плевок-2а
Георг Альба
|
Форма: Роман
Жанр: Документальная проза Объём: 141738 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Плевок верблюда. часть 2А Георг Альба ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Пегий цвет. Помидоры и музыкальный салон. Фильмоскоп. Вино и масло. Ножички. Почему не люблю женщин с пегим цветом волос? Вот именно, с пегим, а не блондинок или брюнеток. История давняя, из детства. Как-то летним утром пронеслась по двору весть: «Ванька Маньку из соседнего дома насмерть зарезал!» За что? Как? Почему? Кинулись все, сломя голову, смотреть. У крыльца на земле распростерлось женское тело в белой ночной рубашке. «Она так орала, так орала, - шушукались в толпе, - на помощь звала!» Лежала убиенная лицом вниз, а из-под нее натекла неприятного темно-вишневого цвета лужица. По белым оголенным рукам и ногам ползали любопытные, жирные, с золотым брюшком мухи, что подтверждало: произошло не только что. Волосы на голове в бигудях, а цвет – пегий! Вот с тех пор и… … Собралась как-то мать с подругой отправиться пароходом до Москвы. Взяла и меня. Я, в силу отроческого возраста, ехал с ней в одной каюте. Каюта вся заставлена ящиками с недозрелыми помидорами. Они за время долгого пути обещали дозреть и по прибытии должны успешно продаваться, потому что такие шикарные плоды (сорт «бычье сердце» – огромные) диковинка в северных краях. Таким образом, окупались расходы на поездку. Так делали многие, отправляясь круизом в столицу и совмещая приятное с полезным. Плыли в весьма приличной каюте второго класса, имевшей туалет и умывальник. Взял я в дорогу несколько книжек и альбом с карандашами. Но ни чтение, ни рисование в душной каюте не очень скрашивало тоску. А весь день шманяться по палубе из конца в конец тоже скучно. Усесться на свежем воздухе и рисовать пейзажи, быстро сменявшиеся на мелькавших берегах, не хватало мужества. Во-первых, не успеваешь набросать, как пейзаж другой (пароход чертовски быстро плывет, хоть и против течения). Во-вторых, начали бы сразу заглядывать из-за спины и лезть с советами, чего я терпеть не мог. Но была мне уготована еще и пытка музыкой. Вечерами от скуки пассажиры обоих полов собирались в кают-компании, просторном салоне с белым роялем, запертым на ключ, чтобы не расстраивали всяк, кому не лень. Я тайно радовался, что он заперт, продолжая ненавидеть музыку, так как все еще учился в музыкальной школе. С помощью профессионального массовика-затейника взрослые дяди и тети резвились как малые дети, играя в игры, викторины, отгадывая загадки и т. д. К массовику прилагался и штатный баянист (вот рояль-то и заперт!). Какое же веселье без музыки и пения хором? Мать и ее подруга тоже в этом балагане принимали активное участие. Я присутствовал в качестве стороннего наблюдателя, тихо сидя в уголке и мысленно осуждая взрослых. Так бы мне и сидеть из вечера в вечер, да матери вдруг вздумалось похвастаться сыночком, вернее его умением играть на рояле. Короче, выдала меня! Учится, мол, в музыкальной школе, талант и все такое. Я покраснел как рак, предчувствую, что сейчас играть заставят. Публичных выступлений не терпел. Борцовская секция еще впереди, когда стал повзрослее. Где-то сразу отыскался ключ, и крышку отперли. Я тайно надеялся, что ключик не найдется, но не повезло. Стали наседать: поиграй да поиграй! Долго уламывали, и я сдался. Исполнил, ошибаясь через каждый такт, «Неаполитанскую песенку», а затем и «Баркаролу» того же автора. Стали просить исполнять и популярные песни, которые я тогда еще играть не мог. Стали петь на ухо, чтобы подобрал, но дело не шло. Тогда откуда ни возьмись, появился пухлый «Песенник» (кажется, коллега баянист подсунул). Там приводились одноголосые мелодии со словами, и можно было «долбить» одним пальцем. Что тут началось! Меня окружила толпа, как в былые времена в классе, когда, сидя за партой, стремительно рисовал «войнушки». Жарко дышали в затылок и орали над головой, силясь попасть в тон. Пели, хоть и не стройно, но дружно. И мне пришлось попыхтеть. Запомнилось проникновенное исполнение «Песни о Родине» («Широка страна моя родная») и, ныне забытой, - «Два сокола» про Ленина и Сталина. Потом пошли «Хороши весной в саду цветочки», «Летят перелетные птицы», и многое другое. Я краснел от стыда и взмок, поминутно ошибаясь. Но слышал в свой адрес лишь одни восторги: «Какой одаренный ребенок!» По окончании концерта в каюте устроил матери сцену с истерикой: «Зачем выдала, что играю?!» Она не могла понять моего недовольства: «Ты так хорошо играл!» По прибытии на место и успешной реализации помидор, она потянула меня шманяться по магазинам, а потом и по музеям. Помню, что в ГУМе потерялся, но вскоре нашелся у фонтана. Особо тяжким стало посещение «Музея подарков товарищу Сталину», где я уселся на пол и не захотел бродить по залам и восхищаться диковинными вазами с портретами вождя и прочими подобострастными художествами (портреты, выложенные колосьями пшеницы или зернами мака!) … Помидоры в Москву на продажу принято возить, так же, как икру, балык и воблу, хотя первое более безопасно. Вот и руководитель эстрадного оркестра клуба при судоремонтном заводе «Имени товарища Сталина» тоже летом в отпуск возил. Звали его Иван Иваныч Свиридов. Я подрабатывал пианистом в его оркестре, параллельно учась в училище по контрабасу. Играл он на саксофоне и имел массу «гэдээровских» печатных аранжировок, в которых все красиво, логично и правильно. Наличие такого музыкального материала являлось большой ценностью в то время. Оркестрик по субботам и воскресеньям играл на танцах, создавая рабочей молодежи культурный досуг. По окончании танцев приходилось возвращаться домой в переполненном автобусе вместе с публикой, так как клуб находился на окраине. Сначала транспортное средство бралось штурмом, а затем ехалось «всмятку» или «как сельди в бочке». Но все молоды и счастливы. Я с партиями в оркестре успешно справлялся, да к тому же и как-то импровизировал, что было особенно ценным и возвышало в глазах музыкантов, не умевших это делать. Но вот попалось в этих печатных аранжировках написанное соло в стиле «рэгтайм», которое слету не сыграешь, и я кашпырялся, попадая мимо. Иван Иваныч прогневался: «А еще импровизатор и в музучилище учишься! Возьми домой и выучи!» Я пристыжен и, последовав совету, ноты старательно выучил даже наизусть, после чего соло «отскакивало», так что стало самому приятно. Иван Иваныч расплылся в довольной улыбке: «Вот видишь, без труда не выловишь и рыбку из пруда!» Единственно, что не укладывалось в голове, как это он, какой никакой, но все же, джазовый музыкант, возит помидоры на продажу. Одно с другим плохо сочетается, казалось мне: джаз и помидоры! Я и мать свою осуждал за подобное, не понимая еще, что одним искусством не прокормишься… Появился в оркестре новый музыкант, саксофонист и скрипач Женя Осокин родом из Калинина. Тогда у провинциальных эстрадных музыкантов было принято ездить из города в город в поисках лучшей доли. Женя постарше (окончил училище по скрипке, а на «дудке» научился сам). Обратил на меня внимание, как на подающего надежды импровизатора-джазмена. И дал несколько ценных советов. Например, показал, как правильно, мелодию и гармонию известной пьесы «Ноктюрн Гарлем», которую я до того играл приблизительно. Он обладал известным чувством юмора, и часто сыпал остротами. Его, так же, как и меня, забавляло, что простой русский мужик Иван Иваныч играет на саксофоне джаз, да и про помидоры не забывает. И Женя, подражая голосу знаменитого джазового комментатора «Голоса Америки» Виллиса Коновера, объявлял торжественно: «Ванька Свиридов and his orchestra”. Тогда я не подозревал, что Женя страдает запоями, так же, как и высмеиваемый им руководитель… В том клубе днем я подвизался преподавателем в платном кружке фортепиано для детей. Один бестолковый ученик (себя вспоминал в таком же возрасте и побои учительницы) отзанимался пару месяцев и ни в зуб ногой. Уж так и эдак с ним бился. Тупой и все тут. На свою голову вызвал мамашу. Пришла «дама» рабоче-крестьянского вида и, выслушав мои жалобы, вместо того, чтобы пожурить сына, пошла в наступление: «Зачем мы вам деньги платим, а он ни хрена не играет? Верните!» Я получил сильнейший моральный «ожог», оставшийся на всю жизнь. С тех пор возненавидел частные уроки и перестал на них соглашаться, чего бы мне ни сулили, помня, что простые граждане считают - обучение музыке равносильно обучению на токаря, слесаря или шофера, то есть также просто… Имелся у меня простой ученический фильмоскоп.. Покупка диафильмов являлась праздником, а показ – чудом. Натягивался на стену экран (простынь), гасился свет, вилка втыкалась в розетку, и фильмоскоп оживал. От него интригующе пахло чем-то настоящим и серьезным (нагретыми деталями). А пылинки, тоже, точно радуясь, плясали в луче света не то лезгинку, не то краковяк. На сеанс приглашались все дворовые кореша, и они становились паиньками, замирая от волшебства. Недаром в старину такая штука называлась «волшебным фонарем». Кто откажется от просмотра Синдбада-морехода» или «Василисы прекрасной»? Конечно, плохо, что фигуры не двигались, да и приходилось читать текст внизу кадра. Но эти недостатки не замечались. Пленки в пластмассовых коробочках неповторимо приятно пахли. Последний из приобретенных диафильмов - двухсерийная «Молодая гвардия» в необычно большой коробке. Конечно, сам фильм мы успели посмотреть в кинотеатре. Но и дома приятно вновь встретиться с героями А. Фадеева, тем более что все происходящее на экране воспринималось всерьез. На этом взрослом фильме увлечение фильмоскопом и домашними сеансами плавно завершилось. Созревавшего юношу звали другие интересы… … Первые попытки пить вино сделаны с легкой руки дяди Юрия. Он сам регулярно наведывался в магазинчик к Рубену. Там всегда имелся портвейн на разлив. Дядя как-то пригласил меня с собой, купил по стакану, и по две конфетки на закуску. «Не боись! Щас хорошо будет». Я колебался, стыдясь, и, чувствуя, что теряю невинность (выпивохи вокруг выпучили глаза на новичка). Дядя, продолжая подбадривать, опорожнил свой стакан, смачно крякнул и зашелестел оберткой конфетки «Радий» (Выпускался тогда такой сорт – шоколадные с начинкой.) Решился и я. Терпкая жидкость пошла по пищеводу. Мгновение, внутри потеплело, слегка ударило в голову, и я себя почувствовал сверхчеловеком, способным свернуть горы. Вокруг одобряюще заворковали: «Наш парнишка! Молоток!» И мне приятно почувствовать себя «своим». Стеснительность, как рукой сняло. Да, в вине сила! Дядя закурил, внеся свою лепту в царивший чад от десятка папиросок посетителей. Курили, потому что это скорей не магазин, а кафешка с высокими столиками без стульев (стоячий вариант: выпил и пошел на три буквы – нечего засиживаться). В народе подобное злачное место звалось «шалманом». Дядя предложил по второму, но я мужественно отказался; кстати, я тогда еще и не курил… Так состоялась, если сказать по-умному, моя дефлорация. Водку сначала пить побаивался, но как-то школьный товарищ – его родители по торговой части, и холодильник ломился от продуктов – пригласил к себе в их отсутствие отведать «огненной воды». Я боялся, а он, имея «боевой опыт», успокаивал: «Ничего не будет – главное побольше есть сливочного масла». Сидим за столом, уставленном закусками и бутылками. Несмотря на вечер, на дворе летняя жара, и у нас работает вентилятор. Под прохладный ветерок, масло и шикарную закуску (вплоть до черной икры) пьется легко. Идет буквально «как по маслу». Не помню, сколько выпили и, как добирался до дому. Помню лишь себя в нашем дворе у водопроводного крана. Смачиваю дурную голову прохладной водой, блюю так, что выворачивает наизнанку, и снова смачиваю. Во рту отвратительный вкус сливочного масла. Весь следующий день проболел. Тошнило, голова раскалывалась, и потерял аппетит. Лишь к вечеру отошел. После этого случая не то, что закусывать, смотреть на масло не мог много лет. Вот, как слушаться совета друзей, у которых родители по торговой части! … Как и всякий пацан, любил я перочинные ножички. Обладание каким-то особым, красивым, с множеством лезвий, с открывалкой для консервов и штопором - предел мечтаний и предмет зависти. Отчим часто подобные ножички дарил, а приходившие в гости ровесники-знакомые регулярно их у меня тырили. Когда я ходил к этим знакомым в гости сам по прошествии известного времени, когда событие забывалось, то находил порой у них свои ножички и молча возвращал «из плена». Этими ножичками обычно резалось все, что попадалось под руку. Иногда ими фехтовали и резали друг другу руки. Срезание домашних растений, стоявших на окнах в школьных коридорах, тоже - область применения этого «оружия». Однажды в классе на перемене я полоснул по электропроводке (наружная). Кажется, по физике в тот день проходили вольтову дугу. Ееё и показал. На счастье, током не ударило, – ручка эбонитовая – но ослепило сильно, и несколько дней перед глазами плясали серо-буро-малиновые пятна. Зато в глазах одноклассников стал героем. Все восхищались безрассудным поступком… ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. Владик. Заказ. Фотографии. … Ходил по «Бродвею» стиляжный парень. Вида весьма надменного. На сраной козе не подъедешь. Кажется, он знался со шпаной и даже ею хороводил. В общем, влиятельный человек. Кто он и чем занимался неясно, хотя по возрасту годился в студенты старших курсов. Поступив в музучилище, я встретил его там. Он учился на дирижерско-хоровом отделении. Познакомились. Владик постарше и успел отслужить в армии, а сошлись на почве интереса к джазу и вскоре стали почти приятелями. Почему почти? В виду разницы в возрасте он стал как бы моим опекуном. И куда делись прежнее высокомерие и надменность? Человек совершенно переменился. Опекунство заключалось в том, что он, зная мою стеснительность с девушками, хотел меня познакомить с некоторыми продувными особами, которых знал, будучи большим специалистом в этом вопросе. Но я вел себя как молодой Ницше, случайно затащенный приятелем в публичный дом. Цеплялся за музыку вместо того, чтобы брать быка за рога. Так ничего и не получилось… Владик порой жаловался на частые головные боли и обмороки. И у нас было, о чем поговорить, как собратьям, по несчастью. Но, если причиной моих падений оказалась вегетососудистая дистония (нашли, после того, как по направлению военкомата полежал в госпитале), то его недуги - последствия службы в ракетных войсках (облучился). По причине болезни он так и не кончил училища. Приступы крепчали. Я тоже не кончил, но по другой причине: бросил и уехал сначала работать в филармонию в Хабаровск, а затем поступил в Московскую консерваторию. В каникулы, как летние, так и зимние, приезжал, и мы виделись. Здоровье его ухудшалось, и в один из приездов нашел дверь полуподвальной квартиры, где он жил с престарелой матерью, опечатанной. Соседи сказали, что Владик повесился на детском турнике во дворе, а старушка, не перенеся горя, скончалась… Директор музучилища, Нечаев Виктор Кузьмич, как-то вызвал меня. Сидел он, как обычно, за большим письменным столом под портретом Антона Рубинштейна, на которого очень похож. Больше чем брат Григорий. Такие же густые волнистые волосы и выпирающие скулы. Портрет, явно, висел не случайно. Чтобы все находили сходство и сообщали об этом, отчего, наверное, елей лился на директорскую душу. Я стою перед ним и трепещу, подавленный этим сходством, а Виктор Кузмич спрашивает ревниво: • - Говорят, музыку сочиняешь? • -Немного. • - Для одного танцевального коллектива Дома культуры, директором которого работает наш выпускник, нужно танец сочинить. Взялся бы сам, да времени нет. Сможешь? • -Попробую, - я скромно потупил взор и внутренне воспылал: «Первый настоящий заказ!» • - Заплатят, - Кузьмич смущенно улыбнулся будто бы сказал непристойность. – Вот телефон. Позвони директору ДэКа. Я вылетел из кабинета окрыленный: «Какая радость! Конечно, сочиню. Еще как сочиню!» Руки зачесались, желая побыстрей взяться за работу. Немного успокоившись, позвонил по указанному телефону. Мне объяснили характер музыки (героический), протяженность и добавили, что непременно заплатят. Но о заключении договора ни слова. Тогда не знал, что положено заключать какое-то соглашение. «Почему такой упор на оплату делается?» – насторожился я, и тут же сам себя успокоил: «Наверное, чтобы я не волновался и лучше работал». Из природной скромности, естественно, не спросил «сколько». Да и как-то не к лицу, еще ничего не сделав, спрашивать. В глубине души даже готов работать бесплатно. Настолько льстил сам факт заказа. Немедленно с головой ушел в работу: казалось, вдохновение только и ждало этого повода, чтобы нагрянуть и всего захватить, подобно запою. Сочинил быстро, отнес, сыграл. Понравилось, и коллектив, разучив, с удовольствием танцевал. Наконец, настал час «расплаты». Я, предварительно созвонившись, пришел за гонораром. Любезный директор ДК самолично отвел меня в бухгалтерию. Мне дали ведомость. Я предъявил паспорт, и в графе против своей фамилии увидел скромную сумму «три». Цифрой и прописью. Лишь на бутылку водки заработал, выходит? Тут во мне все восстало, кровно обиделось и возмутилось. В такие минуты становился дерзким, прямолинейным и резал правду-матку в глаза, не взирая на лица, отчего частенько страдал. • -За такую работу и всего трешницу как сантехнику, починившему унитаз? • - Сколько хотел? – удивился директор ДК. – Ты Шостакович? • -Подавитесь своей трешкой! – повернулся и решительно направился к выходу. • - Нахал! Такой молодой и уже… - послышалось за спиной. – Пожалеешь! Долго шел домой пешком. Никак не мог успокоиться, получив такой плевок. А я-то старался, из кожи лез. Какая несправедливость! Видите ли, еще не Шостакович, чтобы заламывать суммы… С тех пор возненавидел этого композитора. Придя на очередное занятие в училище, немедленно был вызван к Виктору Кузмичу. • -Я тебе оказал доверие, а ты меня так подвел и осрамил, - начал Лжерубинштейн, сидя под портретом настоящего. – Вот ты, какой хапуга оказался! Я понял, что заказчик привел угрозу в исполнение и нажаловался. -Ты еще молод, а так себя ведешь, - продолжал директор, наливаясь гневом и, очевидно, подпитываясь силой, исходящей от портрета над головой. –Рубинштейн своего «Демона» тоже чуть ли не за бесплатно написал и ничего… А ты комсомолец! Нехорошо. Надо бы тебя, конечно, за такую выходку, позорящую советского студента, со стипендии снять, но, так уж и быть, прощу на первый раз! Иди. Ссылка на классика как-то успокоила. Хотя пойди, проверь, – правда или нет? И я пристыженный покинул кабинет. Конечно, заказов больше мне не поступало… . … На берегу Канавы, чуть поодаль от нашего дома, до революции находилась частная фотография. На фасаде двухэтажного особняка проступают, почти стершиеся от времени и дождей, буквы: «Фотография Климашевской». Кто она такая, история умалчивает. У нас дома имелось несколько снимков на твердой бумаге с клеймом этого заведения. Золотое тиснение по краю. Прадед с прабабкой в торжественных позах, дед с бабушкой в подвенечном платье и еще кто-то с кем-то. Все снимки изумительного качества… Я тоже пытался заниматься этим делом и ходил в фотокружок Дворца пионеров. Даже имел фотоэкспонометр и составлял какие-то таблицы. Но до практики дело не дошло. Аппарат так и не купили, хотя меня товарищи снимали. Остались два любительских снимка. На одном – сижу на тахте и улыбаюсь, с непременной кошкой на коленях (заядлый кошатник, и ходил вечно исцарапанный). На другом – сижу на стуле, на террасе, в одних трусах и гляжу исподлобья. На ноге повыше щиколотки повязка. Нож воткнул, когда мечи строгал (об этом печальном происшествии упоминалось выше). ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Любовь к двоим. Водка и клавиры. Утопленники. Приняли. Чай. В оркестре. Григ. «В тюрьму». Как только поступил в музучилище, так сразу попал во внимание учившихся там девочек. Скрипачка со второго курса Света сама стала кадриться. Жопаста, что нравилось, но почему-то у нее отчаянно несло изо рта, что нравится, не могло. Так ничего и не получилось. Недостаток убил достоинство. Потом самому понравились две и обе пианистки. Одна с моего курса, Таня, приехавшая из Баку и жившая на квартире. Другая местная и выпускница, жившая недалеко от училища в татарском районе. Провожать ее, всегда связано с риском. Несколько раз мне доставалось от местных жиганов, но это меня не остановило. Роман с обеими развивался параллельно. С одной усиливался, с другой ослабевал и наоборот. Вторую звали Бела. Блондинка с карими глазами, весьма грудастая, но, увы, узкая в бедрах. Танька напротив жопастая, как и подобает заправской пианистке, чтобы прочней сидеть на стуле, а с грудями пожиже. Короче, чего не было в одной, восполнялось в другой, а мне хотелось идеала. Получалось по Гоголю: если часть тела взять у одной и добавить другой, то - само совершенство. Но приходилось довольствоваться, чем Бог послал. Они обе в равной мере нравились. Не знал, кому отдать предпочтение. Отношения почти платонические. Дело ограничивалось свиданиями на улицах, на скамеечках и в подворотнях с обжиманиями, и поцелуйчиками, в результате чего у кавалера потом всегда ныли яйца (семя просилось наружу). До основного дело так и не дошло, хотя в пылу страсти собирались мне обе отдаться. Но я, проявив могучую стойкость, не взял, трезво рассудив, что вдруг забеременеют, а какой из меня жених или муж. Но любовь свирепствовала страшная, и доходило до сбрасывания или срывания одежд. Как-то под новый год я пригласил Белу к себе, когда все ушли в гости. Мы выпили и закусили, проводив старый и встретив новый. Затем, под воздействием выпитого чувства разыгрались: «Я твоя! Бери меня!» Я разложил даму на диване, сорвал трусы, но достоинство мое проявило полную индифферентность и не захотело участвовать в процессе, возможно потому, что задний ум не советовал этого делать… Дама даже, кажется, обиделась: «Значит, не любишь». Но я сказал, что не стоит рисковать, и не хочу лишать ее невинности внебрачно. Потом мы продолжали еще встречаться, но реже (перегорело, дойдя до кульминации), вплоть до окончания ею училища и отъезда по распределению. Вскоре оттуда, куда ее распределили пришло известие, что Бела вышла замуж за тамошнего баяниста и родила… Вот вам и любовь до гроба! … Любил девчонок водить в ресторан, где мы под сухую без закуски выпивали бутылку водки и шли гулять. Посещение злачного места мог себе позволить, потому что работал помимо учебы в танцевальном оркестре Ваньки Свиридова. Не могу сказать, что все деньги там просаживал. Как раз нет! Большую часть тратил на покупку нот. Тогда много издавалось относительно новой музыки: Прокофьев, Свиридов, Щедрин, Равель, Дебюсси и др. Я покупал как фортепианные произведения, так и оперные, и балетные клавиры, анализировал их. Пытался понять, как сделано. Сам начал сочинять. И только изредка для разгрузки ходил с девушками пить водку. Правда, она пилась не только с девушками в ресторане, но и в домашней обстановке, по случаю какого-либо всенародного праздника и без оного. Печальный «сливочно-масляный» опыт напрочь забыт. Теперь, весьма преуспев в этом деле, пил не только без масла, но и вообще без закуски. На спор мог пить из блюдечка, да еще с вареньем. И не пьянел. Было, конечно, мерзко, но виду не подавал. Все восхищались, какой крепкий юноша! … Особая достопримечательность наших мест - утопленники. Тонули достаточно часто, но не чрезмерно. Как в городской черте (Канава, Кутум), так и на пляже (Волга). Однажды на Канаве утоп морячок. Утром проснулся и решил искупнуться. Вышел (дом на берегу), дорогу перешел, нырнул и… с концами. Применялось народное средство по обнаружению утопшего. По воде пускался чугунок или глиняный горшок с горевшей в нем ветошью. Считалось, где горшок остановится, там тело лежит. Но, кажется, средство себя не оправдывало, и соперничать с водолазами не могло. Они его у берега нашли (врезался головой в корягу). Вот судьба: исплавал много морей и океанов и ничего. А в «луже» вблизи дома нашел свой конец. Иногда, купаясь, натыкались на утопленника. Упрешься ногой во что-то мягкое и отпрянешь в ужасе. Девчонки бросались с визгом вон из воды и тряслись мокрые на берегу. Никак не могли прийти в себя. Часто утопленники по прошествии известного времени сами всплывали, притом в местах оживленных купаний, распухшие и раздутые, сине-бледные и дурно пахнущие. Но оставим эту мерзкую тему… … Этажом ниже, под нами, жила армянская семья Багдасаровых (Тер-Багдасарьянц). Волосатый и огромный как орангутанг глава семьи, дядя Арменак. Его маленькая, щупленькая жена, тетя Лиза (все звали Лизочкой). И двое взрослых сыновей Жорка и Сергей. Оба сына только что вернулись из армии. Старший Сергей пошел в таксисты, младший Жорка неожиданно поступил в музучилище на дирижерско-хоровое отделение. Увлекаясь эстрадной музыкой, я целыми днями долбил на пианино популярные песни. К тому времени, заканчивая общеобразовательную десятилетку, не знал, куда податься дальше. Рыбный, медицинский, педагогический институты не привлекали. Жорка, слыша над головой мои исступленно-ежедневные музицирования, посоветовал поступить в училище. «Раз столько песен подобрал, значит, способности имеешь», - убеждал он. Я сначала очень побаивался, помня мытарства детской музыкальной школы, но потом, из-за лени (куда-то надо ехать поступать, а училище в десяти минутах ходьбы от дома) решил попробовать. Жорка тем временем успел всем растрезвонить, что появился талант, ожидайте! А я как всегда пошел по пути наименьшего сопротивления. Рядом с домом и математику не надо сдавать. Поступил без особых трудов… …Помню с детства один замечательный продукт. «Калмыцкий чай». Почему такое название? Потому что это излюбленный напиток калмыков, а они наши соседи. Их столица Элиста рядом с нами. Такой чай популярен и в Монголии среди скотоводов-кочевников. На самом деле, это обычный низкосортный прессованный чай, но способ приготовления особый. Берут плитку, настругивают определенное количество, затем долго варят вместе с молоком. Полученное мутное варево пьют, добавляя бараний жир или топленое масло и подсаливая. Мерзость жуткая! Однако, очень питательная и полезная. С утра попил и целый день сыт. В войну, когда нечего есть, спасались этим пойлом. Я, можно сказать, вырос на калмыцком чае. Отчего, наверное, питаю симпатию к буддизму. Особым достатком считалось подвешивать единственный в доме кусочек сахара на ниточке над столом к абажуру, и, прихлебывая чай, глядеть на него. Тогда казалось, будто пьешь с сахаром. …Помню волшебное ощущение от игры на контрабасе в училищном оркестре, когда твоя нижняя нота становится фундаментом общей гармонии, и все музыкальное здание вибрирует, наполняя радостью душу. Непередаваемое ощущение. Но, если сыграешь не ту ноту или сфальшивишь, то здание кривится и кособочится, готовое рухнуть. Исполняли «Времена года» Гайдна и Увертюру к «Пиковой даме» Чайковского. Находиться самому внутри музыки, совсем не то, что слушать со стороны. Да, если по радио, скрадывающее те богатые обертоны, которые и делают музыку волшебством («малым таинством»). Не любил слушать классику, но играть ее в оркестре – другое дело… … нёс на себе контрабас в самую жару, через весь город в сад «Аркадия» (в быту назывался «Аркашка»), где должен состояться концерт нашего струнного оркестра. В программе знаменитый фортепианный концерт Грига, который играл выпускник Мишка Фомин, тот самый, один из моих мучителей, сын начальника тюрьмы. Произведение сильно «замылено» частым звучанием по радио, но одно дело скрипучая радиоточка и совсем другое слушать изнутри и быть участником исполнения. Под сводами ажурного деревянного театра концерт звучал особенно впечатляюще, чему способствовали старания солиста. Со всей силой и темпераментом классического борца он разложил концерт на обе лопатки и, продолжая дело отца (директора тюрьмы), не выпустил из «заключения» ни одной фальшивой ноты. Учился в училище на старших курсах баянист Скворцов. О нем шла молва, что лучший из лучших и даже играет джаз. Я услышал и был потрясен. Оказалось, правдой. После чего решил для него написать пьесу. Долго мучился, стараясь воспроизвести, услышанные пассажи и аккорды. Тема отсутствовала. Сразу начиналось с импровизации. Написав, не решался показать. Он такой недосягаемо великий, что и подойти страшно (ходил с гордо закинутой головой, зачесывал длинные блестящие волосы назад и романтично встряхивал ими, при этом еще и заикался). Так я и не решился… Наступили зимние каникулы, и кумир уехал. Оказался иногородним. Я корил себя за нерешительность. «После каникул обязательно покажу!» Каникулы кончились, все возвратились. Объявлено общее собрание студентов. Военрук, грузный и придирчивый, путавший слова и падежи старый еврей-фронтовик, ветеран Великой Отечественной, Матвей Гескин во всеуслышание объявил, указывая на красного как рак маэстро: «Все отдыхать на каникулы, а Скворцов отдыхать… в тюрьму!» При этом он потрясал «телегой», пришедшей из вытрезвителя. «Такой хороший музыкант и пьяница? – не укладывалось в моей неискушенной голове. - Как же так? Пьянство и джаз. Одно так низко, другое так высоко!» Кумир развенчан и низко пал в моих глазах, так что показывать написанное не захотелось. И правильно, что не показал! По прошествии времени понял, что написал белиберду, и поспешно порвал ноты. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. Просветитель. Пальцы. Гитары. Паша. Рукопись. Ансамбль. Мульти-инструменталист. Цфасман. Театр. Генерал без армии. … Первыми моими джазовыми Кириллом и Мефодием в одном лице стал вернувшийся с фронта дядя-танкист. Как я говорил, он ночами ловил по приемнику ранее мне неизвестную музыку. Дополнительным эффектом к чарующим звукам являлся волшебно-зеленый пульсирующий индикатор настройки с таинственным расширявшимся и сужавшимся «глазом-зрачком» громоздкого лампового приемника «Телефункен». Дед купил незадолго до войны, когда с немцами дружили. Дядя объяснил, что зажигающая музыка называется «джаз». С ней он познакомился на фронте. Союзники американцы завезли. Меня в первую очередь очаровало мощное низкочастотное буханье контрабаса. Висевшая на стене «тарелка» таких частот не выдавала. Там постоянно пиликали на скрипках да пищали классические оперы, мяукали старинные романсы и хрипло рычали песни о Ленине и Сталине. Будучи ребенком, я откровенно боялся многих передаваемых произведений. Например, «Пиковую даму» с ее призраком графини, имея печальный опыт встречи с привидением у себя дом; «Бориса Годунова» с его видением («мальчики кровавые в глазах»); «Русалку» Даргомыжского с утопленницей и сумасшедшим мельником, возомнившим себя вороном»; боялся упоминавшуюся ранее «Аскольдову могилу». Эти шедевры воспринимались детским сознанием не так, как надо. Когда научился читать, стал бояться и многих книг с их страшным содержанием и иллюстрациями. Например, «Вия» и «Страшную месть» Гоголя. И зачем только такую гадость люди пишут, не понимал я. Боялся и многих произведений Пушкина. Ранее названные оперы - на его сюжеты. Забыл упомянуть «Руслану и Людмилу», в которой тоже чертовщины хватает. Там меня пугал «дядька Черномор» и его зловещий марш. Боялся и пушкинских рисунков: чертенята, черепа да виселицы. Чего стоит «Сказка о Попе и работнике Балде». Тоже мне, сюжетик. Сплошная нечисть! Поэтому с тех пор отношусь к великому поэту с некоторой опаской. Игра слов получилась: «поэтому – поэту». Услышанный по приемнику джаз внес в душу теплоту и обнадежил. Значит, помимо классической симфонической скуки, есть в мире звуков и что-то радостное. А когда подростком прочитал «Двенадцать стульев» (учившийся в институте сосед со второго этажа дал почитать под большим секретом – книга редкая для того времени и полу запретная), то поверил, что и в литературе может быть не только про смерть и страдания… … Низкие частоты телефункинских динамиков заочно влюбили меня в пиццикатную игру на контрабасе. И, несмотря на свои серьезные занятия в рисовальном кружке – руководительница пророчила будущность художника – и писание «повестей», по окончании десятилетки поступил в музучилище. В только что открывшийся класс контрабаса. Как будто для меня специально открыли! Объявление о наборе публиковалось в газете. Я «клюнул» на «приманку». Сосед нижний Жорка, учившийся там, успокоил. Мол, ничего страшного! Проверят слух, ритм, память и готово. «Ты на пианино вон, как песни лихо шмаляешь!» И я пошел… …Как-то еще в детской музыкальной школе на уроке сольфеджио мы расшалились и продолжили возню и беготню на перемене. Звонок позвал нас взмыленных на урок. Я вбегал в класс последним и со всего размаху захлопнул дверь, прищемив безымянный палец правой руки. Терпя страшную боль и глотая слезы, мужественно досидел до конца урока. Палец на глазах стал темно-синим и распух… Но в этом есть и положительный момент – долго не мог играть поганую классику по уважительной причине. На этом страдания правой руки не закончились. Значительно позже в 10-м классе, выехав с компанией за город, подрался с одноклассником (это называлось «стыкаться»). В процессе стычки я засветил противнику по башке, но так неудачно, что снова сильно зашиб мизинец и все тот же безымянный, который после удара дверью остался слегка кривым (и ноготь, и палец). Опять страшная боль, а место ушиба посинело и опухло, пока добирался до города. Чутье подсказывало - сейчас дело серьезней, чем в прошлый раз. И я обратился в травмпункт. Сделали рентген. Трещины двух суставов. Наложили гипс. Дома мать пришла в ужас: «Где тебя угораздило?» Соврал, что упал с велосипеда. Снова вынужден не играть, но теперь это вызывало досаду, так как начал увлекаться эстрадной музыкой и подбирать песни. По прошествии месяца сняли гипс и сделали повторный рентген. Срослось. Стал разрабатывать одеревеневшие пальцы, и постепенно пришел в норму. Но все равно с тех пор, если долго не позанимаешься, два пальца теряют подвижность. В дальнейшем это стало помехой в игре, и я загрустил. Когда впоследствии узнал, что у великого гитариста Джанго на левой руке всего три пальца и при этом он страшный виртуоз, на душе полегчало. Мы не одиноки во Вселенной! … Научившись играть на семи струнке, с огорчением узнал, что весь мир, и особенно в джазе, играет на шести. Купил школу Иванова-Крамского для шести струнки. Строй у нее оказался «джазовый» – открытые струны дают красивый аккорд – не то, что «цыганское» трезвучие у семи струнки. Оторвал лишнюю струну, перестроил и стал переучиваться. Фортепианные аккорды переносил на гитару, и вскоре дело пошло. Быстро освоившись с аккордами, стал, аккомпанируя себе, петь вечерами для товарищей на берегу Канавы «Сент-Луис-Блюз», «Истамбул», «Бессамо Мучо» и что-то из репертуара популярного ансамбля «Дружба». Все перечисленное казалось невероятным «джазом» и зажигало кровь, в результате чего из окон окрестных домов гневные пролетарии кричали: «Кончай свою «студебеккеровщину»! Наше русское давай!» «Студебеккер» марка американского грузовика, если кто не знает, поставлявшегося союзниками по ленд-лизу. Круглоносые автомобили после войны долго ездили по улицам советских городов, пока чудесным образом, а вернее, благодаря воровским способностям родных конструкторов, не переродились в отечественные «ЗИЛы». Но, как видите, буржуазным словом удобно клеймить чужеродное, противное русскому уху звучание. То ли милая сердцу «Цыганочка!» Такова реакция простого народа на смену мной инструмента и репертуара. Брал гитару с собой на пляж и там пел, собирая кружок слушателей. Молодежи «студебеккеровщина» нравилась, и имел успех. Там меня услышал лучший в городе гитарист, признал мои достижения и приблизил к себе. За что-то похвалил, за что-то поругал. В частности, указал на то, что я неправильно глушу струны, прижимая к ним ладонь правой руки (так делали все дворовые гитаристы). Показал, как надо, отрывая пальцы левой руки от струн. Все гениальное просто, но сам до этого не допер. Володя Семенов постарше, учился в автодорожном техникуме, но играл как профессионал пальцами, и медиатором. Оказалось, у него есть ансамбль - саксофонист, аккордеонист и контрабасист – и они часто играют на танцах. Только ударника забрали в армию. «Если б ты играл на барабанах…». Я самостоятельно занимался по купленной в магазине «Школе для ударных» Купинского, имел дома пионерский барабан и палочки. Но больше колотил пальцами по звучной инкрустированной деке старинной мандолины, купленной дедом в незапамятные времена. От этого последняя, как ни странно, треснула. Я робко признался, что могу на барабанах. «Можно мне с вами попробоваться?» Старший товарищ разрешил и пригласил на репетицию, открыв новую страницу в моей биографии… … Репетировали вечерами в актовом зале мединститута. Эдик Соболев, аккордеонист, там преподавал, будучи доцентом или чем-то в этом роде. Имелась и настоящая ударная установка, хоть и самопальная, но с множеством разновеликих барабанов. В институте функционировал свой самодеятельный эстрадный оркестр. Дорвавшись до настоящих барабанов, чуть не наложил в штаны от счастья. Семенов играл на большой желтой электрогитаре. Его приятель, Стас Ваулин, тоже учившийся в автодорожном, - на настоящем огромном контрабасе, хотя сам невысокого роста и имел короткие пальцы. Тенорист Сергей Белявский - молодой артист драмтеатра, приехавший по распределению из Ленинграда –носил очки в золотой оправе и косил под аристократа, называя всех «господами» и обращаясь на «вы». Его кумир - Лестер Янг. Сергей привез с собой из северной столицы кучу «фирменных» аранжировок, так что играли мы не только на слух, но и по нотам. Наши выступления в техникумах и институтах имели большой успех. Но особенно запомнились предновогодние танцы в ТЮЗе и первый скромный гонорар, который я отказывался брать. Считал, что достаточно и того, что я играю с такими замечательными музыкантами. Коллеги сначала посмотрели на меня как на идиота. Но потом, поняв, что говорю от чистого сердца, были тронуты до глубины души, чему способствовал и портвейн, выпитый по окончании выступления… … Для поступивших на первый курс устроили вечер-концерт, силами самих поступивших. Я охотно предложил себя, собираясь блеснуть талантами. Мог сыграть классическую пьесу на шести струнке пальцами. Мог изобразить что-то модное и стиляжное на фортепиано. Мог отстучать на барабанах джазовую пьесу вместе с приглашенными мной по этому случаю музыкантами. Хотелось всем доказать какой я одаренный и разносторонний. Недаром принят в училище, и еще покажу себя! Все бы ничего, но не учел лишь одного – волнения. Да и быть «многостаночником», не имея опыта, оказалось непросто. На гитаре вспотевшие пальцы попадали совсем не на те лады и струны. На рояле по той же причине нещадно «мазал», задевая не те клавиши. Да и на барабанах пошло «в раскосяк» – разъезжались и падали. По внутренней самооценке получился не триумф, а конфуз, хотя по реакции публики этого сказать нельзя. Казалось, ошибки и недоразумения не замечались. Восторженный горячий прием и несмолкаемые аплодисменты. Я покраснел и сгорал от стыда, считая овацию незаслуженной. Стыдно за свое нахальство, да еще в стенах профессионального учебного заведения. В зале, помимо учащихся, присутствовали педагоги, и уж они наверняка «лажу» заметили, хотя никто не подошел и никакого замечания не сделал. Это стало горьким уроком. Не надо никогда брать сверх головы и менять инструменты в момент исполнения. Но моей стойкости хватило ненадолго и стремление к мульти-инструментализму снова возникло…Хотя, на гитаре с тех пор пальцами играть зарекся, да еще соло. Но все же был оценен как неплохой гитарист и приглашен в ансамбль старшекурсников. Снова счастье! Ансамбль состоял из кларнета, фортепиано, контрабаса и меня, гитариста. Кларнетист не импровизировал, но аккуратно играл по нотам, обладая хорошей читкой. Пианист лихо играл под Цфасмана, а бас дергал домрист-народник, самостоятельно овладевший этой «бандурой». Я играл на акустической (электрогитары не имелось) медиатором аккордовый аккомпанемент. Играли по печатным нотам музыку Александра Цфасмана, его популярные произведения, часто звучавшие по радио. Ансамбль наш играл очень профессионально, звуча как по радио. Находиться внутри такого коллектива и вносить свою лепту в общее дело настоящий кайф. Я так старался, усердно зажимая металлические струны, что кожа на пальцах левой руки потрескалась и кровоточила. Но в общем игровом азарте боль не замечалась… … Стал, не помню благодаря чьему протеже, подвизаться аккомпаниатором в драмтеатре. По ходу пьесы в определенных местах надо исполнять соответствующую музыку на стоявшем в оркестровой яме рояле. Играл фрагменты Ля-бемоль-мажорного полонеза Шопена и знаменитый вальс из оперы Гуно «Ромео и Джульетта». Музыкальным руководителем там постоянно работал отдарённейший Исай Пиндрус, скрипач и пианист. Кажется, он и привлек меня в помощники, узнав, что в училище учится некий тип на все руки. Я, конечно, этим очень польщен и на работу согласился. До того сам Пиндрус играл. Но спектаклей с музыкой так много, что ему стало тяжело одному управляться. Главная сложность - не зазеваться и не пропустить реплику, после которой следовала музыка. Я ни разу не допустил подобной оплошности, и артисты были довольны: «Какой способный молодой человек появился!». Находясь в оркестровой яме, заметил в углу прислоненный к стене зачехленный контрабас (в театре имелся и небольшой оркестрик, которым руководил Исай). Мое сердце екнуло. Не удержавшись от соблазна, в антракте расчехлил его и попробовал. Инструмент оказался старинным и звучал хорошо. Я наслаждался, дергая струны, как вдруг, откуда ни возьмись, появилась рассерженная старушенция: «Зачем без разрешения трогаете чужой инструмент?» Смущенный, я объяснил, что учусь в училище по контрабасу. Она, чуть смягчившись, заметила: «Что же вы, как генерал без армии? Надо свой инструмент иметь, молодой человек!» ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. Порезался. Саратов. Баня. «Шестнадцать часиков». Танцы. «Мореходка».». Воздействие искусства. Рыжие. Несостоявшийся пианист. . «…Будучи принятым в училище, не мог дождаться, когда начнутся занятия. Опасался, что на инструменте, где нет ладов, научиться, казалось, невозможно. А как играют без ладов скрипачи и виолончелисты тоже загадка. Как-то теплым августовским днем, что-то стругая, сильно порезал подушечку пальца левой руки. Отделилась. Хлынула кровь, и чуть не потерял сознание. Но не от вида крови, а от мысли, как же теперь этим пальцем нажимать на струну. Охватило отчаянье. Какая нелепая случайность! Но по поговорке «до свадьбы все заживет» и у меня к началу занятий все зажило…. Вскоре отправился в путешествие. Отправился недалеко и ненадолго. А вышло так: когда после окончания третьего курса услышал от учителя «не знаю, чему вас больше учить – вы все знаете», то, переполненный радостными надеждами, рванул в Саратов. Там ближайшая консерватория, а тамошняя контрабасовая школа славилась на всю страну. Преподавал в Вузе профессор Бездельев – в данном случае фамилия не изобразительная, а как раз наоборот. Он слыл очень деятельным и требовательным, являясь автором передовой концепции игры на инструменте, поэтому к нему съезжались со всей страны. Вот и я, возомнив, что достоин и могу чем-то даже удивить, с легкомысленностью мотылька полетел на «огонек». Конечно, не в буквальном смысле (на самолете), а поехал поездом, ничего не взяв из вещей. Всего одну ночь в дороге провести. И задерживаться там не собирался. Только покажусь, произведу фурор и, если примут (как раз время консультаций перед вступительными экзаменами), то сразу назад за вещами… Поезд прибыл рано утром. С вокзала прямо в Консерваторию. Но приперся ни свет, ни заря и пришлось на улице ждать открытия. Наконец стеклянные двери распахнулись. Я вместе с другими страждущими знаний проник в здание. Оно постепенно наполнялось народом и усиливающейся какофонией звуков. Где-то призывно ржала труба и рычал тромбон. Мягко стонала валторна. В перегонки резвились кларнет с гобоем. Озабоченно ворчал фагот. Трещал барабан и бухали литавры. Колыхалась ласковая арфа. Долбило стекло фортепиано. Пищали радостные баяны под аккомпанемент домр и балалаек (есть и «народный» отдел). Рыдали, фальшивя в верхних позициях, скрипки. От них не отставали по части фальши альты и виолончели. По углам рассредоточились контрабасы и угрожающе скрежетали. А над всем этим музыкальным «варевом» как шаловливые ласточки серебристо резвились флейты. Так абитуриенты разминались перед тем, как показаться строгим преподавателям. Я огляделся. Басистов много как своих, так и приезжих, и все виртуозы. Внутри что-то боязливо екнуло (Не рано ли приперся?) Раз приехал, отступать нельзя. Размяться не на чем. Все казенные инструменты разобраны, а остальные на собственных шпарят. Попросил у одного контрабас, попробовал. Не очень получается, хоть дома отлетало с треском. Заволновался, но дождался своей очереди и зашел в профессорский класс. Начал играть программу. Посредине пьесы профессор остановил: - Э, батенька, вам в консерваторию с такой подготовкой рано! Могу взять в училище на второй курс, чтобы начать переучиваться. Ушат холодной воды! Значит, зря о себе возомнил, будучи, как первый парень на деревне, единственным басистом училище. Скорей, скорей на вокзал! Домой, домой! Но и здесь разочарование. Поезд лишь на следующий день рано утром. Потолкавшись в очереди и купив с трудом заветный билет (кончались перед носом), пошел бродить по городу. Коротал время. Так, как приехал ни к кому, то возникла проблема ночлега. Но ее решил радикально: под вечер снова проник в консерваторию и, дождавшись окончания занятий и закрытия здания, спрятался в одном из классов. Спал на столах, а чуть свет, выбрался на волю через окно и поспешил на вокзал. Трясся в поезде с чувством ощутимого шлепка по физиономии. Вот как, возомнив, по консерваториям мотаться… Одна из городских бань называлась «Гигиена». Рядом с названием красовалась дата постройки – 1912 год. Здание старое и все, казалось, пропитано и изъедено паром. Кирпичи вот-вот развалятся и обнаружатся десятки намыленных тел обоих полов. Имелось два общих отделения (мужское и женское) и отдельные номера, куда ходить могли лишь супружеские пары, предъявив паспорта со штампом ЗАГСа. Но ходили и те, кому больше негде было заняться любовью, по принципу: «заодно и помоемся». Банщику давалась трешка, и он становился лоялен. Помнится, мой дядя-танкист, который «Донжуан», был частым посетителем этого гостеприимного заведения, появляясь там каждый раз с новой дамой. Одним словом, чистюля. Заодно и часто мылся... Несмотря на столь чистоплотное название, заведение скорей производило антисанитарное впечатление. При бане, как и положено, имелась парикмахерская со своим потомственным и любезным евреем, готовым, казалось, вас расцеловать, если вы садились к нему в кресло. По окончании процедуры традиционный вопрос: «Освежиться, не желаете? «Тройным» или «Шипром»? Опрыскивание одеколоном сразу поднимало цену услуги в два раза. Если отказываешься, то чувствуешь, как вся чрезмерная любезность оборачивается своей противоположностью. Так бы и полоснул бритвой по горлу... ... Мой училищный педагог - виолончелист, не умевший толком в руках держать контрабас, поэтому о показе на инструменте не могло быть и речи. В связи с этим занятия ограничивались теорией (говорильней), как надо делать. Главный совет о том, сколько времени в день заниматься, заключался в короткой фразе: «Шестнадцать часиков». При этом правая ладонь педагога плавно покачивалась, как бы отображая всю тяжесть этого немалого отрезка времени. Короче говоря, нужно заниматься по шестнадцать часов в день, чтобы чего-то достичь. Существует и другая фраза: «Все дается жопой!». То есть упорством и усидчивостью, вплоть до протирания штанов. Об этом знают скрипачи и пианисты, да не только они... Из относительно полезного: педагог научил варить канифоль для смычка, что являлось делом увлекательным и весьма пахучим (использовалось касторовое масло). А играли мы с ним, вернее я (он давал указания и делал замечания), виолончельные переложения. Собственного контрабасового репертуара почти не встречалось. Тогда я опять изнутри, как исполнитель, понял красоту «Грез» Шумана и «Венгерских танцев» Брамса... ... Раз в неделю в училище устраивались танцы под радиолу. За порядком следил лично военрук Гескин. Он по-военному хамоват и идеологически выдержан – старался, чтобы никакой буржуазной «стиляги» не звучало. Наши «Мой Вася», «Мишка» или «Ландыши» допускались. Меня принимал за брата по крови и особо не донимал. Танцы проходили в большом классе, из которого изымалась лишняя мебель. Поначалу девки и пацаны толпились кучками, и дело не шло. Но когда сбрасывались на портвейн, слали гонца в магазин, и затем распивали в сортире, то шло веселей. Стеснительность пропадала, и образовывались пары. Случались и драки, но чрезвычайно редко. Если в гости заходили чужаки (местная шпана), то непременно заканчивалось мордобоем. ... В городе имелось мореходное училище («Мореходка»), и в ней часто устраивались вечера танцев. Ходить туда посторонним опасно – могли чужака отделать под орех. Драки случались часто и, порой, заканчивались кровью. Особенно, когда морячки схлестывались с военными. Тогда держись! Снимались ремни, и давай друг друга стегать пряжками. Повреждения от такого оружия серьезные: рассечения, пробитие голов, ломание носов, выбивание глаз и много чего, что даже трудно представить. Обычно дело кончалось «скорыми» и милицией. Благо, что танцы устраивались редко, не чаще раза в месяц, а то бы моряки и военнослужащие непременно друг друга истребили. Но дрались не только на танцульках, но и во время вечерних гуляний по улицам. Кто-то не так посмотрел или не то сказал – и пошло-поехало! Обычно дрались тоже коллективно. Группа на группу. Очень боялись военных патрулей и милиции: как только раздавалась зловещая трель, все в рассыпную. Кому охота отсиживаться на гауптвахте? Гражданские тоже дрались массовым порядком (один район с другим) и не менее жестоко, чем представители доблестной армии и флота. В качестве орудия большой убойной силы применялись «свинчатки» (отлитые из свинца самодельные кастеты). Если такой штуковиной да в висок, то наповал! Из более «демократичных» видов оружия применялись бутылки, палки, цепи и всяческие железяки (металлические прутья, арматура), кирпичи и булыжники, и вообще все, что под руку попадется. Дрались также школа на школу, класс на класс, двор на двор – одним словом, коллективно. Существовал негласный закон: ножей не применять. Они считались принадлежностью уголовников, и пахло судимостью... ... Искусство, как известно, облагораживает личность, меняет ее в лучшую сторону. Это бесспорно, и вот примеры. Ходил мимо наших окон некий паренек по имени Юрка Писюков. Ай, да фамилия! Был он постарше и мог надавать оплеух. Но, тем не менее, мы всегда кричали в след, прячась: «Эй, писюк, ты еще не обоссался?» Иногда ему удавалось поймать, тогда бил нещадно. Но, вдруг, он стал ходить не с пустыми руками, а с баяном в футляре – поступил в музучилище. Мы продолжали кричать привычное, но он перестал реагировать и гоняться за нами. То ли потому, что руки теперь заняты, то ли решил не обращать внимания. Видя, что никакой реакции, мы постепенно перестали драть глотки и дразнить. Наверное, искусство его так облагородило и возвысило, что мы для него стали ничтожными комариками... И еще пример. Жил недалеко от нас на площади, называвшейся «Облупка» (согласитесь, очаровательное название), где находились хлебная лавка и сапожная мастерская, некий низкорослый, но решительный драчун-хулиган. Он всегда орал громким дребезжащим и противным голосом, словно Соловей-Разбойник (от его крика – мурашки по телу!). Младшим проходу не давал: то по шее засветит, то уши надерет, то подзатыльник, то под зад ногой. И все просто так без злого умысла лишь потому, что ты шел мимо. Но вскоре мучитель неожиданно утих. Прошел слух, что он тоже поступил в музучилище учиться на певца (глотка луженая!). Оно и в правду. Теперь округа оглашалась высоким пронзительным тенором, а ля Козловский. Исполнял принародно во дворе арии и романсы. Драчливость перевоплотилась в голос красивого тембра. Весь район, вся «Облупка» гордилась: «Наш за ум взялся!» Говорят, он стал петь и в церковном хоре, а это совсем умиротворило его ранее неспокойную душу. Я в те же годы учился в училище, и меня он теперь не воспринимал, как прежнего мальчика для битья. Теперь коллеги. Мы даже с ним слегка сблизились. Я ему показывал первые свои опусы и получил восторженное, горячее одобрение. Не менее горячее, чем прежнее трепание за уши. По старой памяти как бы «на полставке» заводилой-хулиганом он продолжал оставаться, хоть и не столь активным, как раньше. А меня теперь взял под свою защиту. Но вдруг он внезапно исчез. Ни в училище, ни на улице. Прошла молва, что тяжело заболел. Как-то стало одиноко. Зычный глас не пронзал округу, и стекла в окнах не звенели. Вскоре поступили подробности: опухоль мозга. Теперь не до пения. Сгорел парень за несколько месяцев. Мы всем училищем в слякотный ноябрьский день снесли его за Красный мост. Как жаль! Был хулиганом. Занявшись искусством, облагородился. И нате вам - все напрасно!.. ... Жила под нами, этажом ниже, семья рыжих. Мать огненная и такие же два сына – старший и младший. Отца не имелось. Жили бедно. Мать где-то скребла уборщицей, старший сын работал на заводе, а с младшим мы играли во дворе, хотя особой близости с не сложилось. Старший Федька приблатненный, весь в наколках. Разговаривал только матом, и мы его боялись. Он нам, младшим, показывал свои финки и кастеты – хвалился. Хвалился и тем, что неоднократно сидел. И снова сел по простому сюжету: получил зарплату, напился, кого-то полоснул ножичком и... «пожалте бриться!» Отсидев недолго, вернулся на родной завод. Лишь количество наколок прибавилось, хотя и так весь синий от татуировок. Поработал немного и вскоре все повторилось: получка, пьянка, ножичек, тюрьма. Так продолжалось еще несколько раз. Тело разукрашивалось (вылитый ирокез), но ума не и прибавлялось. Окончилось неожиданно и печально - самого прирезали... Младший принял эстафету старшего. Устроился на тот же завод. Заимел кастеты и ножички. Стал пить, дебоширить, постепенно покрываяьс узорами, и садиться. Сначала на пятнадцать суток, а потом и на более существенные сроки. И все по тому же классическому сценарию: получка, пьянка и так далее... Финал, кажется, тот же. Надеюсь, понятно, что они не евреи! ... прочитал объявление в газете: «Эстрадному оркестру клуба им. Микояна требуется пианист». Честолюбиво дернулся – а вдруг возьмут! Мог играть «буги». До, ми, соль, ля, си-бемоль, ля, соль, ми. И еще несколько популярных песен. Считал это достаточным. Сильно волновался, но, пересилив, решился. Поехал на автобусе к черту на кулички, на край города – так далеко располагался Дом культуры. Благополучно доехал, потеряв час, вышел на нужной остановке. Спросив аборигенов, быстро нашел клуб. Общий вид здания вполне удручающий (типичное серое, двухэтажное). Мой боевой настрой сразу поубавился. Лозунги над входом тоже не внушли бодрости. «Догоним и перегоним...», «Дадим сверх плана...», «Обязуемся...» и далее в таком же духе. Я набрал в легкие воздуха и решительно говорю дежурному старичку у входа, оторвав его от читки газеты, что вот, мол, так и сяк... прибыл по объявлению. Он как раз ту самую газету читал и мне поверил. Снял с носа очки и газету отложил. - Подождите, молодой человек, сейчас руководителя позову, - пошел, еле волоча ноги в шлепанцах, куда-то «за кулисы». Жду. Вот он момент истины! Сейчас решается судьба: быть или не быть. Что-то долго не возвращается. А если играть заставят? От этой гадкой мысли коленки мелко задрожали, а руки похолодели. Этого еще не хватало! Хотя иначе не определишь, как играю. Ужас обуял больше и, казалось, вся жизнь в миг промелькнула перед мысленным взором: принудительные занятия в музыкальной школе, битье учительницы, презрение товарищей... А если опозорюсь, то навсегда? Второй раз исправляться не придешь. Со стыда сгоришь. Взмок, по спине бежали не ручьи, а водопады; ноги непроизвольно вытанцовывали нервную тарантеллу. Почему он не идет? Где запропастился, старый черт? Силы на исходе, а «Германа все нет», и я принял единственно верное решение – дал деру. Бежал, аж в ушах свистело. Боялся, что догонят. Помните лозунг «Догнать и перегнать»? И заставят играть. Благо остановка недалеко, и автобус подошел, хотя ходил редко (наконец, хоть в этом повезло!). Пулей влетел в салон и, когда дверцы автоматически закрылись, на душе полегчало. Слава Богу, пронесло! Автобус покатил, унося от гиблого места. А я даже боялся повернуть голову назад, в сторону клуба. Вдруг заметят и пустятся в погоню («Догнать и…»). Но это, сами понимаете, слишком! ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. . Оружие. Песни. . Концерты. Рихтер. Статуи. «Юность». Сакс-баритон. «Мальчики Америки». «Коровин». Золотарь. ... Любил в детстве оружие – ружья, автоматы, наганы и пистолеты. Имелся замечательный никелированный наган-пугач, стреляющий пыжами. То ли он пневматический, то ли пружинный, но звук издавал громкий, и им действительно можно напугать. Так его любил, что спал с ним. Кто-то его у меня стибрил... Имелись и пистолеты, стрелявшие серными пистонами (капелька серы, запечатанная в тонкую бумагу в виде ленты). Это тоже громкое оружие и стреляло оглушительно, особенно, если сера сухая. Так что коль над ухом, то можно сильно напугать. Иногда обходился и без пистолета, когда его пружина ослабевала, и бил по «патронам» молотком – еще громче получалось! Это все пока детское и игрушечное, но в юности появилось и настоящее – охотничья одностволка тульского завода с запасом патронов. Дядя Вадим, тот, что женат на «черноплодной» казачке, в один из приездов к нам в гости подарил. Документов на ружье почему-то у дарителя не оказалось, и поэтому приходилось скрывать факт наличия ружья в доме, а пострелять хотелось. Тогда, разобрав винтовку и завернув части в тряпки, я отправился на велосипеде за город. Выбрал уединенное место, вновь оружие собрал и несколько раз бабахнул, поражаясь громкости выстрелов. Но никто на звук не прибежал. Кажется, ее там так и бросил, от греха подальше, и вернулся домой... ... Начав увлекаться эстрадной музыкой, завел толстую тетрадь, куда записывал слова полюбившихся песен, иллюстрируя их цветными карандашами. Так, например, «Мишка» («Где твоя сберкнижка?») изображался красавцем-стилягой с тонкими усиками и коком на голове, в огромном клетчатом пиджаке и ярком длинном галстуком с пальмами и обезьянами, в узких коротких брюках и желтых ботинках на толстой микропоре. Герой песни «Джонни, ты меня не любишь» тоже стиляга, похлеще первого. И герои песен Ива Монтана не отставали от моды. А героини песен Лолиты Торрес -модные девицы с прическами в виде конских хвостов. Пел, аккомпанируя себе на пианино или гитаре. Когда к нам приходили гости, а приходили они часто – помимо дней рождений, отмечались и все пролетарские праздники – то мое выступление всегда подавалось на десерт. Помимо меня «штатным» исполнителем арий из популярных оперетт «Сильва», «Марица» являлась Таисия Павловна Войцеховская или просто «Таичка». Подруга матери, умевшая своим неуемным даром неумолкания и бесконечных жалоб на судьбу, поднимать показатели кровяного давления у матери до критических норм (после ее ухода, если не вызывался врач, то пилось лекарство). Послушав модные песни и арии из оперетт, гости, изрядно выпившие и закусившие, принимались за ритуальное хоровое пение. Главный и бессменный хит их репертуара: «Когда б имел златые горы...» Эта мечта перекликалась с недавно выдвинутой Н. С. Хрущевым дерзкой доктриной: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Утверждение вождя воспринималось как тост, за который дружно поднимали бокалы, хотя в душе не очень верили. В момент кульминационного буйства хоровой стихии я незаметно ускользал из комнаты, и никто не замечал исчезновения аккомпаниатора... ... Приходилось мне, как пианисту, выступать и на школьных вечерах, играя «стилягу» и любимые песни. В свой репертуар включал и выученные по нотам Вальс, Фокстрот и Пасодобль из кинофильма «Карнавальная ночь». Фокстрот являлся для меня эталоном джаза, и я восхищался композитором А. Лепиным, сочинившим его. Играл с нередкими ошибками и всегда очень волновался. Объектом зависти стал учившийся классом старше Лева Хачатрян, который, в отличие от меня, не знал нот и шпарил по слуху. Он мог сыграть все, что не попроси в любой тональности, с завидной техникой, притом одинаково мастерски как на фортепиано, так и на аккордеоне. У него всегда точны и правильны мелодия и гармония. Хотя вкус хромал – ему все равно, что играть. От «Барыни» и «Цыганочки», до модных стиляжных песен. Эта черта немного умоляла его в моих глазах. Я ратовал за чистоту жанра и начинал ненавидеть то, что нравилось массам. Лева поражал феноменальными способностями: абсолютным слухом и невероятно цепкой памятью – запоминал с одного раза. Подобными невероятными способностями обладал и ранее упоминавшийся Исай Пиндрус. Чтобы проверить его слух, надо сесть задом на клавиатуру. Он безошибочно называл все случайно одновременно нажатые ноты, а их много (такой какофонный аккорд!) Ходили про него и другие легенды. Будто бы он, играя на скрипке в оркестре, держал на пульте вместо нот книгу, которую читал на репетиции. И мало того, что свою партию играл наизусть, но и мог по знаку дирижера в любом месте остановиться и с любого места продолжить. Еще рассказывали, когда он аккомпанировал певцу или певице на рояле, а те вдруг «съезжали» в другую тональность, то за ними чутко «съезжал» и аккомпаниатор. Так они вместе могли долго «бродить» по всему квинтовому кругу, пока песня или романс не заканчивались (это из практики работы Пиндруса в драмтеатре, где он имел дело не с профессиональными вокалистами). К тому же, помимо своей одаренности, Исай прославился, как дикий врун и хвастун. - Мою двойную (?!) токкату Славка играет, - как-то сказал он. - Какой Славка? - Как какой? Рихтер! ... Постепенно я стал играть на всех известных танцплощадках при Домах культуры: тепловозо-ремонтного завода (ТРЗ), Астргрэс, рыбокомбината им. Микояна. Играли и зимой, и летом, как в закрытом помещении, так и, кормя комаров, на воздухе. То я сидел за фортепиано, то за ударными, то брал в руки контрабас. Исполнялись «бугешники» и мелодии популярных песен. Обычно на трезвую голову игра не задавалась, и после первого «заезда» (отделения) сбрасывались. Посылался гонец в ближайший магазин. После принятия в антракте скромной дозы второй «заезд» спорился веселей. Но за время игры весь хмель выходил с потом и потраченной энергией. Поэтому требовалась добавка. Снова наскребали кто, сколько мог, и гонец слался повторно. Есть известная картина Рериха – там тоже шлется гонец, но за чем-то другим, а не за «пузырьком». Третий «заезд» проходил на ура, в буйном экстазе, и публика ликовала, прося бисировать. Ушлый мальчонка-гонец, друг оркестра, однажды вернувшись из магазина, инсценировал, что на него напали, избили и отняли бутылку. Мы в ужасе – страшней ничего не бывает: ждешь «кир» и вдруг «облом». А он театрально размазывал натуральные слезы и рассказывал в достоверных подробностях. Потом, еще некоторое время помучив нас, неожиданно улыбнулся и достал из-за пазухи сокровенный сосуд. После такой «артподготовки» пилось со значительно большим удовольствием, чем обычно... ... Многие города в пору советской власти украшались статуями и скульптурами видных деятелей партии и государства. Сначала глаза мозолил вездесущий Сталин, но вскоре с подачи Хрущева его приказали ломать. Мы радостно вырывали портреты из учебников и с наслаждением топтали их. Ленин оказался более живуч – до сих пор торчит во многих местах. Известны разные конфузы ваятелей. Например, вождя изображали с двумя сменными кепками: одна смятая в руке, другая отглаженная на голове. В нашем городе водружен памятник Кирову (до сих пор стоит). Сергей Миронович в Гражданскую бушевал в этих местах, белогвардейцев истреблял. Красуется в самом центре города возле Почтамта. Несмотря на местную жару одет тепло: в плотном, застегнутом на все пуговицы френче, в высоких сапогах и тоже с неизменной кепкой-картузом на голове. Правую руку держит на ремне, которым подпоясан, а левой куда-то указывает... Куда? Обычно каменные вожди во всех городах указывают на ближайшие винные магазины, и наш не исключение, хотя делает это не столь откровенно. Указывает на часы Почтамта: мол, одиннадцать, и торговля спиртным началась. Существовало некогда такое ограничение во времени в качестве меры борьбы с пьянством. Да, вот такой он наш товарищ Киров. Любит русский народ и потакает его слабостям. Вот почему, оказывается, Сталин ему завидовал и убийцу подослал... ... Обычно возвращаясь домой в двенадцатом часу – танцы заканчивались в одиннадцать – успевал послушать радиостанцию «Юность», вещавшую в это время и начинавшую свои передачи, в качестве музыкальной заставки, с Седьмой симфонии Прокофьева и его же Первого фортепианного концерта (прогрессивные редакторы работали на радио тогда). Далее шло что-то сугубо молодежное в смысле темы, но всегда интересное, так что, наедаясь на ночь, слушал эти передачи с большим интересом. Случались раз в неделю и передачи о джазе – «Метроном» Аркадия Петрова. Они с нетерпением ожидались, будучи маленькими ложками меда в огромной советской бочке эфирного дегтя. Позднее, когда познакомился с Аркадием, и немало совместно выпил, вспоминал с ностальгической теплотой то ушедшее, обманно-обнадеживающее время. Но кто-то могущественный всегда стоял наготове с гигантским гаечным ключом, чтобы начать завинчивать, ожидая только команды, которая и не замедлила последовать с введением советских танков в дружественную страну... ... Все же в клуб рыбокомбината им. Микояна, хоть и позже, устроился работать. Но не в злополучный оркестр, а в кружок, ф-но преподавать. Швейцар все тот же, но не узнавал во мне того юношу, что некоторое время назад приходил наниматься в оркестр, просил позвать руководителя, а сам удрал. Видать, я не один такой – все лица не упомнишь... Как раз в то время в клубе проходила инвентаризация, и обнаружился... кто бы вы думали? Баритон-саксофон, этакая желтая металлическая громадина, но без мундштука. Я теперь регулярно слушал по «Голосу Америки» игру на этом инструменте Джерри Маллигена и был в восторге – вот бы самому научиться так! Инструмент фактически, из-за отсутствия мундштука никчемен – играть на нем невозможно. Уговорил директора выдать мне его под расписку на дом (может, починю). Он милостиво согласился, не видя в том никакой угрозы существующему строю. Дрожа от радости, притаранил железяку домой, поставил на видное место и любовался ею, иногда трогая клапаны и поглаживая вогнутые трубы... ... Когда диктор своим неподражаемым бархатным баритоном объявлял на весь мир: “The voice of America in…”, то мы, будучи не сильны в английском, слышали во втором слове не “voice”, а “boys”, считая, что он говорит: «Мальчики Америки». Мы мальчики России, а там свои мальчики, любившие джаз. Те передавали нам то, что им самим нравилось... Это нелепое заблуждение длилось достаточно долго, пока знающие язык люди не разъяснили, что к чему. С другой стороны, мы по своей привязанности к джазу, тоже были истинными «мальчиками Америки». Казалось, что все население Штатов только и делает, что слушает эту музыку с утра до вечера. Вот это цивилизация! Не то, что мы со своими «калинками-малинками» и прочими «барынями» с цыганщиной! Поэтому долго не понимали, почему ансамбль песни и пляски Игоря Моисеева или военный – имени Александрова, а также «Березка», имеют у них бешеный успех, не говоря о балете Большого театра. Неужели они, имея у себя такое замечательное искусство как джаз, способны восторгаться этой русско-советской гадостью? ...Кстати, ведущего «Голоса Америки» Виллиса Коновера мы называли, на русский манер, «Коровиным» (Коровьев появился позднее). Встречаются два любителя джаза, и один другого спрашивает: - Вчера слушал Коровина? ... Бывало, выйдешь на террасу, обопрешься о шаткие перила, кинешь взор вниз или вперед и представляешь себя на капитанском мостике. Под террасой, как будто, морская вода и прозрачная глубина – все дно, вместе с общественной уборной, как на ладони. А вдали крыши домов, будто острова, заселенные дикими индейцами и злющими пиратами. Посмотришь на небо: не приближается ли шторм? Плюнешь по-морскому на палец, поднимешь руку – откуда ветер дует? И так радостно на душе, что сейчас бы в небо улетел чайкой или альбатросом, чтобы резвиться, касаясь крылом волны... Но вот какой-то странный, неприятный запах. Чей-то голос разъясняет: «Говночист едет!» Ломая романтическую картину воображения, во двор въезжает под восторженные крики детворы вполне реальный автомобиль с облепленной золотыми мухами цистерной вместо кузова. Разбитной шофер в кепке, с папироской в углу рта вылезает из кабины и запускает в выгребную яму толстую гофрированную кишку. Затем возвращается на место, включает насос и давай качать нечистоты, шумно урча мотором. Раньше телега с бочкой приезжала, и «золотарь» черпал содержимое выгребной ямы ковшом на длинной ручке, а сейчас прогресс и автоматизация... Запах крепчает, все закрывают окна и форточки. А нам, ребятам, радость – момент истины настал. Подтверждается поговорка: «Не трожь говно, а то завоняет!» Но, как!!! ГЛАВАДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. Костя. Ленинград. «Джем». Мозуль. Телевидение. «Аргумент». ...Когда я благополучно перешел на второй курс, на первый - поступил еще один не от мира сего, и появился контрабасист №2. Звали его Костя. Он курнос, скуласт, с редкими посадками жиденькой бороденки и в очках. Такой, знаете ли, тип просвещенного татаро-монгола с корейской примесью, хотя по паспорту и по родне – чисто русский. Наверное, типичный представитель последствий монгольского ига. Он, к тому же, прилично играет на аккордеоне, имея в личном пользовании очень красивый «Скандалле», чем и покоряет девиц в своем районе (и по этой части шустр). Появление в классе конкурента вызвало во мне известную ревность, которая не помешала нам, однако, подружиться на почве общего увлечения эстрадной музыкой. Но если я, любя эстрадную музыку, более склонен к джазу, то Костя к нему оставался равнодушен, что мне тоже не нравилось. Он, к тому же, и тайно сочинял. Узнав об этом, я возревновал еще больше. Его тайное сочинительство впоследствии вылилось в то, что он, как и я, бросив училище на третьем курсе, отправился в Ленинград и поступил в училище по композиции к преподававшей там ученице Шостаковича, Галине Ивановне Уствольской. Стал одновременно и ее мужем (во лихач!). Она, конечно, лет на пятнадцать-двадцать старше, что помехой не явилось... ... Неожиданно для всех я поступил в Московскую консерваторию. Костя, поступивший в училище, предложил мне к началу учебного года полететь с ним в Ленинград, посмотреть город, где я ни разу не был. А оттуда я один поеду в Белокаменную. К тому же, обещал познакомить со своей «композиторшей». О ней я раньше слышал лишь краем уха, но представления о ее сочинениях не имел. И вот прилетели. Переночевать пришлось у костиного приятеля, тоже ученика Уствольской, Сергея Баневича, жившего с мамой в коммуналке. Ночью я испытал давно забытое ощущение - неравной поединок с полчищами питерских клопов. Вот тебе и северная столица! Это меня как-то сразу обескуражило, но я виду не подал: «Спасибо, так сказать, за гостеприимство! Выспался хорошо...» Днем друг повез меня знакомить с супругой. Жила она в композиторском кооперативе, в однокомнатной квартирке возле метро «Парк Победы». Супруга охотно поддержала наше водочное начало дня. Пила на равных, но не курила в отличие от нас. Закусывали простейшим - импровизированной яичницей. Было заметно по отсутствию продуктов в холодильнике, что в доме правят лишь Музы. Это подтверждало и наличие рояля, занимавшего пол квартиры. Когда я как бы невзначай тронул клавиши, то убедился, что инструмент расстроен вдрызг. Я удивился и спросил, как же на таком сочинять? Костя меня мгновненно отшил, сказав, что она пишет без инструмента, а рояль так, для мебели. Я уважительно поежился, всегда восхищаясь теми, кому для сочинения не требовался инструмент. Пировали на кухне, как и положено в культурных домах. Разговоры, подогреваемые нескончаемыми «чекушками», велись исключительно об искусстве. С закуской дело ничуть не улучшалось. К съеденной яичнице добавился заскорузлый сыр, отыскавшийся где-то в недрах «голодного» холодильника. Композиторша выглядела очень молодо: низкорослая, крепко сколоченная бабенка. И разница в возрасте (нам в матери годилась) совсем не чувствовалась. Она спросила, не читал ли я писем Ван-Гога? Сознавшись, что не читал, получил совет немедленно прочесть. Там, мол, есть ответы на все вопросы. Спьяну и от волнения, не зная, как выпендриться перед настоящей (член союза) композиторшей, я произнес: «Немедля сейчас лично для Вас брошу курить и докажу это неким клятвенноподобным способом». Сказав, что это моя последняя сигарета, стал медленно гасить ее о свою левую руку. Запахло паленым, композиторша взвизгнула. Мне, пьяному, не было больно. Хотя сильно жгло, но вытерпел. Не думаю, что этим я возвысил себя в ее глазах. Но, к сожалению, на расстроенном рояле тоже ничего не удалось сыгрыть, чтобы показаться как музыканту... Естественно, после этого «харакири» курить я не бросил. Лишь долго любовался огромным волдырем уже в Москве. А вскоре удалось услышать одно из камерных сочинений Уствольской (даже приобрести ноты). И я понял, что рояль ей действительно не нужен – созвучия примерно такие, как и на ее разбитом инструменте. Она оказалось убежденной авангардисткой! Дружок мой, беря пример с наставницы, стал писать тоже одними диссонансами, прикрывая проверенным способом отсутствие настоящего таланта... ... на речном теплоходе мы устроили «джем». Плыли, конечно, не по Миссисипи, а по Волге. Но Великая река ни в чем не уступает американской, и вполне пригодна для подобных джазовых рейсов. В салоне кают-компании, где стоял белый рояль, расположились Вовка Семенов с электрогитарой и ламповым усилителем, Стас Ваулин с контрабасом без усиления, недавно вернувшийся из армии Вовка Трухачев с «тройничком» (тарелка, малый барабан и хай-хэт – к «тройному» одеколону отношения не имеет) и я на вертящемся стульчике у рояля. Рейс воскресный, прогулочный и публики много. Обычно живая музыка всегда вызывает неподдельный интерес, что играй, поэтому даже джаз производит на разных людей благостное впечатление и проходит на «ура». Я страшно рад, что лучшие в городе музыканты приблизили к себе, увидев во мне перспективу. Играли известные популярные вещи, такие, как «Сент-Луи-Блюз», много номеров из «Серенады Солнечной Долины», и нехоторые советские песни, хорошо ложившиеся на джаз (например, «А снег идет» А. Эшпая). В перерывах между «заездами» отдыхали в каютах первого класса, и пили коричневое густое чешское пиво, имевшееся в буфете в неограниченном количестве. В рейс отправились с дамами, чтобы не скучать. Я взял с собой Белу, рассчитывая, наконец, в подобающих и комфортных условиях лишить ее невинности. Но опять грехопадению что-то помешало.. ... Учился на вокальном отделении невысокий чернявый парень со странной фамилией Мозуль. Хотя, напрашивалось привычное «мозоль». Явно, с Украины, но почему-то не еврей (А талант откуда?). Я ему показал свои песни, он одобрил и разучил парочку. В то время в сфере обслуживания прктиковалась некая услуга «Звуковое письмо». В специальной будке записывали устное послание клиента на гибкой виниловой пластинке. И, пожалуйста, посылай по почте признание в любви или другое важное сообщение. Стоило удовольствие не дорого, по карману бедным студентам. Обычно заведения располагались на рынках или в других многолюдных местах, по соседству с приборами для взвешивания обеспокоенных ожирением граждан. В одной из таких студиях-будок имелось пианино. Мы с Мозулем этим объстоятельством воспользовались и записались с первого раза (делание «дублей» входило в копеечку!). Получилось прилично. Как на настоящей грампластинке. И я долго наслаждался своими «шедеврами». Крутил запись на радиоле бесчисленное число раз, пока окончательно не «заездил» и из-под иглы стал выходить лишь шип и скрежет. Поступив в Консерваторию, на фоне царившего там, хоть и запретного, духа Стравинского и Щенберга, устыдился своего наивного и искреннего «базарного» творчества. Оно показалось мне низменным и незначительным по сравнению с такими мировыми шедеврами как «Весна Священная» или «Лунный Пьеро». ... С Мозулем мы даже прорвались на местные радио и телевиденье. Выступали в прямом эфире, что вызвало явную ревность Кости. Он тоже сочинял песни. Мне со своими опусами удалось также прорваться и в местные газеты: «Волга» и «Комсомолец Каспия». Писались песни, как правило, на ранее обубликованные в тех же изданиях стихи. Познакомился я с поэтом-любителем, учащимся автодорожного техникума Борисом Касаткиным. Мы, сидя в сквере на лавочке, предавались за стаканом портвейна радостям творчества. Кстати, автодорожный техникум являлся кузницей талантов: гитарист Вовка Семенов и контрабасист Стас Ваулин учились там. Намечается прямая связь автомобильных дорог с музыкой и поэзией. Недаром в те годы пользовалась большой популярностью «Песенка шофера» из кинофильма «Адские водители» в исполнении Ива Монтана... ... Веселое воспоминание отроческих лет. Летом на мне единственный вид одежды трусы, даже в майке жарко. Но то, что скрывалось под трусами, вело себя неспокойно, бодро реагируя на каждую юбку, исключая маленьких девочек-пацанок и глубоких бесполых старух. «Аргумент» постоянно заявлял о себе, как «факт». И это создавало некоторое неудобство. Короче, то и дело вставал. Есть хорошее выражение на этот счет: «стоит как дрова». Приходилось его, а он не маленький, заламывать, присобачивать к животу, зажимая резинкой трусов. Но этого недостаточно. Он рвался на волю. Поэтому приходилось дополнительно руками придавливать, чтобы скрыть торчащую наружу верхнюю часть. Как будто держишься за живот. -Живот болит? – сочувствовали встречные дамы. - Да! – врал, убегая. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. Первое прикосновение. Пилить, пилить, пилить. Новое увлечение. «Макароныч». Полифония. На подоконнике. У Флиера.. «Мавра». Первое прикосновение к контрабасу стало запоминающимся, точно пальцы в розетку сунул, и током шибануло… Старинный инструмент французской работы имелся в единственном экземпляре. Он пузат, морщинист от мелких трещин и лысоват. Краска кое-где сошла от старости. Наверное, и «страдал отдышкой», потому что никто на нем не занимался всерьез. Толстенные жильные струны производства Полтавского завода (тогда выпускались только такие) пугали сильным натяжением. А ну-ка дерни! Дернул и был заворожен низкочастотным биением, заполнившим весь класс! Монстр дремал одиноко в углу, прислоненный к стене просторного класса напротив кабинета лже-Рубинштейна (директора). Похоже, лично следил, чтобы не украли. Инструмент звучал так мощно без всякого усиления, что слышался во всех уголках старого толстостенного здания и даже на улице. Прохожие вздрагивали. Что ли где-то из пушки пальнули или это рокот начинающегося землетрясения? … Следуя совету педагога по специальности, Николая Александровича Самусенко («Шестнадцать часиков!»), решительно принялся за освоение контрабаса. Конечно, шестнадцать не набиралось. Но, как мог, старался, приходя к открытию училища, будя сторожа. Уходил с закрытием, желая сторожу спокойной ночи. Все перемены между уроками использовал для занятий. «Пилил» жильные струны выданной под расписку «пилой», увесистым смычком. Бывало, кровь шла носом, а на пальцах не проходили мозоли. Но не отступал – пилил, пилил, пилил! И допилился – за год инструмент освоил. Научился играть гаммы, этюды и нехитрые пьески, познав чудо, как это можно играть без ладов. Так что совет насчет «часиков» оказался вполне справедлив и дал результаты. На весеннем экзамене впервые столкнулся с проявлением «сальеризма» - кому-то не нравились мои быстрые успехи. Подпилили две струны, и они лопнули во время исполнения. Но я не растерялся и на двух оставшихся мужественно доиграл программу до конца, покорив этим требовательную комиссию во главе с самим лже-Рубинштейном. Поставили «пять». Руки сами играли, сработал эффект «автопилота». Вот, что значит добросовестно выучить! Правда, в дальнейшем никогда не мог себя заставить выучить что-либо до конца, чтобы «отскакивало». Пришло новое увлечение – сочинительство. Еще до училища интересовал вопрос: как из звуков складываются прекрасные мелодии? Не скрою, что пытался сочинить нечто полифоническое под Баха. Но понял, это труднее, чем освоить «дробь» на барабане. Хотя и то не просто. Спросить, как делается некого. Стал рыться в училищной библиотеке, еще не зная, что подобного учебника не существует в природе. Отыскал нечто принадлежащее перу Е. Ф. Гнесиной. Там ничего по существу, все вокруг да около. Но так хотелось овладеть этим чудом (одним – овладел, научился играть на огромной безладовой «скрипке»), что часами сидел за пианино, осваивая сочинение методом «тыка», и просматривая ноты великих композиторов. Значительно раньше имелся опыт сочинения песни для выпускного вечера по окончании общеобразовательной школы. Песня получилась удачной и имела успех. Сочиняя, долго бился не над мелодией, а над фортепианным сопровождением, тщательно выписывая его. Принимал второстепенное за главное. По неопытности навставлял виртуозных пассажей, которые сам сыграть не мог. … В училище теорию музыки и гармонию преподавал Марк Аронович Этингер. Звали мы его между собой сокращенно «Макаронычем». Говорил он с акцентом. Перед войной бежал из Польши в Россию. Неопределенного возраста, но нам казался старым. Голос имел дребезжащий, а выговор, будто воды в рот набрал. Носил круглые очки в металлической оправе довоенного образца. Всегда подтянут и строг. Не пил и не курил. Говорили, у него одна почка. По какой причине неизвестно. Знал преподаваемый предмет досконально и требовал самого серьезного к нему отношения. Его побаивались, потому что почти не улыбался. А если улыбнется, то лучше б этого не делал. Получался пугающий оскал металлических зубов. Но, несмотря на такие ужасы, был справедливым и в душе добрым. У меня о нем остались самые лучшие воспоминания. На первом уроке он попросил всех к следующему разу дома что-нибудь сочинить. Из всего принесенного выделил мою «Прелюдию», проиграл ее на рояле во всеуслышанье, похвалил, найдя у меня способности к композиции, и подбодрил. Я счастлив: впервые, после страданий и унижений музыкальной школы, взял реванш в училище. «Макароныч», фактически, стал моим первым и по-настоящему единственным учителем композиции, высказав простую истину: чтобы научиться самому, надо анализировать сочинения других, стараясь понять – что, почему и как? Надо как бы влезть в шкуру автора. Следуя мудрому совету, старался «влезать», листая Прокофьева, наиболее полюбившегося композитора, хотя при первом знакомстве с его музыкой в более раннем возрасте многое не мог понять. Например, в его детском альбоме для фортепиано «Пятнашки», натыкаясь на «кляксы» диссонансов, считал их опечатками (зачем же такая фальшь?). И исправлял, добиваясь благозвучия. Прокофьев – пример того, как можно обходиться без фуг. Известно, что он плохо учился у Лядова по полифонии. И у Рахманинова фуг нет. Тоже уроки эти не жаловал. А Скрябин? Также никаких фуг, потому что слыл жутким прогульщиком… Зато у Танеева море полифонии. А что толку? У его учителя, Чайковского полифония есть, но в меру. Зато ученик Чайковского накалякал толстенный труд «Горизонтально-подвижной контрапункт», некий «развитой социализм» в музыке. Фолиант настолько объемист и тяжел в прямом смысле, что если дать им по голове, то наповал. Полифония в избытке, а музыки нет. Чего стоит занудный «Иоанн Дамаскин»! Коль у нас пошла такая «чистка», то стоит упомянуть и о Римском-Корсакове, который по молодости и невежеству насочинял подлинных шедевров (например, «Шехерезада» и «Полет шмеля»!). А на старости лет устыдился своего гениального дилетантства и засел за фуги. Но музыке это пошло только во вред – сразу потеряла былую яркость, «посерела», хоть и стала умудренно-полифоничной. О Бородине и Мусоргском вообще речи нет. Их, кажется, полифоническая «зараза» вовсе не коснулась. Я по неопытности посчитал, что, познав полифонию, «оседлаешь» непокорную музыку. Ведь везде все только и говорят: Бах, Бах, Бах! Трах-бух-тарарах-бабах!! Я поверил и, отыскав в училищной библиотеке изданный в Х1Х веке учебник Римана, приступил к изучению. Начал вычерчивать и вычислять коэффициенты вертикальных и горизонтальных перестановок, выписывал «пропосту» и «риспосту» (тему и ответ) в нужном тональном соотношении, и еще много чего делал по совету Римана (Правда, о таком композиторе никогда не слышал, да он, по-видимому, лишь сухой теоретик). Голова вспухла – цифры, формулы, цифры. Неужели эта арифметика и алгебра способствуют созданию шедевров? Засомневался, не находя подтверждающих примеров. Сознаюсь, попутно, что великий. Бах наводил на меня тоску. Сразу вспоминались побои в музыкальной школе («Выделяй третий голос, тупица!»), и наметилась прямая связь между рукоприкладством и этой скучной цифирью. Нет, мне такая музыка не нужна! Вернул учебник в библиотеку, и камень спал с души… … Единственный из русских композиторов, у кого все сбалансировано – и гомофония, и полифония – это Великий Петр Ильич. Правда, был у него и гомосексуализм, но это как бы «архитектурное излишество» (порок), и не будем более об этом. И последнее замечание о «ценности» полифонии. В консерватории, занимаясь этим скучным предметом у вечного весельчака Владислава Германовича Агофонникова, убедился в полной непригодности знания «строгого стиля» в реальной музыке. Задачки решались наспех кое-как, сидя на подоконнике в консерваторской курилке. Педагог сам трезво и даже с некоторой прохладцей относился к преподаваемому им предмету… Как-то мне посчастливилось присутствовать на знаменательном событии. Мой педагог по специальности, Родион Константинович Щедрин, впервые исполнял свой еще «не просохший» цикл – прямо из-под пера – «24 прелюдии и фуги для фортепиано». Слушатели - педагоги фортепианной кафедры, возглавляемой Яковом Флиером (у него Щедрин заканчивал, как пианист). Для тех, кто не в курсе, сообщим, что наличие в творческом портфеле подобного опуса автоматически возводит автора в ранг великих. Примеров немного: Бах, Хиндемит, Шостакович. Теперь и наш уважаемый маэстро. Как говорится, сами понимаете, чем дело пахнет! И вот звуки раздались. Премьера закрытая, только для избранных. Убеленные сединами профессора, казалось, внимательно слушали стилистически далекую от них музыку, держа копии толстой рукописи в руках и следя за текстом. Автор шпарил наизусть. Сочинение длилось не менее часа. Опус грандиозный! Из двух томов. Я, мучаясь и, как обычно, непроизвольно внутренне зевая, мужественно выдержал этот «пир какофонии». Остальные оказались не менее стойки, очевидно, имея за плечами большой опыт подобных премьер. Незабвенный Гоголь, наверное, сказал бы по этому поводу: «диссонанс на диссонансе и диссонансом погоняет». Но жаль, что его не было среди слушателей! Тем не менее, по окончании последовали бурные аплодисменты и поздравления, в искренности которых я, сторонний наблюдатель, весьма засомневался. Как известно, цель подобного показа – заинтересовать исполнителя, чтобы он добровольно и радостно захотел играть услышанное. Естественно цель достигнута не была, и я больше ни разу и нигде этой музыки не слышал ни в чьем исполнении. Меня, поразила не сама диссонантность – уши достаточно закалены знакомством с Прокофьевым и Стравинским – а то, что автор всю эту «муру» выучил наизусть и исполнил без сучка и задоринки. Вот это считаю действительно поразительным! . … В училищной библиотеке как-то наткнулся на редчайшее издание 20-х годов, «Мавру» Стравинского. Тогда автора не причисляли к идеологически чуждым, поэтому издали. Произведение ранее слышать не доводилось. В Союзе, если и исполнялось, то, наверное, в те же двадцатые. Хотя, читал о нем в книге Шнеерсона «О музыке живой и мертвой», ярком критическом исследовании, громившем всех Шенбергов, Бергов и Вебернов с их додекафонией. Досталось изрядно и примкнувшему к ним на закате жизни Стравинскому. «Мавра» относилась к первому, «русскому» периоду, в творчестве Игоря Федоровича и не столь формалистична, как последующие его опусы. Умом понимал, что, очевидно, здесь есть новаторство в преломлении фольклора. Но сердцем не мог смириться с дурацки нарочитыми сменами размеров - как будто пьяный все время спотыкается - и нелепыми диссонансами на каждом шагу (вместо октав в басах септимы и ноны). Гармонии, как таковой, - в функциональном смысле, - тоже нет («кляксы» вместо аккордов). Одним словом, гадость! Просмотрев ноты, сильно разочаровался. Любил и уважал композитора, имея грамзапись «Весны Священной». Наслаждался ею в исполнении швейцарского оркестра под руководством Эрнеста Ансерме. Пластинку настолько заездил, что мог узнать произведение по нескольким тактам, когда слышал где-то на стороне, например, по радио и не сначала… ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. Испанская музыка. «Зимняя сказка». Клавиры. Школьная раздевалка. Балет. Педагоги. … Самое простое дело – сочинение испанской музыки(!). Ударил по открытым струнам шестиструнки. Первые четыре струны дают красивый аккорд: Ми, Си, Соль, Ре. Далее надо зажать первый лад приемом «баре» и получим тот же аккорд на полтона выше: Фа, До, Ля-бемоль, Ми-бемоль. Теперь надо чередовать первый аккорд со вторым (открытые струны с зажатыми). Вот вам и испанская музыка. Играйте так до посинения, пока пальцы не вспухнут от мозолей. Это, конечно, шутка, но доля… «испанского» в ней есть! … Попалась мне на глаза детская книжка «Зимняя сказка» Коппелиуса. Там трогательный сюжет. Немедленно принялся сочинять музыку, но не на слова, а иллюстрируя содержание как в балете. Работа очень увлекала, и получилось неплохо. Пытался писать по чувству, не имея комплекса «современно – несовременно», привитого мне позднее в консерватории. Не стыдился простых средств (ясные трезвучия, функциональные тяготения, определенная тональность) и не гнушался красивых «джазовых» аккордов, порой выбивавшихся из стиля. Кажется, Макароныч надоумил послать опусы в Дом Народного Творчества в Москву и дал адрес. Я последовал совету, и завязалась переписка с тамошним консультантом самодеятельных композиторов, неким Соколовым. Такая форма взаимоотношений («культуру в массы») имела тогда место. Со священным трепетом ожидал получения критического отзыва на очередное сочинение. Отзывы дельные и серьезные, в основном, положительные, что сильно подбадривало и вселяло надежды. Присылаемые фирменные конверты чарующе пахли сургучом и туманными, но приятными перспективами. В одном из последних писем мне предлагалось поступать учиться по композиции, отчего за спиной немедля выросли икаровы крылья. Не чаял часа, когда устремлюсь к Солнцу, не принимая во внимание печальную судьбу сына Дедала. У меня все получится. Воск, которым прикреплены крылья, не расплавится! … Так и сочинял - опус за опусом, ставя номера и тихо радуясь, что более двух десятков набирается. Параллельно анализировал по совету Макароныча, покупаемые в магазине «Дом книги» ноты. Кажется, я единственный идиот, который отваливал немалые деньги по тем временам, приобретая толстенные оперные и балетные клавиры, партитуры симфоний и струнных квартетов. В нотном отделе запомнили странного юношу, а кассирша ликовала, издали завидев меня. Идет «делать план». Этот отдел у населения большим вниманием не пользовался. Однажды, когда приобрел клавир балета Р. Щедрина «Конек-Горбунок» с цветастой суперобложкой, подвалил высокий сутулый дядечка. Представившись местным художником (самому купить, кишка тонка!), попросил, не отдам ли ему эту обложку – привлекло оформление. Я согласился. Мне нужна не обложка, а содержание. Он удалился, сияя от счастья. Этого балета еще не коснулись никакие авангардистские изыски, музыка тонально-искренняя и даже в меру яркая. Не шедевр, конечно, но и… Имелся у меня приобретенный в том же магазине клавир балета С. Прокофьева «Каменный цветок», который критикой считался слабой копией некогда бурного ниспровергателя – слишком традиционен. Тогда я штудировал и недавно выпущенную «Автобиографию» великого композитора, дерзко примеряя некоторые детали на себя. Из книги узнал о великовозрастном друге юного Сережи, Николае Мясковском, что успокаивало. Не все начинали сочинять в коротких штанишках. Анализируя клавиры, дерзнул сам написать столь крупную форму как балет… Еще о Прокофьеве: из «Автобиографии» узнал, что когда композитор у себя на даче на Николиной Горе сочинял «Цыганский танец» (есть такой номер в «Каменном цветке»), то плотно закрывал двери и окна дачи, чтобы окружающие не слышали, обязанные быть пошловатыми, квази-цыганские мотивы. Стеснялся. Вот до чего докатился, люди скажут! Хороший пример творческой щепетильности для некоторых современных сочинителей пошлостей… … Искать сюжет для балета долго не пришлось. С детских лет сохранилась замечательная книга о приключениях девочки Элли и ее друзей. «Волшебник изумрудного города». Очень переживал за них и плакал, когда мне читали эту сказку. Снова перечел. Отличный материал! Стал обдумывать либретто. Как все пространное повествование уложить в три акта, чтобы не упустить главного и пожертвовать второстепенным? Непременно – в три как в «Каменном цветке» обожаемого Прокофьева. Не подозревал, что все трехактные классические оперы и балеты в Большом театре переделываются режиссерами в двухактные. Причина, отнюдь, не художественная. Театральный буфет бастует и не хочет оставаться на второй антракт, ссылаясь на то, что «мы тоже люди». Их поддерживают и гардеробщицы, разумеется, желающие пораньше быть дома. Поэтому постановщики, вынужденные покориться «гласу народа», кромсают классику, успокаивая себя тем, что краткость – сестра таланта. Не знаю, как с талантами, но что она сестра бескомпромиссных буфетчиц и гардеробщиц — это точно! Сделал либретто, все же, трехактным. Не рассчитывая на постановку в Большом, приступил к сочинению музыки… … Какое дело уставшему читателю до того, как сочиняются балеты? Не будем утомлять тайнами творчества, лучше поговорим о земном. Вполне земные - многие преподаватели нашего училища, но не все. Некоторые витали в творческих «облаках». Такой витающий, например, пианист Семен Любарт. Он часто в просветительских целях давал концерты в стенах училища. Исполняя классику, всегда переживал всем телом, волнообразно раскачиваясь и резко отдергивая руки от клавиатуры в определенных местах, точно обжегшись. Раскачивания порой случались девятибалльные. Возникало беспокойство. Как бы не улетел в зал и не зашиб сидящих в первом ряду? Также он, входя в раж, зажевывал свой и без того сильно скошенный подбородок. Получался эффект резиновой маски, что порой противоречило пафосу исполняемого очередного шедевра. В общем, он человек картавящий, но безвредный. Другого «витающего» педагога, тоже пианиста, звали Николай Токарев. Внешне вылитый Аренский, портрет которого висел у него в классе. Страдал он тем же недугом, что и изображенный на портрете: крепко закладывал. Токарев пылкий поклонник Скрябина. Мой приятель баянист тоже любил Скрябина. Он быстро сошелся с Токаревым на поприще общей любви, но не к великому композитору, а к портвейну. Потом и меня познакомил со скрябинистом. Меня, признаться, шокировало, что студент и педагог вместе выпивают и мой приятель называет преподавателя на «ты». Токарев всегда ходил, романтично наклоняя голову слегка на бок и постоянно встряхивая длинной гривой темных волос, которые постоянно съезжали на глаза. Я ему, конечно, показал свои опусы. Он похвалил, но мы не сошлись столь близко, чтобы выпивать. Из современных композиторов он почему-то очень уважал Мясковского (возможно, за умеренность стиля) и часто поигрывал его сонаты. Когда я пришел к нему в гости, он сыграл мне своего любимого автора, попутно объясняя, как и что сделано, затем спросил: - Правда, что все классики чем-то похожи между собой, хотя стилистически разные? Возьми Гайдна, Моцарта, Бетховена. Язык примерно один и никаких диссонансов! - Да, - согласился я. - А современная музыка кажется разной. Так? Я снова подтвердил. - Пройдет время, и она тоже будет казаться одинаковой. - Пожалуй, - снова согласился я, но поразило меня больше всего не его умозаключение, а то, каким образом на второй этаж ветхого деревянного домика, где жил Токарев, по узкой скрипящей лестнице взгромоздили тяжеленный рояль. Вскоре педагог женился на своей студентке, чем всех удивил, будучи застарелым холостяком, и уехал с ней в другой город. На этом наши контакты оборвались. Наконец, третий педагог, хоть и не «витающий в облаках», но тоже выделявшийся из общей массы хотя бы своей колоритной внешностью. Он преподавал скрипку и имел редкую фамилию Фурер. Внешне вылитый Муссолини, считался хорошим специалистом, но имел дурную репутацию: неравнодушен к мальчикам. Тогда подобное наблюдалось довольно редко, поэтому казалось чем-то чрезвычайным. Не то, что сейчас. «Дуче» Фурер произвел настоящий фурор. Застукан милицией на пляже в кустах за непотребным занятием. Вслед за этим он исчез из училища. Говорили, что посадили. Само слово «педагог», согласитесь, располагает к подтексту из-за этого «пед». То ли дело, преподаватель! Определяет профессию и никакого подтекста… ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. Маракасы. «Масло». Опять «масляное». По мордасам. … В виду того, что наше повествовательное «варево» покрылось «корочкой» серьезности, - что не входило в планы - в самый раз добавить «маслица» веселости. Если, конечно, то, что собираюсь поведать, можно считать таковым. Как-то пригласил свою подружку Белу на дачу. Она согласилась. Поехали в будний день, летний и жаркий. Конечно, не скрою, мой замысел прост как подоконник: наконец, уединившись, добиться «отдатия», хотя скорее чисто теоретического, памятуя о могущих возникнуть нежелательных последствиях в виде беременности, которую боялись, как огня. В любом случае даже более близкое знакомство с телом заманчиво. Но максимум, чего удалось добиться – заставить ее, раздевшись до трусов, снять и лифчик, что она сделала после длительных уговоров. («Немножечко полюбуюсь и наденешь. Что такого?») Как упоминалось ранее, Бела девушка полногрудая и обладала завидными «маракасами». Это такой латиноамериканский ударный инструмент в виде двух шаров с ручками, наполненных чем-то сыпучим. О снятии трусов не могло быть и речи, так как подружка мгновенно превращалась в неприступную Зою Космодемьянскую на допросе. Но все-таки, хоть и маленькая, победа одержана. Любование «латиноамериканским инструментом» состоялось… … Снова пора покрывающуюся корочкой серьезности нашу «кашу» подмаслить очередной «веселой» историей. Танька, в отличие от Белы, девушка более отважная и бесшабашная. Говорила нарочито грубоватым голосом, склонявшимся к контральто. Возможно, оттого, что покуривала, живя без родительского присмотра в чужом городе на съемной квартире. Целовались мы вовсю, но ни до чего более серьезного не доходили. К себе она пригласить не могла, чтобы не портить репутацию в глазах хозяйки, которая безвылазно находилась дома. Тогда сам пригласил как-то Таньку… в ресторан, самый респектабельный в городе. Мог позволить себе такую роскошь, работая в танцевальном оркестре Ивана Ивановича Свиридова. Заказ самый аскетический: пол-литра водки без закуски и запивки. Это не по жадности, а из принципиальных соображений. Официант пожимал плечами, но бутылку и две рюмки принес. Смысл заключался в демонстрации даме своего удальства – пил не морщась, хотя это и требовало волевых усилий. Подруга решила не отставать и пила на равных. Когда покинули заведение, дама была «хороша», а кавалер ни в одном глазу. Крепок был. Пошли гулять по городу. Ввиду сложности передвижения дамы вскоре опустились на скамейку в тенистом скверике возле центрального кинотеатра. Там предались бурным объятиям с затяжными поцелуями. Так распалились, что дело дошло до снятия с подруги трусов с ее полного согласия. Час не столь поздний, и прохожие маячили совсем недалеко. Кто-то пыхтел на соседних скамейках, занимаясь тем же. Мы решительно настроены, хотя остатками трезвого сознания я понимал опасность затее. Так вот на скамейке, почти прилюдно… Как известно, страх не способствует «боеготовности», и это не позволило сделать роковой шаг. Позднее узнал одну из легенд о Донжуане: распалив даму, он убегал в самый решительный момент(!). Приятно сознавать, что ты не одинок… … Приятель Костя очень оказался шустр в женском вопросе и решил помочь мне «найти бабу». Что же это я все с девушками валандаюсь? Ни уму, ни сердцу? И нашел. Живет одна с маленьким ребенком. Правда, из более низких культурных слоев. Чуть ли не работает на заводе. Обитает дама где-то у черта на куличках, в глухом хулиганском районе. Это обстоятельство обычно усмиряло мои любвеобильные порывы, но на сей раз решил не отступать. Надо же когда-то попробовать «настоящего». - Это ничего, что работница, - сказал Костя. - Она тоже музыку любит. Да и о чем много разговаривать? Выпьете портвешка и в койку! - А как же ребенок? – встревожился я. - Ребенок тихий и будет спать, - успокоил друг. – Обо всем договорено, и она ждет. В назначенный вечер я отправился по указанному адресу, дома предупредив, что с ночевкой. Не без труда отыскал покосившийся одноэтажный вросший в землю домишко. Издали - избушка на курьих ножках. Не баба Яга ли там живет? Но нет, открыла невысокая смазливая молодая женщина, хотя и не в моем вкусе. К тому времени совсем стемнело. В маленькой комнатке горел свет. Я представился, сказав, что от Кости. - Да, он говорил. Проходи, только тише – дочка спит. Вот встреча и состоялась. Без особых церемоний и разговоров по-быстрому выпили и, погасив свет, легли в койку. Хозяйка оказалась не в меру инициативной. Видать, не впервой принимать подобных гостей. В углу часто хныкал ребенок и мешал процессу. Но и без того вышло гадко и нерезультативно. Негативная реакция не непривычную обстановку отразилась и на «боеготовности», которая, то потухнет, то погаснет. В общем, осталось ощущение чего-то мокрого и противного… Возвращался домой под утро с первыми петухами совсем не переполненный возвышенными чувствами. В окрестных дворах как в селе держали этих провозвестников солнца. Своим «ку-ка-ре-ку» они, казалось, смеялись надо мной: «Эх, горе-любовник! Бредет, словно, побитый пес». Да, они правы, эти мудрые птицы. Реальность всегда хуже мечты. ) … Начал регулярно летними каникулами ездить в Москву к дяде Герману, который теперь по долгу службы перебрался с семьей из далекого Энгельса в столицу. Жена его тетя Зина москвичка. С ней он познакомился, учась в академии Жуковского. Она с матерью жила недалеко от академии в деревянном домишке дачного типа на Петровско-Разумовской аллее. Молодой офицер, часто проходя мимо, познакомился с приглянувшейся девушкой, а там и свадьбу сыграли. Офицеры тогда шли нарасхват, не то, что сейчас… В Москве жил и другой дядя. Степан Никитич. Родной брат моего отца. Но к нему идти не решался. Отца никогда не видел… Главная цель визитов в столицу - не посещение родственников, а разведывание музыкальных учебных заведений. В частности, Гнесинки и Консерватории. Первая как-то не очень привлекала, хотя я и походил по ее коридорам, послушал доносившиеся из-за дверей звуки музыки и почитал объявления о приеме. А вторая интриговала сильно. В толпе студентов беспрепятственно проникал в эти священные стены и с трепетом читал имена золотых медалистов на мраморной доске в вестибюле. Среди них Скрябин, но и Силантьев, отлично окончивший как альтист, но потом ударившийся в эстраду. Это мне казалось необъяснимо странным. Шманялся по всем этажам в поисках свободных классов, чтобы помузицировать. Почти в каждом стояло по два рояля. Классы почему-то не запирались, поэтому удавалось поиграть на хороших инструментах. Некоторые классы имели именные таблички (золотом по мрамору как на кладбище). Здесь занимался такой-то знаменитый профессор. Например, Гедике или Гольденвейзер. Первого называли в кулуарах «Гадике» за его сварливый характер. Второго остряк Генрих Нейгауз называл «майором педальной безопасности» за то, что он болезненно придирчив к фортепианной педализации. Запомнились и рыжие гигантские долгожители-тараканы, обитавшие в сортире, и, наверно, помнившие Чайковского. Попытался однажды сходить на консультацию в класс виолончели и контрабаса, украшенного табличкой, извещавшей золотыми буквами, что здесь некогда преподавал профессор Козолупов. Ранее слышал имя знаменитого виолончелиста, но неприличные ассоциации в связи со странной фамилией непроизвольно возникали («коза» и «залупа»), что снижало торжественность и убавляло пиетет. В классе теперь занимался известный и не менее знаменитый профессор Ширинский, тоже виолончелист. Войдя, робко объяснил, что я контрабасист и хотел бы проконсультироваться на предмет поступления. Он щедро предложил мне выбрать любой из восьми инструментов, стоявших у стены. Я взял ближайший и прижался к его старинному дереву. Портативного роста профессор, казался мне двадцатилетнему глубоким стариком. Старик с лисьим личиком и юркими глазками, осведомившись какой постановкой играю, протянул мне французский смычок. Я, «давненько не бравший шашек в руки», больше предававшийся сочинительству, сильно разволновался и сыграл не ахти. Старичок, чья фамилия назойливо вызывала в голове слово «ширинка», решительно прервал мое пиликанье. -С таким уровнем подготовки, молодой человек, в консерваторию вам рано, а в училище на первый курс можно попробовать». «Как же так? – бурлил во мне захваленный провинциал. – Я ведь отучился три курса!» Получив в очередной раз по мордасам, решил больше не соваться никуда с контрабасом, а сделать упор на сочинение, предварительно разведав, чем занимаются на этом отделении и какие требования. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. В поисках джаза. «Пузочес». Плацкарта. Доктор. Штурм. Изгнание. … Периодически приезжая в Москву, искал места, где играют джаз. Но мест таких, увы, было не так много. В кинотеатре «Художественный» на Арбатской площади даже перед дневными сеансами играл небольшой оркестр и пела солистка; в кинотеатре на Пушкинской (сейчас на этом месте комплекс «Известий») тоже играл состав. Конечно, в полном смысле то, что они играли, джазом не было, но все же… ГУМ тоже славился тем, что на каждодневном показе мод, играл квартет. Это было уже значительно ближе к настоящему. Но главными очагами настоящего джаза были три кафе: «Молодежное», «Синяя птица» и «Аэлита», попасть в которые из-за массы желающих было невозможно. Так что, слушать можно лишь с улицы, когда приоткрывалась входная дверь, впуская очередного счастливчика с пригласительным билетом. Где билеты достаются неизвестно. Пропускались без очереди и друзья музыкантов, коих было не мало. А играли в этих элитных местах лучшие джазмены тех лет: гитарист Николай Громин, барабанщик Валерий Буланов, контрабасист Андрей Егоров, пианист Вадим Сакун, трубач Андрей Товмасян, саксофонист Алексей Козлов. Если летом было еще сносно выстаивать под окнами или возле двери, прислушиваясь к долетавшим обрывкам интригующих звуков, то зимой на морозе это было тяжелым испытанием, да и дверь открывалась значительно реже… В один из моих приездов в столицу удалось побывать на концерте уже гремевшего на всю страну оркестра Олега Лундстрема в Зеленом театре сада «Эрмитаж». В тот памятный вечер посетил концерт, и только что вернувшийся из космоса, Герман Титов. Все внимание, как публики, так и билетеров, было приковано к его особе, что позволило мне беспрепятственно перемахнуть через невысокую ограду и проникнуть в зону, где билета уже не спрашивали. Концерт произвел ошеломляющее впечатление - такое можно было услышать только по приемнику из Америки… … Весной прошел слух, что летом оркестр русских народных инструментов училища едет в Москву на какой-то смотр и выступать будет на ВДНХа. В оркестре почему-то на тот момент не оказалось исполнителя на басовой домре или бас-балалайке, что один черт, и мне, как единственному в училище контрабасисту, предложили выручить коллектив. Играть на ней легче, чем на контрабасе, - всего три струны – и я, учитывая перспективу бесплатной поездки в столицу, согласился. Вид инструмент имел весьма неджазовый: такая огромная треугольная бандура, играют на которой медиатором. Но ради поездки можно потерпеть, и репетиции начались. Помню, что играли «Песню варяжского гостя» из оперы «Садко» Римского-Корсакова, народную песню «Липа вековая», да еще, кажется, «Танец с саблями» Хачатуряна. Оркестр густо и душевно журчал своими тремолирующими инструментами, и я плавно влился в общее журчанье. Ввиду того, что все исполнители держат свои домры и балалайки у живота, и рукой бренчат по струнам вверх-вниз, то кажется издали, что они чешут свои животы, за что и получили прозвище «пузочесы». Я, из корыстных соображений, стал одним из них. То была, пожалуй, моя первая попытка «продать душу дьяволу», как я впоследствии стал называть всяческий компромисс с собственной совестью – делание того, что противно духу, но вполне простительно и объяснимо с позиций здравых и разумных. Собственно, этот вечный компромисс и позволяет человечеству жить в относительном мире и согласии, а подобной «продажей» занимается большая часть человечества, вовсе не считая это грехом. У меня же выработалось весьма болезненное отношение к этой вполне нормальной и разумной людской здравости, потому что мои компромиссы всегда заканчивались какой-либо гадостью… … Долгожданный час поездки настал. Уезжали душным июльским вечером. Был предоставлен спартанский плацкартный вагон, но это никого не смутило – в столицу можно было идти и по шпалам. Начальство, включая и самого начальника управления культуры, товарища Корженко, тоже поехало. Конечно, оно предпочло мягкий вагон, но простим им их эту маленькую слабость. Я устроился на верхней полке, и весь следующий долгий день провел там, читая «Автобиографию» Прокофьева. Как уже говорил, он был моим любимым композитором и учителем в ту пору. На всякий случай захватил и все свои опусы – авось представится возможность кому-то их показать… Прибыли на Павелецкий вокзал к ночи, и сразу на поданном специальном автобусе – делегацию встречали – поехали устраиваться в гостиницу у черта на куличках («Золотой Колос»), но поблизости от места предстоящего выступления (ВДНХ). Расселились в многоместных номерах и, устав с дороги, быстро уснули. А утром… … вскочив чуть свет, умывшись и позавтракав в гостиничном буфете, никого ни о чем не спросив устремился на разведку столицы. На метро доехал до центра, и сразу же устремился на Красную площадь, а потом осмотрел и другие достопримечательности. Промаявшись целый день, вернулся лишь к вечеру и заметил, что лица товарищей угрюмые и неприветливые. - Что случилось? – поинтересовался я. - Где ты был? Ты сорвал генеральную репетицию, – ответили мне. – Оркестр остался без баса. Корженко страшно негодовал… Тут только вспомнил, с какой целью мы приехали в Москву. Ушел гулять, а люди мучались без баса, да и волновались: куда пропал в чужом городе? Сами понимаете! На следующее утро вызвал меня в свой номер-люкс начальник управления культуры и, насупив мохнатые брови, громогласно и мрачно спросил: - Мать, отец есть? - Мать есть, отца нет, - ответил я, не понимая, куда он клонит. - Мать обрадуешь, - злорадно осклабился он. – За твой проступок отправляем тебя назад и выгоняем из училища. Собирай манатки – билет уже купили! - Ну, и пошли вы все… - я повернулся и вышел, дерзко хлопнув дверью. - Ах, негодяй! – раздалось за спиной. – Ты пожалеешь! «Манатки» еще не были распакованы, да и состояли лишь из портфеля с нотами и небольшой сумки с самым необходимым в дороге. Так что я, немедля, покинул гостиницу, но отправился не на вокзал, отказавшись от насильно вручаемого билета, а поехал на «Динамо», туда, где жили дядя Герман с тетей Зиной – я у них и ранее останавливался уже не раз. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ. «Визит в Союз Композиторов. Визит в Министерство Культуры … Для дяди с тетей мое внезапное появление тоже оказалось сюрпризом. Объяснил им, что, мол, так и так: за пустяковую провинность, опоздание на репетицию, был изгнан из гостиницы и прошу приютить. Родственники сжалились, хотя не были в восторге от нежданного гостя. Заверил, что в доме буду находиться самую малость – только спать – остальное время постараюсь проводить на улицах, знакомясь с достопримечательностями столицы, коих не мало. Это их устроило, чему я был несказанно рад. Брата Володьки на счастье не было – уехал куда-то на отдых. Первым делом решил показать кому-то свои сочинения и направился в Союз Композиторов, местоположение которого. Объяснив на входе, кто я и зачем, попал непосредственно в кабинет секретаря Союза, Михаила Ивановича Чулаки. Это имя мне было известно по книжке «Инструменты симфонического оркестра», автором которой он являлся. В то время Чулаки также, помимо преподавания в консерватории (профессор на кафедре сочинения), был и директором Большого Театра, будучи партийным (беспартийному такой пост бы не доверили). Переступил порог устланного коврами просторного кабинета с двумя огромными роялями. Михаил Иванович оказался улыбчивым и гостеприимным, и, узнав по какому я поводу, тут же усадил за один из шикарнейших «Стейнвеев». Я раскрыл портфель и вывалил все свои опусы, коих накопилось уже изрядное количество. - Балет сочинили? – удивился радушный секретарь, блеснув стеклами толстых очков. –Поиграйте! Послушаем… … Чулаки оказался внимательным и добрым. Прослушав балет, исполненый мной от волнения не лучшим образом, выразил полный восторг и удивление – не часто из провинции приезжают юноши с балетами! Выслушал другие мои сочинения и тоже одобрил. Я со своей стороны высказал самое похвальное мнение о его книге и заметил, что тщательно штудировал ее. - Вам, молодой человек, нужно поступать в консерваторию на композиторское отделение! – в заключение ошарашил он меня и стал задавать более бытовые вопросы: где учился, из какой семьи? Узнав, что я контрабасист, еще больше удивился: откуда так прилично фортепьяно владеешь? Чувствуя, что произвел самое хорошее впечатление, решился поведать ему о своих злоключениях: что вот, мол, за пустяковую провинность (неявку на репетицию) хотят выгнать из училища с третьего курса. - Мы этого не допустим! – возмутился добрый Михал Иваныч и стал немедля звонить в Министерство Культуры. Переговорив с кем-то, послал меня самого туда, снабдив запиской, назвав номер кабинета и фамилию чиновника, заведывающего учебными заведениями. На прощанье маэстро сказал, что желает меня видеть в будущем сезоне в числе студентов-композиторов, а со своей стороны приложит все усилия, чтобы меня приняли: «Нельзя разбрасываться талантами!» Искренне поблагодарив, я помчался в Китайский проезд. В «Минкульте» встретили самым сердечным образом, и при мне звонили по междугородному телефону в Областное Управление Культуры, требуя не применять столь суровых мер, и на том конце провода заверили, что не будут. Ушел счастливый – в ушах звучали слова чиновника: «Не волнуйтесь – вас не отчислят!» … Окрыленный столь высоким заступничеством и лестными замечаниями о своем творчестве, решил я время зря не тратить и направился в «консу». Место было хорошо знакомо, тем более что до нее от «Союза» рукой подать – десять минут пешком. Вот и восседающий важный Петр Ильич, оттянувший локоток, точно стряхивая с него пыль – так он, по замыслу скульптора дирижировал – очень кокетливо и грациозно. Как известно, дирижером Чайковский был никудышным и этим всегда тяготился, но, став мраморным, похоже, смирился с хлопотным делом. Вокруг памятника обычно сновало много народу, и сейчас не было исключения: в основном – абитуриенты, так как проходили вступительные экзамены. Из открытых окон лились звуки разных инструментов: страдала не набравшая нужных баллов скрипка, скрипела с досады по тому же поводу виолончель, где-то в глубине резвился, успешно сдавший, веселый трубач, рьяно колол клавишную «стеклотару» пианист (и не один), доносились и, бившиеся в истерике голоса – мужские и женские. Но всю какофонию покрывал пронзительный голос гражданки снаружи. То была уже немолодая женщина неопрятного вида, ходившая вокруг бедного Чайковского, размахивая кошелкой и оглашая округу колоратурными руладами, по-видимому, надеясь, что ее услышат и позовут внутрь. Она, говорили местные, ходит не первый год, но черствые профессора не обращают никакого внимания на пропадающий талант. Но это не единственное проявление безумия в около консерваторской жизни. Свидетелем другого случая я был на консультации по сочинению. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Консультация. Экзамены. «- Вы Мустафа-заде?» «Юнона и …». Повестка. … Пришел на консультацию по сочинению в просторный класс, опять же, с двумя роялями. Консультанта и его ассистента еще не было, и явившиеся заранее абитуриенты робко жались к стенам, теребя в руках рукописи. У кого рукописей, побольше, у кого – поменьше, но, как известно, дело не в количестве, а в качестве. Но если уж качество хорошее, то желательно и количество, чтобы не подкачало. Будущие композиторы как-то не особенно были склонны к общению, очевидно, не желая делиться с кем бы то ни было секретами своего творчества, поэтому в классе стояла тревожная тишина – все-таки, судьбы решались. Вдруг тишину нарушил скрип приоткрываемой двери. Идут! Но вошел лишь один, мужчина в черном поношенном костюме, седой и лысоватый, тянувший на шестидесятилетнего. В руках белел скомканный листок. Мужчина молча прошел к окну и встал у подоконника. Он явно не был ни профессором, ни ассистентом, несмотря на свой почтенный возраст, да, к тому же, и вел себя как-то суетливо: без конца разворачивал и сворачивал листок, и вертел головой, точно ему жал воротник. С приходом этого субъекта тревожная атмосфера усилилась, и казалось, что именно от вошедшего шло какое-то отрицательное излучение. Мы, молодые, стали переглядываться, стараясь понять, кто этот тип. Размышления нарушил звук открываемой двери. На сей раз, любезно поздоровавшись, (тот тип на здоровался!) вошли те, кого мы ждали: полноватый профессор в очках и моложавый ассистент. Профессор был моложе таинственного незнакомца в черном костюме. - Кто первый? – ласково осведомился профессор, удобно расположившись у рояля. Кто-то, наиболее смелый, поставив на пюпитр ноты и усевшись поудобней нажал на клавиши. - Так, так, очень мило, - подбадривал профессор, если исполнение шло гладко, если же исполнитель ошибался, то слышалось доброжелательное: - Ну, ничего, ничего! Нас в классе было человек пять-шесть, и когда последний абитуриент завершил свой «шедевр» финальным аккордом, профессор окинул орлиным взором класс, - кто, мол, еще на очереди? – и, заметив прилипшего к подоконнику взрослого дядьку, также ласково спросил: - Вы, товарищ, по какому вопросу? Товарищ отлип от окна и, протягивая листок, сказал дрожащим голосом: - Я тоже хотел показать свое сочинение. Он странно задергался, от чего нам стало не по себе– ну, и чудик! - Простите, сколько вам лет? – насторожился профессор, видя ровесника. - Прием ограничен по возрасту. - Я наверстаю! Вы только послушайте! - Давайте ваше сочинение, - профессор все понял и не стал спорить. - Сам сыграть не смогу, - замялся «композитор», ставя на пюпитр листок, который стоять не хотел и скатывался. Это был мятый клочок линованной бумаги с несколькими нотными знаками, написанными небрежно и неграмотно. - Может, вы сами сыграете, - обратился он к профессору. Тот вгляделся в каракули и недоуменно пожал плечами. По-видимому, таких «сочинений» ему еще играть не приходилось. Затем с мольбой посмотрел на ассистента: увольте, мол, от такой пытки. Среди нас начались робкие смешки и хихиканья: прийти в уважаемое учебное заведение и увидеть такой цирк – не часто бывает. Незнакомец побагровел, схватил листок и со словами «Я написал оперу и хочу за нее сразу деньги получить!» выбежал из класса. - Слава те, Господи! – облегченно выдохнул профессор, вытирая испарину на лбу. - Скажите спасибо, что мы еще так легко отделались, добавил ассистент, опасливо косясь на дверь… … В консерватории началась пора вступительные экзаменов, и я, как мечтавший о поступлении, решил в качестве репетиции поприсутствовать, если и не на самих экзаменах, то хотя бы под дверью в коридоре, спрашивая выходящих из класса, что там и как. Эта «генеральная репетиция» мне действительно помогла в дальнейшем: когда сам поступал, то уже знал почем фунт лиха и какие требования. Параллельно продолжал под видом студента проникать в классы и заниматься джазовым музицированием. На верхних этажах, вдали от администрации, это удавалось; внизу было опасней. Однажды на крамольные звуки в класс ворвался проректор Лапчинский (почти знаменитый Латунский из «Мастера и Маргариты») и опустил крышку рояля мне на руки: не надо, мол, расстраивать наши инструменты. Но было и приятное: однажды, музицируя в одном из классов верхних этажей, услышал, что кто-то будто бы скребется под дверью: может, подкрадываются, чтобы снова сокрушить крышку на руки, или кто, действительно, заинтересовался моей джазовой игрой? Я обернулся. В дверях стоял симпатичный молодой человек, чернявый, и весь сиявший – по-видимому, так понравилась моя игра. Он, переминаясь, смущенно спросил: - Вы Мустафа-Заде? Я должен был, к сожалению, разочаровать поклонника Бакинского гения, назвав свое, ничего не говорящее, ему имя. Тем не менее, мы познакомились: молодой человек оказался студентом первокурсником контрабасистом (опять же, коллеги!), увлекавшимся джазом. Нам было, о чем поговорить… Я также присутствовал на одной из консультаций по сочинению, на которой показывал свой фортепианный концерт некий выпускник ЦМШа. Сольную партию исполнял сам автор, а партию второго рояля (оркестра) – его дружок, тоже учащийся ЦМШа, который, отыграв на рояле, взял гобой и с не меньшим блеском исполнил очередной опус того же автора. Столь высокий уровень подготовки меня, признаюсь, поразил. Но я-то обладал балетом, а это тоже ни хала-бала, поэтому духом не пал., а Кто был тот, с концертом и какова его судьба? Конечно, он с блеском поступил и впоследствии стал «любезен народу» своим опусом «Юнона и …» Догадались? … Поучаствовав в качестве наблюдателя на вступительных экзаменах, купил билет на поезд и отправился в родные края. По приезде узнал, что прощен –звонок из Москвы подействовал. Но тут я взъерепенился и решил обидеться до такой степени, что перестал ходить в училище. Более того, послал в училище мать, забрать документы. Она ходила, но «рубинштейновский» директор не дал – «Подождем, может, одумается!» Но я не хотел одумываться, тем более что с Дальнего Востока был звонок – старшие товарищи Семенов и Трухачев, завербовавшиеся на работу в Хабаровскую филармонию, звали к себе. До этого они меня все лето охмуряли радужными перспективами такой работы: играть джаз, да еще и деньги получать. Предложение было лестным, но встала дилемма: кем быть? Сердцем я уже был с джазом, а умом все-таки мечтал поступить учиться на композитора. Звонок сообщал, что если согласен, то немедля высылаются деньги на билет. Еще одним доводом, склонившим чашу весов в пользу работы, было положение-инструкция для поступающих в Консу, где было сказано, что на отделения вокала и композиции принимаются лишь лица, имеющие трудовой стаж не менее года если нет специального образования. Училище по контрабасу не являлось тем специальным образованием, поэтому приходилось уповать на рабочий стаж, который я мог приобрести, проработав год в филармонии. Послал телеграмму, что согласен. В училище продолжал не ходить. Тогда мстительный военрук Матвей Гескин сообщил в военкомат, что лишаюсь брони как переставший быть учащимся, и мне пришла зловещая повестка, а вслед за ней – и деньги на билет. Опять дилемма: явиться по повестке и дать себя забрить или же, купив билет, улететь? Грело второе. Было обманчивое впечатление, что на Дальнем Востоке меня не найдут, да и вроде бы и власть советская там или не существует вовсе, или сильно ослаблена за дальностью расстояния. Мать резонно склоняла к первому – не ставить себя в положение разыскиваемого, - ласково объяснив, что Власть там ничуть не слабее, а скорее наоборот, да и на приеме на работу обязательно попросят документ об отношении к воинской обязанности (приписное свидетельство или военный билет). Целыми днями бродил по городу и за его пределами точно очумелый, ломая голову, как поступить. Наконец, решился после очередной повестки сходить на комиссию – была, ни была! - Вам, молодой человек, придется лечь в госпиталь на обследование, - заявил после осмотра терапевт. – У вас давление повышенное. Ура! Подпрыгнул от счастья… ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. Госпиталь. Диагноз. Военный билет. Полёт. …Госпиталь представлял собой старинное трехэтажное здание, по современным понятиям тянувшее на все шесть, и украшенное причудливой лепниной: какие-то девы с цветами. До революции – доходный дом, теперь – обитель скорби. Здание соседствовало с не менее старинным домом, где помешался Государственный банк (банк там был и до революции), в коем бухгалтером трудился мой дед Василий Алексеевич Минеев. Вошел в парадные двери. Под ногами мозаичный паркет и имя итальянца, смастерившего здание: не то «Аллегри», не то «Алигьери» (но, наверное, к Данте отношение не имеет). Обратился в регистратуру: так, мол, и так, направлен на обследование. Мне очень обрадовались: попался, голубчик! Тут же выдали больничную робу взамен моей одежды, сданной в камеру хранения. Байковый халатик мышиного цвета и шаровары на резинке, да еще и стоптанные шлепанцы. Вырядившись, обрел вид «профессионального» больного, десятки которых высовывались из окон, задевая шутками девушек, проходивших по людной улице. Пару слов о халатике. Похоже, он еще согревал героев гражданской войны – настолько ветхий и простиранный до дыр. Мой до дыр! Доктор Мойдодыр. Как же без него в больнице, тем более, в военном госпитале… - Войдите! –позвал доктор Я вошел. «Айболитом» оказался профессор Сивко, дед одного моего соученика по музыкальной школе, того самого, что плевал мне в лицо, выражая свое презрение. -На что жалуетесь, молодой человек? - Часто в обмороки падаю в душных помещениях, и голова часто болит. - Голова кружится? - Нет. - Ну, ничего, ничего! Сейчас сделаем все анализы и узнаем, что у вас. - Долго лежать? - Недельки две. Вспомнил о присланных на дорогу деньгах –ребята меня ждут. А что, если признают годным – тогда прощай Дальний Восток. …Особой достопримечательностью лечебного учреждения, конечно, был сортир. Каменный насест со множеством лунок. Где-то под потолком, устройство с бочком и ржавой цепью, на конце которой - фарфоровая ручка. Дернешь за цепь, и обрушивается рычащая Ниагара, а из «очка» все назад с той же интенсивностью, потому что большинство отверстий было в могучих кучах почти окаменелостей («братские могилы»). Естественно, сидеть можно было только «орлом», а никак иначе – грязища жуткая. Но мне, как человеку, знакомому с уборными летнее-дворового типа, здешнее заведение не казалось столь одиозным. Панацеей от всех антисанитарных бед была надежная хлорка, неистребимый запах которой царил в помещении и его окрестностях… Айболит-Сивко держал в руках кучу бумаг. Мы стояли вялым строем (все же больные). Профессор, поднося к глазам очередной листок и долго щурясь, выкрикивал, фамилию выписываемого: - Иванов? -Я! - Язва желудка. Негодны. - Ура! - Петров? - Я! -Грыжа. Негодны. - Слава, Богу! - Сидоров? -Я! - Порок сердца. Свободны. - Ур-р-ра! Наконец, названа моя фамилия. Диагноз: «Вегетососудистая дистония. Негоден в мирное время. В военное – годен не к строевой». Я ликовал. Хоть это и не «белый» билет, но все же! Радостный, выпорхнул из мрачных чертогов. - Поздравляем! – кричали из окон продолжавшие ждать своей участи обреченные призывники. … Никак не мог налюбоваться на новый документик –такой красивый, гибкий, гладкий, блестящий, пахнущий канцелярским духом. Чем не произведение искусства! Долго читал магическую вписку в графу «отношение к воинской обязанности», и многократно повторял чудесный глагол в отрицательной форме – «не годен». Не годен, не годен, не годен… Ура! Правда, немного снижало эффект продолжение фразы: «в мирное время», а далее – совсем пугающее окончание: «в военное – к нестроевой». Что значит «к нестроевой?» Мешки таскать, веником подметать или сортиры чистить? Это тоже не подарок. Уж лучше бы войны не было совсем! Билет доставал и убирал. На фотографии молодцом! Никто не скажет, что с дефектом. Билет был красным, как у всех, а есть ведь еще и «белый», но это, конечно, в переносном смысле. Согласитесь, что любой, подобного рода документ, включая паспорт, представляет собой своего рода произведение искусства, выполненное в соответствии с канонами этого канцелярско-бюрократического жанра. Есть такие –загляденье, да из материалов каких, порой, выполняются (высокосортная кожа, дорогая бумага, золотое тиснение и гербовые знаки). Ух! Лучше не углубляться в вопрос… … Налюбовавшись вдоволь военным билетом, решил отправиться за билетом АВИА, тем более, что сроки поджимали, надо было или ехать, или отсылать деньги назад. В кассе «Аэрофлота», к счастью, никакого столпотворения, и я беспрепятственно приобрел полетный документ. Лететь предстояло долго и не прямо, а можно сказать «огородами»– сначала в Москву, там пересадка на другой самолет, и на нем уже в Хабаровск, правда, с посадкой на дозаправку в Иркутске. Самолет был небольшим, кажется Ил-18, поэтому и горючего у него маловато. Не скрою, перспектива столь длительного нахождения за облаками пугала. Летать в Москву уже привык – всего два двадцать! А к черту на кулички - не приходилось. Особенно пугала возможность укачивания, так как этот недуг меня еще не оставил в силу того, что еще пил недостаточно и не курил. Как выяснилось позже, эти благоприобретенные пороки (алкоголь и никотин) начисто исцелили от укачивания, и вестибулярный аппарат стал крепким, как у большинства нормальных людей. Стал думать, что брать с собой и во что одеться – ведь не на Черноморский курорт собирался, да и ноябрь на носу. Мать советовала одеться потеплее, и купила мне башмаки из войлока на молнии, фасона «прощай молодость». Это ничего, что не модные – лишь бы ноги были в тепле. В качестве зимнего пальто был приобретен лапсердак на вате с воротником из искусственного меха. Лапсердак застегивался на пуговицы до горла, что в дальнейшем оказалось очень существенным элементом утепления. … Прилетел без осложнений в Москву к ночи. Мой следующий самолет лишь утром. Впервые пришлось переночевать в гостинице при аэровокзале на койке в коридоре. Но ничего, молодой еще, и жажда романтической неизвестности в голове. Переночевал. На утро посадка и полетели. Во избежание непредвиденных казусов с желудком, решил ничего не есть, заодно и волю испытать. От положенного предложенного пассажиру минимума стоически отказался и до Иркутска долетел голодным, но молодцом – никакой тошноты. Там нас выпустили на летное поле, пока самолет дозаправлялся, немного косточки поразмять и свежим морозным воздухом подышать… До Хабаровска долетели совсем быстро и незаметно. В аэропорту по радио, несколько раз назвав мою фамилию, попросили подойти к билетной стойке. Встретил низкорослый, красноносый тип неопределенного возраста с особой приметой – ходил походкой «отдай грош» - сильно хромал. Оказался администратором филармонии. Близился вечер, и он пригласил к себе домой переночевать. Жил администратор в старом ветхом деревянном доме, в неопрятной холостяцкой комнате на первом этаже. Одну ночь переспать – не идти же в гостиницу. Ночью приспичило в сортир, несмотря на пустой желудок. Хозяин пояснил, что эта услуга во дворе. Стоял приличный мороз, и сидеть «орлом» с голым задом было весьма пикантно, хотя я и был закален подобным сервисом дома, но там, морозы послабее (здесь градусов двадцать!) После этой спартанской процедуры спал крепко, без сновидений. Утром хозяин отвез меня снова в аэропорт, посадил в самолет «Хабаровск-Южно-Сахалинск» (бригада уже была там, на маршруте), и, помахав ручкой, захромал восвояси. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. Над Татарским проливом. Воздушные ямы. Сахалин. Узкоколейка. Не в своей тарелке. …Лечу на Сахалин. Там гастролирует бригада, в которую должен влиться в качестве недостающего пианиста. Под нами серая морская рябь. Летим над Татарским проливом. Накануне, будучи в гостях у администратора, уступив гостеприимно-настойчивым требованиям хозяина, чего-то поел на ужин. Теперь влекусь неумолимым желанием посетить сортир. Начались воздушные ямы: самолет, то проваливается, и внутренние органы подступают к горлу, то взмывает и возникает обратный эффект – все стремится к заднему проходу. Угораздило меня в такой момент попытаться, облегчить желудок. Когда восседал на стульчаке гордым «орлом», ухнуло вниз и то, что мною было «высказано», устремилось вверх. Чудом удержался, чтобы самому не ухнуть в унитаз, и, поспешно закончив процесс, покинул тесное помещение. Идя меж рядов кресел, почувствовал подозрительный запашок, преследующий меня. - Молодой человек, у вас сзади весь пиджак в дерьме! – получил разъяснение от не очень деликатного, но наблюдательного пассажира. … На Сахалине теплая погода, хотя лежит снег. Ту-104 только что «присахалинился» и довольно урчит утихающими соплами. Ступил на землю, осмотрелся, вспоминаю инструкцию, данную мне: немедленно отправляться на железнодорожный вокзал и ближайшим поездом – в Углегорск. Следуя указанию, отыскал вокзал. Он недалеко. Спросил про нужный поезд и без труда купил билет. Как объяснили, ехать одну ночь, потому все места сидячие. Отправление через несколько часов, а пока предаюсь осмотру местности и жителей. Народ скуластый и раскосый, кореисто-японистый. Местность невыразительная: дощатые домики, опять же, кореисто-японистого типа и уснувшая растительность в виде кривобоко-крючковатых деревьев, и кустарника. Вспоминаю бедного Чехова, когда-то занесенного сюда шальным ветром. Наверное, мало, что изменилось с тех пор. Но японцы узкоколейку проложили… Начало смеркаться – зимний день короток – приблизился и час отправления. Подали какой-то теплушечный состав. После недолгого штурма уселись по местам. Публика откровенно угрюмая и опять-таки скуласто-раскосая. Наверное, потомки каторжан и японских захватчиков. Поехали! Вещички под ноги – мало ли что – остров ссыльных и каторжан. В вагончике весьма свежеповато, если не сказать более, так что ватный лапсердак и ботинки «прощай молодость» - в самый раз! Рифмуется в голове дурацкий стишок: Узкоколейка, узкоколейка, Сто граммов налей-ка, Налей-ка, не жалей-ка! Соседи начали разливать для «согрева». Прикинулся спящим и стал правдоподобно сопеть… …Добрался до Углегорска и сразу заметил расклеенные повсюду афиши. Был указан клуб, где выступают артисты. Стал спрашивать прохожих, как пройти. Указали, что надо ехать на автобусе до такой-то остановки. Доехал, сошел и вижу, как в другой автобус, стоящий у здания, похожего на клуб, усаживаются люди с музыкальными инструментами. Узнаю знакомые лица и кидаюсь в объятья. - Как ты вовремя успел! Уезжаем из этого города. Как долетел? -Хорошо. Все нормально. - Теперь долго будешь привыкать к новому часовому поясу. У них там вчерашняя ночь, а у нас новый день! И, действительно, некоторое время чувствовал себя не в своей тарелке. Не было аппетита и, чтобы его вызвать, приходилось прибегать к оригинальному приему пищи: поменять местами блюда и есть все наоборот, начиная с компота и заканчивая супом. Это помогало. Помимо нарушенного аппетита, охватило и чувство безысходности – так далеко переместиться по коре земного шара, перелететь с одного конца огромной страны на другой! Отсюда просто так не уедешь, если не понравится. И цена билета немаленькая. Где там консерватория? Где мое пианино, за которым привык сочинять? Тут, пожалуй, много не насочиняешь, не до того будет, да и без инструмента тогда писать не мог. Но, как назло, немедля поручили писать аранжировку, и я, чтобы не ударить в грязь лицом, должен был изо всех сил напрягать свой еще не развитый внутренний слух, пыхтя над нотами. Как-то, с грехом пополам, написал, и даже всем понравилось… … И началась моя гастрольная жизнь. В тесном автобусе Львовского автозавода целиком помещалась небольшая бригада артистов Хабаровской Краевой Филармонии. Она состояла, помимо инструментального ансамбля, из конферансье (он был главным в коллективе, и на афише шел «красной строкой!), его жены кореянки местного разлива и, в добавок, фокусницы (подобную этническую супругу конферансье обрел здесь на месте – сам из Харькова. Вот куда занесло за длинным рублем!) У конферансье имелся и младший брат, который, никакими талантами не выделяясь, был рабочим – таскал реквизит и багаж. Муж, жена и брат в одном коллективе называется: все деньги в семью. Была и еще одна семья (акробаты), состоявшая то ли из отца или мужа, грека, с непроизносимой фамилией, и дочери Тамары, которую отец-муж постоянно шпынял после выступления за то, что партнерша что-то не так сделала. Теперь о вокалистах. Их было трое: субтильный грузин со значком о высшем образовании на лацкане концертного костюма, который пел оперные арии и итальянские песни, и демонстративно отодвигал от себя микрофон, притом зря – значок отсутствия голоса заменить не мог; второй певец с веселой фамилией Курочкин пел арии из оперетт, с микрофоном не боролся, а недостатки вокальных данных восполнял лихим приплясыванием и прыжками, хотя был далеко не в весе «пера»; наконец, третий вокалист – певица, исполнявшая эстрадные песни (окончила музыкальное училище). Вот и весь набор. Больше народу и не нужно, чтобы ездить в маленьком автобусе по «мухосранскам» (так называли артисты отдаленные населенные пункты, не имеющие приличных концертных площадок). А весь Сахалин, помимо военных частей, которые тоже нами обслуживались, населен был лишь подобными «мухосрансками». В одном из них, именуемом Углегорск, я догнал бригаду. Артистов в подобных медвежьих углах тоже не всегда жаловали, принимая за подобие цыганского табора, поэтому при появлении в населенном пункте пришельцев, порой раздавался тревожный клич: «Снимай белье – артисты приехали!» Имелось ввиду постиранное белье (простыни, пододеяльники, наволочки, рубашки и прочее), сушащееся во дворах на веревках, чтобы ненароком не сперли… ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Пролог из «Паяцев». Сопки и серпантин. … Концерт начинался очень странно: выходил наш грузинский певец и перед закрытым занавесом под одно фортепиано (ваш покорный слуга) исполнял Пролог из оперы «Паяцы» Леонковалло. После этого распахивался занавес и застывшей в недоумении публике – уж не в оперу ли попали? – предлагался обычный эстрадный концерт. Эта «покупка» зрителей была задумкой нашего конферансье, который был и «сам себе режиссер» и художественный руководитель. Ему почему-то это казалось верхом остроумия, хотя к джазу никакого отношения не имело. Надо было как-то задействовать оперного певца неведомой силой занесенного в нашу эстрадную бригаду. Впрочем, сила была и не такая уж неведомая –певец, имея высокую концертную ставку, приехал зарабатывать деньги; оперный театр, очевидно, не мог ему предоставить достаточно щедрот. Не скрою, что для меня, аккомпаниатора, этот номер был пыткой. Я очень волновался, потому что не имел навыков подобного рода деятельности, да и не за тем приехал, чтобы играть по нотам классику. Я за джазом приехал! Короче, эти «Паяцы» были для меня, как говорится, «серпом по яйцам» … Хмурое однообразие серых и заснеженных сопок и бесконечные нырки автобуса вниз и резкие выныривания вверх, строго следуя серпантину горной дороги, порой доводили до тошноты. Это еще похлеще воздушных ям на самолете. Трясясь и болтаясь, ужасался: зачем сюда приехал? Остановились. Вывалили размять ноги и облегчить мочевые пузыри. Дамы в сторонку – в их сторону не смотрим – а сами льем под автобус и на колеса. Шофер тоже человек, и облегчается вместе со всеми. Сделав дело, покатили дальше, к очередному Мухосранску. ПОСЛЕСЛОВИЕ Сижу на горшке. Понятно, что по большому. Горшок стоит на стуле, стул придвинут к столу, на столе лежит альбом, в котором «рисую», чертя каракули. При этом, меня кормят с ложечки. Чем не Наполеон или, на худой конец, Цезарь? Столько дел одновременно! Талантище с измальства проявлялся. Не скажу, что такой «тройной одеколон» - кушанье, каканье и рисование – был в моем употреблении постоянно. Наверное, совпали три «творческих» порыва. Обычно, как и все малые дети, есть не хотел и капризничал, вследствие чего, бабушка меня часто водила на набережную, что от дома не близко, сочетая приятное (гулянье) с полезным (кормлением). Я лучше ел принесенную с собой кашу, глядя на бескрайние просторы Великой Русской Реки. Но однажды трапеза была омрачена появлением вдали… верблюда (!). Да, именно его, а не какой-нибудь клячи. Тогда в городе –как у Крылова – «по улицам слонов (то есть верблюдов) водили». Я был так напуган ужасным видом этого двугорбого чудища, что пришлось меня рыдающего срочно уносить прочь. Верблюд, конечно, не хищник, но славился плевком, могущим накрыть человека с головы до ног – так, во всяком случае, говорили, если вы ему чем-то не понравитесь. А еще он ужасно завывал – мурашки по коже! Недаром Максим Горький сравнивал ненавистный ему звук саксофона с «воем обездоленного верблюда». Так что, было чего бояться. Верблюд, верно, почувствовал аж на расстоянии, что вот я подросту и буду играть джаз, хоть и не на саксофоне, но это не важно… Теперь, надеюсь, понятно, откуда взялся этот самый «Плевок верблюда». Георг Альба. Декабрь 2003 – Февраль 2005. ют 18+ © Георг Альба, 2017 Дата публикации: 08.11.2017 01:02:57 Просмотров: 1980 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|