Как у меня всё было. Роман. Часть 3. Москва.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 19401 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Ангелу Лаодикийской церкви – ангел Господень.
Ибо ты даже не холоден, о, если бы ты был холоден,
Не говорю, горяч, хотя бы холоден,
Но ты тёпел, изблюю тебя из уст своих.
Апокалипсис.

МОСКВА.

А я не знал, что лопухи это деревья. Просто два месяца, май, июнь, шли мусонные дожди. Сезон мусонных дождей миновал. Настала великая сушь. Солнце убило джунгли на 3 дня полёта, кричит коршун Чиль. Борщевик стал эвкалипт, лопухи в тени мегаполиса отдыхают от жары, похожие на слонов, оранжевый сиреневый закат по Ярославке несётся как самосвал в шестом ряду. Ветер сгоняет жару в пёстрые стада бабочек с температурой 36, 6. Или это Ренессансные мадонны и Постсуцидальные реанимации, не любящие исподнее. Восточные юноши широко раскрыв глаза следят. Они решили, что это их мусульманский рай. Та, украинские сезонники говорят, это у всех одинаковое. Мудрецы из Запорожья. 15 суток в Москве водителем бетономешалки, 15 суток дома в колгоспе «Перемога» на Каховском водохранилище, рыба, родственники, вино, грёзы о своём доме и детях.
Кроме всего прочего это ещё и вернувшаяся мама, которая умерла полтора года назад в чужом родном южном городе Мелитополе. Я ездил туда целых три раза потом, столько же, сколько когда болела. Чтобы заявить наследство, чтобы помянуть, чтобы продать квартиру, чтобы поставить памятник. И теперь я на эти деньги пытаюсь издать свою книгу, которую 20 лет писал в городе Мегаполисе на улице Стойсторонылуны в издательстве Рыба. Есть ли что-нибудь крепче памяти у истории христианской цивилизации?
Навна Мятновна сказала, спектакль «Сторож» в театре «Около» про то, что все трое квартиросъёмщиков – бомжи. Один должен построить свой сарайчик и тогда. Другой должен добраться до своих документов в прошлом, потому что без них никуда в будущем. У третьего широкий бизнес, потому что он чувствует в себе большие возможности. И всё блеф. Но разве это абсурдно. Это просто жалко. Я сказал, но это же просто здорово. Кто сказал президенту, что он президент, что он знает про пользу общества? Кто сказал бомжу, что он бомж, что он знает про конец света? Кто сказал Навне Мятновне, что она Навна Мятновна, её муж Леон, который посылает эсэмэску по мобильнику с дачи, «моркву посадил, готовлю почву под авокадо»? Пьёт, наверное.

УТОПИЯ, ДОСТОЙНАЯ УПОТРЕБЛЕНИЯ – 2.

Я придумал реформу литературных журналов, чтобы поднять их репутацию, упавшую ниже канализации. Всё равно, при каком режиме мы живём: развитого социализма и застоя, демократизации общества и беспредела, террористическом и антитеррористическом, журналы занимаются туснёй туснёвой на казённый кошт. В лучшем случае публикуют записные книжки Твардовского, ихнего издателя. Реформа простая и духовная как первая публикация автора.
Журналы читают для новенького. Только первые публикации. Всё сразу заработает. Редактора будут читать присылаемые материалы (как Некрасов «Детство» Толстого), потому что это будет их работа, а не пить с друзьями на грант. А главное, никакой показухи, да – да, нет – нет, что кроме того, то от лукавого.
Вспомним, что такое были журналы в конце восьмидесятых, когда позволили печатать то, чего семьдесят лет не было. Великую русскую апокалиптическую литературу. Шаламов, Пастернак, Хармс, Добычин, Платонов, Бабель, Булгаков, Бунин. Это мои имена. У каждого, кто это любит, они свои.
Это даже не «Огонёк того же периода с его политическими разоблачениями, за которым в 5 часов утра выстраивалась очередь в киоск. Это даже не театры, театрики, подпольные студии в Москве, на которые ломались бригады с вечера за билетами. Это даже не рок-движение: Гребенщиков, Цой, Башлачёв, Шевчук, Бутусов, Кормильцев, я говорю опять про свои имена, у каждого они свои. Рок-движение, про которое говорят, поколение перемен, что это они совершили переворот в политике, во всяком случае, ими воспользовались.
Для меня, приехавшего в Москву учиться после армии, Москва состояла из двух одинаковых неравных частей, в зависимости от того, за кого вы болеете, за наших или за не наших. Из ночных казённых зданий с тараканами и вселенской тоской, которые я охранял, будучи ночным сторожем вневедомственной охраны, обычная подработка студента, всяких там «Медветрестрансгосвыяденннаясерединаоблом». Только спальные районы живые, центр – сплошная мертвечина, так я чувствовал. Булгаковская нечисть – ерунда, божественная благодать. Ничего никогда не было, не есть и не будет. Другая половина, я собственно, веду к журналам, когда я прочёл в «Огоньке» Евтушенковскую подборку Мандельштама, была такая страничка, поэзия двадцатого века. «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз. Ты вернулся сюда, так вдыхай же скорей рыбий жир Ленинградских речных фонарей. Узнавай же скорее декабрьский денёк, где к зловещему дёгтю подмешан желток. Петербург, я ещё не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера. Петербург, у меня ещё есть адреса, по которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице чёрной живу и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролёт жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных».
Это было жалко, наивно и как когда мальчик первый раз становится мужчиной. Возможно ещё без женщины. Слишком быстро. Короче, всё сначала, святые, праведные, урки, работяги. В эту же ночь я написал своё первое стихотворение.

КРЫМОВ, БАНАНАН, ДИМЕДРОЛЫЧ, ПУШКИН И ПАПА.

Как говорил подпольный начальник жизни Крымов из фильма «Асса» Сергея Соловьёва, «надо посчитать», убивший Бананана перед перестройкой за то, что его его девушка полюбила, надо посчитать, которую играла актриса Друбич, которая сказала, когда у неё спросили журналисты, кто ей интересней, «конечно, Крымов», а кто такой Бананан, мыльный пузырь, фтутик, фуцыр, фук.
Как сказала Антигона Московская, денег не было никогда, но это были лучшие годы, московская, интеллигентская, подпольная, диссидентская, компьютерная, художническая, кээспешная, гринписовская богема. Это было счастье, потому что.
Но тогда бы не было фильма про то, что про Бога ты не можешь спросить у Бога, так получилось. Про Бога ты можешь спросить у Крымова и Бананана, что он думает, знает, что им ждать на свете. Крымов ответит светски, цитатою из «Онегина», что жить со вкусом это подставлять, наслаждаться, держаться за жизнь зубами. Как говорила мама, если ты пойдёшь в лес за грибами, то там тебя обязательно изнасилуют, если ты купишь тушёнку на рынке, то можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят, родом из деревни Белькова, рядом деревня Холодкова, фамилии барынь, Стрелецкого сельсовета, Мценского района, Орловской области, где раньше жили мужики и дворяне, все мужики были крестьяне, все дворяне были писатели, и они писали про крестьян: народ – богоносец, а теперь зона на зоне.
Бананан ответит, вот, был смотритель на Заяцких островах в Белом море, Соловецкого архипелага, в 30 лет рисовать научился, рисовал себя обнажённого, потому что не было другой натуры, в капле воды прозрачной, и говорил, в церковь всех пускать надо, неизвестно, кому больше надо, которую он охранял вместе с треской, бакланами, морошкой, красноголовиками, зайцами, лабиринтами. Головастик, зародыш, который думает на картине, холст, масло: загадка мироздания, макет вселенной, схема охотничьего капкана, посвятительная инициация подростков, достигших половой зрелости в таинства смерти и бессмертья? Что я это лабиринт, ловушка, схема охотничьего капкана, макет вселенной, земля была космической пылью, земля станет звездой, такая часть Бога, которая сама как Бог, слетевшие на землю демоны гордыни, слетевшие на небо ангелы смиренья, погасла звезда, загорелась новая, когда Бог думает, я – Бог, рождается человек, когда человек думает, я не Бог, рождается Бог.
Потом он уехал в Москву, потому что родители стареют, потому что дети взрослеют, потому что сослуживцы службу тащат, потому что друзья стараются оставаться людьми. Служить менеджером по закупкам, изучать иероглифы, шутить, «начальник сказал, бурундук – птичка, значит, бурундук – птичка», «не нравится – до свиданья». С женщинами, девушками, красивыми, некрасивыми, красивых страшно, некрасивых жалко, мужчинами, подростками, умными, глупыми, глупых страшно, умных жалко, разговаривать про то, что сегодня финал. Короче, он понял, чем закончатся все лабиринты. Ещё он понял, настало время дембельского аккорда, всё равно, сколько он продлится, семь дней или семьдесят семь лет. Как у женщин после пятидесяти, а у мужчин после сорока открывается второе дыхание как у стайеров – легкоатлетов, последний раз они могут всё сделать как надо, родить с женщиной ребёнка, взять в детдоме и воспитать гражданином, всё вспомнить, недвижимость, дети, путешествия, деньги, что в принципе ты набылся и в общем-то ты устал, не то чтобы тебе всё по барабану или что все люди мимо проходили, просто так продлится уже до смерти и это тебя устраивает. Со всеми моими друзьями так было, на которых я думал, что они Пушкин и папа, и тогда они переставали быть друзьями, оставались только Пушкин и папа.

ФУФ.

На завтрак две варёных сосиски и два яйца вкрутую, на обед белые щи, на ужин яблочный пирог шарлотка с чаем, для ночного перекуса над книгой Сэлинджера «16 хэпфорда», два пирожных «трубочка», два «эклера» с заварным кремом, две слойки с клюквой с чаем с лимоном.
Утром переписать рассказ «Око Господа» начисто, перепечатать на компьютер 37 главу повести «На пенсии», прочесть повесть «Соловки» трёхгодичной давности, лекарство от забвения. Была реклама в аптеке, я рассказал Марии, мы очень смеялись: на остановке автобуса стоит дядечка в шляпе, с портфелем, галстуком, зонтом, в пиджаке, носках, сандалях и без штанов, конфуз среди прохожих, надпись на рекламе, чтобы не забывать, хренолин. Вот так и у меня, чтобы не забывать, повести, рассказы, романы, стихотворения, элегии, оды, эссе, статьи, учебники на самом деле письма никому никому, папе, маме, бабушке Поле, Николаю Филипповичу Приходько, военному матросу в отставке с Соловков, который лёг полежать на топчан после сытного обеда в гостях у дочки в Кирове и умер. Жена Надежда говорит по телефону, куда вы его дели, я вам его живым посылала.
Пете Богдану, писателю, мануальному терапевту, врачу, написавшему медицинскую, беллетристическую, философскую, исповедальную книгу, как прожить 150 лет, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противопоставления, тварь ли я дрожащая или право имею. Попенял супруге, что пыльно в доме, задыхается, лёг и стал баловаться, издеваться, что помирает, пока она поняла, что всё на самом деле, пока приехала скорая, он уже отошёл, недавно отмечали его сорокалетие, теперь уже мне столько, тоже «проблемы со здоровьем», у подруг жены мужья тоже кругом доходят. Это что такое? Кругом инфаркты, эпилепсии, вялотекущие онкологии, церебральные параличи.
Антонине Мельник, главному редактору газеты «Соловецкий вестник», жене Самуилыча, другу Седуксеныча, которые друг друга не любят, соседи в коммунальном бараке, за то, что один думает, что всё по настоящему, другой думает, что всё не по настоящему. Друг друга глушили музыкой в отместку на полный оборот руля, Седуксеныч Самуилыча Башлачёвым, Самуилыч Седуксеныча Цоем. Один писатель, который не пишет ни хрена, другой резчик по дереву, не ремесленник, а поэт, мыслитель. Один пьёт и живёт с местным дном, сначала не пошёл в монахи, потом от такой жизни не уехал к матери, потому что на кого же он кошку Анфельцию и пса Левомиколя бросит. Другой переехал на зиму, а потом на весь год в Москву для перфоменсов, сезонных работ и информационных потоков, и чтобы обеспечить долгую просветлённую старость себе и своему гуру, который в нём встроен в чакрах.
Она похожа на Александра Башлачёва, ничего не боится и всё понимает. Мы недавно делали ремонт в нашем неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мытищах в дочкиной комнате, клеили обои, шпаклевали стены, клали линолеум, дочка включила магнитофон, я разлюбил шум, любой, музыкальный, словесный, кроме шума дождя, прибоя, ветра, веток, но тут подумал, надо же, Башлачёв казался самым прямолинейным и наивным. Что Цой с гитарой, Гребенщиков с медалью, Шевчук с фонарём только его переложенья на язык сцены, искусства и государства. Она улетела в 97м, когда мы с шестилетней Анькой и рюкзаками приехали сторожить хутор не за деньги, только бартер, душу в обмен на душу, деньги всё время обманывали населенье, на протяжении лет десяти.
Сергею Морозову, пароходу, тогда он был экскурсоводом, который в одном документальном фильме перед смертью говорит, что неверующих нет, потому что время это ответственность за место. Капитану Останину, пароходу, мы с ним из разных тусовок, он из простых, я из сложных, он пошёл выручать корабль по первому льду, заводить заглохший двигатель и сказал в тумане впереди, ребята, кажется, я тону. А я догадался, что вот кого, на самом деле, называть пароходом надо было, капитан музейного катера – работяги, теперь капитаном бывший брат Богемыч. Майору Агафонову, начальнику Соловецкой милиции, которая всегда на высоте была и осталась в деле розыска и профилактики преступлений. Если не дети Глядящего со стороны обворовали, значит дети Рысьего глаза, третий вариант самый вероятный, что все вместе, и ещё один срок условно, потому что не сажать же. Да здравствует Соловецкая милиция, самая Соловецкая милиция в мире, да здравствует патриархальный уклад, самый патриархальный уклад в мире.
Советские здравицы мне напомнили постмодернистический перфоменс. Когда новый директор музея открыл обширную пропаганду под это дело подписались отечественные художники и их друзья из-за кордона. Потом эту контору прикрыли, потому что эта лошадь тянула в совсем другую сторону. Называлось: Артангар. Приезжали художники, музыканты, поэты откуда угодно. Сначала на свалке и помойке выросли трёхметровые игрушки из свалки и помойки, что жизнь, оказывается, свалка и помойка, из которой каждый раз получается конфетка энергией новых подростков, а потом снова свалка и помойка.
Потом два муляжа на разрушенном причале рыбу ловили рамой от сети, а рядом сидел грек Костанжогло военный моряк в отставке, мой земляк, запорожец, с женой, настоящие, живые, забрасывали снасть на треску, смотрели на закат и думали, что жизнь это искусство, надо только быть хитрым и местным, чтобы уметь распорядиться прожить уютно. Муляжи были не согласны с такой трактовкой искусства, но молчали. Они думали, если всё по настоящему, Спаситель, действительно приходил на землю, зачем говорить слова и беситься, нужно молчать и молиться, и тогда история станет природа, а природа история. И по-своему были правы.
Так думал я по соседству на Тамарином причале одной ногой в могиле всю дорогу, потому что папа болгарин, а мама русская, потому что папа эпилептик, а мама юродивая, потому что папа кололся и тащил воз по жизни, а мама всю жизнь любила Москву как чеховские дамы и мужчину с иконописными чертами, потому что спала под божницей в детстве. И вот я был москвич, соловчанин, писатель, рыбак, одной ногой в могиле всю дорогу, переглядывался с другими рыбаками, кто больше ловит, а на стометровой смотровой вышке на Тамарином причале был другой постмодернистический перфоменс. Музыканты из ближнего и дальнего зарубежья играли джаз на саксофоне и конструкциях причала вместо ударных, в небо неслось вместе с шумом: да, конечно, в нас есть мусор, но рядом с этим морем, прошлым, кровью, несправедливостью, халтурой, фарисейством, крестом Господним, всегда раной разверстой в воздухе, разогретом год от года сильнее, всегда фомам неверующим в уверенье, наши переглядыванья с рыбаками, кто больше ловит селёдки на пустые крючки, словно у селёдки сеанс массового суицида. На самом деле сразу глаза отводим, лишь только глаза натыкаются на глаза, потому что эти напоминанья неуместны, литература. Все и так всё знают и про то, что в лабиринтах одиночества смерти я только лабиринты бессмертны, сколько живого сумеют взять в себя, столько останется живо. Молитва, «скорей бы смерть», и молитва, пытка счастьем чтобы продолжалась. И что, в конце концов, это не наше дело, кого кто больше любит, Христа или Иуду.
Поэтому директор музея прикрыл эту контору, искусство становится всё меньше органичным, всё больше юродивым, сплошные трупы. Ему для отчётности нужно было другое: ярмарка тщеславия жизни. И он её устроит. Будут ходить корыстные торговцы и выдавать грязь за культурные наслоенья и даже не ведать насколько они не жулики, а правы. И дамы в салатовых мини–платьях с мобильником в одной руке и банкой пива в другой, с драконом на поводке, с тоской в очах по принце, ланцелоте, женихе из сказки и рассказывать по мобильному телефону никому никому, что здесь весело и много приключений, а вчера так наелись саке и соте, что сегодня руки трясутся на распродаже. Литературный жанр, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни, а вовсе не приспособление делового человека мобильно решать вопросы.
Соседка, Гойя Босховна, говорит, Никита, я ввела вас в заблуждение, завхоз Вера Геннадьевна сказала, что деньги за ремонт квартиры по товарным чекам возмещаются только владельцам неприватизированных квартир, а у вас приватизированная. Я сказал, да мы особо и не рассчитывали. Она сказала, ну чё, они бы вам помешали, лишние деньги. Я сказал, мы бы не отказались. Она сказала, но ничего не вышло. Я сказал, ну и хрен с ним. Она подумала, парень, конечно, хероватый, потому что не наш, но для него ещё не всё потеряно, славный. Я подумал, «фуф».
Ну, я понял, да, я понял. Про два я. Попробуй, расскажи. Рукопись. Деньги. Работа. Дом. Книга. И рядом, жанры, нищета, юродство, болезнь, смерть. Я боюсь. Не бойся. Ещё есть время. Ничего не бойся. Зоны, наслаждения, истерики, одиночества, ничего не бойся, ты с нами. Что я два, я и не я. Не я – не я, потому что в нём столько я, сколько есть на свете будущих, бывших, нынешних деревьев, рыб, имён, сплошная линия горизонта, папа, мама, Сталкерова Мартышка. И я перестанет быть я, настанет смерть, когда я перестанет бояться смерти. Что я не станет, замучат, устанет, разочаруется, восхитится. Так что я это как болезнь, оно всё понимает, но ничего сделать не может, оно ещё не умерло, надо терпеть.

ПОЛИКЛИНИКА.

И вот я снова в юдоли слёз. Водители автобусов ритуальных услуг оглядываются на эффектных дам. Дамы идут в абортарий. Чуть сбочку эпилептики всё понимают. Единственный невропатолог в отпуске. К участковому терапевту запись за три дня. Потому что пришла повестка из райвоенкомата через двадцать лет после армии.
- Вряд ли я вам пригожусь.
- Почему?
- Я болен.
- Чем?
- Эпилепсия, лимфагрануломатоз, вялотекущая онкология.
- Справки где?
- Вам от кого, от лечащего врача или из поликлиники по месту жительства?
- И оттуда, и оттуда.
И вот, возле морга молоденькая девушка мило смущается, разговорясь с парнем из похоронной процессии, медсестра на практике. Пахнет формалином. Рядом роддом, под которым весь день молодые отцы, «что принести?», кричат в окно. Труп воронёнка в траве. Новая церковь, парк, под ними теплоцентраль. В церкви молятся, в парке гуляют с собаками, в теплоцентрали блюют. Познакомились с собакой Блажей на прогулке с дядечкой с эрделем недавно. Эрдель глубокий старик, 16 лет. Ноги отказали, весь проколотый, носят на травку, он, жена, дочь лет 25, у всех такие же движения как у эрделя, вбок и немного наверх, то ли боятся, то ли молятся, то ли что-то думают.
2004.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 13.09.2010 15:25:15
Просмотров: 2741

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.