Между двух империй. Часть 4 гл. 9-12

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 66347 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

— Голубчик Евграф Евграфович! — воскликнул Тюменев. — Кто сия нимфа?
— Отменный цветок из Восточного райского сада! — улыбаясь, ответил Тренин. — Подарок султана Абылая поручику Самойлову.
Галантно приглашая девушку сесть на стул, Евграф Евграфович проявил большую изобретательность в жестах. Но незнакомка, не менее грациозно, дала понять ему, что привыкла сидеть на полу, и отказалась.

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИПРАВА К ВОСТОЧНОЙ КУХНЕ.

Глава девятая.

Всю последнюю декаду ноября в крепости Святого Петра шла работа по устройству большого менового двора. Нижние чины расчищали место для сатовки, вкапывали в мерзлую землю деревянные столбы под изгородь и навесы торговых рядов. По плану инженера Тренина сатовка была определена на возвышенности, в небольшом отдалении. Между крепостью и торгом походил спуск к реке. От фортеции к ней была проторена дорога, что постоянно находилась под охраной батареи южного бастиона. Жерла чугунных пушек равнодушно взирали, как люди носили по ней бревна, доски и прочее, спешно обустраивая на сатовке лавки для уже прибывающих купцов.
Плотницкие топоры неустанно стучали каждый день. Замолкали лишь, когда наступала долгая зимняя ночь или внезапно разгуливалась метель. К первым числам декабря, на юго-западной стороне Святого Петра, ощетинившись глухим частоколом и рогатками, стоял меновой двор. В центре торговых рядов, у довольно обширной площадки по загону скота, расположилась таможенная изба, вход на торг был оборудован широкими воротами и около них поставлен сторожевой пост. Теперь сатовка могла принять купцов с товаром для мены со Степью.
Купеческий люд, из Тобольска, Тары, Тюмени, других городов Сибири потянулся в крепость Святого Петра уже в ноябре. В конце первой зимней декады появились и торговые гости из Казани, Нижнего Новгорода, купцы важные, завсегдатели Ирбитской и Макарьевской ярма-рок. Троицкий торг, из-за прибытия туда негоциантов Ревельской компании, в этом году оказался менее удачным, чем в прошлые лета. Несмотря на старания екатеринбургского промышленника Полуянова и Ахмета из Казани многие казахские старшины все же ушли в степь и увели скот не проданным. Но «если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе», рассудили купцы, и, следуя мудрой восточной поговорке, пошли за ними вслед. Туда где пока еще была торговля не ведома, в крепость Новоишимской оборонительной линии.
В связи с большим наплывом людей с товаром, инженер-поручику Тренину пришлось проектировать дополнительные кладовые помещения и казармы. На стылом морозном воздухе снова гулко застучали топоры. По льду Ишим-реки к урочищу Кызыл-Жар, потянулись возы, груженные березовым и сосновым лесом. Незаметно крепость начала выходить за рамки чисто военного сооружения, превращаясь в городище. За ее стены были вынесены штаб — и обер-офицерские конюшни и ротные кухни. Лазарет теперь полностью находился за приделами крепости у самой реки, что, впрочем, и соответствовало нормам санитарии, во избежание прилипчивых болезней.
Хозяйственные заботы Капитанши и подвластных ей женщин тоже удвоились. Народу в крепости стала вдвое больше прежнего, и каждого надо было поставить на довольствие, и для временного проживания определить угол. С такими мелочами Анна бы справилась, нисколько не затруднившись, но в фортецию Святой Петр прибыл новый чиновник Шумейцев Родион Петрович — человек лет сорока с одутловатыми щеками, приподнятым белым воротничком мундира коллежского секретаря. Присланный из Омской крепости от бригадира Фрауендорфа, он требовал от Капитанши повышенного к себе внимания, которое отбирало у Шустовой добрую половину короткого декабрьского дня. Сетования Анны коменданту, что из-за причуд столь важной птицы, на остальных у нее, практически, не остается времени, полковником Тюменевым были встречены мягко и окончились великодушной просьбой старика: потерпеть до окончания торгов…
Коллежского секретарь от таможенной службы Родион Петрович Шумейцев родом был из-под Карачева [1], маленького, но древнего городка на Орловщине. Живописно расположенного недалеко от уездного Брянска [2], на правом берегу реки Снежети. Родион Петрович очень кичился своим дворянским происхождением, которым, по его мнению, вовсе не располагали выходцы из Сибири и Татарщины. И никогда не упускал удобного случая намекнуть окружающим, что в его жилах течет кровь литовских князей, в частности Дмитрия Ольгердовича [3].
Карьера Шумейцева на пользу империи Российской началась внезапно и весьма нечаянно для его родителей. Скромных Петра и Мелании, на то время бедно живших в тиши древности своего маленького городка, давно позабыв о своем возможном благородном предке. Принадлежность Родиона к шляхетскому роду, испортила малограмотного и тихого мальчика, сразу же, как он только об этом узнал от своего отца. Ума в нем не прибавилось, но он стал шумным и надменным и по взрослению настоял, чтобы батюшка ехал в Герольдмейстерскую контору Москвы и предъявил права сына на дворянство. Так тот и сделал.
Еще государь-реформатор Петр Алексеевич, заботясь о том чтобы управление Российской империей постепенно оказалась исключительно в руках дворянства, двумя своими именными указами учредил юнкер-коллегии, где даже уточнил: о запрещении назначать в секретари лиц происходящих не из шляхетства. Сии распоряжения первого Всероссийского императора, в последние годы жизни данные им Правительственному Сенату, так и остались на бумаге, но в 1737 году Кабинет министров Анны Иоанновны о них вспомнил.
Для недоросля Шумейцева, которому в тот год исполнилось пятнадцать лет, это оказалось весьма кстати. Родион никогда не тяготел к воинской службе, его нежному здоровью претили возможные тяготы по продвижению в данном направлении. Поначалу он даже подумывал скрыть свое шляхетское происхождение, как это сделал его отец, но высокомерность взяла верх над ленью. К счастью для Шумейцевых, времена Петра, когда нужно было начинать государственную службу от солдата уже прошли безвозвратно и чиновником, на какое-нибудь тепленькое, доходное место, можно было определиться, не утруждая себя даже номинальным служением в полку, с рождения и до совершеннолетия.
После осмотра дворянских недорослей в Герольдмей-стерской конторе, лично кабинет-министром Волынским, было велено отобрать шесть десятков отроков обученных грамоте и письму для определения к приказным делам в Правительственный Сенат, Священный Синод, коллегиям и канцеляриям. Родион хоть и был крещеным в православие, но вовсе не тяготел к институтам церкви, вряд ли его взяли бы и Сенат, поскольку он лишь по слогам знал азбуку и писал, словно курица лапой. Намеки Шумейцева на далекого предка из князей литовских растрогали одного из конфидентов Артерия Волынского графа и большого идеалиста Платона Ивановича Мусина-Пушкина [4] президента Коммерц-коллегии [5] и он, в числе других взял к себе ведомство и недоучку Родиона.
Контроль за обучением юнкеров от Коммерц-коллегии осуществлялся весьма небрежно. Они были отданы на попечительство секретарей канцелярии, распределены между регистратором и актуариусом разных экспедиций, которым следовало обучать недорослей «правам государственным». Только дважды в неделю коммерц-юнкера посещали школу, так называемую «камору» при здании Правительственного Сената, где они познавали грамматику арифметику геометрию геодезию и географию.
Секретари Коммерц-коллегии, в основном получившие свой чин за верную службу со времен Петра Алексеевича, и поступившие на нее до его указов о шляхетстве, не имели дворянского происхождения. В связи с этим несоответствием страсти в ведомстве Мусина-Пушкина настолько накалились, что пришлось выпускать постановление о том, чтобы недоросли шляхетского рода не выказывали перед своими учителями благородной крови более как в благочинных поступках, а учителям отныне никакими ругательными словами отнюдь благородных отроков не озлоблять. В противном случае юнкеров ждал штраф, а их наставников, как людей подлого сословия, ожидало нещадное наказание кнутом.
После такого «дальновидного» постановления, по истечению года обучения, Шумейцев получил чин копииста с расплывчатой характеристикой «не самого лучшего, посредственного. К писанию набело не годного». Но это мало беспокоило Родиона, подобными аттестатами непригодности обзавелись и все остальные юнкера. Главное он получил жалование тридцать рублей в год, что соответствовало опытному копиисту Коммерц-коллегии из подлых людишек. Лишь на следующее лето его все же стали использовать для списывания черновых копий и то по особливой нужде.
Прошел еще год и в 1739 году копииста Шумейцева с чином провинциального секретаря направляют в Брянскую таможню. Хоть она и насчитывала всего десять человек, но, находясь на слиянии реки Болвы с Десной притоком Днепра, оказалась весьма теплым и доходным местом, о котором Шумейцев и мечтал. Через брянскую таможню проходил торг с Киевом, а через него со всем югом и с Польшей. Согласно указам государыни дворянское происхождение очень скоро позволило Шумейцеву занять в ней главную должность, его худые щеки быстро раздулись от чрезмерного питания и важности. Очередной чин он получил в мае 1740 года, и теперь воротничок мундира губернского секретаря, стеснял лоснившуюся шею чиновника двенадцатого ранга по Табели Российской империи Родиона Петровича Шумейцева. По-иному недавнего недоросля, которому исполнилась лишь восемнадцать лет, и который по-прежнему не умел писать набело, здесь уже и не величали.
Наверное, он так бы остался на весьма богатом на взятки месте, но в Санкт-Петербурге грянул процесс над кабинет-министром Артемием Волынским, по которому проходил и Платон Иванович Мусин-Пушкин. Бывшего главу Коммерц-коллегии сенатора начальника канцелярии по конфискации и заведующего коллегией Экономии [6], решили все чинов, графского титула и, «по вырезанию языка», сослали в Соловецкий монастырь.
Так уж было заведено в землях исконной России Петром Великим, что воровство было не самым страшным делом, воровали все, а вот, даже косвенная причастность к опальному лицу, грозила большими последствиями. Родион Петрович это понимал, как никто другой. Всем своим существом, он почувствовал, как вокруг него сгущаются улыбчивые тучи. Стать главой Брянской таможни хотели многие, и думать на кого-то конкретного Шумейцев и не помышлял. Сам Родион уж не преминул бы прибегнуть к такой возможности, чтобы занять место доходнее прежнего.
Опережая возможные нежелательные события, коллежский секретарь, через писаря Ерофеева, отставного солдата служившего в Брянской таможне не один десяток лет и имевшего исключительный подчерк, написал в Правительственный Сенат прошение о переводе его на службу в Сибирь, чем немало удивил сенаторов. Свою просьбу он обусловил величайшим радением и желанием послужить империи на его восточных задворках.
Нечего и говорить, что желание главы Брянской таможни Шумейцева было исполнено без проволочек. За верность отчизне и самопожертвование Родион Петрович получил чин коллежского секретаря, и по предписанию отправился в Омскую крепость. В дороге, следуя на перекладных от яма к яму, им нередко завладевала неодолимая тоска но, наблюдая как по бесконечному Сибирскому тракту, голы и босы, закованные в железо, бредут унылые каторжане, государевы преступники, он убеждал себя, что принял единственно правильное решение.

Глава десятая.

В чине коллежского секретаря Родион Петрович прослужил в Ямышевской таможне без малого двадцать лет, но так и остался в чине десятого ранга и выше, как не старался, не поднялся. Писать набело он все же научился, но применял свое умение не во благо государства, а во благо себе. Пересмотрев ошибки молодости, Шумейцев понял, что в этом противоречивом мире не достаточно только родиться дворянином, нужно было об этом упоминать, при каждом удобном случае, и писать, писать доносы на сослуживцев, с превеликим раболепием вышестоящему начальству.
И Родион Петрович писал не жалея белой гербовой бумаги. Писал о пьянстве купцов, о разгильдяйстве нижних чинов, о действиях самой таможни противоречивших указу государыни Елизаветы Петровны от 1753 года: об отмене внутренних пошлин. Писал о конфликтах с джунгарской, после с китайской стороной, приведших к разрыву торговли с Поднебесной. Писал и на своего непосредственного начальника борона Диринга и все написанное исправно отсылал в Омскую крепость, в тобольскую губернскую канцелярию. Но, несмотря на старания и прилежность в фискальных трудах, он по-прежнему оставался коллежским советником, в подчинении у которого было лишь два досмотрщика и копиист.
Голова Родиона Петровича лысела и с каждым прожитым днем, он все больше терял надежу когда-нибудь все же выбраться из глубокого сибирского омута и занять место подобающее ему, где-нибудь в Санкт-Петербургской или Кронштадской таможне в чине надворного советника. Но этой осенью на имя начальника Ямышевской таможни, майора Диринга пришла депеша, где от имени бригадира Фрауендорфа повелевалась: прислать в Омскою крепость коллежского советника Шумейцева для дальнейшего прохождения службы на новом месте.
Родиону Петровичу настолько не терпелось узнать: о каком новом месте идет речь в депеше, что он настоял, чтобы шлюп «Малый» взял его на борт по возвращению из китайской стороны. Уже в дороге он мысленно стал составлять свое доношение командующему сибирским корпусом о предпринятом путешествии. Ему не понравились, ни поручик Лилиенгрейн, ни шкипер Вторушин, уж больно много вольности было в этих двух с виду разных, но внутри одинаковых людей. Он даже заподозрил в них крамольников, тайных заговорщиков, еще неизвестно, куда на самом деле они отвезли пушную рухлядь, стоимостью в пять тысяч золотом. Свои догадки он изложив на бумаге сразу же как прибыл в омскую канцелярию и при встрече с Карлом Львовичем аккуратно положил ему на стол.
— Интересно, интересно! — пробурчал тот, бегло просмотрев их. — Итак, герр Шумейцев, поговорим о ваш новый служба.
Родион Петрович согнулся в почтительном поклоне.
— По майн команде, вы направляетесь на Ново-Ишимскую оборонительную линию. В крепость Святой Петр. Согласно решению Правительственного Сената там учреждаются торги, меновой двор с киргиз-кайсацкой степью и образуется таможенная служба. Ее вы, герр Шумейцев, и возглавите. Но, это не все. По стечению обстоятельств, там накопилось много смутьянов, и я порошу особо обратить внимание на поручиков Тренина и Самойлова. Да и за самим комендантом Тюменевым легкий досмотр не повредит, для дел государыни нашей Елизаветы Петровны в радение.
— Я полностью разделяю ваши тревоги, господин бригадир, — ответил ему Шумейцев, снова раболепно кланяясь, — но смогу ли я осилить столь многие дела, досмотр за подполковником, будучи чиновником десятого ранга.
— Легкий досмотр. Но я подумаю о вашем повышении, герр Шумейцев. Сколько вы служите при Ямышевской таможне?
— Уже почти двадцать годков, господин бригадир! И все в чине коллежского советника состою.
— О майн гот! Двадцать лет! Непросительное упущение с моей стороны! Я обещаю исправить ее, герр Шумейцев, если вы привезете в Омскую фортецию казну, полученной от сибирских негоциантов пошлины за торг со степью.
— Но, господин бригадир, — несмело возразил Родион Петрович, — согласно указа Правительственного Сената в Коммерц-коллегию от…
— Знаю, знаю! — резко оборвал его Фраендорф и вышел из-за стола, — половину должно оставить на нужды крепости, в коей учрежден торг. Но должность титулярного советника скрасит вам печальные думы о возможных последствиях. А бумаги… Бумаги собранные вами на коменданта Тюменева и инженера Тренина заставят фискальные службы Коммерц-коллегии забыть о таких мелочах, как деньги от сатовки в крепости Святой Петр.
Шумейцев лишь поклонился, уже мечтая о мундире титулярного советника и думая где бы его лучше заказать в Казани или в Москве. Мысленно он уже оглаживал его обшлага и тряпочкой начищал посеребренные пуговицы.
По прибытию на Ново-Ишимскую оборонительную линию, Родион Петрович осмотрел свое новое место службы, маленький домик из двух комнат в одной из которых должен располагаться он, а в другой, собственно, таможня, и остался недоволен. Нанеся визит коменданту крепости, коллежский советник без каких-нибудь возможных несогласий определил в копиисты капрала Ивана Андреева и приказал у сатовки выставить круглосуточный пост. Вопрос Акима Ивановича: «Зачем мерзнуть солдату, когда там еще никого нет?» Шумейцев оставил без ответа, и от служебных дел наставительно перешел к собственным.
— А именно: господин подполковник! Для содержания моего благородства требуется выделить сенных девок, в количестве двух. Помоложе и чтоб не уродины были.
Прислугой к Шумейцеву определили бывших колодниц. Одно из его благородных достоинств, пристрастие к питию обнаружилось сразу, в день прибытия, второе — гонять сенных девок с похмельного утра до пьяного вечера, наследующий. Но и этого ему показалось мало. Разболевшегося от зеленого змея Родиона Петровича должна была навещать Анна и выслушивать жалобы на его вялую печень и никудышнее здоровье. Стойко перенося перегар вечерних вливаний, присланного высокого чиновника в «больную» печень, Шустова должна была вместе с ним негодовать: на недобросовестную прислугу, на бездаря копииста, якобы делающего кляксы и помарки на гербовой бумаге, и на бездельника солдата, умудряющегося спать на посту, при таком-то лютом морозе.
Вальяжно развалившийся за крытым зеленым сукном столом Шумейцев напоминал Капитанше времена безвозвратно ушедшего детства, когда такой же чиновник, слюнявя толстые пальцы, перекладывал бумаги с гербом, описывал имение ее матери. Глядя на его опухшие глаза, Анне Матвеевне становилось грустно. Она стала скучать по тихим зимним вечерам в маленьком офицерском кругу у теплой русской печи.
Любимые Анной ранее дворянские посиделки в штаб-палате, теперь проходили тоскливо, в усталой неподвижности. Аким Иванович молчаливо дымил «драконом», терзая его за длинный хвост. Умаявшись за день на возведении различных крепостных строениях, инженер Тренин, после получасовой борьбы со сном в тепле, обычно вежливо откланивался, сгибая перед ней и матушкой Александрой натруженное долговязое тело, и уходил спать. Выходец из солдатской семьи батюшка Илларион редко навещал штаб-палату крепости, обществу офицеров Святого Петра предпочитая книжное одиночество.
Для плезиру в общении оставались братья Андреевы: Александр и Иван. По возвращению из Тобольска старшем Андрееве по крепости шли слухи фривольного содержания, которые он старался поддерживать всем своим видом. Вспоминая его визит и настойчивые намеки о разгоревшейся в юноше любви, более, как об амур-паже, Шустова о нем и не думала. Некую материнскую симпатию, она по-прежнему питала к младшему Андрееву, жалела его наблюдая, как Иван корпит над бумагами в таможне получая от Шумейцева лишь нагоняй. Она-то знала, насколько умело безусый паренек управляется с пером. Если он и делал кляксы, так только назло Родиону Петровичу.
По случаю смерти своей матери, Ваня был печален и задумчив. Как показалось Анне, в отличие от старшего брата, Иван еще нуждался в сочувствии и материнской ласке. Жалея сироту, она стала привечать его добрым словом и душевным теплом. Ощущая себя приемной матерью, Анна снова не взяла в расчет то, что имеет дело с юношей. Не желая того, Шустова влюбила в себя не только Александра, но и Ваню.
Намеки старшего брата Александра: «Об амурах вельми полезных для одиноких женщин, кои стоило бы производить с более опытными мужчинами», привели ее в глубочайшее замешательство. Поздно осознав свою ошибку, Шустова стала сторониться, избегать обоих, но в условиях маленькой крепости, это оказалось не так-то просто. К счастью для Анны, после прямого разговора за марципановым печеньем, нагловатый Александр обычно пропадал по вечерам в неизвестности. Видимо, крутил амуры с каторжанками. Мал-капрал Ваня, как его любя называла Анна, не был столь напорист с ней. В силу застенчивости и первой юношеской влюбленности, он лишь украдкой бросал на нее влюбленные взгляды.
Иван не мог последовать примеру брата, в тоже время его неодолимо тянуло к женскому обществу. Проведя весь день в таможни, под надсмотром Шумейцева, он спешил на вечерние беседы в штаб-палату, зажав в руках листы переписанных из взятой у Тренина книги стихов опального Сумарокова [7].
Как только Евграф Евграфович, проделав обычный политес, покидал светское общество, Иван Григорьевич пододвигал жирандоль ближе к себе и предлагал дамам что-нибудь почитать. Ответы, в основном Анны, были разные, но результат один этот же. Если Капитанша выражала: нежелание сегодня стихов, то настойчивый мал-капрал Ваня обращался к матушке Александре или к задумчиво сидевшему за столом, в клубах табачного дыма, подполковнику Тюменеву.
Так или иначе, Андреев добивался положительного результата, и, разложив на коленях исписанные мелким подчерком листы, с упоением читал:

«...Когда б мы жили в век
и скорбь жила б в век с нами —
Во обстоятельствах таких нам смерть нужна;
Но ах! Во всех бедах еще страшна она.
Каким ты, отечество, суровствам подчиненно!» [8].

При словах «Но ах!..» юный капрал бросал на Анну Матвеевну взгляд полный обожания.
Как и всякой женщине, Анне нравилось признание молодого человека в любви, иногда она даже позволяла ему дотронуться до своей руки, но сравнение ее красоты с «отечеством» несколько коробило Анну. При чтении стихов, Шустова представляла себя, увы, не Офелией. Скорее Гертрудой, желающей после смерти мужа утешиться в объятиях Клавдия. Но, на роль короля Датского или какого другого властителя, она бы выбрала не мал-капрал Ваню, а бравого поручика Самойлова, недавно появившегося в крепости и снова затерявшегося где-то в бескрайней степи.
Купцы прибывали и прибывали, а женский гарнизон Капитанши постепенно редел, рассредоточиваясь с определением по солдатским избам. Венчание молодых проходило буднично, между делом. Создавая семьи, нижние чины разъезжались по малым крепостям и форпостам, на службу по оборонительной линии. Тот же, кто оставался в крепости уже подумывал о постройке домов вне фортеции.
Спиридон Крутиков, стараясь не встречаться с грозной Капитаншей, иногда стал захаживать к Акулине. Носить ей от прибывших купцов скромные солдатские подарки: тульские печатные пряники, да цветастые ситцевые платки. Предпочитая навещать девушку в отсутствие барыни, он покидал казармы и отправлялся на свидание, лишь тогда, когда на дубовом столе штаб-палаты водружался жирандоль подполковника, и зажигались дополнительные свечи, приглашая офицеров, и немногих благородных дам для вечерней светской беседы...
Распорядившись о бабьих делах назавтра, дав надле-жащее указание оставшимся в невестах барышням, Анна Матвеевна просеменила по плацу, прикрывая лицо от поднимавшегося на дворе мороза. Подходя к своему маленькому домику, обмазанному белой глиной, она заметила на снегу человеческую тень. От стены, по ветру, повеяло чесноком.
— Спиридон! — окрикнула она солдата. — Ты чего, как кот, вдоль стены крадешься?
От неожиданности Крутиков оторопел и вытянулся перед Шустовой во фрунт, как перед обер-офицером.
— Я это… Вот, к Акулине иду! Может сробить чего надобно? — застенчиво забурчал он.
— Идешь — так иди смело! А не крадись, словно вор какой у нас обзавелся! — Анна лукаво блеснула глазами и добавила: — Акулине передашь, я часа через два буду.
— Слушаюсь, ваше красивейшество!
— Ох, и плут ты, Спиридон! Смотри, к Рождеству на Акулине не женишься, под штыком к алтарю поведу.
— Женюсь, ваше красивейшество! Как есть женюсь!
— Ну, ступай, жених!
Крутиков чеканным шагом прошел до порога дома Капитанши и, остановившись на крыльце, стал веником сметать с сапог налипший снег. Одинокая свеча в окне дрогнула и плавно удалилась вглубь комнаты.
«Ожидает… Ну что же, Анюта, теперь два часа домой не моги! Сама такой срок указала, за язык тебя не тянули. Пойду-ка я в гости к Акиму Ивановичу, да послушаю Ивана Григорьевича», — со грудным вздохом подумала Анна, запахнула шубу и направилась в штаб-палату.
Немного поговорив в сенцах у печи с одноруким дедом Иваном, Шустова зашла в офицерскую избу.
С порога ее обдало запахом крепкого табака и густо-смазанных дегтем яловых сапог. Благоухание офицерских ботфорт и табачная задымленность штаб-палаты не удивило женщину, привыкшую к мужскому обществу не красавцев-повес, а грубых и неприхотливых солдат. Ее изумил весьма оживленный разговор.
Орлиный нос инженер-поручика не клевал от дремы, в обычае последнего времени, а взвился на уровень всей долговязой фигуры Тренина и возбужденно раздувался. Александр Андреев, как и ожидала Анна, отсутствовал. Иван, тасуя листы со стихами, притих на высоком стуле у окна. Матушка-попадья с батюшкой Илларионом, скромно переглядывались меж собой, в глазах друг друга, ища весьма достойный предлог, чтобы отклоняться и покинуть шумную офицерскую светлицу.
Аким Иванович, нервно запихивая в своего «дракона» добрую унцию табака, воскликнул:
— Так что же, милостивый государь! Прикажите солдатам Ишимского нерегулярного полка в купеческом товаре рыться и искать неучтенные вами рубли?
— Прикажу, сударь! — ответил ему Родион Петрович, раздувая одутловатые щеки.
Оглядев разом всех, Анна мысленно сделала вывод: «Очевидно, столь бурной беседе способствовал навестивший нас коллежский советник Шумейцев!».
Поскольку Тюменев, обычно учтивый и весьма галантный офицер, лишь бросил на вошедшую даму мимолетный взгляд, Капитанша тихонечко присоединилась к молчаливому обществу матушки Александры, в ожидании дальнейшего действия.
Тем временем, комендант крепости сокрушенно развел руками и продолжил:
— Ну, знаете, Родион Петрович!
— Знаю, Аким Иванович! Знаю, что купцы, видя малолюдность на таможне, жульничают. Занижают стоимость завезенного товара, а то, и вовсе прячут по солдатским рундукам, за копейку-другую. Старшина купцов казанских Ахметка в таможне недосказал ажно двадцать пять рублей. Тобольский негоциант Онуфрий, пятнадцать с полтиною, тарский старшина Никодим, про десять позабыл. С каждого неучтенного рубля казна Российская теряет двадцать три копейки! Такой расточительности, Ее Величество Елизавета Петровна, ни мне, ни вам, милейший Аким Иванович, не позволит и, тем паче, не простит!
Наступила тишина. Тюменев прикурил от стоявшего на столе подсвечника и с тяжестью вдохнул в себя дым.
Инженер-поручик нервно заходил взад-вперед.
«Стихов сегодня, видимо, не будет!», — с сожалением подумала Анна, осматривая новый мундир с отделкой под позолоту, ладно сидевший на молодом капрале. «Ранее у него такого не было. Несомненно, куплен Андреевым у прибывших в крепость пройдох-купцов, за те самые рубли, неучтенные таможней».
— Аким Иванович, солдаты и так с ног валяться от усталости! — тем временем бросил Тренин на обвинения Шумейцева. — Шутка ли, воздвигнуть меновой двор за короткий срок. В такой-то мороз земля сродни камню! Не угрызешь! На сегодня, в лазарет, который, кстати, из-за сатовки пока не достроен, с обморожениями слегло: Олонецкой роты драгун: пятнадцать человек. Ишимского нерегулярного полка: одиннадцать. Еда нашего солдата, по отправки хлебного обоза к султану, одни пустые щи! Вся и сытность, что горячие! Вот нижние чины и промышляют копейкой. Да и не деньгами они с купцов берут, а провиантом.
— А вы, Евграф Евграфович, то безобразие воочию зрите и все же покрываете! — проговорил таможенник, искривив толстые губы в ехидной улыбке.
— Да покрываю! Мне строить по крепости надобно. Из положенных нижнему чину в день: двух фунтов хлеба и двух фунтов мяса, он получает: один фунт хлеба и полфунта мяса! Сегодня солдата мясом не покорми — завтра, он бревно не поднимет!
— О каком, таком мясе говорит инженер-поручик, коль Рождественский пост на дворе? — спрашивая, Родион Петрович развернул грузное тело в сторону гарнизонного священника. — Отец Илларион, неужели нижние чины крепости и Божьих законов не соблюдают?
— Еще государь Петр Великий! — вставая во весь свой могучий рост и крестя чело свое, ответил ему батюшка Илларион, — Испросил патриарха Константинопольского и получил разрешение на мясоеденье в русской армии по средам и пятницам, и во время всех православных постов. Нам ли сему перечить? Ты, Родион Петрович, Бога в земные дела не впутывай. Правильно поручик говорит: солдата кормить надобно! Пищей скоромной да густой. А ты казну взаперти держишь и на нужды крепости положенной десятины не отдаешь.
— Какой поп такой и приход! — надувая толстые щеки, отмахнулся чиновник. — Неудивительно, что в крепости разгул да пьянство! Каторжанки из казарм не вылезают. Блуду подвержены!
— Сие бога и государыни дело, Родион Петрович, алтарем заканчивается. Для того, они из Тобольска сюда и присланы! Мне же прихожанки на исповедях жалятся: «В таможенной избе, барин из Ямышевской слободы прибыл, заставляет нас скоблить полы, задрав подолы до неприглядного! А сам-то, яко котище мартовский ходит промеж нас, да то глядит». Срамно девкам от мужского взгляда, вожделенного похотливой плотью.
Наступила молчаливая пауза. Матушка Александра перекрестилась, шепча губами молитву. Лицо Шумейцева налилось кровью, одутловатые щеки покраснели, словно сунутые в кипяток раки.
— Довольно, господа! — нарушив тишину, опередил его Тюменев. — Нам только склоки сейчас не хватало. Одно верно: казармы рухлядью завалены! Места, что потеплей, купчишки заняли, солдаты в недостроенных казармах по двое на лежанке ютятся. Посреди плаца треноги да казаны медные, цельной горой прибывают! Где же тут разгулу да пьянству не быть!
— И то, правда, господа офицеры! — произнесла Анна, задувая огонь на щеках Родиона Петровича ласковым, распахнутым взглядом, с чарующей лукавинкой. — Наго-ворили с усталости, даже скучно стало! Милый Иван Григорьевич, почитай нам лучше стихи. Про любовь возвышенную, неземную. А то, заладили: полы-подолы, постные дни, неучтенные рубли! Прямо тоска безмерная берет, от таких учтивых кавалеров.
Оценив создавшуюся обстановку не в пользу коменданта крепости, Анна сообразила почти мгновенно. Поняв, что сегодня, как никогда надо быть маленькой девочкой, капризной и избалованной, она преобразилась во что-то эфемерно-воздушное, требующее от излишне разгоряченных мужчин повышенного внимания.
Обычно слегка суровая, совсем некокетливая Капитанша, сглаживая острые углы созданные мужчинами, дала волю женщине-чертенку, сидевшей в омутной глубине ее красивых карих глаз. Обольщая и завораживая, она быстро превратила колючих ежиков в мягких котят. Как-то позабытая в порыве междоусобных страстей старшими офицерами галантность, мгновенно вернулась к ним в виде целования ее пухленькой ручки и многих пустяшных, но приятных комплементов.
Назревавшая буря утихла, переходя под влиянием Анны в приятный освежающий ветерок. Капрал Андреев уже разложил на столе подполковника листы стихов Сумарокова и тщательно готовился выплеснуть из алых юношеских уст первую строку… Но барабанный бой и окрики стражи, с башни над воротами, оповестил об новоприбывших в крепость людях.
— Евграф Евграфович, голубчик, прошу, узнайте кого там принесло, на ночь глядя? — произнес Тюменев.
Инженер-поручик Тренин щелкнул каблуками и покинул офицерскую избу, за ним, изъявив желание удалиться на покой, последовали батюшка Илларион с матушкой Александрой. Немного помявшись на мягком стуле у печи, Родион Петрович тоже пожелал покинуть столь негостеприимную штаб-палату.
— Милый Иван Григорьевич, — ласково проворковала Анна, подсев к Андрееву и проведя рукой по его плечу. — Идите к себе. Вы, небось, тоже утомились? Ступайте же отдыхать.
— А как же стихи? — огорченно спросил капрал.
— Завтра, Ваня. Вы нам прочтете их завтра!
Подчиняясь колдовским глазам Анны, юный Андреев откланялся и покинул помещение. Аким Иванович нервно закурил и, выпуская обильный дым из мигающего огненного глаза «дракона», большими и пушистыми кольцами в потолок, тихо произнес:
— Совсем моя старая голова от забот крепости опухла, Анюта. Невмоготу мне служба стала. В этакой-то круговерти живем! Пока старое тело повернешь, жизнь раза три вокруг тебя обернется. Спасибо, дочка, прямо спасла ты меня!
— Так уж и спасла, Аким Иванович!
— Спасла. Рапорт о моем служебном несоответствии, к командующему сибирским корпусом бригадиру Фрауендорфу, у господина коллежского советника в таможенной избе под скатеркой, поди, давно заготовлен. Только вот отослать не с кем. Официальной депешей, весьма боязно! С оказией, экие дела делаются… Как ты его, Анюта, лихо успокоила! Еще малость, и Родион Петрович фавном бы за тобой в припляс поскакал!
— Для вас же старалась! — Анна залилась краской смущения. — Мало старший Андреев словесами разными меня допекает, так и вы, туда же, Аким Иванович!
— Это чего же, он себе позволяет!?
— Позволяет. Как после смерти матушки с Тобольска возвернулся, ко мне с амурным визитом пришел.
— А ты, чего же?
— Отказала но мягко, так теперь желчью прыскает. Говорит: все вы, женщины стало быть, одинаковы, вам одно только и нужно.
— Чего ему, Анюта, нужно-то?
— Да ну вас, Аким Иванович! Аль совсем стары стали?
— Вот весть, так весть! Ну, я ему, молодцу, покажу почем в Сибири фунт изюма!
— Ой не надо, Аким Иванович! И так пересудов довольно. Боюсь, драгуны побьют его. Дед Иван на днях соизволение у меня спрашивал.
— Не одобрила?
— Да вы что, Аким Иванович! За дурость! Обиду на пол женский, мальчишку бивать!
— Правильно, дочка. Мы его опосля прижучим. Вот Шумейцев уедет, по-свойски разберемся, без бумаг. Зазря я, старый дурак, тебя в крепости упросил остаться. Тебе замуж, Анюта, надо! Молода ты еще, чтобы вдовствовать со мной рядом. Девки-колодницы под венец идут, а ты одна-одинешенька. Со мною, пнем старым, да трухлявым лучшие деньки свои коротаешь. Матушка Капитанша… Тьфу! — Тюменев вынул из-за рта трубку, сплевывая попавший на губы табак. — Какой дьявол! — прости меня, Господи, так тебя окрестил!? Рано тебе еще в матушках ходить!
— Ох, Аким Иванович, не ту песню вы затянули! Видно, такая у меня планида!
Тюменев сунул хвост «дракона» под усы, делая глубокую, молчаливую затяжку. За дверью послышался ритмичный шаг тяжелых офицерских ботфорт. Широко распахивая двери, инженер-поручик Тренин, завел в комнату коменданта девушку.
Под безразмерным овечьим тулупом, незнакомка была одета по-восточному, в одеяния из тончайшего атласа. Иссиня-черный, длинный и волнистый волос накрывала шелковая ткань, угол которой, перехваченный тонкими пальцами правой руки, закрывал ее лицо. Оглядывая незнакомое помещение, миндалевидные глаза барышни, блестели сквозь бархатные ресницы.
— Голубчик Евграф Евграфович! — воскликнул Тюменев. — Кто сия нимфа?
— Отменный цветок из Восточного райского сада! — улыбаясь, ответил Тренин. — Подарок султана Абылая поручику Самойлову.
Галантно приглашая девушку сесть на стул, Евграф Евграфович проявил большую изобретательность в жестах. Но незнакомка, не менее грациозно, дала понять ему, что привыкла сидеть на полу, и отказалась.
— Евграф Евграфович, надеюсь, я вас правильно понял? — наблюдая за их взаимоуслужливой мимикой, спросил подполковник. — В крепость прибыл поручик и остальные люди, посланные с хлебным обозом в становище киргиз-кайсацкого правителя?
— Не совсем, любезный Аким Иванович. Прибыли только обозники, под охраной конных драгун и это пригожее существо. Поручик Самойлов, канцелярист Башкирцев и вахмистр Захарин с пятью казаками, остались в становище на Кок-тау. Будучи в числе приглашенных Приишимским властителем Абылаем на совместную охоту в урочище Бурабай, поручик не смогли последовать за обозом. Андрей Игнатьевич обходительно просили присмотреть за его подарком, пока они будут отсутствовать!
— Этого мне только не хватало! — буркнул Тюменев и, снова припав к трубке, продолжил: — Анна! Голубушка! Пожалуйста, пожалей мои седины, определи сею барышню на постой.
Неожиданно для себя Шустова испытала ревность. Доселе неизвестное чувство, сдавив спазмой дыхание, на время полностью завладело ею, мешая говорить.
Справившись с собой, пропихнув подкативший к горлу ком, она спросила:
— На постой?.. Это же не солдат!
— Ну, Аннушка, свет мой! Определи ее куда-нибудь!..
— Куда же, Аким Иванович, я ее определю!?
— В горничные, в прислугу… Куда угодно!
— По-русски, она хоть понимает?
— Она понимает, — ответил за коменданта Тренин. Тонкие губы под орлиным носом Евграфа Евграфовича растянулись в очередной доброжелательной улыбке, и он добавил: — Красавица знает целое слово: «Дарья», и произносит его так мило! На растяжку.
Внимательно его слушая, девушка произнесла:
— Дарь…я.
— Стало быть, Дарь…я! — Анна глянула на Тюменева, но тот удалился к печи и усиленно вытряхивал пепел, из своей курилки. — Ладно!.. Дарья так Дарья. Ну что же, пошли, Дарь…я! Пока у меня определишься.
Капитанша взяла девушку за руку и вывела в сени.
Совершенно не зная, что делать с этаким подарком султана бывшему поручику Измайловского полка, Анна решила придержать его на глазах, у себя в доме. А там, как сложиться, будет видно…

Глава одиннадцатая.

Акулина позволила Спиридону поцеловать себя в щеку и, отстранив, проговорила:
— Иди, Спиридонушка, скоро уж барыня Анна Матвеевна придет. На входной башне солдаты в барабан били, небось, прибыл кто?
— В казармах переполоха не слыхать! Наверное, еще один купец на торг пожаловал! — нехотя открывая входную дверь, ответил Крутиков.
— Ступай Спиридон! — уже требовательно повторила она. — Перед приходом хозяйки, прибраться немного надобно! Ужин разогреть.
— Поцелую еще разок?
Отказывая, Акулина мотнула головой, но потом все же подставила щеку под жадные мужские губы.
— Все, хватит! Завтра еще день будет! — останавливая порыв солдата, произнесла она и с силой вытолкнула его из избы, закрыв следом двери...
Акулина Фирсова так и осталась жить в прислугах у Анны. Хозяйка оказалась доброй, душевной. Вечера, они проводили в беседах о жизни, девичьих мечтах и рассказах. Узнав о непростой судьбе Капитанши, Акулина потихоньку отошла от злости на дворянское сословие, поняв, что и среди них есть люди хорошие и даже несчастные. За месяц общения барыни и прислуги, меж ними возникла привязанность, свиваясь в тугой узелок бескорыстной женской дружбы.
Проводя дни в хлопотах по хозяйству, спускаясь за водой на лед Ишим-реки, Акулина все чаще и чаще по дороге к проруби встречала Крутикова. Спиридон предлагал ей помочь поднести водицу на гору. Вспоминая буран в степи, она посмеивалась над ним, но Спиридон не отвечал ей колкостями, лишь, когда Акулина снова назвала его «прыщем» — обиделся и ушел не оглядываясь.
Неделю, Фирсова ходила за водой без сопровождения. Выглядывала, высматривала. Когда на восьмой день у подножья яра, Акулина увидела солдатский мундир Спиридона, ноги ее ослабели и привычные деревянные ведра-ушата, заполненные доверху речной водой, вдруг стали непомерно тяжелы. Смиренно выслушав, сбивчивый лепет Крутикова насчет бабы с полными ведрами, она сняла коромысло с плеч, улыбнулась и подала ему.
В тот самый ничем не приметный день Акулина принесла в дом неполные ведра, но на душе было радостно. Сердце стучало уютно и спокойно. Вынув из пышных волос, спрятанный там кованый гвоздь, она бросила его в подпечье. За женской, доверительной дружбой, в жизнь Акулины неожиданно пришла и любовь к мужчине, настойчиво стучась в самое сердце. Любовь к «прыщу», ради которого она не желала петь на степной дороге, бредя по бездонно-глубоким сугробам за санями обоза каторжанок, в тогда еще ненавистную крепость…
Вспоминая прошедшие, прожитые в спокойствии дни, Фирсова открыла заслонку, подбросила в жарко-пылающий огонь дровишек и поставила в русскую печь оставшийся от обеда чугунок с варевом.
Управляясь по хозяйству, Акулина услышала скрип открывающейся двери.
— Анна Матвеевна, вы будите? — спросила она, не видя входа из-за печи.
— Я, голубушка, я! Да не одна — с гостьей!
Оставив чугунки, девушка отодвинула штору и с любопытством выглянула.
Причудливо одетая гостья, наклонилась перед ней, заслоняя лицо краем накинутого на голову легкого зеленого покрывала.
На изумление, от такого почета поившиеся в глазах Акулины, Капитанша ответила:
— Подарок обер-офицеру от султана киргиз-кайсаков Абылая. Преподнесена поручику Андрею Игнатьевичу Самойлову! Девица Дарь…я!
— Дарья?
— Нет — Дарь…я. Вот, что, Акулина, своди-ка ты ее в баню! Я деду Ивану наказала растопить. Попарь девицу. Хорошо веником отхлещи, а то дрожит вся. Мужики-то ее в санях везли, дюже замерзла она.
— Хорошо, барыня! Сейчас, только оденусь.
— И бельишко ей подбери. У меня в сундуке юбка шерстяная да кофта, платок теплый. Шубейку овчинную и валенки самокатки в сенях найдешь.
— Кое-чего я и у себя подберу, Анна Матвеевна.
— Вот и славно, — устало ответила Анна. — Ступайте. Вечерить после будем.
Выйдя с гостьей на улицу, Акулина остановилась и запрокинула голову кверху. Мороз входил в полную силу, щипля нос и щеки. Звезды, собравшись кружком возле народившегося месяца, нарядно щеголяли, отливая в лунном свете серебром. В полной тишине было слышно, как на ближайшей башне под сапогами стражи поскрипывал снег.
— Месяц сегодня, словно добрый молодец в хороводе звездочек-красавиц. Посмотри, как они хороводятся! — воскликнула она, обращаясь к новой знакомой, но та, осталась безучастной.
Заглянув в чернявые глаза совсем юной гостьи барыни, Акулина спросила:
— Ты меня понимаешь?
— Дарь…я, — ответила черноокая, и улыбнулась.
— Холодно! — проговорила Фирсова и, переходя на бег, потянула девушку за собой.
Из солдатской бани, расположенной в выходившем к реке равелине, клубился белый густой дым. Он поднимался столбом, уходя в темно-синее небо. Раскалив каменку докрасна, дед Иван сидел на лавке в предбаннике, возле прикрытого входа в парную. Увидев вошедшую с незнакомкой Акулину, он проговорил:
— Баньку я вам, девоньки, наладил. Березов-веник в кадке замочил. Парьтесь на здоровье! А я погуляю округ, чтобы кто ненароком не забрел.
— Не надобно, дедусь. Студено на дворе! — отве-тила Акулина. — Мы дверь кадкой с водой подопрем.
— Ну, как знаете! Пошел я тогда.
— Иди, дедусь, Спасибо тебе.
Проводив деда, Акулина обернулась и, осмотревшись, произнесла:
— Баня готова. Давай разоблачаться.
Глаза девушки вопросительно раскрылись.
— Раздеваться. Снимай одежду, — повторила Акулина, развязывая юбку.
Черноокая красавица отняла руку державшую у глаз полупрозрачную ткань, открыв лишь лицо.
— Совсем. Догола. Париться пойдем.
— Пери…?
Скинув с себя верхнюю одежду и рубаху, Акулина принялась за гостью барыни. Сломив робкое сопротивление девушки, она раздела ее и втолкнула в парную.
Окутанная паром, смуглая кожа восточной красавицы покрылась капельками влаги, потекшими струйками по изгибам ее стройного тела. Потрогав пальцами воду в бочке, она улыбнулась Акулине. Зачерпнув ладошками, она опрокинула ее на себя и проговорила:
— Су — вода! Брр…умывай…ся?
— Мыться, париться! — ответила Акулина, вынимая из деревянной кадки березовый веник. Хлестнув вначале себя, после гостью, она засмеялась. — Помоги мне бочку с водой к двери подкатить.
Совместные усилия по подпору банной двери, не требующие дополнительных объяснений, сразу сблизили девушек. Черноокая красавица прислонилась к щели в дверном косяке и произнесла:
— Шайтан?
— Дед-то? Деда добрый, — ответила Акулина. — Ушел он… Потому и закрываемся!
Девушка засмеялась. Вскинув руки вверх, она выгнула спину, с наслаждением впитывая тепло бани обнаженным телом, и воскликнула:
— Жаксы. Брр… умывай, — су, Дарь…я!
— А ты красивая, Дарья! У тебя тело ладное, — произнесла Акулина, черпая ковшом воду из кадки. — А ну, смуглянка, ложись на полати! Парить буду.
От выплеснутой на раскаленную каменку воды, поднялись клубы густого, обжигающего пара…
После бани, Акулина отходила горячим чаем, за столом в доме у барыни. Анна вышла из-за шторки и присела рядом.
— Спит. На сундуке калачиком свернулась, ноги к лицу поджала и спит. Шубейка-то великовата ей. Впору, лишь укрываться.
— Ничего, Анна Матвеевна, я Спиридона перешить попрошу, ладно сидеть будет.
— Как у вас с ним? Жениться собирается?
— Собирается. Говорит: «Вот пост отведем. Святки отгуляем, и под венец пойдем».
— К Рождеству купцы разъедутся, солдаты новые казармы возведут. Попрошу тогда Аким Ивановича, чтобы вам коморку определил. Довольно по чужим углам любиться.
Делая вид, что обожглась чаем, Акулина потупила взор и тихо проговорила:
— Если вам, Анна Матвеевна, не по нраву? Скажу, чтобы не приходил более.
— Самой-то, не надоело урывками любить, пока барыня в штаб-палате?
— Да у нас кроме поцелуев и нет ничего!
— Ой ли?
— Ни кому не говорила, а вам, Анна Матвеевна, скажу: дева я, старая дева!
Анна посмотрела в глаза Акулине. Певунья, статная красавица не обманывала, очи ее подернулись влажной поволокой, на щеках заиграл стыдливый румянец.
— И как же ты, милая, сберегла себя? При такой-то горемычной судьбинушке и жизнь легко потерять, а девство и подавно!
Акулина встала, прошла до печи и вынула из подпечья кованый гвоздь.
— Вот, барыня, мой ангел-хранитель. Шесть годков я его в волосах держала.
Анна взяла в руки остро-заточенный гвоздь, внимательно осмотрела и проговорила:
— И много ты им ухажеров отвадила?
— Вы не бойтесь, Анна Матвеевна, до смертоубийств не доходило. Так, — царапнешь или кольнешь, если уж больно настойчив, но в основном при одном виде убегали.
— Ты его выбрось!
— Да я и его в подпечье спрятала. А достала, вам показать. Думала в прорубь скинуть, но потом оставила прибить чего. Гвоздь-то хороший.
— Стало быть, Дарья нас обеих в искусстве любить перещеголяла? Покойный муж-то, любовной лаской меня не очень жаловал, болел больше. По ночам кашлял до крови…
Анна встала, прошла за штору и подозвала Акулину. Девушка спала на сундуке детским, непробудным сном, слегка посапывая носом.
— Заешь, Акулина Селивановна, как таких барышень на Востоке величают?
— Не ведаю, барыня.
— «Разрушительницы городов», — в любви сии девицы весьма искусны. Мне покойный супруг рассказывал: уважающий себя султан, таких как наша Дарья не меньше десятка, а то и более держит. Вот одну поручику подарил.
— Так прямо и подарил?
— Вот проснется, разузнаем, как там дело было.
— Анна Матвеевна, можно спросить? — несмело проговорила Акулина.
— Спрашивай… Чего взором притупилась?
— Вам Андрей Игнатьевич нравится?
— Он к светской жизни привыкший. У самой царицы в покоях на карауле стоял. Не успел сюда приехать, султан его девицей одарил… Капитанша я. Видно, капитаншей и останусь. Ладно, Акулина пошли спать.
— Свечу тушить?
— Туши, впотьмах уляжемся.

Глава двенадцатая.

Вторая декада декабря выдалась лютой, морозной. Коченея налету, птицы замертво падали на плац. На реке воду стужей ковало так, что лед потрескивал от натуги. Прорубь приходилось рубить два раза на дню. Строительство новой казармы и клетей для хранения товара шло медленно. Острые топоры, звеня, отскакивали от заиндевевших на холоде бревен. Солдаты работали весь световой день, поочередно греясь у костра разведенного с подветренной стороны воздвигаемых сооружений.
Спиридон, вырубив паз «в лапу»[9] для уложения бревна, отдал топор товарищу и спрыгнул со стены.
Подходя к костру, он крикнул:
— Пустите к огню, братцы! Заморозился, — задом в красны-угли садите — не почую!
— Располагайся, Спиридон, места хватит! — ответил ему Кирьян.
Крутиков присел к костру, с наслаждением протягивая к теплу озябшие руки. Березовая щепа, от ошкуренных и отесанных бревен, горела быстро, но жарко.
— Кажи, Кирьян! Це шо далее было? — проговорил Остап, подлаживая щепу в огонь.
И, видимо прерванный приходом к костру Спиридона, Кирьян продолжил:
— Ну, так вот… Случилось это, как раз полста годков назад. Царь наш, Петр Алексеич тогда с Карлой свейским войной затеялся. Вышел государь в чисто поле ратоборствовать, а Карла его, возьми да и побей. И пушки есть, и хоробрость имеется, народишка под ружье согнано, бояр да дворянинов — сотни, а виктории у Петра нету. Собрал тогда царь-батюшка Петр Алексеич генералов своих, и худых, и толстых, — иноземные маршала тоже были, и строго так спрашивает: «Почему, господа генералы, виктории у меня нет? У Карлы свейского есть, а у меня нету?». Пригорюнились тут генералы. Молчат, думу думают. Один старенький фельдмаршал встрепенулся, как петушок, и ответ царю такой держит: «Покуда мы жену Карлы не изведем, не видать нам виктории! Сия колдунья шведска наши пули да бомбы нам назад вертат, от того и победа за Карлой остается».
— А как же тогда быть-то? Воевать-то как? — спросил Кирьяна один из драгун.
— Вот и царь, того старого фельдмаршала об том же спросил, — рыжий балагур усмехнулся, видя, как у молодого солдата от удивления раскрылся рот и продолжил: — А старичок ему и отвечает: «Убить сию ведьму может лишь солдат Иван Разиня. А прозван он так потому, что спит, завсегда раззявив рот. Даже летом, когда мухи летают, его хлебало не закрывается». Велел государь привести того солдата. Иван плюгавенький такой был, его барин в солдаты сдал по ненадобности. Стоит он перед царем, с ноги на ногу переминается да нос кулаком утирает. Говорит ему царь-батюшка: «Ступай-ка, Иван, к свеям да убей ихнею королевну, а то из-за нее у меня виктории нету». Солдат, было, отнекиваться стал, да куды там: генералы да маршала на него ногами топают, государь брови сдвинул. Делать, стало быть, нечего, пошел Иван королевну искать. А нашел, сам не обрадовался. Королевна баба тучна была. Грудя точно бомбы у нашей пушки «Голубицы». Ее пышный, да округлый зад — пол нашего Нагорного бастиона бы занял. По сравнению с той самой свейской королевной Остапова женка Катька, — девица ладная, березка стройная.
— Это Остап по салу соскучился!
— Такой бабы на цельный плутонг бы хватило, а Остап ее себе забрал и ни с кем не делится! — засмеялись солдаты, вспоминая объемы Сундуковой.
— Сказилась вам Катька! Баба як баба! — ответил Остап. — Скильки шутковать може?
— Это они, Остап, от зависти, — поддержал его Спиридон. — Катька им отказала, оттого и ржут жеребцами. Давай, скоморох рыжий, шибче досказывай, да пойдем. Пока свет работать надобно.
— Стоит, значится, королевна в поле, — продолжил Кирьян, — семечки шелушит, да с толстой губы сплевыват. Прицелился Иван, — бабах в ведьму из ружья. Пуля круг дала да в него же и угодила. Иван второй раз стрельнул. Опять пуля вернулась. Солдат кровью исходит, а королевна знай, гогочет, да так, что грудя до небес подскакивают. Пышный зад волной колыхается, сминая под собой молодой лесок. Солдат-то лодырь наипервейший был. Не любил он носить тяжести, вот пули в суме и закончились. Пошарил Иван рукой по ранцу, — нет более ничего. Кровь по капле из груди истекает, время помирать, а царев наказ не выполнен. Оборвал тогда Иван с мундира медну пуговку, зарядил ею ружье и пальнул в королевну. Пуговка вокруг ребром пошла, да и разрезала ведьму пополам — зад отдельно, грудя отдельно. Случилось то в Малороссии под Полтавой. Одержал тогда Петр Алексеич великую викторию над Карлой. Генералы да иноземные маршала победу, конечно, себе приписали, про Ивана-солдата забыть-позабыли, в орденах да похвалах от государя купаясь. На могилке Ивановой сотоварищи крест деревянный установили. Местным селянкам наказали приглядеть, — не забывать покойного да слезою бабьей оплакивать, и пошли воевать далее. Война-то еще долгая была, но не было более у Карлы виктории до самого ее конца. Могилка Ивана за полста лет с землей сравнялась, но если в тех краях будучи, про нее спросишь: любая дивчина покажет место, где она находиться, — в поле меж двух больших холмов…
Наступило общее молчание. К задумавшимся о жизни и смерти солдатам подошел купец — татарин Ахмет, и, причмокнув языком, покачал головой.
— Садись к нашему огоньку, Ахмет, погрейся малость, — пригласил его Кирьян.
— Почему так сидим, уважаемые? Пустой костер нюхаем? — спросил купец, садясь на корточки рядом с Крутиковым.
— Твой балиш [10] мы, Ахметка, еще вчера съели! — ответил ему Спиридон.
— Приходи вечером, Ахмет барана даст. Строить шибко надо, кушать надо сорпа, — горячий, жирный!
— Коль приглашаешь, отчего не придти, — придем! — Спиридон подмигнул солдатам. — Кулеш не вода, — а знатная еда! Обязательно придем.
— Как торг-то, Ахмет? — спросил купца Кирьян.
— Нехороший торг! Купец — много, люди — мало!
— Это пока не все киргиз-кайсацкие старшины ведают, что у нас в крепости торг образовался, — ответил ему Крутиков. — Летом, к Петрову дню приезжай, Ахметка. Как раз отстроимся, в аулах о том прознают. Глядишь, и торг на славу получится.
— Хороший ты, Спиридон. Комендант Аким Иванович, инженер — якши мурза!
— Кто же плох, Ахмет?
Татарин почмокал губами.
— Родион Петрович плохой. Злой чиновник. Копейка, говорит, Ахметка давай! Откуда копейка, где копейка возьму я? Два аршина[11] ткань отдал, только пять баранов взял. Котел медный, с треногой отдал — двух коней взял! Киргиз-кайсаки мне мясом платят, а он: копейка давай! Говорю ему: ясак от рубля сколько? Бес-бакшиш? [12] Пять баранов взял, бери одного в ясак![13] Разве Ахмет жадный?
— Ой, лукавишь, Ахмет! — подойдя к костру, остановил рассуждения купца о таможне инженер-поручик. Приветствуя офицера, солдаты встали. — Кто коней, что за казан выручил, в крепостные конюшни свел! Аким Иванович, поди, с тобой не баранами рассчитывается? Строевая лошадь двадцать пять рублей стоит!
— Хороший ты инженер, Евграф Евграфович, и человек якши, но сейчас плохо сказал! — обиженно ответил купец, собираясь уходить. — Спиридон-ага, приходи вечером, Ахмет барана даст.
— Что солдат кормишь, спасибо тебе, Ахмет, — остановил его поручик. — Я таможеннику скажу, чтобы засчитал тебе, того барана в счет пошлины.
— Ай-ай, мурза, якши мурза! Ахметка барана не в ясак — так дает. Родиону Петровичу копейка надобна!
Купец заохал, перейдя на родной язык, забурчал что-то себе под нос и удалился.
— Ну как, братцы? Дело движется? — спросил солдат Тренин, когда тот ушел.
— До темноты, верхний венец [14] поднимем, ваше благородие, — ответил за всех Спиридон. — Завтра, с утра, как солнышко со сна встанет, крышу можно возводить. Тес напилен, — балки, обрешета имеются. Думаю, к Рождеству Христову склады да палаты купцам сработаем, Евграф Евграфович.
Подмигнув ему, Тренин весело произнес:
— Солдат Иван-простак, на все дела мастак: в бой ходить, и дрова рубить, и девок любить! Верно, братцы?
— Верно ваше благородие, нам хоть бревна катать лишь бы лежа! — под общий смех ответил Крутиков.
— Больных нет? — посмеявшись вместе со всеми, спросил офицер.
— Драгун Клим Савинов палец топором отхватил, — вставил слово Кирьян. — Но, то еще вчерась к обеду было.
— Ладно, ребята, пошли бревно наверх тягать. Зимний день, что свидание с любой, пролетит — не заметишь! — проговорил Спиридон. — Вы уж извиняйте нас, Евграф Евграфович, недосуг говорить более…
Через неделю новые казармы были построены и на крышах выведены глиняные трубы русских, румяных печей. Свежеошкуренные сосновые бревна, еще не успели заветреться и радовали глаз проходящих женщин своей белизной. Парадные входы украшали резные крылечки с козырьками от дождя и обильного снега. Прорубленные в толстенных стенах маленькие оконца, дружно смотрели в сторону крепостного плаца. Умельцы русского деревянного зодчества из Олонецкого уезда их тоже украсили ажурными наличниками и расписными ставнями.
Единственное, что портило созданную мастерами-северянами резную красоту — очиненные до прозрачности бычьи пузыри. Из-за отсутствия стекла ими пришлось временно затянуть даже офицерские светлицы. Лишь новая пристройка церкви Святого Петра красовалась слюдяными оконцами в литой чугунной оправе. К Рождеству солдаты обновили и луковидную маковку с возвышавшимся над крепостью православным крестом из красной меди. Начищенный до блеска, он плыл в голубом небе и в морозную погоду сверкал в лучах яркого зимнего солнца.
Каждое утро меновой двор оповещал степняков, расположившихся станом вблизи крепости у Вороньего острова, о своем открытии. Барабанный бой с башни над воротами не прекращался до тех пор, пока сатовка до отказа не наполнялась пригнанным на продажу крупным и мелким скотом. Отрезы цветастых ситцевых тканей, выделанные кожи, конская сбруя, седла, железные, медные и чугунные изделия, российскими купцами менялись на волчий и лисий мех, быков, коз, баранов и лошадей.
К двадцатому числу декабря меновой торг заметно пошел на убыль. Православные купцы стали разъезжаться по городам, чтобы поспеть домой к Рождеству. Татарские и башкирские торговцы еще задержались, но дня через три-четыре и они покинули Ново-Ишимскую цитадель. Казахи уходили обратно в степь, погоняя верблюдов, груженных необходимой в быту медной утварью, тюками материи и мешками с пшеничной мукой.
В канун великого события, — дня нарождения у Святой Марии младенца сына Божьего Иисуса Христа сатовка опустела, и таможенный пост был снят. Родион Петрович, собрав с купцов последнюю пошлину, с опечатанной казной отбыл в Омск. Проводив его за ворота, Аким Иванович, с большим облегчением на душе искурил с Трениным трубку мира и спокойствия в крепости Святого Петра. Ради такого случая комендант позволил инженер-поручику пару раз затянуться табачным дымом из своего «дракона».
Наступило предпраздничное затишье. Батюшка Илларион и матушка Александра украшали церковь толстыми свечами из чистого воска, подливали масло в лампадки, — готовились к ночному богослужению. В домах и казармах колодницы копошились у русских печей. По крепости распространился дух сдобы, выпекаемых к Рождеству белых мучных сладостей. Когда до праздника оставалось несколько самых томительных часов, и Вифлеемская звезда [15] была уже на подходе, на башне над воротами забили в барабаны, оповещая: к крепости кто-то приближается.
Осадив в кадке-ушате квашню, Акулина глянула в выходящее на плац окно. В открытые ворота лихо заезжал молодой поручик на красивом, вороном жеребце. Следом за ним ехали Башкирцев и Захарин. Вахмистр придерживал в поводу коня, на котором качался связанный человек. Лицо арестанта Акулине показалось знакомым, она побелела и одними губами произнесла:
— Господи, Аникей!
На крепостную площадь стали сбегаться солдаты. Из штаб-палаты вышел Аким Иванович. Инженер Тренин подбежал и как старого друга принял сошедшего с коня Самойлова в объятья.
— Акулина, поручик с ребятами от киргиз-кайсацкого султана вернулся! — крикнула ей Анна, спешно набрасывая шубу. — Прямо как звезда вечерняя сияет. Пошли встречать!
— Сейчас, барыня! Только тесто к печи поставлю, — задумчиво ответила девушка.
Когда за спиной Шустовой закрылась дверь, Акулина села и заплакала. Давая волю слезам, девушка совершенно не знала, как поступить. Признавать брата или нет. Налаживающаяся, спокойная и счастливая жизнь, грозила снова пойти наперекосяк…

Конец второй книги.

Примечания.

[1] Карачев — упоминается в летописи под 1146 г. С 1246 г. главный город княжеского удела. В XIV в. переходит к Литве. В Смутное время Карачев подобно другим городам Придесновья, передался мятежникам. В 1654 г. половина жителей вымерла от моровой язвы, в 1662 г. пережил набег крымских татар. С 1778 г. уездный город Орловской губернии.

[2] Брянск — к концу Х в. Владимир Святославич построил ряд городков-крепостей по pекам Днепру, Десне, Бугу, Оке и другие. В. Н. Татищев утверждает, что исхода XII в., Брянск назывался «Брынь». Затем именовался «Дебрянском», «Добрянском» и «Дьбрянском». Первое достоверное известие о Брянске сохранилось в Ипатьевской летописи под 1146 г., в рассказе о междоусобной войне Давидовичей и Святослава Ольговича, князя северского и владетеля Брянска. С 1159 по 1167 г. он входил в состав Вщижского княжества, но 1167 г. снова перешел к северским князьям, которые владели им около 100 лет. После нашествия Батыя Брянск становится самостоятельным удельным княжением, имевшим значение едва ли не больше всех городов Черниговского удела, и главным городом в церковном управлении, служа как бы продолжением древней епископии черниговской. С 1356 г. в истории Брянска следует период литовского владычества, По перемириям 1503 и 1508 гг. Литвы и Москвы последние навсегда отказались от него в пользу московских государей. Петр Великий заложил в Брянске верфь для гребной флотилии, которая называлась адмиралтейским правлением и довольно долгое время снабжала Черное море военными судами. Особенную услугу в этом отношении оказала Брянская верфь постройкой разного рода судов, числом до 1000, в 1737 г., для казенных транспортов во время войны с турками.

[3] Дмитрий (ум.1399 г.) — князь Брянский, сын великого князя Литовского Ольгерда, при котором московский князь Дмитрий Иоаннович (Донской) в 1370 г. посылал воевод для взятия Брянска, но безуспешно. Несмотря на разногласия в 1380 г. князь Брянский был деятельным помощником Дмитрия Донского в Куликовской битве. По смерти Дмитрия Ольгердовича Брянском завладел Витовт и посадил там брата Ягайло, Свидригайло Ольгердовича.

[4] Мусины-Пушкины — графский и дворянский род, происходящий, по сказаниям древних родословцев, от семиградского выходца Радши. Его потомок в 10-м колене Михайло Тимофеевич Пушкин, по прозванию Муса, был (в XV в.) родоначальником Мусиных-Пушкиных. В первой половине XVII в. выходцы фамилии были воеводами в небольших городах. Лишь в конце века род Мусиных-Пушкиных возвысился в лице Ивана Алексеевича, который был родоначальником первой графской отрасли Мусиных-Пушкиных, угасшей в 1836 г. в лице Василия Валентиновича, женатого на последней графине Брюс и принявшего фамилию Мусин-Пушкин-Брюс.
Платон Иванович, — граф, обучался за границей; в 1716 — 1719 гг. состоял в Голландии при после, князе Б. И. Куракине. В 1719 г. ездил в Копенгаген, для склонения датского короля к союзу против Швеции, в 1720 г. — в Париж, тоже с дипломатическим поручением. Позже был губернатором в Смоленске, Казани и Эстляндии, с 1736 г. президентом коммерц-коллегии, с 1739 г. сенатор, начальник канцелярии конфискации и заведующим коллегией экономии. Возвышением П. И. Мусин-Пушкин был обязан А. П. Волынскому, с которым был дружен. Обвиненный в участии в деле Волынского, в 1740 г. он был лишен чинов и графского достоинства и, по вырезании языка, сослан в Соловецкий монастырь; возвращен при Елизавете Петровне.

[5] Коммерц-коллегия — центральное правительственное, учреждение, созданное Петром для покровительства торговле. Первая идея об устройстве Коммерц-коллегии подана была Петру в 1712 г. неизвестным лицом, советовавшим пригласить для этой цели иностранных купцов и нескольких асессоров из русских подданных. 12 февраля 1712 г. Петр сделал распоряжение. Комиссия для устройства коллегии составилась в Москве из трех нарвских и одного дерптского купца, троих русских гостей, троих представителей гостиной сотни и шестерых представителей слобод. Комиссия пересмотрела таможенный устав и предложила такие облегчения в пошлинах для Риги, Ревеля и Нарвы, которые русские эксперты находили невыгодными для казны. На этом, по-видимому, и остановилась деятельность московского «коллегиума о коммерции». С переселением правительственных учреждений в С-Петербург, в 1715 г., является там и Коммерц-коллегия, под управлением П. М. Апраксина: в этом и следующем году коллегия старается устроить свою канцелярию. Но в то же время вопрос об ее устройстве переходит на более широкую почву. По проекту горячего меркантилиста Любераса, Коммерц-коллегия должна была стать во главе целой сети русских коммерческих агентов в главных центрах всемирной торговли: эти агенты обязаны были сообщать Коммерц-коллегии все сведения, нужные для русского купечества. С другой стороны, она должна была войти в тесную связь с мануфактур-коллегией и вместе с ней регулировать направление русской промышленности. В этом смысле Люберас составил проект инструкции Коммерц-коллегии, значительно измененный сравнительно со шведской инструкцией Коммерц-коллегии 1651 г., послужившей образцом. На основании шведской инструкции и проекта Любераса и была составлена русская инструкция Коммерц-коллегии, утвержденная в 1719 г. При общем пересмотре коллежских инструкций в 1724 г. она была заменена новой, но общий характер ее остался прежний. С закрытием, после Петра, главного магистрата, мануфактур — и берг-коллегий, в 1731 г. их дела были присоединены к ведомству Коммерц-коллегии. Вместе с тем изменилось и внутреннее устройство коллегии — она была разделена на три экспедиции: в первой сосредоточивались дела по коммерции, во второй — по горному делу, в третьей — по фабрикам и мануфактурам. В 1736 г. горное дело передано в ведомство вновь учрежденного Генерал-берг-директориума. В 1743 г. указом от 7 апреля 1742 г. берг — и мануфактур-коллегия восстановлены. Восстановлен и главный магистрат. Таким образом, в ведомстве Коммерц-коллегии опять остались одни дела, относящиеся к коммерции.

[6] Коллегия экономии — под этим наименованием в 1726 г. был преобразован в особое учреждение один из департаментов синодального правления. Коллегии экономии поручено было управлять земельными владениями духовных лиц и учреждений и собирать с них казенные доходы. Коллегия экономии ограничила значение Синода, но с воцарением Анны Ивановны последнему удалось подчинить себе Коллегию однако, в 1738 г. она отдана под ведение Сената. В 1739 г. при переводе Коллегии из С-Петербурга в Москву, в месте прежнего ее пребывания, было открыто отделение, переименованное в 1740 г. в контору. В 1744 г. Коллегия экономии контора была закрыта и вместо нее заведование доходами с архиерейских и монастырских имуществ предоставлено канцелярии синодального экономического правления.

[7] Сумароков Александр Петрович (1717 — 1777гг.) — известный писатель. Родился в Финляндии, близ Вильманстранда. Отец его, Петр Панкратьевич, крестник Петра Великого был человеком по тому времени образованным, в особенности по части литературы, и принадлежал к искренним сторонникам реформаторской деятельности Петра. По заключении Ништатдского мира он сам занялся воспитанием своих детей и пригласил к ним иностранца Зейкена (бывшего одно время учителем будущего императора Петра II) для преподавания «общей словесности». В 14 лет Сумароков был отдан в Сухопутный шляхетный корпус, только что устроенный Минихом по прусскому образцу. Здесь он вскоре выделился серьезным отношением к научным занятиям и в особенности влечением к литературе. А. П. Сумароков один из видных представителей классицизма. В трагедиях «Хорев» (1747), «Синав и Трувор» (1750) ставил проблемы гражданского долга. Писал комедии, басни, лирические песни.

[8] Пьеса А. П. Сумарокова от 1748 г. Вольный перевод (с французского) трагедии В. Шекспира «Гамлет».

[9] «в лапу» — укладка бревен друг на друга, связка угла.

[10] балиш — татарский пирог с мясом

[11] аршин — 0,71м.

[12] бес бакшиш — букв.: пятый прибыль.

[13] ясак (ясык) — подать, налог.

[14]венец — ряд бревен. Связка четырех углов.

[15] Вифлеемская звезда (вечерняя) — первая звезда появившаяся на небосклоне в ночь на Рождество.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 04.04.2010 18:17:12
Просмотров: 2559

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.