу, — упрямо ответил я. Откуда ему, шизофренику, знать, что она была из тех редких женщин, которые никогда и никому не причиняют вреда, живут так, как будто чувствуют за собой неосознанную вину — за то, что вообще живут? Тем более, она была мертва. На мгновение мне почудилось, что Тимоша знает о Книге. Я неприязненно покосился на него.
- Тим как дым… - понимающе шепнул он и растворился.

На фоне сборища черноризников завороженное зрелищем лицо её сына казалось незащищённым, как цветок. Растерянный, ещё не понимающий, что произошло, он был живым исключением в толпе дрессированных мертвецов в траурных одеяниях. Громоздкий, монолитный её муж, с грубо вылепленной скорбной глиняной маской вместо лица, зачем-то подошёл к лежащей и поправил ей волосы, на которые печальной белой пылью ложились невесомые кристаллики снежинок. Его забота — суетливая, на показ, не нужная никому, но почему-то уместная здесь, где каждый притворялся, как мог, остро кольнула меня, как колет слух фальшивая нота. Внутри горла затрепетал и перекатился скользкий комок жалости. Я кивнул ему, но он сделал вид, что меня не узнал. Лицемер. Это он был виноват во всём. Он настоял, чтобы после разрыва она переехала именно сюда, в этот заколдованный дом, где смерть давно уже совершала свои чёрные чудеса, ставя в тупик кустарей-знахарей и профессиональных диагностов. Настоял, полагаю, из-за обыкновенной меркантильности. Иначе почему так придирчиво отметал другие маклерские предложения? Разве она не была достойна более удобного, просторного жилья? Об этой квартире ходили дурные слухи, а в провинции слухи определяют всё, поэтому и цена её — чуть ли не вдвое ниже обычной — показалась ему подходящей.
Святая дурочка, она-то думала, что он просто хотел ей насолить за то, что она ушла от него по невидимым для посторонних глаз причинам. Хотя, возможно, в этом была и доля мести. Её уход казался ему унизительным для его репутации местного воротилы среднего достатка. Он умолял и плакал, угрожал ей и требовал образумиться. Кричал, что покончит с собой и в конце концов пожелал ей смерти. Если всё именно так, как она говорила — он всё дьявольски рассчитал.

Я вспомнил о давнем происшествии, которое случилось спустя несколько недель после их свадьбы. Накануне похорон свёкра, которого она видела всего несколько раз, молодожён захотел пить и послал её глубокой ночью набрать холодной воды. Умерший лежал в огромной комнате полнометражной квартиры “министерского” дома, один, при свечах. Дом был ещё абсолютно чужим для неё. Чтобы дойти до кухни, нужно было пройти мимо тела. Она ужасно боялась, трусиха. Расплескала полкружки, пока бежала обратно. До странности холодный и жестокий человек, он не обратил внимания на то, как дрожали её руки, как тяжело, спазматически она дышала, сотрясаясь от стука сердца. Он только удивился, почему так мало воды... Попросил принести ещё. Потребовал. Я как-то нечаянно подслушал его речь, на семьдесят процентов состоявшую из глаголов повелительного наклонения. Она расплакалась, потому что умирала от страха, но воду принесла.
- С тех пор я никогда не хожу на похороны, — призналась она мне много лет спустя, когда рассказала об этой истории, — Не то, чтобы я боялась покойников, просто стараюсь избавить себя от этого. Защититься...
Я вспомнил выражение её лица в тот момент, и снова взглянул на её мужа. Нет. Этот не в курсе. О таких дочка моей незамужней соседки - пятилетняя кроха - говорит: «Муж объелся луж…»

Она была на редкость впечатлительной. Впечатлительность – это болезнь. Редкая и неизлечимая. Впечатлительные натуры вызывают в здоровых практических людях сентиментально-снисходительное чувство или глухое, чаще всего бессознательное, раздражение. Такие, как она, кажутся трогательными созданиями, иногда ими даже любуются, но при этом, чаще всего, их не берегут от ненужных потрясений и, по слепоте душевной путая мягкость и ранимость со слабохарактерностью, пытаются бессовестно манипулировать, помыкать ими. И никогда не щадят.
Я опять вспомнил о Книге. Фастилин считал, что «впечатления формируют второе сознание». Он называл это - «путь в плен логики».

Несколько лет назад, спустя полгода после смерти её отца, умершего, если мне не изменяет память, от быстротечного рака лёгких, мне пришлось убедиться в том, насколько она впечатлительна, лично. Это было в начале мая, холода и время простуд были позади, а она была измучена непрекращающимся кашлем. Осматривая больную, я поразился прозрачности её кожи и тому, как она была худа — в доме, который источал сытость. Казалось, её тело, которое было похоже на тело ещё не оформившегося подростка, весит не больше сорока пяти килограммов. Скорей всего, так оно и было. Глядя на меня глазами затравленного зверька, она покорно терпела прикосновения ледяного стетоскопа, послушно вдыхала, со свистом всасывая воздух и выдыхала, заходясь в спазматическом кашле. Прописав ей, в общем-то, бесполезные лекарства, я научил её нескольким восточным дыхательным упражнениям, которые должны были помочь ей избавиться от кашля. Удивившись крепости тщедушного организма, позволившего ей перенести воспаление лёгких без медицинского вмешательства, я сказал, глядя ей прямо в глаза: “Это не онкология. Вы ведь думали об этом? Вам абсолютно нечего бояться. Но если вы будете позволять стрессам брать над собой верх — я не исключаю худшего. Вы должны себя беречь...” Она сразу поверила мне, уже через месяц выздоровела и даже поправилась. Встретив её на улице, я отметил, что она просто расцвела. Это походило на чудесное исцеление. Во всяком случае, так считали окружающие. И только я и она знали, в чём дело.

Квартира, в которой ей предстояло жить, ничуть её не пугала. Тёмные привидения обходили её сознание стороной, не выдерживая незаметно излучаемого ею света. Она тоже никогда не искала встреч с ними.
- Я ведь ни разу не видела тех, кто жил здесь, это совершенно незнакомые люди. Вот увидишь, здесь будет уютно, я разведу цветы. А слухи... Ты что, веришь во всю эту чушь? Я – нисколечко.

Она часто смеялась лёгким молодым смехом, казалась такой тихой и счастливой, когда осталась одна. Противоестественно счастливой для взрослой женщины, прожившей в законном браке семнадцать лет. По вечерам мы с ней иногда играли в шахматы и смотрели маленький кухонный телевизор с нечётким чёрно-белым изображением, рассказывали друг другу о прочитанных за прошедшие годы книгах и обсуждали наши планы на будущее. Будущее у нас было радужным, но совершенно разным. На мои ухаживания она никак не отреагировала, принимая их как должное, но не придавая им особого, по-женски личного значения, и я, может быть, из малодушного самолюбия, не решился навязываться, до конца её жизни оставаясь многолетним знакомцем, участковым врачом и другом.
Вскоре в укромном углу кухни, под настенным бра с уютным абажуром из макраме, на стареньком велюровом кресле, которое мы вместе купили в комиссионке, возник ушастый пёстрый кот по имени Сарданапал, с диковатыми умными глазами. По количеству оттенков шерсти он напоминал акварельный мольберт с растёкшимися красками.
- С тех пор, как он появился, мне не так скучно, я чувствую себя как будто защищённой от чего-то плохого, — говорила она, наливая в блюдце молоко.
Кухня пропиталась запахом крепкого кофе, чего-то ванильно-сладкого и сигаретным дымом. В комнате я почти не бывал. Там было много книг — я знал это потому, что помогал ей при переезде. На окнах появились хрупкие традесканции, кружевные аспарагусы и лианы с мясистыми лоснящимися листьями в белых прожилках. Она почему-то любила вьющиеся растения и совершенно не верила в то, что они приносят беду.

Слева от меня послышалось сиплое дыхание. Тимоша пошевелил лиловыми от мороза пальцами и поправил воротник ватника, тщательно заправив под него свои длинные, как у художников или старых хиппарей, седые космы.
- Ты потом будешь плакать и мучиться. Поцелуй её. Или просто дотронься... - укоризненно повторил он, нисколько не рассчитывая на то, что я отвечу.
- Хочешь выпить? Идём ко мне. Не хочется видеть эти благополучные морды на её поминках, - предложил я, зная, что Тимоша не сможет отказаться. Я мог предложить это кому угодно, однако с Тимошей можно было пить молча, не обращая на него внимания. Всё, что он произносил, не преследовало, в общем-то никакой конкретной цели. Тимоша давно уже разобрался в чувствах собственной значимости, не претендуя ни на понимание, ни на видимость формального диалога. В разговоре ему вполне хватало самого себя. Он был совершенно самодостаточным. В прошлом у него остались распавшаяся семья, невостребованное высшее филологическое образование и неоконченная кандидатская диссертация по вопросам древней литературы. Он был, в общем-то, комфортным человеком. Ему были известны два нехитрых принципа общения, которые, собственно, и определяют все нюансы и правила хорошего тона: первый принцип — никогда не плевать в открытую навстречу тебе душу, второй — не ломиться в душу, закрытую от тебя по каким-либо причинам. И он неукоснительно придерживался этих принципов. Если бы не хвост смутных недомолвок, волочившийся за Тимошей из-за его болезни, он мог бы отлично ладить с людьми.
- Пойдём, - с готовностью согласился он и, прищурившись, будто пытался разглядеть что-то поверх серых крыш и деревьев, вдруг ни к селу, ни к городу, добавил: - Всё небо душами утыкано.

Он никогда не кивал головой в знак согласия. Просто соглашался - и всё. Эта особенность выдавала в нём человека с крепко укоренившимся внутри чувством собственного достоинства, которое исключало любые проявления подобострастия перед кем бы то ни было. А ещё Тимоша втихаря писал стихи, но показывал их неохотно, будто считал это невинное занятие постыдным. Стихи были неважнецкими, однако не грешили ни притворством, ни эффектной литературной показухой, в них он воплощал какую-то непостижимую для душевно здравых людей правду, которую он, вне всякого сомнения, видел и осязал, не всегда понимая, что за ней стоит.
- Опять, сволочь, развлекается, - горько подытожил Тимоша, коротко взглянув напоследок в сторону подъезда, - Не успокоится никак.
Я не ответил. Это была его тема. Он искренне не верил в случайные совпадения и бдительно вглядывался в странности жизни, так как считал всё это знаками, которые, по его мнению, посылает людям судьба.
— Видел его позавчера. Выглядит, как человек.

Мания преследования у Тимоши, в форме которой проявляла себя вялотекущая шизофрения, имела чёткую гуманистическую направленность. Время от времени он видел некоего подозрительного человека, малозаметного прохожего в сером плаще, а после этого, как правило, с кем-то из круга достаточно близких знакомых случалось несчастье. Фигура в сером поглощала всё его внутреннее внимание. Тимоша пытался установить связь между нею и мировым злом, которое чаще и чувствительнее всего давало знать о себе посредством чьей-либо преждевременной скоропостижной смерти.
Он не раз задавался вопросом - кто этот зловещий посланник в сером плаще? Был он наёмником, исполнителем чьей-то могущественной воли, или же сам являлся воплощением зла - в условном пространстве лично Тимошиного или вообще человеческого восприятия. Если посланник был всего лишь исполнителем, его можно было бы, конечно, устранить, но не было никакой гарантии, что вслед за ним не появится какой-нибудь его клон. Тогда ситуация напоминала бы нечто вроде шахматного “вечного шаха”. К тому же физическое устранение посланника постоянно ставило бы под угрозу жизнь и свободу исполнителя этой благородной миссии. А если же подозрительный тип в сером был одним из персонифицированных воплощений абсолютного зла, то вступать с ним в открытую конфронтацию было ещё опасней и бессмысленней, и более логичным представлялось соблюдать осторожность и защищаться.

Защиту Тимоша рассматривал как специально продуманную личную и социальную гигиену во всём пространстве человеческого обитания — и внутреннем, и внешнем. Именно над этим бился Тимошин беспокойный ум, заставляя его превращать десятки больших и толстых “амбарных” тетрадей в десятки рукописных фолиантов, где скрупулезно разрабатывалась методика системного спасения человечества от вмешательства тёмных космических сил в частную жизнь ни в чём не повинных людей.

Те, кто был знаком с Тимошей, давно избегали его по той причине, что смерть близких коснулась каждого из них лично, и каждый из пострадавших накануне слышал от Тимоши его малопонятные замечания о человеке в сером плаще. Многие открыто насмехались над ним, некоторые безуспешно пытались вникнуть в его бред, спорили, доказывая галлюциногенное происхождение его призрака, но когда после подобных разговоров случалось непоправимое горе — ненавидели до глубины души, считая карканье полусумасшедшего филолога причиной своей частной трагедии. Тимоша остро чувствовал даже глубоко скрытую неприязнь и страдал. Поэтому в последние годы, когда в жизни Тимоши воцарился ледниковый период всеобщего отчуждения, вызванный его душевной болезнью и тонким суеверным страхом, который при соприкосновении с необъяснимым испытывают даже безнадежные скептики, разговоры о сером плаще возникали у него всё реже, хотя это не имело никакого отношения к течению его болезни. Улучшений в душевном здоровье Тимоши не наступало. Скорее, наоборот. Неуловимый фантом продолжал преследовать его наяву всё чаще и наглее. Иногда он подходил достаточно близко и бесцеремонно заглядывал ему в лицо, ничуть не боясь впоследствии быть узнанным. Но Тимоше не удавалось запомнить изменчивые и как будто бесцветные, невыразительные черты, и это обстоятельство его отчаянно мучило.

О подробностях Тимошиного параноидального бреда я узнал от неё, во время наших с ней вечерних разговоров. С ней Тимоша не боялся быть откровенным. Она умела слушать, не вступая в дискуссии и не демонстрируя скептицизма, так как никогда не полагалась на собственные предположения относительно вещей, о которых не имела понятия. Тимоша испытывал к ней доверие. Она отвечала ему серьёзным вниманием, на которое вообще могут быть способны женщины во время бесед на отвлечённые от их собственного мира темы. Пересказывая мне вкратце всё, чем он с ней делился, она почти не искажала, не перевирала и не приукрашивала то, что слышала. Можно сказать, что они с Тимошей были дружны. Но видел ли он Книгу? Вряд ли. Она его искренне жалела. Поэтому, приглашая его в собутыльники в этот безысходный для меня вечер, я был чист перед её душой, если она сейчас наблюдала за нами. Мне очень хотелось, чтобы в числе тех, с кем она незримо находилась рядом сегодня, оказался и я.

Мы выпили бутылку водки с мрачным названием “Холодный яр” и зимним пейзажем на этикетке, где бесстрастно поблёскивала радужная голограмма. Но я так и не опьянел, в отличие от Тимоши, который терял ощущение реальности легко и стремительно. Пьянея, Тимоша не раскисал и не веселел, не впадал в слезливость и вообще вёл себя очень сдержанно для человека со столь грустным диагнозом. Он не мучил меня расспросами и предположениями относительно причин её смерти. На этот счёт у него имелась своя, отличная от медицинской, точка зрения, которую он даже не пытался излагать. Эта точка зрения была безнадежно далека от здравого смысла, поэтому не облекалась в слова и ускользала от формулировок.
- На кладбище пойдёшь? - как о чём-то обыденном, спросил он.
Я отрицательно покачал головой.
- Правильно, там её нет, - согласился он, с меланхолической улыбкой уставясь на влажный лепесток вареной колбасы, - И ведь заметь, никаких гномов.
«Гномами» Тимоша называл всё, что люди связывали с суевериями. Ему было всё понятно. Расчётливый тип в сером плаще, преследующий гнусные цели. Смерть и жизнь. Тьма и свет. Охотник и мишень. Убийца и жертва. И никаких гномов. Я даже слегка позавидовал ему. Рядом с ним у меня больше не возникало безотчётного суеверного страха. Мне не за кого было больше бояться, некого было спасать. И некого было больше терять, кроме Сарданапала. Единственное, в чём бы мне хотелось упрекнуть Тимошу, так это в том, что он не предупредил меня. Может быть, я хотя бы попытаться её сберечь. Кроме неё у меня, по большому счёту, никого не было. Но упрёки были бесполезны, пророчества Тимоши были бессильны предотвратить что-либо. Да и никому бы, честное слово, в голову не пришло, что выбор на сей раз падёт на неё.
Она, конечно, хандрила в последнее время. Гораздо чаще, чем обычно. Я, как врач, объяснял это женской депрессией, которая у всех чувствительных натур усугубляется осенью и достигает кризиса к концу ноября. Не без ревнивого посасывания под ложечкой я предположил скрытый невроз — как последствия, быть может, не до конца пережитого разрыва с семьёй. Виной этому были тихие тёмные платья, которые она носила. Но я знал, что это практически не смертельно. Склонностью к суициду она не страдала, и мне казалось, что я помогу ей всё это преодолеть. Много ли мы придаём значения недомоганиям - у себя, и тем более у других? А когда она попала в больницу - сделать уже ничего было нельзя. Она слишком долго скрывала симптомы своей странной болезни, не веря в то, что всё, что с ней происходит, представляет серьёзную опасность.
Мне не хотелось думать о метафизических причинах её смерти. И ещё я вдруг понял, глядя на зыбкий блик света, плавающего в прозрачной жидкости на донышке хрустальной рюмки, что моё будущее, потускневшее после её смерти, гораздо короче моего прошлого.

2.

Через месяц в тёмном и пыльном, с давно требующей ремонта электропроводкой, подвале злополучного дома, в незаметной каменной нише, кем-то будто нарочно выдолбленной в стене, дотошный дворник обнаружил огромную стеклянную колбу с ртутью. Обнаружил случайно - искал пропавшую кошку из квартиры этажом выше. Новость, которая по примитивности своей походила больше на сплетню, чем на реальный факт, повергла в шок всех, кто узнал о находке. Подъезд в аварийном порядке расселили. С тех пор дом пустовал, уставясь в бетонную стену на противоположной стороне улицы пустыми провалами окон.
В местной газете написали, что ртуть была разбрызгана по цементному полу во мраке подвала и находилась там, судя по всему, несколько лет. К статье прилагалась и фотография колбы, которая походила на тигель алхимика. Виновных найти не удалось. Всё стало ясно, причина гибели людей оказалась на поверхности, но суть происшествия не укладывалась в рамки разумных объяснений. Неизвестный никому, и потому безликий, психопат безнаказанно растворился в очевидных уликах.
- Вот так. И никаких гномов... - грустно констатировал я, встретившись с Тимошей у вечерней забегаловки, где он терпеливо караулил случайных знакомых. Денег у него, как всегда, не было.
Тимоша поёжился и уставился на меня соболезнующе, как на несмышлёного младенца или недоумка.
- Я же говорил, что видел его. Накануне...
- Эта дрянь находилась там не один год.
- Ну и что? Откуда, по-твоему, она взялась? И где этот дворник был раньше?
- Её кто-то украл, откуда-то принёс и спрятал там. Кто-то конкретный, из плоти и крови. Или ты думаешь, он проходит сквозь стены?
Тимоша несколько секунд подумал и уверенно сказал, почему-то беспокойно всматриваясь голубоватый круг света под уличным фонарём у одинокого табачного киоска:
- Конечно, нет. Знаешь, ведь всё конкретно. Надо было вовремя поставить решётку. Замок. Просто надо было следить за ним, вот и всё.
- Решётка поможет защититься от мирового зла? - в моём голосе зазвенела злая ирония.
- Иногда и решётка помогает. Только кто-то должен заняться этим. Конкретный кто-то. Из плоти и крови. И никаких гномов.
Он опять с тревогой взглянул куда-то мимо меня. Ощутив смутное беспокойство, как будто кто-то глядел мне в затылок и машинально оглянувшись, я увидел, как высокая мужская фигура в сером плаще бесшумно мелькнула в тени киоска.
- Погоди-ка, - шепнул я и сделал несколько неверных шагов по мёрзлому асфальту.
Это была ошибка. Круг света под фонарём источал голубое сияние, посверкивал морозными корпускулами, и был пуст. У киоска было безлюдно.
- Согреемся? По сто? - предложил я Тимоше. В отличие от большинства глубоко пьющих людей, тот никогда не затевал разговоров на эту тему первым.
- Видел? - спокойно спросил он, наблюдая за мной исподлобья, — Не бойся, тебя он уже не достанет.

Идя на поводу у болезненного воображения, я ещё несколько раз попадался на удочку смысловых галлюцинаций. Серый плащ — банальность. Процентов десять-пятнадцать мужчин ходят в серых плащах, объяснял я кому-то внутри себя. Но этот внутренний кто-то не верил мне. Это был, вне всяких сомнений, необычный, особенный серый плащ. И дело не в том, что он чем-то отличался от остальных. В маленьких городах любят серый цвет. И плащ сам по себе - что может быть идеальнее, анонимнее? Внешне он походил на десятки серых плащей. Но в том-то и дело, что он не был просто одеждой. Это скорее было похоже на маскировку.
Когда я за чашкой кофе сболтнул лишнее по этому поводу своему коллеге, однокашнику по мединституту, который к тому же превосходно знал незатейливую историю Тимоши как обыватель и как практикующий психиатр, он сочувствующе посмотрел на меня и предложил поговорить с ним об этом более подробно, но не сейчас, а завтра, прямо в его рабочем кабинете. И тогда я сказал себе: “Стоп”. Мне было хорошо известно, чем пахнут подобные разговоры. Они пахнут диагнозом “паранойя”. К счастью, инцидент удалось замять, и подобного рода неосторожной откровенности я больше не допускал.

О ртути большинство обывателей скоро позабыли. К тому же не прошло и года, как случилась сенсация - в Америке террористы взорвали два гигантских манхэттенских дома-близнеца. Статистика, касающаяся погибших и пропавших без вести, была убийственной, завтрашний день - пугающим. Почудилось, что третья мировая война, одна мысль о которой могла повергнуть в состояние бессонницы любого, даже самого равнодушного к политическим потрясениям обывателя, уже началась. Отвлечённые метафорические пассажи библейского Апокалипсиса показались вполне материальными, и в двери моей квартиры хлынули миссионеры самого разного религиозного толка - от свидетелей Иеговы и различного толка христиан до сатанистов. На телеэкране снова и снова возникали гибнущие небоскрёбы. Они дрожали и распадались в пламени, как разлетающиеся одуванчики при замедленном показе киноплёнки, и срывающийся женский голос, горько выговаривающий в трубку сотового телефона понятные без перевода английские слова, перекрывался бесстрастным голосом переводчика: “Я хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя...” За секунды до смерти, в огне и дыме, среди панического крика обезумевших людей, американская журналистка, оставшаяся для меня и миллиардов телезрителей безымянной, прощалась со своим мужем. Ай лав ю. Май лав. Май бэби. Ай лав ю. А кто сказал, что мы должны быть счастливы, мон ами? Это было невыносимо.
Я выключил телевизор, вцепился в подоконник и прижался лбом к холодному оконному стеклу.
В последнее время слово «смерть» стало неотъемлемой частью моей внутренней лексики. Понятие смерти входило в меня медленно, с годами, с потерей близких и чужих, приобретая благодаря средствам массовой информации обывательское циничное значение потери человеческой жизни. Впрочем, по Фастилину, смерть - третье сознание, и мы всю свою жизнь себя готовим к нему…
Сквозь окно, залитое осенним дождём, был виден угол спортивной площадки, огороженной ржавой, прорванной в одном месте, проволочной сеткой, и часть двора. Начинало темнеть. Человек в сером плаще и тёмном берете сидел под струями дождя на детских качелях напротив моего подъезда и, едва покачивая ногами в узких модельных туфлях, тонкими белыми пальцами лениво листал огромную толстую книгу. Я попытался рассмотреть черты его лица, но не смог этого сделать, изображение дрожало и плыло. Картина в оконном переплёте выглядела почти абсурдно. Сердце моё сжалось, как перепуганная зверушка.
Одевшись, я вышел из дому, плохо представляя себе, зачем мне, собственно, это надо. Двор был тих, как во сне. Пустые качели раскачивались в вязком сумраке.

3.

Через пару месяцев мы с Тимошей оказались в недорогом кафе на окраине старого центра. Попали мы туда случайно. Бывший приятель, одолживший в лучшие времена довольно увесистое количество денег и затем исчезнувший из моей жизни на несколько лет, вдруг объявился и вернул старый долг. С этими деньгами я давно, хоть и не без досады, распрощался навсегда, поэтому, встретив Тимошу у киоска со смешным названием “ZOO”, где я покупал лакомства для Сарданапала, решил пригласить его в кафе и таким образом расстаться с давно списанными деньгами. Душа моя ещё болела, время от времени капризно требуя воспоминаний об этой женщине. Это было обезболивающим лекарством, и Тимоша не мешал мне говорить о ней. Все остальные её просто не знали, поэтому мне, честно говоря, не хотелось видеть никого из них так, как хотелось видеть Тимошу.

Мы заказали по две порции сладкого чёрного кофе, бутылку минеральной, аппетитное мясо по-французски, салат «оливье», ломтики селёдки, пупырчатые солёные огурчики, жареную осетрину с хрустящими соломками картофеля и жульены из белых грибов. Из всего этого гастрономического великолепия вытекало, что ужинать мы с Тимошей будем долго и пить будем много.
Кафе ближе к вечеру незаметно наполнилось людьми, и вскоре свободных столиков в маленьком зале не осталось.
- Я не помешаю? - отодвигая стул напротив меня, вежливо, но тоном, не допускающим отказа, осведомился невзрачный тип в коричневом клетчатом пиджаке.
Я был против, но промолчал. Я вообще не любил качать права. К тому же Тимоша, быстро и незаметно опьянев, уснул, уронив голову на руки, лежащие на столе, а мне не очень-то улыбалась перспектива в результате скандала оказаться на морозе с бессознательным приятелем на руках.
Тип удобно уселся на стуле, положив к себе на колени небольшой коричневый портфель, втянул воздух в тонкие трепетавшие ноздри, не столько принюхиваясь, сколько, показалось мне, наслаждаясь запахом съестного, торжествующе улыбнулся, подмигнув кокетливой официантке с ярко подведёнными восточными глазами, и негромким приятным голосом продиктовал заказ, который был исполнен ею почти молниеносно. Ему принесли бутылку коньяка «Тиса», плитку чёрного шоколада и аккуратно нарезанный лимон, веером разложенный на крошечном блюдце, что вызвало во мне безотчётную злость.
Затем, оттопырив мизинец, незнакомец отодвинул от себя ресторанную стопку из голубого стекла и точным изящным движением, как делают рокировку опытные шахматисты, поставил вместо неё миниатюрную, пузатую серебряную рюмочку на тонкой ножке.
- Не люблю пить коньяк дома один, - зачем-то объяснил он мне, наверное, истолковав мой взгляд максимально близко к тексту, - Хотите за компанию?
Я неуверенно кивнул, и он незаметным движением фокусника извлёк откуда-то вторую рюмку. Коньяк он пил, как настоящий гурман - глотая по капле, медленно перекатывая серебро в ладонях, вдыхая пары коньяка и с наслаждением глядя куда-то в глубину зала.
У меня закружилась голова. Пытаясь это скрыть, я улыбнулся, будто извиняясь. Незнакомец, наверное, истолковал мою вымученную улыбку как приглашение к разговору. Это было вполне логично, так как Тимоша безнадежно спал. Он приподнял рюмочку и качнул ею в мою сторону, будто чокаясь с кем-то невидимым.
- Будем здоровы… Как смешно выглядят люди, когда не думают о... Скажем так, о том, как хрупка жизнь, - задумчиво сказал он, глядя на щекастого толстяка за столиком напротив, с жадностью поглощающего золотистый куриный окорок. Я отвёл глаза. Его слова показались чуточку напыщенными, а тон - чванливым. К тому же мне всегда было стыдно и неприятно наблюдать за жующими людьми.
- В такие минуты они похожи на... животных, — продолжал он свою мысль. В том, как он говорил, неторопливо, с многоточиями, делая небольшие паузы перед ключевыми словами фразы, было что-то нарочитое, как будто он любовался собственной мыслью и щедро предлагал полюбоваться ею собеседника.
- Ну и что? Еда не самое красивое занятие, — пожал плечами я.
- Ну да. И не самое комическое. Да и не самое жалкое, правда? — тихонько хохотнул он и неторопливо, будто прицениваясь к окружающей обстановке, поднёс рюмку к губам.
- Вы что, художник-карикатурист или, извините, мизантроп? — стараясь не показаться враждебным, поинтересовался я, в душе обозвав его козлом.
- Ни то и не другое. Я просто... немножко циник, — блеснул он идеально ровными белыми зубами, в тусклом свете настенных светильников вдруг показавшимися мне пластмассовыми.
Толстяк за столиком напротив поперхнулся и закашлялся так, что его спутница, бледная худышка в бесцветном вязаном свитере, испуганно встрепенулась и похлопала его по сутулой спине. Толстяк покраснел и выпучил глаза, продолжая кашлять и задыхаться. В его глазах появилась паника. Наконец, он, всхлипнув, издал хлюпающий горловой звук, напоминающий хрюканье и отрыжку одновременно, и, наконец, затих. Затем поднял голову, затравленно оглядел присутствующих, тщательно вытер жирный рот салфеткой и озабоченно посмотрел на часы. По всему было видно, что аппетит у него пропал.
- Та-а-ак, уже лучше, — удовлетворённо осклабился мой сосед и снова наполнил рюмки.
Картина окружающего меня мира вдруг затуманилась, чуть-чуть сместилась, рассыпаясь на мелкие фрагменты, затем как будто сфокусировалась заново, вызвав во мне ощущение, которое вызывает в детстве игра с калейдоскопом. Посетители кафе, на которых мне не приходило в голову обратить внимание ещё минутой раньше, были отвратительны, как нетопыри. Прикрыв глаза, я против своей воли представил их ещё более отвратительными — обнажёнными, совокупляющимися и ещё Бог знает за каким занятием, когда их никто не видит. Внутри меня что-то сгустилось и отяжелело, вызвав лёгкий приступ тошноты.
- Насекомые люди… - ехидно констатировал незнакомец, как будто мой череп был прозрачным.
- Вы не очень-то снисходительны, - заметил я.
- Это не я… Был в античном Риме такой неоднозначный деятель - Фастилин. Целую теорию сложил о насекомых людях. Что-то вроде… м-м-м… гумилёвской теории о пассионариях. Так и назвал её - «Насекомые люди».
Я попытался сосредоточиться на мысли о Книге. Я был почти уверен в том, что мой собеседник не мог знать о «Параллельной истории».
- А зачем напрягаться? Что вы так лоб-то наморщили? - беззаботно отозвался он и, сделав глоток, он неожиданно спросил:
- А у вас, извините за любопытство... Что-то случилось?
- С чего вы взяли? - внутренне ощетинился я.
- Так... Настоящие несчастья, в отличие от неприятностей, часто делают людей немножко... сентиментальными.
Это прозвучало, как изысканное, и оттого ещё более оскорбительное, хамство, но он тут же спохватился и, ласково посмотрев на меня бархатным взглядом, если такое сравнение вообще можно отнести к светло-серым глазам, произнёс:
- Давайте выпьем за то, чтобы неприятности, которые с нами происходят, не беспокоили нас дольше, чем они того... заслуживают.
И потом, не отводя взгляда, тихо добавил:
- А что до несчастий... Давайте выпьем за то, чтобы у нас достало сил с ними справиться. Или... смириться.
- Самые страшные несчастья происходят не с нами, а с теми, кто... умирает. С теми, кого мы любим, - сдавленно пробормотал я, неумело пытаясь попасть в тон его несколько старомодной, чуть высокопарной речи. Впрочем, произносил он всё это так непринуждённо, что фразы становились чистыми, простыми и попадали сразу куда-то внутрь меня, и мне от этого вдруг стало легко, комфортно. И коньяк показался поразительно вкусным, хотя раньше я никогда его по-настоящему не ценил.
- Нет, - мягко возразил он. - Самое страшное происходит именно с нами. С теми, кто остаётся здесь. Кто чувствует. Тем, кого нет, несчастья не угрожают. Боль. Печаль. Разлука. Они не знают, не помнят, что это такое.

Он был прав. Странно, почему я раньше не понимал таких простых вещей? Всё жуткое остаётся с нами, живыми. В то время, как горе обрушивается на нас всей тяжестью, их последним уделом становится бесчувственный покой. Там, в их мире, если он вообще существует, наверное, нет звуков. Запахов. Одиночества. Мне стало невыносимо, до слёз, жаль себя, и я почувствовал себя проницаемым.
Неожиданно я рассказал ему о том, что меня мучило в истории с ртутью. Об угасшей женщине с незавершённой жизнью, чья смерть осталась безнаказанной. О квартире с мрачной славой. О Сарданапале. О вьющихся растениях. О навевающих смутный ужас хлебниковских стихах. Со стороны это, скорее всего, было похоже на неуёмную пьяную болтовню, но мне было не до того, чтобы оценивать чужую реакцию на происходящее. Меня захлестнул сумбурный поток сознания, рассказ был бессвязен и состоял из незавершённых кусочков воспоминаний и придуманных мной диалогов с воображаемыми людьми, из обрывков впечатлений, мимолётных ассоциаций и чувств. Всё, что я говорил, напоминало мне самому ссыпанные в одну кучу осколки мозаики. Сердце трепыхалось. Простенькая деревянная резьба на стенах вздрогнула и поплыла, сплетаясь в затейливый многофигурный орнамент. Мир на долю секунды вновь утратил равновесие, но в следующий миг восстановил его заново, в какой-то другой точке. Официантки на стройных сильных ногах с узкими лодочками ступней в такт бархатному голосу невидимой певицы медленно покачивались в воздухе, осторожно перемещаясь между оазисами обеденных столиков, заваленных цветами и разноцветной снедью. Со своими сверкающими подносами в тонких руках, с острыми наманикюренными коготками и сияющими колечками на длинных пальцах, они были похожи на нездешних гурий. Я замолчал и опрокинул в себя недопитую рюмку.
- Ну вот, уже намного лучше... - сделав очередной глоток, усмехнулся он и взглянул на часы. Его лицо выразило озабоченность. Толстяк, незадолго до этого так опасно подавившийся курицей, грузно поднялся из-за стола, почему-то с гадливостью взглянул в нашу сторону и брюзгливым тенором, не вязавшимся с его импозантной внешностью, потребовал счёт. Потом покачнулся и, темнея лицом, медленно осел на пол между усыпанным грязными салфетками столиком и отодвинутым стулом. Кто-то выключил музыку, и в зале повисла недобрая тишина.
Я вскочил, но собеседник цепко схватил меня за руку и требовательно потянул вниз.
- Не вмешивайтесь. Сейчас приедет скорая. Они уже вызывают её по телефону.
- Я сам врач... — вяло возразил я, в глубине души понимая, что дела у толстяка хуже некуда.
- Ну и что? Вы уже ему не поможете.
Минут через десять в зал вошли люди с чемоданчиками. Они были похожи на переодетых в медицинские халаты монашков со строгими иконописными лицами. По их молчаливому переглядыванию, по тем ритуально-точным движениям, которые производили они, перекладывая грузное тело на носилки и ещё по каким-то необъяснимым приметам я понял, что шансов у толстяка практически нет. Девушка в свитере тоненько заскулила, некрасиво сморщив лицо и зажав рот руками. А спустя ещё несколько минут, под приглушённо гудящие, как спрятанный где-то под потолком зала улей, разговоры посетителей, официантка с выражением недовольного беспокойства на лице уже свернула испачканную скатерть и принялась вытирать стол. В кафе заметно поредело.
- Зачем вы остановили меня? - безразлично поинтересовался я, ощущая лёгкую брезгливость к себе самому.
- Это всё равно ничего не изменило бы, - ответил он, с удовольствием облизывая кусочек лимона.
- Вы... знали это с самого начала? Откуда вы знали? - прошептал я. Обжигающая льдинка внутри меня тихо ткнулась в солнечное сплетение.
Атмосфера вокруг нас стала неприятной, нервной. Насупленные официантки с уродливыми щелочками ртов на месте исчезнувших улыбок, как потерянные, бродили между опустевшими столиками, нервно одёргивая скатерти и убирая грязные пепельницы.
- Да оставьте вы свою метафизику. Откуда я мог знать? Просто не хотелось прерывать беседу, - тихо отозвался он и заинтересованно взглянул на меня, - Вы такой чувствительный. Ещё по капельке? - и он плеснул несколько янтарных капель в мою рюмку.
Казалось, всё что происходило в последние полчаса, не произвело на него никакого впечатления. Может быть, он тоже сумасшедший, подумалось мне. Тимоша по-прежнему ровно посапывал, уткнувшись носом в рукав свитера. Меня мучила совесть. Оказывается, так просто заставить меня ни во что не вмешиваться, достаточно лишь потянуть за рукав.
- Послушайте… Вы всерьёз думаете, что от вас может хоть что-нибудь зависеть? - осторожно поинтересовался он.
- Не люблю фатализма, - буркнул я.
- Разве я фаталист? Скорее, просто реалист.
- Прагматик… — подсказал я.
- Скептик, — парировал он.
- Я не верю в случайности, — зачем-то ляпнул я.
- Это ваше дело, - с достоинством улыбнулся он, - Вы о... об этой вашей истории с ртутью, что ли?
- Да. И об этом тоже.
- Ну-у... - разочарованно протянул он, - Тогда это тем более ваше личное дело. Вопрос веры. Добровольное заблуждение.
- Что вы хотите этим сказать? - всё более развязно продолжал я перепалку, отлично понимая, что за его и моими до смешного ничего не значащими словами стоит нечто большее, серьёзное, то, что шарлатаны называют несовпадением биополей.
- Видите ли… - он замялся, будто сомневаясь, пойму ли я его мысль. - Истина неизбежно становится аксиомой. Аксиома же со временем обрастает новыми условиями, сужает круг действия истины. То есть… ставит её под сомнение. Следовательно… Истины не существует вне нашего сознания, а в нашем сознании она существует как величина перманентная и непостоянная…
Его голос становился всё более вкрадчивым. Видимо, я глупел прямо на глазах, поскольку вдруг он замолчал, отбросил волосы со лба и откинулся на спинку стула.

- А хотите анекдот? Мне кажется, вы способны его оценить,— неожиданно оживился он и постучал указательным пальцем лежащей на столе руки по сигаретной пачке, будто призывая к вниманию, — Представьте, тащится по пустыне Гоби, вернее, по другой какой-нибудь пустыне, предположим, это Сахара, или ещё какая-нибудь песчаная Тмутаракань... В общем, ковыляет верблюд, изнывает от жары, а навстречу ему ползёт, барахтаясь в песке, пьяная черепаха. Увидела его и говорит: ”О! Кэмел!”
Он замолчал и посмотрел на меня изучающе.
- Не смешно, - пожал плечами я.
- Конечно, не смешно. Вы же не дослушали. Итак, она восклицает: ”О! Кэмел! А что у нас тут, гололёд?” Верблюд удивился. “Ты что, - говорит, - черепаха, совсем мозги пропила, что ли? Какой у нас может быть гололёд, в такую жару, в пустыне?” А она: ”Да? А зачем же столько песка насыпано?”
В моей голове неожиданно воцарилась пауза.
- А почему это не могло произойти в пустыне Гоби? - глупо спросил я. Он глумливо усмехнулся, снова отхлебнул из рюмки и примирительно сказал:
- В Гоби, если память мне не изменяет, черепахи не водятся. Извините, но вы мне напоминаете эту черепаху. Только не обижайтесь, ради всего святого.
- Чем же? - сдержанно поинтересовался я, стараясь сохранять достоинство. Чёртов умник.
- Стереотипностью представлений. Именно стереотипностью представлений, голубчик. Даже Книга вам не впрок. Вы так... так трогательно привязаны к своим милым штампам, что даже реальность игнорируете. Переиначиваете её. Перевираете, точнее. Особенно, когда вы говорите, что не верите в случайности. Ну и... когда так уверены в том, что без вас мир будет крутиться как-нибудь иначе, хуже, чем с вашей неоценимой помощью. Да не хмурьтесь вы, я вам Америку не открываю. Мои слова можно отнести к любому. Всем хочется казаться уникальными. Хотя бы в собственных глазах.
Он прыснул, но тотчас же подавил смех и сочувственно на меня уставился. Мгновенные переходы в его поведении обескураживали меня. Дискомфорт становился всё невыносимее с каждой его фразой.
- Выходит, от нас с вами ничего не зависит? Убийца убивает, насильник насилует, вор крадёт, а мы - в стороне? Статисты?
- Я себя в виду не имею. У меня, скажем так... другие жизненные задачи. Более... существенные.
- Вот как? У вас, значит, существенные задачи, от вас что-то может зависеть, а от меня и таких, как я, не может?
- Похоже, что так. Да и, если честно, размышления о том, зависит от меня или не зависит что-то в этом дурацком мире, меня давно уже не волнуют, - он сыто осклабился и удобно развалился на стуле. - Да вы не расстраивайтесь так, не расстраивайтесь. Это всего лишь вопрос компетенции. В вашей компетенции - зачинать детей, ну ещё, может быть, растить их, воспитывать. Заботиться о родителях. Лечить. Учить. И заниматься тому подобными скучными вещами. У вас ведь никто этого не отнимал, верно? Радуйтесь!
У меня никогда не было детей. Моих родителей давно не было в живых. В медицине я выдающимся светилом не был. Учить кого-либо мне было попросту нечему. Мой жизненный опыт был скудным, а познания жалкими. Глотнув коньяк залпом, я благоразумно промолчал, чтобы лишний раз не попадаться к нему на язычок.
- А решать вопросы более... высокого порядка... Вам, во всяком случае, не дано.
- Откуда вы знаете, что кому дано? - недовольно проворчал я. Меня бесила его самоуверенность.
- Да ведь у вас это на лбу написано, дружок. Не обижайтесь. Вы ведь гуманист, - он хмыкнул, - Сами, по личной инициативе, и мухи не обидите. А чтобы принимать участие в... Скажем так, в глобальных вещах - необходим определённый цинизм. Иначе можно погубить всё дело.
- Какое дело? - не понял я.
- Да это так, к слову. Что вы так настораживаетесь? Любое. Любое стоящее дело. Научное открытие, например. Талант. Бизнес. Дело справедливости. А уж дело высшей справедливости - и подавно, - он горько улыбнулся, - Человек существо слабое, но - злопамятное и мстительное. Ему необходима уверенность в том, что на свете существует... высшая справедливость. Вернее, высшая инстанция, которая заведует вопросами воздаяния... Ну и возмездия, разумеется. И знаете, никто не хочет видеть очевидного: высшая справедливость - сродни закону, и выглядит совершенно не так, как нам хотелось бы. Это не золотая рыбка, это ловушка. Она безразлична, как механизм, неудобна, жестока. Она ужасна по сути. Хотя... В некотором смысле она очень точна в исполнении наших хотений. Слишком точна. Ведь иногда мы плохо представляем себе, чего мы, собственно, хотим, когда мечтаем о волшебных палочках и философских камнях. Хотите историю? - его глаза сухо блеснули, отразив электрический свет, - Старик и старуха приютили странника, накормили, постель постелили... Ну, в общем, поступили, как и полагается поступать настоящим добрым самаритянам. Конечно, они вправе были рассчитывать на благодарность, но странник был нищим, и оба они прекрасно понимали, что взять с него нечего. Поэтому им ничего не оставалось, как совершать эти маленькие благодеяния бескорыстно. И тут высшая справедливость проявила себя как нельзя более красноречиво. Слушайте внимательно. Нищий попрошайка на самом деле был переодетым в лохмотья ангелом, ведь ангелу, как и, простите, идиоту, что впрочем почти одно и то же, знаете ли, до лампочки, как он одет, как выглядит со стороны, и что о нём люди подумают. Работа... Он предложил старикам пожать плоды их добрых поступков и пообещал выполнить любое их желание. Сокровенное. Нужно сказать, что старики прожили вместе целую жизнь, и в личных отношениях друг к другу им уже не так-то просто было разобраться. Короче, в области желаний, то есть в области сокровенной, казалось им, они давно уже не совпадали. Старик решил пожелать денег побольше, старуха - молодости или... Ну, я уже не помню, простите, давно было дело. Они тут же переругались, и старуха в сердцах заявила: “Глаза бы мои тебя не видели!” “И мои бы глаза тебя не видели!” — не остался в долгу супруг. И знаете, что случилось? Оказывается, их сокровенным желанием было не совсем то, что они представляли себе. А конец истории таков: ангел сдержал обещание, и они получили то, чего на самом деле хотели.
- И что?
- Ну и бестолковый же вы. Они оба ослепли, вот что!
Слова сыпались из него, как аккуратные горошины — одно к одному, и со стороны могло показаться, что между его мыслями нет особой связи, но я-то чувствовал, что всё, что он говорил, не было просто никчемушными излияниями отдыхающего сноба. Он произносил этот текст специально для моих ушей. Мне это немного льстило. Одновременно с этим его слова вызывали во мне испуг и внутреннее отторжение. Что-то внутри меня содрогалось, противилось, не желало соглашаться. Что это он плёл о высшей справедливости? О каком воздаянии, о каком возмездии речь? Что касается жуткой трагедии с ртутью, которую я прочувствовал на своей шкуре, то я твёрдо убеждён, что смерть - закон высшей несправедливости, что бы там не говорили о кармических и ещё Бог знает каких причинах. Когда в человеке совершается зловещая метаморфоза смерти, когда тело - только что дышащий, живой организм - превращается в механическое сочетание органической материи, в автоматический набор химических элементов, весь этот бред о возмездии и карме не мог служить оправданием. В этих вопросах я был непоколебим и наивен, как придурок, но честен. Подумав об этом, я остро почувствовал своё унизительное сходство с пьяной черепахой в пустыне Гоби. Моё отношение к вопросу о смерти не имело никаких точек соприкосновения с реальностью. Оно ровным счётом ничего не значило и в этом смысле действительно было ничего не решающим личным делом
- Так что, дружок, извините, - продолжал он, будто прочитав мои мысли, - Но все эти ваши искусственные представления, убеждения, мечты, желания, весь бред, которым вы пичкаете себя и друг друга, чтобы доказать и без того очевидный факт, а именно, что вы существуете - мыльный пузырь. Вы им так глупо дорожите, вы верите в него, и всё это называете вашим мировоззрением. На самом деле ваше мировоззрение - никакое не воззрение на мир, а так, пшик, обрывки где-то вычитанных глупостей, кучка жалких ассоциаций, убогая выдумка. И ничего объективного. Ничего.
- Так уж и ничего?
- Абсолютно! - с жаром подтвердил он, - Всё, всё - только иллюзии. У одних примитивные, у других - более изобретательные. Ничего кроме иллюзий. У человека нет такой способности - хоть что-то видеть по-настоящему. Хотя, может, оно и к лучшему.
- Выходит, ни я, ни вы, ни он, - я махнул рукой в сторону Тимоши, который вдруг причмокнул, открыл глаза, и в них отразился ужас, вероятно, от какого-то приснившегося ему сна, потому что он тотчас же крепко зажмурился, всхлипнул, а потом, как будто защищаясь, выбросил вперёд руку, которая глухо шлёпнулась на стол, опрокинув никелированную солонку, и затих, — Ни вы, ни я, ни он — не способны к объективному восприятию?
- Я-то тут причём? У меня никаких притязаний на исключительность нет. Он? - кивнул собеседник в сторону Тимоши, - Не знаю. Таких сам чёрт не разберёт, - мой странный визави брезгливо и как будто с опаской отодвинул локоть от Тимошиной руки, - А вы... Разумеется. Разумеется, не способны. Не стоит вам во всё это соваться, вникать. Не следует нарушать определённый для вас порядок вещей. Поверьте мне на слово.
- Определённый кем? - с едва сдерживаемым раздражением процедил я.
- Да что вы к словам придираетесь-то? Неважно, кем. Важно то, что порядок вашей жизни уже сложился, и незачем его разрушать. А объективная картина вам, извините, так нужна, как... икона папуасу. Не сердитесь.
- Но ведь снег-то белый, - мстительно заявил я, - И состоит из кристаллов льда. И лёд состоит из воды. Аш два о. Это - не иллюзия. Это научный факт. Школьная программа. Значит, не так уж всё безнадежно? А?
- Снег? - его лицо стало кислым, он пытался проглотить кусочек лимона, — А снег... Тоже не совсем такой, каким вы его только что мне описали. Белый... Надо же... - он опять усмехнулся и, будто удивляясь, покачал белобрысой головой, - А если я вам открою тайну за семью печатями и скажу, что снег на самом деле - зелёный и имеет форму... например, гранул?
- Зелёного снега не бывает, — возразил я, - И состоит он не из гранул. Я имею в виду настоящий, небесный снег. Не фокусы какие-то, а явление природы.
- Явление природы? - он захохотал.
- Я сказал что-то смешное? - обиделся я наконец.
- Спасибо, вы меня здорово развлекли сегодня, — не унимался он, сотрясаясь от распиравшего его смеха, - С удовольствием повеселился бы ещё, но - дела. Да и кафе, кажется, закрывают. А то бы я ещё поворковал с вами... О явлениях природы... О внутреннем благородстве. О том, что не бывает зелёного снега... Или... Вот ещё забавная тема... О вашей прекрасной покойнице, например.
Я схватил недопитую рюмку с коньяком и плеснул ему в лицо. Особого эффекта, на который я бессознательно рассчитывал, из этого не вышло. Коньяк лишь слегка обрызгал воротничок его светлой рубашки. Несколько жалких капель на щеке. И по большому счёту никакого вреда. Подлец. Подонок. Я пил весь вечер с подонком, полагаясь на своё представление о нём как о неглупом, хоть и слегка странноватом, но в общем-то приятном собеседнике. Его белёсые брови взлетели вверх. Он пригладил свои короткие пшеничные волосы. Лицо его выразило крайнее удивление. Хотя мне показалось, что удивило его вовсе не то, что я плеснул коньяком ему в лицо, а то, что я вообще решился на подобный поступок. О таких людях, как я, говорят: плюй в глаза, скажет - божья роса.
Некоторое время он рассматривал меня своими светлыми, почти бесцветными, как у садистов, глазами с холодным любопытством, как будто перед ним находилось какое-нибудь экзотическое существо. В его взгляде было что-то неизъяснимо жуткое.
- Подонок, - негромко и отчётливо произнёс я.
И он ответил мне, тщательно перемежая свою речь чёткими смысловыми акцентами и пробелами пауз:
- Подонок - это от слова... дно? Верно? Так вот я хочу... чтобы вы... запомнили вот что. Лучше быть на дне, если уж не сложилось... быть на вершине. Быть на дне гораздо достойнее, чем болтаться где-то... между.
Отчеканивая последний слог, он положил на стол гладкую крупную купюру и аккуратно щёлкнул портфелем, как будто поставил точку. Движения его были расчётливы и точны, как биение метронома. Я отметил про себя, что серебряные рюмочки незаметно для меня исчезли со стола. Фигляр. Он встал, прошёл к одинокой вешалке у стеклянной двери, сквозь которую был виден кусок грязно-серого тротуара и мерцающие огоньки киосков в темноте на противоположной стороне улицы. Надевая своё длинное, вызывающе дорогое тёмное пальто, он двигался пластично, как танцор испанского фламенко. Поправляя шарф, он посмотрел на меня через плечо без раздражения, но каким-то скользким ощупывающим взглядом, в котором мне почудилось что-то противоестественное, медузье. И потом неожиданно серьёзно, почти по-деловому добавил:
- А вот пустую бутылку со стола неплохо было бы убрать. Даже если она из-под хорошего коньяка. Злая примета. Ладно. А Книгу я потом заберу…

Дверь бесшумно закрылась за ним. Официантка взяла со стола его счёт и деньги, запихнула в карман передника и монотонно поинтересовалась:
- Может, вы оплатите ваш заказ? Кафе закрывается.
Я вытащил бумажник, посмотрел в конец аккуратного листочка, который она передо мной положила и отсчитал положенную сумму. Затем принялся расталкивать Тимошу. Он поднял голову, растянул губы в сонной улыбке и сообщил:
- Ничего себе. Заснул я, что ли? Слушай, мне приснился такой кошмар! Будто тот тип в сером ... Будто он сидел здесь, за нашим столиком и разговаривал с нами, и пытался выведать какие-то человеческие секреты. Фу-ты, ужас.
- Тебе не приснилось. Только это был совсем не тот тип. Он не был в сером плаще. Он был в клетчатом пиджаке.
- Может, он плащ снял?
- Нет. Этот человек пришёл в тёмном пальто и бежевом шарфике. У него в руках был коричневый портфель. Он пришёл сюда случайно, просто так, отдохнуть и выпить коньяку.
- Значит, он был здесь, — помрачнел Тимоша.
- Это был не он, — терпеливо разъяснил я, — И никакого серого плаща на нём не было.
- Был, - угрюмо настаивал Тимоша, - Я чувствую. Знаю.
- Послушайте, девушка, - окликнул я официантку, - Подойдите к нам, пожалуйста.
- Ну? Что-то ещё? - недружелюбно спросила она, демонстративно засунув руки в карманы передника.
- Здесь был человек. Мой приятель утверждает, что на нём был серый плащ. А я говорю, что он был в клетчатом пиджаке. Вы его должны были хорошо запомнить. Блондин. Он пил коньяк и закусывал лимоном. Вот тут, напротив меня сидел. Девушка, для моего приятеля это очень важно, - улыбаясь как можно шире, заискивал я перед ней.
- Послушайте, - с нарочитым надрывом вздохнула она, - Кафе закрывается, а вы шуточки шутите.
- Девушка... - заикнулся я, но она повернулась к нам спиной и развинченной походкой бывалой девки подошла к кассирше.
- О господи... Как же всё надоело, каждый день одно и то же! - пожаловалась она громко, - Тут сил нет, а эти... Напьются и прикалываются. Пьянь.
- Что там такое? - в тон ей плаксиво спросила кассирша.
- Да так, допиваются до белочки, а потом виноватых ищут. Пропало у них, наверное, что-то.
- Послушайте, — крикнул я ей вслед, - Ведь вы только что взяли со стола счёт и деньги, которые он вам оставил. Я видел это своими глазами.
- Что? - грубо переспросила она, обернувшись, - Я вам человеческим языком говорю, кафе закрыто! - и, понизив голос, добавила с досадой, разговаривая сама с собой, как безумная: - Что, что... Пить надо меньше, вот что.
- Да брось ты, не видишь, она притворилась окончательно, от неё ничего не добьёшься, - махнул рукой Тимоша. Он выглядел озадаченным. Объясняться с ней было бесполезно. Но одного я не мог понять: зачем она врёт? Мы оделись и вышли на улицу.
- Ну, я пойду, - нерешительно сказал Тимоша.
- Ну, бывай, - согласился я.

4.

Над городом, в безветренном ноябрьском пространстве происходили какие-то перемены. Я шёл по хорошо известному маршруту. Меня с затаённой враждебностью окружал чёрный город, и чёрные деревья, как стражи, стояли на часах у домов, где в окнах бледнели безжизненные ночники. Разбивая пространство на неподвижные громады непроницаемых, слитых друг с другом, причудливых геометрических фигур, тускло сияли фонари. Воздух незаметно потеплел, стал влажным и вязким. А потом вдруг пошёл зелёный снег. Он шуршал, как будто кто-то огромный медленно пересыпал растворимый гранулированный кофе из одной гигантской жестяной посудины в другую. «Не может быть...» - трусливо подумал я, - «Ведь не мог же я сойти с ума за минуту. Это просто нервы. Нервы и алкоголь…»
Заснеженный асфальт шуршал под ногами, как мягкая, хрупкая зола. Свет фонарей очерчивал подрагивающие фосфоресцирующие зелёные круги на влажной поверхности тёмных тротуаров. Я остановился под одним из фонарей, наклонился к земле, зачерпнул пригоршню зелёного снега и поднёс к глазам. На ладони медленно таяли светящиеся изнутри ледяные гранулы величиной со спичечную головку. Они обжигали пальцы холодом.
Я взглянул на небо и увидел, как в тёмной глубине небесной перспективы, такие же тёмные, и поэтому неуловимые в темноте, безумные от неизрасходованной слепой силы, безразличные к земным житейским передрягам, тяжеловесные многорукие гиганты-акробаты, на древнем языке названные когда-то богами, пляшут босиком, продавливая небо и утрамбовывая исполинскими пятками угли невидимых костров, как ряженые болгарские крестьяне. Под неслышный, но вызывающий у всего живого безотчётный ужас, инфразвук великанского топота, искривлялась, и оседала всё ниже рыхлая небесная плоскость. Сквозь размытые курганы облаков мне виделось, как неотвратимо и страшно вращается гигантская рулетка, замедленно перемещая созвездия, как бросают эти невообразимые чудовища свои грохочущие игральные кости, не зная сами, что выпадет в следующий раз, и дико размалёванный фосфореcцирующими на чёрном небе красками сверкающий небесный клоун бешено жонглирует шариками нежно окрашенных пастелью планет, издевательски усмехаясь мне сквозь непроглядно-зелёную снежную пелену.
Вот оно что. Космическая гармония… Божественная игра, как наивно полагали древние. Мир случайных чисел, в котором, перепуганные в глубине души, но из мелкого самолюбия, смешанного с упрямым тщеславием, не признающие этого, прагматики пытаются увидеть проявление таинственных закономерностей бытия. Никто и ничто там, наверху, не повелевает невидимым сфинксом случайности. Для него не существует никаких правил. Там, за границами обычной жизни, никто не преследует определённых целей. Так вот какая она, оказывается, музыка сфер, гармония мира, где нет ничего личного?
Мне стало невыносимо ясно, что случайность - не принцип, как принято считать у тех, кто пытается обезопасить свой разум, просчитывая и систематизируя непостижимое, чтобы заменить в своём трусливом сознании вселенский кошмар непредсказуемости успокаивающей пилюлей теоретической модели.
Так, следуя инстинкту самосохранения, поступают игроки, когда рассуждают о закономерностях случайности выпадения определённых чисел и символов или о степенях вероятности выигрыша. Они делают свои ставки по убедительно просчитанным системам, которые на поверку неизменно оказываются тщательно аргументированным самообманом. Они всегда проигрывают. Редкие счастливчики уходят за свои, хоть и предпочитают думать, что это не так.
Бог случайности беспринципен, он - сама прихоть, и ему безразличны частные соображения о целесообразности и справедливости. Справедливость здесь вообще ни при чём. Справедливости, этого воображаемого идола, не существует нигде, её нет вообще. Её выдумали люди, которые по вполне понятным человеческим причинам боятся горя и, не считаясь с чудовищной гармонией реальности, упрямо мечтают о счастье. А вопрос веры в то, что составляет призрачный пантеон человеческих понятий - это частное и практически бесполезное человеческое дело. Там, наверху, это никому не интересно.

В подъезде своего дома я столкнулся с соседкой и её дочкой, пятилетней коротышкой в ярко-красной шубе из искусственного меха. Интересно, откуда они возвращаются так поздно, механически подумал я, вставляя ключ в замочную скважину.
- Мам... А снег зелёный? — вдруг спросила девочка, рассматривая свои руки в вязаных рукавичках.
- Не выдумывай, пожалуйста, — сварливо откликнулась женщина, кивнув мне с фальшивой извиняющейся улыбкой.
- Но он же зелёный...
- Он белый.
- Зелёный!
- Белый! — выкрикнула женщина, и на скулах у неё выступили тёмные пятна. Она никак не могла попасть ключом в замочную скважину, так как в подъезде царил полусумрак.
- Нет! Нет! Нет! Он зелёный, зелёный, как зелёнка зелёный! Ла-ла-ла! - затопала девочка ногами, крепко зажав уши, - Зе-лё-ный, зе-лё-ный, зе-лё-ный, а я тебя не слышу! Ла-ла-ла!

Я вошёл в квартиру и, не снимая куртки, сел за кухонный стол. Передо мной лежала деревянная доска. На ней, выстроившись в правильные ряды, настороженно застыли стройные шахматные фигурки. Я дёрнул шнурок настенного светильника, кухня наполнилась молочно-жёлтым светом. Мне пришлось опустить шторы, чтобы не видеть зелёного снегопада, но шуршание гранул, осыпающих жестяную поверхность карниза снаружи напоминало мне о том, что наваждение никуда не исчезло. Я расстегнул куртку и сыграл партию сам с собой. Шах. Ещё шах и мат. А спустя полчаса в дверь позвонили. Я открыл. На площадке стояла ты. Я даже не удивился. Механизм высшей справедливости – одно из самых грустных человеческих изобретений, скрупулезно исполняющих сокровенные желания, - работает безотказно, пока сфинкс случайности отводит глаза в сторону. А воздаяние и возмездие - одно и то же.
- Привет, - виновато сказала ты, стряхивая снег с пальто. С твоих пушистых волос на весёлый светлый капюшон стекали прозрачные, как слёзы, зелёные капли. За твоей спиной в окне лестничного пролёта зияла темнота.
- На улице снег. Ты не рад... Ты не ожидал меня увидеть?
- Заходи, я очень рад. Так неожиданно... Ты... - выдохнул я и посторонился, освобождая проход.
- Можно? Спасибо, я так боялась, что ты меня... не узнаешь, вернее... не поверишь...
Ты нехотя позволила мне снять с тебя намокшее пальто, будто чего-то стесняясь. Сарданапал выскользнул из комнаты и, урча от своего, непостижимого для нас, кошачьего счастья, тёрся о твой замшевый сапожок.
- Хочешь чаю?
- Да, - ты опустила голову и немного помолчала, - Теперь я не могу тебя пригласить к себе, как раньше. У меня больше нет дома.
- У человека не может не быть дома. Без дома плохо. Ему обязательно нужен дом, чтобы жить. Оставайся здесь, не уходи, пожалуйста! - почти прошептал я. Моё сердце было таким лёгким, что казалось, оно улетает.
- Правда? - твоё лицо как будто удлинилось и стало печальным, — Ты ведь знаешь, что тебя ждёт, если я останусь.
- Знаю, - спокойно ответил я, - Но теперь мне всё равно.

Я никому не рассказываю о том, что произошло, и никого не посвящаю в свою жизнь. Иногда я даже не отвечаю на дверные и телефонные звонки. Все контакты с посторонними для нас с тобой людьми у меня чисто формальны, они ограничиваются замкнутым пространством моего рабочего кабинета и визитами в дома больных. Иначе мне пришлось бы уйти отсюда, из этого драгоценного мира, где есть ты и зелёный снег. Если это очередная иллюзия, ловушка для крошечной частички разума, которая воплощена во мне, спрятавшемся в этом затерянном игрушечном городе, она - не самая худшая из иллюзий. Я не хочу покидать моё убежище. Хотя когда я пытаюсь представить себе наихудшее, это уже не вызывает во мне отчаяния. Только что бы случилось тогда с тобой?
Я стараюсь об этом не думать. Я не посвящаю в нашу жизнь даже Тимошу. Это разрушило бы и без того зыбкие основания его личного, понятого им с такими огромными, хотя и напрасными потерями, мироздания. К тому же в том, что я вижу, слишком много вопиющих логических противоречий. Но о них я не думаю. Там, где царит случайность, разрешать противоречия бессмысленно.
Существовать можно везде. В конце концов, зелёному снегу всё равно, из какого окна я буду видеть его, и в какой географической точке буду находиться. Он везде одинаков. Во всяком случае, в том мире, в котором живу я. Случись что-то из ряда вон выходящее — мой однокашник наверняка разрешил бы Сарданапалу остаться со мной – там, где живут неприкаянные люди, которых называют сумасшедшими. Но я ведь не сумасшедший. Я это знаю точно. Точно так же, как знаю, что и ты, и зелёные гранулы снега на твоих рыжеватых волосах, и наши неизменные шахматные партии бесконечными зимними вечерами, и тушёная картошка с кусочками мяса, плавающими в густой ароматной подливке, которую ты так вкусно готовишь — объективная реальность. Никаких гномов. Если бы ты была всего лишь миражом, созданным моей тоской по тебе и моей любовью, то была бы точной копией себя самой, с твоими странностями, привязанностями и привычками. Но мой дом наполнен искусственными цветами, которые ты никогда раньше не любила. И этот диссонанс, в котором мне поначалу чудилось что-то пугающее, уже давно перестал меня волновать.
– Милый, — улыбаясь, говоришь ты, — Разве разумно тратить мгновения жизни, в том числе и твоей, на заботу о растениях, которые не в состоянии этого оценить?
Тимоша всё-таки попал в лечебницу. Но я не считаю его душевнобольным. Когда я сообщил об этом тебе, ты невозмутимо сказала:
– Ничего удивительного. Он завершил свою работу. И очень устал. Теперь у него есть время для того, чтобы отрастить крылья…
Ты никогда не спросишь о Книге. Я знаю…

Что же касается жизни, происходящей по ту сторону застывших, приглаженных, стерилизованных человеческим страхом условных представлений о гармонии мира, — подобия жизни, где даже такая мелочь, как зелёный снег, обычный зелёный гранулированный снег, на который мы с тобой давно уже перестали обращать внимание, считается непростительной дикостью — то меня она уже не касается. Я повесил тяжёлый замок на чугунную дверь, ведущую в подвал. И ключ от подвала хранится у меня, в ящике кухонного стола. Иногда дворничиха просит его, чтобы удостовериться, что в подвале сухо, и что всё в порядке. И я даю ей ключ, наблюдая за тем, чтобы никто не ухитрился сделать дубликат.
Я не произнесу твоего имени вслух. Хотя страх навсегда исчез из моей жизни, мне приходится быть очень осторожным. Безымянные, они находят нас по имени, как ищейки по свежему следу. Они могут рядиться во фраки и шубы, в модные дублёнки, в куртки из телячьей или человеческой кожи. Они могут занимать самые разные посты, от простых дворников до президентов, притворяясь обывателями, вовлечёнными в естественный жизненный круговорот. Они могут принимать какой угодно облик — от незаметных в толпе, застенчивых уродцев до нахально улыбающихся кинозвёзд. Но я точно знаю, что это – только примитивная мимикрия для доверчивых простаков, потому что лиц у них нет. И мне всё равно, что они прячут под одеждой - хвосты или крылья. Это их внутренние дела. Я слышу недобрый шелест их мышиных плащей. Он повсюду.

2003-2005

© Светлана Осеева, 2008
Дата публикации: 08.06.2008 14:57:13
Просмотров: 3362

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.