Крылья Мастера/Ангел Маргариты

Михаил Белозёров

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 743775 знаков с пробелами
Раздел: "Современная проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Роман о романе.
Мы ничего не знаем о мистической стороне творчества Булгакова. А между тем, она нелепа и трагична. За одиннадцать лет Булгаков едва написал две трети романа, так и не закончив его. Судьба распорядилась так, что за него это сделала его третья жена.

Михаил Белозёров

asanri@yandex.ru
asamura@mail.ru

Copyright ©

Крылья Мастера / Ангел Маргариты

Мета-роман

Крыловой Наталье Николаевне

Предисловие:
Там, где мы никогда не были, там, где мы ничего не знаем, там… где живёт тайна… лишь ваше воображение в силах сорвать покровы и увидеть то, чем мы обязаны Мастеру и Маргарите.

Глава 1
Зима 1915. Лунные человеки

Под утро Булгаков, пошатываясь и отчаянно зевая, вымелся по нужде, да так и застыл с перекошенным ртом, испытав одно из самых жутких метафизических приключений в своей жизни: навстречу ему, в свете луны, в её мраморной дымке, что бывает зимой на рассвете, по коридору, между детской и взрослой частями дома, безмолвно, как во сне, рывками двигался человек, похожий на лакея в жилетке, с потным чубчиком, как у Петра Лещенко, в канотье и с тростью, бешено крутя ею, как на променаде. Зубы его были оскалены, глаза блестели, словно у лунатика, ноги выделывали одесские кренделя в сутулом ритме чарльстона, а на руках сверкали перстни с фальшивыми бриллиантами. Не удостоив Булгакова взглядом, человек свернул к выходу, бесшумно юркнул сквозь крепко запертые двери и был таков, оставив после себя крепкий запах окалины.
У Булгакова от ужаса зашевелились волосы. Он стремглав влетел в спальню, нырнул под тёплый бок Таси, дрожа как осиновый лист в непогоду, и ожидая всего того, что можно было ожидать в подобном сверхъестественном эксцессе: Вия, нечисти и Панночки в гробу, да ещё помноженное на всё то, что произошло с философом Хомой Брутом, когда им попользовалась старуха, и словно холодные чужие руки схватили его за кадык.
– Ты чего?.. – пробурчала Тася, великодушно прощая его за то, что он разбудил её. – Спятил?..
– З-з-замёрз-з-з… – Булгаков, клацая зубами, как дворовая собака, свернулся охранным калачиком, уперевшись жёсткими коленками в бок жене и косясь через её плечо на дверь спальни, пока глаза сами собой не слиплись.
Но больше ничего фантасмагорического в тот день не произошло, а к вечеру Булгаков совсем успокоился, как может успокоиться тяжёлый ананкаст.
Однако.
– Это… ночной… сатанинский… дух! – зловеще выпалила Тася, когда он поведал ей о своём ночном кошмаре. – Здесь обретается! – Сверкнула она глазами, как льдинками на дне колодца.
Булгакову стало совсем плохо, натура потребовала стопки водки и солёного огурца.
– Да ты что! – опешил он, свято веря каждому её слову, забыв, однако, что живёт в этом доме гораздо дольше её. – Я раньше не замечал…
– …И всегда шлёт тебе воздушный привет, – добавила она снисходительно, щёлкнув его по носу-бульбе, мол, спросонья ещё и не то привидится, милый.
Её соболиные брови насмешливо взлетели до небес и сотворили безутешную ёлочку соболезнования для человека, который, вместо того, чтобы спать, как все нормальные люди, строчит по ночам романы.
– Иди ты к чё-ё-рту! – Булгаков подскочил, сообразив, что над ним тонко издеваются, и вспыхнул, как бутон пиона. – Саратовская Горгия! – обозвал её, мстительно, имея в виду пакостную, вонючую медузу Горгону, с которой сражаются только через зеркало из опасения повредиться умом.
Тася всегда понимала его с полуслова: Горгия так Горгия, но в случае чего, пеняй на себя, и в постели – тоже!
– Садись ужинать! – приказала она, блеснув холодным, как сталь, взглядом. – И хватит фантазировать! – имея в виду, что эти его вечные истории, которые он так любил живописать, рано или поздно приведут к воспалению мозгов, как у Гоголя, вот уже и черти стали видеться.
И Булгаков замкнулся. Он не любил, когда над ним изощрённо потешаются. Неделю после этого происшествия он терпел, не писал, на горшок не ходил, и Тася тактично прыскала в кулак, полагая, что всё дело в его безудержных фантазиях: она давно уже заметила чудачество мужа доводить свои фантасмагории до абсурдных воплощений, а потом смертельно мучиться дурными предчувствиями, возводя их в ранг длинных безутешных переживаний, в которых он увязал, как муха в варенье. Может, в этом и крылась его сила? – она не знала, но подозревала, что недалека от истины, только истина эта была неподъёмной, неземной, небывалой, а какой – она не понимала, не было у неё опыта по этой части, ни у кого на Земле не было, и это было ужасно, потому что посоветоваться было не с кем.
А через неделю, когда она уже и думать не думала, а они просто забежали в собор святой Софии, чтобы помянуть отца Булгакова – Афанасия Ивановича, как вдруг свечи на всех поминальных столах разом вспыхнули, словно в них прыснули керосина, тени вздулись до купола, затем рухнули с небесным воем, и сразу две иконы: Святителя Василия Великого и Богоматери Оранты неистово замироточили. Церковь в ужасе изошлась криком, пала на колени, а с батюшкой случился удар, и его унесли за Врата.
Булгаков живо выскочил, как ошпаренная собака, как пробка из шампанского, как взбеленившийся жеребёнок, с укором глядел на Тасю жалобными глазами, принимая всю тяжесть кошмара на себя:
– Я же говорил!..
Долго бежал ужаленным, вниз, по Малой Житомирской, шныряя в толпе как уж. Тася едва поспевала. А на Крещатике вдруг встал, как вкопанный, словно ему приклеили подошвы, спросил с перекошенным лицом, бледнее листа бумаги:
– И теперь скажешь, что их нет! – потребовал с чрезвычайной паникой в голосе.
– Кого?! – вскипела Тася, которой надоели странности мужа, а когда абсолютно случайно взглянула за его спину, в сторону Царской площади, то аж поперхнулась.
В воскресной толпе, как нарочно, выделялись двое: высокий и низкий; высокий, – в клетчатом буром пальто и зимней фуражке с опущенными отворотами, и низкий – в котелке, в шубе с бобровым воротником и резной тростью. Правый неподвижный глаз у него был стеклянным, как у совы в кондитерской «Лукиана», на Прорезной. Высокий имел длинное, откровенно глупое лицо с пухлыми губами недоросля, низкий – напротив, имел лицо взрослое, экзальтированное и озлобленное, говорил что-то резкое, размахивая и тростью, и руками в дорогих австрийских перчатках. Странная пара, подумала Тася, очень странная, не сочетаемая.
Не доходя до Институтской, они живо свернули к Думе и растворились в толпе.
– Ну?! – воскликнул Булгаков, глядя ей в лицо, на котором пытался найти ответ.
Глаза его побелели, как у судака, губы превратились в струны и готовы были лопнуть, как швартовые канаты у океанского судна.
– Да нет никого! – возмущенно соврала Тася, переводя взгляд на него с неподдельным раздражением, а сама подумала, что враньё тоже бывает во благо и судить не будут строго.
– Точно?! – не поверил Булгаков, испытующе заглядывая ей в лицо и взывая к её супружеской искренности, на которую он уповал с особой надеждой, желая, чтобы его прекраснейшая, великолепнейшая Тася была во всём и всегда на высоте, потому что беззаветно любил её, её великолепное смуглое тело жёлто-чёрной женщины и ясный, как у снежной королевы, взгляд.
Такого взгляда, как у Таси, он никогда ни у кого не видел и в минуту слабости апеллировал именно к нему.
– Точнее ни бывает! – топнула она ножкой и вспылила окончательно. – Я замерзла с твоими глупыми фокусами! – Хотя самое время было вопить от ужаса: волей-неволей она поддалась его чарам и тому, чего сама боялась – жуткой, мистической таинственности, проистекающей от мужа. Не из-за неё ли она его беззаветно любила?
Она с ужасом вспомнила, как намедни потеряла жемчужную серёжку, сидя перед трельяжем. Родительский подарок был ужасно дорог. Три дня безуспешно искала, а нашла, когда уже отчаялась и пролила море слёз, в тайном ящичке трельяжа, который сто лет не открывался. Как она туда попала, одному богу известно; но после этого стала глядеть на мужа совсем иными глазами, опасаясь непонятно чего, и всё тут!
Булгаков так, как умел только один он, пугливо, в три этапа, как будто не доверяя ни летам, ни жизненному опыту, покосился белым глазом сатанинского ворона, обозрел заплёванную дорогу, нищих, с выставленными на показ язвами, и захныкал с надеждой, что его поймут, его больную, отчаявшуюся в ожидании чуда, истрепленную жизнью душу:
– А я уже начал было верить во всякую чертовщину…
Не могут привидения средь бела дня шляться по улице, на то они и привидения, упокоил он сам себя и мысленно сотворил одну из охранительных молитв, но это уже было совсем ни к чему, потому что они всё равно не помогали.
– Ну и поделом! – среагировала Тася, хватая его, словно вещь, под мышку; и они шмыгнули в рюмочную, где Булгаков с огромным удовольствием выпил водки, а Тася живо съела три бутерброда с паюсной икрой.
Одно он понял, что с мыслями надо быть осторожным, ибо они имеют свойство материализоваться.
Вечером они помирились.
После этого его долго не тревожили, и он даже стал обрастать жирком душевного равновесия до того самого случая, когда, ни о чём не ведая, легкомысленно подался играть в бильярд, где был жестоко бит судьбой.

***
А в январе голубело высокое небо, шёл редкий снег, и лес над любимой Владимирской горкой дрожал в холодном сиянии, голый и чёрный.
Булгаков для легкости запоминания нараспев зубрил латынь, много пил крепкого чая, от долгого сиденья нещадно мерз и бодро шмыгал носом. Педиатрия – никчёмная профессия, если ты не хочешь посвятить себя ей всего без остатка.
Тася, его столбовая дворянка, как он её шутливо называл в минуты прозрения, заглядывала в щёлочку и ободрительно покачивала головой, не ожидая от мужа такого ревностного отношения к учёбе и надеясь, что он всё же подымет голову и удостоит её взглядом холодных, как льдинки, глаз, от которых счастливо замирало сердце.
Он, действительно, косился и грозил ей пальцем, скалясь, как добрый, верный пёс, иногда срывался с места, словно ветер, и тогда она, подобно лани, уносилась в гостиную, где вся семья располагалась вокруг большой изразцовой печки и играла то в русское лото, то в «гусёк», то в «волки и овцы». Булгаков сам был бы не против, да дело было поважнее: на носу была сессия и медкомиссия, и времени было в обрез, а здесь ещё ни к селу ни к городу – эта чепуховина с доморощенными привидениями, на которые приходилось тратить душевные силы, в общем, Булгаков изрядно нервничал и полагал, что всё это вкупе к добру не приведёт, что в среду он погорит, как швед под Полтавой; и можно было гадать только на кофейной гуще, и опыта у него по этой части вообще никакого не было, а спросить у Таси, гордости не хватало из боязни в очередной раз попасть впросак с язвительными шуточками насчёт сатанинского духа.
А в последнее утро святок неожиданно явился Богданов, по кличке Циркуль, – худой, разбитый, подобно артиллерийской телеге, с ужасными старческими залысинами, как у больного раком местечкового еврея Смелянского, который привозил им молочные продукты, демонстративно ни с кем не полез обниматься, а нарочно, чтобы напомнить о своём существовании, заорал с порога:
– Мишка! Идём к Голомбеку, «железку» сгоняем!
Пьяный, что ли? – крайне удивился Булгаков, заложил страницу по неврологии, тайно радуясь, что есть повод сбежать от бумажного занудства, и, как пуля, выскочил посмотреть на друга.
На Богданове красовались погоны защитного цвета «горох», такие же околыш и башлык, вообще, он был сам на себя не похожий, весь какой-то фронтоватый, от слова фронт, с фельдфебельскими усами и с кислым запахом казармы и алкоголя, чего за ним сроду не водилось. В общем, ещё тот типаж неизвестно для какого опуса, и Булгаков на всякий случай поставил жирную галочку в своём безмерно обширном гроссбухе – «запомнить и применить по назначению личности». Но какой?.. Такие типажи ему ещё не попадались, «сиречь есть верный друг, сбежавший с фронта»? Что это значит? Булгаков порылся в памяти, но ничего не обнаружил, ничего там не дёрнулось, не всплыло и не закружилось в щемящем танце ностальгии, кроме дежавю на тему прошедшего лета и белой саратовской сирени; и очень удивился. И вдруг у него родилась мысль, что у будущего романа, будет совсем другое звучание, может быть, «до»? Печальное, как басовая струна, и конечно, с тоской по уходящему, с надрывной любовью и горькими страстями прошлого. Последнее лето! Я же не знаю! – едва не воскликнул он от волнения, вспомнив, как они с Тасей провели его в Саратове, где рвали белую сирень над Волгой и целовались. И тело… её любовное тело было прекрасным. Сладостное предчувствие на мгновение сжало ему сердце, большего он не понял, большее взмахнуло крыльями и, как раненая отчаянием птица, тяжело, но упрямо, унеслось в сторону зелёной маковки Андреевской церкви, что виднелась в окне коридора, и страшно дурным призраком растворилась в молочном сиянии зимы. В среду пропаду, понял он так, словно ступил в пропасть, и сердце глухо ухнуло, как чёрт на Дыбице.
– Но каков! Каков! – нарочно громко сказал он, глядя на Богданова, который, как рыжий клоун, скалил рот в гуттаперчевой ухмылке.
Пороха понюхал, и сделался ананакастом, подумал Булгаков, а ведь, помнится, был патриотом и добровольцем. Как же тогда толстовские разговоры о войне и мире? Но вида не подал, что порицает; столько воды утекло, жизнь не то чтобы изменилась, а добавила горечи от потери отца, от мещанского пресного существования, от войны, которая разрушила привычный уклад жизни, одна огромная радость – женился и не на ком-нибудь, а на прекрасной, великолепной, грациозной Тасе, с соболиными бровями, по большой, просто безмерной любви, и быть счастливым, как можно быть счастливым в первые годы семейной жизни, пока прагматизм жизни не возьмёт верх и не раскошмарит душу под готовые рецепты всеобщего безумия.
– Да тише ты! – оборвал он, ловко влезая в узкий сюртучок и корча морды: и ртом, и глазами, и даже носом-бульбой – показывая в сторону гостиной, с намёком, что после отказа в сватовстве кричать чрезвычайно неприлично, как в доме с покойником.
Он давно уже понял, что в семье нет прежнего юного обожания, что все вот-вот, как птенцы, разлетятся из гнезда и что весёлые, смешливые деньки, как самое-самое последнее и самое прекрасное лето четырнадцатого года, к сожалению, уже безвозвратно канули в лету.
Чувственность – было его бичом. Никто так не умел тонко чувствовать, как он, а он чувствовал, заводился от ерунды, когда его не понимали, и думал по наивности, что всё вокруг так живут: все всё слёту брали в толк, все всё смекали, но об очевидном не говорили, лицемерно держа марку, когда он окажется в круглых-прекруглых дураках с медалью вечного юнца, и его подымут на смех, и заставят каяться, поставят в стойло здравости, и правильно, между прочим, сделают.
В гостиной, в которой за минуту до этого слышался смех и весёлые разговоры, наступило тягостное молчание, все навострили уши, ожидая, что будет дальше. Глупые, глупые, с нежностью думал он, зачем вы притворяетесь, что ничего не понимаете? Зачем вы все такие?
Варя, действительно, услышала, вышла в кацавейке, вся, как мать, на дрожжах, поджала тонкие, сухие губы, (даже вопреки осуждающему взгляду Таси, держащей боевой нейтралитет), говоря тем самым, что дальше прихожей – табу, ходить негоже и, вообще, дружеские отношения, после того, что вы, сударь, выкинули фокус со сватовством и всё разрушили, однозначно закончились на жалкой ноте «ля», кажется, из бездарного водевиля «Женитьба городового», где главный герой тоже бездарно рвал гитаре струны, но ничегошеньки не воспроизвёл, кроме тоскливого завывания и презрения, так и кончил с казённым револьвером у виска, естественно, не спустив курок из-за трусости.
Богданов встретился с ней взглядом, и, кажется, даже, пробормотал на нисходящей ноте, бледнея ещё больше:
– Здраст-е-е, Варвара Афанасьевна…
А большего ничего из себя выдавить не смог, обречённо уставившись в пол, где вовсе не было место любви, а лежал пыльный половичок в складках, как символ их безнадёжных отношений.
Булгаков сообразил, что Богданов хорохорится, как лисий хвост, из последних сил, того и гляди, слезу пустит, и поэтому заторопился ещё пуще, обуваясь.
Об этом лисьем хвосте они говорили с презрением промеж собой: «Кто попал в чин лисой, станет волком!», в том, толстовском, пацифистском смысле, что война противна человеческому смыслу, и ни один порядочный человек убивать себе подобными не станет, только потомственные воры и душегубы. Однако глядя на Богданов, сообразил, что поговорка реально имеет место быть, потому что Богданов выглядел удручённым и потерянным, словно лишился руки, стало быть, на войне и впрямь несладко, хуже разве что в тылу.
– Идём! Идём! – заторопился Булгаков под твёрдым взглядом сестры Вари и любящим – Таси, маскируя в снисходительности своей тревогу, схватил шинель, кашне, и они выскочили, как нашкодившие школяры, радуясь, что прихожая с её тягостным молчанием и смятым половиком осталась позади.
– Я ведь, брат, от вольной жизни отвык-то… – упавшим голосом пожаловался Богданов, чтобы хоть как-то объяснить свою неловкость. – На фронте, знаешь, совсем не так… – и посмотрел на донельзя знакомый Андреевский спуск, словно он открылся ему абсолютно с другого жизненного ракурса: окопного, что ли?
Булгаков тоже посмотрел и увидел его по-зимнему голым и неухоженным, со следами мёрзлого навоза и пучками сена, зацепившегося за ноздреватый снег.
– А как? – удивился он, тяготясь мыслью, что его рано или поздно тоже забреют, и надо быть готовым ко всему тому, что пережил Богданов, успеть что-то сделать и не сдохнуть раньше времени от обилия впечатлений или немецкой пули.
Но он уже подстелил соломки, и ждать осталось недолго, до проклятой среды. Профессия врача, хоть и крайне консервативная, но, оказывается, может пригодиться совершенно с неожиданной стороны; однако он ещё не подозревал, что в жизни она будет фундаментально мешать и скажется во всех его литературных начинаниях большущим метафизическим минусом, который надо было гасить, гасить и ещё раз гасить соляной кислотой, магнием и наркотиком, однако брошенный в человеческое сознание, этот минус рос и рос, как гриб на дрожжах, и не давал выйти за границы вседозволенного повседневного мышления, и Булгаков начинал страдать чуть ли не раздвоенностью личности, потому что его тянули совсем в другую сторону, и то, что он боялся принять за талант, окажется вдруг всего лишь юношеской харизмой, годной разве что для пылких чувств первые четверть века жизни, а потом – как судьба вынесет. Судьба никак не выносила, судьба была жёсткой, как подмётка у старика Африканыча из дворницкой, когда он мрачно топал под окнами мести навоз на улице. Значит, можно было тупо страдать и дальше.
– Господи! Говорили же люди с доброй душой, «не думай!», – Напомнил о себе Богданов. – На войне, брат, не думают, иначе будет хуже. Вот я, брат, и не думаю, – пожаловался он ещё пуще; и пора было выдавить эту самую слезу и умиляться их непутёвой жизни, в которую ворвалась война и перевернула всё вверх тормашками, и готова была посмеяться над ними больше прежнего, хотя куда уж, смести всех в одну урну и развеять над Днепром.
– Ё-моё! – среагировал Булгаков в пренебрежительном смысле: «Всего лишь?», отчасти выдавая своё романтическое видение войны, от которого никак не мог отделаться, как от банного листа. Из-за присказки «ё-моё» в школе у него была соответствующая кличка, на которую он охотно откликался. Богданов же – за Циркуля без предупреждения мог дать в морду. Даже Булгаков, который всех своих школьных приятелей с наглецой называл не иначе как по кличкам, к Богданову в этом плане относился с величайшей осторожностью, зная, что Богданов весьма силён и жёсток.
И они, как прежде, как в бытности гимназистами, понеслись вприпрыжку сломя голову, вниз, под сенью Андреевской церкви, по знакомой брусчатке, к реке, со стороны которой дул колкий, морозистый ветер.
– Я, брат, такого навидался, – поменял ногу Богданов, дабы быть в ногу с Булгаковым, словно тем самым признавая его превосходство по части виденья невидимой части мира.
Так небезосновательно показалось Булгакову, и он едва не возгордился своими кривыми способностями, вспомнив, однако, вовремя о грядущей проклятой среде.
– Чего же? – насмешливо уточнил он, не давая другу перейти в выборочно-сенитментальное состояние души.
Булгаков после того, как решил откосить от армии, не хотел слышать никакого вранья, кроме как о пирамиде, тупом кие и двух шарах, да и то в виде исключения. Все откровения ему казались лживыми, словно весь день был лживый и даже тени церкви под горкой источала ложь, и ему казалось, что он не переживёт следующей недели, и больше ничего не имело смысла, даже отчасти столбовая дворянка Тася, которую он дюже любил и носил на руках. Таким он был в душе жёстким, как старая подмётка Африканыча.
– Войска не готовы, авиации – никакой! – всё же не удержался Богданов, хотя прекрасно понял холодную нервность Булгакова. – Воевать невозможно!
Богданов закончил высшее политехническое училище, получив звание «техник-авиатор», и наскоро был забрит во славу царя и отечества.
– Я там не нужен! – крикнул он голубому, счастливому небу, словно там, в этом небе, скрывался ответ на все случаи жизни, где он профессионально и обретался вечным утопистом-фантазёром.
Богданов был из рабочей семьи, отец у него всю жизнь слесарил на железной дороге и погиб там же от несчастного случая, мать – служила на телеграфе. Летом в Буче Богданов общался исключительно только с Булгаковыми, их дачи были рядом, можно сказать, даже стал членом их семьи, а Варя точно отказала ему из-за классовых предрассудков, догадывался Булгаков, ещё он догадывался о происках матери, которая не понимала, что все эти классы вот-вот рухнут и смысла в них давно никакого нет. Дело было в то, что Булгаковы сами не понимали, кто они такие: то ли бедные поповичи, то ли типовые городские обыватели. Сам Булгаков склонялся ко второму и ещё насмешливо добавлял: «крайне разорившиеся». Однако в семье эту тему с мужчинами вообще не обсуждали, отдав её на откуп целиком и полностью женской половине, поэтому Булгаков мог только гадать, почему месяц назад Варя, как кошка, фыркнула на Богданова, когда он посватался. Сам же Богданов ни за что правды не скажет. Гордый больно. Да и пороха, видать, точно понюхал с избытком, на войне не до классов, на войне убивают, вот он и не понял Варвару, а Варвара – его. Булгаков насмешливо косился на него, плоский, как картон, профиль и острые, словно циркуль, колени. Жизнь дала трещину! Люди не воспринимали друг друга в качестве жениха и невесты!
– Идём, идём, – бесцеремонно потянул его за рукав Богданов, – я тебе кое-чего сказать хочу!
Булгаков понял, что на сегодня новогодние сюрпризы только начинаются, никуда от них не денешься, и обречённо поплёлся следом, то бишь в бильярдную поляка Голомбека, однако на Александровской площади Богданов резко, как омнибус «Бенц» на крутом зигзаге, изменил маршрут с неповторимо жёстким лицом, взял левее, в трактир «СамоварЪ»; и Булгаков, взглянув на Богданова, на его заострившийся нос, на его падающую походку циркуля, спорить не стал, нет смысла спорить, если друг в беде.
К удивлению Булгакова, Богданов вдруг закатил пир: взял водки, колбасы, холодца, хлеба и о пиве не забыл. Ого… – ужаснулся Булгаков, дела-то дрянь, и не ошибся.
Большую рюмку водки Богданов влил в пиво, с незнакомой для Булгакова жадностью отпил, и поведал, наклонившись, словно худой бычок на бойне:
– Я застрелиться хочу!
– Ё-моё! – страдальчески удивился Булгаков и даже, кажется, фыркнул, как ломовая лошадь, отметив этот факт для своего будущего романа, который собирался написать в самое ближайшее время, но пока даже названия ещё не придумал, а то, что придумывал, только раздражало, как несварение желудка, как осиное гнездо в ухе или фурункул в носу.
– Да, брат, ты даже не представляешь, каково это! – возразил Богданов.
– Что именно?! – вдруг обозлился Булгаков, потому что таким не шутят, с таким даже к батюшке на исповедь не ходят, тем более – к лекарю, лекарь, если что, может что-нибудь отрезать или пришить, на выбор, но не более, зачем же мучить-то беднягу лекаря несварением души?
– Всё равно меня убьют! Так лучше я это сделаю сам! – выпалил Богданов, глядя в светлые, как заводь Черторыя, глаза Булгакова.
На них испуганно оглянулись, должно быть, услышав окончание фразы.
– Боря… – рассудительно сказал Булгаков, приходя в себя и тоже следуя примеру, влил в пиво водку, хотя прежде никогда этого не делал. – Ты идиот?!
Как ни странно, пиво с водкой ему понравилось: был в этом какой-то фронтовой шик, только желудок запротестовал с непривычки и свернулся в страдальческий комок.
– Идиот?! – изумился обычно рассудительный Богданов и немигающее посмотрел на друга, на его пухлые, ещё юношеские губы, на тонкий нос с горбинкой и с отвратительной, хоть и небольшой, но всё же бульбой на конце, которая придавала другу комичный вид рождественского гусака на вертеле. – Ты ничего не понимаешь!
И Булгаков, вопреки горячему желанию не выслушивать никаких глупостей, узнал часть подробностей. Оказалось, что Борю бросили в атаку против наступающих немцев под каким-то словацким городком то ли Битола, то ли Бицола, бросили, и он испугался: одно дело быть пластуном и жить этим, готовиться к этому изо дня в день, а другое – крутит винты самолётам; большая разница, а тут тебе – винтовку в зубы, и беги убивать ни в чём неповинных бошей.
И что самое страшное, они этот фронт прорвали и даже смешали карты в своих же штабах, поэтому их никто не поддержал, и они пали смертью храбрых и до сих пор лежат там, за много верст отсюда в чужой, холодной земле, «лицами врастая в неё». Богданов так и сказал: «Лицами!»
– Всех согнали, даже поваров и интендантов, и бросили! – с обидой в голосе крикнул Богданов и отвернулся, словно пряча слезу от ветра.
«Зачем я учился сопромату?» – должно быть, с горечью думал Богданов, и имел соответствующий взгляд на этот вопрос, который заключался в пренебрежении ко всему военному министерству и лично к господину военному министру, который бездарно прошляпил немцев и Россию.
Булгаков хотел брякнуть своё извечно глупое: «Ё-моё!», которым обычно докучал нерадивого собеседника, однако передумал из-за немигающего взгляда Богданов, который, как у шизофреника, не сулил ничего хорошего, кроме испепеляющего гнева.
А вдруг у него пистолет в кармане? – с насмешкой подумал Булгаков.
– Вот! – крайне нервно встрепенулся Богданов. – Вот! – откинул башлык, отрывая медные пуговицы, и содрал-таки с плеча.
Булгаков увидел бинты и крайне удивился: в его представлении всё было не по правилам, которым его учили в университете: и бинты надо было наложить крест-накрест и руку зафиксировать, чтобы сустав не двигался, а связки – сшить, иначе неправильно срастутся, и срастутся ли вообще?
– Ты хоть в госпитале был?! – Невольно вырвалось у него, и он тотчас ощутил знакомый запах карболовой кислоты, который щепетильный Булгаков, оказывается, маскировал дешёвым алкоголем и солдатским одеколоном «прима».
Чтобы Варя не заметил, сообразил Булгаков, и ему сделалось совестно: Богданов, Боря – старый друг, верный друг, делится сокровенным, а ты, скотина, собрался откосить от армии! А ещё лыбишься, урод!
– А я откуда?! – гневно среагировал Богданов с таким чистосердечием, что Булгаков едва не проглотил вилку.
И на них снова оглянулись, и он наконец к своему ужасу узнал их: солидные мужчины в двубортных пальто и белых бурках. Один из них, господин во фраке, с чисто русским лицом, (второй, в буром, клетчатом пальто сидел спиной), в галстуке, с моноклем в глазу, с влажным чубчиком денди и с фальшивым перстнем на толстых пальцах, сделал пренебрежительное выражение, когда хотят показать, что вояка сам не в себе. Булгаков похолодел и одновременно возмутился, самое время было разобраться, кто ты такой, гоца; денди вдруг неожиданно сконфузился, мол, я не я и хата не моя, в смысле: это не я шляюсь у вас ночами по квартире, а кто-то другой, крайне похожий на меня, и потупился, как школьник на экзамене перед профессором. Богданов, естественно, ничего не замечая, продолжал нести околесицу о войне, о драных немцах, о каком-то злополучном генерале, и слава богу, иначе бы, как пить, в драку полез. В школе они на пару, чуть что, спуску не дали, наматывали ремни на руку и бросались в баталию. Но сейчас драться было не с руки, вдруг я ошибся, засомневался Булгаков, всё-таки мы взрослые люди, спьяну рассудил он, я ещё и студент, учусь, кому скажешь, засмеют, – на педиатра, чёрти что, вовсе немужская профессия! Ему стало ещё пуще стыдно, он покраснел от собственных мыслей, и едва не признался Богданову, что решил стать в полном смысле этого слова дезертиром. Единственно, что его удержало – вера, что это не просто так, а во имя его будущих нетленных творения, что судьба, как тот перст, пронесёт, не выдаст! А так убьют, и всё! И не состаришься! Прости меня, Богданов!
– Ну, прости! – вырвалось у него. – Ну, прости меня, старого идиота!
– А-а-а! – обрадовался Богданов, – признался-таки!
Лакей с моноклем в глазу, между тем, показался Булгакову страшно, даже нешуточно знакомым, и дело было даже не в ночном столкновении возле туалета, не во встрече на Крещатике. Где я его видел? Где?! Нешто… – он покопался в памяти, кусая от досады губы, – в прозекторской, в халате и маске; но так и не был уверен за водкой и зубодробительными разговорами Богданова, а если бы и был уверен, вряд ли что-то изменилось, не настало ещё время вспоминать, нечего было вспоминать: куцее детство, куцее некуда, куцее отрочество, и женитьба, вот и весь багаж, вся литературная жизнь, и сбудется ли за полным отсутствием опыта, когда в голове один сумбур и ничего путного? А сейчас – война, и не до нежностей, и что там в будущем, одному чёрту известно. Может, я до среды не доживу? – думал он с ожесточением к своей нерадивости. С тех пор у него появилась стойкая привычка вытеснения: чуть что, вспоминать то, что было особенно неприятно – сознательное желание отвильнуть от армии, а все остальные горечи представали мелкими и ничтожными, не заслуживающими внимания, на первое же место всегда и неизменно выплывал огромный, как каравай, стыд. Вот он-то и вытеснял все остальные чувства и спасал от петли и пистолета.
В среду ему предстояло пройти медицинскую комиссию, которую он боялся пуще огня, и мороз пробегал по спине, и колени подкашивались в самые неподходящие моменты, и только водка спасала до поры до времени от позора и душевных излияний перед Богдановым.
– Вот именно! – смилостивился Богданов, алчно отправляя в рот кусок трясущегося холодца; и Булгакова отпустило.
От водки и пива страшно захотелось есть. Булгаков с удовольствием набил рот хлебом и колбасой.
С другой стороны, он страшно боялся стать просто созерцателем жизни, как мать, как отец, как братья и сёстры. Это будущее ничегонеделание сводило его с ума.
Богданов успокоился, даже порозовел и застегнулся.
– Только я тебя прошу, никому ни слова! – потребовал он, и его чёрные, как вишни, глаза тоскливо вспыхнули жутким шизофреническим светом.
Булгаков уточнил на всякий случай, тонко по привычке юродствуя:
– Почему? Ё-моё! – посмотрел, как блаженный на Печерской паперти, с намерением вырвать своё, и всё тут!
– Не хочу, чтобы жалели… – Богданов вздохнул, как весь гужевой скот вместе взятый на Владимиро-Лыбедском торжке, когда весной и осенью туда съезжались окрестные селяне.
Щетина на его тоскливых щеках висела клочками, кожа была в красных пятнах, на носу сверкала капля пота. И вообще, Богданов сильно подурнел с этой войной. На пользу она ему не пошла.
– А-а-а… это из-за Вари? – понял Булгаков, и нос его с бульбой выражал презрение к влюбленности Богданова.
Стреляться – была дюже модная тема. Чуть что: «Я застрелюсь!» – кричали с подмостков в любом мало-мальски приличном театре. И быть может, если бы Булгаков не стращал, Тася так бы и не сподобилась выйти за него замуж. А он стращал ещё как, по три раза в каждом письме, и ещё при личных встречах на Волге, абсолютно не стеснялся своих пустых зароков. Поэтому обещание Богданова он не воспринял всерьёз. Дань моде, что поделаешь. Но на всякий случай встал в позу взволнованного друга и прижал руки к сердцу.
– При чём здесь Варя?! – в негодовании буркнул Богданов и с непривычной для Булгакова жадностью плеснул себе ещё водки.
– Ладно, никому ничего! – дал слово Булгаков. – Но и ты дай! – потребовал он и наставил палец, как ствол нагана.
– Что именно? – поинтересовался Богданов так, словно едва обрёл дар речи от наглости Булгакова.
– Что передумал стреляться!
– Ладно-ладно… – пообещал Богданов, но как-то несерьезно, по-гимназически, и Булгаков заподозрил, что его просто водят за нос, однако в пузырь не полез; будет ещё время, подумал он, будет.
Зато Богданов возликовал, потому что знал, что Мишка Булгаков никогда, ни за что не проболтается, никому, вообще, даже обожаемой Тасе в момент соития, поэтому они и дружили, и сидели за одного партой семь лет, можно сказать, всё сознательное детство вместе провели, а это обязывало сильнее смерти.
И он принялся горячо рассказывать.
Оказалось, в том, единственном бою, Богданов заколол троих штыком: немецкого генерала, вылезающего из опрокинутой машины, пулеметчика, у которого заклинил затвор, и какого-то рядового, выскочившего на Богданов из-за угла. Последний-то его и ранил.
– Понимаешь, у меня времени разбираться не было. Я всё время бежал. Если бы не бежал, убили бы враз. А за генерала я не в ответе, он в меня из браунинга пальнул. Пуля вот здесь пролетела. – Богданов горестно показал над головой. – Я его и ткнул. Так меня же потом под трибунал подвели: мол, надо было вначале в полон взять и в штаб отвести. Пожалуйте, гер-фон-министр! Оказалось-то, немецкая штучка, какой-то высокоприближённый, чуть ли не имперских кровей, а я ему русским штыком неблагородно кровь пустил.
Булгаков впервые ощутил, что из Богданова полезла классовая ненависть, и подумал злорадно, что недаром ему Варя отказала, и правильно, между прочим, сделала!
– «Надо было на погоны смотреть!» – Поставили мне в вину. А донёс кто-то из своих!
Горести его не было конца, её срочно надо было выплеснуть на друга и залить водкой.
– Сволочь! – двусмысленно резюмировал Булгаков.
– Ещё какой! – ничего не замечая, согласился Богданов. – Генерал важнее, а на обычного техника им наплевать! Поэтому я возвращаться не хочу!
– Станешь дезертиром? – снова насмешливо спросил Булгаков, помня о соломке, которую загодя подстелил; только сработает ли? Надо ещё о нервических болезнях почитать и назубок выучить симптомы, чтобы как от стенки горох.
Он вдруг передумал, и решил симулировать подагру, потому что на подагре поймать очень сложно, главное, заявить, что у тебя ни к селу, ни к городу поднимается температура, а весной – пухнут суставы. Однако Богданову об этом ничего не сказал, провидчески полагая, что такие вещи даже на суд друга выносить негоже. Они, как вериги, всегда с тобой, и тащить их придётся до могилы, провидчески думал он, но деваться было некуда: или жизнь, или война.
– Не стану! – заверил Богданов так, словно у него был тайный план.
Но этот момент Булгаков почему-то пропустил, должно быть, оттого, что лакей с моноклем в глазу и влажным чубчиком денди, сардонически плюнул на пол, громко, как бы назидательно, высморкался в большой, просто огромный, клетчатый платок и долго, с раздражением, напяливал медвежью шапку, а затем небрежно вышел, отшвырнув ногой лавку, как спичку, виляя, словно институтка, задом.
– Мишка, ты меня слышишь? – нервно спросил Богданов.
– Слышу… слышу… – отозвался Булгаков, мысленно почему-то спускаясь вместе с лакеем с высокого трактирного крыльца; при этом лакей почему-то ворчал: «Понавыбирают… а кого?..» А потом словно очнулся: – Наливай, наливай, а я картошки и холодца ещё закажу. Кого «понавыбирают?» – удивился он, возвращаясь в то, своё лихорадочное состояние крайнего метафизического возбуждения, от которого он думал, что избавился навсегда. Кого?.. И почему-то абсолютно не связывал их с Борькиным разговором.
Неловко выпростал перчатку из кармана и выронил смятую трёшку, когда же нагнулся, на как-то мгновение, потеряв её из вида, там уже лежал червонец. Булгаков поискал, трёшки нигде не было. Булгаков удивился, что за ерунда! Червонец забрал, и тотчас забыл о маленьком чуде.

***
Булгаков вернулся домой пьяненький, но веселый, открыл было рот, чтобы выложить страшную тайну, мучившую его, как чесотка, однако так и замер, словно его ткнули в зад вязальной спицей.
Собственно, тайн было две: лакей с моноклем в глазу, которого он опознал, как человека из коридора, и Борька со своей идеей фикс стреляться. Как ни странно, о лакее с его громкой фразой: «Понавыбирают, а кого?..», сказать было абсолютно нечего, кроме огромной, безмерно глупой таинственности, лишенной всякого смысла, а предавать друга с его планом застрелиться, вообще, было негоже. Поэтому Булгаков моментально прикусил язык, и имел вид престранный, как нашкодивший щенок.
– Что ты хотел мне сказать?! – налетела Тася, гневно пылая глазами. – Что?! – Вся праведная в своей женской чувственности, которую он так любил в ней, и пока не исследовал до конца.
Однако он уже пришёл в себя, и трепаться, было опасно.
– Ничего! – специально отмахнулся, как от мухи, и притворился ещё более пьяным.
В таком состоянии его мучила музыка текстов, её надо было срочно выкладывать на бумагу, иначе из-за объёма она грозила разлиться в пространстве и исчезнуть в небытие.
– Да ты нажрался! – отшатнулась Тася вульгарно, по-волжски, и приказала с саратовским говорком: – Иди спать, гуляка!
Фу, думал он, фу, как грубо, ворчал он чисто интуитивно, так романы не пишут, и разоблачаясь на ходу, поплёлся, цепляясь нога за ногу, в спальню, бубня себе под нос в том смысле, что приходят всякие друзья со своими мировыми проблемами, а ты расхлёбывай; ещё лакей с глупыми разговорами, но придраться было не к чему, разве что к моноклю в глазу, но в том-то и дело, что глаз был непонятно каким, то ли, действительно стеклянным, то ли, вообще, не от мира сего, не угадаешь, как с трёшкой и червонцем.
А утром вспомнил две оплошности: во-первых, ни к селу ни к городу – лакея с моноклем в глазу, он, оказывается, ему снился всю ночь, что-то толдонил на все лады насчёт того, что он им страшно нужен, прямо – по зарез и до смерти, а зачем – Булгаков не помнил, заспал, но это не главное, а главное, что он, Мишка Булгаков, научился считывать мысли, обращать трёшки в червонцы и пить пиво с водкой, а во-вторых, – Богданов, который всё ещё хотел застрелиться, хотя давал честно-пречестно слово, а он, сиречь Булгаков, отбирал у него пресловутый браунинг гер-фон-генерал-министра и палил из него в потолок так, что известка сыпалась.
Странный осадок от лакея с моноклем в глазу не давал ему покоя до самой среды, а потом – в очередной раз забылся, мало ли совпадений в жизни, и Булгаков даже не сопоставил его с последующими событиями, а зря; не умел он ещё сопоставлять, не научили его ещё, хоть вот-вот должны были взяться за его воспитание, да руки коротки, кишка тонка, и всё такое прочее, чего в учебниках по физиологии человека не пишут и даже не имеют понятия.
Он вдруг чётко и ясно вспомнил сон: ему сказали эти двое из трактира, что если он де не подчинится, то Богданов застрелится, и что де – кажется, что времени много, а на самом деле – край, в обрез, полный цейтнот в жизни! Идите вы к чёрту, господа черти! – самонадеянно вспылил он, совершенно не думая о друге, а больше – о романтической вольнице Гоголя, который всё так безупречно вывернул, аж, душу захватывало!
– Что?.. Что ещё?! – застала его Тася тупо глядящего на лампу.
– Я их снова видел… – прошептал он, ища у неё поддержки.
– Где?.. Когда?.. – спросила она, как человек со здоровой и крепкой психикой.
И Булгаков всё ей рассказал и даже о шантаже с Богдановым, оставив за рамками то, что Богданов сам желал застрелиться.
– Этого не может быть! – сказала его великолепная Тася. – Так не бывает!
Она вопросительно посмотрела на него. И Булгаков едва не взвыл от ужаса: а вдруг судьба такая! Тогда всё полетит в тартарары! И писателем не станешь! – холодея, подумал он.
Относительно Богданова всё прорвалось: и в то утро Булгаков даже не выпив чая побежал к нему, страшно боясь увидеть с прострелянной грудью. Но как ни странно, Богданов вышел, пошатываясь, на стук, изрядно пьяненький, радостный и счастливый. К удивлению Булгакова, из-за его спины в дверь проскользнула смазливая девица, застёгивая на ходу шубку. Он проводил её долгим, плотоядным взглядом.
– Иди опохмелись! – велел Богданов.
– Ах, вот как?! – многозначительно удивился Булгаков, имея в виду, что если женщина отказала, то её всё равно надо добиваться, чего бы это тебе ни стоило, а ты проституток водишь; вошёл, не разуваясь, в спальню, тонко пропахшую будуаром, с удовольствием выпил вонючего самогона на яблоках и грушах, однако не крякнул, по-волжски, как обычно, а укорил, прослезившись от крепкого напитка:
– Ё-моё! Меня едва кондрашка не хватила!
Богданов насмешливо догадался, играя бровями:
– Я без тебя стреляться не буду! – И снова насмешливо: – Я тебе записку пришлю, если что! – И бодро сменил тему: – Завалимся в кабак?!
Видно было, что у него хорошее настроение после этой девицы, и Булгаков стало обидно за Варю.
– Пошёл ты знаешь, куда! – высказался Булгаков и подался домой отсыпаться.
Что-то ему во всей этой истории не давало покоя: не стреляются, даже будучи под трибуналом! Это факт! Можно просто сбежать, хоть в Москву, хоть на Камчатку, хоть в Финляндию, Россия большая. Он начал очень смутно догадываться, что существует ещё одна проблема, о которой хитрый Богданов даже не упомянул. Но мысль так и не сформировалась. А всё потому что лакей с моноклем в глазу всю ночь толдонил на все лады: «Мы поможем де тебе, а ты поможешь де нам! Иначе оно само не рассосется!» Что «само никогда не рассосётся»? – Булгаков так и не понял. Головоломка сплошная! Как мне всё это надоело, с тоской страдал он, брошу Киев, уеду на дачу в Бучу писать роман; впрочем, как и какой – он не имел ни малейшего понятия; просто нечто огромное, страшно романтичное стояло перед ним, и он не знал, с какого бока подступиться, а вся эта постылая жизнь с пьяницами друзьями, закостеневшими в пошлости и мещанстве родственниками ему давным-давно осточертела. И Тася там же, страдал он. Что делать?! Что делать?! Вот забреют, как Богданова, будешь знать; взял себя в руки, и сел зубрить латынь.

***
Через два дня, намучившись ожиданием, как приговорённый к повешенью, со свербящей болью в желудке и с подкашивающимися ногами, предстал перед судом, словно подвешенный между небом и землёй, не веря ни во что: ни чёрта, ни в бога.
– У вас, коллега, – по-свойски заговорил терапевт, пожилой, круглолицый, с седеющим венчиком вокруг головы, – никакая ни подагра, слишком вы ещё молоды, друг мой… и ни никакой ни полиневрит, который вы себе приписываете… а у вас повышенное давление или вследствие болезней почек, или возбуждённого состояния нервной системы. Вы вчера пили-с?
Булгаков похолодел, глядя на добрейшее лицо терапевта, и ожидая, что тот сейчас громогласно огласит приговор и разоблачит его по всем статьям на всю больницу, и тогда всё полетит в тартарары и придут жандармы с кандалами. Однако терапевт благодушно смотрел на него и помалкивал, не выдавая своих намерений.
– Нет… – выдавил Булгаков, твёрдо собираясь врать до конца, а там будь что будет.
Пил он позавчера, а вчера для укрепления духа и плоти – опохмелялся, чего с ним сроду не было. Нервы были на пределе и звенели, как ледышки в прихожей. Даже Тася, казалось, вызывала раздражение, не говоря обо всех остальных, и дом молчал, как панихиде, и катастрофа была неизбежна, как конец света.
– Дурная наследственность? – довольный тем, что попал в точку, крякнул терапевт и, как хряк, пошевелил кончиком носа.
Булгаков выпялился на него. Терапевт снова пошевелил носом, как совершенно отдельным органом, или как свинья, учующая свой початок. Булгаков суеверно закрыл глаза, почему-то находя аналог с лакеем и его стеклянным глазом, мир показался ему ещё с одной стороны, но он не знал, какой именно, и для чего она, болезная.
– Это отец… – пробормотал он так, словно подписывая себе смертный приговор.
– Дайте я догадаюсь с трёх раз: хронически-потомственный алкоголик?
Терапевт даже провидчески наставил толстый, мясистый палец.
Можно было сказать: «Да!» И делу конец! Но Булгаков искренне возмутился:
– Да вы что?! – Не тому, что терапевт ошибся, а тому, что так прекрасно начал, как в заправском романе, от которого дрожит душа, а закончил отвратительно. – Нет, конечно. Он вообще не пил. Он умер в пятьдесят лет от почек.
– Афанасий умер от почек? – сконфузился терапевт и пошёл красными пятнами. – Что же вы сразу не сказали?!
– А кому это надо… – горестно кивнул Булгаков, давая понять, что пытается забыть тяжёлое прошлое.
– Ну вот видите… – скрыто похвалил его терапевт, узрев в Булгакове зачатки скромности, – так и запишем: «Начальная фаза наследственной гипертонической болезни с тенденцией перехода в стадию обострения». Добавим, «гипертонический нефросклероз», но пока под вопросом. Это крайне важно, коллега, – и поднял старческие глаза, тронутые склерой. – И часто так бывает? – опять шевельнул носом как хряк.
– Регулярно, – обнаглел Булгаков, совершено не обращая внимание на то, что терапевт назвал его коллегой.
– Великолепно! Замечательно! – аж подпрыгнул терапевт, бисерным почерком заполняя карточку. – Зачем вам эта война? Правда? Там, знаете ли, и без вас желающих хватает, – намекая, должно быть, на то, что пусть воюют более многочисленные классы.
Булгаков насторожился: его явно вызывали на откровение, дабы заманить в ловушку и досрочно с пятью курсами университета отправить в полевую армию, где он хлебнёт крови больше Богданова и не то что стреляться – вешаться станет, а это крайне не эстетично по причине всяческих выделений. Булгаков как раз накануне начинался криминалистических отчётов об этом. Там было много страшных фотографий. Даже после «анатомички» они смотрелись дико, а в натуре – хоть караул кричи.
– Ну… знаете… – начал он, ещё не понимая, куда свернуть.
– Знаю, знаю… коллега. Через мои руки столько молодых людей прошло, – многозначительно сказал терапевт и даже, кажется, подмигнул.
– Что это значит? – ещё более осторожней спросил Булгаков.
– Это значит, что для походной службы в армии вы не пригодны, – так же добродушно, по-свойски, шепнул терапевт.
У Булгакова не то что отлегло с души, пусть даже пока только наполовину, но и воспарил он так быстро и так легко, что к своему крайнему удивлению разглядел за спиной терапевта лакея со стеклянным глазом, но почему-то настолько маленького, юркнувшего за ножку стула, что и глазом не уловить. Но увидел! Увидел же!
В тот же момент, вернулся в исходное состояние реалии, всё ещё ожидая подвоха от судьбы, всё ещё не веря, что его так тщательно разработанный план дал крен с поворотом на сто восемьдесят градусов, и ни одна из фальшивых версий не пригодилась. Но всё обошлось: получил гербовую бумагу с тремя десятками подписей, всепонимающий взгляд терапевта на прощание и загадку с гномом за ножкой стула.
– Большой привет вашей матушке, Варваре Михайловне!
Причём голос у терапевта до странности напоминал голос лакея со стеклянным глазом.
– Вы её знаете?! – едва не проглотил язык Булгаков.
Гербовая бумага жгла ему пальцы.
– Вот с таких лет! – радостно показал терапевт рукой и добродушно заулыбался. – Я ведь мог быть вашим батюшкой!
– Батюшкой?.. – брезгливо поморщился Булгаков.
– Да… – вспомнил былое терапевт, – в своё время я делал вашей матушке предложение, но, увы, она предпочла Афанасия.
– Зачем тогда вся эта комедия?
Булгаков едва не швырнул терапевту под ноги гербовую бумагу с двумя десятками подписей.
– Затем, что вам надо сделать очень многое, – опять чужим голосом сказал терапевт, – а не погибнуть в рассвете лет за дядькины интересы, а стать поэтом души!
– Ё-моё! – глупо рассудил Булгаков, спуская пары и открывая от удивления безусый рот.
– Кому-то воевать, – всё тем же чужим баритоном ответил терапевт, – а кому-то – романы писать. – Терапевт вздрогнул, как большая механическая кукла, несущая ахинею, и произнёс своим обычным голосом: – Впрочем я с вами заговорился. Идите… идите… всё будет хорошо!
Булгаков так был ошарашен произошедшим, что вообразил, что хитро обманул государство и всю медицинскую комиссию вместе взятую, только тогда в спешке покинул больницу.
Бывают же сумасшедшие люди, собой, думал он оторопело, направляясь домой, чтобы обрадовать жену. О лакее со стеклянным глазом и о гноме, страшно на него похожим, он на какое-то время забыл, ибо повседневность быстренько взяла верх, чтобы в целости и сохранности сохранить ему психику, и моментально изменила ход его суждений.
Дома его ждали с похоронным видом, полагая, что ему прямая дорога на фронт, впрочем, конечно же, далеко не все.
– Ну слава Богу! – воскликнула Варвара Михайловна, услышав новость. – Слава Богу! – И перекрестилась на икону в углу, за лампадкой. А потом как ни в чём не бывало, словно не произошло ничего из ряда вон выходящего, принялась раздавать карты.
– Иван Павлович, ты будешь играть?
Булгаков долгим взглядом посмотрел на неё. Но мать сделала вид, что ничего не поняла.
– Поздравляю, братца! – подскочила и чмокнула его в щеку Варвара.
Младшие Елена, Иван и Николай просто приняли к сведению, Иван даже помахал из-за стола, мол, не вешай носа, мы на твоей стороне. Они были ещё слишком молоды и не понимали сути происходящего. Зато отчим, Иван Павлович, шумно сложил «Киевские ведомости», поднялся во весь свой свечкообразный рост и вышел вон, сказал на прощание:
– Хотелось бы видеть, как старшенький увильнёт от армии! Вот, пожалуйста! Яркий представитель пораженчества!
Он был ярым поклонником войны до победного конца. Булгаков хотел сказать в том смысле, что пошёл бы сам и повоевал за царя и отечество, но Тася вовремя залепила ему рот ладошкой, чтобы он не наговорил дерзостей, за которые всё равно придётся расхлёбывать, и увела из гостиной подальше от греха.
– Раздевайся и садись, я тебя покормлю.
– А чего он так?! – возмутился Булгаков, размахивая руками, как мельница крыльями.
– Как? – загородила Тася ему дорогу, чтобы он не выскочил из комнаты.
– Сам бы пошёл добровольцем! – крикнул в дверь Булгаков.
– И пойду! – прокричал в ответ Иван Павлович, давай понять, что всё слышит.
– И иди! – как чёртик, подскочил Булгаков, размахивая кулаками.
Должно быть, Иван Павлович тоже сделал соответствующий реверанс, потому что в дело вмешалась Варвара Михайловна (слов было не разобрать), и не дала сойтись противникам в открытом бою.
– И пойду! – рвал лишь на себе подтяжки Иван Павлович и гремел венскими стульями.
Булгаков тоже было попробовал манипуляцию с одним из них, но безуспешно – Тася не дала.
– Всё! Всё! Всё! – затолкала его за стол. – Он уже старый, – мудро сказала она, целуя его в щёки так, что он почувствовал её горячее дыхание: – Из него песок сыплется!
– Откуда ты знаешь? – засмеялся Булгаков, пытаясь поймать её губы.
– Видела! – коротко поцеловала она его. – Не трогай его! – отстранилась и посмотрела строго.
Она была желтолицей, как груша, и пахла, как спелая груша, сладко и призывно.
– Ладно, – пошёл на попятную Булгаков. – Как хочешь!
Но не отпустил на всякий случай.
– Вот и молодец! – похвалила Тася, победоносно глядя на него и поправляя ему волосы на лбу.
Её смуглое лицо вспыхнуло праведным гневом за мужа. Она явно гордилась им. Булгакову сделалось приятно, он успокоился. Тася всегда действовала на него как бромистый натрий.
– Иди сюда, – вдруг сказал Булгаков, сосредоточенно выпятив челюсть, и потянул к себе.
– Вот ещё… – зарделась она. – Светло, да и слышно.
– Ну и пусть! – снова воскликнул Булгаков, явно адресуя Ивану Павловичу. – Пусть все слышат, как я люблю свою жену! – крикнул он ещё громче, в надежде, что его слова долетят через две двери, коридор и прихожую.
Он давно ненавидел Ивана Павловича за чеховский рост, за то, что ещё когда он был просто другом его отца, приходил, пил здесь чаи и, оказывается, небескорыстно и вовсе не дружески, а похотливо пялился на жену друга и с тайным умыслом целовал ей ручки. Ждал, когда упокоится отец! А теперь набрался наглости и стал брюзжать по малейшему поводу. К тому же мать, абсолютно ничего не замечала, души в нём не чаяла, и Булгаков не понимал этого. Они же старые, думал он. Зачем этот им? Все старые люди обращаются к Богу! Так принято! Зачем же нарушать правила-то?!
– Пусть бездумно наслаждаются остатками жизни! – заявил он.
Тася задумчиво посмотрела на него и среагировала:
– Миша, какой ты гадкий!
– Всё! Съезжаем! Съезжаем! – радостно объявил он.
Этот разговор они вели давно, но никак не решились.
– Нет! – сказала Тася, выпрямившись и поправляя пышные волосы. – Завтра, а сегодня пойдём в кафе, отметим твой успех! Это же успех? – переспросила она, видя его горящие глаза.
– Успех! – согласился он, почему-то вдруг думая о другом, о том, что так наверняка сходят с ума.
– И Варю возьмём? – спросила Тася, одеваясь за ширмой.
– И Варю, – снова очнулся Булгаков. – Погоди! А ты гномиков когда-нибудь видела?
На него вдруг накатило то прежнее состояние, которое он испытал давеча – предчувствие глубоко личной трагедии.
– Нет, а что?.. – насторожилась Тася, сверкнув, как королева, серыми, ледяными глазами.
– А я, кажется, видел… – сказал Булгаков, плотоядно наблюдая за её тенью.
Тася засмеялась его шутке:
– Там, в шкатулке возьми десять рублей.
И всё: словно не было этого тягостного ожидания. Булгаков даже расстроился, что его так быстро отпускает, потому что там, куда ему давали заглянуть, было нечто, чего никто не знал, даже его любимая Тася. Это был как заговор с пространством.

***
А в пятницу, когда Булгаков пришёл после экзамена по гистологии, Тася сказала ехидно, мол, знаю я ваши мужские хитрости, опять напьётесь:
– Тебе письмо от, кажется, от Богданова… – в волнении повернула она голову.
Булгакову аж поплохело. Он давно сообразил, что гномы – это из области каких-то тайных знаков, а всяких тайных знаков он бояться, как любой смертный – упрёка бога, и так взглянул на Тасю, что она предпочла за благо спрятаться на кухне. Объяснять ей он ничего не собирался. Глупо объяснять то, в чём ты сам не разобрался. Да и Тася не проявляла любопытства, словно между ними существовал зазор недопонимания, и они его не могли выбрать.
Булгаков дрожащей рукой распечатал письмо и прочитал ничего не значащие слова о кашле и ночном ознобе, собрался и побежал на Подол. К счастью, Богданов открыл дверь в полном обмундировании, как на параде, даже при какой-то медальке за отечество.
– Ты чего вырядился, как на похороны? – от радости пошутил Булгаков.
С души у него отлегло и захотелось выпить.
– В смысле? – неожиданно мрачно спросил Богданов, очевидно, думая совсем о другом, лицо у него было отстранённым.
И Булгаков насторожился, потому что решил, что Богданов пошутил о самоубийстве и вообще, напрочь передумал стреляться из своего плохонького генеральского браунинга.
– Тебя же потом раздевать будут, – пошутил он.
– А зачем? – всё так же мрачно осведомился Богданов.
– В резекторской обязательно, – со знанием дела объяснил Булгаков, – чтобы определить причину смерти, – решил он надругаться над его светлыми чувствами.
– Значит, так тому и быть… – ответил Богданов и ещё больше отстранился, как будто собирая сложную головоломку у себя в голове.
– А в чём хоронить будут? Это же всё… – показал на мундир Булгаков, – будет в крови. Кровь первую минуту будет хлестать толчками. Ты знаешь, какое там у тебя артериальное давление?
– Ах!.. – хлопнул себя пол лбу Богданов, словно опомнившись, должно быть, переведя услышанное в своё инженерное мышление.
И не успел Булгаков и глазом моргнуть, как он разоблачился до исподнего, а вещи аккуратно повесил на спинку стула, даже носки снял.
– Давай быстрее, – сказал он, – пока мать не пришла.
– В смысле?.. – крайне нервно спросил Булгаков. – Что я должен сделать?
– Как что? – удивился Богданов. – Будешь свидетелем.
– Иди ты к чёрту! – вспылил Булгаков и шагнул за порог. – Ё-моё!
Он уже пожалел, что пришёл. Пусть стреляется в гордом одиночестве, думал он.
– Хочешь, чтобы меня нашли чужие люди? – обратился к святому святых, их старой-старой дружбе Богданов.
– Это твоё лично дело, – упёрся Булгаков, в истерике силясь открыть дверь, но у него не получалось.
– Ну и вали! – пошёл в спальню Богданов, шлёпая, как мокрая рыба, по полу босыми ногами.
– Погоди… – окликнул его Булгаков. – Ты что, действительно, хочешь застрелиться?..
– Нет, я гопака танцевать буду! – съязвил Богданов и соответствующим образом покривлялся, а потом со страшным грохотом опрокинул стул.
Этот звук изменил ситуацию: Булгаков выругался матом и пошёл следом:
– Ё-моё! Опомнись, придурок!
– От придурка слышу! Куда стрелять-то? – Богданов брезгливо взял со стола браунинг и приложил к виску. – Так или не так? А то я слышал, пуля по кости скользнёт и выскочит! – Он вопросительно уставился на Булгакова, держа злополучный браунинг ни отлёте, словно приглашая Булгакова вцепиться в него зубами и отобрать.
– Ты идиот! Полный идиот! Я тебя презираю! – закричал Булгаков, по привычке размахивая руками и приближаясь к нему, как оскалившаяся собака. – Дай сюда! – И попытался схватить пистолет, но Богданов был выше, ловчее и сильнее, и они несколько минут безуспешно боролись.
В сторону отлетел злополучный стул, половик под ногами пополз как будто живой; они рухнули на койку, и вдруг всё кончилось также внезапно, как началось: всякое движение прекратилось, звуки исчезли, и лишь в ушах стоял негромкий, но чёткий, как удар кия, щелчок.
Булгаков сел на край кровати в изумлении глядя на Богданова, на его вмиг остановившееся лицо.
– Добей! – неожиданно громко и ясно сказал Богданов, косясь на него левым глазом, правый был неподвижен, как у манекена.
Булгаков с ужасом показал головой и отступил, как от пропасти. Он невольно дёрнулся и заметил, нет, не чёрта, а лишь жуткую, как потустороннюю тень – бескровное лицо лакея с моноклем в глазу над изголовьем, из уст которого, как мыльный пузырь, выползла сакраментальная фраза: «А ты как думал?!»
– Добей! – Богданов на глаза терял силы. – Добей… – хрипел он, на виске у него, как живая, выползла кровавая улитка; и только тогда Булгаков сообразил, что на виске Булгакова чернеет чёрная зловещая дырка.
Дальше он мало что помнил, хотя, конечно, уже навидался в «анатомичке» всякого, куда-то кинулся, что-то ещё раз опрокинул. Мать Богданова нашла его в прихожей, вцепившегося в шинель Богданова и твердящего:
– Ё-моё… ё-моё…

***
На следующий день его, потерянного и опустошенного до прострации, допрашивали в полиции:
– А вы знаете, что ваш друг болел сифилисом?
– Не может быть… – вяло среагировал Булгаков, думая о другом, о том, что надо бежать тайно и срочно, иначе от лунных человеков жизни не будет, вгонят они его в гроб!
– Может. Всё может, – с профессиональным равнодушием сказали ему. – И в такой стадии… – полицейский порылся у себя на столе и прочитал в какой-то бумаге, – когда затронут «головной мозг». Возможно… – полицейский поднёс бумагу к лицу, – у него был психоз.
– Психоз? – мучительно поднял Булгаков лицо. – Нет… он был адекватен…
И опешил. Вот ё-блин! Как же я раньше не сообразил! – он чуть не хлопнул себя по лбу, и чувство вины схватило его за горло как клещи. Вот что меня мучило – ненормальность в поведении Богданова, то влюбленность в Варю, то полный разрыв с ней. Если бы я понял и всё объяснил ему, ничего не случилось бы. Его можно было бы спасти, лихорадочно подумал он, сейчас сифилис элементарно лечится.
Богданов прожил ещё сутки и умер, не приходя в сознание.
– Найду и убью! – опрометчиво пообещал Булгаков, белея, как снег на улице.
– Дурак! – живот среагировала Тася и максимально выразительно повертела пальцем у виска, в свете происходящих событий это было немаловажным предупреждением. – Они тебя в таракана превратят! – И для экспрессии выпучила глаза, что было особенно смешно, глядя на её всегда спокойное, уравновешенное лицо.
Теперь и она прониклась страхом перед странными людьми, которые, как казалось ей, назидательно довели Богданова до самоубийств. Так ведь в полицию не заявишь и ничего не расскажешь. О чём? О своих доморощенных подозрениях?
– Ну и пусть! – не отступил Булгаков, сжимая кулаки так, что побелели косточки пальцев.
– Ты как хочешь! – вдруг заявила Тася. – А я собираюсь к маме в Саратов!
Булгаков испугался, дело нешуточное, а весьма серьёзное, так можно семьи лишиться, доступного секса и всех прочих домашних благ, и они ударились в бега, вначале на Рейтарскую, потом – ещё дальше. И часто оглядывались. Однако их никто не преследовал, на время оставив в покое.
Но страх перед неведомым остался.

Глава 2
1916-1918. Побеги. Гоголь

На уровне бессознательного, и сидел там, как заноза, вытащить которую без постороннего вмешательства не было никакой возможности, мало того, она периодически напоминала о себе упадком душевного равновесия и скулящими болями в желудке.
Больше всего доставалось Тасе, но она была спокойна и безмятежна. Каждый раз, когда Булгаков глядел на нее, ему казалось, что она все знает и понимает, но молчит; конечно же, это не так, у всех людей глубокомысленный вид, а толку от этого никакого, думал он.
Его мучили отзвуки фраз, которые возникали у него в голове особенно по ночам и безнадёжно пропадали, если он не успевал их записывать. И тогда в дело шло всё что угодно, даже манжеты рубашки, но до шедевральных текстов он естественным образом ещё не добрался.
– Такие фразы, – говорил он жене, – раз в сто лет бывают, и называются королевскими.
– А почему «королевскими»? – зевала она в постели.
– Не знаю, – дёргался он и злился.
Потому что основой королевских фраз была гармоника, а в шедевральных текстах должно было, по его мнению, присутствовать ещё что-то, то, до чего он ещё не добрался. Но сообщать об этом зевающей жене он не считал нужным.
Его, как большого, самодеятельного хирурга, кинули на самую распоследнюю, грязную и низкую работу – коновалом, резать конечности, а Тася по простоте душевной – помогала, абсолютно не понимая хитрости больничного предательства проехаться за счёт энтузиазма молодёжи и подсылало им самых тяжелобольных и безнадёжных. Однако у Булгакова была лёгкая рука. Господи! – молился он каждый раз, как мне с женой-то повезло! К вечеру оба валились без сил. Оба в крови, соплях, чужих сторонах и проклятиях.
– Всё будет хорошо?.. – спрашивала она его по ночам, дрожа, как в огненной лихорадке, и нервно засыпала у него на плече.
В голове у него всегда что-то щёлкало, весьма убедительно и серьёзно, как у господина во фраке.
– Всё будет хорошо! – безбожно врал он, уже зная, что будущего у них нет, что он подл и гадок, а будущего всё равно нет, и что его искушают любимый Гоголь и Шамаханская царица с длинным, лошадиным лицом, которая являлась ему по ночам в прозрачных одеяниях нимфы.
Он страшно завидовал тем страдальцам, которым сам же великодушно прописывал наркотические, веселящие средства.
А я почему-то должен прятаться, думал он саркастически, и всего лишь из-за какой-то морали. Это несправедливо, взывал он к справедливости. Получается, все получают передышку, кроме меня, бедного и пропащего. Ногу себе что ли оттяпать, с жуткой сюрреалистичностью думал дальше, имея в виду вполне определенный хирургическую операцию с помощью пилы, зажимов и тазиком для утилизации конечностей.
С недавних пор он с завораживающим любопытством наблюдал за действием эпидурального наркоза, хотя бы у того же самого капитана Слезкова: в тот момент, когда ему пилили ногу, а пилили её ровно полторы минуты, тело у него было расслабленным, как на ялтинской ривьере, а на лице блуждала лучезарная безмятежность, как у полноценного якобинца на гильотине. И всё благодаря несравненному морфию, будь он неладен!
И Булгаков подался к Филиппу Филипповичу, как к своей последней надежде избавиться от душевных страданий, и чего греха таить – от свежей, дурной привычки тоже, но карты, естественно, не раскрыл, полагая, что это опасно и крайне бессмысленно: так было написано буквально под копирку во всех учебниках, толстых и худых, больших и маленьких, а главное – у Фрейда, восходящей звёзды психоанализа, статьи которого Булгаков самозабвенно читал в отчётах Нью-Йоркского психоаналитического общества.
– Нет у вас никакого рака! – сказал Филипп Филиппович, пожимая бабьими плечам и с явным удовлетворением обрабатывая руки фенолом. – У вас обычный невроз!
Филипп Филиппович был волостным начальством с самыми широкими медицинскими полномочиями, сиречь он разбирался не только в предстательных железах, проктологии и профильной хирургии, а был тем исконно сельским врачом, на которых держалась вся провинциальная медицина России. Он находился в плановой поездке по вопросам инспекции гинекологической службы, и Булгаков пока что успешно прятал от него Тасю в других отделениях. Стыдно было признаться в своей коновалости и незнания гинекологии, а ещё страшнее было презрение товарищей по цеху.
– Ну а как же?.. – испугался Булгаков, имея в виду классику многомесячных наблюдений за такого рода больными, после которых только и можно было вынести окончательный диагноз; он понял, что Филипп Филиппович намекает на душевную дисфункцию.
– Вы, батенька… – пояснил Филипп Филиппович с выражением превеликого мастерства на добрейшем лице, – много работаете, мало спите и совсем не пьёте. Покажите язык. – Булгаков показал. – А пить надо, – назидательно сказал Филипп Филиппович, явно одобрив цвет языка Булгакова, – чтобы не кувыркнуться раньше времени. Невроз, знаете ли, надо тормозить, иначе он вас засосёт в такое болото, из которых вы не выберетесь до конца дней своих и пропадёте ни за грош собачий. Питьё определяет сознание! – добавил он с долготерпением, свойственным крайне умным людям.
– Ё-моё… ё-моё… – покорно соглашался Булгаков, натягивая брюки и лихорадочно обдумывая предложение. – Сбегать в «Бычок»?..
«Бычком» на Московской улице, между пожарной колокольней и почтой, для простоты душевной именовали магазин колониальных яств «Буженина и окорок», в отличие от «Мегаполиса» на противоположной стороне, где предпочитали самогон, фруктовые наливки и мороженных дафний для аквариумистов.
Вдруг в голове у него что-то щёлкнуло, как бретелька на спине Таси, и он не поверил ни единому слову Филиппа Филипповича. Щелчок в голове был признаком непроизвольного озарения, и ему показалось, что он сам знает все свои болячки, как пять своих пальцев, и душевный кризис здесь не при чём, хотя о Филиппе Филипповиче ходили легенды и он слыл местным Гиппократом в самом широком смысле этого слова, но на этот раз ошибся; существовало ещё нечто, о чём медицина не имела ни малейшего понятия и никогда не учила и не могла учить – лунные человеки.
– Зачем?.. – сдержанно обрадовался Филипп Филиппович понятливости Булгакова.
– Закуски возьму! – нашёлся Булгаков, пытаясь вникнуть в ход мыслей Филиппа Филипповича, чего ему ни капельки не удавалось из-за разности возрастов.
Если у меня душевный кризис, думал он, то дело дрянь. Но со мной этот фокус не пройдёт! – едва не перекрестился он. Я поэтому и колюсь, потому что психика не выдерживает натуры жизни!
– Удовольствия лишимся, – предупредил Филипп Филиппович, вытирая руки и странно погладывая на Булгаков.
А вдруг он тоже лунный человек? – ужаснулся Булгаков, а я со всей душой. Нет, не может быть, вспомнил он трактир «СамоварЪ», в Киеве, на Александровской площади, Филипп Филиппович не в курсе, он вообще, похоже, не подозревает о существовании лунного мира, а насчёт невроза ввернул по великому наитию. Рефлекс Земмельвайса, к счастью, ему явно чужд.
– Нет, мой друг! Мы испортим натуральный вкус спиритуса виниуса! – торжественно объявил Филипп Филиппович и выдал себя с головой.
Ё-моё… ё-моё… да он же тихий алкоголик, наконец-то сообразил Булгаков.
На бесформенно-старом черепе Филиппа Филипповича была написана профессиональная сосредоточенность, он явно всё ещё анализировал состояние клиента, боясь ошибиться в главном: если Булгаков физически здоров, то с душевными ранами можно как-нибудь справиться, а если нездоров, то об этом лучше не думать, всё равно помрёт в лучшем случае к годам пятидесяти, не вынеся тягот жизни практикующего хирурга, которого обучали педиатрии и эпистеме Фуко.
Булгаков не хотел жаловаться, что вокруг такая безутешная осенняя природа, не та, киевская, чудная, прозрачная осень с супер объёмами света и воздуха над Днепром, к которой он привык с детства, а сплошная грязь по колено, бесконечные, нудные дожди и никаких развлечений: работа-дом, дом-работа, если бы не Тася, можно было вообще сойти с ума; а о пристрастии к литературе благоразумно – промолчать, дабы не возбуждать подозрений о всё той же душевной болезни, на которую намекнул Филипп Филиппович. Хорошо хоть жена не бросила, не сбежала к родителям в тыл, на Волгу, а помогает оперировать, терпеливо снося и тяжелую, грязную работу ассистента, и неустроенный быт, не говоря уже о скудном, однообразном питании. А если вспомнить о причине их бегства, то бишь, о лунных человеках, то дело вообще дрянь, дело такого рода, что полумерами здесь не отделаешься, а чем отделаться – не понятно! Нет такого опыта, который бы всё объяснил и разрешил, нигде он не описан, никой Фрейд не додумался с его «диким» психоанализом и инверсным смыслом первопричин! Не по тем дорожкам ходите, господин Фрейд! Не по тем, а совсем по другим! И я с вами запутался!
– Нечего ныть, не маленький, – едва не схватил он сам себя за горло, – до меня терпели, и я вытерплю, – и стиснул зубы, полагая, что наркотики – это дело временное, остальное само собой рассосётся и сгинет в жизненной суете.
– Я вам советую, – по-отцовски приобнял его Филипп Филиппович за плечо, – после дежурства, особенно после тяжёлой операции, выпивать сто граммов водки, а лучше – сто пятьдесят. Состояние тревоги как рукой снимет. Давайте тяпнем! – Подмигнул он.
Он открыл свой необъятный баул из натуральной кожи, достал плоскую капельницу Шустера-младшего, в которой хранил спирт, налил в мензурку ровно сто двадцать миллилитров дистиллированной воды, добавил несколько кристаллов лимонной кислоты, дал им раствориться под своим чутким взором, тоненькой струйкой влил спирт не менее восьмидесяти миллилитров и взболтнул движением чародея. Жидкость вначале запотела, потом сделалась прозрачной и пригласила познакомиться ближе.
Филипп Филиппович наполнил толстые стаканчики для лекарства, и подал их, словно они были хрустальными бокалами:
– Пейте! Закуска не предвидится!
Булгаков выпил, и, как ни странно, ему полегчало, он моментально поверил Филиппу Филипповичу, не на сто процентов, конечно, хотя и это уже было обнадеживающим результатом, просто сделалось тепло, весёло и обыденно, низвело до обычного человеческого существования. Ё-моё… думал Булгаков, если бы Филипп Филиппович знал, кто мною управляет и ковыряется в моих мозгах, он бы спятил, напялил бы на меня смирительную рубашку и сделал бы лоботомию! Это чистой воды шизофрения! Да если в этом и заключается спасение, то я бы пил, не просыхая, а то они никуда не делись, не растворились в пространстве и вершат мою судьбу с завидной настырностью чародеев!
Эта краеугольная мысль его личного бытия прошибла его словно током. И он застыл, как манекен у господина Бурмейстера, что на Крещатике, в доме с чугунными колоннами, которые революционные матросы снесли в металлоприём и переплавили на пушки.
Филипп Филиппович с интересом посмотрел на него, понял всё по-своему и радостно спросил:
– Ещё по одной?
– А с лимоном вы хорошо придумали! – ввернул Булгаков на тот случай, если Филипп Филиппович нашёл душевную первопричину его недомоганий и готов сдать его в дурку на радость душевным эскулапам.
Это было крайне опасно в одном-единственном случае, если речь идёт о шизофрении, и Филипп Филиппович надумал избавиться от нерадивого главного врача уездной больнички. Ведь сходят же люди с ума, рассуждал Булгаков, испытывая неподдельный страх лишения рассудка. Я ещё слишком молод и ничего толком не успел, а как упекут в жёлтый дом, докажи потом, что ты писатель, и всё, что тобой написано, приобщат в истории болезни как свидетельство правомерности лечения. Мысль, что Тася без него пропадёт, показалась ему чудовищно несправедливой, однако иные женщины, разных типов и оттенков, цветные и мраморные, даже с лошадиными лицами, он не знал, какие ещё, теснились у него в голове, и это было очень непонятно и очень соблазнительно, как касторка вместо водки.
От выпитого его стала мучить вина за то, что он не может написать ничего путного и никогда уже не напишет, а ещё больше погрязнет в этом жутком, пустынном месте, между сумрачным небом и болотистой землёй, в которую бросаю отпиленные руки и ноги.
– О! А я что говорил! – обрадовался Филипп Филиппович, принимая его сосредоточенный взгляд за путь к выздоровлению. – Алкоголь – знатная штука, главное, не переборщить!
Блажен тот, кто ничего не понимает, лицемерно думал о нём Булгаков, лучезарно улыбаясь, как действительный сумасшедший. Он поискал глазами ближайший скальпель. Скальпель лежал очень далеко: в охраняемом кремальерами стальном цилиндре, и быстро, а главное, незаметно добраться до него будет крайне сложно.
Булгакова развезло, потом, вопреки ожиданию Филиппа Филипповича, стало ещё хуже. Если желудок отпустило, то душа заработала, как арифмометр, безостановочно щёлкая результатами душевных потерь: от лунных человеков до аборта, который Булгаков на свой страх и риск сделал Тасе. «У сумасшедших наркоманов могут быть только сумасшедшие дети!» – заявил он ей и как никогда был близок к истине, хотя и не угадал стопроцентно, но перестраховался на всякий пожарный.
А она, дура, и поверила! Он так и сказал сам себе: «Дура!», с ударением на ноту «до». Но аборт сделал из чисто эгоистических соображений наркомана: кто будет бегать по аптекам и шприцы кипятить?
Нога за ногу поплёлся в ординаторскую и, осознавая, что делает очередную глупость, внепланово вколол себе морфий, полагая в очередной раз, что это в самый распоследний раз, а больше делать не будет ни за что на свете, ни за какие коврижки. Хотя чем я хуже капитана Слезкина, укорял он это пространство, которое, как всегда, отделалось молчанием и плюнуло на всяческие условности. После этого на него снизошло озарение (без щелчка в голове), которое, с одной стороны, осенило ему всю его дальнейшую жизнь, а с другой – безнадёжно её испортило до конца дней его: ему привиделось, что рано или поздно он найдёт вселенский код, который подскажет ему всё-всё обо всём, что он увидит и познает подлинную тайну всего сущего, и даже о том, о чём ещё не догадывается, а должен догадаться, обязательно догадается, ведь зачем-то они, то бишь лунные человеки, появились. Ведь кто-то же знает об этом и кто-то ими руководит! «Бог! – подумал он. – Нет, не Бог. Бог до такого не опустился бы. Кто-то, кто повыше Бога! А кто выше Бога?» И не нашёл ответа, не научили его этому пренебрежению.

***
– Ты бегаешь от самого себя… – укорила Тася, – от фронта, от войны, от пошлости жизни. А когда на голову свалились лунные человеки, ты стал ещё и колоться!
Как всякая молодая жена, она не понимала, что на Булгакова навалилось слишком много и слишком быстро, не понимала, что получилось скомкано: хватай мешки, вокзал пошёл, что это и есть предел. За его извечно твёрдым взглядом она не разглядела его слабостей, не видела, что он не успевает адаптироваться, что у него произошёл обычный, элементарный срыв сознания и что морфий – это всего лишь слепая реакция, первое, что подвернулось под руку. Подвернулись бы проститутки, ходил бы по проституткам, но проститутки здесь были страшные и доморощенные, получал бы наслаждение от твердого скальпеля в руках и конвульсий жертв, стал бы серийным убийцей и ждал бы петли, а морфий оказался доступней всего, главное – проще, с минимальными неудобствами, но с жуткими последствиями для организма.
Однажды ей приснился вещий сон, что он якобы выколупывает из раны пальцем свежий костный мозг и ест, ест, ест, смакуя каждый кусочек; тогда-то она и поняла, что её Булгаков колется.
От безысходности и потери ощущения гармонии самим с собой, он начал тихонько, с доли кубика; стоило только попробовать, как он моментально понял: это тот самый выход из положения, который безуспешно искал, и не надо ничего сочинять, напрягаться и мучиться над текстом и образами, которые безостановочно фонтанировали у него в голове.
Вначале так, чтобы Тася не заметила, – под кожу, совсем чуть-чуть, четверть кубика. Его моментально отпускало, в таком состоянии он даже мог адекватно делать операции, и вообще, стал на удивление собранней и крайне трезв в профессии, полагая, что теперь это его крест до конца дней, а о литературе можно забыть, как о несбывшейся мечте юности. Был неутомим и словно нарочно мог работать по двенадцать часов кряду. Но самое главное, что лунные человеки, как он называл двух типов из Киева, наконец-то поставили на нём крест. Может, их и не было, думал он, боязливо оглядываясь на тёмные, холодные углы, и мне всё померещилось?
Потом ударялся в другую крайность – умиление. Ах, Тася! Тася! – думал с трепетом, мой ангел хранитель! И мысленно благодарил её за то, что она всё-всё понимает, но молчит, не тревожит его, надеясь на лучший исход. А главное – не бросает! Я бы бросил, думал он, ей-богу, бросил!

***
В январе Булгаков, сидя в компании выздоравливающих офицеров, закусывал тифлисский коньяк смоленским салом и слушал разговоры о фронте. Иногда он «проваливался» и выглядел отрешённым, а когда «возвращался», то опять слышал их мрачно-возбуждённые голоса, похожие на шушуканье старух в темноте.
Особенно радовал капитан артиллерии Слезков, которому Булгаков самолично ввиду раздробленной ступни и прогрессирующей газовой гангрены отрезал левую ногу чуть ниже колена.
– Женюсь! Обязательно! Сейчас такие протезы делают… – говорил Слезкова, для наглядности болтая обрубком ноги, – никто не заметит!
Булгаков вспомнил его на операционном столе, при смерти, трясущегося, с липким, холодным потом на лице. Слава богу всё обошлось, человеку сохранили жизнь. Только зачем? А чтобы, мучился дальше, думал Булгаков, и волна жалости к самому себе, мудрому и дальновидному, поднималась в нём такой тоской, что впору было бежать вешаться в холодной нужнике, где накануне повесился капитан Глиняный из Ростова-на-Дону, у которого нашли рак лёгких в последней стадии.
Всем остальным предстояло вернуться на фронт и они завидовали счастливчику, который поедет домой, в свой любимый Красноярск, и будет наслаждаться обычной, повседневной жизнью, в которой нет ужасов войны, а есть красивые, мягкие женщины, холодная водочка и сибирские пельмени с медвежатиной. Лихорадка его отпустила, и он был заметно оживленней других.
Аполлон Кочнев, пехотный штабс-капитан, выздоравливающий после сквозного штыкового ранения плевральной полости, был особенно уныл и печален тем, что быстро шёл на поправку. В тот момент, когда он сказал, разливая коньяк:
– А наша доля, господа, умереть за отечество!
Булгаков снова «провалился» и даже, кажется, увидел короткий сон. Будто Тася готовит его любимые творожные шарики и бросает их ещё горячими через стол лунному лакею, который в свою очередь ловит их с ловкостью собаки и глотает, не жуя. И так у них ловко и дружно получалось, словно они знакомы были друг с другом всю жизнь. «Вернулся» он с сильным чувством ревности и ясно, и чётко уловил, что Аполлону Кочневу ответили:
– Ну и поделом…
И все нехорошо рассмеялись.
Если бы Булгаков знал, что увидел сон в руку, то благодушие его моментально испарилось и он бы пошёл разбираться с любимой женой Тасей, лежащей в соседней палате, но он ничегошеньки не понял, а в голове ничегошеньки не щёлкнуло, хотя чувство ревности в нём осталось и сочилось по капле, как яд кураре.
– А вы почему не пьете, доктор? – спросил поручик Семён Маловажный, раненый в голову шрапнелью под Белостоком и получивший безобразный шрам и пожизненный тик левой щеки.
– Я? – очнулся Булгаков и только тогда понял, что прижёг себе большой палец левой руки папиросой, но не почувствовал боли. – Наливайте! Наливайте, господа! – Вздрогнул он как лось на водопое.
Перед ним всё чаще и чаще вставали вопросы мироздания, и порой ему казалось, что кто-то копается у него в голове, как могильный червь.
Коньяк был настоящим грузинским, пился легко, как сладкое вино. Как мой жизнь, подумал Булгаков, вспомнил, что его жизнь отныне ему не принадлежит, а что ею управляют каких-то два странных типа, лунные человеки, которые ему так и не представились, но своё готовы урвать любым способом. Слава богу, я от них избавился. Он суеверно смотрел в тёмное окно, за которым брезжил рассвет, лунные человеков там не было.
– Ах, извините! – подскочил он, услышав, как его окликнули: то ли наяву, то ли во сне, и выбежал, ставя ноги, как ходули, его мотало, пока он нёсся до палаты, в которой лежала Тася.
После аборта, который он сделал ей накануне, у неё начались осложнения, и теперь он успешно боролся с её циститом: после двухразового промывания новомодного сульфаниламидом и перорального приёма, Тася быстро пошла на поправку. И ему казалось, что опасность миновала.
Однако в палате её не оказалось, и он нашёл её напротив, в туалете, стоящую согнувшись и держащуюся одной рукой за подоконник, второй – за низ живота.
Он сразу всё сообразил. Подхватил её, лёгкую и желанную, и понёс в операционную, кляня себя на чём свет стоит.
– Я пошла в туалет… – доверительно шептала она, глядя ему прямо в глаз… – что-то плюхнуло, и я закричала от страха. – А ты всё не приходил и не приходил… – Голос её становился всё слабее и слабее.
Вот этот крик он и услышал.
– Эй! – крикнул Булгаков. – Кто-нибудь! Эй!..
Он совсем забыл о Филиппе Филипповиче.
– Всё будет нормально! – твердил он убеждённо. – Всё будет нормально!
На самом деле, он не знал, что предпринять, надо было срочно посмотреть в пособие по хирургической гинекологии. Впрочем, этот вопрос мучил его совсем недолго. Бог весть откуда выскочивший Филипп Филиппович со словами: «Ты уже своё дело сделал!», вытолкал его взашей: «Иди делай обход!», и кликнул операционную медсестру Надежду Любимовну.
Филипп Филиппович уже старый для того, чтобы что-то понимать, подумал Булгаков, и эгоизм молодости взял в нём верх.
Шёл восьмой час утра. Булгаков поплёлся к себе, укололся и, как сомнамбул, подался по палатам. В голове была пустота, словно у колокола с перепою.
В десятом часу Филипп Филиппович вышел, мокрый, как мышь, с удовольствием повёл бабскими плечами:
– Слава богу ты вовремя среагировал. Дай закурить!
– А что было? – спросил Булгаков глуповато, хотя, конечно, всё понимал, как собака Тузик у Африканыча из дворницкой.
– Попис мопис… – ответил Филипп Филиппович, нетактично воротя морду в сторону.
– Что за «попис мопис»? – удивился Булгаков, изображая наивность.
– Обильное кровотечение! – прямо ему в лицо буркнул Филипп Филиппович.
– Откуда?! – вырвалось у Булгакова.
Ведь я всё делал правильно, по инструкции, с ужасом подумал он, испытывая слабость в коленках.
Филипп Филиппович странно посмотрел на него:
– Ты понимаешь, что такое «там» найти артерию, которая порвалась?
– Понимаю… – обречённо промямлил Булгаков.
– Ничего ты не понимаешь! – попенял Филипп Филиппович с превосходством практикующего хирурга. – Больше так не делайте, любезный, больше абортов она не переживёт!
– Больше не будет, – зарёкся Булгаков и почувствовал, как мышцы на его лице деревенеют.
Это был её второй аборт. Первый она сделала ещё до их семейной жизни, в далеком тринадцатом. Он старался об этом забыть, но гадская память раз за разом выталкивала его, как баул с грязным бельём, и трясла прилюдно перед совестью, отчего на душе становилось мерзко и пакостно. Если бы он предал самого себя, это ещё можно было простить, но он предал Тасю.
– Ну это вам виднее, – снисходительно сказал Филипп Филиппович. – Иди домой. Она будет спать до вечера. Я пригляжу.
– Я в ординаторской лягу… – промямлил Булгаков, тушуясь до невозможности.
– Как хочешь, – пожал бабскими плечами Филипп Филиппович. – И перестань трескать морфий!
– А я и не трескаю, – похолодел Булгаков и ссутулился.
– Я в три раза старше тебя и всё вижу, под коленкой у тебя дорожка. Высохнешь, как мумия, и подохнешь года через три.
– А откуда вы знаете?.. – через силу спросил он, не смея поднять взгляда.
– У меня вот так же дочь ушла… – с осуждением посмотрел на него Филипп Филиппович. – Уж как мы с женой ни бились, а ничего сделать не смогли. А тебе повезёт, – предрёк Филипп Филиппович, – ты взрослый, дай бог, конечно, жена поправится, и уезжайте. Откуда ты?
– Из Киева… – буркнул Булгаков, надувшись как мышь на крупу.
– Ну вот. В свой родной Киев. А такая жизнь… – Филипп Филиппович стоически мотнул глазами по стенам больницы, – не для тебя, природа у тебя другая. Не знаю, какая, но другая. Не станешь ты настоящим врачом, не дано тебе. Здесь нужно зачерстветь, а ты не черствеешь, вот тебя и корёжит. Беги! Чем раньше, тем лучше!
– Это всё от её… – неожиданно для себя расчувствовался Булгаков, благодарный за то, что Филипп Филиппович единственный дал ему в жизни дельный совет.
– От кого?.. – Филипп Филиппович брезгливо посмотрел вначале на него, потом – на дверь операционной, полагая, что речь идёт о жене Булгакова и сейчас он услышит очередную мерзкую душевную исповедь.
Но Булгаков его удивил:
– От литературы… – сказал он.
– От чего?.. – нахмурился Филипп Филиппович и страшно удивился.
– От литературы… – повторил Булгаков без выражения, как на исповеди.
– А… – крайне тактично сообразил Филипп Филиппович. – Из нашего брата всегда Чехов лезет. Извини, я не знал, что ты пишешь.
– Да так… – Булгаков вспомнил все потуги по этой части, и ему стало стыдно за свою самонадеянность.
Что я делаю здесь, в этой пустыне? – задал он себе вопрос, имея в виду, что рогоносец Чехов хоть прозябал в прекрасном месте, правда, одиноко и наплевательски к своей судьбе, но зато стал знаменитым. Булгаков давно испугался этого разрыва: мимолетности жизни и монументальности литературы. Слишком разные весовые категории, соотношение не в мою пользу, подумал он, я ведь ещё молод.
– Тогда тем более, – посоветовал Филипп Филиппович, – тогда не изменяй себе! – Это плохо кончается.
Очевидно, он вспомнил свою дочь, и глаза у него помертвели, как у леща на кукане.
– Я уже всё понял, – сконфуженно пробормотал Булгаков и поплёлся в ординаторскую, упал на кушетку, успев подумать, что юность окончательно и безвозвратно прошла и что он моментально сделался стариком и теперь вечно будет таким, как Филипп Филиппович с бесформенными, бабскими плечами, умными и никчёмными разговорами о спирте и медицине. Разве это жизнь? – подумал он и с этой мыслью провалился в тяжёлый, мертвенный сон.
А если бы сразу же сказала, продолжал думать он во сне, и не тянула бы резину, то ничего этого не было бы, всё обошлось бы малой кровью. Он посмотрел во сне на свои руки, которые совсем недавно были в густой кашеобразной массе того, что осталось от его ребёнка, и испытал тяжёлое чувство вины с той страшной, ясной логикой, которая может быть только во сне: вначале ты отрываешь ему ножку, например правую, и вытягиваешь её, а она маленькая, как у куклы, потом точно так же – левую, потом – тельце, пупок тянется, режешь, на две, три части, потом – руки, тоже, как у куколки, и последнее – давишь голову, чтобы она прошла без проблем. Самое главное, послед зачистить так, чтобы кровотечения не было.
Родился бы идиот, снилось ему дальше, хотя он страшно лукавил: во-первых, не такой уж я морфинист, стал оправдываться он, а только начал, а во-вторых, я просто не хочу иметь детей, всю жизнь мешать будут. Почему – он не знал и неподдельно ужаснулся: в свете второго аборта моей любимой жене не стоит доверять мне, сделал он вывод. Не будет мне прощения, покаялся он, впадая в противоположную крайность, не будет! И заплакал навзрыд, безутешно и чисто, как не родившийся ребёнок.

***
Через неделю в момент ночного бдения над листом бумаги, он сообразил наконец, разбудил Тасю и сказал прочувствованно без щелчка в голове:
– Ты прости меня… идиота…
– Да простила, простила… – в сердцах бросила она, загораживаясь от света. – Давно простила… – и повернулась на другой бок.
– Я не об этом… – потянул он её за плечо.
Она снова, морщась, посмотрела на него, что он ещё выкинет в три часа ночи?
– Я стану знаменитым, очень знаменитым… – произнёс он мечтательно, глядя сквозь неё куда-то в пустоту.
Мысль о том, что ему обязательно помогут, будоражила его.
– Дай-то бог, – согласилась она, по-матерински терпеливо глядя на него и полагая, что этим всё и кончится и можно будет спать дальше.
Круги у неё под глазами всё ещё не прошли, и выглядела она уставшей.
– Надо придумать что-то такое, что оправдало бы меня в глазах моих читателей, – сказал он, как сумасшедший, намекая на лунных человеков.
Его белые, как лист бумаги, глаза не предвещали ничего хорошего, однако, с этой стороны не должно было произойти ничего страшного, потому что укол на ночь она ему сделала с чистым морфием, чтобы он спал, а зряшно не корпел. Не то чтобы она была против, но в душе не одобряла, считая, что и литература, в том числе, губит его.
– Придумай, – посмотрела она на него с терпением бывалой жены.
И он придумал:
– С девочкой, дифтерией и собственной неловкостью, когда отсасываешь мокроту!
– Не очень-то правдоподобно, – подумала она вслух, закатывая глаза.
– И так сойдёт, – махнул Булгаков.
– Догадаются… – сонно вздохнула Тася.
– Никто не должен знать, что я наркоман! – потребовал он и подумал, что лунные человеки должны помочь, не зря же они появились в его жизни.
– Ладно, ладно, никто! – постаралась она придать голосу серьезный тон и взяла своё. – Но это же не может длиться вечно!
Он недовольно заёрзал на стуле и, как всегда, мучаясь неразрешимостью ситуации.
– Если ты хочешь стать знаменитым, – сказала она ему так, как говорят недорослю, – тебе надо продержаться как можно дольше.
– Как это? – удивился он и перестал пялиться в стену. – Как?..
– Нужна система, нельзя часто колоться, положим, два раза в день. Всё остальное время терпи.
– Терпеть?.. – переспросил он, словно очнувшись. – Попробуй, а я посмотрю!
Он выпялился на неё своими белыми, как снежки, глазами.
– Иначе не дождешься своих поклонников, – твёрдо сказала она и со значением посмотрела на него, мол, сам должен соображать, я всего лишь твоя жена, а не бог.
И ему сделалось плохо от одной мысли, что надо дожить ещё до утра. Теперь он мерил жизнь маленькими отрезками времени: от сих до сих, укол, потом снова от сих до сих, и только потом долгожданный укол.
– Ты думаешь, у меня получится? – спросил он с глупой ненавистью, имея в виду литературу, а всё остальное не имеет никакого значения, всё остальное казалось ему преходящим, даже его прекрасная Тася, которую он обожал, как матрос швабру «машку».
Она поняла его, как понимала всегда, но не подала вида, полагая, что семейная жизнь и должна быть такой приторной, как пастила в шоколаде.
– Я даже не сомневаюсь, – сказала она так, чтобы он не вспылил.
Что она имела в виду, он так и не понял.
– У меня ничего не получится! – посетовал он, с ненавистью глядя на чистый лист бумаги.
Он не мог написать ни строчки, но всё равно интерпретировал метафизику происходящего в классические формы мифологии и религии, потому что по-другому не умел. Эмоции истощались, как колодец в пустыне. Душа пребывала в диапазоне от ярости до уныния, но это совершенно не помогало, напротив, иссушало ещё больше.
Тася хмуро посмотрела на него и решилась, понимая, что ходит по лезвию бритвы:
– Надо найти своих благодетелей!
– Ё-моё! – вспыхнул он и посмотрев на неё с ненавистью. – Зачем?!
Он-то по наивности вообразил, что лунные человеки принадлежат только ему, что он волен делать с ними всё, что заблагорассудится, например, растерзать реально или в романе, он ещё не знал, в каком, но всё равно растерзать, а оказывается, он ревновал их даже к памяти «СамоварЪ» и всему тому, что наговорил ему лакей со стеклянным глазом, единственно уповавший на его талант. И никто не имел права прикасаться к этому! Никто! Даже Тася!
– Они всё могут! – объяснила она доходчиво, намеренно не замечая его состояния. – Я не понимаю, чего ты боишься?..
Казалось, она приоткрыла тайну и этим неимоверно разозлила его.
– Я ничего не боюсь! – заорал он, зная, что это подло, мерзко и не даёт ей шанса. – Ничего!
– Тогда тебе и карты в руки! – не сдалась Тася.
– Сука! – закричал он в бешенстве. – Горгия! Убью!
И она поняла, и уступила, и заплакала в темноте; тогда он швырнул в неё семилинейную керосиновую лампу.
К счастью, керосина в лампе было на самом донышке, и они быстро потушили вспыхнувшее одеяло. Спать им, однако, пришлось, укрывшись одеждой, потому что постель была залита керосином.

***
Наконец Филипп Филиппович нашёл ему замену и перевёл из главного и единственного – в рядовые ординаторы на полторы ставки, потому что и здесь тоже была глухомань и никаких врачей не предвиделось вплоть до окончания войны.
Она везла его, безвольного, на север, в Вязьму, строго следя за тем, чтобы он не превышал дозу: иногда он пытался тайком пить снадобье прямо из бутылочки; и Тася, не стесняясь возничего, устраивала ему взбучку. Он обиженно падал лицом ниц и лежал в телеге как бревно. Ей стоило большого труда, долгих разговоров убедить его попытаться ещё раз, самый последний раз всё начать сначала, однако всякий раз она нарывалась на его боль:
– Поклянись, что ты меня не бросишь посреди дороги!
– Не брошу… – устало обещала Тася, пряча мокрый платок в рукав.
У неё ещё были сил даже на слёзы. А ещё их спасло рекомендательное письмо Филиппа Филипповича. Главврач Артур Борисович Малахитов странно посмотрел на Булгаков и сказал, что к работе можно приступать хоть завтра. «А для вас, мадам, увы, места нет, – сказал он Тасе, – даже санитаркой».
И Тася поняла, что Малахитов всё понял и нарочно усложнил им жизнь, чтобы они не задерживались в этих краях и убрались подобру-поздорову.
К её ужасу, и здесь Булгаков занимался тем же, что и в предыдущей больничке: пилил кости и натягивал кожу на культи. Где уже здесь было не колоться?
Трижды его тайком приносили санитары и клали на лавку в сенях, трижды она его отхаживала, и он с надеждой глядел на неё больными глазами собаки и ждал, когда она сделает своё дело. Она колола его дважды в сутки: в двенадцать ночи, перед сном, и во второй половине дня, когда у него кончалась смена, всё остальное время он жил на крепости духа, доведённого до автоматизма: например, он знал, что когда возникает покалывание в пальцах и не хватало воздуха, надо сделать три глубоких вдоха и понюхать что-то ароматическое, поэтому он всегда носил с собой пузырек с маслом можжевельника, а ещё, когда уже совсем было в невмоготу, он колол себе палец иглой или бил себе под дых и отжимался. Это помогало на короткие полчаса, потом всё начиналось сызнова. И он очень быстро понял, чтобы так жить, надо иметь лошадиное здоровье и железные нервы.
Через три месяца они не выдержали, и Малахитов отпустил их с облегчением, выдав в Главное медицинское управление сопроводительное письмо следующего содержания: «Доктору Булгакову М.А. рекомендуется длительный отдых в санаторных условиях ввиду потери трудоспособности на фоне крайнего нервного истощения».

***
Тася строила тайные планы с прагматичностью человека, который повидал на своём веку. Заложила в ломбард оставшиеся драгоценности, купила на неделю морфия, вернулась и заявила:
– Открывай венерологический кабинет и зарабатывай себе на жизнь, иначе сдохнешь!
В открытое окно падал тихий солнечный свет, и в нём беспечно плавали пылинки, которым было начхать на все проблемы человечества и на его страдания – тоже.
– Я не могу… – пожаловался Булгаков, глядя на неё, как старик на погосте, – у меня кризис! – Вытянул цыплячью шею, чтобы продемонстрировать провалы за ключицами.
– Какой! – упёрла она руки в боки, понимая, что делает ему больно, но по-другому теперь уже не получалось.
– Литературный… – промямлил он, понимая тщедушность аргумента, но надеялся на снисхождение за долгие лета совместной жизни.
Его тапочки у койки напоминали старые изношенные шаланды, которые давно уже не ловили рыбу.
– Дорогой… – объяснила она с ядовитостью Горгоны, о которой он любил напоминать, – кризис у тебя последние два года!
– И что?! – спросил он на остатках гордости, отрываясь от подушки, на которой возлежал все эти дни покорно, как больной раком.
– Иначе возвращайся к родителям! – сказала Тася так, когда любое продолжение разговора приводит к разрыву.
Но в тот раз они даже не поругались, понимая, что один из них просто обязан уступить: надо было жить и что-то делать, например, от тоски писать новый роман, хотя и старый не то чтобы не закончен, но даже и не был начат, правда, вертелся в голове как спасательный круг, и там в этом старом-новом романе был Боря Богданов, он единственный вызывал сердечную боль и тоску по ушедшему времени.
С тех давних про у него выработался комплекс неполноценности: он чуть что вспоминал, что является причина того, что Богданов свёл счёты с жизнью через лунных человеков.
– Вот тебе бог, – неожиданно для самой себя сказала Тася, – а вот порог!
– Ладно… – на удивление тотчас сдался он и по-стариковски обречённо сунул ноги в тапочки, поцеловал её в родные глаза, словно наступил себе на горло, и пообещал. – Всё будет хорошо!
Она и поверила, и сдалась в память о Боре Богданове и их горемычной юности.
Как ни странно, он с энтузиазмом взялся за дело. Разместил в городских газетах объявления: «Доктор Булгаков М.А., венеролог со стажем и по призванию, вылечит все ваши интимные болезни». Даже телефон себе провёл и составил расписание приёма.
Все эти дни его сопровождала лёгкая умственная усталость, которую он фиксировал, как возничий – скрип левого заднего колеса кладбищенской телеги.
Тася не могла нарадоваться, но дозу не увеличила, а, наоборот, разбавляла водой, надеясь, что за хлопотами и делами он не заметит.
Хорошо, что на Рейтарской у них было целых четыре комнаты. В двух первых Булгаков сделал себе приёмную и рабочий кабинет с уголком из дерматина и ширмы. Главное, что теперь не надо было резать, пилить и строгать чужую плоть. Максимум, чем всё это грозило, уколом по-немецки через марлечку, и дезинфекцией рук спиртом, а в перерывах между больными – можно было бездумно глазеть на соседских кур, которые копались в огороде.
Однако в реальности перерывов не случалось: город был полон сифилитиков и наркоманов всех мастей. Так что Булгаков трудился, не покладая рук.
– Это тебе не с зубами ковыряться! – гордо сказал он, небрежно швыряя на кухонный стол перед Тасей не обычно слюнявые разнокалиберные купюры, а свежую пачку денег только что из банка.
– Откуда?.. – удивилась она, со светлым лицом вытирая руки о передник.
Теперь можно было выкупить в ломбарде драгоценности. И она восприняла это как добрый знак – жизнь налаживалась.
– Ха-ха! – хохотнул он, восторженно потирая руки, весь в предвкушении его величества литературы.
Давно она не видела его таким деятельным. У неё отлегло от сердца: дело было в том, что от разбавленного морфия Булгаков обычно был крайне раздражён, а здесь совсем другая картина, его словно подменили. Он стал прежним, молодым, весёлым, каким она его помнила на затонах Волги и на островах Днепра, где они загорали в далёком предвоенном двенадцатом годе, ели мороженое в стаканчиках и запивали ситро.
Неужели действует?! – обрадовалась она.
А потом.
– Ты что… укололся?.. – догадалась и настырно пошла за ним в приёмную, куда он шмыгнул как мышь. – Укололся?! Говори! Укололся?!
Обычно она не доверяла ему эту миссию, словно деля пополам грех морфинизма, и это объединяло их, делало заговорщиками; а теперь получается, что он её предал подло и мерзко ради каких-то пяти минут удовольствия.
– Последним мне попался бывший корпусной генерал Садеков с букетом Абхазии, – повёл он морду в сторону без щелчка в голове. – Пришлось его лечить новомодным сальварсаном и ещё кое-чем, а это очень дорого!
– Так, сальварсан! – потребовала она. – Не заговаривай мне зубы! Давай сюда! – И ловко выхватила из его кармана пачку купюр, куда более значительную, чем он принёс. – Это что? Что?! – Помахала перед его носом, как тряпкой перед быком.
Она испугалась, что Булгаков перестанет держать себя в руках и сорвётся. Такого ещё не было, но она читала, что в одно мгновение всё пойдёт прахом, и будет во сто крат хуже как предвестник реального конца в двадцать семь с небольшим лет.
– Тася! – неожиданно рухнул он на колени, патетически воздев руки, глядя туда, где виднелся её подбородок и выпученные глаза. – Я больше не буду! Я хочу вылечиться и писать романы до конца жизни! До гробовой доски! Больше ничего! Но я не могу! Не могу! Не могу! У меня не получается! Помоги мне! – рыдал он, уткнувшись ей в искромсанный живот. – Спаси меня!
– Хорошо! – ледяным голосом произнесла она. – Я попрошу лунных человеков!
– Только не это! – вскочил он, словно ошпаренный. – Я тебя богом прошу, только не это!
Мысль, что ему придётся перед кем-то унижаться, приводила его в бешенство. Он ещё не свыкся с мыслью, что кто-то исподтишка контролирует его жизнь, а всё шло к этому. А ещё он в них не верил; как упёрся, так и не верил, мешало религиозное образование и религиозное мышление, а ещё он был врачом до мозга костей, то бишь обученным злобствующему материализму. Вот этого монстра в себе ему и надо было убить. Он уж сообразил, что все формы недоговоренности ведут к наивности и глупым фантазированиям.
– А что?! Что я должна делать?! Ты дошёл до ручки! Это конец, Миша! Тебя зароют в землю вместе с твоими ненаписанными творениями! И правильно, между прочим, сделают!
– Ты сука! – закричал он, мечась по комнате, как загнанный в угол зверь. – Горгия! Ты угробила меня! Всю нашу жизнь!
– Я?! – крайне удивилась она, принимая его морфинистский угар за искренние чувства. – Я?! Чем?! И как?!
– Ты вымотала мне всю душу своей правильностью и своим терпением! Лучше бы ты кололась вместе со мной!
– И всё! – ужаснулась она. – Это всё, что ты можешь сказать мне за все эти годы?!
– А что ты хотела?! – изогнулся он как змея, готовая к броску. – Что?! Да! Я подлец! Да, я изувечил тебя! Да, я не хочу иметь детей, потому что неизвестно, что будет завтра! – он мотнул головой в сторону города, где Крещатик ходуном ходил от пьяной солдатни и немцев с рожками.
И она с тем живописным презрением, которое никогда не забывается, посмотрела на него, развернулась и, нарочно вихляя задом, пошла на кухню. И тут Булгаков спохватился. В голове с опозданием кто-то щёлкнул, как призрак пальцами. В три прыжка Булгаков нагнал Тасю, свою пленительную столбовую дворянку, прекраснейшую из жёлто-чёрных женщин, нежную, с бархатной кожей и обворожительными запахами, наговорил тьму приятственных разностей, а когда не помогло, упал в ноги, моля о пощаде.
И она его простила и в этот раз, понимая, что деваться некуда, что они связаны, как ниточка с иголочкой и что это судьба до гроба.
– Только ты не уходи! – шептал он, цепенея. – Только не уходи! Я без тебя пропаду!
И пол ходил ходуном, и небе вертелось, как юла, и казалось, что жизнь кончена.
Тасю передёрнуло: опять он жалел себя! А меня кто жалеть будет?! Кто протянет руку?! – подумала она, однако, пересилила себя, понимая, что это всё равно, что вскрыть себе яремную вену, но деваться, заведомо, было некуда, потому если бросить его и уйти, будет ещё хуже.
И они помирились, и у них была прекрасная ночь любви, которых у их давно не случалось.
А утром следующего дня разразилась катастрофа. Булгаков в приступе безумии разогнал всех больных, бегал по квартире, потрясая бутылочкой с дистиллированной водой:
– Где твои лунные человеки?! И где они, га-а-ды?!
Тася пряталась в кладовке и глядела на него в щёлочку.
– Разве я этого достоин?! – Искал её Булгаков, размахивая браунингом в другой руке.
– Вот как раз этого ты и достоин! – обозлилась она, выскочив словно чёрт из табакерки.
– Саратовская Горгия! – швырнул он в неё бутылочку, хотя его предупредили щелчком в голове, что убить может.
Тася увернулась. Бутылочка разбилась о стену на мелкие, как иглы, осколки.
– На! Травись! – Тася испугалась. Дала ему чистый морфий, а сама исчезла, убежала искать лунных человеков.
Больше у неё надежды не осталось. Это уже был третий срыв за восемь месяцев. Каждый не был похож на предыдущий, каждый был страшнее предыдущего и каждый выматывал нервы хуже зубной боли.
Самое страшное, что она не знала, кого искать. За три года люди могли уехать, умереть, испариться, даже перебежать к врагу, в Германию. Да и люди ли они вообще?! – думала она с суеверным страхом и первым делом пошла в «СамоварЪ». Оказывается, там её ждали.
Правда, «Самовара» на Александровской площади уже не было. Вместо него красовался ресторан «Пантеон» с колоннами, которые одиозно смотрелись посреди всеобщего киевского бедлама и толпы в сельских зипунах и немецких шинелях.
Чрезвычайно обходительный официант с завитым чубом внимательно выслушал её сбивчивый рассказ, который она придумала ночью, кивнул и почему-то ушёл, ничего не сказал, правда, чтобы тотчас явиться с таинственным видом.
– Это вам-с… – и показал конверт.
Тася решила, что её разыгрывают, а потом сообразила и дала сто рублей. Официант взял и исчез.
Конверт был не первой свежести, на него ставили чашки с чаем и винные бутылки, а пару раз даже заворачивали колбасу, но самое главное, на нём было написано каллиграфическим подчерком с завитушками: «Татьяне Николаевне Лаппа, долженствующей явиться до 10.11.1918, после этого срока письмо надлежит уничтожить!» До окончания срока остались одни сутки.
Дрожащей рукой она вскрыла конверт. Внутри лежало письмо.
«Уважаемая, Татьяна Николаевна, вам надлежит явиться по известному вам делу в Царский сад, в «Набережный банк» для получения дальнейших инструкций».
Внизу стояли две фривольно-витиеватые буквы: «П и Н».
Тася решила, что лунных человеков зовут Петро и Никола. Она села на трамвай и проехала семь остановок по днепровскому спуску, в холодный и мрачный Царский сад.
В глубине заброшенного парка, на склоне, стоял викторианский особняк с красной крышей и с помпезным мезонином, засиженным чёрными, зловещими воронами. На дубовой двери висело объявление категорического содержания: «Ввиду банкротства банка «Набережный», приём посетителей прекращён до следующего года». И странная подпись: «Русское бюро».
Была бы честь предложена – Тася с досады пнула дверь, полагая, что её бесцеремонно обманули, как вдруг та скрипнула на протяжной ноте «си» и нехотя отворилась. Тася удивилась, заглянула и вошла – боком, словно гусыня, вытянув шею. В большом холле с высоким потолком и с двумя монументальными лестницами по бокам было гулко и пустынно. Пахло кошками, побелкой и ещё почему-то окалиной.
– Эй!.. – сказала она, заглядывая на лестницы, – есть кто-нибудь?..
Ей показалось, что в нижнем помещении, там, где обычно помещается гардероб, кто-то всё же был: быстрый, юркий, неуловимый, как тень луциана на дне океана.
– Хм! – произнесла она, помня, что сегодня во что бы то ни стало надо решить все вопросы, иначе Булгаков до святок не доживёт.
И решительно подалась, ступив в темноту, пахнущую всё той же окалиной, означающую как минимум расплавленный металл, а потом уже – ад, но даже это не насторожило её. Сделала несколько шагов, вытянув руки, ау, вдруг споткнулась и, падая, сдернула, оказывается, глухую штору с окна.
В комнате тотчас ударил свет, поперёк её что-то с глухим стоном промелькнуло, и Тася увидела в самом дальнем и тёмном углу мужскую тень на стене: скрюченные пальцы, распластанные в последнем движении и лохматый и горбоносый профиль. Картонный человек не просто ткнулся в стены, а в отчаянии прыгнул на неё, видно, спасаясь от солнечных лучей. Тася, по крайней мере, так подумала. А ещё она решила, что это всё чрезвычайно странно и что она никогда ничего подобного в жизни не видела.
– Вы убили-таки его! – Сказал кто-то с холодным осуждением английского лорда.
Она оглянулась. Это были они, лунные человеки, собственной персоной, в земной воплоти: низкий и высокий, умный и глупый; обычные селены, крайне непонятные существа в человеческом мире. Никто в здравом уме не имеет с ними дело. Так решила Тася.
– Я не хотела! – испугалась она и смело протянула им письмо: – Вот! Вы писали?!
– Бедный кум!.. – вздохнул высокий человек с откровенно глупым лицом, не обращая внимания на письмо в руках Таси и тем самым ставя её в крайне неудобное положение. – Он боялся солнечного ожога и человеческого взгляда! – На лице его была написана дурашливая кручина человека, который готов разыграть комедию: то ли закатить всамделишный скандал, то ли удариться в слезу и окончательно притвориться безутешно скорбящем.
– Я не знала! – оборвала его Тася с капризными нотками, которые были её коньком ещё со времён саратовской гимназии, и приготовилась сопротивляться до последнего, даже если её закуют в кандалы и потащат в карцер.
Тень на стене блекла на глазах и мгновение спустя пропала, словно её и не было вовсе, остался лишь странный запах смертельно опасной окалины, но Тася по младости лет не представляла её коварности.
– Не обращайте внимание! – неожиданно на её сторону встал низкий, многоликий, похожий на лакея, с моноклем в правом глазу. На руке у него сверкал золотой перстень с самым настоящим огромным бриллиантом. – Я всегда говорил, что это плохо кончится! – почему-то укорил он высокого и глупого. – Это твоя идея!
– Почему моя? – человек с откровенно глупым лицом поднялся на дыбы.
Тасю испугали его большие навыкате глаза, похожие на глаза параноика.
– И не самая лучшая! – урезонил его человек, похожий на лакея.
– Учить вас и учить! – опять же дурашливо сказал высокий человек. – На него, – объяснил он, – надо было смотреть исключительно только через зеркало! Впрочем, теперь уже всё равно… – вздохнул он, почесавшись ниже бёдра, и представился: – Я – Рудольф Нахалов. А это мой компаньон, Ларий Похабов.
– Очень приятно! – расшаркался Ларий Похабов так, словно ничегошеньки страшного не произошло и Тася не убила живое лунное создание самым дикими и скотским образом, хотя одно это подразумевало появление полиции и допроса по всей форме с пристрастием.
– А это не человек, – сказал высокий Рудольф Нахалов, как будто прочитав её мысли.
– А кто?.. – едва пришла она в себя.
– Трехтелый, – скорчил он морду.
– Вы их ещё называете лунными человеками, – важно сказал низкий Ларий Похабов и посмотрел на её реакцию. – Так себе… – он поморщился, как на человека низшей касты, словно они находились в Индии, а не в России.
– Тогда кто вы? – выдавила из себя Тася с тайной надеждой между делом выведать их тайну.
– А мы другие лунные. Даже не родственники, – довольно засмеялся низкий Ларий Похабов, и его правый стеклянный глаз блеснул, как у воскресшего мертвеца.
Мороз пробежал по спине у Таси в предчувствии звука басовитой струны, похожего на стон, но ничего не произошло, и это её крайне удивило: обычно ожидаемое проявлялось неизменно как свойство физического мира, к которому она привыкла, как к мозоли на пятке, но не в данном случае.
– Вы, главное, не бойтесь, мы человеческих взглядов не чураемся! – участливо сказал Ларий Похабов о гибели трехтелого, заметив её испуг и окончательно беря её под защиту. – Вы же по делу?!
Английский строгий костюм сидел на нём безупречно, как на манекене. Бабочка смотрелась, как чёрный альхон на молочной розе.
– Да, конечно! – опомнилась Тася и снова протянула изрядно мятое письмо.
– Это мы писали, – скоморошествуя, сознался Рудольф Нахалов, выказывая большие, как у лошади, зубы. – Мы знали, что вы придёте.
– Именно сегодня, – уточнил Ларий Похабов, словно это имело какое-то значение.
– И мы вам поможем! – Рудольф Нахалов опять почесался ниже бёдра, выпрямился во весь свой трехаршинный рост и одёрнул борта идеального лапсердака коричневого цвета в крупную клетку.
Его портила маленькая деталь – косой шрам на верхней губе, намекая на отношения с уголовным миром, и длинные, как у порочных женщин, волосы.
– Правда! – обрадовалась Тася, не обращая внимания на подобные мелочи.
– Правда! – заверили они Тасю поспешным хором, словно бы для того, чтобы она не уличила их в неискренности.
– А как?! – воскликнула она удивлённо.
– Ну… в принципе… – переглянулись они между собой, – мы можем попросить кое-кого… посодействовать… – дёрнули они головами, как суеверные китайские болванчики.
– Кого?.. – спросила она с безнадёжностью, выпадая из реальности, ведь таких людей не существовало, разве что она сама, стоящая в компании таких же существ.
Ей показалось, что всё это подстроено и лишено всякого смысла, сейчас кто-то щёлкнет пальцами и она проснётся в их опостылой жизни рядом с дрыхнущим больным Мишкой Булгаковым. Было за что бороться.
– Господина с очень большими полномочиями! – почему-то с придыханием заверили они её и снова закивали головами, как те самые болванчики из Китая.
– Кого же?! – в нетерпении поторопила она их.
– Ну… например… – они снова переглянулись, как будто окончательно принимая решение.
Ларий Похабов, поблескивая своим стеклянным глазом, галантно взял её под локоток, вывел в холл и торжественно огорошил:
– Ну например… например… господина Гоголя! – любезно решился он так, словно взялся за ферзя и назад хода нет.
– Кого?.. – испугалась она, вспомнив, что Булгаков буквально боготворил и цитировал где надо и не надо его мистические фразы.
Таких совпадений в жизни не бывает, такие совпадения являются признаком личного закулисного знакомства и сулят большие перспективы метафизического толка, но значения этого явления она ещё не понимала и потому боялась как неизведанного, как, впрочем, и большинство людей будь на её месте.
– Гоголя! – повторили они с мольбой. – Вас устроит Гоголь?!
В самом вопросе вкрался ответ: уж Гоголь де не подведёт ни при каких обстоятельствах! Он всесущий и всемогущественнейший! Ему сам сатана кланяется! Был ещё Франкенштейн, но Гоголь казался ближе и роднее. Всё это мгновенно промелькнуло у неё в сознании.
– Не поняла? – сочла она нужным подумать только из-за одного упрямства.
– Николая Васильевича! – снова ответили они хором, дабы развеять её сомнения.
– Бог с вами! – отмахнулась она. – При чем здесь Гоголь?! Какое вообще отношение…
Она решила идти до конца, вспомнив, что Гоголь умер в одна тысяча восемьсот… каком-то году. В каком конкретно, она забыла, и вопросительно уставилась на Лария Похабова. Он единственный вызывал у неё доверие тем, что не позволяя себе нигде почёсываться.
– Это не имеет значения, – словно прочитал её мысли Рудольф Нахалов, – ни у вас, ни у нас.
– Да! – будто обречённый на казнь, подтвердил Ларий Похабов, сжал сухие губы и опустил углы. – Никакого значения! Абсолютно!
– Тогда как… Как?! – спросила она в первом смысле, как он, то бишь Гоголь, явится к мужу, а во втором, как он вообще вывернется в такой ситуации, мёртвый-то?
Та басовитая струна, которую она ожидала услышать, казалось, вот-вот зазвучит реквиемом, и всё, как дурной сон, пропадёт, и лунные планы не сбудутся, и, слава богу, всё потечет, как прежде из-за обычной человеческой боязни к таинственной новизне и двусмысленности, хотя и нечеловеческой, но всё же предрасположенной к пониманию.
– Вы ничего не понимаете?.. – профессорским терминологическим тоном спросил её высокий Рудольф Нахалов, – ну и не надо, – сделал крайне доброжелательное одолжение, как слабоумной, мол, ничего страшного, все не понимают, но остаются довольны.
И как ни странно, Тася ему поверила на уровне инстинкта, на уровне той самой басовитой струны и глупого человеческого упрямства, которые делают человека психологически устойчивым и живучим как кошка.
– Людям вообще многое не надо знать, – доверительно поддакнул Ларий Похабов, и монокль его призывно мигнул, как маяк в днепровском тумане за Старым мостом.
– Мы вам обещаем, – сказал в свою очередь Рудольф Нахалов, – что завтра утром вы получите идеального мужа! Гарантия – сто пятьдесят процентов!
Фраза явно была рассчитана пьедестал. Однако Тася открыла ротик и перехватила инициативу, сделав ту великолепную паузу, за которую на сцене одаривают тихими поощрительными овациями, а в жизни падают ниц и невольно только и ждут таких моментов.
– У меня нет задатка! – сказала она в тайной надежде, что теперь-то они отпадут как пиявки.
– Значит, мы вам будем должны! – в свою очередь легко и непринужденно развёл руками Рудольф Нахалов, делая книксен, чем крайне удивил её.
И счёт стал один-один.
– Да! – подтвердил Ларий Похабов в своём безупречном английском костюме, и чёрный альхон взмахнул крылышками в знак безмерного расположения к Тасе.
В изумлении она переводила взгляд с одного на другого, не то чтобы не доверяя их обещаниям, а даже не принимая за чистую монету их ангельское бескорыстие. Где крылась ловушка? – Тася так и не поняла.
– Я вам не верю!
– Знаете что… – сказали тогда они оба ей вкрадчиво, как тяжелобольной, – вы в эту ночь дома не ночуйте… не нужны вам эти… – поднялись они, словно воспарили от своего же восторга, – а утром получите мужа, как прежде, здоровым и крепким. Вам же этого хочется?.. – как будто уговаривали они её, но уже тяжелобольной и ничего не понимающей.
– Да… – неожиданно поддалась она затаённым мечтам, понимая, что лунные человеки зачаровывают её своими сладкопевными голосами и что деваться некуда, а надо соглашаться.
– А с вашим мужем мы сами договоримся! – пообещали они, предвосхищая все её сомнения. – Делов-то!
И она едва не упала в обморок от зазвучавшей наконец у неё в голове этой самой басовитой струны, которая подала знак соглашаться.
– Спасибо вам, святые люди! – растрогалась Тася.
– Бог с вами, – замахали они ручками. – Бог… Не надо… Не надо… благодарить, мы с вашего мужа втридорога возьмём, – по-идиотски хихикнули оба. – Идите… домой, идите… И ничего не бойтесь... У вас начнётся новая жизнь… – выпроваживали они её.
– Спасибо вам! – расчувствовалась она ещё больше и едва не приложилась к ручке того, у которого был правый стеклянный глаз.
– Идите… идите… – отступил он, пряча руку за спину. – Мы не за этим… мы по другой части…
И оба величественно поплыли по воздуху, не касаясь лестниц, кивая в подтверждении своих слов, словно китайские болванчики – каждый по своему пролёту, вверх к себе, в божественные чертоги, где, должно быть, решалась судьба человечества.
Тася не помнила, как выскочила наружу, добежала до конца аллеи, а когда оглянулась, никакого викторианского особняка на склоне, в глубине мрачного парка, не было уже и в помине. На фоне чёрного леса и Владимира Великого с крестом уже кружился первый снег, да нагло каркали вороны.

***
Тася в крайнем нетерпении вернулась на рассвете. Ночь она провела у подруги – Веры Павловны, очаровательной хрупкой блондинки, с тонкими чертами лица, специализирующейся на портретах знаменитых личностей и воздушных киевских пейзажах. Её выставки до войны имели грандиозный успех. Однако же с тех пор она пребывала в забвении, о чём и шла речь за чаем и бутылкой крымского «хереса».
В квартире было тихо, сонно и пустынно. На кухне шмыгали тараканы и сочилась вода из крана.
Булгаков, оказывается, работал у себя, в приёмной.
Увидев рукопись, Тася всё поняла, но сделала вид, что удивилась:
– А ты всё пишешь?..
В её голосе невольно проскочили нотки восхищения. И этим она сразу же подкупила Булгакова.
– Да… – коротко, но с вызовом, ответил он, локтём закрывая листы, исписанные, как всегда, жутким медициной почерком.
– Не буду… не буду… – шутливо сказал она, летуче удаляясь за ширму. – К нам никто не заходил?..
– Ну кто к нам придёт среди ночи?! – почему-то нервно отреагировал Булгаков. – Кто?!
И Тася, выглянув из-за ширмы, нарвалась на его гневливо-сумеречный взгляд.
– Я не знаю… Прости… Ты так много написал… – сказала она, поправляя на груди халат. – Я не ожидала…
На самом деле, её крайне удивило одно: как быстро лунные человеки управились. Она ожидала, что им понадобится как минимум три-четыре месяца хотя бы для разработки идеи, а рукопись, оказывается, была давным-давно готова и лежала где-то там, в лунном мире, ждала своего часа, чтобы Булгаков оживил её.
– Я теперь всё время буду так работать! – отстранил её всё тем же локтём Булгаков. – Ты мне не мешай!
– Хорошо! Хорошо, – формально испугалась она, – милый, как скажешь. Я поставлю чай?
– Поставь, – бездумно согласился он, запуская пятерню в лохматую голову.
– А что это было? – подъехала она с другого бока.
– Что именно? – он сделал вид, что не понял, молодцевато блеснул своими белыми, как моль, глазами.
– Ну… почему ты вдруг работаешь?..
Не скажешь же, что ты, дорогой, всё это время, как бревно, валялся на постели, а теперь вдруг ожил? Обидится. Сделает контрпродуктивные выводы и, не дай бог, вернётся к старому.
– Вдохновение пришло… надолго… – буркнул он, словно пробуя пальцем кипяток в кастрюле.
– Ой, ли?! – она испытующе посмотрел на него, в больше мере на зрачки.
Зрачки были маленькими, плоскими, как прежде, как у всякого нормального человека. Слава богу, пронеслось у неё в голове, очухался.
– Да… всё резко изменилось, – потупился он, берясь за перо, давая понять тем самым, что разговор окончен даже для её, великолепной столбовой дворянки, которую он обожает крепче женщин всех других мастей вместе взятых на всём белом свете.
И она с величайшим облегчением вздохнула: лунные человеки не обманули, только она не знала, за какую цену.

***
Он мучил её три дня. Молча приходил на кухню, молча столовался и с прямой, обличающей спиной удалялся в свой кабинет, говоря тем самым, ты обрекла меня на муки вечного творчества, я тебя до смерти не прощу.
Тася три раза бегала за бумагой в магазин писчих принадлежностей. Исписанная стопка рукописей рядом с Булгаковым заметно подросла.
Что же он пишет? – извелась она любопытством.
– Не мешай! – буркнул он, – я ещё сам не знаю!
Тася видела, что что-то произошло, большое, грандиозное, переворачивающее жизнь человека, но Булгаков молчал как рыба об лёд. Нацепив её очки, ходил то ли мрачный, то ли сосредоточенно-дурашливо, и даже временно открыл приём – деньги нужны были на чернила.
Она тайком пробралась в его кабинет и с удивлением прочитала: «Воспоминания врача Бомгарда».
А в воскресенье они пошли в гости к родителям, как они теперь называли дом на Андреевской спуске, и Тасе даже было приятно, что муж исправился и напрочь лишился этих его манер с бегающими глазками и трясущимися руками. Всё изменилось! Всё! Неужели, радовалась Тася, неужели это всё лунные человеки?! И запланировала купить мужу новый костюм, дюжину рубашек и бабочку, почему-то такую же, как она видела у лунных человеком – альхон.
Чтобы не спалиться, она заставляла себя не светиться от благодати, но когда он её не видел, подпрыгивала от счастья.
– Мне теперь всё нипочём! – заявил Булгаков на обратном пути, выпив водки и неплохо закусив, как всякий добропорядочный гражданин времён лихолетья и гражданской войны.
Ноги его выписывали забористые кренделя, и его мотало. И то, бедный ты мой, сокрушалась Тася, придерживала под руку и говорила счастливым голосом довольной супруги:
– Осторожно, Михрюта, здесь ступенька…
– А мы на эту ступеньку… – радовался он, – наступим!
– И то правда! – согласилась Тася от восторга за свою хитрость.
– Я теперь всё могу! – кричал Булгаков в холодное, ноябрьское небо.
– А почему? – хитро выспрашивала Тася
– А потому что меня благословил сам Гоголь! – признался Булгаков и под великим секретом рассказал Тасе, что произошло в ночь на десятое ноября.

***
– Ровно в двенадцать я, скорее, ощутил его присутствие, чем увидел воочию. Понимаешь, он был здесь, и всё тут!
– Ах! – в тон ему воскликнула Тася.
– Вот именно! – мотнул Булгаков своим носом-бульбой. – А когда открыл глаза, на пороге комнаты стоял неряшливо одетый господин, с испачканным побелкой плечом и в цилиндре с голубиным помётом.
– Это его стиль! – восторженно вскрикнула Тася.
– Вот именно! – восхищённо подтвердил Булгаков. – У господина было длинный нос и неистово горящие глаза, которыми он буквально пригвоздил меня к постели. Я не мог шевельнуться!
– Как я тебе завидую! – заныла Тася, помня собственные приключения с лунными человеками, и не знала, что перевесит по шкале философических ценностей, чувствуя, однако, что её помимо воли переводят на новую ступеньку понимая жизни.
– Я узнал его, это был Гоголь! – важно сказал Булгаков, задирая нос-бульбу. – Птичка Феникс, которая жила у меня в постели, от испуга вылетела в окно.
Как Тася потом безмерно жалела, что так и не выспросила у него, что такое «птичка Феникс». Тайна канула в вечность!
– Будешь слушать меня, – погрозил пальцем Гоголь, – станешь великим писателем! Садись и пиши о своей болезни. Напишешь, вмиг выздоровеешь! А потом – начнёшь роман!
– Какой? – спросил я.
– О вашей сиреневом юности! Поняла?! – радостно посмотрел на неё Булгаков.
– Поняла, – слишком поспешно кивнула Тася, хотя ничего не поняла.
– Сам Гоголь меня благословил! Это не хухры-мухры, не запойные больнички, где мы резали с тобой руки-ноги, это сам Гоголь!
– Господи! Как я счастлива! – не удержалась Тася. – Я счастлива как никогда в жизни!
– Чему? – удивился Булгаков, потому что считал, что всё счастье должно принадлежать исключительно только ему и только в литературе. – Что-то он ещё сказал… – сделал он мучительное лицо, – но я не помню. Вот хожу и мучаюсь…
– Я ходила, я была у них! – радостно призналась Тася.
– Лунных человеков?! – выпучив белые глаза, хрипло спросил Булгаков.
При всём своём литературном даре, которым он порой даже кичился, он и представить себе не мог, что за его фортуной стоял лунные человеки.
– Их самых! – счастливо призналась она.
– Я тебя ненавижу, Горгия! – вдруг закричал он, сотрясаясь как паралитик. – Ты отравила мне жизнь!
Всё указывало на голый, как ноль, функционал – лунных человеков, с их стратегией настраивать человека исключительно только на дело, а это выхолащивало чувства, делало жизнь пресной, скучной и неинтересной.
– Как я тебе отравила жизнь?! Как?! – удивилась она патетически и была готова выцарапать ему глаза, потому что ей надоело сдерживаться в угоду его прихотям, быть всегда на вторых ролях и целовать его талант в одно место.
– Ты!.. Ты!.. – он не нашёл слов и убежал в темноту, чтобы тотчас вернуться, размахивая руками как мельница: – Ты предала меня! Лучше бы я остался наркоманом!
Он ничего не понял. Он разделял Гоголя и лунных человеков, вообразив, что Гоголь самостоятелен в принятии решений. Это подогревало самолюбие, это делало его независимым и сильнейшим из сильнейших по причине безусловного лидерства.
– Но почему?! – удивилась она, забыв, что обиделась.
– Потому что ты не знаешь, что они попросят взамен! – открыл он ей глаза на её проказы.
– Ну и что?! – спросила она, нарочно грубо, чтобы унизить его.
– Неужели ты такая тупая?! – поинтересовался он тогда.
– Они попросят тебя быть великим писателем! – крикнула она ему в лицо. – Всего-то-навсего! – и таким образом попыталась передать ему всё величие происходящего, и ничего, что страшно и противоестественно, зато грандиозно и экзотично.
Боги никого не просят, боги только указуют. Правда, насчёт богов она перегнула и не понимала, кто такие Похабов и Нахалов. Богами они быть не могли по определению. Но ведь действует! Действует, чёрт побери!
– Не может быть!.. – посмотрел он на неё долгим взглядом. – Зачем это им? Ведь не дураки же они?.. – спросил резонно.
Он наконец сообразил что к чему и понял, что такие подарки просто так не делаются. Сам Гоголь преподнёс рукопись! Ну пусть не рукопись! Пусть наброски! Неважно! Главное – дух при этом! А ещё он избавил его от морфинизма и направил на путь истинный. Боже, еси на небеси… – подумал он, не в силах переступить через сомнения материалистических оков.
– Далеко не дураки, – заверила она его, в надежде, что он наконец всё осознает.
Он посмотрел на неё в ужасе очередной догадки.
– Ты лишила меня силы! – выпалил он, как поняла она, исключительно назло ей по старой и теперь уже давней морфинистской привычке.
– Какой, на фиг, силы?! – удивилась она, выпучив свои великолепные серые глаза.
– Той естественной силы воображения, которая всегда вела меня! – снова выпалил он, как будто из ружья. – Я истощился! Во мне нет прежней силы! Я умер ещё живым! Ты понимаешь, или нет?! Горгия!
И тёмное, бархатное небо висело над ними, молча источая величайшую тайну мироздания. И Булгакову было жалко своей юношеской наивности. Он навсегда прощался с чем-то дорогим и переходил в новое состояние, и это было более чем мучительно и неопределённо страшно.
– Ты просто идиот! – закричала она ему в ответ и ловко, как кошка, наградила его звонкой оплеухой – раз, другой.
И прохожие на другой стороне улицы замерли, в ожидании его реплики.
– Ты убила меня! – назло продолжил он, не опустив глаз лишь из-за гордыни, потому что на столе его ждала рукопись и он бежал к ней, как к материнской груди.
– Как я могла тебя убить?! Как?! – спросила она, словно у капризного ребёнка. – Если я только и делаю, что ублажаю тебя!
– Не надо меня ублажать! – уцепился он за слово. – Не надо! Я взрослый человек! У меня есть принципы!
И вышло у него с такой болью, как финальная речь прозревшего героя, что люди на другой стороне улицы зааплодировали.
– Иди вы все к чёрту! – среагировал Булгаков, безуспешно ища в темноте камень.
К нему подбежал человек и протянул бутылку:
– За ваш талант!
– Спасибо! – растроганно пробормотал Булгаков и одним махом к огорчению человека слил в себя содержимое бутылки.
– Что вы наделали?! – испугалась Тася. – Он сейчас умрёт! – схватила она своё сокровище за грудки.
– Не умру, – заплетающимся языком возразил Булгаков, отстраняясь от неё, как от чумной. – Мне даже очень приятно! Господа! Я величайший писатель всех времён и народов! – театрально раскланялся он. – Как вы не понимаете?!
– Мы понимаем! Мы вам верим! – заверила его рыжая женщина с другой стороны улицы. – Верим!
– Мне здесь черти предлагают написать роман! – закричал ей из последних сил Булгаков. – Но я фигушки его сделаю из принципа! Никакого насилия!
Тася с ужасом покачала головой и сказала цепенея:
– Что ты делаешь?.. Что ты делаешь?! Заткнись!
Она даже оглянулась с испугом. Ей показалось, что в окне напротив мелькнул Ларий Похабов, покачал головой и погрозил пальцем. Булгаков тут же опомнился и, действительно, испугался. Он аккуратно поставил бутылку на землю, запахнул пальто и скоро пошёл в темноту как привидение.
– И правильно! – крикнул ему вслед человек и вернулся к жене на другую сторону улицы. – Вот как надо! А ты: «Мораль, норма!»
И Тася побежала за мужем.

Глава 3
Кавказские мытарствования. 1919-20. Владикавказ

– Не его ли мы ищем? – лениво спросил Рудольф Нахалов, аристократично смахивая с ложечки яичный желток.
Он был в своём любим кителе интенданта, и не по-военному длинные женские волосы обрамляли его глуповатое лицо, порочность которому придавал кривой шрам на верхней губе, намекая на связь с уголовным миром. На самом деле, шрам был получен в результате неряшливого бритья в пьяном виде и банального заражения крови.
– Кого?.. – так же лениво не расслышал Ларий Похабов и в следующее мгновение закрутил головой.
До этого он был занят соблазнительными икрами черноглазой официантки, которая не без намёка на чаевые вовсю сновала рядом как маятник.
Но местные кряжистые женщины ему не нравились, лишь частично, местами. Он предпочитал высоких и стройных блондинок, сухих, как веретено, как на картине Брида Кало «Полярный вальс» или «Всплески метели», очень сексуально и полезно для щитовидки. А местные были чернявы везде, где можно, и крепки в чреслах.
– Вон, посмотри! – насмешливо по отношению к фигуранту показал Рудольф Нахалов. – Во-о-о-н на той стороне.
Они завтракали в гостиничном ресторане «Магнолия», на втором этаже с огромными пока ещё целыми витринами. Надменный господин в углу, с острыми стрелочками на брюках, тренькал одним пальцем на рояле, и какаду в серебряной клетке нервно чистил клюв синей когтистой лапкой: «Кака!»
– Да… – посмотрел в окно Ларий Похабов и даже расстроился тем, что праздная жизнь кончилась, хотя они не зря месяц прикидывались маркитантами белой армии и сновали где можно по Кавказу; и руководство русского бюро часто использовало их как приватных информаторов для своих делишек, отделываясь пустяшными чаевыми. Обоим уже давным-давно всё наскучило. Но приказ был конкретным: заниматься исключительно Михаилом Булгаковым, по сторонам не зыркать и клювом зря не щёлкать, как какаду в клетке. Стало быть, там тоже на него были большие планы, которые до конца не раскрывались по причине субординации: каждый должен был знать своё место, не более, иначе можно было вылететь в два счёта без выходного пособия, да ещё и с волчьим билетом в придачу недисциплинированного лунного человека, а это было всё равно что пасть на дно и прозябать в банальном отстойнике бесконечно долго, ожидая своей очереди, а очередь с этой русской революцией только увеличивалась.
Ларий Похабов подозревал, что бюро само не формировало мнение о Булгакове, хотя он уже был занесён в табель о рангах, но делало вид, что ведёт честную игру, в этом и заключалась субординация: никто не должен был знать расклада сил, дабы случайно не повлиять на конечный результат. Риск испортить дело в последний момент был слишком высок, когда речь заходила о таких проектах, как Михаил Булгаков, как, впрочем, и во всех других случаях; и среднее звено имело четкие инструкции от сих до сих, переступать которые было небезопасно.
– Что будем делать? – полюбопытствовал Рудольф Нахалов, намекая, что пора Булгаковым заняться серьёзно, а не опохмеляться по утрам «боржоми» и пялиться на баб-дур с низкопотребным вкусом аркадских простушек, о которых они не имели ни малейшего представления, ибо выросли в тени непритязательных кавказских курортов.
Начальства между ними не было, формально им был Ларий Похабов, как старший и более опытный, прошедший ни одну подобную кампанию ещё со времён Сократа.
– По плану, – пожал плечами Ларий Похабов так, словно был приверженцем строгих инструкций.
На самом деле, он был самым талантливым лунным человеком из всей команды кураторов; он только прикидывался простачком, маскируя за дюжинностью свои честолюбивые намерения перевернуть мир. Кто в этом признается, часто с гордостью думал он, тот космополит! Однако он не видел в Булгакове никаких других перспектив, кроме резюме в деле: «стилист, обратить внимание!» Поэтому всё было туманно и неопределённо; и его талант заключался исключительно в том, что в нужный момент он умел делать манёвр, на который Рудольф Нахалов не был способен, и вытягивал ситуацию с чемпионским блеском. Как бы в этот раз не обмишуриться, суеверно думал он, помня о пороке Булгакова, ведь бывших наркоманов не бывает.
Рудольф Нахалов с сомнением посмотрел на него: до этого момента Ларий Похабов притворялся ленивым псом, которому надоело таскать за собой цепь не только бюро, но даже и департамента «Л», а это уже было кощунством. И как на это посмотрят в Управлении «Россия», никто не знал. Но Рудольф Нахалов ни на кого не собирался доносить. Он был воспитан благородно.
– Может, ну его вообще?.. – поморщился он и покрутил длинным пальцем с маникюром, как у Макса Линдера в «Палаче».
«Палач», который Рудольф Нахалов смотрел сто десять раз и собирался посмотреть сто одиннадцатый, был тем культовым фильмом, который единственный расслаблял каменную душу Рудольфа Нахалова.
– В смысле? – тяжело переспросил Ларий Похабов.
Он не любил, когда с ним спорили, взялся за гуж, не говорит, что дюж, нечего ныть, скулить и умирать раньше времени.
– Вдруг не потянет, а времени нет, – напомнил Рудольф Нахалов и дёрнул порочной губой с кривым шрамом.
Он часто не любил объясняться, ему нужен был партнёр, который всё схватывал без контратипирования, на лету.
Однако Ларий Похабов пропустил предупреждение мимо ушей. После вчерашнего возлияния он не мог смотреть на еду и пил минеральную воду.
– А кого?.. – он стал припоминать.
Рудольф Нахалов понял по-своему: действительно, некого.
В прошлом месяце русское бюро едва не опростоволосилось, не уследив за отроком Максимом Куриловым; и он после неудачной попытки суицида загремел в психиатрическую больницу, выбраться из которой было не по плечу даже с талантами Лария Похабова, потому что манёвр моментально сократился: слишком много глаз следило за Куриловым, и врачи чуть что, пичкали его лошадиными дозами транквилизаторов. И всё потому что бюро поторопилось сделать из него вундеркинда, а надо было – обычного ремесленника в хорошем смысле этого слова, со скрытыми талантами, с перспективой; а теперь? Теперь – медикаментозная деградация без вариантов. За вундеркиндами было слишком много глаз, им завидовали, они погибали через одного из-за ревности к чужой славе и психопатии. А надо было всего-то-навсего вести тихо, келейно, тихо, авось пронесёт, не вызовет ничьих чёрных планов, но для этого требовалось полвека не меньше. В общем палка о двух концах, да, и поспешили, как на пожар. А Булгаков? Булгаков был исключением. Для него была особая папка и особая инструкция: провести между Сциллой и Харибдой, так, чтобы комар носа не подточил. Вот он и ходил себе, живой и здоровый, а главное – памятливый, всё на ус наматывал и строит свои литературные замки. Может, получится, суеверно думали они, прикидывая вероятность того или иного события, хотя особенно выбирать не приходилось. Поле деятельности стремительно сужалось из-за отсутствия резерва энергии. Энергия была их краеугольным камнем. Без неё они и шага не могли вступить. Лимит был строго ограничен для каждого фигуранта и выдавался исключительно под расписку; если профукаешь, можно и опростоволоситься без всяких надежд на снисхождение.
– Надеюсь, он не побоится, – задумчиво посмотрел в окно Ларий Похабов.
Булгаков в френче, сапогах и шинели бодро вышагивал от вокзала под впечатлением речи главнокомандующего Ивана Георгиевича Эрдели, который явился, чтобы отправить войска на фронт; Булгакову казалось, что не всё потеряно и что Добровольческая армия возродит Россию отсюда, с югов, и можно будет снова вернуться в родной Киев, по которому он истосковался, и заняться наконец своей любимой литературой, забыв, как о дурном сне, о всех тех мытарствах, которые они с Тасей приняли по юности лет.
Булгаков страшно недоумевал, почему деникинцы терпят поражение за поражением? Почему такая хорошо отлаженная машина, полная патриотизма и энтузиазма постоянно и беспрестанно разбивается о красных, как волны о берег. И его это страшно угнетало. Обреченность всё чаще закрадывалось в душу; о будущем думать не хотелось, и его всё чаще тянуло напиться до положения риз.
– Все боятся, – цинично напомнил Рудольф Нахалов и неосознанно сделал такое же лицо неадекватного человека, как у Лария Похабова.
– Ну знаешь! – встрепенулся Ларий Похабов, перебарывая сто двадцать пятый приступ тошноты. – Нет безвыходных положений!
Он был приверженцем быстрых мер. Ему часто не хватало сократовской выдержки, но часть его проектов вполне вписывалась в общее направление развития генеральных планов, и он был на хорошем счёту, как дисциплинированный и ретивый служака. Однако у него был недостаток: ему было наплевать на судьбу фигуранта, большинство из которых было обречено перегореть, как лампочка в коридоре, отсюда и проистекал его формализм: мол, ничего не поделаешь, такова жизнь, и всё такое прочее: не я подписывал и печать ставил. Но пойди и докажи начальству, что ты только голый функционал, и дальше ни-ни; не поверят же! По служебным инструкциям никто никого не опекал до гробовой доски: довели, получили требуемый эффект, расписались и разбежались. В русское бюро других правил не было. Но чисто по-человечески, думал Рудольф Нахалов, мы же не правы, хотя, если у кого-то брак, потекли мозги, концерт окончен, финита ля комедия, даже мы бессильны.
Рудольф Нахалов напротив, пока что набирался опыта, но уже имел своё мнение: дескать, как предписывает теория, не торопиться, дать клиенту созреть естественным образом, как тесту на дрожжах, и не бросать всех их за ненужностью как окурки. Всецело изменять сознание людей – было крайне непозволительной роскошью, они переставали размножаться. Утрачивали способность бездумно радоваться жизни и в лучшем случае становились вечными прожектерами, а то просто запивали до сизого носа. Не потому ли их с Ларием Похабовым объединили в бригаду, дабы уравновесить одного с другим? Он пытался расспросить начальство, но над ним посмеивались и не давали абсолютной свободы действия, непроизвольно намекая на инструкции департамента «Л». Стало быть, они на хорошем счету? Они этого не знали. Им ничего подобного не говорили.
– Я тебе говорю! – с жаром возразил Рудольф Нахалов. – Сделаешь из него психа! Ещё раз пожарную команду вызывать? – намекнул он на Гоголя, который сошёл с ума, слава богу, не по их вине, а ещё – двести лет тому назад. Так, хе, может и не помочь, а сделать хуже?
То, что для других фигурантов занимало десятилетия, для Булгакова сократилось до месяцев и лет. Времени катастрофически не хватало – слишком поздно они кинулись нарушать логику изменением сознания. Время сделалось огромным дефицитом, естественно, Булгаков этого не понимал и упирался, как самый последний кавказский ишак. Так ведь не объяснишь в открытую, чокнется окончательно, бесповоротно и отправится в жёлтый дом. Азбучные истины тоже надо учитывать. Однако выхода не было, и инструкции надо было соблюдать и дело делать, в общем, выворачиваться.
– Может, и вызовем! – многозначительно возразил Ларий Похабов, выдавая своё намерение во что бы то ни стало довести проект до конца, потому что в конце их ждал большущий леденец в виде новых должностей, новых возможностей, и очень приличная жизнь фаворитов, полная шоколада и сливок, и конечно, энергии. Энергия будет вёдрами литься, мечтали они, фонтанами, и девушки там монументальные и длинноногие, как роковая Мэри Пикфорд.
– Сколько можно за ним бегать? Мы превысили все лимиты, – посетовал Рудольф Нахалов, намазывая яйцо горчицей за отсутствием в ресторане французского майонеза.
– Ну и что? Важен результат! – лениво, но упрямо возразил Ларий Похабов.
Желудок отпустил, и ему стало легче, и мир наполнился красками. Какаду в клетке громко и ясно произнес: «Медведь на ухо наступил!» Господин в углу, с надменным лицом и с острыми стрелками на брюках, наконец перестал тренькать пальцем на рояле и показал попугаю дулю, на что тот ответил: «Сам дурак!» Надменный господин снисходительно рассмеялся и пошёл допивать свой коньяк. Он очень походил на американского журналиста, прибывшего за горячими пирожками гражданской войны, однако прожигающий жизнь в кабаках и вертепах. Революционная свобода вскружила голову.
– Давай! Давай результат! – саркастически произнёс Рудольф Нахалов, запивая яйцо красным вином.
– А где ты возьмёшь ещё одного гения-стилиста? Где?.. – Ларий Похабов демонстративно обозрел ресторанный зал полупустой по утренней поре, словно за каждым столиком должно было сидеть по дюжине писателей с мировым именем. – Здесь и одного-то чайной ложкой не наскребёшь!
– Да-а-а-а… – нехотя согласился Рудольф Нахалов. – С этим делом туго. С этим даже в просвещенной Европе не разгуляешься, – добавил он, намекая на предубеждение о её первопричинном духе и возвышенности по отношению к России.
– Тогда надо его тормознуть, иначе он удерёт с деникинцами в Константинополь, а там ищи ветра в поле.
Вариант с бегством в Европу через Турцию был непредсказуем. В инструкции было чётко сказано: «Оставить в России!» Стало быть, других вариантов не предусматривалось.
Таким образом Ларий Похабов напомнил, что они уже один раз едва не потеряли Булгакова, когда он лихо влез в бой и был контужен под Грозным, где генерал Драценко учинил супостатам горцам и красноармейцам форменный разгром. Только кому это было надо? Кому? Булгакову – меньше всего. И всё потому что, видите ли, Рудольф Нахалов поленился проконтролировать ситуацию и пустил всё на самотёк. А надо было всего-навсего, например, проткнуть колесо у медицинского рыдвана, в котором перемещался Булгаков, или перевязочному пункту в Грозном понадобился бы не хирург, а фтизиатр с клистиром. Слава богу, всё обошлось, только у маленького некоторое время тряслась голова и дёргалось плечико, но это мелочи жизни. Булгаков оказался живучим как кошка. Слава богу, что не колется, отучили с перепугу. Знал бы он, что Гоголь был ненастоящим, не тем всамделишных, каким его представляли предки, а всего лишь великолепной энергетической репликой, без души и тела, но тем не менее сыгравший свою роль безупречно, он бы не то ещё выкинул, сбежал бы в штыковую атаку и кричал бы: «За царя!» Однако отличить подделку не смог бы и сам Гоголь, если бы имел на это полномочия, разве что по скорости реакции и игры ума, которую никто из людей переплюнуть никогда не сумел бы. Но до разоблачения, к счастью, дело дойти не могло, потому что задел был на совесть, стопроцентный, и кому надо, подстраховывали. Но об этом никто не должен был даже догадываться, это была профессиональная гордость их – лунных человеков с железной хваткой Чарли Чаплина.
– Как пить дать, – покорно согласился Рудольф Нахалов. – А оттуда – в Париж, и будет кропать антироссийские романы. Толку от него тогда как от козла молока.
Бюро всего мира в политику не лезли, хотя негласно конкурировали между собой, но и не делились фигурантами, информация подобного рода, конечно, просачивалась, и бороться с этим было бесполезно, но это было уже издержками профессии. К тому же это была не их епархия, а департамента «Г», «государство», хотя, конечно, они негласно соперничали, но в рамках дозволенного и в политику ни-ни, носа не совали, за это можно было капитально поплатиться горячей кровью лунных человеков.
– Толстой же строчит, – бестактно напомнил Ларий Похабов, зная, что Рудольф Нахалов его терпеть не может, его литературные коленца и пустые заигрывания с революцией.
Не верил он Толстому. Считал его великим обманщиком русского народа.
– Это не наше собачье дело, – на контр фальцете напомнил Рудольф Нахалов о партнёрах по цеху, – им виднее, они в теме. Всё равно его в Москву перетянут.
– Спорим, нет! – констатировал Ларий Похабов, впрочем, скалясь, всего лишь как на японском рождестве, где все скучно и тошно до неприличия, потому что водки нет, в есть слабенькое саке в каких-то горяченьких чашечках, которых даже на зуб не хватит.
– Спорим, да! – наставил на него палец Рудольф Нахалов и воинственно оскалился.
– Ставлю сотню фунтов, – сказал Ларий Похабов так, словно поймал Рудольфа Нахалова за причинное место и начал выкручивать, как крокодил, рывками.
– Замётано! – ещё больше разгорячился Рудольф Нахалов.
– Вернёмся к нашим баранам, – цинично сказал Ларий Похабов, пропустив мимо ушей горячность партнёра. – Чего конкретно будем делать?
Рудольф Нахалов пожал широкими плечами в кителе интенданта с жёлтой полоской за ранение. Последним он очень гордился, последнее было его личным приобретением на Зелёном рынке Владикавказа.
– А давай-ка пошлём его в Пятигорск хотя бы на один день. Глядишь, в дороге что-нибудь подцепит.
– Не что-нибудь, а возвратный тиф! – с одобрением сказал Ларий Похабов, выпучивая глаза, когда находил абсолютно верный ход. – От него не умирают, но и так просто не отделываются, полгода, как пить дать, будет маяться, к этому времени фронт развалится и красные возьмут Владикавказ.
Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! – подумал он о себе восторженно.
– Экий ты похабный, – поморщился Рудольф Нахалов, намекая на безнадежность, его возраст и вечно растёкшийся правый глазик. – Аж, противно!
– Жалко стало? – позлорадствовал Ларий Похабов, намекая на слабость партнёра по части стратегии и отсутствие мыслительных способностей.
– Да не то чтобы… – открестился Рудольф Нахалов. – А если, не дай бог, красные расстреляют?..
– Ничего, переживёт, – равнодушно заметил Ларий Похабов, – молодой ещё.
– Ну знаешь! – изобразил возмущение Рудольф Нахалов, хотя ему тоже было ровным счётом на всё наплевать, и Ларий Похабов знал об этом. – Тогда вытащим Максима Курилова?! – предложил он, хотя понимал, что энергии на эту операцию никто не выделит из-за неочевидности конечного результата. Что из него выйдет: кастрат-одиночка, или очередной математик? Кому это надо? Сумасшедших и так хватает. А писателей-стилистов крайне мало.
Ларий Похабов засмеялся от неожиданности. На Курилове бюро поставило крест. С Куриловым было покончено. Курилов давно был вычеркнут из табеля о рангах. Так что разговоры об этом были пустым сотрясанием воздуха.
– А как ты всё провернёшь? – поюродствовал он, забыв, что у него нелады с желудком.
– А я к нему больного штабс-капитана приставлю, пусть он его везёт сюда, во Владикавказ. Пусть пожалеет на свою голову.
Ларий Похабов, нацепил монокль и некоторое время думал, забавно щурясь в лому.
– А потом мы подгребём, – подмигнул ему Рудольф Нахалов.
Он дал понять: в том смысле, что тогда общая ситуация в Москве вполне созреет и Булгакова можно брать тёпленьким.
– Замётано! – бездумно согласился Ларий Похабов и от радости плеснул себе и партнёру вина, хотя его всё ещё тошнило от вчерашнего коньяка.

***
И действительно, через сутки Булгакова отправился в Пятигорск проконтролировать эвакуацию седьмого перевязочного пункта энергичным и здоровым, а вернулся уже тяжело больным: с лихорадкой и температурой под сорок.
Ему попался старый знакомый по Киеву, Георг Кутулуцкий, служивший старшим адъютантом в штабе Кавказской гренадерской дивизии. Вместо того чтобы отправить его с офицерским обозом, Булгаков взял его с собой в машину и с ужасом наблюдал симптомы возвратного тифа, и хотя вовсю посыпая носилки, в которых лежал Георг Кутулуцкий, полынью с пижмой, это мало, чем помогло: вши расползлись словно нарочно в поисках новых жертв.
– Стоило просто посидеть на сквозняке в старом вокзале, – посетовала Тася с перекошенным от горя лицом.
Однако Свешников Иван Егорыч, клиницист госпиталя, где служил Булгаков, объяснил ей, что такое возвратный тиф и что он, действительно, «возвращается» три-четыре раза, а то вообще, все десять, и только на последнем этапе человек выздоравливает, а раньше – никак.
– Всё зависит от иммунной системы, а она… – но посмотрел на лежащего в постели с мертвецким видом Булгакова, – не ахти какая. Это месяцев на пять-шесть. Самое малое. Так что в случае отступления просто не довезёте, и не думайте! – возразил он, заметив, что Тася собирается возразить. – Михаил Афанасьевич может умереть от кровотечения селезёнки или поражения других внутренних органов, снаружи не видно, а внутри лопнет, похороните в дороге, и всё. Поверьте мне, я таких уже навидался. У нас до восьмидесяти процентов постельных больных – тифозники, троих-четверых каждый день хороним. Так что, покой, лекарства, хорошее питание, всё что могу рекомендовать, и никакого напряжения.
Что оставалось делать? Тася изошлась в горе, но с присущей ей верностью и движимой инстинктом выживания, устроилась бухгалтером в кафе напротив и каждые два часа бегала домой проведать любимого. Покупала курочек на рынке, сама голову рубила, сама потрошила и поили Булгакова лечебным бульоном. Через полгода Булгаков на куриный отвар смотреть не мог без содрогания.
К несчастью, бедную Тасю вскоре с треском выгнали из кафе за профнепригодность, и она с отчаянием взялась торговать зеленью на разнос и едва сводила концы с концами. Булгаков всё не выздоравливал и не выздоравливал да ещё и попрекал её тем, что они попали под красных из-за её бабских страхов:
– Довезла бы! – глядел он не неё своими белыми глазами, как лещ на поводке.
Не то чтобы он красных страшно боялся, он их на дух не переваривал ещё со времён Скоропадского и директории.
– С печи на полати! – возразила замученная жизнью Тася.
– Сейчас в Париже кофей бы пили! – сказал он мечтательно, но с претензией к Тасе.
На её внешний вид, на потрескавшиеся руки и бабский платок, он уже реагировать не мог, его всё чаще привлекали девушки за окном и пышные дамы в дрожках.
– Подох бы! – вскипела Тася, подавая ему кисель на кислых яблоках.
– Пари-и-и-ж! – назло ей бредил Булгаков. – Хочу в Пари-и-и-ж! В Париже – марципаны!
– Далась тебе эта шамовка! Я тебе лучше сделаю! – опрометчиво пообещала она, прикидывая, что у неё есть из запасов, главные из них дрожжи, но сахара не было вовсе.
Тася уже наслушалась речей на привокзальной площади, где она торговала, и в голове у неё случился маленький-маленький переворот, который Булгаков так и не смог ей простить, она вдруг полюбила советскую власть за то, что она ей подарила с барского плеча ларёк на «выступе», перед раскатной, самом бойком месте, а бывшего хозяина рынка, миллионера, Бенуа Сегюр – расстреляли как матёрого спекулянта, и теперь не надо было мокнуть под дождём и страдать под солнцем. Поэтому Тася в тайне испытывала революционный порыв.
В тот момент Булгаков едва не швырнул в неё тяжелую пепельницу, однако в голове у него вовремя что-то щёлкнуло, и он закусил губу до крови, воскликнув на болезненной ноте:
– Там Толстой! Ё-моё!
– Метет улицы! – зло возразила Тася, помня о ларьке на «выступе».
Что ей ещё оставалось делать? Уговаривать она уже язык отбила. Булгаков проявлял упрямство, свойственную всем Булгаковым, весь в мать, которая без стыда и совести выскочила замуж за друга покойного мужа, у которого ещё ноги не успели остыть, и родила ребёнка, Елену.
– Уйди! Уйди, саратовская Горгия! – снова хватался Булгаков за пепельницу.
Они возвращались к этому зубодробительному спору раз за разом, и Тасю уже начало трясти от тупости мужа. Бежать было некуда, разве что на Мадагаскар, хотя новая власть оказалась не так уж страшна, как её живописали, правда, в памяти ещё свежи были киевские расстрелы и всякого рода устрашения: то красные терроризировали буржуазный Киев, то Махно истреблял людей «неправильных национальностей». Тася инстинктивно понимала, что в Париже Булгакову с его необъятной киевской тоской делать будет нечего, это всё равно что забраться на Луну и выть на Землю, без всякой надежды на возвращение.
Хотя если уж на то пошло, то Мишка, конечно же, прав, когда прятался от красных на даче в Буче. И как теперь всё обернётся, она не знала, его приобретенная малороссийская идентичность давала о себе знать на бессознательном уровне. Ревком вызывал людей на допросы; и они договорились:
– Заявим, что тебя насильно мобилизовали!
– Ну, конечно! Как ещё! – ерепенился Булгаков, поглядывая на тумбочку, где прятал наградной офицерский револьвер системы «наган», представляя, что он с ним сделает в случае чего.
На самом деле, они уехали, как добропорядочная семейная пара в офицерском вагоне, в отдельном купе, им подавали кофе со сливками и котлетки на пару. Однако об это никто не должен был знать, это была тайна за семью печатями.
Но Тася всё равно боялась, что Булгаков ляпнет что-то непотребное, с его-то горячностью-то и патологической любовью к правде. Существовала реальная опасность, что новая власть узнает о том, что Булгаков работал в белой газете «Кавказ». А это уже было очень серьёзно, за это могли и расстрелять без суда и следствия. Поэтому самое малое, что могла сделать Тася в этой ситуации, избавиться от деникинской формы мужа, и он довольный, похожий на скелет, покачиваясь и щурясь на солнце, выхаживал в цивильном, радуясь летнему теплу и лягушкам в канаве. Это, должно быть, их и спасло, когда в ревкоме увидели доходягу, который назывался доктором и писателем Булгаковым, на них махнули рукой, мол, иди подыхай, цуцик, даже пожалели и направили в «наробраз» на должность курьера, в надежде, что помрёт на первом же вызове.
Первое, что он сделал: обожрался таранки, которую ему выдали в качестве аванса. Тася отпаивала его свекольным отваром, а на ночь ставила клизму. После этого он стал бояться даже дуновения ветерка и поэтому клал под подушку револьвер. Однажды Тася его нашла-таки и выкинула во всю ту же канаву, где квакали лягушки:
– Убьют же дурака за понюшку табака!
Она пожалела мужа, глядя на его заострившийся нос-бульбу и шаткую походку дистрофика.
– И поделом! – капризно согласился Булгаков, однако за револьвером не полез, понимая, что если придут арестовывать, то отстреливаться – самое глупое дело, а пустить пулю в лоб – это значило пойти по стопам Бори Богданова, а Борю он с недавних пор презирал за скоропостижность, надо было, как он, терпеть жизнь, и смирился. А ещё он понял, что советская власть это надолго, если не навсегда и что не было у белых шансов, теперь уже и исторических, из Европы, как с того света, не возвращаются, из Европы только тявкают, как маленькие, изнеженные, шизофренические болонки на коленях у хозяев.
Катастрофа разразилась тогда, когда они её меньше всего ждали, когда уже стали надеяться, что их пронесло и что их жизнь на юге начала обустраиваться и можно было подумать о будущем; Тася даже завела маленький огородик для зелени и разнообразила стол и торговлю.
Управляющий отделом искусств Владикавказского ревкома Гвоздырёв Арнольд Карлович, из немцев в третьем поколении, с грубой переносицей и огромной челюстью людоеда, на художественном совете внезапно разразился гневной речью. Но вначале он демонстративно достал из кобуры «маузер», посмотрел на всех многозначительным взглядом диктатора, мол, поговорим по душам, и положил перед собой, давая понять, что сегодня в кобуре он будет лишним, на столе – в самый раз!
Булгаков, которому, как всегда, позарез нужны были деньги, быстренько накропал свою первую революционную пьесу, которая изобиловала массой литературных находок новой революционной риторики – так он соскучился по перу. И даже читал её везде и при первом удобном случае, и все аплодировали и считали нужным подчеркнуть высочайший литературный язык и динамику развития события, а также дюже современный подход к теме секса и революционного долга.
– Брависсимо! – кричали ему с пиететом, даже идейные враги типа Гвоздырёва. – Брависсимо, наш Мопассан! Нет, Гоголь! Гоголь! Слышишь, Го-го-ль!!! Не иначе!
Булгаков купался в лучах славы. Наивные провинциалы и дикие горцы были наивны как дети. Дело оставалось за малым – одобрением Гвоздырёва, и можно было бежать в кассу за мздой. Но «маузер» на столе смутил его.
– Скажите, Булгаков, как вы понимаете современный революционный момент борьбы белых и красных сил? – спросил Гвоздырёв в опор, словно целился в Булгакова из своего пистолета.
Сказано было таким тоном, что Булгаков вначале крайне удивился, а потом в свете появления на столе «маузера», который не помещался в кобуру, понял, что это конец. Гвоздырёв давно и целенаправленно придирался к нему даже по мелочам, не понимая, что такое врождённый стилизм, которым до глубины души поразил местную богему. Не надо было рубить с плеча, как Владимир Маяковский, а Маяковского Булгаков заочно ненавидел за прямолинейность и отсутствие вкуса в физиологических стихах, а уж в лирике он был обычный профан. Так что заочной дуэли был неминуем.
Булгаков поднялся под строгим взглядом и, не глядя на присутствующих членов ревкомы, громко и ясно сказал:
– Борьба на всех уровнях по укреплению и становлению советской власти способом демонстрации неизбежности этого исторического явления, – прочистил он от волнения горло.
Из всех присутствующих один Давид Маркович Аронов, породистый, с седыми бодрыми усами и испанской бородкой клинышком, старый-престарый театральный цензор и приятель Булгакова ещё по литературному Киеву, согласно закивал квадратной головой, мол, об чём разговор, господа, даже закулисному коту понятна абсурдность претензий.
Все остальные, искушенные в длительной революционной борьбе, замерли в ожидании правильной реакции начальства, не понимая ещё, куда дует ветер и показывает флюгер. Даже муха на окне не издала ни звука, а лишь мудро шевелила лапками.
– Ваша пьеса «Красное знамя» недостаточно революционная! – загремел Гвоздырёв. – Она попахивает ретроградством!
Понятие ретроградство он вычитал у Каутского, который всегда был прав по определению.
– Как это?.. – опешил Булгаков. – В ней соблюдены все революционные нормы! – посмел он возразить без щелчка в голове.
Щелчок был признаком рефлекторного озарения. Но, видно, на этот раз фортуна обошла Булгакова стороной, иначе бы он как минимум промолчал бы, прячась в себя как улитка. Однако дело касалось литературы, а в ней Булгаков считал себя докой.
– Вы их просто не понимаете! – оборвал его Гвоздырёв.
– Почему?! – надул щёки Булгаков, понимая, что зря это делает, хотя шинель и фуражка проданы, а револьвер – в канаве, и всё остальное недоказуемо, он знал ещё по Киеву, что у революции своя надлогичная логика сверхлюдей, что оппонентов расстреливают куда за меньшие преступления, а уж за антиреволюционную пьесу – сама революция велела.
– Дело не в нормах! – гневно поперхнулся Гвоздырёв и пошёл нервными пятнами, а на виске у него надулась жила. – Вот вы пишете… – он посмотрел на рукопись почерканную красным карандашом. – Комсомолка Тася спрашивает мать, рожать ей или не рожать! Это как понимать?! – поднял он возмущенные глаза.
– Очень просто! – обрадовался Булгаков наивности Гвоздырёва. – Положение тяжёлое. В семье нет хлеба. Ещё один рот – вообще кранты! Одна дорога – на паперть! Ей-богу!
– Это очень узко и мелкобуржуазно! – пояснил желчным тоном Гвоздырёв, жила его сделалась ещё толще, как набухшее бревно в болоте. Булгаков решил, что Гвоздырёва сейчас хватит удар. – Вы не видите дальше собственного носа. Мы должны смотреть шире и глубже! Она не должна сомневаться. Она с радостью должна родить нового героя! Нам нужны новые люди, которые с молоком матери впитали в себя соль революции! А вы «хлеб», «голод»! Это всё преходящее! Что же, ей теперь аборт делать?!
Он вспомнил о «революционной нетерпимости» Маркса и развернул в целую нотацию.
– Я не знаю… – растерялся Булгаков, – я написал, как есть, – чистосердечно признался он.
На самом деле, он подсмотрел сценку у хозяев, где они с Тасей снимали флигель. Там было ещё хуже: красноармеец обрюхатил дочку хозяйки – Марианну Панчихину, костлявую, как лошадь, девицу с перекошенным лицом, и сбежал подальше от греха на фронт искать смерти. Разумеется, Булгаков этого не написал, опасаясь, что красноармейца возьмут за цугундер и сунут под венец, а потом уже – умирать за советскую власть.
Гвоздырёв снова подавил в себе гнев:
– Я за вами давно слежу! Мне кажется, вы не понимаете целей и задач советской власти на местах. За такие провокации, – он гневно ткнул пальцем в пьесу, – в соответствии с военным временем! Слава богу, военное положение у нас со вчерашнего дня отменено! Это вас и спасло, господин Булгаков!
Последняя язвительная фраза с фамилией БулЬгаков, нарочито произнесённая с мягким знаком, решила всё. Флюгер указал нужное направление. В комнате пронёсся вздох, наступила тишина. Стало слышно, как муха бьётся в стекло и не хочет умирать, а просится на свежий воздух и свободу.
– Что же мне теперь?.. – тихо спросил Булгаков.
– Идите… в… медицину! – размахался «маузером» Гвоздырёв. – Там нет никакой идеологии, в которой вы, как оказалось, абсолютно не разбираетесь!
– Я её ненавижу! Она мне надоела! – вырвалось у Булгакова; архаика медицины, её догматизм, как кандалы, тянули его, словно пахаря, к земле.
Не буду же я объяснять, что меня тошнит от её прагматичности и жёстких рамок реальности! – чуть не крикнул Булгаков. «Экий ты нежный!» – вправе было упрекнуть его высокое собрание. Здесь народ жизни кладёт за свободу и равенство, а ты такой востребованной профессией брезгуешь. И как пить дать, расстреляют за один мой снобизм, понял Булгаков. И правильно, между прочим, сделают!
Он вдруг ужаснулся, что из-за медицины снова начнёт колоться, и всё такое прочее с морем хаоса и безмерной тоски по уходящему времени, а ещё у него не получалось с литературой ничегошеньки, словно сундучок был заперт. А ему хотелось страшного и большого. Но не расскажешь же об этом на художественном совете. Это глупо и шизоидно. Ему укажут на ошибки и поставят на вид без всякого на то медицинского освидетельствования, нравственно замучают, а потом – всё равно расстреляют!
– Ну тогда выучитесь на бухгалтера! Нам тоже бухгалтеры нужны! – гремел Гвоздырёв, вспомнив, что должен быть рачительным государственником, заботящимся об обществе, и слёзы умиления выступили у него на глазах от искренности чувств. – Самая безопасная профессия! А в драматургии вам делать нечего! Если мы сейчас дадим слабину, нас сомнут внутренние враги! Вы понимаете это?!
Жила на виске Гвоздырёв вот-вот готова была лопнуть и обдать всех присутствующих горячей революционной кровью.
– Да… – покорно сник головой Булгаков. – Понимаю… – и пожалел Гвоздырёва, его тяжелую долю идеологического врага, но не уступил ни дюйма.
И Гвоздырёв понял это, рефлекторно потянулся корявыми, узловатыми пальцами к «маузеру», но вовремя одумался, потому что, куда Булгаков денется с подводной лодки? Другим неповадно будет!
В своё время Гвоздырёв служил торпедистом на подводной лодке «Вепрь», потопил немецкий эсминец «Сирта», имел морские награды, но постепенно стал бояться замкнутого пространства, начал пить и однажды подрался с боцманом, был списан за непригодность «в психике», как значилось в его медицинской карте. С тех пор он никак не мог упокоиться и искал, на ком бы выместить злобу, потому что считал, что в революционной России мог бы стать контр-адмиралом! Ан, не получилось!
И Булгаков уяснил, что бессознательное восприятия советской власти, как и с Гвоздырёвым, сыграло и с ним злую шутку, и что если он не приспособится, то так будет всегда и везде, в каждом новом месте, куда бы ты ни сунулся со своей литературой, которую возложили на тебя, как крест, лунные человеки, которые обострили психику, заострили восприятие, и что теперь прикажешь делать? Не вешаться же?
К счастью, Гвоздырёв вспомнил, что был неправ в истории с боцманом, спустив пары, оставил Булгакова в покое, не из-за жалости, конечно, а совсем по другому поводу, который Булгакову знать не полагалось по уставу партии большевиков.
– А вы, Давид Маркович! – продолжил Гвоздырёв на тон ниже из уважения к возрасту Аронова. – Куда вы смотрели? – Он попытался вспомнить, что по этому поводу сказал Антонио Грамши, основатель и теоретик марксизма в Италии, но не вспомнил. Поэтому выразился просто: – Вы же самый главный цензор ревкома. А если бы пьеса пошла в жизнь?! И её увидел бы несознательные граждане! Воспринял бы как руководство к действию! Да нас за такие пьесы распнут! – Он многозначительно потыкал пальцем в облупившейся потолок, намекая на волостное начальство, которое не будет разбираться в мелочах типа Давида Марковича, а смахнёт всех одной, пускай абсурдистской, но революционной рукой, и правильно, между прочим, сделает, потому опять же на благо мятежного народа!
– Я честно предупреждал товарища Булгакова, – покаялся старик Аронов, – что его пьеса не дотягивает…
– Ну и?..
Слова Гвоздырёва, как булыжники, падали с неба.
– Но он, видно, ещё не до конца перековался! – старик Аронов страшно конфузясь, поднял склеротические глаза на Булгакова.
Что он мог сделать? Он и сам ничего не понимал, имея в виду художественную часть, к которой привык с дня рождения, как к Льву Толстому или к Ивану Тургеневу. Тонкости, на которые обратил внимание Гвоздырёв, его совершенно не волновали, его волновал дюже молодая жена Сара, которая навострила лыжи аж с двумя турками в Батуми, а оттуда ещё дальше, в Европу или даже в – Америку, кто её знает? А Сару Аронов очень даже любил. Сара была смыслом его существования, потому что другого смысла за старостью и болезнями у Давида Марковича уже не предвиделось.
Булгаков очухался, и так, чтобы не заметил Гвоздырёв, подмигнул Аронову, мол, валяй, топи, батя, мне уже всё равно!
– Вы оба до конца не перековались! – снова загремел Гвоздырёв. – Через три дня будет комиссия ревкома. Вопрос будет поставлен ребром. Так и до ЧК можно докатиться! А пули на всех найдутся, даже на примазавшихся! Так что подумайте оба, товарищ БулЬгаков и товарищ Аронов, что вы там скажете! И оба ищите себе работу. Вам здесь делать нечего!
Они нервно вымелись покурить на крыльцо; было неожиданно приятно стоять под тёплым, южным солнцем, к которому белокожий Булгаков так и не привык, а лишь щурился слегка. Напротив по-летнему шумел мелководный Терек, да казалось, что улица бежит, бежит, бежит, а потом – бежать некуда, и прямиком упирается в громаду Центрального Кавказа, сверкающего ледниками и снежниками.
– Ничего… он остынет, я его знаю, – доверительно сказал Виталий Жигарев, блондин с соломенными волосами, дымя самокрутку, как паровоз, – но с ним нужно быть осторожным, в восемнадцатом, в Ставрополе, он, между прочим, самолично расстрелял тридцать семь священников, потому что был контужен ещё под Екатеринодаром и признан негодным к строевой. У него случаются приступы безумия, тогда он хватается за пистолет и палит в кого ни попадя, а потом напивается до бесчувствия, и между прочим, тихонечко молится под одеялом.
– Зачем?.. – спросил Булгаков, понимая, что такая же судьба ожидает и его, несчастного, если он не разыграет свой шанс писателя, всякие Гвоздырёвы будут страшно мешать сосредоточиться на творчестве.
– Что зачем? – Виталий Жигарев споткнулся о своё чистосердечие.
– Зачем вы нам это рассказываете? – Булгаков гнобил его дальше.
– На всякий случай… – многозначительно сказал Виталий Жигарев, не понимая Булгакова. – Чтобы предупредить!
– Что же теперь делать? – поинтересовался старик Аронов, помня о жене Саре и о её космополитических планах.
– Кто его знает? – сочувствующе пожал плечами Виталий Жигарев, сообразив наконец, что Булгаков над ним тонко издевается, но остановится не мог. – Сейчас он уже не тот, кровавые мальчики, конечно, замучили, но не настолько, чтобы кидаться на людей!
И Булгаков понял, что Виталий Жигарев, как и большинство революционеров, ещё и в меру циничен и что он берёт их с Ароновым под защиту, даже несмотря на то, что дело рисковое: Булгаков в их глазах бывший белый офицер, хотя и хирург-энтомолог, а Аронов – вообще непонятно, кто, какой-то главный цензор ревкома. Зачем всё это? Просто спроси, за какую ты власть: за белую или красную. И кардинально реши вопрос одним махом. А разводить антимонию самое последнее дело! Не по-русски это!
– Колется? – спросил он, думая о своём недавнем прошлом.
Виталий Жигарев был режиссёр народного театра и по совместительству преподавателем Горского народного художественного института, в котором Булгаков получил должность декана театрального факультета.
– А что, не заметно? – удивился Виталий Жигарев и тут же сменил тему, поскольку на крыльцо духом выскочил Сильвестр Калистратов, с тараканьими усами, в неизменной кожаной куртке, несмотря на жару, и с револьвером на боку, в бытности нарком Гвоздырёва по конной армии, а теперь его заместитель по идеологической работе с населением.
– Пьесу переделаем! Делов-то! – делано воодушевился Виталий Жигарев. – А вам просто поставят на вид!
Он специально сказал так, чтобы Сильвестр Калистратов передал разговор Гвоздырёву и тот остыл.
– Я с ним поговорю, – деловито пошевели усами Сильвестр Калистратов и недвусмысленно посмотрел в сторону ресторана, откуда пахло шашлыками и где в буфете подавали водку. – Думаю, он не будет требовать вашей крови, – он с сомнением посмотрел на Булгакова и Аронова, – но и вы должна пойти навстречу и пообещать всё исправить!
Булгаков едва не подпрыгнул от счастья: ему было всё равно, что пообещать, лишь бы его оставили в покое.
Аронов же полез буром:
– Легко сказать… – пал он духом. – Вам-то что? Вы молодые, плюнули и пошли дальше, а мне как на старости лет?..
Он был опытным и бывалым, знал, что жизнь переменчива, как русло реки; вначале он бежал из бандитской Одессы, где служил в театре, потом – из красного Киева, где подвязался в литературных кругах. Пробрался на юг и в результате попал из огня да в полымя. Но первое, что надо было сделать, по его мнению, это спасти Сару от проклятых турок, которые обольщали её красивой жизнью и рассказами о расчудесной Анталии, где апельсины растут прямо вдоль дороги, аки трава, и предприимчивые люди собирают их для продажи, а потом уже заниматься какой-то революционной пьесой, которая яйца выеденного не стоит.
– Сделаем, сделаем! – обрадовался Булгаков мысли, что все, без исключения, предают, не моргнув глазом.
Он обрадовался, что выбросил револьвер, ибо сгоряча легче было застрелить ненавистного Гвоздырёва, чем переделывать родное детище.
– Ну вот и молодцы! – неискренне сказал Сильвестр Калистратов; ему было явно не до Булгакова и его проблем; и они с Виталием Жигаревым живо, в припрыжку понеслись в сторону питейного заведения, облизываясь, как два мартовских кота на валерьянку.
Булгаков понял, что эти тоже без колебаний предадут, и наконец сообразил, что настала пора бежать, и что кроме, как в Батуми, некуда, за ним – край земли, обрыв и вечность.
Он так и сказал Тасе, когда явился домой в крайне расстроенных чувствах.
– Свят, свят… – тяжело пустилась она на табуретку. – Ты не можешь без приключений! Далась тебе эта пьеса!
– За неё обещали пять тысяч рублей! – напомнил Булгаков их планы, как с умом потратить деньги.
– У тебя была такая хорошая должность… – горестно посетовала Тася, – такая должность…
– Но безденежная! – встал он в позу проктолога.
– Ничего, прожили бы! – с чисто женским укором возразила она.
– В Париже заживём! – предался он мечтам, и его глаза стали синими-синими.
– До Парижа ещё добраться надо! – спустила она его с небес на землю.
– В Батуми сядем на пароход и доберёмся! – возразил он так, что даже сам себе не поверил.
– Ох, Миша, Миша… – простонала она, безмерно усталым жестом отчаяния сдирая с волос платок, повязанный по-кубански, на затылке, – опять ты нагородил, не очухаешься!
– Чего я нагородил?! Чего?! Ё-моё! – заметался он, как мышь, со своим гениальным носом-бульбой. – Ну что мне, пойти и кланяться всякому сброду?! Кланяться, да?! – развёл он руками, как шут в цирке.
Она и любила его за это – за непомерную гордыню, за гениальность, за лаконичность, и часто думала, что однажды это всё обернётся против неё самой, и тогда свет станет в копеечку, но полагала, что это наступит ещё нескоро и она сумеет ещё собраться с силами.
– Не знаю… – отстранённо среагировала Тася и испугала Булгакова безучастностью.
Он замер, вопросительно глядя на неё и оценивая её терпение, он не хотел потерять её, он ещё любил её и страдал, хотя уже поглядывал на разноцветных девиц в окошко и на толстых, оплывших женщин с амурными зонтиками.
– Ладно… – поняла она всё, – ещё раз пойду у тебя на поводу. – Но сейчас уезжать нельзя. Это будет похоже на бегство, и все подумают, что ты в чем-то виноват. Попробуй обхитрить своего Гвоздырёва, а через пару недель уедем, тихо незаметно.
– Хорошо… – упавшим голосом отозвался Булгаков, – но пьесу я переделывать не буду!
И услышал предупредительный щелчок в голове, на который мог бы и не нарываться, если бы не был таким упёртым.
– Ну и дурак! – вовсе пала духом Тася.
Пришлось ему целую ночи скрипеть зубами от злости, правя и переписывая текст. Вышло кое-как, но это было лучше, чем выслушивать упрёки Таси.

***
Марианна Паничихина, действительно, родила, и новоиспеченная власть ежедневно выдавала ей семечки из расчёта три с половиной стакана дневной нормы в качестве дополнительного питания, и её мать принялась торговать ими на вокзале рядом с Тасей и неизменно передавали привет Булгакову, которого с подобострастием называла «наш товарищ главный комиссар-писатель страны», чем неизменно вгоняла его в краску и заставляла корчиться от внутренних противоречий. Тася же смеялась от души: «Наконец-то тебя кто-то признал!» А ещё добавляла: «Лучше так, чем никак!» – и нагло показывала язык, но он-то знал, знал, что она его обожает!
А ещё через день, когда Булгаков собирался на проклятую службу, к ним вежливо, но настойчиво постучали, и когда Тася открыла, в комнату вместе с караулом, словно задранный петух, влетел Сильвестр Калистратов, воинственно крепя портупеей, и спросил, грозно шевеля тараканьими усами:
– Где вы сегодня ночевали, товарищ Булгаков?
Булгаков, который ещё не надел штаны, спрятал голые ноги под стол и прикрылся веником.
– Как… где?.. – откашлялся Булгаков и почему-то виновато оглянулся на жену.
Тася сделала квадратные глаза, и гремя посудой:
– Дома, в родной постели…
Булгаков на всякий случай жалобно шмыгнул носом, мол, пожалейте заранее, я ни в чём не виноват, я всего-то тихий, скромный бывший ампутатор конечностей белой армии, с огромными, чрезмерно огромными писательскими амбициями, попавший к вам в лапы по огромнейшему недоразумению судьбы, но я исправлюсь в самое ближайшее время и буду любить советскую власть, как родную маму, до гробовой доски.
– А кто это может подтвердить?!
В этот момент Булгаков пожалел о том, что всеми фибрами души презирал лунных человеков. Они бы сейчас, за отсутствием револьвера, ой, как пригодились бы, наваляли бы этим, а его с Тасей перенесли бы в его любимый Париж, на бархатную Ривьеру, в ванну с шампанским. Но общаться с ними он ещё не умел и представлял этот механизм чисто утилитарно: нажал – щёлкнуло, и эффект налицо, а получалось, как всегда, в этой никчемной жизни, с крайней безнадёжностью и низкой эффективностью, и он в очередной раз влип по уши из-за того, что не разобрался в своей душе и ни с кем не умел договариваться.
– Моя жена Тася… – невольно простонал Булгаков и едва не выдал себя с головой. – Соседи... А… ещё Сан Саныч, мы с ним до полуночи чаи гоняли.
– Кто такой Сан Саныч? – мрачно спросил Сильвестр Калистратов, шаря взглядом по комнате.
– Это мой кот, – заступился за него Булгаков.
– Шутить изволите, – по-свойски среагировал Сильвестр Калистратов. – Одевайтесь, надо дать показания по смерти Арнольда Карловича.
– Что… Арнольд Карлович умер?.. – подскочил Булгаков в поисках штанов, стараясь скрыть огромнейший восторг, которое охватил его, и хотелось приплясывать и сбацать гопака.
– Застрелен в полночь в старой крепости, – мрачнее тучи сказал Сильвестр Калистратов, догадываясь, почему радуется Булгаков.
– А-а-а.. – едва не проговорился Булгаков, но вовремя прикусил язык: Аронов-то как раз жил в районе старой крепости, банальней совпадений не бывает.
Булгаков почему-то подумал именно о нём, но ещё ничего не сопоставил, не осознал, не умел он ещё так быстро реагировать, как лунные человеки, а лунные человеки пока не обучили его ничему стоящему, кроме непомерного испуга, повторения которого он не беспочвенно избегал.
И они поехали в страшное ЧК, где уже выстроилась очередь из страстно желающих добровольно дать показания на всех подряд и против всех подряд. Булгаков предстал перед следователем Арбазаковым, чернявым с усиками, высоким человеком в косоворотке.
– Как выяснилось, Аронов с женой не справлялся, – доверительно сказал следователь Арбазаков. – Что вам известно по этому поводу?
Булгаков показалось, что он весело подмигнул ему.
– В каком смысле? – не понял Булгаков и на всякий случай прикинулся идиотом: оттопырил губу и закатил глаза.
– В том самом, и водил к ней любовников.
– Ах! – искренне воскликнул Булгаков, возвращаясь в собранное положение и изображая сожаление.
Он не знал о трагедии в семье Аронова, он всего лишь один раз мельком видел его жену, и надо сказать, что она произвела на него сильное впечатление. Женщины, увы, не отвечают за свою южную внешность, которая у Сары была крайне обольстительная.
– Я… к ней не ходил, – рефлекторно отрёкся Булгаков голосом ангела.
А зря. Он не мог знать особенности Сары. Перед тем, как лечь с очередным любовником в постель, она плевала ему в лицо: мстительно и внезапно. Виталий Жигарев ему рассказал: «Представляешь, ты стоишь неглиже, а тебе в лицо плюет женщина в таком же положении. Какова твоя реакция?» Как Аронов спасал свою Сару, одному богу известно. Но он спас её от множества проклятий и местей, износился и поседел на такой работе.
– Мы знаем, – сказал следователь, – поэтому и беседуем с вами в кабинете, а не на дыбе.
Сара была столько же глупа, как и красива: с копной чёрных-пречёрных иудейских волос, с матовой, гладкой кожей цвета корицы и безразличным выражением на кукольном лице. Аронов привёз её из Одессы, и что это ему стоило, знал только один он. Они были явно не пара из-за разности вкусов и интеллектов: Аронов любил черноморскую селёдку под луком, а Сара – одесский фаршмак на черносливе; Аронов предпочитал – бульварный водевиль с канканом по-польски, «с перчиком», а Сара – высокую оперу и томительные взгляды любовников, послушные музыке.
В полдень Булгакова отпустили. Выяснилось, что из всех знакомых Гвоздырёва, отсутствует один Аронов Давид Маркович. Кроме этого пропала его жена, лошадь и бричка у соседа.
– У вас есть оружие? – спросил на прощание следователь Арбазаков.
– Нет, и не было, – честно-пречестно испугался Булгаков, – я служил хирургом, – он даже показал свои мягкие, нежные руки интеллигента, протянул их, словно для того, чтобы на них защелкнулись наручники.
– Да, да… мы знаем, – отмахнулся следователь Арбазаков, мол, идите уже, иди…
И Булгаков понял так: всё успеется, Кавказ, конечно, большой, но из него ещё никто не сбегал.
– Врачам в госпиталях не положено оружие, – доверительно сказал Булгаков.
– Да у вас такого и не могло быть, – пояснил ему тогда следователь Арбазаков, – потому что Гвоздырёва застрелили из мелкокалиберной винтовки американского производства.
У Булгакова мгновенно пересохло в горле. Он вспомнил, что Аронов охотился на перекатах именно с мелкокалиберной американской винтовкой и подкармливал дикими утками свою ненаглядную Сару. Булгаков сам однажды ходил с ним на охоту и «заработал» утку, которую они с Тася сожрали с потрохами.
О той охоте Булгаков следователю ничего не сказал, зачем ему знать лишнее; однако если найдётся свидетель, то уже не отвертишься, но Аронова предавать не стал из принципов, из-за неприязни к новой власти.

***
Ещё через сутки выяснилось, что, оказывается, Гвоздырёв потопил пьесу Булгакова не из-за каких-то там высоких идеалов, которыми проникся на подводных лодках, и пролитой революцией крови, или из-за долгих, изнурительных диспутов в поисках философских камней в кругу столь же горячих единомышленников, а из-за того, что был одним из тех «турок», которые тайно посещали Сару и предлагали ей бежать в Турцию, а потом дальше – в Европу. В его одинокой комнате, которую он снимал в районе осетинского аула, нашли чемодан с церковными крестами и царскими червонцами, а также любовные записки от Сары.
Но это была большая партийная тайна за семью печатями, Сильвестр Калистратов случайно проболтался и тут же, спохватившись, взял слов с Булгакова, который абсолютно случайно забежал в его кабинет за подписью на документ:
– Ты же, смотри, никому ни-ни! – И выпучил глаза, изображая всю строгость партийной дисциплины.
Виталий Жигарев, который, видно, был свидетелем многих идейных разборок, нервно засмеялся, выказывая большие белые, словно сахар, зубы:
– Тоже мне тайна. Да об этом уже весь рынок с утра трещит!
– Тем более!!! – каменея, произнёс Сильвестр Калистратов и покосился на револьвер в кобуре.
Булгакову было не до их субординаций, но он клятвенно пообещал держать язык за зубами и, приплясывал от счастья, побежал домой, где только и мог высказываться вслух:
– Я же говорил! – закричал он, как полоумный, с порога. – Пьеса идеологически выдержана верно!
И снова переписал её на прежний лад, добавив кое-какие пикантные подробности из жизни Марианны Панчихиной, но это была уже просто весёлая игра ума, и Булгаков развлёкся. Вот и вся идеология, саркастически думал он, но ни с кем, кроме Таси, не делился своими мыслями из опасения ябед в ревкоме.
По Старо-Грузинской дороге, в теснину гор и мутной реки, выслали погоню. Но толку от неё. Тогда стали звонить в Батуми, однако связь была такой, что легче было послать ещё одного гонца, что и сделали от безнадёжности на успех.
– Поймают или не поймают?! – гадали они с Тасей и места себе не находили.
Не поймали. Аронов со своей Сарой как в воду канул. В предгорье нашли дрожки и лошадь, мирно пасущуюся у реки; и в Батуми он не появлялся, и море не переплывал, и вообще – испарился, отстреливаясь из «мелкашки», словно дух великих кавказских гор. Решили, что он ушёл в Турцию тайными горными тропами, на этом и успокоились.
А в понедельник к своему удивлению Булгаков увидел в коридоре Горского народного художественного института великолепного Гая Пирса, старого знакомого журналиста из «Вашингтон пост». В восемнадцатом он был прикомандирован в германскому штабу, но совал свой американский нос во все дела города и даже был по совокупности приговорен германским трибуналом к расстрелу, однако чудесным образом бежал в туманный Альбион, чтобы через пару лет вынырнуть здесь, в самом пекле России, охваченной гражданской войной.
– Привет! – загремел великолепный Гай Пирс на всё революционное учреждение, демонстрируя, что он никакой не заморский шпион, а честный-пречестный журналист, хотя и буржуазного толка, зато сочувствующий.
– Здорово, Гай! – тоже обрадовался Булгаков и расплылся до ушей.
– Тю-тю-тю… – как с уткой, заговорил с ним великолепный Гай Пирс на чистейшем русском языке с нижегородским акцентом, словно был с Поволжья, а не явился весь из себя с Уолл-Стрит, где все ходят чинно и благородно в галстуках и на цыпочках, как их далёкие пальцеходящие предки. – Я теперь не Гай Пирс, – опасливо оглянулся он по сторонам. – Я Давил Мачабели! – доверительно шепнул он на ухо Булгакову. – Репортер из «Дейли стар»!
И они пулей выскочили в сквер, где в ларьке подавали чачу, пиво и чебуреки по талонам для членов профсоюза работников культуры горских народов.
– Чача ваша… – чрезвычайно кисло поморщился великолепный Гай Пирс, сиречь Давил Мачабели, – как наш виски, только лучше.
И Булгаков усмотрел в этом политес в сторону новой власти, попытку водить его за нос, ничего не понял и вопросительно уставился на великолепного Гая Пирса, то есть Давила Мачабели, выпучив свои белые глаза и навострив нос с бульбой на конце: неужели Гая Пирса, то есть Давила Мачабели, подготовили, как мормонов, говорить только хорошее насчёт советской власти? Вот у кого надо поучиться душевному равновесию, а не исходить желчью. Насчёт чачи он не был согласен, потому что после лакомой русской водочки, чистой, как слеза, и вкусной, как нектар мальтозы, этот вонючий напиток был предназначен разве что для грязных ишаков в горах.
– Гай Пирс умер! – сказал великолепный Гай Пирс, то бишь Давил Мачабели.
– Давно? – крайне удивился Булгаков, задорно показывая на него пальцем, мол, ври да не завирайся, я тебя вижу насквозь.
– Намедни, – в тон ему подмигнул великолепный Гай Пирс, то бишь Давил Мачабели.
Булгаков сделал вид, что поверил, что так и надо по соображениям шпионского кодекса чести, и удовлетворился. В принципе, литературный образ журналистского пройдохи с американским душком уже был создан, больше ничего не надо было ни убавлять, ни добавлять, а где он там выскочит, в каких романах, одному богу известно.
– Как там Киев? – не удержался он от глупого любопытства.
– В Киеве всё хорошо, – деловито сообщил великолепный Гай Пирс, то бишь Давил Мачабели. – Можно ехать. Но вряд ли доедешь, – швыркнул он идеальными зубами, вычищенными американской зубной пастой, имею в виду, прежде всего, хаос гражданской войны, царящий на огромном пространстве от Владикавказа до Киева; и власть там разная и люди – тоже, а главное неразбериха – полнейшая.
Булгаков ностальгически вспомнил литературный мир Киева, вокруг которого он с упоением крутился, не зная, как войти в него. А великолепный Гай Пирс с тех пор не изменился: как был длинноногим красавчиком с неизменным флоридским загаром, таким и остался. Баб вокруг него всегда роилось больше, чем мушек вокруг лампы, и он был счастлив, как султан в гареме, и плакал тот «фонтан-слез» горючими слезами.
– Я думал, ты уже умер! – признался Булгаков с завистью к сладкой американской судьбе, о которой он даже и мечтать не мог.
– Я пробираюсь в Иран, там намечаются большие дела, – похвастался великолепный Гай Пирс, то бишь Давил Мачабели.
– У тебя есть виза? – удивился Булгаков, представляя весь длинный путь от Америки до Ирана, не менее опасный, чем до Киева.
– У меня всё есть! – молодецки похлопал себя по карману великолепный Гай Пирс, то бишь Давил Мачабели.
И Булгаков подумал о зелёных американских долларах, которые, как золотой ключик, открывали любые ворота и решали все проблемы.
Великолепный Гай Пирс был одет с иголочки, как настоящий лондонский денди. И даже жилетка и белый воротничок были свежими, словно только что с магазинной полки. Чувствовалось, что у него водятся деньжата, но самое главное, он нахально жил и существовал под вымышленным именем и ничего не боялся. Когда Булгаков понял это, то похолодел. Не дай бог, Гаем Пирсом займутся в ревкоме или в ЧК, и доллары не помогут, от смертной тоски и безысходности он всё и вся сдаст и даже расскажет то, чего никогда не было и в помине.
– Я заехал по пути осветить вашу революцию! – словно прочитал его мысли великолепный Гай Пирс, то бишь Давил Мачабели на испуганный взгляд Булгакова.
Булгаков же, расчувствовавшись, хотел сказать, что когда-то великолепный Гай Пирс был для него эталоном писателя, почти как Фолкнер или Вашингтон Ирвинг, но передумал из-за опасения ляпнуть лишнее, кто его знает, как и чем теперь дышит великолепный Гай Пирс по фамилии-отчеству Давил Мачабели. Может, он совсем продался ЧК, и можно влипнуть. На самом деле, великолепный Гай Пирс не написал ни одного романа, даже – жалкого рассказика, но кто-то из знакомых шепнул зачарованному Булгакову, тогда ещё юному и неопытному в литературе, что журналист намеревается ваять нечто эпохальное о гражданской войне в США; и он с тех пор глядел на него, как на небожителя, совершенно забывая, что время судит только по написанным романам, а не по намерениям прославиться.
Великолепный Гай Пирс абсолютно ничего не замечая, отстранился, посмотрел на Булгаков безмятежным взглядом человека, не обременённого страданиями революции, и сказал всё так же громогласно, как мачо в немом фильме:
– Я сейчас занят, а вечером мы с тобой в «Магнолии» всё обсудим и вспомнил наше любимый Киев.
У Булгакова не то что на ресторан денег не было, ему даже на буханку хлеба не хватало, но он согласился, понимая, что только так может насладиться разговорами о любимом Киеве, а там, глядишь, и Батуми станет реальностью.
А ещё он понял, что с таким взглядом на жизнь, великолепный Гай Пирс продержится считанные дни, что ещё чудо, что им, при всех его кремлёвских индульгенциях, не заинтересовался ревком и ЧК, что его не заковали в наручники и не спустили в подвал, где наглые крысы шныряют, как воробьи на асфальте в центре городского парка.

***
– Если так дальше пойдёт, – в запале воскликнул Рудольф Нахалов, – я умываю руки!
Они с комфортом падишаха плыли в Батуми. В хрустальных бокалах плескалось красное вино, которое прислал гостеприимный шкипер Курцбарг, на блюде был нарезан сыр «пармезан», а вазе возлежал нежнейший и сладчайший виноград «ризамат».
Шкипер Курцбарг тоже был из их вотчины, но какой епархии никто толком не знал. Скорее всего, узкоспециализированным на всякий пожарный, когда нужно исправить ситуацию. Но дело своё ведал и любопытный нос никуда не совал, а тихо-скромно крутил штурвал и обслуживал черноморское побережье, в политику не лез и с чертями не заигрывал. О таких многозначительно говорят: «технический специалист с чрезвычайно широкими полномочиями».
Официант также принёс бутылку «Тифлиси Марани» и тонкие ломтики байоннской ветчины.
– Ещё не всё потеряно! – напомнил Ларий Похабов, пальцем пробуя коньяк на язык и находя напиток даже очень полезным в плане чистки сосудов. – Военно-Грузинская дорога открыта!
– Он ведёт себя, как полный идиот! – никак не мог утихомириться Рудольф Нахалов, поглядывая с высоты своего роста на низкорослого, широкоплечего Лария Похабова, мол, ты тоже не доезжаешь, хотя и главный.
Однако стоило тому открыть рот и выпустить пару эпохальных идей, как Рудольф Нахалов сдувался, как шарик. Он не умел ещё мыслить глобально, а удовлетворялся тактикой, и радовался, как щенок, цыплячьей косточке, когда его бесплатно учили уму-разуму.
– Да, согласен, но это люди! Они все такие! Ещё будет Батуми и куча всяких неприятностей! – ему надоело перечислять очевидное, он затянулся мексиканской сигарой, которая помогала ему перенести качку.
– Он не доживёт до Батуми! – вспылил Рудольф Нахалов. – У него нет шансов. Связаться с американцем!
Ларий Похабов задумчиво посмотрел на него:
– Ладно! – почмокал толстыми губами. – Доносы не возбраняются!
Он предпочитал цветочные ароматы южной Европы. Местные вина были грубы и примитивны, как невысокие горы Абхазии. А вот коньяки были хороши, мужские и грубые, они были подстать холодному морю и местному населению, заросшему жесткими, кучерявыми волосами по самые ноздри.
– А как же мораль? – делано удивился Рудольф Нахалов, иронически задирая брови и опуская углы рта, мол, журавль в небесах всегда лучше синицы в руках!
– У меня плохое воспитание, – признался Ларий Похабов. – К тому же я болен сердечной болезнью, – он показал на свой правый глазик с растёкшимся зрачком. – Я полагаю, что в дальнейшем при том, что здесь творится, ему часто придётся этим заниматься, – цинично добавил он.
И для Рудольфа Нахалова всё встало на свои места, а ведь он только сомневался, Ларий же Похабов разложил всё по полочкам и расписался в приказах.
– Ну пусть пишет, – согласился он, – кто мешает?
– Пусть пишет! – деловито кивнул Ларий Похабов. – А я пока подумаю! – И посмотрел в иллюминатор, за которым виднелся зелёный, крутой берег, однообразный, как вся земная, не очень разнообразная и крайне утомительная жизнь.

***
И действительно, когда казалось бы, что всё уже налаживается и господь Бог готов носить на руках, Булгаков прибежал домой с трясущимися руками и сжёг во дворе последний вариант пьесы, против которой яро выступал Гвоздырёв.
– Что случилось?! – побледнела Тася.
– Ты не представляешь, кого я сегодня встретил в редакции института! – обернулся он белыми глазами.
– Кого же?! – ещё пуще испугалась Тася.
Она этого и ждала, она знала, что этим кончится – полным крахом всей их непутёвой, хотя и счастливой, молодой жизни. Надо было бежать в Саратов, думала она, да где он теперь? Нет: отчизна, родина, патриотизм! Все лозунги ничего не значат, если жизнь дорога!
– Ты помнишь, Гая Пирса?
– Гая Пирса?.. – старательно наморщила она лоб, хотя, конечно, помнила, потому что он ей дюже нравился, и подозрительный Булгаков готов был учинить сцену, если бы Тася дала повод.
– Да! – в раздражении сказал он, давая понять, что он не такой наивный дурак, как кажется с первого взгляда.
– А-а-а… Этот тот, такой… – сделал она изумлённое лицо, которое он страшно любил и ревновал ко всем проходимцам типа американца.
Она ещё не потеряла милуй, влекущую девичесть, королевский поворот головы и её шикарная копна волос и кожа цвета оливкового масла, страшно волновали Булгакова.
– Да, – иронично подыграл ей Булгаков, – высокий, длинный, как раз такой, каких ты любишь!
– А что он здесь делает?! – удивилась она, пропуская его инсинуации мимо ушей.
Великолепный Гай Пирс представился им в Киеве репортёром из Военного пропагандистского бюро Америки, он писал также и для Бюро военной прессы в Германии под именем Бориса Верле и периодически наезжал к Петру Тыклавкину, секретарю СП Киева за новостями, и они слушали его, открыв рот – заграница как-никак, райские кущи!
– Служит, – язвительно объяснил Булгаков, – как же! Только он теперь не Гай Пирс!
– А кто?.. – окаменела она, чтобы не дать повода вспомнить Булгакову прошлое и её невинные шалости с тайными рукопожатиями, когда они шли жаркой украинской ночью по Бибиковскому бульвару и Тася сунула руку в карман великолепному Гаю Пирсу, и он чувственно сжал ей руку с намёком на тайное свидание; конечно же, ни о каком продолжении не было и речи, это был один из редких моментов слабости, который могла себе позволить любая красивая, крайне самоуверенная женщина, влюбленная равно настолько, насколько это возможно, чтобы не нарушить идиллию семейной жизни.
Кстати, она так и не поняла, знал ли Булгаков о её симпатии?
– Давил Мачабели! Репортер из «Дейли стар»! Стало быть, предатель! Стопроцентный предатель! Я их знаю!
– А что это значит?! – не поняла она.
– Это значит, что мы оба смертельно опасны друг для друга, – вспомнил свою ревность Булгаков, словно она была навечно записана не невидимом манускрипте. – И ты тоже!
– Я?! – удивилась она, словно отстраняясь от него.
Булгаков едва не поперхнулся от женской наглости; он давно и безотчётно был великодушным, но это не значит – слепым, и Тася была как на ладони. Он впервые подумал и отбросил мысль о том, что она заметно стареет, как всякая русская женщина, и эти её манеры опрощаться, которые потихонечку день ото дня съедали его страсть к ней, ни к чему хорошему не вели, словно колодец непоправимо истощался без надежды на пополнение и на то, второе дыхание, которое редко кому удавалось в этой паскудной жизни.
– Что делать? – театрально, как показалось ему, ужаснулась Тася.
– Не знаю! – выпучил он свои белые от ярости глаза.
Но сил не было, сил не было, чтобы даже как следует разозлиться. Возвратный тиф всё ещё давал о себе знать приступами мудрствования; должно быть, какие-нибудь бактерии в кишечнике исторгают свои яды, думал его той стороной натуры, которая имела отношение к медицине и злила его безмерно своей конечностью формулировок.
– Пойти и расскажи всё, как есть! – сказала она не без сомнений, памятуя о ларьке на «выступе» и о щедрости новой власти, которая ей крайне импонировала.
И он понял, что зря ревнует её к прошлому и что она его личная собственность от ресниц до кончиков милых ногтей, которые она, как всякая медицинская сестра, стригла под корень, и кончики пальцев становились шершавыми, как наждачная бумага. Здесь и крылась великая скидка номер один.
– Да, и меня тут же сгоряча расстреляют! – вскипел Булгаков на фортепианную неразумность жены. – А при наличии документа, не посмеют. Это даже для революции подло… Но писать надо!
– Ну так пеши! – подстегнула она его.
И он ещё больше обрадовался тому, что зря её ревнует, и на душе у него, как к медицине, с этой стороны отлегло.
– И напишу! – набычился он, понимая, что делает дурной поступок, потому что надо было предать, а он поначалу не переваривал этого, считая поступок неблагородным.
– И напиши! – подзуживала она.
– И напишу! – твёрдо пообещал он, словно откладывая жизнь на потом.
Он сел и ловко накатал десять страниц убористого текста. Тася прочитала и сказала, сжав чувственные губы, которые он любил, как первые снежинки в ноябре:
– Не поверят!
– Пока буду проверять, мы с тобой уже в Батуми укатим! – самоуверенным тоном пообещал Булгаков. – Иди сюда!
– Вот ещё! – сказала она мило, по-девичьи, делая обходной манёвр.
Он попытался её поймать. Но она оказалась ловчее и ускакала на кухню.
– Ладно… – удовлетворился он, укладывая рукопись в жёлтую папку с красными тесёмками.
– И то правильно! – крикнула она, выглядывая поверх занавесок. – Господи, спаси и пронеси! – и перекрестилась, глядя на свечу и икону в тёмном углу, хотя бога не до конца верила, с детской оглядкой на саратовскую жизнь, где всё было не так, а многозначительнее.
Свечка одобрительно мигнула, и Тася со зла показала ей язык.

***
Булгаков побежал к следователю.
Следователь Арбазаков крайне внимательно прочитал первую страницу и сказал веско, с тем акцентом, который отражал превосходство народной революции над невежественными белыми врагами, плетущими интриги:
– То, что он не Давил Мачабели, а Гай Пирс, нам известно. – И Булгаков понял, что крайне опростоволосился. – Но вам отдельное спасибо. А вот то, что вы пишете о его киевских делишках, попахивает настоящим шпионажем в пользу Германии. Выходит, он нам здорово навредил и даже способствовал захвату города махновцами!
У Булгакова, который уже извёлся, больше, конечно, за Тасю, чем за себя, под ногами разверзлась пропасть. Он хотел совсем не этого. Он хотел, чтобы Гая Пирса тихо-мирно взяли за белые ручки и просто выслали бы в его сраную Америку, подальше от России. А о шпионаже он и думать не думал; а оно вон как вывернулось. Как бы не стать к одной стенке с Гаем Пирсом, испугался он и страшно, до дрожи в коленках, пожалел о доносе.
– И что теперь?.. – спросил он осторожней осторожного.
– Теперь мы его, конечно, же арестуем, ну, а дальше революционный суд решит его судьбу. А вам, товарищ Булгаков, большое спасибо! Вы правильно поступили! – и следователь Арбазаков чувственно пожал Булгакову руку, но глаза у него оставались холодными, как у африканского льва в буше; и Булгаков понял, что пропал, что надо бежать сегодня же ночью, иначе придут и шлёпнут на всякий случай заодно с Гаем Пирсом, оправдаются защитой революции, и большая метафизическая точка!
На их месте я точно так же поступил, подумал Булгаков, стараясь унять дрожь в коленках.
– А можно его просто, незаметно, бочком, посадить на пароход, и пусть катит… – предложил он.
– Куда-а-а? – на хорошо поставлено обертоне удивился следователь неразумности Булгакова.
В детстве следователь Арбазаков играл на трубе и испытывал душевные подъемы, но теперь забыл об этом, словно времена напрочь изменились.
– К себе домой… – наивно добавил Булгаков и сделал преглупое лицо патологического идиота, ничего не понимающего в текущем процессе борьбы с контрреволюцией.
Чего взять-то с бедного хирурга, не выходящего из операционной? Но, во-первых, у него не получилось, как у Джорджа Валентина, складно соврать, потому что он имел дюже интеллигентный вид, а во-вторых, и так всё было ясно: один враг топит другого из-за банальной телячьей души: сегодня не я, а – он; ну да недолго обоим рыпаться, думал Булгаков, понимая, что в глазах красных командиров в любом случае выглядит потенциальным врагом.
Следователь Арбазаков внимательно посмотрел на Булгаков, на дюже честные глаза и нос картошкой, и, кажется, раскусил его. У Булгакова же рефлекторно дёрнулось в мошонке; он знал эти опасные моменты: или пан или пропал; судьба висела на волоске. Однако в этот момент в комнату с криком:
– Товарищ Арбазаков! Товарищ Арбазаков, белые! – Влетел дежурный. – Триста штыков, прорвались по грузинской дороге! Шпарят артиллерией по вокзалу.
И словно в подтверждении, вдали грянул артиллерийский залп, и качнулась земля вместе с городом, долиной и горами.
– Что?! Как?! – в страшном волнении закричал Арбазаков, схватил револьвер и выскочил вслед за дежурным.
В окно ударил нестройные выстрелы, зазвенело стекло. Булгаков рухнул на пол и юркнул за сейф с бумагами. Несколько тяжелых свинцовых пуль разбили графин и телефонный аппарат на столе. Здание ещё раз тряхнуло, сильно запахло камфарой и миндалём. Кашляя и задыхаясь, Булгаков схватил свою папку с бумагами и кинулся бежать. В дымно-пыльном коридоре вповалку лежали раненые и убитые. На крыльце Булгаков увидел бездыханное тело Арбазакова. Его косоворотка была в чёрной крови, красивое лицо, которое не верило Булгакову, ещё было ожесточено боем, но уже принимало то посмертное благородство, в которое переходят люди.
Как ни странно, Булгаков испытал облегчение оттого, что больше никто не знает его тайну, и кинулся бежать по городу в полной абстракции, чудом уворачиваясь от каких-то странных бородатых всадников в черкесках и с саблями наголо, и рвал, и рвал содержимое жёлтой папки с красными тесёмками. Возле Главного Революционного банка на Лесной улице, который полыхал, как огромнейший костёр до небес, он очнулся от криков:
– Мишка! Булгаков! Да стой ты, чёрт, доходяжный!
Его нагонял и никак не мог нагнать «рено», выкрашенный в грязно-зелёный полевой цвет армии. За рулем сидел никто иной как великолепный Гай Пирс.
– Да стой же!
Булгаков бросил в пламя остатки папки и заслонил её так, чтобы не было видно, как горит свежее заглавие: «Донос на германского шпиона Гая Пирса…»
– Прыгай! – крикнул, притормаживая, великолепный Гай Пирс. – Прыгай!
Булгаков прыгнул и оглянулся: предательское заглавие с жадностью поглотило пламя; и они понеслись дальше что есть мочи. Со всех сторон то ли хлестали выстрелы, то ли ветер свистел в ушах. Возле дома великолепный Гай Пирс притормозил, не выключая двигатель:
– Хватай жену, и мы в дамках!
Булгаков и сам сообразил. Кинулся по комнатам, в одну, в другую, но Таси нигде не было.
– Она на вокзале! – выскочил он, но там, за Тереком, гремело и хлестало так, что страшно было.
– Куда?! – остановил его великолепный Гай Пирс. – Куда?! Убьют чёрта! Дай бог, она спряталась! Отсидится!
– Без Таси я не поеду! – обречённо упёрся Булгаков, и словно постарел на десять лет.
– Дурак! Шанс единственный! – внушал ему великолепный Гай Пирс. – Если она погибла, то теперь уже всё равно, а если ей повезло, то придёт домой. Напиши ей записку, что ты в Батуми. Она приедет!
– Точно?.. – поднял на него глаза Булгаков, полные ужаса и тоски.
Впервые он понял, что делает что-то не то, не по совести, преступает черту, но по-другому не получалось.
– Зуб даю! – крикнул великолепный Гай Пирс, зыркая по-воровски. – Чтоб я сдох на месте! Чтоб я провалился сквозь землю! И сгорел заживо!
Поскольку великолепный Гай Пирс не сдох, не провалился и даже не сгорел заживо, Булгаков написал записку, положил её на самое видное место в спальне их низкорослой мазанки, в которой они были счастливы целый год, и прыгнул в машину:
– Погнали!
Если бы только он был внимательней, если бы доверился своему чутью, то за внешним обликом великолепного Гая Пирса, в те редкие моменты, когда скорость мышления совпадала с движением души, к своему удивлению обнаружил бы Рудольфа Нахалова, те же длинные ноги в фасонных штиблетах и глуповатое лицо недоросля, да и великолепный Гай Пирс не любил одежду с клетчатым рисунком ткани, но времени разглядывать и анализировать у Булгакова не было. Все четыреста сорок километров, которые они неслись до Батуми промелькнули, как во сне. В полночь он был на месте.

Глава 4
Договор с дьяволом. 1919-20. Батуми

Его любимая и ненаглядная саратовская Горгия вначале подала весточку, что жива и здорова, а потом и сама явилась ровно через две недели, аки ангел во плоти, как и предрёк великолепный Гай Пирс.
Булгаков вздохнул с таким облегчением, что сам себе удивился, и был счастлив, как в далёком тысяча девятьсот восьмом, когда впервые увидел её в Киеве на Владимирской горке, показывая город.
Оказывается, кто-то видел, будто бы Булгаков кинулся в пламя банка на Лесной улице и якобы сгорел заживо от горя и безутешной любви.
Больше всего Тасе было жалко ларёк на «выступе», который разбило первым же снарядом, и ей пришлось прятаться в рыбном подвале, где воняло так, словно там сдохла вся рыба Чёрного моря.
Была ночь любви и тяжёлого примирения, и он дал себе слово, что никогда-никогда не бросит её, что бы ему это ни стоило, особенно в Париже, если они, конечно, в него попадут.
Несколько дней они не выходили из квартиры, пока не подъели всё съедобное. Потом Булгаков поплёлся на набережную имени товарища Жан-Поль Марата, в редакцию местной газеты «Новый Кавказ», где его кормили обещаниями взять хотя бы внештатным журналистом за три копейки в час.
В редакции пахло вездесущей рыбой и кислым местным вином, к которому Булгаков уже успел приобщиться, по углам шныряли жирные кавказские мыши с чёрными усами и наглыми мордами супостатов.
– Ты можешь, конечно, писать, – налил ему стакан вина дурно пахнущий, человек с запашками чаморошного диктатора, по фамилии Дукака Трубецкой.
Казалось, что белая кость Дукаки Трубецкого презирала все расчески мира, и он из принципа ходил такой, похожий на огородное пугало с ближайшего кукурузного поля, разве только что только разило от него застарелым потом. А ещё он носил большие английские наручные часы и демонстративно смотрел на них каждые полчаса, дёргая при этом маленькой головкой, словно ходиками. С кого он их снял, было известно одному богу.
Булгаков вначале думал, что белые нарочно оставили Дукаку Трубецкого, чтобы вернуться и навести порядок железной рукой контрреволюции, а оказывается, Трубецкой был меньшевиком, два года сидел в местной кутузке «за политику», и едва выжил, потеряв все зубы и нижние рёбра, но под воздействием пропаганды большевиков напрочь перековался, привык к экзотическому городу, его жителям и даже носил чоху, правда, с тельняшкой и русскими офицерскими сапогами. Расспрашивать, кто он такой по сути, Булгаков не решался, полагая, что они здесь с Тасей временно, а знать лишнее не полагалось, вдруг белые вернутся и спросят, а что ты здесь делал, как на духу? А с меня довольно одного доноса, горестно каялся Булгаков; и у него, как и доселе, начиналась мелкая дрожь в коленках, а в животе поселилось урчание, слава богу, кишечник был пустой, как Сахара в июле месяце.
– Давай тему, напишу! – живо подхватился бежать он, забыв о вине, ради которого и заскочил сюда.
– Дело не в этом! – нервно закричал лохматый Дукака Трубецкой. – Можно осветит революционный порыв наших братьев по союзу с московским пролетариатом, – но чем я буду тебе платить?! Чем, скажи, друг?!
Казалось, он вдруг стал честен от природы вещей, просто, потому что его просветило. И в его мелкобуржуазных глазах бывшего петербуржца и вообще, северного человека, выпендрёжника, почти неандертальца и лопаря-скандинава, засветилась неподдельная гордость русского человека за свершившийся мировой переворот, горы за спиной и море за обрывом, которые теперь тоже приобщены к революции, как её вещественное доказательство.
– Ничего не надо! – в тон ему закричал Булгаков, опорожнив стакан и поставив его на стол так, что он просил добавку, разевая рот.
– Рыбой могу! – предложил, размахавшись руками лохматый Дукака Трубецкой, но вина не налил, хотя на столе у него стоял огромный кувшин, истекающий по бокам влагой. – Возьмёшь рыбой? – повесил он тишину от самой необычности фразы.
– Возьму! – расплылся до ушей Булгаков на барское предложение и захихикал в унисон, как радостный филин в чаще, потому что Дукака Трубецкой ему нравился, хотя и был проходимцем средней руки.
Всё было необычно: щедрость и барские замашки, а оказалось, что красная армия освободила Минск от польских оккупантов, и Дукака Трубецкой на радостях гулял.
Рыбу предлагали впервые. Рыбой кормили только штатных репортёров. Прошлый раз выдали три крохотных арбузика, баклажанов, урюка и половину овечьего сыра. На этом они с Тасей и протянули целую неделю и продержались бы больше, да Тася закатала мировой скандал, мол, нечего ждать у моря погоды, иди пробивайся, и вытолкала взашей. А Булгаков всего лишь переживал, что обмишурился перед Гаем Пирсом, и надеялся, что тот ничего не понял и ничего не заметил, да и правда, Гай Пирс пропал, как в воду канул со своим грязно-зелёный «рено»; наверное, подался в свой Иран, с облегчением решил Булгаков и едва не перекрестился на закатное, великолепное море, пылающее под солнцем. Но чтобы остаться здесь и скоротать свой век – его тошнило в основном из-за чёрных абреков, которые бродили, как потерянные, средь великолепной южной природы.
– Четверть пуда. Нет… треть! – великодушно поправился Дукака Трубецкой, глядя в тоскливые, белые глаза Булгакова, который от голода дошёл до ручки.
Весть об очередной победе советской власти Булгакова, конечно, потрясла. Он мечтал продержаться в неведении хотя бы ещё чуть-чуть, ещё немножко, намекая, что отныне у него такая же судьба, как и все предыдущие, но она, сука, всё равно выводила в другое неизведанное русло.
– Насыпай! – махнул Булгаков, сообразив, что ему попёрло со жратвой, – я домой отнесу, у меня там жена голодает! А масло дашь? – обнаглел он на правах новичка.
– Дам! – неожиданно расщедрился Дукака Трубецкой, выписывая накладную в спецсклад, – но за масло придётся отработать. Сбегаешь ещё на плавбазу. Там план на пятьдесят шесть процентов перевыполнили. Представляешь! – он счастливо мотнул антиимпериалистическими сальными кудрями.
Плавбазой с гордым названием «Революционный Посейдон» именовалась английская шаланда «Египтянин», конфискованная у англичан где-то в районе Пицунды, где они вели разведку против красных революционных сил, ну, её и поймали самой настоящей рыбацкой сетью и под радостные крики голодьбы притащили в Батуми. На «Революционном Посейдоне», в отличие от обычных лодок, был керосиновый холодильник, поэтому на «Революционный Посейдон» в море сдавали улов. И Первый революционный рыбсовхоз громко именовался «Дроэба» – «Время», в смысле – мятежное, не подвластное никому и никогда!
– Экий ты скряга! – вовсе расхрабрился Булгаков, забирая редакционное направление и целенаправленно двигаясь в спецсклад, который был тут же, за стенкой.
– Это я скряга! – выскочил в коридор чаморошный Дукака Трубецкой, разевая беззубый рот. – Ну придёшь ты ко мне ещё раз! Придёшь! А я тебя ещё за своего принял!
Как классик, всякие гадости он говорил только в конце речи.
– Это за кого?! – поймал его на двусмыслие Булгаков и навострил уши.
– Поживёшь с моё, узнаешь, – пробурчал Дукака Трубецкой и счёл за благо не разворачивать полемику в скандал, который мог оказаться не в его пользу.
Главного, Ираклия Вахтангишвили, как всегда, не было. Главный разговаривал с Булгаковым ещё хуже, потому что русского языка не знал, зато был очень революционен и не в меру горяч, мог и застрелить в запале, а потом так чистосердечно, выкатывая вишневые глаза, покаяться, что его никто никогда не сажал даже за более страшные прегрешения. Ираклий Вахтангишвили, молодой, и толстый, как перекормленный щенок породы нагази, едой брезговал, вино, чачу не пробовал, даже в сторону красивых, ненасытных женщин не смотрел. Его интересовали идеи революции в чистом виде, Кант и Шопенгауэр, и он вслух читал первоисточник «Мир и воля…» козлам и баранам в горах. Он пришел на пост расстрелянного деникинцами Левана Горицавия, и в знак вечного траура поклялся вечно носить белую гёмлек и красные шельвары с чёрными лампасами. Булгаков специально ему не говорил, что чёрный – это цвет анархистов. А может быть, Ираклий Вахтангишвили знал и нарочно дразнил Булгакова и местную ЧК. Он вечно пропадал в горах и окрестностях, принося оттуда овечий запах и гарь костров. Он-то и заподозрил Булгакова в неискреннем отношении к республике и готов был самолично расстрелять, а Дукаке Трубецкому, напротив, доверял на все сто двадцать пять процентов и очень уважал за способность по-революционному правильно изъясняться на русском языке.
Булгаков понимал, конечно, что при таком положении дел, ему здесь не продержаться и года. Вокруг сновали шпики всех мастей и говорили на непонятных языках, да и в местном менталитете Булгаков изрядно запутался, а мимику, вообще, разбирал с большим трудом, как сплошную ахинею. Куда уж здесь писать о чём-либо путном, в голове у него всё ещё сидела белая саратовская сирень, и он страшно тосковал по Киеву, но ходил в порт в надежде договориться с каким-нибудь шкипером, дабы сбежать в Турцию, а там уже засесть за роман, как Алексей Толстой – в вожделённом Париже. Париж казался Булгакову литературной Меккой мира. Париж у него застрял в голове, как заноза в пятке, и был недосягаем, как Марс для Юпитера.
Булгаков закинул еду Тасе, которая лущила кукурузу на заднем дворе и имела крайне несчастный вид, и подальше от греха унёс ноги в порт, потому что Тася затеяла новый скандал из-за лояльности к новым властям:
– Если ты надумал сбежать за границу! – крикнула она ему вслед, – знай, что я найду тебя и там! – И погрозила кулачком.
Новая власть его бесила, он никак не мог через себя переступить и признать её окончательно и бесповоротно. Всё быдло, которое вылезло из революционных подворотен и начало командовать его любимым солнечным миром, будь то Дукака Трубецкой, недоучившийся студент, или всё тот же Гвоздырёв, или Сильвестр Калистратов, вчерашний завгар из Архангельска, все они видели не дальше собственного мятежного носа, но вдруг стали большими командирами и мудрыми начальниками.
Идея нелегально уйти в Турцию давно и неотлучно преследовала его. Но договориться было крайне сложно. Местные шкиперы были смертельно напуганы. Первое, что сделало ЧК, – объявила террор и расстреляла семерых контрабандистов в знак устрашения, а тех, кто помогал армии Деникина и имел глупость вернуться, посадили в тюрьму, конфисковав суда. В Турцию больше никто не плавал. На Турцию наложили табу, и опустили шлагбаум.
Первым делом Булгаков явился на «Революционный Посейдон», на который его раньше не пускали под предлогом: «Шляются здесь всякие!» И добавляли: «Вах!» вместе с презрительным жестом, обращённым к небесам. Теперь же шкипер Гоча, похожий на бочонок с китовым жиром, кучерявый и заросший щетиной по самые уши, ограничился лишь мрачным кивком, мол, знаком, чего надо? Булгаков показал ему бумагу с печатью, и Гоча сдулся.
– Ты знаешь, что здесь написано?!
Читать по-русски Гоча не умел. А что так написано в бумажке, одному богу известно. Но всё равно было страшно: на площади Шота Руставели ещё не отмыли кроваво-красное пятно убиенных контрреволюционеров.
– Откуда, дорогой, ты же читать не даёшь!
– Здесь написано, – Булгаков пробежал глазами по тексту, – что ты на своей лоханке отвезешь меня сегодня в Ардешен или Трапезунд! – Эти два названия за две недели Булгаков успел выучить, как отче наше. В Ардешен и Трапезунд бежали все русский, не согласные с новой властью. – За это я никому не расскажу, что ты занимаешься контрабандой чая и табака.
Насчёт чая и табака он брякнул так, наобум Лазаря, но попал в точку.
Гоча нехорошо выругался по-своему:
– Могитхан! Что ты за человек! Ходишь и ходишь! Ходишь и ходишь! Что ты хочешь?!
– Я хочу попасть в Турцию! – напомнил Булгаков так, словно был начальником ЧК.
До приезда Таси он много раз сидел в старом Батуми на авеню Александра Невского и мечтал утопиться, и даже перезнакомился со всеми портовыми шлюхами, но денег у него не было, кроме того, он боялся подцепить заразу, что в его положении было равносильно катастрофе. А бесплатно дискредитировать себя никто не хотел, потому что его считали последним деникинцем, маскирующимся под странного русского писателя и журналиста.
– Все хотят, – буркнул Гоча, норовя сбежать в машинное отделение, чтобы надышаться выхлопных газов, умереть и не слушать страшного русского.
Но Булгаков ловко поставил ногу на комингс и не дал захлопнуть дверь.
– Я к соседу не хожу, – покривился на всякий случай Гоча, – мне запрещено!
Он красиво и одновременно агрессивно повёл глазами в тонкой сеточке кровавых сосудов. Но Булгаков уже стал привыкать к этой восточной хитрости брать на арапа, и не попался на его уловку.
– Ходишь, я знаю, – упёрся Булгаков, понимая, как это опасно.
Даже днём в этом городе могли зарезать на виду у всех, и концов не найдёшь из-за круговой поруки, разве что в море, куда сбросили всех тех, кто не ушёл в Турцию.
– Не докажешь, – обдал его горячим дыханием Гоча. – Клянусь любимой мамой, три дня в порту ещё стоять. Ждём, когда ветер поменяется, чтобы выйти за уловом, – Гоча многозначительно показал на горы и многозначительно поцокал языком.
Он знал, что русские не разбираются в местном климате, и можно врать напропалую. Бриз менялся два раза в день, но рыбы всё равно не было, всё дело было в сезонных течениях, и хитрый Гоча берёг керосин и соляру.
– Сколько ты хочешь? – тупо спросил Булгаков. – Ты мне ни разу не ответил на этот вопрос.
Хитрый Гоча поведал:
– Я тебе отвечу, а ты меня потащишь в кутузку, в вашу ЧК, а у меня красавица жена и дети! Вах! – с досады он вынес Булгакову кувшин вина.
Булгаков только этого и ждал: с бедной овцы хоть шерсти клок. Наивная хитрость местного населения его раздражала больше всего, вместо того, чтобы сказать твёрдое «да» или «нет», тебя с пеной у рта будут уверять, что белое – это чёрное, и наоборот, и ведь докажут же, докажут, чёрт побери!
С жадностью осушив кувшин до дна и пошатываясь, он поднялся:
– Я пошёл в ЧК!
– Не надо в ЧК… – сдался Гоча, – я согласен... – За пять тысяч с носа хоть на край света! – он хитро покосился на Булгакова.
Ё-моё, и этот туда же, подумал Булгаков, как я устал.
– За пять?! – изумился он. – За пять я кого хочешь найду. Вон их сколько, а не твоя гнилая шаланда!
Вдоль причалов плескался разномастный флот Батуми. Булгаков сам бы уплыл на одной из них, если бы не боялся править и знал, где эта треклятая Турция, но утонуть в Чёрном море он боялся сильнее.
– Ну так что, идти в ЧК или нет? – ехидно уточнил Булгаков, прикрыв правый глаз и косясь на игру волн и солнца за бортом «Революционного Посейдона».
Эх, родиться бы здесь и жить абреком в горах… – подумал он, большего не надо.
– Приходи в полночь, сбегаем в твой Трапезунд! Чего там хорошего, не знаю? Я там никогда не был! Мамой клянусь! – обречённым голосом сказал Гоча, повесив свой огромный, как у орла, нос.
– Смотри, обманешь… – предупредил Булгаков.
– Зачем не веришь? – плаксиво спросил Гоча. – Не обману… мамой клянусь…
– Целуй крест! – велел Булгаков.
Гоча достал из-за пазухи крест и поцеловал. Для него это ничего не значило. По вере он было протестантом, а душе – ирландцем-лютераном. Это до поры до времени и спасало Булгакова, потому что ирландцы ненавидели англичан, а для Гочи западный мир ассоциировался исключительно с Англией. Об Америке он вообще ничего не слышал.
– Ну, смотри! – многозначительно сказал Булгаков и пошёл.
Деньги нужны были даже больше, чем даже позарез. Впервые Булгаков пожалел, что выбросил свой армейский револьвер, можно было пойти и ограбить какую-нибудь ювелирную лавку.
Он поплёлся на набережную имени Жан-Поль Марата, где часто сидел в пустопорожних мечтах пробраться в трюм любого каботажного парохода и сбежать в Париж, и сам не заметив, как, оказался в грязной, унылой таверне под вывеской Николо Пиросмани «Эй! Захады!» Вино, которое он весь день пил, подействовало-таки, и Булгакову страшно захотелось есть. На последние гроши он заказал харчо, кусок лепёшки и белого вина.
Весь день его преследовал грязные нищие, которых было полно в порту. Теперь один из них, с накидкой на голове из мешковины, прятался в тени чинары и глядел дикими глазами. Булгаков хотелось подойти и спросить его: «Чего тебе надо?» Но вначале надо было поесть.
Не успел он обмакнуть в суп лепёшку, как явились эти двое, в земной воплоти, в революционных косоворотках, рабочих сапогах, и расселись напротив, загораживая выход и не давая сбежать. Низкий и многоликий – Ларий Похабов, куратор первой категории, он же старший куратор, с русским лицом краснодеревщика, в узкополой, модной шляпе «трибли» из Парижу, и высокий – Рудольф Нахалов, младший куратор, откровенно глупый, с зубочисткой во рту вместо папиросы, весёлый и, казалось, безразличный ко всему на свете, но это только казалось.
– Я вас узнал, – сказал Булгаков на всякий случай и демонстративно, в два приёма отломил черенок у столовой ложки.
Если бы они кинулись в драку, он бы вначале ловким движением отравил бы длинного в нокаут, потому что его огромная и длинная, как утюг, челюсть, всегда была открытой, а с коренастым разобрался бы по всем киевским законам подворотни не жалеть даже своих: истыкал бы этим самым черенком от столовой ложкой. Но, к сожалению, до драки дело не дошло. Его остановил слабый запах окалины. Он сразу понял, что это она и есть – их энергия, которая выдавала их принадлежность в окололунному миру, поэтому-то длинный и употреблял большое количество одеколона, а низкий – предпочитал дорогой коньяк. И Булгаков не бросился драться, он стал хитрее, он уже был наказан жизнью, он решил подождать, чем всё это закончится.
– У нас всего лишь литературный заказ, – миролюбиво заметил тот, у которого был растекшийся глаз сифилитика, то бишь Ларий Похабов.
Булгаков за время своей практики навидался таких в Киеве. Кончали они плохо: из-за отказа внутренних органов. Чаще всего страдали головой и мозгами в ней.
– У меня депрессия, – буркнул он заплёванному полу и непроизвольно хлебнул супа. За что он полюбил местную кухню, так это за сногсшибательную остроту: в первый момент ты ничего не чувствуешь, кроме красного перца, и потом – тоже. – К том уже я под заказ не пишу! – едва отдышался он.
Он вообще никак не писал, он ненавидел себя за это, за глупостность, за самонадеянность и за то, что бездарно растрачивает время, которое, как любому земному существу, отпущено в ограниченном количестве.
– А придётся, – сказал высокий человек с откровенно глупым лицом и порочный шрам на верхней губе, Рудольф Нахалов.
– Бросьте, – пришёл в себя Булгаков, – зачем вам ещё один роман про бога, если куча Библий написано?
И кто-то предупредил его щелчком в голове: о Боге – ни слова! Это табу! Что ты знаешь о Нём? Ничего! Может, это просто белый свет? Кто его знает? Но всё равно опасно, как хождение за три океана!
– Почему сразу про бога? – удивился Ларий Похабов. – Не про бога, а про его власть! – объяснил он так, что сразу стало ясно: дело нечистое и аморальное, с двойным дном и тройными последствиями.
– Какую власть?.. – брезгливо уточнил Булгаков, справедливо полагая, что она бывает разной, даже «его».
– Чертову! – сказал Рудольф Нахалов так, словно другой никогда не было и не будет.
Булгаков поперхнулся:
– И как вы себе это представляете?! – взвился он и в три глотка запил вином.
Он вдруг успокоился и решил заработать на дефиците, на разнице мнений и взглядов, содрать с лунных по полной, пусть затем, если смогут, ловят в безумно-прекрасном Париже, где по улицам бродят нимфы и продажные писаки. Эта мысль, как молния, сверкнула у него в голове. Примкнуть к Толстому, создать писательскую коммуну, и блистать на небосклоне большой яркой звездочкой – было его тайным планом. Только что делать с Тасей? Бросить её здесь просто так, чучмекам на забаву, он и думать не хотел, хотя эта подлая мысль всё чаще посещала его: я стал уставать от неё, думал он, просто от её присутствия в этом огромной мире, в котором я, кажется, заблудился.
– Как хочешь, так и представь, ты же поэт, – насмешливо сказал Ларий Похабов и посмотрел вдаль.
Там плескалось море, летали чайки и не было предела человеческим возможностям, которые всех мучили последние сто тысяч лет: типажные женщины, деньги и слава.
И Булгаков заподозрил, что Ларий Похабов прочитал его мысли и нарочно издевается. После этого он притормозил. Кто его знает, кто они такие на самом деле, хотя разгуливать по ночам в чужих квартирах не каждому дано, а вдруг они всего-навсего беглые шпионы в революционных косоворотках и по ним плачет ЧК? Влипнешь по нехочу.
– Я никогда ничего большого не писал, – вдруг чистосердечно признался он, словно его насильно тянули за язык.
И страсть к большому и прекрасному миру литературы шевельнулась в нем, как исполинская саламандра в горном, искрящемся потоке, невидимая и ядовито-грозная, а в голове пронеслась трезвая мысль: не ври, не ври, будь мужественным до конца! Полный роман в ощущениях лежал в голове, как элементы в таблице Менделеева, надо было только сесть и работать, работать, работать, да эта сволочь не даёт передышки, думал он, имея в виду туземную жизнь на взморье, полную прекрасных тёток, безделья и беспредельной тоски непонятного толка. С этой минуты он возненавидел всех окончательно, даже свою родную Тасю, которую обожал до самозабвения.
– Напишешь, мы знаем, – заверил Рудольф Нахалов так, словно читал книгу перемен наперёд и знал все запятые в ней.
Но карты, естественно, не раскрыл. Булгаков, который даже не подозревал о том, что внесён в такой-то табель о рангах, в особо ценный реестр мастеров пера, и стало быть, защищен от всего рода неожиданностей в плане шантажа, творчества и жизненных коллизий, ощутил подвох, но не понял его предназначения: не тяга к пустому и бесплодному блаженству от уходящей жизни, а работать, работать и ещё раз работать, как ломовая графоманская лошадь, и выдавать шедевры на-гора. Кто себе такое позволит? Только раб самого себя, идейный отступник от правил и норм лексики, семантики и ритмик. Гений!!!
Но на ляпы у него был особый приём, он их не делал в порыве страсти, а без страсти он не писал. Его спасал единственно верный друг – абсолютный литературный слух. И только вымученные тексты, в которых он фальшивил, выдавали в нём порой малороссийские корни с брянскими предками. Тогда он рвал на себе волосы и приходил в ярость оттого, что косноязычен и не дотягивает. Он понимал, что драматургия в романе начинается даже с имени героя, но этого было, конечно же, крайне мало.
– А мы наделим тебя литературным даром стилиста, ты станешь великим мастером! – пообещал Ларий Похабов с таким видом, словно наделять даром стилиста была его епархия, и сделал знак официанту, чтобы тот принёс еды и вина.
Ларий Похабов приврал для пущей важности: талант должен был быть заложен в фигуранте от природы, иначе не имело никакого смысла ни с кем возиться. В данном случае комбинаторика природы сложилась в пользу фигуранта.
– Вы?! – решил поломаться Булгаков и сделал круглые глаза, хотя конечно, всё давно понял, понял силу лунных человеков, но пренебрёг ею из гордости за человеческий род и его продолжение.
– Обострим твои чувства, сделаем тебя супер интуитивистом, – с серьёзным лицом закивал Ларий Похабов. – Правда, будет небольшое неудобство.
– Какое? – вцепился Булгаков, ища предлога отказать.
– Станешь страшно подозрительным и тревожным, станешь понимать того, чего нет, предвидеть ложные шевеления души и всё такое прочее, не менее зловещее, но ведь это же мелочь по сравнению с тем, что ты выиграешь? – исподлобья посмотрел на него Ларий Похабов.
– Да… – моментально согласился Булгаков, уносясь в престранную даль, где не было препон и запретов, а было одно голое творчество, априори, абсолют удачи.
– Расширим горизонты осознания, создадим полную картину мира, сможешь оперировать, че-е-м-м… угодно, – пообещал Ларий Похабов, крутя на пальце кольцо в фальшивыми бриллиантами.
Булгаков закрыл глаза и понял: его покупают, но… зачем?
– За это ты напишешь нам роман века, – смягчил морду Рудольф Нахалов, словно романы века пеклись, как блинчики на сковородке.
– И сделаешься кумиром толпы, – поддакнул Ларий Похабов, нюхая, как собака, издали суп Булгакова.
Булгаков открыл глаза и дико посмотрел на них: они выглядели полными идиотами, по которым плачет шизофреническая лечебница.
– Bon appetit, – ничего подобного не подозревая, сказал официант, ловко расставляя миски и подавая супницу.
– А если не получится?.. – сделал глупое лицо Булгаков, решивший торговаться.
Он знал, что труд писателя – самый неблагодарный в мире, что в нём разные мухи водятся, а в стакане воды порой случаются катастрофы вселенского масштаба, и предусмотреть всего невозможно; но надо подумать, нельзя было сразу соглашаться, не думая.
– Мы поможем, – заверил его Ларий Похабов таким тоном, что Булгакова все ж таки осенило: да это Клондайк! Копи царя Соломона! Подобными кунаками не разбрасываются, тем более, они сами навязываются в друзьяки.
И он поддался искушению, хотя их сила его тоже волновала. Сила была из разряда большущих тайн, таких тайн, которые даются из разряда абсолютного слуха. Глупее глупого было поверить, что это ты и есть, тот единственный, который откроет людям глаза; скорее всего, тебе повезло чуть-чуть больше остальных на время короткой жизни; вот и всё чудо.
– О чём писать-то? – поэтому спросил он с келейным умыслом всех обжулить, обвести вокруг пальца и удрать в Париж, показав оттуда весёлую фигу; о Тасе на этот раз он даже не вспомнил.
– О чёрте! – наконец высказался Рудольф Нахалов так, словно речь шла всего лишь о любовном романе с постельной интрижкой.
– Опять о чёрте?! – подскочил Булгаков и едва не опрокинул стол.
– Не о чёрте, а о дьяволе, – миролюбиво поправил их Ларий Похабов.
Из-за соседнего столика на них посмотрели с удивлением: местные дикие лица не позволяли себе кричать в таверне, даже для них это было моветоном, хотя за порогом они могли подраться и нанести друг другу смертельные увечья, но в таверне требовалось говорить на полутонах и исключительное речами Шекспира и Гамлета.
Тема была близка Булгакову по духу, недаром он боготворил Гоголя и Франкенштейна, но… кто об этом вслух говорит? Кто?! Только сами бесы! Он едва не перекрестился: рука самовольно пошла слева направо, но замерла, как парализованная, в апогее, и сломанная ложка выпала из пальцев.
– Эко тебя… – укорил длинный Рудольф Нахалов, поднял ложку и положил на стол.
А Ларий Похабов жёстко сказал:
– Мы прощаем тебе все твои выходки за то, что ты врождённый стилист, – и пролил на душу Булгакова три тонны душистого бальзама. – Сейчас стилистов нет! Стилисты вообще редко рождаются, так что ты, брат, в некоторой степени выродок!
Они вызывающе засмеялись, обнажив дёсна.
– Днём с огнём не сыщешь, – лубочно подтвердил Рудольф Нахалов, поглядывая сверху, как фонарь в темноте. – Вы их всех шлёпнули. Уже. В двадцать первом – Гумилёва в Бернгардовке.
– Он не мой, – счёл нужным возразить Булгаков, давая понять, что не нужно продолжать скорбный счёт, это глупо, беспредметно и опасно.
Рудольф Нахалов развёл руками, глядя в стальные глаза Булгакова и ничего там не разглядел, кроме холодного отсвета ледяного пламени.
Он не мог открыть, что дело относится исключительно к русскому бюро, которое всегда находилось под особым контролем департамента «Л», и важные дяди и в парижском, и в американском бюро, и в английском тоже, с ревностью к чужой славе твердили, как мантру: «Ох, уж эти русские… за ними нужен глаз да глаз. Ещё одного Толстого мы не переживём, а повесимся в отхожем месте на помочах…» И гнобили русскую литературу почём зря. А напра-а-сно! Ох, как напрасно!
– Но как?! – забылся Булгаков, всей искренней душой ощущая, что говорит с собратьями по перу.
Потом он вспомнил, что это всего-навсего лунные человеки, которые писать не умеют и жутко нуждаются в таких, как он. Он понял, что они великие мастера подделок, а он – всего лишь жалкий раб своего таланта, к которому привязан, как острожник к гире. И сник: выхода не было, надо было выкарабкиваться с наименьшими потерями.
– А-а-а… Теперь понял? – положил набок голову Ларий Похабов.
Ехидная ухмылка скользнула по его губам.
– Кажется… да… – жалко пробормотал Булгаков.
– Дадим вам денег! – рассудительно покривился Ларий Похабов своим чисто русским лицом краснодеревщика.
– Денег?! – Булгаков решил, что ослышался. – Ась?! – он, ломая петрушку, приложился к уху, даже нос-бульба сделался фигляром и разбух в два раза прежних размеров.
Деньги нужны были, как воздух, как вода в безводной пустыне. Просто так денег ему ещё никто никогда не предлагал. За отрезанные руки и ноги – да, за чумной барак – да, а вот, чтобы с бухты-барахты, никогда. Стало быть, ставки растут даже в лунном мире! С чего бы это? Ещё никто, ничего, а флаги реют, и знамена развеваются! А вдали слышны фанфары, литавры и маршируют колонны! Душа наполнилась великим предчувствием победы и триумфа.
– Денег! – с презрением к пыли под ногами подтвердил Рудольф Нахалов, лениво, как курица, прикрыв больной глаз столетним морщинистым веком.
– Но ведь я, это… – покраснел Булгаков, – сбегу ведь в Париж! – и вопросительно отставил ручку с вопросительным пальцем, как Гоча в минуту волнения.
Он вдруг понял, что лунным миром можно пренебречь, что лунные человеки даже не Богом деланы, что это – фикция для большинства людей, которые ни о чём не подозревая, весело и беспечно проводят время под названием жизнь.
– И в Париже можно писать! – как мёдом помазал Ларий Похабов, и его чисто русское лицо красиво посуровело.
Естественно, они рисковали, но в случае выигрыша получали всё.
Булгаков посмотрел на них с весёлым любопытством. Он понял, что нарвался на простаков, но не знал, в чём фокус.
– Как ни странно, люди любят деньги… – печально напомнил Ларий Похабов и положил на стол узкополую шляпу «трибли», чтобы заняться супом.
– Да, деньги решают всё! – согласился Рудольф Нахалов и тоже взялся за ложку.
– А кстати, где они?! – юродствуя, засуетился Булгаков, обозревая стол, на котором кроме чашки с харчо и кувшином с вином, больше ничего не было.
– Вот! Пожалуйста! – приподнял край шляпы Ларий Похабов, облизываясь от удовольствия.
И Булгаков увидел в образовавшейся щели знакомую ещё по Киеву вечнозеленую валюту в пачках номиналом никак не меньше десяти тысяч каждая ассигнация. У него зачесались пятки.
– Кто вы? – нервно спросил он, и его затрясло.
Он понял, что психика не выдержала, что его сейчас разорвёт на сотни миллиардов кусочков, и он прекратит существование в качестве Михаила Булгакова и превратится в собачку мадам Гурвиц, которая вместе со своим МППД – «Малым передвижным публичным домом им. Первого Ревсовета Республики», навечно, как и он, застряла в Батуми.
– Ну зачем же так, – как с недорослем, заговорил Рудольф Нахалов. – Вы нам не верите?
– Нет!!! – крайне нервно среагировал Булгаков.
– Тогда выстрелите в меня! – быстро заговорил Рудольф Нахалов. – Выстрелите! И пачка ваши!
Он подтолкнул шляпу и вложил в руку Булгакова его же револьвер, но не из лужи, где он валялся с тех пор, как его туда выбросила Тася, а чистенький и новенький, каким его Булгаков получал из рук самого корпусного командира, генерала Ильи Андреевича Мамуровского, царство ему небесное, геройски павшему в знаменитой атаке деникинцев под Туапсе.
– Как? – с испугом отстранился Булгаков и с ужасом глядел, боясь притронуться, словно на гадюку, ожидая, что револьвер нечаянно плюнет ядом и разрешит все проблемы и с Парижем, и с вымученными творческими планами.
– Да просто так! – чуть ли не напал на него Рудольф Нахалов. – Ради интереса!
И снова на них посмотрели абреки, и снова ничего не сказали, вопреки мнению Шекспира и Гамлета.
– Не буду даже ради интереса! – попытался отшвырнуть револьвер Булгаков, но он вдруг прилип в руке, словно был намазан заморским клеем.
Булгаков несколько раз дёрнулся, как паралитик, но это не помогло, револьвер сделался естественным продолжением руки и весил не меньше, чем покалеченный Царь-колокол в Кремле.
– А-а-а… Вот видите, – неизвестно почему укорил его Рудольф Нахалов. – А если бы выстрелили бы, я бы вам показал мировой фокус. Ларий, душа моя, сделай доброе дело, – попросил он коротышку Похабова.
– Двести рублёв! – посмотрел на него пьяными глазами Ларий Похабов. – Двести… – показал он на пальцах. – Двести!
– А, пожалуйста!
С гортанным вздохом Рудольф Нахалов взмахнул рукой, и в ладони у него оказалась две сотенки долларов.
– Не-а… – усмехнулся Ларий Похабов. – Знаем мы эти фокусы! Фальшивые, небось?
– А какие нужны? – Вопрос, однако, был почему-то адресован Булгакову, словно он был специалистом по валюте.
– А всамделишные, – мудро сказал Ларий Похабов, тоже адресуясь Булгакову.
– Вот тебе всамделишные, – человек с откровенно глупым лицом открыл кошелёк, покопался в нём и театральным жестом швырнул Ларию Похабову мятые купюры, мол, сделай одолжение.
Ларий Похабов с радостной фразой: «Это можно!» одной рукой схватил деньги, другой – вырвал из рук Булгакова револьвер и разрядил весь барабан в голову Рудольфу Нахалову.
Булгаков был в беспредельном ужасе. У него, как три года назад в квартире на Андреевском спуске, волосы встали дыбом.
– Ой, как щекотно! Ой, как щекотно! – кричал, однако, Рудольф Нахалов и почесывал, словно его оседлали комарики.
Когда же дым рассеялся, он сидел перед Булгаковым, как ни в чём не бывало, и лицо у него было откровенно глупым и скучным. Видно было, что этот фокус они проделывали не раз и что он им порядком надоел.
– И вы поверили?! – осуждающе спросил он у Булгакова, на лице которого поселился неподдельный ужас.
С этими словами он для пущего эффекта одну за одной выплюнул на стол все семь револьверных пулек.
За соседними столиками зааплодировали, а Булгаков плюхнулся в тяжелейший обморок.

***
Очнулся он от того, что бородатый официант тряс его за плечо:
– Эй, гражданы-ы-н!
– Чего-о-о? А-а-а? Где-е-е? – дёрнулся Булгаков.
Ему приснилось будто он снова, к своему огромнейшему ужасу, режет и пилит чужие ноги и руки, и в этом деле ему помогает его неизменно верная Тася с шершавыми руками медсестры. С одной стороны, это было прекрасно, с другой – отвратительно до самоповешения.
– Месье, это ваш шляпа? – перешёл на французский официант.
– Моя! – Булгаков схватил шляпу, пачку купюр, которая лежала под ней, и побежал, не оглядываясь, он испугался, что его тут же ограбят все эти местные люди с дикими лицами сынов гор, которые с детской непосредственностью аплодировали смертельно опасным фокусам лунных человеков.
Зловеще-пузатое солнце садилось в расплавленное море; и Булгаков никак не мог убежать, словно был пьяным, а ноги были ватные; в переулке, где он жил, его всё-таки начали нагонять – тяжело, неотвратимо, как судьба, пока тяжёлая рука не пала ему на плечо.
– Я сейчас закричу! – обернулся он, вскинув, защищаясь, руки.
– Окстись, Мишка! Это я! – Услышал он чистейший одесский выговор.
И к своему огромному удивлению узнал Аронова Давида Марковича, его склеротические глаза и квадратную голову, однако с крашеными бородой и волосами. Теперь он показался не старым и больным, а огромным, налитым силой, как першерон, правда, несколько степенным, но тем не менее потенциально опасным из-за своей массы.
– Давид Маркович, мы же с вами сто лет знакомы! Вам не стыдно?! – со слезами в голосе укорил его Булгаков.
– Будет стыдно! Будет! – Аронов выступил из темноты как привидение. За ним стоял какой-то подросток коротко стриженный, миловидный, как альковная женщина. – Сара в подворотне погибает от стыда и безнадёжности. Что же ей, на панель идти?!
– А какое мне дело? – заподозрил неладное Булгаков. – Хотя бы и пошла! Вы меня и так подставили со своей винтовкой.
– Ха-ха-ха! – гомерически захохотал Аронов, как в пятом акте оперы «Дон Карлос». – Попался-таки!
– Давид Маркович?! – укорил его Булгаков. – Я из-за вас, можно сказать, душу дьяволу продал!
– Вот как раз я и об этом… – нервно заговорил Аронов, оглядываясь на прибрежные дома и темнеющие на фоне неба свечки кипарисов, – вы давеча деньги получили…
В теплой июльской ночи звенели цикады, и земля медленно остывала, отдавая тепло бархатному небу.
– Получил, – невольно похлопал себя по карману Булгаков.
– Дайте мне их! – потребовал театральным жестом Аронов. – Дайте!!!
– Зачем?! – дёрнулся Булгаков, судорожно прикрывая грудь, на которой, как в бункере, были спрятаны деньги.
– Мы уедем в Париж! – сообщил Аронов страшную тайну.
– Кто, «мы»? – удивился Булгаков тому обстоятельству, что ещё кому-то, кроме ему с Тасей, хочется попасть в это райское местечко.
– Я и Сара… – оглянулся на подростка Аронов, – не ясно, что ли?!
Булгаков пригляделся и понял, что всё-таки это та самая Сара из-за которой разгорелся весь сыр-бор.
– А я?! – обиделся Булгаков и ему захотелось поговорить о Тасе, как они страдают все эти годы и места себе найти не могут, но по сумасшедшим глазам Аронова понял, что это бессмысленно, что у каждого своя правда и что каждый по-своему сходит с ума.
– А вы ещё заработаете на своих фокусах, – выдохнул Аронов священную правду.
И Булгаков понял, что Аронов был свидетелем его разговор с лунными человеками, и ничего, конечно, не понял, не понял, что Булгаков сам ходит по лезвию бритвы.
– Не дам! – сварливо заговорил Булгаков, инстинктивно прикрывая грудь, и большим шагом направляясь домой, где его ждала Тася.
– Послушайте… – засеменил рядом Аронов огромными ногами в грузинских лаптях. – Зачем вам Париж… вы и здесь станете большим писателем. А Париж… интеллектуальная клоака… там таких, как вы!..
В том смысле, как собак нерезаных, понял Булгаков, и что шансов у него там, по мнению Аронова, вообще никаких, и что Аронов не считает его сильным писателем – совсем никаким ещё с тех самых времён, когда они в Киеве встречались на сеансах игры в шахматы у Фёдора Богатырчука.
– Знаете, что Давид Маркович, – возмутился он, – я, конечно, уважаю ваши принципы и вашу жену, но всему есть предел!
– Предел! – болезненно воскликнул Аронов. – Что вы знаете о пределах, молодой человек. У вас вся жизнь впереди, а у меня – один путь!
– Какой?.. – снова остановился Булгаков, хотя надо было спешить, бежать, не чуя ног к дорогой и любимой Тасе, чтобы сообщить приятную новость: они, как короли, едут первым классом в Париж и залезут на Эйфелеву башню!
– Спасти Сарочку! А потом можно и умереть, – Аронов истерически всхлипнул.
Аронов вспомнил, что такая сцена была в «Дон Жуане» Моцарта. Но тогда никто не страдал эгоцентризмом, напротив, всё разрешилось счастливым выбором героя, а не его жертвой.
– Ну да… – обескуражено согласился Булгаков, оглянувшись на Сару, которая следовала за ними как тень.
– Вы представляете, что с ней будет, если я умру? – почувствовал его слабину Аронов.
– Да, Батуми, это не Рио-де-Жанейро, – согласился Булгаков, вышагивая туда, где его ждала Тася, – здесь местные чучмеки легки на подъём.
– Ну так что?.. – с надеждой спросил Аронов, перешагивая через кривую ступеньку местного колорита.
– В смысле? – переспросил Булгаков, думая о своём.
– В смысле, дадите мне денег?!
– Конечно, нет, – остановил его Булгаков, – у меня тоже жена, – и подумал о тех детях, которые у него так и не родились, а ведь могли, и тогда бы он был в ответе ещё и за них.
Ужас охватил его.
– Тогда извините, – другим голосом сказала Аронов, – у меня не остаётся выбора!
И к огромному изумлению Булгакова, ударил его чем-то тяжёлым по голове. Свинчатка, сообразил он, и пал на колени, но даже не ощутил боли.
Очнулся он в канаве; огромная чёрная батумская луна пялилась на него; страшно болела голова; и вокруг было полито что-то липкое, с тошнотворно знакомым запахом операционный в тот момент, когда нога шлёпалась в таз со свежей кровью и они с Тасей накладывали жгуты. Булгаков долго и тупо всматривался в густую траву на обочине, потом понял, что зелёные и красные цвета плохо сочетаются. Он всполз на камень. Его качнуло. Невдалеке лениво забрехала собака, потом стала расходиться всё громче и громче. Да что же ты… – с раздражением думал Булгаков, у меня башка раскалывается. Раздались гортанные крики. С криками понабежал народ, караульные с фонарями. Его подняли и понесли.
Куда? Зачем? Что это было? – думал он. Лунные человеки передумали?
Больше он ничего не помнил.

***
Очнулся на рассвете. За шторой бесшумно двигались тени.
– Тасенькая… – слабым голосом позвал он.
Штора качнулась, с озабоченным лицом влетела Тася.
– Ну наконец-то! Господин доктор, он пришёл в себя! – кинулась она к Булгакову.
Вошёл доктор, пахнув каплями датского короля, повертел перед носом у Булгакова фонендоскопом:
– Смотрите сюда, смотрите туда! Так! Поражения мозга нет. Слава богу! Есть страшная усталость, нервы и бессонница. Спать! Спать! Спать! И ещё раз спать! – Поднялся. – Порошки я выпишу. Зайду днём! Если что… если только… конечно, то вы знаете, как меня найти. Но я думаю, что всё обойдётся…
И ушёл, взял в качестве гонорара последние пятьсот рублей и мешок лущеной кукурузы.

***
Весь день за шторой кто-то толпился и заглядывал:
– Спит?..
И снова переходил на дружескую говорню с длинными вдохами, как усы у медузы, и Булгаков знал, что его любят и желают ему добра, которого он не заслужил и всё испортил. Всё его ощущение заключалось в непомерном честолюбии, к сожалению, не реализованном. Это не могло быть смыслом жизни, это могло быть призывом к смерти.
Вдруг Булгаков услышал, как прибежали радостные, словно щенки, Дукака Трубецкой и Ираклий Вахтангишвили. И увидел в щёлочку, что последний радостно размахивал билетом на пароход. Он даже крайне энергично для ситуации сбацал лезгинку и гортанно кричал, как ишак в возбуждении:
– А-а-а!.. Асса!
– К нам пришли! – игриво дёрнула занавеску Тася.
Булгакову стало неприятно: ей всё ещё нравились чернявые обожатели.
– Что он говорит? – нервно спросил Булгаков, даже не делаю попытку подняться.
– Он! – по-грузински восторженно вскинул руки Дукака Трубецкой. – Хочет сказать, что по великому блату с тройной переплатой достал один-единственный билет на пароход «Илья Репин» в Одессу! Вах!
Слава, Богу! – подумал Булгаков, подальше от вас, проходимцев.
– У меня всё равно денег нет… – обречённо произнёс он, собираясь погрузиться в порошковый сон, и в голове у него, как всегда, предупредительно щёлкнуло, но он не понял, что это значит, и схватился за голову, забинтованную по всем европейским правилам черепно-мозговой травмы.
Зато поняла Тася.
– Не вздумай удрать в свою чёртову Турцию! – потребовала она, сверкнув по-королевски своими серыми, ледяными глазами. – Поклянись!
– Клянусь! – стиснул он зубы, не сколько от сути слов, а сколько из-за головной боли.
– Собирайся! – кричал по-своему Ираклий Вахтангишвили, – у тебе, красавица, «Илья Репин» через полчаса!
И она уехала со спокойной душой, обдав его, как ледопадом, на прощание взглядом своих серых, испепеляющих глаз:
– Я буду ждать тебя! Надеюсь, мы увидимся?!
Дукака Трубецкой боялся, что Булгаков раскусит его мелкобуржуазную личность, потому и уговорил Ираклия Вахтангишвили потратить последние редакционные деньги, дабы спровадить Булгаковых из Грузии подальше от греха.
Всё вышло скомкано, смято, не по-русски, противное душе и сердцу. И когда Булгаков остался один и уже не различал на корме «Илья Репине» дорогую его сердцу фигуру, ему стало совсем тошно. Он зашёл в кабак и опрокинул в нутро стакан местного пойма, которое громко именовалось коньяком, и загулял до рассвета.
А на рассвете к нему, пьяному и злому в компании мадам Гурвиц, её собачки Жужи и пары проституток посвежее, Ады и Зады, подсел шкипер Гоча, толстый, как бочонок с китовым жиром, пробормотал что-то дружеское и сунул в карман так, чтобы никто не видел.
– Это что? – Булгаков брезгливо вытащил и подслеповато рассмотрел десятитысячную купюру долларов.
Удрал-таки, сукин сын, понял он. Удрал, ну и чёрт с ним!
– Пусть едет в свою Россию и не возвращается! Так сказал он мн-э-э, – радостно поведал ему Гоча.
Он приоделся, от него пахло дорогим одеколоном, и даже бороду фасонно постриг на манер зрелого ишака.
И только тогда Булгаков вспомнил договор с лунными человеками и сообразил, что наделал. Ведь эти деньги отрабатывать надо, а я их уже пропил, и эта всамделишная, а не выдуманная подлость в метафизическом плане наложилась на его будущий заказной роман. Только Булгаков об этом стал догадываться гораздо позже.
На Турцию и даже Париж было маловато, а до Киева хватит в самый раз; и он понял, что это судьба и что деваться некуда. Однако вечером, превозмогая боль в голове и во всём теле, а главное – в израненной душе, поплёлся в порт. Ему шепнули, что, якобы, одна из шхун, то ли «Палацкий», то ли «Шефельд», намерена тайком, естественно, отплыть в Константинополь, и он, как дурак, топал все десять километров по железной дороге до мыса Махинджаури, и, к своему огромнейшему счастью, опоздал; уже в темноте, плохо ориентируясь на местности, вышел к незнакомой бухте и едва не попал в руки ЧК.
Его спасло то обстоятельство, что, по-видимому, кто-то из оцепления закурил и долго кашлял. Потом Булгаков услышал, лежа в траве:
– Всё снимаемся!
Он ещё подождал немножко, крадучись приблизился к обрыву и посмотрел: внизу вверх брюхом колыхалась шхуна да плавали с десяток трупов.
И ещё через неделю, когда «Илья Репин», совершая каботажный рейс, зашёл в Батуми, бежал с Кавказа как можно быстрее, здесь становилось опасно в прямом смысле слова.
В Москву! В Москву! – почему-то думал Булгаков, хотя минуту назад думал совсем наоборот. Но именно с Москвой он теперь связывал своё литературное счастье, как будто кто-то невидимый в одночасье поменял его точку зрения. Впрочем, если бы он прислушался, то, действительно, услышал бы, как непонятно где, то ли над туманным морем, то ли в белесых небесах самодовольно хихикали двое: Ларий Похабов и его напарник – Рудольф Нахалов. Их план удался абсолютно на сто процентов; и Булгаков висел на таком крючке, сорваться с которого он уже не мог даже при всём своём огромнейшем желании.

Глава 5
Москва 1921-25. Тайные измены

Москва была великолепна! Москва была бесконечна!
В Москве он вдруг ощутил себя в центре мироздания, в Москве его сразу и безоговорочно признали своим, исконно русским, чуть ли не сибиряком, и обычный презрительный кавказский вопрос «А кто ты такой?», даже не стоял на повестке дня. Может быть, потому что все коренные москвичи сгинули за пять лет гражданской войны и их место заняли другие, абсолютно разноплеменные, но схожие люди с окраин, и он был одним из них, мелкобуржуазным пережитком житейской мешанины.
Он ещё в Одессе, тоскуя, понял, что надо во что бы то ни стало начать написать роман о белой сирени, назло всем, всему чаморошному миру, несостоявшемуся Парижу и чёрному Батуми, иначе можно было сойти с ума. И эти тоску и страх он с тех пор носил в сердце, как кармическое искушение всех-всех перемен, которые он должен был пережить или уже переживал, и дурное предчувствие охватывало его до дрожи в коленках, и он напивался, чтобы ни о чём не думать, но и это не помогало, и он понял, что лунные человеки не такие уж дураки и изощренно домогаются его измотанной души, которая в исступлении, словно мотылёк, бьётся о лампочку мироздания.
В Москве он быстро стал забывать бородатый Кавказ, слишком много впечатлений было вокруг и главные из них – прекраснейшие из прекрасных женщин, все красавицы как на подбор, а главное – за ними нет страшных чучмеков, заросших медвежьей щетиной. На Тверской у Булгакова закружилась голова. Он ходил и выбирал свою Шамаханскую царицу, богиню любви, столп, опору, которой можно было поклоняться, однако без фанатизма, без скидок, как в юности, когда половое желание затмевало разум. Всё по-честному, думал он, вы мне красоту и нежность, а я вам – необъятную, бездонную любовь бесконечно талантливого писателя, хотя, конечно, абсолютно честно не получается, то чуть стара, то кареглаза (после Кавказа он их терпеть не мог), то небрежно одета, то всё при ней, но садилась в частную машину с частными госзнаками (а Булгаков этого не переваривал), то сумка не та, то калоши на ногу, и всё такое прочее, отчего кружилась голова и в чреслах развивалось томление, поэтому с некоторых пор Булгаков стал бояться сексуального зверя, который жил в нём.
Остропикая столица завораживала. Он знал, что где-то здесь должны быть тайные притоны и чудовищно большие деньги, он просто чуял их, как гончак – след, но деньги просто так не давались. И он решил взять их силой своего гения.
На Арбате ему предложили, секс без предохранения. Благо, у него, как у венеролога, был свой рабочий комплект; и он прогулял аванс, забравшись следом за сводней в какой-то тёмный подъезд, пропахший кошками, на пятый этаж, от былого величий которого над дверью остался лишь вензель «НК». Его провели в бархатный потертый будуар. Вышла худая, рыжая стерва, вполне даже в его вкусе, назвалась Декабриной, скинула пеньюар, легла, раздвинула ноги. Однако, вопреки ожиданию, ему не понравилось, и он решил тётками одноразового пользования больше не пользоваться, а завести себе большую, просто огромную, столичную любовь, от которой пересыхало в горле и кружилась голова.
Была ещё одна, высокая, широкобедрая делопроизводитель, Альбина Генералова, с пальцами двенадцатого калибра и обгрызенными ногтями, она была злой и мстительной, это чувствовалось во взгляде и в повороте головы, она не знала его пристрастий, полагая, что всё дело в запахах и игре глаз. Поэтому в сторону Альбины Генераловой Булгаков старался даже не смотреть. Однажды она его поймала в «курилке» между вторым и третьи этажами, там, где мутные окна глядели на Сретенкий бульвар и Доходный дом с пошатнувшими башенками.
– Зря вы так, Михаил Афанасьевич, я вам не враг… – навела она на него вишнёвый взгляд, не догадываясь, что Булгаков терпеть не может кареглазых, подозревая их во всех смертных, сладострастных извращениях, которые только можно было себе представить.
– Да… – почтительно к её росту кивал Булгаков, глядя на неё снизу вверх, как на божка. – Но это я уже проходил… – говорил он бескомпромиссно.
– Так то ж когда было? – Она улыбнулась, и он решил, что у неё разрез от уха до уха, плюс огромные зубы. Не женщина, а лошадь со вставной челюстью.
– Всё равно! – как стойкий оловянный солдатик, вывернулся он с ловкостью ужа.
– Ах, вот как?! – ещё более удивилась она, выпуская дым из огромных, как пещера, ноздрей, и её брови взлетели на лоб. – У вас богатый послужной список? Не хотите искусить его?
– Представьте себе, нет, – сказал он тоном дидактика и без всякого щелчка в голове. – У меня, знаете ли, большой опыт семейной жизни, а это кое-что значит, – уточнил сухо, как бобёр из хатки, чтобы у неё не было шансов заглянуть внутрь; но гордость в нём взыграла: в кои веки такие лошадиные экземпляры бегали за ним толпой?
Она вздохнула с завистью:
– Тогда вам повезло. У вас стойкий иммунитет.
– Да, – со смехом кивнул он, – иммунитет мне подбирали со вкусом, под цвет обоев и форму ушей.
– Ну что ж… жаль… очень… Когда иммунитет кончится, приходите, попьём водки с чаем, – сказала она, стряхивая пепел ему прямо на брюки.
– Всенепременно, – отозвался Булгаков, убегая подальше от соблазна широких бёдер и многообещающего, плотского взгляда делопроизводительницы Альбины Генераловой.
– Почему я должен заниматься самопожертвованием?! – с раздражением думал Булгаков. – Почему? Всё, хватит. Я уже не мальчик на побегушках. Я хочу настоящего и сильного, чтобы не было берегов и препон! – И поймал себя на том, что клянётся вслух.
Прохожий в кепке и с папиросой в зубах с удивлением покосился на него и развязано повертел пальцем у виска, мол, нынче в Москве полно всяких контуженых идиотов. Булгаков показал ему язык, к счастью, прохожий уже миновал его и не мог видеть его ужимок, а то драки было бы не избежать, и вошёл в подъезд номер шесть, на Большой Садовой, 10, чтобы подняться в горячо любимую уплотненную квартиру под номером пятьдесят на пятом этаже.
Булгаков ожесточённо бубнил:
– Я потерял к ней нежность… Да… и ничего не попишешь! Какой я гадкий!
То, что дремало в нём долго и тяжело, в один момент проснулось и оказалось лёгкой, изящной блондинкой с осиной талией. Она была умна и самопожертвенна, беспрекословна и долготерпелива. Эту эфемерную особу он готов был искать вечно и настойчиво, как жук-навозник свой шарик. Слишком долго он сдерживался в проклятом Батуми в ожидании Турции, Парижа и мировой славы.
Но когда Тася открыла дверь, все его омерзительные, скотские желания плоти испарились, как иней на солнце, и он преданно, а главное, с превеликим желанием быть добрым и нежным чмокнул её в щеку, ощутив её родной запах, идущий из-под воротничка рубашки:
– Привет!
Самая лучшая – первая любовь, всё остальное сделки с логикой и совестью, сказал он сам себе, как опытный мастер образов и мнений. Он изыскивал такие королевские фразы, тонкие, как амбра, звукосочетания. Побежал и записал «на манжете».
И Макака Посейдоновна, как он её втайне называл, секретарша из «Лито», неделю кружившая ему голову, попросту исчезла, словно фантом в лучах апельсинового света.
У Макаки Посейдоновны были длинные, как лыжи, ножища, сорок пятого размера, которыми она умела завораживающе шевелить туда-сюда, сюда-туда, и за ними было приятно наблюдать, как за отдельно живущим организмом.
Верно кожа на них глаже бархата, облизывался Булгаков, и слюни у него свисали, как у бульдога, аж до колен. Но он боялся по незнанию местности совершить необдуманный шаг, всего лишь: без году неделя, Москва давала о себе знать обычному провинциалу букетом всяческих опасений. Например, Макака Посейдоновна вызовет милицию? Или потребует жениться, а когда он откажется, учинит скандал, и будет назначен товарищеский суд? И он лишится хлебного места? Или ещё что-нибудь похлеще: наёмный убийца будет поджидать его в тёмном, мрачном подъезде, и жизнь прервётся на взлёте? Один вариант хлеще другого теснились в его голове. И Булгаков элементарно опасался сесть не в свои сани. В его воображении всё казалось проще: самодостаточные женщины беременели и гордо уходили в монастырь, дабы ни от кого не зависеть и никому не надоедать, однако реальность была явно другого порядка. И Булгаков элементарно трусил.
– Привет. Чего-нибудь принёс? – спросила Тася, и он очнулся.
Она всегда так спрашивала, потому что они голодали и ели пустую муку с хрущами.
– Да! – с энтузиазмом ответил он.
И вспомнил, как Макака Посейдоновна, наклоняясь к нему со своего колокольного роста, томно говорила, сексуально растягивая слова:
– Михаил Афанасьевич, ну-у когда-а?..
И перекладывала прядь пшеничных волос справа налево, а потом – слева направо и заглядывала в глаза. У Булгаков приятно ёкало сердце, готовясь совершать глупость за глупостью. Чёрные, восточные женщины с их волоокими, коровьими глазами на такое способны не были, они были послушны, как тёлки на привязи, и фыркали только тогда, когда за ними стояли их мужчины с горящими глазами и длинными кинжалами. Здесь же всё было проще: столица имела свои поведенческие трафареты: например, тебе кто-то нравится, и ты предлагаешь ему папироску мундштуком к себе. Так вот, он в них толком пока ещё не разобрался и не знал, как москвички отреагируют на такое поведение.
– Что когда?.. – Он делал вид, что ничегошеньки не понимает, что его абсолютно не волнует тонкий, свежий запах её тела из подмышек.
Макака Посейдоновна томно молчала, клюнет, или нет, падёт на колени и попросит чего-нибудь запретного? А я гордо откажу или даже рассмеюсь в ответ, думала Макака Посейдоновна, не зная, какую следующую казнь придумать ему, глупому, неподдающемуся. Все поддавались, он один остался.
– Когда будет готов ваш материал по швейным мастерским на Глатковке? – спрашивала она мстительным голосом.
– А-а-а… Кэ-кэ-кэ… Бэ-бэ-бэ, – переходил он на птичий язык и готов был определить гладкость её бёдра чисто экспериментальным путём, но в этот момент в редакторскую обязательно кто-нибудь влетал и портил всю малину.
– А где Илья Арнольдович?!
Макака Посейдоновна с разочарованным лицом удалялась к себе за бюро, чтобы ловко щёлкать по клавиатуре, а Булгаков садился писать очередной ненавистный фельетон о пролеткульте и «кузнице», какие они всё-таки имажинисты и противные, любят буржуазную поэзию и презирают Холодкова и Барметова из Староконюшенного переулка, откуда Булгаков иногда носил еду, потому что там кормили бесплатно и «давали с собой», но не всегда, а в час «х», который ещё надо было вычислить.
Проситель уходил, а Макака Посейдоновна опять шевелила своими прекрасными, изящными ногами сорок пятого размера, и всё начиналось сызнова.
Зачем? Если я к ней равнодушен, как хомяк к лошади, думал Булгаков.
Дело было в том, что Макака Посейдоновна была недостаточно умна, и часто путала понятие эктропион с энтропией, а для щепетильного Булгакова это было всё. О чём разговаривать с такой, даже очень стильной женщиной, после полового акта?
– Ах, рыба! – в азарте закричала Тася, когда Булгаков передал ей первый в их жизни московский паёк.
В нём было шесть воблин, размером с мужскую ладонь, пакетик с сахарином, три морковки ещё недостаточно вялые, чтобы отправить их на помойку, средних размеров капустина с чёрными, как оспины, точками, конечно, половинка чёрного московского хлеба, бутылочка подсолнечного масла и тугая головка чеснока.
Последняя привела Тасю в дикий восторг:
– На обед будет прекрасный киевский борщ! – закричала она ещё пуще и принялась хлопотать, как в прошлом, как в дни их незабвенно-дорогой юности.
А довольный Булгаков подался в комнату, как в старое, привычное семейное лоно любви. Миссию он выполнил, но в душе возникло острейшее недовольство. Булгаков его крутил и так и сяк, и когда Тася, заглянув, радостно прокричала: «Обед! Обед!», сделался похожим на старика, сидевшим на табуретке посреди комнаты, как древний Пифагор в пустыне Сахара, считая песчинки.
– Что с тобой? – испугалась она, и её лицо побледнело. – Тебе плохо?!
– Мне кажется… – прошептал он в прострации голосом кастрата.
– Что?! – вопросила она в совершенно трагическом тоне и с грохотом уронила тарелку.
– Мне кажется… – снова произнёс он громким шёпотом, оглядываясь, как Ленский на Ольгу в момент интимного раздражения.
– Лунные человеки приходили?! – догадалась она в дичайшей панике: борщ у неё было почти готов, а на кухне водились мыши.
– Да! – Вбил он осиновый кол.
– Вот сволочи! – выругалась она, непонятно на кого и непонятно почему посмотрела по углам. – Когда же они нас оставят в покое?!
– Понимаешь, – сказал он, усаживая её к себе на колени и кладя ей голову на грудь, – я не помню… я не помню событий сегодняшнего дня с одиннадцати тридцати до двенадцати пятнадцати. Я словно что-то проспал…
– У меня тоже так бывает! У меня тоже! – закричала она, вспомнив, что подобным образом начинаются все великие амнезии мира, но ведь ни разу не наступила.
– А потом проснулся! – произнёс он ужасным тоном, совсем не слушая её.
– Тебе надо обязательно вспомнить! – она почуяла страшную опасность в плане метафизических вариаций на тему лунных человечков и запаха смертельно опасной окалины.
Но, слава богу, в комнате ею вовсе не пахло, а пахло каким-то французскими духами, которые принёс с собой в волосах Булгаков. Тася приготовилась ревновать, но ситуация была не та.
– Если я вспомню, то это будет катастрофой, – покорно согласился он, словно в этом заключалась вся тайна той части мира, которая была ещё не познана.
– Почему? – подсказал она ему всем трепетом своей души.
– Потому что я был не здесь! – сообразил он и ощерился, как волк на козу, сообразив, что был неосторожен и она его поймала.
– А где? – испугалась она и пощупала его на всякий случай: то ли это действительно Булгаков, то ли чужой селеновый дядька с внешностью Булгакова. Оказалось, всё же – Булгаков с его носом-бульбой и белыми волчьими глазами, которые она обожала до самозабвения, и когда они снились ей в плохих снах, поднималось тоскливое настроение и весь день потом всё шло наперекосяк.
– Ё-моё… – посетовал он. – Вот влипли! – констатировал он.
Надо было в Киеве остаться, суеверно думала она, надо было остаться, и бог с ней, с этой литературной карьерой. Прожили бы тихо, смирно. Нет, он мне все уши прожужжал, вспомнила она, и как он её брал на арапа: «В Париж не захотела, так хоть в Москву поехали!» Последние полгода он только и делал, что бредил Москвой, как параноик, ночами не спал, Сергея Дурылина читал.
– А где ты был, Миша? – не поняла Тася.
– Не здесь, значит, не здесь! – пояснил он, разводя руками и неожиданно раздражаясь её непонятливости.
Ему казалось, что они давным-давно должны были понять, что с ними происходит и что Москва ему нравится больше, чем родной, но всё же доморощенный Киев с недоделанным Крещатиком и деревенскими околицами на днепровском спуске, прямо в Царском саду.
– Ну и бог с ним! – просительно возразила она. – А пока идём кушать!
Нежно и бережно, как младенца, подхватил под локоть, (могла бы, взяла на руки), и, таинственно улыбаясь, повела, словно имбецильного щенка, на кухню. И он поддался в надежде забыть пережитое.
Пока он глядел в её родные, милые глаза, всё встало на своих местах, как и должно было быть, стабильно и железобетонно, но стоило ему было попасть в женское общество, как устоять он не мог. Ему казалось, что там, в них, во всех этих женщинах, скрыта тайна мироздания. Их магическое желание, их чары и обольщение делало с ним всё что угодно, но не то, что надо было, на что надеялись лунные человеки. Он боролся, напивался пива и полоскал зубы водкой, чтобы от него не пахло, как от провинциала. Давал себе слово и даже неоднократно клялся здоровьем любимой Таси, однако всё было тщетно и даже без щелчка в голове: с ним кокетничали, любезничали и его соблазняли, протягивая папироску мундштуком к себе. Зачем? – готов он был кричать. – Почему? Но остановиться не мог, и его несло словно щепку в мутном потоке.
Он ел борщ, мрачно шевеля мыслями, вдруг со стуком отложил ложку, хотя был страшно голоден, и сказал голосом большой механической куклы:
– Я вспомнил! – трагически уставился он в пол, где бодрый таракан перебегал мучную дорожку.
Оказывается их было двое.
– Я так и знала! – прокомментировала несносная Тася, готовая взять на себя вину за то, что ходила и вызывала всамделишного Гоголя, а не просто его дух, и, стало быть, понимала, что к чему.
Их всегда было двое, кроме того случая в банке, когда странный картонный человек бросился на стену. И эти двое не давали им житья и покоя!
Однако Булгакову было не до её чувств, он словно пережил короткий сон, после которого долго не мог восстановить череду событий, и стал прорываться сквозь то, что рядовой, обычный человек не испытывает в повседневной жизни, сопоставлять, взвешивать и ища концы, испытывая при этом страшное смятение духа. Но так и не нашёл никого объяснения. Он что-то вспоминал, но не понимал, что именно. Всё равно что-то не сходилось, чтобы быть понятым и ясным сознанию.
– Понимаешь… они залезли в мой мозг! – с ужасом догадался он.
– Но так не может быть! – не уступила она. – Где это видано?! – и осеклась, глядя на его посеревшее лицо.
– Да, я знаю. Но залезли же! Так манипулируют сознанием, а в психиатрии даже придумали термин «очаговая амнезия», – совсем некстати вспомнил он. – Очаговая не в смысле очагового поражения мозга, а очаговое во времени. Здесь помню, здесь – не помню. – Понимаешь? – посмотрел он ей в прекрасные, как ландыши, глаза, ища в них ответа и поддержки.
– Понимаю, – кивнула она. – Понимаю! Ой, как понимаю!
Тогда он ужаснулся, потому что медицина ещё не чокнулась – мир не перевернулся, а значит, была права с диагнозом, и эту мысль подсказали ему снаружи относительно его головы.
Он как сумасшедший завертел ею, обозревая мрачные стены и потолок, крашеные серо-синей тюремной краской. Медицина на этот раз спасла его своей трезвостью суждений: «Corpus sine spiritu cadaver est» .
– Что? Что? – испугалась Тася и увела его, трясущегося, в комнату, оставив кастрюлю щей на попечение вечно голодных соседей, шныряющих мышей и тараканов.
Уложила в постель. Но он не хотел ложиться, приходя во всё большее возбуждение:
– Это были селены! Ё-моё! Они не дают мне сойти с ума, но и не отпускают!
– Ну да! Ты уже говорил! – нарочно грубо оборвала Тася его, чтобы он быстрее очнулся, а не рассусоливал.
– Тот, что высокий…
– Рудольф Нахалов? – кивнула она со знанием дела и одновременно вопросительно.
– Вы что, знакомы?! – вскипел он, потому что его прерывали.
– А кто Гоголя вызывал?! – грубо ответила она. – Я же в банк бегала ради тебя, паразита, между прочим!
Это был языческий аналог провоцирования духов, но не совсем земной, а такой, каким Тася его понимала, и от этого страшно трусила: не дай бог, сработает.
– А! – отмахнулся Булгаков, как от ерунды. – Высокий человек с откровенно глупым лицом, в белых обмотках и армейских ботинках! – вспомнил Булгаков.
– Да, – не уступила она. – У него на верхней губе ещё такой шрамик.
– Не важно! – отбрыкнулся он, словно она не дала ему сопоставить что-то важное, а потом он забыл, что именно.
Метафизика давалась с трудом, как огромный ком противоречивых противоречий, в которых они моментально путались; и весь этот огромный мир, который ему показывали, никак не укладывался у него в голове.
– А второй? – не заметила она в надежде, что он перестанет раздражаться.
– Второй – старец! – огрызнулся он, словно Тася была виновата.
– Ларий Похабов? – взглянула она на него просветлённым взглядом, стараясь, чтобы он всё понял, раз она сама не в состоянии.
– Да! – снова вскипел он. – Со стеклянным глазом, в папахе и в такой рваной шинели, словно она пережила сто двадцать пять атак, пока её не купили на блошином рынке.
– Маскируются! – съязвила Тася, как будто это могло помочь в его мучениях.
Она подумала, что у лунных человеком куча денег, и что они могли бы отвалить абсолютно без ущерба для себя, раз им позарез нужен Булгаков со своей гениальностью, а они безрезультатно таскаются за ними аж с югов в центр холодной и голодной России, и хоть бы хрен по деревне!
– Под клоунов, – съязвил Булгаков. – А на ногах: бальные туфли с бантами! Каково?! – выпятил он кадык.
Мысль, что он испытывал её на эстетизм и здравый смысл, показалась ему ничтожной. За этим ещё что-то стояло, но он не понял, что именно. Тася поняла ещё меньше.
– Идиоты! – отозвалась она, однако не столь ретиво, потому что в углу что-то громко щёлкнуло, а с потолка полетела штукатурка.
Булгаков присел, словно у него случился fluxum patiebatur sanguinis , и они с минуту разглядывали злополучный угол и штукатурку на полу.
– Но как они нас нашли? – испуганно прошептал Булгаков. – Как?! Я-то надеялся! – вспылил было он, но осёкся, со страхом глядя на злополучный угол.
Тася тоже надеялась, что в Москве их оставят в покое, это была одна из причин их бегства в новопрестольную.
– Я догадываюсь… – зашептала Тася, с содроганием вспомнив все манипуляции лунные человеков в банке. Больше всего её поразил картонный человек, бросившийся на стену и размазавшийся по ней как кисель. – Они всесильны!
Булгаков понуро опустил голову:
– Что же делать?..
– Ничего…
– Как это?..
Он не привык, чтобы она терялась, он привык видеть её всесильной и всезнающей, как ведьму из Змиева.
– А чего они от тебя хотят?..
– Известно чего… – сознался он в стиле кающейся Марии Магдалины, – денег или романа.
– Каких денег? – нахмурилась Тася и округлила глаза с льдинками посредине.
И Булгаков рассказал ей, безысходно убиваясь, события последних дней в Батуми, и по какой причине ему, несчастному, проломили голову.
– И ты взял?! – сморщилась она, как от нюхательного табака.
– А что я мог сделать? Что?! – покосился Булгаков на злополучный угол за шкафом, как на нечто одушевлённое, но тёмное. – Я, может, и не хотел, однако потерял сознание! – задрал он лёгкий, изящный подбородок нормостеника.
– А какого романа?.. – поняла она и всё ещё не хотела расстраиваться, главное, она не должна была показать ему, что ещё слабее, чтобы не сдать позиции и не рассыпаться в женском пустозвонстве.
– О чёрте! – вспылил Булгаков. – Мать его за ногу!
Злополучный угол молчал, как третий справа убиенный. Булгаков подумал, что ему померещилось, если бы, конечно, не извёстка на полу. Может, соседи сверху? Но выше этажа не было. Выше был чердак с голубями и паутиной.
– Это конец! – призналась самой себе Тася. – Ты ничего не напишешь! Тем более о чёрте! – Она заревновала сильней, чем когда либо, она ни с того ни с чего почувствовала, что роман будет посвящён другой женщине, которой даже ещё не было ни в одном гроссбухе, но которая, тем не менее, уже существовала, и где-то рядом ходила, дышала, наполняя пространство миазмами измен. И вскружит ему голову! Речь шла даже не о Вике Джалаловой, о маленькой, жалкой интриганке. Тасе до слёз стало жалко Булгакова и себя. Сердце наполнилось ревностью и предчувствием конца.
Время откровений пришло в семью Булгаковых, поняла она, начались суровые будни развода, метафизика не мой конёк, она свойственная только Мишке, никто так не был силён в ней, как он, и настал момент, когда её вытащили наружу, чтобы глобально изменить ситуацию. А это конец. Оставалось только дождаться его; и я здесь не нужна, думала она понуро. У Мишки начинается новая жизнь. Мне же (ей же как будто открылись чужие мысли) надо честно и преданно прожить это время рядом с ним, как пустое место. Дать свободу его фантазиям и чувствам. Разрешить общаться со всеми этими женщинами, на которых он был помешан. Но сыграет ли это какую-либо роль в его творчестве? Несомненно! Хотя лично для неё это уже не имеет никакого значения. На Тасю нашло прозрение: её Мишка по какой-то страшной причине не сумеет воспользоваться своими преимуществами стилиста и фантазёра, что сила его небезгранична и что лучшие лунные человеки рано или поздно откажутся от него. Тогда он пропал! Она хотела ему подсказать об этом, но, глядя на его странно перекошенное болью лицо, промолчала: сам догадается, не маленький, вдруг обозлилась она, чувствуя себя чужой и брошенной, как на собственных похоронах.
– Они мне дали срок… – признался он серым голосом, чувствуя, что предаёт ее. – До утра!
– Ну да… конечно… – больше не могла терпеть Тася. – Нашли дурака!
– Они сказали… что одно дело много рассуждать… – возразил он с укором самому себе, – а другое – писать…
Попробовали бы они, пронеслось у него в голове, если я даже не могу подобрать тональность. Он пробовал десятки, сотни раз и в голове, и на бумаге, с одним и тем же нулевым результатом – роман не давался, словно был заколдованным, а подступы к нему были заминированы сплошными неудачами.
Инстинктивно он понимал, что лунные человеки – это шанс, самый необычный шанс на Земле, выиграть который чрезвычайно сложно, практически, невозможно, хотя все требуют, но рецепта не дают. Как? – если никто не знает, как именно, а если и знал, то бестолково, как Тася.
– Ах! Вот оно что! – упёрла она руки в боки.
Она уже презирала его за слабость и за то, что он уходил слишком медленно: целых три года её мучил в отношениях с другой, гипотетической женщиной. Мысленно он давно предал и бросил её. Так ей казалось.
– Но это ещё не всё! – трагическим голосом сказал он.
– А что?.. – спросила она голосом, полным скепсиса той, которая видела сотни раз, как умирает на операционном столе человеческая плоть. Булгаков почему-то это забыл. Вообще, он многое забыл из прошлого, маскируясь такими понятиями, как сатурация и психоматическое состояние.
Уйти ей было некуда. К родне – стыдно. На улицу – верная смерть от пневмонии.
– Сквозь меня раз двадцать прошли! – вдруг слезливо заявил он и посмотрел ей в глаза, чтобы она объяснила хоть что-нибудь.
Вот если бы она это сделала, то никакие другие коварные женщины, даже Вика Джалалова, никогда бы больше для него не существовали до самой гробовой доски. Но Тася понимала ровно то, что понимал и Булгаков, но со своей точки зрения. Эта раздвоенность их разобщала больше всего. Тася даже не знали, о чём можно договориться, а договориться им не хватило тонкости ощущений. Каждый думал по-своему из-за отсутствия этого самого метафизического опыта. Они проиграли, не начав игры, потому что заглянули туда, где не было смысла и правил; и даже не знали, что заглядывают, а только инстинктивно надеялись, что не обманутся в своих лучших надеждах.
– Кто? – не поверила она.
– Ты знаешь, там же столько коридоров и переходов, мы стояли рядом с читальным залом…
Булгаков замер. Слезы навернулись на глаза. Он думал, что так приходит смерть, хотя это была всего лишь насмешка хитрейшего из пространств.
– Дальше! – безжалостно потребовала Тася.
Булгаков посмотрел на её и сдался:
– Народ валом валил… Я вначале не понял, а потом сообразил, что сквозь меня проходят люди! Было такое ощущение, что это в порядке вещей, пока наш архивариус Заднепровский не стал орать в какую-то странную, плоскую трубку, пожую на телефон, что любит кого-то. А потом оказалось, что это уже не Заднепровский, а совсем другой тип в шортах. И шорты такие, как у иностранцев на Арбате.
– Тебе не кажется странным, что шорты и октябрь как-то не сочетаются. На улице холодрыга! – раскрыла она ему глаза, нарочно не переходя в сентиментальность.
– А я о чём?! – упрекнул он её с дрожью в голосе.
И они снова ушли от верной дорожки, которую им показали, но не сообщили, что дорожка-то одна единственная, что надо уметь распознавать. Но этого самого органа распознавания у них ещё не наработалось, потому что система была безжалостной как гильотина.
– Мне кажется, ты сошёл с ума, – нашла, что сказать Тася. – Будешь, как Корейша , – напророчествовала она и закатила в потолок свои прекрасные серые глаза.
– Возможно, – констатировал Булгаков абсолютно спокойным голосом, – но дело в том, что, то же самое происходило с лунными человеками: я видел сквозь них других людей!
– Значит, мы сошли с ума! – ужаснулась Тася.
– Да! Именно так! – согласился с ней Булгаков. – Но… так не бывает! – задёргал он головой.
Она посмотрела на него оторопело:
– А потом?..
– А потом, я раз, и уже иду по Тверской.
Он только не сказал, что пялился на московских красавиц, как на чудовищ. Знать это Тасе не полагалось по семейному уставу, которое он чтил, как отче наше.
Шок был столь велик, что они несколько часов жили, как в прострации, не замечая ничего вокруг, а Булгакову не помогла даже работа над новым романов о его любимом Киеве.
– Может, обратиться к врачу? – предложила Тася, когда они лежали в постели, и каждый думал о своём.
– Ещё чего! – с презрением к медицине фыркнул Булгаков, зная методики подавления личности не понаслышке, а на практике в психиатрическом отделении центральной клинической больнице Киева. – Сами справимся! Целее будем!
А потом Тася достала билеты в венскую оперу, и Булгаков забылся на сутки и уже не оглядывался и не вздрагивал от малейшего удара в углу, за шкафом. Кстати, шкаф они наивно переставили, но это не помогло.

***
Уже когда он начал работать над Турбиными, он прослышал о Мейерхольде и «Художественном театре», о том, что там берут любые пьесы, лишь бы о революции. Поэтому соблазн был очень велик. Но вначале надо было написать роман. Тасе он заявил:
– У меня есть план!
– Какой?! – загорелась она и порезала палец, шинкуя капусту на том же столе, за которым он писал.
За окном синел январь, и падал, и падал холодный московский снег.
– Я напишу роман, потом – пьесу, и мы попадём в художественный общедоступный театр!
– Ты думаешь, получится? – сунула она палец в рот.
Он посмотрел на её, как на больную, потому что с некоторых пор подозревал её в женской недальновидности. – Я почему-то уверен! – сказал он твёрдо. – Я слежу за их репертуаром: там один примитив, а из сценария нитки торчат. Пьесы-скороспелки. Им не хватает стиля и хорошей режиссуры.
– А что такое «хорошая режиссура»? – спросила она тоном глупенькой жены.
– Это когда у тебя во здесь музыка событий, – объяснил Булгаков, и показал на свою голову.
И это презрение гения к толпе ремесленников сделало своё чёрное дело: отныне он определился в позиции: толпа и одиночка, при этом остракизм был всего лишь делом времени. Булгаков понимал, что деваться было некуда: или пан или пропал. Тася посмотрела на него с недоверием, почему же тогда его не печатают и не восхваляют?
– Тогда садись писать! – приказа она, морщась от душевной боли.
Что она могла ещё посоветовать, понимая, что пробить стену можно только силой таланта такого уровня, как у Булгакова. Но поди, докажи это кому-нибудь!
– У них нет хорошего материла, – продолжал уговаривать себя Булгаков. – Никто лучше меня не знает, что происходило в Киеве! К тому же у меня стиль и язык! А у них?..
– А у них одна графомания! – подсказала Тася, зажимая палец фартуком не первой свежести.
– Только уговор, никто, слышишь, никто не должен знать, что я делаю, ни соседи, ни тем более, гости, которых я привечаю. Это всё для дела!
Он глядел честно и воодушевлённо, словно уже завоевал гордую Москву.
– Да! – словно в экстазе воскликнула она, и глаза её загорелись, как прежде, как в далёкой молодости, когда они были бесшабашными и озорными и кидались во всякие приключения.
Булгаков только мотнул головой, полагая, что сейчас не до воспоминаний, хотя ему было, конечно, приятно вспомнить Волгу и чудовищно-прекрасные рассветы, и её помятую юбку, которую она старательно прятала от мамы.
– Даже мои лучшие друзья, не должны догадываться, иначе ищи ветра в поле.
– Я поняла, – загорелись у неё глаза, – они наши конкуренты!
– Среди писателей нет друзей! – однозначно высказался Булгаков и для острастки ткнул пальцем в потолок. – Нет! Есть завистники и враги!
– Зачем же я их тогда кормлю? – удивилась Тася и посмотрела на Булгакова с раздражением.
– Недругов надо приучать, – мудро молвил Булгаков.
Тася подумала:
– Ну тогда приводи хоть не всех скопом, а по одному, – сказала она.
Булгаков засмеялся:
– И ещё… – он странно посмотрел на неё, – если встретишь меня с любой женщиной, сделай вид, что ты меня не знаешь.
– А зачем?.. – даже не обиделась Тася, потому что всё ещё доверяла ему, полагая, что жизнь – длинная штука и чего только в ней ни случается.
– Мало ли какие могут быть комбинации и кто на кого делает ставку, – объяснил он путано, сам не веря в свои слова.
На самом деле, у него таких шикарных женщин не было. Вика Джалалова не тянула. Делом правили мужчины, добраться до некоторых из них при некоторой ловкости можно было только через их жён, но это было свинством в квадрате по отношению к Тасе, с какой стороны ни погляди.
– Хорошо… как скажешь, – отвернулась она. – Если для дела…
Только она не поняла, какого? Какие могут быть дела без жены? Разве что чужая постель? – промелькнуло у неё в голове. И она тут же, как ящерица – хвост, отбросила эту зловредную мысль, всё ещё веря Булгакову.
– Не обижайся, – взял он её за руку, пытаясь скрыть своё лицемерие. – Так надо… – дёрнул щекой от вранья. – Люди там разные, – показал он пальцем куда-то вбок, где, по его мнению, и существовал этот самый зловредный мир завистников и подлецов, – иногда только так можно добиться чего-то, прежде чем стучаться в закрытые двери московских снобов!
Он использовал то чувство отчаяния и недоверие к новой власти, которое въелось в них за долгие годы гражданской войны. Это было нечестно, это было подло по отношению к ним самим, и Булгаков ощутил себя в мерзком состоянии двуличного предателя, он эксплуатировал то, что эксплуатировать было нельзя ни в коем случае, но деваться было некуда, потому что этот аргумент был наиболее действенен в условиях всеобщего раздрая.
– Да, – неловко к его совести потянула она руку и подняла свои прекрасные серые глаза, – я понимаю и буду только рада, если у тебя получится!
Она верила в него, как в юности, и с годами её вера становилась только крепче и крепче, потому что она одна видела все те тайные знаки, которые пророчили его гениальность, но ей было обидно, почему она должна принести себя в жертву?
– Не у тебя, а у нас! – поправил он её к её же радости и отпустил руку.
– У нас, – покорно согласилась она, пряча глаза, чтобы Булгаков не видел, как они у неё заблестели от слёз, и убежала на кухню готовить ужин, надеясь, что Булгаков всё же не уйдёт, очнётся, примет её любовь и жертвенность.
Булгаков обмакнул перо в чернильницу и под впечатлением произошедшего ровным, стремительным почерком написал:
– А ты что, меня не любишь?
– Нет! – отрезал он.
– А-а-а… – наставила она на него палец. – Ты меня разыгрываешь! Я тебе не верю!
Он поднялся, как гений, как Мефистофель.
– Ты куда?! – встрепенулась она.
– Домой!
– У тебя нет дома! У тебя есть конура в коммуналке, где слышно всё, даже как стонет твоя жена. Ты же любишь свою жену?
– Люблю! Какой твоё дело? – сделал он каменное лицо.
– А такое, что ты с ней спишь, а сам путаешься со мной! А если я тебя награжу чём-нибудь?
– Не забудь, что я врач с практикой ветеринара, – пошутил он, однако мысль в него запала, и он принялся вспоминать, когда они последний раз предохранялись, потому что вот уже две недели занимались любовью без презервативов, и слава богу, никаких симптомов никаких венерических болячек он не обнаружил и не ощутил.
Он надел шляпу и пошёл по коридору, слыша, как она бежит следом босая.
– А вдруг я забеременела? Ты об этом думал?
– У меня не может быть детей, – соврал он, влезая в пальто.
– У тебя не может быть детей?! – не поверила она. – Ты жалкий трус!
Она побежала и дальше, оставив дверь настежь. Снаружи шёл мокрый снег.
– Я не могу женить, я не хочу жениться на тебе! – обернулся он. – Иди домой простынешь.
Он свернул на проспект, где неслись машины, а она осталась стоять во дворе, под аркой.
Булгаков подумал немножко, поставил точку, встал, встряхнулся, как большой пёс, и пошёл на кухню мириться.

***
Он сумел-таки договориться!
Тася однажды застала его сидящего на корточках перед углом.
– Миша!
– Ц-ц-ц! – нервно оглянулся он. – Я общаюсь… с человеком!
«С каким?» – хотела воскликнуть Тася, потому что никого не увидела в злополучном углу, но Булгаков так на неё посмотрел, что она предпочла за благо убраться, а когда вернулась, Булгаков с довольным видом уже макал ручку в чернильницу и со спокойнейшим видом строчил, как механическая кукла Жака-Дро.
– Мы договорились! – поднял он свои светлые, как льдинки, глаза.
Он научился раздавать авансы пространству. Но что толку? Оно было немым, как железобетонная стена.
– Ну слава богу! – счастливо воскликнула она и потрепала его за вихры.
Как? Её не интересовало. Она знала, что муж разбирается в этих тонкостях даже лучше, чем в литературе. Недаром Ларий Похабов, как и Гоголь, приходил не к ней, а к нему.
В потолок лупили, не переставая. Однажды, не выдержав, Булгаков схватил топор и быстрее пули вознесся на чердак. В последний момент под ногами предательски скрипнула половица, и какой-то малый, сидевший на ящике, с перепугу мотнулся прочь. Булгаков заметил лишь долговязую фигуру, похожую на Рудольфа Нахалова. Кинулся вслед, но фигура, как тень, растаяла среди соседских распашонок и кальсон, хотя по всем расчётам Булгаков должен был настичь и зарубить сгоряча.
На ящике он обнаружил стакан с водкой, а ещё швабру, которой малый дубасил в потолок. Обескураженный не сколько тем, что не настиг подлеца, а тем, что лунные человеки здесь ни при чём, Булгаков сильно расстроился, абсолютно не обратив внимание на резкий, предупреждающий запах окалины.
С этого дня количество ударов в потолок значительно сократилось, и Булгаковы стали спать по ночам.
Вечером следующего дня, однако, Булгакова всё же облили-таки водичкой, и он минут пять бегал вокруг постели и нервно кричал жене:
– Смотри! Смотри! – Словно Тася была в чем-то виновата.
И даже лизал свои руки, на которых блестели капли воды. Тася глядела на него снисходительно-равнодушно, хотя в душе она была не в восторге от этих ночных фокусов непонятной силы. Но обошлось: квартиру не разнесли в клочья и не спалили, а Мишка если и сошёл с ума, то всего лишь наполовину. Больше его водичкой не поливали, только он сделался подозрительно нервным, прежде чем войти в комнату, долго приглядывался и принюхивался к углам, даже крестился, хотя в бога, как и большинство врачей, верил так-сяк, от страха, что ли?
– Не вздумай позвонить в Кащенко! – предупредил он её, поймав однажды за телефоном в общественном коридоре. – Нам сломают жизнь, увезут в дурку и обколют уколами, – объяснил он, уводя её в комнату, – и остатки дней мы проведём в палате номер шесть!
– А что это?.. – наивно спросила она, словно выпытывала военную тайну у врага.
Она невольно оглянулась на длинный коридор, в конце которого, у входной двери, тлела дохлая лампочка.
– Обычный полтергейст! – восторженно объяснил он, словно это происходило с ними сплошь и рядом, каждый день, днём и вечером.
– И что нам делать? – посмотрела она на него странно, явно желая сдать его в жёлтый дом и завести любовника.
Булгакову это не понравилось.
– Ничего! Это проделки твоих Азазелло и Коровьева! – высказался он зло.
Впервые он назвал их псевдонимы, которые выдумал на ходу, хотя эти презрительные имена давным-давно крутились у него в голове, как нелицеприятная дань отношений с лунными человеками.
– Ничего они не мои! – надула она губы. – А звоню я Маше Клубничкиной.
Маша Клубничкина работала в ателье пошива женской одежды и с некоторых пор имела влияние на Тасю. Булгаков не ободрял этого знакомства. Тася интерпретировала это так: вот если бы Маша Клубничкина была секретарём в каком-нибудь толстом журнале, а лучше – в редакции крупного издательства, тогда другое дело, а так – что пользы?!
– Ну конечно! – заявил он и выпендрился гоголем, пританцовывая кадриль.
Но и тогда Тася не дала обвести себя вокруг пальца, не поверила ему, как давеча в истории с потолком.
– Вот наложу на тебя епитимью, будешь знать! – крикнула вслед.
Булгаков счастливо засмеялся и пошёл к любимой чернильнице. Ему нужно было хоть в чём-нибудь обвинить жену, потому что она была идеально понятливой, а это его раздражало; и вообще, ему перестали нравиться дюже умные и дюже опытные в замужестве женщины. Они ему совсем-совсем надоели, потому что он писал роман века с продолжением, а женщины-вамп требовали внимания, и Макака Посейдоновна зря теряла время, приходя на работу в заморских капроновых чулках, хотя на улице свирепствовали вьюги и московская стужа.
В азарте он начал новый вариант романа о чёрте и шипел на жену, чтобы не слышали соседи:
– То, что я делаю, называется халтурой! Понимаешь?! Хал-ту-рой!!! – процитировал он в сторону злополучного угла, но угол молчал как убитый.
– Ты, главное, пиши, – умоляла она его, делая просящее заячье лицо, – а там видно будет!
Господи, сколько сил я в него вложила и боюсь даже думать о банке на днепровском спуске так, словно прикоснулась к чему-то запредельному, думала она. Ох, кому-то ж он достанется? – страдала она, словно Булгаков был вещью, которую передавали по наследству.
Что-то её не пускало дальше определённого места в пространстве, а что именно, она не понимала, каждый раз упираясь в невидимую преграду. И Ларий Похабов, человек со стеклянным правым глазом, и Рудольф Нахалов – высокий, с откровенно глупым лицом зайца, даже не помогали, хотя были лично знакомы. И постепенно она стала забывать ощущение сопричастности с таинственной силой, полагаясь в этом вопросе исключительно на мужа. Она вдруг поняла, что приставлена к нему, как собака к сторожу и что это не навсегда из-за короткой собачьей жизни.
Булгаков же делал вид, что не имеет никакого отношения к её мучениям и писал, рвал и снова писал, и снова нервно рвал, готовый загрызть любого, кто встанет у него на пути. Утром, ровно за неделю до нового года, подошёл к столу и долго фыркал, как кот на мышь.
– Что случилось? – испугалась Тася.
– На… полюбуйся… – с отвращением сунул ей Булгаков.
Поперёк листа бумаги было написано старинным, каллиграфическим подчерком: «Отвратительно!» и подпись, Азазелло. – Это ты его науськала?!
Тася в испуге отбросила лист, как ядовитую змею, и отпрянула на койку:
– Ещё чего! – среагировала она, поджимая ноги и с ужасом глядя на листок бумаги.
– Твоя работа? – язвительно уточнил Булгаков, поднимая бумагу.
Он понял, что пространство нельзя провоцировать ни в коем случае, что это чревато сумасшествием и опасно разжижением мозгов!
– Ты спятил?! – отшатнулась Тася.
– Твоя… твоя… – травил он её подозрением, поднося лист к лампе.
Бумага вспыхнула, как порох, словно только и ждала огня, и с живейшим треском моментально превратилась в пепел, который почернел, посерел и улетучился, словно его и не было. Булгаков с удивлением посмотрел на руки – с них текло и капало, та самая энергия, которую он видел как будто бы во сне, вот на, поди, она живая!
В потолок громко и настойчиво ударили шваброй. Самое интересное, что никто из соседей никогда ничего не слышал, иначе скандала давным-давно не обобраться. И Булгаков понял, что это всё же они, лунные человеки.
– Они разрешили мне написать любой роман на выбор! – торжественно-зло сказал Булгаков, обращаясь к жене.
– Заработаешь и отдашь долг! – обрадовано подскочила Тася.
Её лицо наполнилось зряшной надеждой. Тогда мы освободимся от этой зависимости, подумала она, и сбежим в Саратов. Последнее время эта мысль мучила её всё чаще и чаще. Там, на левобережье, в Заволжье, они снова будут счастливы.
– Ага… – иронично произнёс Булгаков, – я хоть и бездарь, но не дурак. Такой заказ предлагают только раз в жизни!
Он наконец-то сообразил кое-что и с гордостью вспомнил, что именно: дикое обострение супер-пупер чувства и дикую же супер-пупер интуицию. Но пока он не мог себя проверить на деле. Тасю он и так чувствовал на все сто двадцать пять процентов, а других женщин у него не было, они пугались его диких мыслей. Дом, постель и муж – вот их предел.
Тася же хоть и верила в талант и звезду мужа, но в тот момент посмотрела на него с плохо скрываемой ужасом, полагая, что они оба тихо сходят с ума.
– Буду продолжать писать роман о Киеве, наших мытарствах, а потом вернусь к роману о чёрте! – сказал с вызовом Булгаков и оглянулся на угол, но угол упёрто молчал, давая понять, что Булгаков волен поступать и рассуждать, как ему заблагорассудится, но работу изволь сделать, иначе – голова с плеч!
От этого ощущения безнадёжности и чувства подневольности хотелось лезть на стенку и выть в печную трубу.
Из-за переживаемого ужаса Булгаков даже придумал соответствующее название: «Чёрный маг» и настрочил пару листов, которые к ужасу Таси тут же скомкал и выбросил в корзину. Потом вспыхнул, как лампочка, и ушёл в редакцию «Гудок» пить водку и трепаться о бабах.
Вечером, в тайных сумерках лунных человеков, которые наверняка за ней подглядывали и понудили к странным действам, Тася, сидя в туалете на стульчаке, разгладила листки и с удивлением прочитала:
«– Иудея вся в долгах, как в шелках! – сказал Понтий Пилат, римский префект.
Глубокие морщины давно избороздили его лицо, и земные страсти уже не мучили Понтия Пилата.
И Тася вспомнила, что они должны обществу трояк за электрическую лампочку в коридоре и что надо срочно отдать, иначе Марьяничиха из третьей комнаты скажет завтра ехидно: «Это кто ж здесь жжет наш свет, в нашей лампочке и за наш счёт лопает свои макароны?» И щёлкнет выключателем. Сиди потом в темноте. Трояк надо отдать, кровь из носа. Поэтому Мишка об этом и написал, поняла она – о долге, конечно, а не о лампочке.
– В писаниях сказано, что Ершалаим не примет своего мессию, – равнодушно сказал колодник.
Понтий Пилат удивился, но промолчал: уж очень бесстрастно держался колодник, словно не было человеком во плоти.
– А мессия – это ты?! – грозно спросил Понтий Пилат и нахмурился ещё пуще.
– Да, ваша неомрачённость. У меня одна дорога. – В голосе у колодника прозвучало безразличие, но не так, как у любого другого смертного, а абсолютно равнодушно, словно любителя ганджа.
– Ну?.. – мрачно переспросил по-гречески Понтий Пилат, ничего не поняв, хотя зрачки у колодника было обычного цвета и размера, да и где он возьмёт гандж?
С утра у Понтия Пилата болело колено, и он периодически касался его, желая успокоить боль.
– Об этой сказано в древних манускриптах от Варнава, – снова начал колодник.
– Варнава всё врёт! – вскипел Понтий Пилат и тут же, охнув, рухнул на скамейку, колено не держало нагрузки. – История ещё не завершилась! – выдавил он из себя, стараясь скрыть боль.
Колодник, опешив, внимательно посмотрел на него. В его взгляде не было страха смерти, в его взгляде была странная снисходительность, равная острию меча. Ну да ладно, подумал Понтий Пилат, умрёшь, как все.
– Вряд ли она завершится при нас, – дерзко ответил колодник.
Он поправил оковы на руках, они успели натереть плоть, и назойливые мухи кружили вокруг ран. Колодник не обращал на них внимания.
Понтий Пилат хотел ответить что-то дерзкое, он не нашёлся, к тому же его перебил глупый писарь.
– Что такое «древние манускрипты»? – спросил он, очищая кончик гусиного пера шпилькой и разглядывая его на свет.
Понтий Пилат поморщился. Он не любил, когда прерывали ход его мыслей. Но писарь был молод, туп и малообразован. Старый прихворнул, употребив сырую воду. По древним традициям они пили только пиво, сваренное сутки назад. Всё, что было старше, отдавали челяди, иначе можно было изойти кровавым поносом, обычное дело в этих местах. Понтий Пилат с тоской подумал об удобном и столь любимом поместье под Корфинием, где не надо было опасаться всяких мерзостей в сырых напитках. К его возвращению там должны были соорудить бассейн с чистой, проточной водой.
Тася решила, что насчёт сырой воды Мишка тоже взял из кухонных разговоров о хвори от сосальщиков. Об этом со смаком рассказывал Василий Иваныч из пятой квартиры. Мол, я самолично их дустом травил, травил, травил, травил и травить буду!
– Так и пиши: манускрипт, – сказал Понтий Пилат, – не ошибёшься.
Писарь кивнул длинным носом и погрузился в размышления. Чтобы не разразиться бранью, Понтий Пилат отвернулся: молодость – примитивная, старость – больна, однако выбирать не приходилось, иначе дело совсем встанет.
– Кто знает будущее, тот бессмертен, – всё так же равнодушно сказал колодник.
Понтий Пилат хотел спросить его, что он знает о бессмертии, но из-за гордости передумал. Однако мысль осталась и заставила позавидовать колоднику, который был в два раза моложе, но умом обладал редким и въедливым.
– Где же ты их взял?! – удивился Понтий Пилат. – Я сам не читал. Мне только говорили. Это государственная тайна!
Понтий Пилат давно искал рецепт бессмертия. По его величайшему указы все находки в горах и пустынях принадлежали государству. Тех, кто намеренно утаивал старинные предметы, ждали каменоломни в Карнаке.
Колодник посмотрел на Понтия Пилата так, что тому стало нехорошо. Он потянулся за чашей с пивом и заметил, как непроизвольно дёрнулся кадык у колодника, больше он ничем не выдал свою слабость.
– Эй! – крикнул Понтий Пилат, – кто там?..
– Я, ваша неомрачённость! – выступил из ниши слуга.
Он поклонился ниже, чем нужно было, ибо испугался, что напиток несвеж.
– Принеси пива человеку!
– Слушаюсь! – слуга исчез быстрее ветра.
Понтий Пилат мог бы назвать человека по имени – высокопарно –Сущим, или на бытовым языком – Яхве, как его называли в рукописях, но не захотел, чтобы чьи-то уши услышали его и распространили слухи за стенами дворца. Это было опасно с точки зрения бунта арамеев, которые никогда не были лояльны Риму.
Через мгновение колодник пил пиво из царских покоев. Немногие из смертных были удостоены этой почести, ибо пиво было не простое, а на меду и травах.
– Я открою тебе тайну, – в благодарность за напиток сказал колодник.
– Говори, – велел Понтий Пилат, наклоняясь к нему.
– Вы почти уничтожите нас своими сектами.
Тишина повисла в покоях. Понтий Пилат ужаснулся: это было тайной, придётся всех, кто слышал её, убить. Он сам же предложил и сам же реализовывал этот план псевдоверы, отпуская грехи всем участникам заговора. Каждому полагалось по десять золотых талантов, плюс ещё один за каждого казненного иноверца. Это быстро опустошало казну, но игра стоила свеч. Власть – была основой всему.
– Кого, «вас»? – спросил он с наигранной выдержкой.
Понтий Пилат вдруг почувствовал, что колено, которое изводило его ноющей болью уже целый месяц, перестало болеть. Он нарочно прошёлся к умывальнику. Колено сделалось прочным, как в юности. Понтий Пилат с подозрением покосился на колодника и понял, что это благодарность за пиво.
– Народ Идеи, – смело ответил колодник, следя за ним лёгким глазом.
– Вы не ходите жить под Римом? – Металлический голос Понтия Пилата взлетел под высокий потолок портика.
А если сохранить ему жизнь и оставить лекарем? – пронеслось у него в голове. Хорошие лекари ценились, как табун лошадей или корабль, полный золота.
– Мы хотим жить по своим законам! – Всё испортил колодник.
– Варнава так не думал и ошибся! – передумал Понтий Пилат.
– Варнава ничего не знает! – посмел возразить колодник. – Его история – враньё!
– Что?! – вскричал Понтий Пилат.
– Враньё, – менее уверенно отозвался колодник. – Ибо я существую!
– Вот за это тебя и распнут! – напомнил Понтий Пилат, полагая, что сомнёт его этой угрозой.
Однако колодник успел опомниться и усмехнулся:
– История творится ежечасно. Как ты можешь уничтожить, что не в твоей власти?
Было ясно, что он не думает о себе. Так поступали только фанатики. А Понтий Пилат навидался их на своём веку, с тех пор как начал бесконечно долго усмирять арамеев.
– Вашей истории придёт конец, – угрюмо констатировал Понтий Пилат.
– Но через две тысячи лет, мы вернёмся к этому разговору! – не дрогнул колодник и не убирал взгляда.
– Две тысячи лет? – удивился Понтий Пилат и позволил себе не к месту захихикать. – Моё имя канет в лету, а ты вообще испаришься!
– Да, ваше неомрачённость, – согласился колодник. – Только это не изменит сути вещей. Что мы по сравнению с вечностью? Даже камни рассыплются в прах. Мысль – вот что вечно!
– Ты решил со мной спорить? – удивился Понтий Пилат и вспомнил, что он глубокий старик и ему не пристало гневаться.
– Ещё летом, – возбужденно заговорил колодник, – я написал и разослал во все провинции посланников, что считать правдой, а что нет.
– Ты можешь не дожить до рассвета! – напомнил Понтий Пилат. – А завтра я прикажу убить каждого, кто молится по твоим законам!
– Когда-нибудь, – смело сказал колодник, – мы узнаем истину! А свитки спрятаны в горах. Вы их не найдёте. Их разнесли по всей Иудеи и за её пределы наши братья. Разве вы знаете все козьи тропы отсюда от Синайских гор?
– Я прикажу сжечь всё ваши тайные церковные рукописи! – закричал Понтий Пилат. – А кресты с вашими священниками украсят дороги на побережье.
– Воля сильного, – склонил голову колодник. – Но это не изменит сути!
– Что?! – снова вспылил Понтий Пилат и выхватил бронзовый клинок, который всегда висел у него на поясе.»
В дверь постучали, и Марьяничиха из третьей комнаты сварливо спросила:
– Ты долго будешь там кулинарить?!
Тася трясущимися руками спрятала листы под юбку и выскочила с независимым видом. Рукопись возбудила в ней крайнее любопытство незаконченной истории. Ещё никто не писал про Христа и римлян, разве что Иосиф Флавий? Она вспомнила, чему её учили в гимназии, но там были одни религиозные догматы, похожие на сухие стручки акации, тоскливые и неинтересные. А здесь живое и трепетное. Ещё она спросила саму себя: «Почему он начал писать о Христе?» И ответила самой же себе: «Потому что это было ближе и понятнее, потому что это было домашнее, ностальгическое, о чём много говорили в семье. А ещё потому что это был протест против реалий жизни». И ей сделалось жаль мужа, и слёзы навернулись на глаза. Тася заревновала его к зачатому роману. Так она любила его.
– Где мои черновики? – спросил Булгаков, когда Тася вернулась в комнату. – Я их сюда бросил, – показал он перстом на картонную коробку, служившую корзиной для бумаг.
Он вдруг понял, что писал самый первый и самый очевидный слой и что написал неверно, банально и примитивно, но по-другому у него не получалось.
– Я их спрятала, – отвела глаза Тася. – Иначе ты их сожжешь! Я тебя знаю! – перешла она в наступление, понимая, что под грубостью он пытается скрыть ранимую душу.
Она хотела сказать, что такое жечь нельзя ни в коем случае, что это то единственно-точное, что найдено душой, но от возбуждения не нашла слов. Булгаков и так всё понял.
– Дай их сюда! – потребовал он на правах автора.
И его гениальный нос-бульба набух от возмущения. Он даже забыл выругаться, как обычно: «Саратовская Горгия!», сдержался, не желая скандала с утра.
– Я решила делать архив! – гордо сказала она, отступив на шаг. – Я буду собирать материалы и хранить! Это для тебя же! Для твоего будущего!
– Глупая баба! – закричал он и перешёл на злой-презлой шёпот, – если такое найдут, меня посадят!
– С чего бы? – отшатнулась она ещё пуще.
– Ты не знаешь эту власть! – он оглянулся на светлеющее окно. – Она вывернет так, как ей выгодно, например, религиозная пропаганда или заговор каких-нибудь бедняг иудеев! – вскипел он как молоко на быстром огне.
– Там же ничего крамольного нет! – не уступила Тася, понимая, что Булгаков просто забалтывает ей голову, чтобы обвести вокруг пальца.
– Так ты читала! – рассвирепел он. – Давай сюда!
– Да на, на! Подавись! – бросила она, мелькая юбками, в надежде, что он одумается.
– Никогда так больше не делай! – нравоучительно сказал Булгаков, поднимая листы.
– Нужен ты мне больно со своей писаниной! – воскликнула Тася, имея в виду, что его ночные скорбные бдения – это и её часть жизни.
Но Булгаков уже её не слышал, а с жадностью впялился в свой текст.
Его заостренный нос-бульба и всклокоченные волосы показались Тасе предвестниками чего-то страшного, что стояло тут же, рядом, за порогом, в надежде переступить его и оставить их без будущего.
– Плохо! – фыркнул он брезгливо, словно наступил на собачье дерьмо. – Плохо и отвратительно! Как я себе ненавижу! – принялся он рвать на себе волосы и вздевать руки.
– Великолепно! – возразила она. – Великолепно! Так никто не писал!
– Не писал?! – застыл он как сомнамбул, хлопая ресницами.
– Да! – вскинула она истерично руку.
– Много ты понимаешь! – закричал он с намёком на её женскую приземлённую натуру, которая никогда не касалась пера художника.
– Побольше тебя! – в запале она попыталась выхватить у него черновики.
Но он увернулся, разорвал их поперёк, потом ещё раз и бросил в тарелку, а чтобы она их не похитила, не склеила и не спрятала на шкафчик, поджёг спичкой.
Как Гоголь, как Гоголь, подумал он, цепенея.
– Ты мне отвратителен! – закричала Тася, глядя, как горит боговидная рукопись. – Я тебя ненавижу!
И соседи ехидно отозвались:
– Будете драться, мы милицию вызовем!
– Хе-хе! – отделался Булгаков смешком. – Ты мне потом ещё спасибо скажешь. – Публика это читать не будет! Кому оно нужно, это религиозное мещанство?! Кому?
– Мне! – ударила она себя в грудь.
Он только отмахнулся, как от надоедливой мухи, и вдруг понял, что надо писать что-то одно: или «Белую гвардию» или чёрта в сапогах, потому что они получались, как две капли воды, похожи друг на друга. Халтура! – сообразил он и страшно разозлился на Тасю на её назойливость, но ничего объяснять не стал. А только сказал:
– За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь!
Тася заволновалась, как старая любовница, имеющая право на своё мнение.
– Ты идиот! – высказалась она с чувством, глядя на тарелку с золой. – Ты больше не можешь так написать! Я тебя хорошо знаю!
– Смогу! Я щедрый! – засмеялся Булгаков, испытывая такой прилив энергии, что даже испугался.
Это было уже второй раз. Ночью ему приснилось, будто в него нарочно вливают эту самую энергию – из большого, жестяного ведра, прямо в рот, в нос и уши, даже сквозь череп – она проникала в него, чтобы дать силы, расширить горизонты и осветить путь. Единственно, он испугался, что захлебнётся, но не захлебнулся. А сейчас она, эта энергия, вошла сквозь кожу и сделала его сильнее и самоувереннее, поэтому он и сжёг рукопись, зная, что напишет лучше и азартнее, с той единственно верной тональностью, которая выдавала настоящее, а не подделку. Но пока он эту тональность найти не мог, сколько ни пытался. Он понимал, что она где-то рядом и что по-иному писать глупо и недальновидно, но всё было зряшно и бессмысленно.
Тася что-то заподозрила, внимательно посмотрела на него. Она вспомнила, что Булгаков особенный и непонятный, и понадеялась, что алчные развратницы будут шарахаться от него, как от чумного. Женщинам нравятся сильные и доморощенные, но… простые мужчины, а не заумные и не чокнутые, помешанные на своём заумном таланте.
– У меня от тебя голова болит… – Напилась она пирамидона.
Грин в Крыму придумал слово «летчик»! А я бездарь! – зря тужил Булгаков, и в тот вечер, и ночью больше ничего не писал. Жена выбила его из колеи на долгие три дня.
А потом он устроился в «Гудок», и в воскресенье к ним явились гости: вечно похохатывающий Илья Ильф и Жорж Петров, похожий на хитрого, как еврей, лиса.
– Привет! Хорошо выглядишь! – обычно кричали они ещё издали.
Булгаков никак не мог привыкнуть к этой московской манере говорить мужчинам комплименты.
Юлий Геронимус, как самый одиозный гость, по кличке Змей Горыныч, со своим большим, медвежьим носом и косолапостью, пришёл чуть позже и принёс бутылку мутного и вонючего самогона, настоянного на молочае. Тася угостила их настоящим украинским борщом. Они только причмокивали и на короткие полчаса перестали болтать о литературе и падших, как ангелы, женщинах. За неимением перца, она бросила туда перебродивших квашеных помидоров, которые выпросила у Марьяничихи из третьей комнаты. Получилась огнедышащая смесь всего, что можно было найти по сусекам.
Гости крякали и уплетали за обе щёки. Однажды Тася им с гордостью намекнула, что Мишке приходил сам великий Гоголь, однако от комментариев инстинктивно удержалась, нечего было перед кем ни попадя метать бисер. Да и Булгаков нахмурил брови, чувствуя её намерения прихвастнуть мистическим опытом. Гости, правда, ничего не поняли, восприняв слова Таси за обычные литературные фантазии и похвальбу самому себе. Тася была полна гордости и улыбалась за себя и Булгакова.
Булгаков с мрачным лицом вывел её на кухню и сурово зашипел, как лапчатый гусь:
– Никому, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже под пытками не говори и не намекай о том, что ты сегодня хотела сказать, а о лунных человеках лучше вообще забудь. Не было их, поняла?! Не бы-ло-о-о!
– А почему, Миша, – спросила она, – это же так интересно? – посмотрела она ему в глаза, в которых плавало странное выражение счастливого предчувствия.
Булгакова слегка перекосило: реальность казалась ему одноцветной, вот так, а в Киеве всё было во сто крат ярче и красивее. Не поэтому ли он начал писать роман о нём.
– Потому что нас, как в средние века, обвинят в ереси и упекут туда, куда лучше даже не заглядывать!
– Я поняла, – посерела она, – я буду нема как рыба. – И вспомнила все эти страшные слухи и сплетни о Лубянке, ходящих по Москве.
Позже Тася нарочно к приходу гостей доставала горький красный перец и даже жарила с ним картошку. Даже Булгаков, привыкший к острой киевской еде, запивал борщ водочкой, а картошку – сырой водой из-под крана, а потом читал вслух отрывки из романа о белой сирени, и Юлий Геронимус, с вечным вихром на плоском затылке, как самый старый и бывалый литератор, ободрительно кивал, сидя в позе Роденовского «Мыслителя», и дёргал себя за большой медвежий нос. Булгакову это не нравилось, он не любил людей, которые что-то замышляет, но не говорят, что именно. За это он его едва не убил, в метафоричном смысле, конечно, в третьей главе, пятьдесят шестом абзаце, если считать сверху. Но передумал: в голове щёлкнуло, как признак непроизвольного озарения, и Булгаков с удивлением сообразил, что ему конкретно и чётко посоветовали с Юлием Геронимусом не связываться ни при каких обстоятельствах, не выяснять, кто сильнее в литературном плане, не устраивать диспуты, результатом которых мог быть полный и безоговорочный разрыв, а просто дружить честной, мужской дружбой и даже сыграть на этом. И он долго и с интересом наблюдал за ним исподтишка, почему? Немного позже он разобрался в том, что называется зависть: Юлий Геронимус был её адептом, но умел прятать искренние чувства под маской дружелюбия. А ещё, после того, как Булгаков почитал его рукописи, он понял, что Юлием Геронимусом движет огромное, просто невероятно колоссальное тщеславие, которое делало его непотопляемым, как английские авианосцы, модные как раз в начале столетия. Дело в том, что Юлий Геронимус был туговат на ухо и не обладал абсолютным литературным слухом. Для него это было так же сложно, как переложение нот. И ему приходилось прикладывать непомерные усилия, чтобы сбалансировать текст. Для этого он придумывал разные фокусы, например, писал под метроном, акцентируя ударение на последнем слове. Если ударение не совпадало с концом фразы, он готов было переделывать предложение бесконечное количество раз, дабы уложиться в такт. Поэтому в конце концов пришёл в коротким, ёмким предложениям и жёсткой конструкции. Конечно, это не спасало от однообразия, но делало его более-менее удобоваримым и относительно сносным, несмотря на то, что конструкции повторялись, как клише. Юлий Геронимус понимал, что этот приём даже не панацея, что он обязательно ещё что-то пропускает, потому что элементарно не видит и не слышит. Причина заключалась в том, что он не имел понятия, что такое перебор слов и структуры и не дошёл до понятия баланса. Что это ему стоило, одному богу известно? Но он тратил просто бездну времени на поиск лекарства от своей беспомощности.
Поэтому Булгаков, который с лёгкостью обходился с любым текстом одной задней левой, даже с похмелья, даже с закрытыми глазами, тайком посмеивался над Юлией Геронимусом: как он мучается или как выворачивается из той или иной творческой ситуации, уразумев своё косноязычие, и снисходительно помалкивал, заставляя противника страшно нервничать и совершать глупости. Ясно было, что такое положение дел не устраивало ни ту, ни другую сторону, что конфликта рано или поздно не избежать. Но пока бороться было не за что, делить было нечего, славы ещё никто не заработал, и они оба благородно делали вид, что ничего не происходит, а лишь надували щёки с горячностью литературных бузотёров.
Ни простоватый Илья Ильф, ни хитроватый Жорж Петров с лисьим лицом ничего этого не понимали, а инфантильно, как месячные щенки, радовались московской, голодной жизнью и безуспешно дёргали её за соски, молока там не было и в помине. Как сообразил Булгаков, они были на подхвате и у Юлия Геронимуса, и у Дукаки Трубецкого, который вдруг начал писать страшно революционные стихи про тюрьму и волю, свободу и ненависть к буржуям ну и ко всему прочему белому движению. Булгаков стал его бояться, как можно бояться сумасшедшего диктатора.
Курносый Илья Ильф оказался безобидным, мрачным патологическим вруном, сочинялой на ходу, с приступами безудержных фантазий, разумеется, относительно роковых женщин, денег и вина. Он один решался поддевать Юлия Геронимуса в минуты дружеского застолья, что в силу физических возможностей Юлия Геронимуса было весьма рискованно. Однажды в ЦПКиО Юлий Геронимус играючи, одной рукой перевернул все чугунные лавочки в аллее, а бочку с пивом, легкомысленно забытой кем-то на улице, забросил на крышу ларька. Был он квадратным и плотным, как бычок, с вечно насупленным выражением лица. И Булгаков знал, что такие в драке обычно подхватывают противника под ноги, чтобы поставить на голову.
– Я его боюсь, – призналась однажды Тася.
– Кого именно? – насмешливо уточнил Булгаков.
– Ну вот этого… курносого!
– А почему? – с той же самой насмешкой удивился Булгаков.
Илья Ильф казался ему добродушным малым.
– А у него неподвижное лицо, как у детоубийцы. И шуточки его плоские! – в пику ему вспылила Тася.
– Ну ладно, ладно… – великодушно согласился Булгаков. – Ильфа приглашать больше не будем.
Долговязый Жорж Петров однажды явился с белокожей брюнеткой, Купавой Оригинской, которая писала страшно дикие книги об эзотерике вселенной. Потом оказалось, что на самом деле, её зовут Лидия Ямпа, но имя и фамилию она тоже изменила, получилось: Лидио Ямпалс, совершенно сногсшибательно. У неё было белое, как у привидения лицо и огромный, просто-таки феноменальный фирменный нос, с изящной раздвоенной косточкой на горбинке и с хищно вырезанными ноздрями гарпии. И вообще, она была женщиной крупной и разрушительной, с крупными кистями и мосластыми запястьями. Крутила суховатым, изящно-породистым Жоржем Петровым, как хотела; и у Булгакова первое время с непривычки слюни текли, Тася, которая принадлежала к типу жёлто-чёрных неистовых женщин, тайком показывала ему кулак, а Жорж Петров дико ревновал и успокоился только тогда, когда Булгаков привык к внешности Купавы Оригинской и уже не таскался за ней по малейшему поводу и с подтекстом: «А вот… кхе-кхе-кхем, Купава, скажите, а… что делается на вашем кровавом Марсе?» Естественно, он один из первых прочитал «Аэлиту» Алексея Толстого и был в диком восторге от нового типа произведения. Такую фантастику ещё никто не писал. Поговаривали, что дюже хорош был Беляев, но до Беляева у Булгакова руки не доходили. Жизнь била ключом, и не где-то, а совсем рядом, казалось, за поворотом.
А потом вдруг внезапно явился Дукака Трубецкой, как маленький общипанный петушок собственной персоной, с одним единственным пером в хвосте. И Булгаков по старой кавказской дружбе взял его под опеку, вводил в московскую жизнь, чем вызвал странный приступ ревности у слоноподобного Юлия Геронимуса, который любил преданность до гробовой доски, доводя своими шуточками Булгакова до белого каления. По этому поводу Дукака Трубецкой, криво ухмыльнулся: «Мы с ним сводные братья», но в литературные прения не вступал, а обычно садился в угол и наматывал на ус, бурча: «А рассказы ваши растут из жопы!» Но своих рецептов за неимением не предлагал.
В Питере Дукака Трубецкой вставил себе железные матросские зубы, а в Москве, правда, тельняшку уже не носил, потому что Булгаков подсказал ему, что это не эстетично и что женщины втайне над ним потешаются. Тельняшку он променял на пролетарскую косоворотку, потом – на дешёвые фланелевые рубашки и на единственный свой габардиновый костюм с узким галстуком чёрного анархического цвета, а вместо стальных зубов по подсказке же Булгакова вставил фарфоровые, и с тех пор сверкал ими, как чайным сервизом. Посему смотреть на него ближе, чем с трёх метров, было страшно из опасения ослепнуть. А ещё он отпустил себе козлиную бородёнку и потрясал ею в минуты возмущения.
У Булгакова он стал проходить под кличкой «маленькой острозубой скотины», потому что Дукака Трубецкой втайне волочился за Тасей, и Булгакова это злило, как может злить человек, гладящего твою собаку.
– Отлично! Отлично! – на правах старого знакомого повертел его Булгаков, когда увидел впервые со времён Кавказа. – Но тебе надо соблюдать правила личной гигиены, – сморщил он свой гениальный нос-бульбу, – иначе ты рискуешь остаться без потомства.
– Что ты имеешь в виду? – ничуть не обиделся Дукака Трубецкой, о которого всё ещё сильно пахло батумской тюрьмой и всем тем, что ей сопутствовало.
– У нас банный день в субботу, приходи! – сказал Булгаков без обиняков.
И Дукака Трубецкой пришёл со своей шайкой. Два часа тёрся и пел любимые грузинские песни. Квартира притихла. Все ожидали грузинских погромов.
– Вы что пустили к себе грузина?.. – крайне вежливо спросила Марьяничиха из третьей комнаты. – Они все любвеобильные… – склонила она голову набок со знанием дела.
– Не волнуйтесь, это вам не грозит, – успокоил её Булгаков и поставил обществу три бутылки водки. – За аренду ванной!
– Вот это дело! – образовался Иваныч из пятой комнаты. – Это я понимаю, интеллигенция, а разбирается! – И трясущимися руками принялся обивать сургуч с головки, а потом ловким движением приложился, пока с бранью не отобрали.
– Э-э-э! – запротестовал бледнолицый Меркурьев, вечно выходившей в чёрном халате и цилиндре, похожий на артиста заезжего варьете.
На самом деле, он был потомственным, в третьем поколении, сторожем на свечном заводике, но увлекался фокусами и цирком. Он даже заказывал себе афиши несуществующих программ и оклеивал ими тонкие стены своей узкой, как пенал, комнаты, отчего она походила на маленький реквизит под названием «а вот наш цирковой гробик!»
Тася с Булгаковым кормили Дукаку Трубецкого у себя в комнате, подальше от буйных соседей. Булгаков достал по случаю страшно дефицитный натуральный коньяк армянского разлива, настоянный на дубовой коре и чёрном перце.
Дукака Трубецкой выпил рюмку коньяку и начал ныть:
– Народ ничего не читает… Денег не хватает… Налоги растут…
Булгаков сразу поймал его за одно место:
– Ты что?.. Против советской власти?..
Дукака Трубецкой понял всю глупостность своих причитаний, посмотрел в лицо Булгакову, понял, что тот валяет дурака, и отчеканил на всякий случай:
– Нет, конечно! Ты что?! Да я! За советскую власть кому хочешь глотку перегрызу!
– Это другое дело, – засмеялся Булгаков. – Это в корне меняет ситуацию!
– Как там Ираклий Вахтангишвили? – спросила Тася, чтобы перевести разговор в другое русло.
– Веру поменял, ушёл в горы, стал махновцем! – важно сказал Дукака Трубецкой, поспешно набивая рот, чтобы больше не проговориться.
– Какую веру?! – подскочил Булгаков.
Уж кого-кого, а Ираклия Вахтангишвили он считал принципиальным борцом за новую власть.
– Советскую – на каких-то пещерных бандерлогов! – едва проговорил Дукака Трубецкой с набитым ртом.
На второе Тася подала рубленые котлеты с картофельным пюре. И Дукака Трубецкой блаженствовал, он вспоминал свои революционные годы и был на седьмом небе от удовольствия, поэтому вместо буржуазной рюмки он потребовал себе граненый стакан пролетариата, наливал полный коньяку, выцедил, для шика отставив палец в сторону, и сказал: «Как я скучаю! Как я скучаю по нашим горам! – и, запанибратски обняв Булгакова, заплакал.

***
А по ночам он дорывался до белой сирени и наслаждался самим собой, как безумный Нарцисс у реки, и ночные бдения стали его второй натурой или первой натурой его первого романа.
Он подозревал, что воспроизводит всего лишь жалкую реальность, безнадёжно упуская то, чего не может понять. Это его и мучило. Нигде ни в каком учебнике по технике романа не было сказано, как и почему именно так, а не по-другому. Потому что гении учебники не пишут, догадывался он, у них страшный дефицит времени, а посредственности ничего объяснить не могут, ибо созданы не для этого, а для созерцания, у них времени валом.
Он не понимал; и ему очень и очень пригодились бы лунные человеки со всем их вычурным всезнайством и спасительным ехидством, но они, как назло, пропали, и сколько он их ни звал, глядя в злополучный угол, с которого сыпалась извёстка, сколько ни бил тайком от Таси поклоны, ни гу-гу. И только однажды ему в голову пришла абсолютно блестящая мысль, что он занимается не тем. Это было ясно, как божий день. Ты дал слово? Дал! Деньги взял? Взял? Какого лешего ты запал на этот Киев и сирень? Да… у тебя получается! Но потом будет хуже, ещё хуже, чем есть!
И садился, и писал, и писал, как полоумный, потому что другого выхода не было. Эта гонка со временем выматывала его, так что сатира на службе из-под его пера выходила квёлая, как прошлогодняя морковка, и нисколько не радовала главного редактора Семёна Булавкина, который только и делал, что ворчал: «Сожрёте мы меня с потрохами!» и шёл на поклон к начальству, дабы никого не уволили, а наоборот, добавили бы зарплату. И ведь добавляли-таки!
Однажды ночью, когда часы стали «на караул», то есть ровно в двенадцать, ноль-ноль, Булгаков уронил тяжелую, как гиря, точку в конце предложения, подхватился и побежал.
Куда?
Зачем?
Тася – не поняла.
Он и сам не понял. Бежал долго, какими-то кривыми переулками и наконец ввалился в издательство и распахнул дверь в знакомую комнату. За столом сидел слоноподобный человек, по кличке Змей Горыныч, с большим, медвежьим носом и с неизменным вихром на плоском затылке.
– Привет! – обрадовался Булгаков без всякого щелчка в голове, ибо сегодня враждовать не имело смысла.
– Вот только не надо мне портить моё плохое настроение! – с удивлением и на всякий случай воззрился Юлий Геронимус.
И только тогда Булгаков сообразил, почему на него оглядывались редкие ночные прохожие: он был в женском салопе, калошах и в пижаме.
– Извини, – сконфузился Булгаков и запахнулся.
– Бывает, – сонно засмеялся Юлий Геронимус. – Чего у тебя?..
– Написал… сам не зная что… – выдавил из себе Булгаков. – Посмотришь?..
– Давай… – сделал одолжение Юлий Геронимус и протянул короткопалую руку.
Булгаков, испытывая отвращение к самому себе, вложил в эту неуклюжую руку свою нетленную рукопись. В эту минуту он почему-то смертельно ненавидел Юлия Геронимуса в качестве судьи своего романа.

Глава 6
Москва 1924.
Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду – I

Глубокой мартовской ночью, когда даже московские сверчки спят в своих глубоких норках, а луна пробирается на цыпочках, Тася прокралась вслед за Булгаковым в коридор и услышала, как никогда, взволнованный голос мужа:
– Ты у себя?..
В обычно гулком и многолюдном коридоре «нехорошей квартиры» было тихо и пустынно, в тусклом свете вечно умирающей лампочки по углам таились мрачные тени, похожие на лунных человеков в засаде. Бог знает, что они ещё там сотворят, вскользь думала Тася, разглядывая взлохмаченный силуэт мужа в жёлто-полосатой пижаме.
– А где я ещё должен быть? – Раздалось сварливое кваканье в трубке.
И Тася по тембру и камушкам, перекатывающихся словно на дне гулкого ведра, с облегчением узнала Юлия Геронимуса. Слава богу, подумала она, помня, что её непутёвый муж был страстно увлечён некой распутной Викой Джалаловой, женщиной чёрной, южной и вседоступной. «Вика то, Вика всё» – все уши прожужжал. Тася готовилась к самому худшему и даже коготки заточила, но боялась раньше времени пустить их в ход, дабы не спровоцировать мужа на резкие действа. Пусть остынет.
– Мне надо, чтобы ты прочитал мой роман! – потребовал Булгаков всё так же воинственно, словно шёл с открытым забралом на приступ крепости Масада.
– Надо, так надо! – всё так же, не меняя сварливого тона, ответил Юлий Геронимус, – тащи!
– У меня водки нет! – повинился Булгаков, и даже со стороны спины было видно, как он недоволен такой собачьей жизнью и готов любой ценой исправить её.
– У меня есть! – сорвался на фальцет Юлий Геронимус. – У меня всё есть, кроме вдохновения! Тащи, говорю, скотина!
Тася испугалась. Она никогда не слышала, чтобы могучий и степенный Юлий Геронимус так нервничал.
Булгаков как был в пижаме, схватил портфель, влез в чей-то облезлый салоп, сунул ноги опять же в чьи-то старые калоши и побежал, словно аист по болоту. Хорошо хоть издательство было в шаговой доступности. Холодный, мерзкий снег летел косо, и ветер раскачивал фонари, но Булгаков ничего не замечал. Ему край надо было разобраться со своим новым романом, дабы не ждать две-три недели, пока это сделает его собственное воображение.
Он вбежал в издательство, даже не захлопнув за собой дверь, подался прямиком в кабинет Юлия Геронимуса, оставляя на полу мокрые следы калош, и сказал, вываливая на стол «кирпич» – толстенную рукопись:
– Мне очень важно твоё мнение!
Юлий Геронимус с неприязнью провёл пальцем по торцу, как по карточной колоде:
– Обязательно сейчас… в три часа ночи?.. – спросил он брезгливо, как импресарио третьеразрядного актёра, мол, чего ты припёрся?
Булгаков сообразил, что его хамски выпроваживают и что после всех халявных кормёжек и возлияний за чужой счёт, великой литературной дружбе конец! Глухая волна ненависти колыхнулась в нём ещё пуще, но он сдержался, помня увещевание одноглазого Лария Похабова ни в коем случае не ссориться с Юлием Геронимусом, а терпеть и ещё раз терпеть, ибо он всё равно умом просветлеет, плюмбус виниус.
Юлий Геронимус в свою очередь подумал, что выскочка, каковым он считал Булгакова, должен быть наказан, но как, ещё не знал. У него была своя теория о развитии таланта, который должен был развиваться поэтапно, от простого к сложному, кругами, с повторениями и многократным усвоением материала, только так можно было постигнуть его высочество литературу. Сам Юлий Геронимус полагал, что находился где-то на подступе к великому мастерству, а провинциальный Булгаков упал как снег на голову, со своим немеркнущим пламенем в очах, и все должны были плясать под его единственно верную дудку, иначе карачун. С тех пор всё пошло шиворот-навыворот, а ещё наперекосяк. Можно было поступить в пику скандальной статьи Корнея Чуковского и затоптать дар негодяя, не дать ему раскрыться обществу. Но тогда Булгаков побежит к другим, например, к тому же самому блудному сыну, Дукаке Трубецкому, врагу и невежде, поэтишке с большущим самомнением. А тот своего не упустит и будет верещать на каждом углу, мол, какой Юлий Геронимус недальновидный, самоуверенный циник, ретроград, одним словом, и племенная солидарность не поможет. Не-е-т, от Булгакова просто так не избавишься, у него талант! Продукт природы – редкостный и гадкий, от которого все непомерно страдают. Зачем природа рождает такие экземпляры? Толку от них для здравого человека, как от козла молока!
Если бы Юлий Геронимус хоть что-то знал о лунных человеках, просто догадывался бы о неведомой силе, стоящей всегда и неизменно за спиной и чуть справа от Булгакова, он бы придержал коней и перекрестился, а потом всю жизнь пил бы только святую воду. Но он был тяжеловесен и прямолинеен, как броненосец «Потёмкин», идущий на заклание.
– А что ты делаешь?! – наигранно удивился Булгаков, нарочно не срезая углов. – Я знаю, что ты сидишь, – нагло добавил он, подвернув под стул мокрые ноги в калошах, – и пялишься в окно, потому что у тебя не идёт роман!
– А у тебя идёт? – затряс Юлий Геронимус носом, похожий на хобот тапира, и набрал в лёгкие воздух, словно собирался чихнуть на весь белый свет.
– У меня всегда идёт, – нагло соврал Булгаков, хотя тотчас вспомнил все свои жалкие потуги относительно романа о чёрте, о лунных человеках и о том, как с топором тщетно носился по чердакам, а потом совсем запутался и уже не знал, кто и зачем дубасит посреди ночи в потолок, то ли московская пьянь, то ли лунные человеки. Но стыда перед самим собой не испытал, потому что об этом романе ему запрещено было говорить с кем-либо ещё, кроме жены, и опять же теми же самыми лунными человеками, однако они пропали, и это было почти что плохо, потому что, как ни странно, они задавали тон в жизни, просто своим присутствием где-то в пространстве. Может быть, контракт разорван? – испугался он. Отверженным не подают руки, отверженных топят, как котят в ведре, и ему страстно захотелось хоть каких-нибудь результатов, а не просто бессмысленно бдеть по ночам над рукописью, которую никогда не издадут. Он вдруг ощутил, что перед ним раскрывая новые горизонты, куда более странные, чем есть в реальной жизни. Это было необычно и удивительно, ведь горизонт был всегда ясен и стабилен, а здесь он поколебался и делался многоплановым и неочевидным. Надо понять, куда я двигаюсь, двигаюсь ли я вообще, лихорадочно думал он, испытывая приступ тоски и печали, что не возбранялось по условиям авторского договора, а считалось всего лишь адскими муками творчества. Ему вдруг так захотелось поговорить с лунными человеками по душам, что он забыл, где находится.
– А почему?! – вскипел Юлий Геронимус, заметив, что Булгаков витает в облаках.
Булгаков очнулся и понял, что если сейчас наговорит ему лишнего, то Юлий Геронимус из принципа читать не будет и за счёт его проехаться не удастся, тогда, действительно, придётся ждать две-три недели, пока в голове не улягутся эмоции; и ты сам не поймёшь, что ты накатал, подумал он; но словно кто-то чужой тянул его за гадский язык.
– Понимаешь… всё дело в абсолютном слухе! – начал он привычную песню гения.
– Опять ты о своём! – взорвался в своей приказной манере Юлий Геронимус и сделал вид, что презирает Булгакова всеми фибрами души. – Ты мне вот как надоел! – похлопал он себя по шее; и видно было, что она у него могучая, как у быка голштинской породы.
И Булгаков понял, что приложение в виде мозгов портит Юлию Геронимусу всю картину, но при всей его уродливой душе он вполне может найти себе место в литературе, где-нибудь в третьем эшелоне извечного щелкопёрства.
– А как ты мне надоел, ё-блин! – не менее зловредно поведал он и прищурился, только не добавил: «Своей графоманией!» Пожалел, как волк кобылу. Не застрелил на выдохе одной убийственной фразой: «Ты писать не умеешь!» Не добил, не выпотрошил душу, а всего лишь хитро прищурился. Прищур у него всегда выходил волчьим, потому что глаза были светлыми и бешенными, как у полночного духа Бабая.
Юлий Геронимус по-рачьи выпучился сквозь очки, всё понял, и тяжёлая, дореволюционная пепельница из жёлтого литого стекла полетела в голову Булгакова, чтобы сразить его наповал, но Булгаков ловко увернулся и захихикал, как лунь на болоте:
– И не попал! И не попал!
На всякий случай он прикрылся папкой с чьей-то рукописью и, юродствуя, выглядывал из-за неё, как в амбразуру, блестя ехидной ухмылкой, как Кит Бастер в «Помпеях», когда он дразнил клыкастого вепря на болоте!
Юлий Геронимус поискал, чем бы ещё запустить, но кроме карандашей в подстаканнике и чернильницы, ничего не нашёл, карандашей было жалко, он их полдня затачивал и доводил до ума, страдая творческой импотенцией, а чернильница была антиквариатом, украденной из самого Эрмитажа, и стал снимать правый трехкилограммовый ботинок на толстой каучуковой подошве.
Занятые самими собой, они не услышали, как Тася, пробравшаяся вслед за мужем, убрала коготки и неосторожно скрипнула дверью, желая предупредить мужа о грядущей опасности, и уже готова была раскрыть своё присутствие, но Булгаков сам справился с ловкостью фокусника.
– Дело, конечно, хозяйское… – захихикал он так, что не очень уверенный в себе Юлий Геронимус, моментально прогнулся.
Он всегда прогибался, потому что крайне закомплексовано чувствовал себя в литературе и подозревал, что точно так же думают о нём все другие, просто трусят сказать правду, а Булгаков – не трусит. Он, как самая последняя колчаковская сволочь, без комплексов и ахиллесовой пяты, смело говорит в глаза всё, что думает, понимал Юлий Геронимус. Для него нет чинопочитания и низкопоклонничества, потому что за ним стоит такая сила, которая не у каждого есть – талант! И Юлий Геронимус сник. Он привык сникать, словно Булгаков был не маленьким и тщедушным, с узким лицом и носом-бульбой, а как минимум Гераклом воплоти невероятного размера и силы. Такой одним смешком зашибить может!
– Да, у меня нет такого слуха, как у тебя! – набрался духа и взревел он. – Я человек без особого таланта, серость и убогость! Но я поставлен партией и правительством руководить издательством, а ты со своим исключительным чувством ритма в голове и всякими другими трансцендентальными штучками, прозябаешь и будешь прозябать на задворках! Меня напечатают, а тебя – нет! Мне заплатят втройне, а тебе – дулю с маком! – оскалился Юлий Геронимус и стал походить на злобную африканскую маску Вуду. – Меня наградят и дадут дом в Переделкино, а тебе – шиш с маслом! – выпятил он широкую грудь, грозно дыша, как после забега на Воробьевы горы. – Я навечно останусь в истории литературы, а ты – нет!
Будь он трижды постарше, его бы давно хватил удар, но он был молод, наивен, как всякий борзописец, и полон юношеских надежд.
Юлий Геронимус ожидал, что Булгаков кинется на него, и они, наконец, разнесут кабинет к едрене-фене и выплеснут всё, что накопилось между ними, однако Булгаков вдруг благодушно ответил, ерзая тощим задом на стуле:
– Ну и что?.. – тональность его была ироничной, как никогда, словно он знал нечто большее, чем Юлий Геронимус. – Так было всегда! Графоманы всегда администрировали. Больше они ни на что не годятся! Ты прочтёшь, или нет?! – потребовал он, подумав, что литературой управляет не талант, а сволочное литературное начальство типа Юлия Геронимуса.
– Уже… – с ненавистью выдавил из себя Юлий Геронимус и перевернул первый лист.
Дело заключалось в том, что Юлий Геронимус при всей его тугоухости и слоноподобности, мог абсолютно точно диагностировать произведение. Был у него такой упёртый конёк-горбунок. Но кто об этом что-то понимал? И кто это ценил? А, главное, кому это нужно? Вокруг крутились одни посредственности и лизоблюды, никто никого не уважал, потому что в условиях гражданской войны авторитеты пали, всё рухнуло и разнеслось в клочья. То, что происходило в литературе, походило на становление новых правил, координат и ориентиров, и пока что они ещё не состоялись, никто не знал, как и что правильно делать и кому поклоняться. В этой свистопляске рождались новые гении! И кто из них уцелеет, тот и станет путеводной звездой новой власти!
Булгаков, шваркая калошами, подался шарить по углам и звенеть ложками в стаканах с недопитым чаем.
– Водка в шкафчике, за бумагами, – с ненавистью буркнул Юлий Геронимус. – И мне налей! А то у меня от твоего свинства мигрень разыгралась, – и он, совсем как матёрая, истеричная женщина на пятом месяце беременности, вычурно выругался и нервно потёр виски. – Кстати, у меня к тебе тоже контрпредложение! – процедил он через силу, ненавидя Булгакова в качестве литературной иконы.
Булгаков налил себе водки, повернулся, ничуть не стесняясь своего нелепого одеяния, и вопросительно уставился на него, мол, чем ты меня ещё можешь удивить в этой паршивой жизни? Его жёлтые пижамные штаны при этом смотрелись абсолютно без комплексов, как подвёрнутые брюки князя Феликса Юсупова, первого модника бывшей империи.
Юлий Геронимус не без содрогания к своей бедной, измотанной завистью душе и в предвкушении кровавой критики, которую он, как и все, абсолютно не переносил, покопался в ящике стола и тоже выложил «кирпич», правда, чуть меньше, чем у Булгаков, но зато с вульгарными, амурными завитушками по краям титульного листа, явно созданных в минуту творческого томления.
– Вот это дело! – снова стал выделываться и кривляться Булгаков. – Сейчас я тебе козью морду сделаю! – пообещал он, нарочно рассыпав «кирпич» по полу и потоптав его калошами. – Я тебе сейчас всю правду-матку выложу! – посулил он, собирая мокрые листки с пола. – Чтобы ты пепельницами не кидался!
Юлий Геронимус едва не хватил удар. Он в бешенстве вскочил, готовый броситься и растерзать Булгакова, посмотрел, что вытворяет он с его рукописью, и позеленел, как лакмусовая бумажка в щёлочи, но сдержался, лишь выпил свою водку залпом и схватил карандаш, как скальпель, дабы в свою очередь чёркать и кромсать творение Булгакова. Однако по мере того, как он погружался в его текст, он все больше и больше попадал под обаяние автора, и его желание зеркально отомстить кровавой местью сменилось крайне звериным любопытством: «А как он это делает, мерзавец?» Он даже отметил те самые черты текста Булгаков – ритмичность с помощью которой тот выезжал практически в любой ситуации и творил текст единым и неделимым, из него нельзя было ничего вычленить, не разрушив гармоничный свод. Не-е-т, с завистью думал Юлий Геронимус, я тебя просто так не отпущу к пройдохе Дукаке Трубецкому, хоть он мне и сводный брат, ты у меня попляшешь в хорошем смысле этого слова, хихикал он в душе, и благодушие снизошло на него, и он даже частично местами стал великодушным и подумал, что Корней Чуковский, не ошибся, не зря его громят где ни попадя, и в хвост и в гриву, и что надо использовать Булгакова в своих целях, потому что негоже разбрасываться божьим даром. И вся криптоевропейская гордость снизошла на него, ибо душа его требовала восхищения самим собой, умным и дальновидным, просчитывающим на семь с половиной шагов вперед.
Тася стояла ни жива, ни мертва. Она не ожидала, что добродушный, как медведь, Юлий Геронимус может взорваться, и бог знает, что произойдёт этой ночью. Но целых полчаса они мирно паслись в рукописях, как свиньи в корытах, выискивая наиболее лакомые кусочки, дабы пожрать друг друга и переломать друг другу кости.
Первым воскликнул Булгаков:
– А ты знаешь, – подпрыгнул он неожиданно так, что Юлий Геронимус вздрогнул и на всякий случай пригнулся, словно ему дали подзатыльник, – я ведь всё это где-то читал!
Рукопись набухла от влаги и сделалась волнистой. Вот почему рукописи не горят, сообразила Тася, подсматривая в дверную щёлочку, как сквозь занавес в партер.
– Не может быть… – самоуверенно до безрассудства буркнул Юлий Геронимус, уткнувшись носом в творение Булгакова и не желая отвлекаться от наивных речей Лариосика, который страдал тайной влюбленностью и был похож на юного лопушка, каким был Юлий Геронимус каких-нибудь десять лет назад, влюблённый в свою же монументальную аспирантку Софью Модестовну, женщину, как оказалось, крайне экзальтированно-нервную и нескромную в сексе.
– Читал, говорю! – самодовольно высказался Булгаков, расковыривая рукопись Юлия Геронимуса, как осиное гнездо.
Рукопись называлась «Похождение бравого одесского жулика».
– Ну что?.. – мрачно, как бычок-первогодок, спросил Юлий Геронимус, с возмущением наблюдая, как Булгаков брезгует его творением.
– А то, что это содрано из бульварных газетёнок! – безжалостно констатировал Булгаков.
На самом деле, было ещё хуже. «Кирпич» представлял собой обрывки записей без начала и конца, без историй, сюжетов и драматургии. Какие-то романтические вспоминания. Детство, сопли и нюни по бабам. Так обычно подбираются к роману, не зная, с какого бока подступить, без брода, и вообще, даже не представляя, что из всего этого выйдет. Булгаков каким-то чудесным образом этот период миновал без особых потерь и забыл о них, а Юлий Геронимус даже не мог сообразить, куда влез и что дальше делать. Это была демонстрация крайней литературной беспомощности, языковой слабости и без наметок на какое-либо новшество. Хорошо хоть вообще начал, с презрением к чужой немощи, подумал Булгаков.
– Это не твоё, – вынес он смертельный приговор. – По природе ты кто?.. – сморщил он нос с бульбой в ожидании глупого ответа.
– Кто?.. – зачарованно спросил Юлий Геронимус, и сломал карандаш.
Впервые ему ставили диагноз вот так, нахально гладя в глаза.
– По природе ты лирик, – поведал ему Булгаков, не замечая его душевного упадка. – А это что?.. Что?.. Е-моё?..
– Что?.. – икнул от страха Юлий Геронимус.
– Кич! Е-моё! – объяснил Булгаков.
– Че-е-го?.. – не понял Юлий Геронимус, в безумии выкатив на Булгакова свои кофейные, как у негра, глаза с прожилками.
– Понятия не имею, – громко ответил Булгаков. – Но кич точно!
На самом деле, он сразу понял, в чём дело: надо было придумать форму, которой ещё нет в литературе. Поэтому у Юлия Геронимуса, как у него с романом о чёрте, ничего не получалось. Но ничего этого, разумеется, он ему не сказал. Нечего учить бездарей, всё равно не поймёт, подумал он, с презрением взирая на Юлия Геронимуса, который после его слов погрузился в мрачное оцепенение, как в летаргический сон.
Но даже в этой ситуации недомолвок Юлий Геронимус впервые ощутил глобальность стоящей перед ним проблемы, и слегка очумел, глядя в бездонную пропасть, но ничего там не выглядел. Таким вещам никто никого не учит, такие «мелочи» дарятся между делом за бутылкой хорошего коньяка, в тесной компании, тет-а-тет, и стоят они большой славы и больших денег. Происходит это крайне редко и мало с кем. И Юлий Геронимус ещё в большей степени попал в зависимость от Булгакова. Ему хотелось по-дружески взять его под локоток и болтать, заглядывая в глаза, без умолку о литературе, дабы выведать то да всё, то да это, все-все секреты и тайны, в которых абсолютно не разбирался. Но он сдержался, сообразив, что только наивный дурак может вести себя так, для этого и созданы гении, которых доят, как кур. Он как раз и хотел услышать: как и с чего начинать, а не чистую в априори критику; как вдруг Булгаков с криком: «Эврика!» сам едва не потерял рассудок: он понял свою промашку, почему ничего толкового не выходит, а вкривь и вкось, и почему даже начала уловить не мог и начал с Понтия Пилата? Да потому что просто не понимал, какого начала, если такого, как в «Белой гвардии», то это ошибка копировальщика. Повторяться нельзя ни в коем случае, понял он. Аналогия была настолько очевидна, что его бросило в пот: надо быстрее писать «гвардию»; он, как параноик, не слушая Юлия Геронимуса, стал всматриваться в окна и озираться на тёмные углы его кабинета, ища тайные признаки присутствия Лария Похабова и Рудольфа Нахалова, которые были мастаками по части маскировки и которые сподвигли его на такие важные и правильные мысли, но, разумеется, никого не обнаружил, потому что Ларий Похабов и Рудольф Нахалов привели его в издательство и бросил, как котёнка в речку: «Плыви!», а сами именно в этот момент дрыхли в своих тёплых номенклатурных кроватках, в тёплых больших квартирах, со свежим воздухом от Москвы-реки. И у Булгакова уже не было сомнения, что они стоят за сегодняшним глупым посещением издательства и что они им манипулируют с ловкостью картёжников; всей моей жизнью, понял он, и похолодел: чтобы я только строчил гениальные опусы, а они бы сливки снимали, уж не знаю, как! Его пробил холодный озноб, ему преподали урок, наглядно продемонстрировав, чего нельзя делать в тексте, а что можно; в нём тотчас сработал писательский инстинкт, и Булгаков готов был бежать домой, дабы ухватить архаичную тональность за хвост, и работать, работать и работать, как тот самый чёрт, за которого его так настойчиво кляли.
Истинные мысли, сделал он открытие, тихие, ненавязчивые, первичные, в отличие от бурных фантазий, которые ничего не стоят как первопричина.
– Брось… не читай… – заметил его состояние Юлий Геронимус, испугавшись, что Булгаков тихо, но верно сходит с ума.
Но Булгаков фанатично рассмеялся, уставившись куда-то в холодное пространство за Тверскую заставу:
– Теперь я знаю, почему рукописи не горят!
Он вдруг вспомнил сон, который ему давеча приснился. Оказывается, к нему три дня назад приходил сам начальник департамента «Л», во второй должности главный инспектор по делам фигурантов, Герман Курбатов! Высокий, горбоносый, подстриженный, как военный, с голыми висками и затылком, в цилиндре и с дубовой тростью, которую украшала бородатая рукоять из бронзы.
– Чего мучаешься? Чего?! – Голос у него был скрипучий, как столетние петли.
Булгаков точно знал, что это начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов, а не куратор, как лунные человеки, Ларий Похабов и Рудольф Нахалов, а тридцатью тремя рангами выше, однако всё равно непонятно какой силы, и что в нём за власть таится.
Герман Курбатов так на него посмотрел, что Булгаков понял, что он и есть именно то, что не хватало ему в романах.
– У меня не получается... – чуть ли не со слезами на глазах признался он, как на духу.
И чувство глубокой благодарности охватило его до самых глубин и низов души.
– А ну… покажи, – сделал одолжение главный инспектор по делам фигурантов Герман Курбатов и протянул бледную руку, как у затворника, руку.
Булгаков безнадежным движением подтолкнул ему рукопись. Инспектор склонился, перелистнул, ещё раз и ещё.
– Роман, роман… – задумчиво повторил Герман Курбатов и поправил. – И не о чёрте, а о дьяволе.
– Да… да… именно так, – поспешно согласился Булгаков.
– Это очень просто, – сказал Герман Курбатов совершенно нейтральным тоном, чтобы не оскорбить лучших авторских чувств Булгакова.
– Как!!! – подскочил Булгаков. – Я мучаюсь два года! И поседел на этом!
– Обычная история, – посмотрел на него главный инспектор ироническим взглядом привидения, – творческий процесс, кризис. Так бывает. Смотри, как здесь?
И Булгаков понял, что главный инспектор Герман Курбатов делает ему огромнейшее одолжение не по службе, а по велению сердца, почему-то то, что никогда и ни с кем не делал, а здесь подтянул до следующего уровня, расширил взгляд на суть вещей.
– Как?.. – опять преданно воскликнул Булгаков, наполняясь животной благодарностью.
– Здесь «ля», – терпеливо пояснил главный инспектор Герман Курбатов, покосившись на него, как на школяра.
– И что?.. – недоверчиво воскликнул Булгаков.
– И здесь «ля»… – на тон ниже ответил главный инспектор Герман Курбатов.
– Верно… – прозрел Булгаков. – А что должно быть?..
– А должна быть «си».
– Но почему?!
– Для гармоники! – Последовал скромный, но осуждающий ответ: мол, почему ты не видишь, если называешь себя гением?
Главный инспектор схватил карандаш и стал править, бормоча:
– Слух не настроен... Не держишь ноту… Путаешься в звучании... Медведь на ухо… Переставь слова, найди новые, построй предложение по-иному!
– Я этому не придавал значения! – запротестовал Булгаков не очень громко, потому что боялся разбудить Тасю, которая спала за ширмой. – И не понимаю…
– А зачем тебе понимать?
– Не понял?.. – опешил Булгаков.
Он подумал, что всегда опускал благозвучие текста, не придавая этому большого значения.
– Раз не понимаешь, то вот тебе ещё один совет для дворника: сделай текст архаичным.
– Каким?.. – не понял Булгаков, и челюсть у него затряслась, как у параноика.
– Выгляни на улицу!
– Ну?.. – Булгаков посмотрел в окно и увидел серые стены и ноябрьские лужи, в конце которых стлался мутный туман, а ещё там висела очень мистическая луна.
Так было всегда, испокон веков. Такова была жизнь. Русская жизнь.
– Вот оно звучание, – сказал инспектор Герман Курбатов, направляясь к выходу. – И вот она архаика.
– Подождите… и всё?! Я… я… – Булгаков в недоумении снова посмотрел в окно, словно там было объяснение.
– А что ты ещё хотел? – оглянулся главный инспектор Герман Курбатов. – Ты же назвался стилистом, ну вот давай, повышай свою классность.
– Я понял, Мастер, всё понял, – сообразил Булгаков, почтенно склонив голову. – Ваши уроки бесценны!
– Мы ждём от тебя роман века!
– Я всё сделаю, Мастер! – склонил голову Булгаков.
– Я надеюсь, – сказал главный инспектор Герман Курбатов и исчез прямо посреди комнаты, оставив после себя тяжёлый запах окалины, от которой чуткая Тася проснулась, всё понята и спросила:
– Что случилось?!
Булгаков очнулся от того, что Юлий Геронимус тряс его за подмокшие грудки и кричал:
– Почему?! Почему?!
– Что «почему»? – отодрал его от себя Булгаков. – Потому что сырые! – увидел рукопись Булгаков и вдруг засмеялся весело, как лунь на болоте, решение проблемы лежало у него в кармане, теперь он точно знал, где и как надо искать.
И Тасю в её тайном месте пробрало до костей, потому что они были похожи с Булгаковым, как две капли воды, и думали одинаково, ибо их союз был заключён в лунном мире.
– Ты куда?.. – ожесточился Юлий Геронимус, глядя на засуетившегося Булгакова.
– Срочно домой! Я всё понял! Я – круглый дурак!
– Это да! – поспешно и радостно согласился Юлий Геронимус.
Булгаков затрясло. Страшная догадка о том, что древняя, как вся человеческая жизнь, архаика, единственно верное звучание для романа о дьяволе, крайне удивила его. Новый роман, у Булгакова по коже пробежал мороз, должен быть пропитан тайной верой адамовых веков, где люди сходили с ума не от отсутствия денег и жилья, а от загадок жизни и мироздания! Это был ключевой ход века!
– А рукопись?! – закричал фальцетом и патетически простёр руки Юлий Геронимус, принимая поведение Булгакова на свой счёт и впадая от этого в праведный ужас.
Булгаков деловито оглянулся на стол, где она лежала, и словно увидел её впервые, при этом Юлию Геронимусу ни в коем случае ничего нельзя было объяснять. Не было смысла подтягивать врагов до собственного уровня, мучить их пустопорожними обещаниями, всё равно ничего не поможешь, потому что они не созданы для прозы. Это была тайная месть в его лице всем, всем графоманам планеты вместе взятым!
– Найми литературного раба, – в страшной спешке посоветовал Булгаков. – Он всё сделает, а ты поправишь! – сказал он нервно, влезая в салоп.
Он понял, что свобода выбора – это иллюзия, какая может быть свобода без лунных человеков?
– А ты не хочешь?.. – окончательно сдался Юлий Геронимус, и большое лицо у него сделалось страшно просящим и разочарованным, как у невесты, которую обесчестили и бросили прямо в день свадьбы. – Слава и гонорар пополам… – пробормотал он упавшим голосом без всякой надежды на согласие Булгакова.
– Нет! – категорически отказал Булгаков в предвкушении работы и едва не ляпнул о гениальном инспекторе Германе Курбатове и о лунных человеках, которые обучали его не в пример таким недотёпам, как Юлий Геронимус.
Теперь он понимал, что если сразу не ухватываешь звучания и ритм, то пиши пропало, ни один лекарь не поможет.
– Ладно… – уныло пригрозил Юлий Геронимус, как человек, потерявший ногу, – жалеть будешь…
– Посмотрим, – отстранённо согласился Булгаков; взвалить на себя ещё одну ношу – это уже было сверх силы, так можно два раза шагнуть, а на третий – упасть и ножки протянуть. Оказывается, не зря Ларий Похабов и Рудольф Нахалов терпели наглого Юлия Геронимуса, потому что Юлий Геронимус был оселком, на котором правился талант гения. Находка от обратного, думал Булгаков, цепенея, потому что перед глазами всё ещё стоял инспектор Герман Курбатов, главный знаток человеческих душ и литературы, пахнущий, как и всё неземное, окалиной.
– Ну а если я к тебе-с… – по-старорежимному заговорил вдруг Юлий Геронимус, – обращусь отшлифовать текст?..
– Ещё чего-с? – в тон ему удивился Булгаков.
– По дружбе-с… – остановил его Юлий Геронимус уже в дверях, готовый, если что даже пасть и ползти на коленях. – За оплату, конечно… – с безнадёжностью в голосе добавил он, тоже ощущая мистическую причастность нечто, разумеется, без конкретики и деталей типа лунных человеков.
Такое происходило с ним только в присутствии Булгакова. Только Булгаков имел над ним власть, и трон его был повыше всех других тронов, которые знавал Юлий Геронимус.
– Это можно… – со сверхъестественным выражением в голосе тут же согласился Булгаков, – восемьдесят на двадцать, – и вмиг сделался добреньким людоедом, дабы Юлий Геронимус не заездил своими графоманскими просьбами и не стал унижаться, Булгаков этого не любил.
– Хорошо-с… – вконец обессилев, согласился Юлий Геронимус.
Ничего этого Тася уже не видела. Она на цыпочках выбралась из издательства и со скоростью лани кинулась домой. Разделась, нырнула в постель и притихла. Булгаков тотчас явился, как никогда, взвинченный и, даже не снимая салопа и калош, рухнул за стол.
Она поглядела сквозь ресницы: он вдохновенно принялся строчить в свете трёхлинейной тусклой лампы, стекло которой давно уже надо было чистить.
Когда за окном начало сереть, он начал зевать, потягиваться и рухнул рядом, как бревно, пробормотав:
– Кажется, я гений…
Тася подождала немного, осторожно выбралась из-под его тяжёлой руки, покинула постель и с замиранием сердца прочитала:
«Двадцать шестого апреля, сего года, на Патриарших, когда…»
Двадцать шестого апреля мы как раз поженились, вспомнила Тася, оглянулась на безмятежно спящего мужа, и сердце её наполнилось беспредельной нежностью. Любит, поняла она, любит, но не говорит!
«Итак, когда солнце пало за крыши, а окна на Малой Бронной за минуту до этого пылавшие, как от пожара, провалились в чёрными глазницами, Фёдор Копылов по кличке Пароход, достал из внутреннего кармана пиджака початый шкалик и облегчением приложился.
К нему тотчас подскочил постовой Лев Иголкин и сделал замечание:
– Гражданин, после захода солнца пить возбраняется!
– А когда можно? – нагло спросил Фёдор Копылов по кличке Пароход, и спрятал шкалик в карман, потому что постовой уж очень жадно косился на него, как заяц на морковку, делая глотательные движения, и его огромный кадык, двигался под щетинистой кожей, как шатунно-кривошипный механизм в дизеле.
– Пройдемте, гражданин, не надо спорить!
И привёл Фёдора Копылова по кличке Пароход в двести пятое отделение милиции, что на углу Малой Бронной и Малого Козихинского переулка.
Дежурил Слава Княйкин, ловкий тип с такими узкими глазами-щёлочками, что непонятно было видит он что-нибудь или нет.
– Славик, – по-свойски сказал постовой Лев Иголкин, – прими задержанного.
– А что он сделал? – уставился на них Слава Княйкин своими глазами-щёлочками.
– Пил водку после шести!
– Вот скотина! – обрадовался Слава Княйкин и открыл «дежурный журнал записей». – Фамилиё!
– Чьё?
– Твоё! – грозно посмотрел на него Слава Княйкин так выразительно, что душа у Фёдора Копылова по кличке Пароход похолодела, но он не подал вида.
– Калистратов, – соврал Фёдор Копылов по кличке Пароход.
– Имя!
– Чьё?
– Твоё!!!
– Калистрат Калистратович! – решил глумиться и дальше Фёдор Копылов.
Дело было в том, что Фёдор Копылов по кличке Пароход был мелким каталой и в основном промышлял на рейсовых пароходиках в среде отдыхающих. Один раз ему удалось проплыть между Одессой и Батуми, и он считал себя бывалым моряком.
– Ты его обыскал? – спросил Слава Княйкин.
– Нет, конечно! – хлопнул себя по затылку постовой Лев Иголкин. – А ну, – подступился он. – Где бутылка-то?
– Не было бутылки! – нагло в глаза соврал Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Вам, гражданин начальник, почудилось!
Бутылку с остатками водки он потихоньку выбросил, когда незадачливый постовой вёл его в отделение.
– А я уже записал! – возмутился Слава Княйкин. – Бутылка – одна! Водка – пол-литра. Вычеркивать, что ли? – пожалел он.
– Не было, говоришь? – зловеще спросил постовой Лев Иголкин. – Так будет!
С этими словами он зашёл в дежурку, покопался в углу, радостно гремя посудой, и показал:
– Вот твоя бутылка!
– Это не моя! – возмутился Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Я такое дерьмо не пью!
Постовой посмотрел на этикетку. На ней было написано: «Хренная».
– Не пил, так будешь! – пообещал постовой Лев Иголкин.
– Гражданин начальник! – апеллировал к дежурному Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Это произвол!
– А что ты пьёшь? – полюбопытствовал узкоглазый Слава Княйкин, которого страшно удивили умные речи Фёдора Копылова по кличке Пароход.
– «Столичную»! – гордо выпятил подбородок Фёдор Копылов по кличке Пароход.
– Так и запишем, пил «столичную», а за неуважение к власти десять суток ареста!
– Какие десять, гражданин начальник! – возмутился Фёдор Копылов по кличке Пароход. – Я только что откинулся, что снова на кичу?
– Не-а, – пообещал ему Слава Княйкин, – будешь двор мести! У нас дворника сократили!
– О! Вот это правильно! – радостно согласился постовой Лев Иголкин.
И они оба рассмеялись чрезвычайно обидным смехом.
Библию, то бишь колоду карт, у Фёдора Копылова по кличке Пароход отобрали, и дежурный Слава Княйкин, мурлыкая себе под нос что-то алеутское, отвёл его в камеру, где уже парились двое таких же неудачников, один, доцент, Семён Гайдабуров, старший преподаватель высших литературных курсов, будучи в изрядном подпитии, излил душу, написав на памятнике великому русскому поэту матерное слово из трёх букв, второй, Алексей Вертянкин, слесарь железной дороги украл «одно автомобильное колесо», как было записано в протоколе, из мастерской, что в Ермолаевском переулке. Слесарь буянил «всю дорогу» и грозился предъявить начальству требования. Но неожиданно притих, когда Семён Гайдабуров стал читать ему стихи Дениса Давыдова: «В ужасах войны кровавой я опасности искал, я горел бессмертной славой, разрушением дышал».
Часа через два, когда Слава Княйкин решил проверить, что происходит в камере, он обнаружил что доцент и слесарь с грустным видом сидят в одних подштанниках и даже без носков.
– Руки! – кричал Слава Княйкин и ещё больше сощурился. – Руки, – и ворвался в камеру, угрожая Фёдору Копылову страшной милицейской палкой.
Рядом с Фёдором Копыловым по кличке Пароход громоздилась кучка вещей.
– Где библия?! – продолжал кричать дежурный Слава Княйкин. – Где?!
– Гражданин начальник, – смиренно, но вовсе не угоднически поднял руки Фёдор Копылов по кличке Пароход, мол вот я, чист, как ангец. – Библия у вас в кармане!
– Где?.. – удивился немного наивный, как все алеуты, Слава Княйкин.
Он хорошо помнил, что положил колоду карт в железный ящик для вещдоков и закрыл их на большой висячий замок.
– Вот в этом! – показал Фёдор Копылов по кличке Пароход.
И действительно, в левом нагрудном кармане Слава Княйкин обнаружил библию и совсем растерялся.
– Сыграем? – невинно предложил Фёдор Копылов по кличке Пароход, пользуясь тем, что Слава Княйкин туго соображал.
При этом доцент, Семён Гайдабуров нервно заёрзал на нарах, а слесарь Алексей Вертянкин глупо хихикнул, мол, посмотрим, как у тебя, гражданин начальник, получится.
Гордость за всю московскую милицию взыграла в Славе Княйкине.
– Сыграем! – неожиданно для себя согласился он, и отложил палку в сторону.
Три раза Фёдор Копылов по кличке Пароход дал себя обыграть по всем законам жанра. И на сторону дежурного Славы Княйкина перешёл его дорожный пиджак из красивой заграничной кожи, часы из фальшивого золота и перстень с настоящим изумрудом.
Дежурный Слава Княйкин впал в неистовство, жажда окончательного и безоговорочного выигрыша бурлила в нём. За всю нашу родную милицию, думал он. За всю! Однако в следующие полчаса он лишился всего того, что выиграл, а потом отдал всю свою заначку, которую собрал за день и начал проигрывать вещи. Когда он снимал левый сапог вместе с портянкой, постовой Лев Иголкин привёл следующего задержанного, которая справлял малую нужду прямо в Патриарший пруд. Не найдя дежурного на месте и слегка испугавшись, постовой Лев Иголкин догадался заглянуть в камеру. Его поразило следующее: три полуголых человека играли в карты с задержанным Фёдором Копыловым по кличке Пароход.
– Слава! – крикнул он. – Атас!
И дежурный Слава Княйкин очнулся.
Они били Фёдора Копылова по кличке Пароход до тех пор, пока он не превратился в огромного, истошно орущего кота Бегемота, который к их изумлению вывернулся, страшно обоих поцарапал, хорошо хоть до глаз не добрался, прыгнул в Патриарший пруд, который переплыл брасом в сторону Ермолаевского переулка, и была таков.»
Тасе отрывок не понравился. Она подумала, что образ кота – навеян событиями 14-го года, когда их квартиру посетил Ларий Похабов, по вкрадчивым манерам похожий на это самое животное. Однако, всё взвесив, тщательно переписала и спрятала копию на шкафчике, решив, делать архив, раз уж муж-простофиля сжигает все свои творения.
На утро, когда она переживала приступы мигрени, Булгаков сказал ей:
– Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду!
– Я тебе не верю! – заявила она в отчаянии, потому что у неё давно были причины удостовериться в его неверности.
– Ты и не должна верить, – раздражённо возразил Булгаков, как инспектор Герман Курбатов, – главное, творчество, главное, ухватить звучание! Мне надо было срочно его ухватить… – повторил он отрешённо, натягивая штаны. – То, что ты прячешь на шкапчике, – поюродствовал он над своей неразумной женщиной, – всего лишь никуда не годящиеся черновики.
Первый подход был неверным и Булгаков демонстративно, на глазах Таси, сжёг черновик из-за суеверия и ужаса, что ничего лучше не создаст – не только из-за предубеждения, а на всякий случай, чтобы предсказанное ему будущее сбылось не сейчас, а позже с другим ощущением и другим текстом.

***
– Он нас подвёл! – не выдержал и страстно закричал младший куратор, Рудольф Нахалов, в ресторане «Кремль» для высшей партийной номенклатуры.
Теперь они подделывались под управляющее звено служащих конторы с длинным и непонятным названием «Промкомкультурторг», и в их обязанности входило составлять отчеты и отправлять дальше по инстанции. Тридцать дней они ничего не делали, а на тридцать первый – словно из пространства, из ничего, доставали толстенные папки, и единственное, что надо было сделать – пронумеровать и подписать их. Ларий Похабов был начальников, Рудольф Нахалов – подчинённым. Они ходили исключительно в костюмах, галстуках и белых рубашках «Красного швейника», пили минеральную воду «боржоми», выписывали премии подчинённым и себя, любимых, не забывали. Но закон чтили, и придраться к ним было невозможно, ибо деньги, обычные земные деньги, их интересовали в самую последнюю очередь.
– Чем же он занимается? – крайне удивился, старший инспектор, Ларий Похабов, успев подзабыть мученика Булгакова.
– Самым простым делом в мире… – не удержался Рудольф Нахалов от поклёпа.
– Ну?.. – с раздражением подтолкнул его Ларий Похабов, как самоубийцу к петле.
– Шляется по бабам! – сдал Булгакова Рудольф Нахалов.
– С чего бы это?.. – крайне удивился Ларий Похабов, хотя, конечно, его давно нервировала ситуация с Булгаковым, как нудная зубная боль: у него столько работы, мы и таланта ему подкинули, пиши не хочу, а он... вот гад! – думал Ларий Похабов.
Да за такую ситуацию можно дюже тяжко поплатиться. Такие прецеденты уже были: фиаско прямо в середине пути, думал Ларий Похабов; и оба слегка занервничали, ибо люди были страшно предсказуемы в своей земной гордыни и в своём неведении.
– Он написал два романа! Два! – снова закричал Рудольф Нахалов, всплескивая, как нервная женщина, руками. – А нас побоку!
– Он нам кучу денег должен! – риторически поддакнул Ларий Похабов, и посуровел, как морозная зима.
Зал был полупустым, но не настолько, чтобы на них не обратили внимание. Седой многозначительный дядя, с внешностью председателя Совнаркома, нехорошо нахмурился и задёргал пальцами.
Подскочила официантка Юля в накрахмаленном переднике и в кофточке, в разрезе которой призывно билась жилка:
– Вы хотите что-то заказать?! – её круглые, серые глаза смотрели испуганно.
– Грузинского коньяку! – сказал Ларий Похабов. – А ему бубликов! – Показал на Рудольфа Нахалова. – И нехорошо засмеялся, мол, я тебя непредосудительно понял и осуждаю за доносы и мелкое пакостничество.
– Лимончика! – как ни в чём не бывало поправил Рудольф Нахалов и на всякий случай хихикнул, чтобы начальство, то бишь, Ларий Похабов, не свалило на него все грехи в случае неудачи с Булгаковым.
Ларий Похабов наконец-то заволновался, но не подал вида. Перед ними давно маячил не просто выговор даже в родном бюро или пусть даже в департаменте «Л» с соответствующими последствиями лишения наград и премий, а самый что ни на есть настоящий, стопроцентный отстойник. Конечно, это была крайность, событие для куратора первой категории чрезвычайно редкое. Но всё равно он счёт нужным возразить:
– Ну, во-первых, не два, в полтора! – и покривился, понимая, что оправдывает своенравного и глуповатого человека. – «Дьяволиада» не считается. А во-вторых, его роман о белой гвардии – это всего лишь прелюдия!
– Хороша прелюдия! – не мог успокоиться Рудольф Нахалов. – Мы его и так и эдак натаскиваем, а он и ус не дует.
В инструкциях по выращиванию душ гениев было ясно сказано: «Давать возможность фигуранту самостоятельно прийти к требуемому решению. Подсказывать исключительно раз за разом, по мелочам, незаметно, слово за слово. Только в этом случае гарантируется успех дела». Иначе сядет на шею и свесит ножки, но это была исключительно их интерпретация, как опытных и дельных кураторов.
– Почему «не дует»? – покривился Ларий Похабов, вовсе не собираясь защищать Булгакова. Однако так можно было дойти до абсурда, вроде бы как они вообще с ним не работают. И заподозрил Рудольфа Нахалова в доносительстве в высшие инстанции. – Пусть испытывает все муки творчества, – добавил он нравоучительным тоном. – Пусть учится, а то такого начеркает, что ни в одни ворота не влезет!
– То-то ты его заставляешь черновики жечь! – снова завопил Рудольф Нахалов, не подозревая, что его горячность не так понята. – Он же чокнется!
Монументальный дядя, похожий на председателя Совнаркома, опять нахмурился и начал тихонько метать искры. И официантка Юля чуть ли не бегом и едва не спотыкаясь, подала коньяк и лимон.
– Это как поглядеть! – возразил Ларий Похабов, когда официантка Юля, нервно оглядываясь, шкодливо юркнула в буфет.
Ларий Похабов долго и задумчиво смотрел на её зад Венеры Милосской. Неизбывное человеческое начало брало своё.
– Давай снова Гоголя вызовем?! – сгоряча предложил Рудольф Нахалов, отвлекая Ларий Похабов от сладких мыслей.
– Его и так рвут на части! – напомнил Ларий Похабов о крайней востребованности Гоголя.
– Ну и что?! – с презрением ко всему человечеству фыркнул Рудольф Нахалов, сделавшись на какой-то момент дюже умным: если Булгаков горшки побьёт, то мне, как молодому, конец, подумал он.
– А кто нам позволит? Кто?! – вышел из себя Ларий Похабов. И посмотрел так, что Рудольфа Нахалова в душе сжался. – Начальство и так косится. У тебя есть столько энергии? – хитро прищурился Ларий Похабов и попал в точку.
Можно было занять у кого-нибудь, у приятелей по департаменту, но щекотливой ситуации, в которой они оказались, это не изменит, а во-вторых, непременно и тотчас донесут наверх, и пиши пропало, как минимум тыкнул носом в профнепригодность. После этого они не получат ни одного стоящего дела, а будут перебиваться бездарями типа Юлия Геронимуса, за которых никто не берётся, а отбрыкиваются, как от чумных.
Рудольф Нахалов кое-что сообразил и опустил глаза, нехорошо, по-воровски покривившись:
– Нет… энергии…
– Ну вот видишь, – пристыдил его Ларий Похабов, выпил коньяку по-старокупечески, отставив палец в сторону, и не удержался: – Ах, хорош, зараза!
– Давай тогда ещё что-нибудь сделаем! – снова загорячился Рудольф Нахалов и тоже выпил коньяку, но поспешно, как пьяница под забором.
Ларий Похабов заёрзал в кресле, зыркнув на Рудольфа Нахалова, а ведь того и гляди побежит к начальству и испортит всю малину, куш которой превосходил все воображаемые пределы, может растаять как дым, и всё из-за горячности Рудольфа Нахалова. Да за реализацию таких проектов, как Булгаков, имя кураторов вписывалось золотыми буквами в историю цивилизации, не говоря уже о повышении и в энергетическом выражении благодарности начальства. Как ему ни хотелось, а приходилось идти на крайние меры, но не те, которые предвкушал Рудольф Нахалов.
– Ладно… – согласился Ларий Похабов, поедая жирный гуляш со степенностью пресыщенного человека и вытирая салфеткой подбородок, сказал. – Подсунем ему блондинку!
– Белозёрскую, что ли?! – радостно догадался Рудольф Нахалов, брезгливо копаясь в своей тарелке. – Но ведь она…
– А чего она?.. – неприязненно перебил его Ларий Похабов. – Чего? – Он был старше и лучше понимал жизнь. – Подумаешь, была замужем за журналистом!
– За белым журналистом! – многозначительно покривил мордой Рудольф Нахалов, словно был моралистом на особом положении самого творца.
«А тебе какое дело?! – хотелось оборвать его Ларию Похабову. – Остынь! Ещё не вечер, а Гоголь может пригодиться в качестве последнего и самого веского аргумента!» В конце концов есть другие методы, подумал он, не конкретизируя мысль. Но Рудольфу Нахалову он, конечно же, ничего не сказал по соображениям мудрости и проницательности.
– Булгакову наплевать! – нервно, как женщина, засмеялся Ларий Похабов; и его правый глаз с растёкшимся зрачком казался уже давным-давно мёртвым, как у совы в фильме «Дракула».
– А зачем нам это? – удивился Рудольф Нахалов, и лицо его, обычно глупое, как у пубертата, стало ещё глупее.
– Ну как «зачем»? – повеселел Ларий Похабов. Он понял, что система отбора личностей дала сбой: Булгаков жил страстями, а не разумом, на этом стоит сыграть. – Для разгону крови! Через пару месяцев он издаст роман, заодно начнёт наш. Деваться-то некуда.
– Ой ли! Он и так уже пишет три года! – возмущенно напомнил Рудольф Нахалов.
– Ничего, ничего… – не слушал его Ларий Похабов, – секс в стране никто не отменял! Секс нас вынесет! – при этом он всего-навсего один раз щёлкнул пальцами.
И седой многозначительный дядя, с внешностью председателя Совнаркома, который уже вовсю метал искры, гневно выпучив старческие глаза, поманил к себе пальцем официантку. И официантка Юля вдруг с дикой страстью пантеры, виляя прекрасным задом Венеры Милосской, подлетела к нему и, плюхнувшись на колени, обвила ласковыми руками.
– А жена?.. – невольно покривился Рудольф Нахалов, помня Тасю только с хорошей стороны, и какая из жён сунется в логово дьявола? А ведь сунулась! Не побоялась! Значит, было ради чего?!
– Разведётся! – с безразличием в голосе ответил Ларий Похабов, вспомнив свою земную жену, которая пила его кровь с утра до ночи и с ночи до утра.
Рудольф Нахалов, которому тоже нравились обычные женщины, был ещё романтиком и метил лишь на положение вечного подкаблучника, потому что не понимал ещё сути земной жизни.
– Я не знал, что ты такой жестокий, – среагировал он и снова приложился к коньяку от горя и безысходности к обычной человеческой жизни в её земной воплоти.
Ларий Похабов понял его однозначно:
– В инструкциях нет понятия жалости, – напомнил он между делом.
– А человечности?! – вырвалось у Рудольфа Нахалова, и он тут же пожалел о своей запальчивости, ибо понял, что Ларий Похабов не поддержит его, даже не поймёт, настолько они вошли в роль земных беспринципных функционеров.
– Тем более, – навёл Ларий Похабов на него свои страшные разноцветные глаза, прогневить которые Рудольф Нахалов очень боялся. – Подкинь ему какое-нибудь чудо, только нестрашное, чтобы он просто не забывал о нашем существовании, но и не чокнулся с перепугу!
– Подкину, – радостно засмеялся Рудольф Нахалов, вспомнив все реакции Булгакова на лунные чудеса.
– Ну и молодец! – плеснул себе ещё коньяку Ларий Похабов. – А потом видно будет!
Он ещё раз щёлкнул пальцами. Монументальный дядя, с внешностью председателя Совнаркома, помолодевший лет на двадцать и уже исследующий коленку официантки Юля, вдруг очнулся и сбросил её на пол. Юля подскочила, как лань, одёрнула на себе юбку и, как ни в чём не бывало, однако всё ещё виляя прекрасным задом Венеры Милосской, направилась в буфет. И в это момент она была самой неприступной и гордой советской девушкой на свете.

***
Наконец у них случилось выяснение отношений.
– Ты что хочешь подложить меня под Булгакова?.. – открыла она от удивления пунцовый рот, разглядывая Юлия Геронимуса в огромном, старинном венецианском зеркале, затемнённом по углам паутиной времени.
«Юлик, женись!» – Вспомнил он слова матери в Одессе, – у тебя два высших образования!
«И ординатура, мама!» – уточнил он, явно гордясь собой.
И женился на аспирантке Софье Модестовне, крепенькой и верткой, как пешка, переходящая в ферзи, возненавидев себя с тех пор, впрочем, как и весь женский род априори. Правда, уже в Москве, он не мог устоять перед напором и изяществом Любови Белозёрской с ангельским лицом и самым безвольным образом нарушил данный самому же себе обет: никогда, ни при каких обстоятельствах больше не связываться с женским полом. Связался на свою голову, и долго раскаивался, поняв наконец одну единственно верную мысль: лицемерие семейной жизни никто не отменял, оно существует независимо от суперумного вида жены, как самодостаточная функция. И один из супругов всегда и во всем должен был уступить даже ценой комплекса неполноценности и физиологической немощности: в какой-то момент он заметил, что стал переходить в состояние импотента и стал таскаться по проституткам, дабы сохранить любовь к жизни.
– Не так грубо, конечно… – принялся врать Юлий Геронимус, корчась в душе. – Но в общем-то, да! – смело посмотрел в глаза Белозёрской, однако не выдержал и мгновения её пронзительного, небесного взора.
В бешенстве она разбила с непреклонным выражением на ангельском лице старинное венецианское зеркало, которое давно хотела разбить, швырнув в него одну из пары китайскую вазу девятого века, стоящих на тумбочке для постельного белья.
Осколки ещё забавно прыгали по красному иранскому ковру, а Юлий Геронимус уже ловко спустил волосатые ноги на пол и со спокойствием утопленника стал искать трусы, которые по привычке забрасывал под койку.
– Ну ты и скотина! – закричала Белозёрская, сверкнув своим бриллиантовым взглядом.
Именно этот взгляд долго сводил Юлия Геронимуса с ума, и Юлий Геронимус уже сдался и готов был жениться, но, к счастью, обнаружил, что его невеста – психопатка, обычная, рядовая, даже без намёка на имитацию или игру. Юлий Геронимус сам был скрытым психопатом, а два психопата в семье – это уже явный перебор. Белозёрская в свою очередь, решив, что замужество у неё в кармане, и не могла удержаться раньше времени от удовольствия закатывать скандалы. Это было её хобби с того самого момента, ещё в школе, когда она поняла, что имеет власть над мужчинами, и вторая её половина холодная, как Чёрное море в ноябре, наблюдала, как выкручивается из ситуации очередной поклонник мужского полу.
– Я скотина с деньгами! – напомнил Юлий Геронимус, поддерживая живот, которого ещё не было, но который намечался, и ловко натянул брюки, лихачески щелкнув при этом лиловыми подтяжками.
– Это единственно тебя и спасает! – в тихом бешенстве заметила Белозёрская и тоже сползла с постели, чтобы усесться в пухлое кресло-развалюшку.
Её чудесное голое тело цвета лёгкого крымского загара, естественным образом привлекло внимание Юлия Геронимуса. Она нарочно потянулась, на мгновение приоткрыв правую грудь с большими чёрными сосками, которые так нравились Юлию Геронимусу, и накинула розовый пеньюар. Юлий Геронимус облизнулся, прочистил горло и пошёл на попятную.
– Я же не нарочно…
– А как?.. – сверхтеатрально удивилась она. – Ка-а-к, Юлик?.. – дёрнула она красивой головой с чистым, ясным лбом породистой, умной женщины, знающей себе цену.
– Ты же не хочешь жить со мной?! – ждал он подтверждения от холодной, бешеной фурии.
– Ну да… – согласилась она безжалостно, вспомнив, что ещё давеча, в Париже, ей предлагали колье бриллиантов за ночь любви.
Ей даже сказали, что она единственная женщина на весь Париж, достойная их носить. И у неё от лести закружилась голова.
Но бриллианты могли быть фальшивыми, а то и крадеными, и Белозёрская устояла, хотя, конечно, слышала из надёжных источников, что грузины даже в группе очень ласковые и нежные любовники, и не идут ни в какое сравнение с парижанами, которые оказались похожими на обычных деревенщин, потому что дистанция там от одного до другого, в отличие от России, крайне мала, если вообще существует.
Белозёрской пришлось тайно лечиться с помощью дог-шонг тибетской медицины, чтобы избавиться от излишней страсти. А Юлий Геронимус, сам не зная того, послужил той лакмусовой бумажкой, которая определила её дальнейшую судьбу. Как ни странно, тибетское снадобья оказались действенными, и Белозёрская снова научилась любить одного мужчину. Это было трудно, архисложно, но другого выхода не было. Так был устроен мир. И Белозёрская смирилась, как монахиня на третий год воздержания.
– А чего тебе?.. – по-обыденному принялся уговаривать он, твёрдо решив раз и навсегда избавиться от неё при первой же возможности. – Талантлив? Талантлив! Даже очень! – Для острастки закатил он глаза. – Талантливей меня, между прочим!
– Не может быть, – скептически произнесла Белозёрская абсолютно дрянным голосом мегеры.
Юлий Геронимус решил не делать паузы, которая погубила бы его в мгновение ока.
– Женится без оглядки, – как ни в чём не бывало напророчествовал он. – Лично я жениться не могу. У меня убеждения!
Он тонко намекнул на первый неудачный брак и другие обстоятельства, даже на свой знаменитый нос, который имел привычку соваться во все сомнительные предприятия. Конечно, было жаль расставаться с Белозёрской, но Юлий Геронимус мог смело рассчитывать на её снисхождение, когда ей нужны будут деньги и его, хоть не дюже большое, но заметное влияние в московском обществе любителей говяжьих колбасок.
– Ты меркантилен, как всякая скотина! – отрезала Белозёрская с ангельским выражением на побледневшем лице и занялась макияжем, поглядывая в тот самый угол венецианского зеркала, тронутый временем, который, к счастью, остался цел.
– Кто бы меня упрекал, – усмехнулся Юлий Геронимус, обходя осколки и заправляя рубашку в брюки. – И поставь вазу на место! Она стоит пять миллионов!
Особенно ему было жаль ту из них, где патина времени была больше заметна. Стоила она как минимум в два раза дороже. Но он не знал, какую из них разбила Белозёрская.
– Новыми или старыми? – повела она глазами.
– Старыми, конечно! – напомнил Юлий Геронимус свои возможности.
– Ну ты и сквалыга! – беззлобно сказала она, подводя губы и облизнулась ловко, словно ящерица.
– Если бы я был сквалыгой, – отрезал Юлий Геронимус, – ты бы не выдержала со мной полгода!
– Ага, всё-таки ты подл! – напомнила ему Белозёрская с ловкостью изощрённой кокотки.
– Ладно, пусть я буду подл, но я согласен платить тебе…
– Пять миллионов, – посмотрела на вазу Белозёрская.
– Ладно, чёрт с тобой. Проведем это по статье «не особо ценный реквизит».
Белозёрская поняла, что продешевила.
– Я требую проценты за вредность!
Юлий Геронимус засмеялся довольным тенором.
– Первое слово дороже второго!
– Тогда я разрываю договор!
– Зря! – покачал он большой головой с плоским затылком.
– Почему?
– Потому что через полгода, крайний срок через год, ваш подзащитный станет очень и очень знаменитым, и деньги потекут к тебе рекой, и заметь настоящей валютой, а не марками.
– Откуда ты знаешь, сквалыга? – занялась она длинным ногтём на указательном пальце.
– Я всё знаю! – добродушно хихикнул Юлий Геронимус. – Я собираюсь издать его!
Это уже было не тайной. Об этом уже можно было говорить, потому что роман Булгаков был утверждён наверху.
– Ах… да… ОГПУ… – ядовито догадалась она и победоносно блеснула глазами.
– А вот это слово лучше забыть раз и навсегда, – предупредил он её абсолютно суровым тоном, дабы Белозёрская прониклась страхом и поняла наконец все ужасы гражданской войны и её теоретические последствия для болтливых и наивных бабёнок.
– Почему? – невинно вскинула она прекрасные голубые глаза и заарканила его и повела чуть ли не в постель.
– Потому что не хочется видеть столь прелестную головку на каком-нибудь заборе, – через силу прошипел он, ибо, похоже, это милое, прелестное создание с бархатной кожей намеревалась не в шутку испортить ему жизнь и карьеру.
– Так всё серьёзно? – удивилась она и поёжилась.
Любая подобная перспектива показалась ей неуместной в этом теплом, уютном гнёздышке, где в американском холодильнике лежала севрюга и чёрная икра.
– Ты даже сама не поймёшь, где влезешь в чью-то игру, и фенита ля комедия! – поучил он её тонкостям политического дифферента.
– Ладно… ладно… я поняла, – вскочила она, запахивая пеньюар и ловко маневрируя между креслом-развалюшкой и спинкой кровати. – Тогда мне нужен аванс! У меня машина в ремонте.
Машины свои она никогда не ремонтировала. Легче было купить новую, потому что за ремонт каждый раз заламывали такую цену, что даже Юлий Геронимус приседал.
Она проделывала это не менее трёх раз, и намеревалась проделать ещё раз, потому что при скорости в пятьдесят километров в двигателе появлялись странные шумы, а это нервировало Белозёрскую, которая любила быстро ездить.
– Хорошо, – понял он свою проблему и полез в платяной шкаф, где у него был спрятан большой кожаный портфель. – Сегодня же переедешь!
– Как это?.. – опешила она, с сожалением оглядывая обстановку спальни.
Была ещё гостиная, кабинет, ещё одна спальня, огромная кафельная кухня и приёмная, как у большого правительственного чиновника. Юлий Геронимус использовал её в качестве редакционного склада.
– Пока снимешь номер в гостинице. И не афишируй перед ним, что у тебя есть деньги.
– Ну ты и скотина! – резюмировала она, вырывая у него из рук банковскую пачку.
– Для твоего же благо, – напомнил он её, швыряя ещё одну на постель, чтобы она потянулась, а он бы посмотрел на её грудь. – В банк не суйся. Лучше отдай кому-нибудь под проценты, но так, чтобы я не выбивал их потом!
– Сама решу! – обрезала она. – Не маленькая!
Она с сожалением подумала о том грузине, Якове Парадзе, с бриллиантовым колье, но, где тот грузин и где то колье?
– С чего ты решил, что женится? – оживилась она, и как умная женщина, опуская все нюансы, потому что в данной ситуации они были неважны, раз «может жениться», какие вопросы?
– Ну а кому ты ещё нужна с такой подпорченной биографией? – ввернул он.
– Ты хочешь сказать?.. – она быстро взглянула на него, чтобы проверить реакцию.
– Да! В душе он такой же белый, чистый романтик, наивный, как и ты снаружи, раз, и во-вторых, ты откуда прибыла?
– И талантливей тебя?! – перебила она его, поняв всё, все его намёки.
Она решила отомстить Юлию Геронимусу сразу, зачем далеко ходить?
– В общем-то, да! – подумал он честно и понял, что ещё легко отделался, потому что, если бы она ухватила суть вопроса, то могла выбрать иглу потолще и подлиннее и ударить прямо в сердце.
Юлий Геронимус был оценщиком бриллиантов в литературе, но в технологии огранки не разбирался. Он слыл большим знатоком прозы, хватая всё на лету, присваивал себе все текстуальные изречения и новомодные словечки, поэтому ему и нужен был Булгаков для их огранки. За Юлием Геронимусом стояло государство, ОГПУ и большие деньги. Мало кто об этом знал, а тот, кто знал или хотя бы догадывались, предпочитали помалкивать. Дело это было опасным и неоднозначным, даже в двадцать четвертом. Кто знает, что будет дальше? Женитьба на белоэмигрантке могла поставить огромный, каменный крест на любой карьере, даже такого большего писателя, каким представлял себя Юлий Геронимус. И не беда, что романы не получались, если долго мучиться, что-нибудь да обязательно получится. Однако об этом никто не должен был знать; мегалитические литературные проекты, одобренные наверху, крутились у него в голове; и он старательно, как безногий, альпинист, упёрто, как беспорядочный метроман, лез на свою графоманскую горку всё выше и выше.
– Где же твоё огромное честолюбие? – взяла она его за породистый нос.
– Если бы оно было таким огромным, я бы его давным-давно продал, – в шутку признался Юлий Геронимус, освобождая свой большой, медвежий нос из её цепких, острых коготков. – Но нет честолюбия. Есть некий вариант слабенького тщеславия, а это не одно и то же.
Юлий Геронимус понимал, что тот, кто всерьёз свяжется с Белозёрской, подложит под себя бомбу замедленного действия. Почему бы это не сделать Булгакову, решил он, тем более, что за ним должок, и не один. Первый образовался из-за того, что Юлий Геронимус неожиданно для себя влюбился в младшую сестру Булгакова, Елену. Однако Булгаков по незнанию ситуации и огромному литературному самомнению стилиста и золотого пера России испортил «сватовство майора», и с тех пор Юлий Геронимус имел на него не очень огромный, но качественный зуб, хотя быстро утешился в объятьях Белозёрской. Но это тоже было страшной тайной, и все всё понимали, кроме Булгакова, потому что он был влюбчив, слеп и только входил в московские компашки, всё было впереди.

***
А ведь как хорошо, что я не стал белоэмигрантом, думал довольный Булгаков, вышагивая в марте месяце в районе в Китай-города, и всё складывается как нельзя лучше; когда в правом ухо влетел невыносимый автомобильный гудок и зловредный женский голос произнёс, явно с намерением, чтобы на него среагировали:
– Ну кто так гуляет? Кто?! Сигизмунд!
Булгаков находился на тротуаре и представить себе не мог, что нарушил чью-то экстерриториальность. Потом под ноги выкатился тот самый Сигизмунд, ужасно злобный тойтерьер, исходящий мелкой дрожью, нагло окропил его штанину и залился отчаянным лаем: «Брысь отсюда, голенастый!» Булгаков брезгливо потряс попорченной ногой и поднял руки, всё ещё не видя хозяйку этого забавного существа.
– Я сдался!
Но Сигизмунду было мало, он вывел отчаянную руладу и пометил ещё и ближайший голый куст.
– Ах, бросьте! – всё так же капризно заметил всё тот же женский голос.
– Я не боюсь собак и женщин! – храбро заявил Булгаков и оглянулся.
– Пока не знаю! – с вызовом ответила женщина.
Булгаков потянулся на цыпочках и увидел.
Блондинка, светлые глаза – дно видно. Жёлтая, прибалтийская, тех лет, когда юность ещё не покинула, а только определила намерения. Шамаханская царица с несколько затянутым лицом, с раздвоенной косточкой на кончике вздорного носика, в новомодной шляпке «горшок-милитари», похожей на каску первой мировой, в крапчатом жилете с шарфом на лебединой шее и шикарных плечах. Владелица роскошной жёлтой «торпедо», сама великолепная Любовь Белозёрская, с которой Булгаков уже имел честь быть шапочно знаком, и он почему-то сразу, на уровне бессознательного, которое так любил Зигмунд Фрейд, лично для себя, назвал её странным именем Ракалия, хотя, разумеется, всей душой был против, но назвал, ничуть даже не смущаясь. Фрейд был бы в шоке! – решил он, играя не по правилам психоаналитики, то есть наплевательски относясь к своим же решениям не связываться с пустыми женщинами. Ему так хотелось женщины сильнее и умнее его самого, что он не мог удержаться в своих поисках. Но таких, он имел опыт убедиться, в природе не существовало.
А всего лишь: Миш, сказал он сам себе, не принимай харизму за ум, а красоту – за гениальность; но всё равно, как ворона, попался на блестяще и яркое и остановиться уже не мог, слишком всё было живое, трепетное и прелестное, меняющееся ежесекундно и не поддающееся никаким доморощенным оценкам.
Впрочем, он точно знал, что она заигрывает, чтобы безжалостно высмеять, если он клюнет, поэтому был очень сдержан и осторожен как канатоходец. Я на эти уловки не попадусь, думал Булгаков, все эти женщины с глазами ланей… Но мысли ему не хватило. Мысль была суха и занудна, а Белозёрская-Ракалия – во всех отношениях темпераментна и привлекательна.
– Ах, это вы?! – живо воскликнула она и призывно помахала.
Белозёрская приятельствовала с Юлием Геронимусом непонятно в какой степени – то ли спала, то ли просто любезничала на людях, всегда запанибратски, демонстративно намекая на некие толстые обстоятельства. Но кого сейчас этим удивишь? Разве что ворон на деревьях?
Булгаков со своим носом-бульбой всегда свободно чувствующий себя с любой женщиной, слегка смутился, но не подал вида, а лишь с удивлением посмотрел на неё: в Москве с ним ещё никто так не разговаривал: женщины здесь искали только меркантильный интерес. И он принял эту её манеру за новый стиль холодных, азиатских модниц, а потом, когда узнал, что Белозёрская вообще прибыла из иных Палестины, то бишь из его любимого Парижу, где прятался Толстой, которого сделали великим ещё загодя, то все карты со всеми джокерами вообще оказались у неё на руке. И она принялась сдавать их, вытягивая козыри из рукавов: то у неё шубка, то шляпка, то пелерина, то лайковые перчатки до локтей – да так ловко, что у него голова шла кругом, хотя там были странные метки типа метания молний для кокетства и долгие призывные взгляды. Но это произошло позже, когда Булгаков перешёл в разряд потенциальных любовников, кстати, абсолютно не претендуя на эту роль. Но в болото он уже влез и выбраться просто так, без потерь, не мог, ибо был человеком чести и порядочности, а также хорошо развитых инстинктов продолжения рода.
Он вспомнил их предтечу в ресторане «Альпийская роза», куда его пригласил Юлий Геронимус, и Сигизмунда не забыл.
– И что же вы хотите? – спросил он тогда.
– Я хочу, чтобы ты влюбился и таскался за мной как бобик! – посмеялась она.
– Ещё чего! – буркнул Булгаков, опешив от такой наглости.
– Конечно, если я захочу… – рассуждала она дальше, играя своими очаровательными глазами света бесподобной бирюзы.
В волнении она часто-часто заморгала ресницами, и наивный Булгаков принял это за чистоту помыслов и глубокую, открытую натуру.
– Не дождёшься! – буркнул он зло, скрестив под столом напряженные чресла. – Мы даже не спали…
Последнее он брякнул с досадой и с тайной надеждой тут же исправить положение хотя бы в общественной туалетной. Но тут явился Юлий Геронимус, и более чем откровенный разговор заглох естественным образом.
В Китай-городе же Белозёрская соизволила быть сдержанной:
– Юлий Геронимус дико извиняется, он сегодня страшно занят (Булгаков усмехнулся: на б**дках?) и поручил мне вас развлечь. Надеюсь, вы не против? – подняла она удивлённую тонкую изломанную бровь, столь походя в своём вознесении на Эль Греко, что Булгаков едва не раскаялся в пошлости, но вовремя сообразил, что эта игра в святую не стоит и выеденного яйца, и стал капризным забиякой.
– Нисколечко! – обрадовался он и прыгнул в машину.
Вслед за ним сиганул грозный Сигизмунд и, естественно, испачкал белое кожаное сидение, на что Белозёрская среагировала весьма снисходительно:
– Ах, Сигизмунд, ах, проказник!
Булгаков и не подозревал, что она из числа тех женщин, которые создают проблемы мужчинам. Нет, они не легли в тот день в постель. Для этого она была слишком умна. Она потащила его на какую-то вечеринку в ресторан «Армагеддон»:
– Ни на кого не обращай внимания!
Однако попробуй! Его затаскали, как заморскую штучку, хотя он всё больше и больше ощущал себя стопроцентным москвичом, акал и даже говорил с акцентом на «г», а слово «булочная» произносил через «ш» – «булошная». Но всё это было всего лишь предвестником славы.
Дукака Трубецкой, с маленькой петушиной головой, сказал на правах аскета:
– Будь с ней поосторожней!
Жорж Петров с хитрым лисьим лицом, добавил, забыв о Купаве Оригинской:
– Она прелестна!
Курносый Илья Ильф поморщился:
– Я бы с такой переспал!
И получил подзатыльник вовсе не от Булгакова, а от хитроватого Жоржа Петрова:
– Не пялься, ослепнешь!
– Я и говорю… – присмирел Илья Ильф, – женщина моей мечты!
Булгаков не стал уточнять, что имел в виду маленькая острозубая скотина, Дукака Трубецкой, а сказал:
– Всё, ребята, опоздали! – сделал шаг и пригласил Белозёрскую на тур вальса.
Он понял, что за Белозёрской нужен глаз да глаз, и увёл прямо из-под носа толпы самцов. Она и казалась такой: легкой, беспечной, готовой на авантюры, вскружить всем головы и ошарашить.
– Ты так стильно изображаешь влюблённую семейную пару, что у меня ёкает сердце, – прекраснодушно призналась Белозёрская с ангельским лицом, когда он коснулся губами её шеи.
Он ей нисколечко не поверил, решив, что при живом Юлии Геронимусе это более чем пошло, однако принял к сведению, что она им заинтересовалась.
Но оказалось, что Юлий Геронимус здесь ни при чём, что они всего лишь друзья по Парижу. Ах, Париж! Ах, Лувр! И этим ещё больше заморочила голову Булгакову. А ещё околдовала его разговорами об небожителях эмиграции, о художнике Поле Гогене и поэте Поле Валерии. Оказывается, она знала Алексея Толстого и бывала у него на вечеринках.
– Не так чтобы близко… – сказал она многозначительно, – но его львиная грива произвела на меня сильнейшее впечатление!
И Булгаков пропал. Он понял, что если не будет обладать этой фееричной, прекраснейшей, воздушной и непосредственной женщиной, дабы бесконечно слушать её рассказы о самом прекрасном городе на земле, то станет последний идиотом в Москве. И выбор был сделан в пользу Парижа и, разумеется, восходящей звёзды русской литературы Алексея Толстого.
Булгаков был так захвачен новой животной жизнью, что моментально отдалился от Таси. Он ещё помнил её образ, но имя и выражение глаз забыл напрочь.
– Не обращай на меня внимания, иногда я говорю сумасшедшие вещи! – призналась Белозёрская, поглядывая на него лучезарно сверху вниз.
И никаких скидок! – решил он. Но когда она его впервые поцеловала, он разрешил ей быть немного сутулой и немного косолапой из-за роста и шикарных, длинных ног, тонких и стройных в лодыжках.
Однако у неё, как у всякой женщины, оказалось семь пятниц на неделе и привычка краситься и кривляться перед зеркалом по три часа краду. В комнате, которую они тайно снимали, поселились необычно стойкие запахи и звуки женских туфель и застежки зиппер.
Булгаков даже не подозревал, что в тот день, когда они поженились, она тотчас наденет маску фурии.

Глава 7
Москва 1924 -- 30.
Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду – II

Он то просыпался от неясной тоски и до рассвета пялился в потолок, то вдруг повадился шастать по ночам в издательство к Юлию Геронимусу, по кличке Змей Горыныч, и пить водку.
То ли ему нравилось между делом выкладывать правду-матку о его бумагомарании, то ли просто хотелось поучаствовать в его литературной беспомощности в качестве нравоучителя, но порой он ловил себя на том, что по отношению к Юлию Геронимусу находится точно в таком же положении, как великий и несравненный Гоголь по отношению нему лично. Худо-бедно Юлий Геронимус даже начал писать свой чахоточный роман и делал это ужасно коряво, как курица лапой. Ну да Булгаков, видя его мучения, с барского плеча подарил ему назидательно ёмкую фразу о заштатном городишке, где все только и делали, что рождались, брились и умирали.
Юлий Геронимус плясал вокруг неё, как полоумный, крича; «Цимус!», «Эврика!» и развернул целое полотно. Но Булгаков прочитал и безжалостно порезал:
– Ты же хорошо писал?.. – В его голосе невольно промелькнула брезгливость. – Кратно и чётко, под метроном. Ну?.. – окатил ледяным взглядом. – В чем дело?..
– Да… – покраснел Юлий Геронимус, не понимая, куда он клонит, но догадываясь о своём врождённом кретинизме.
– Оставь первую фразу и забудь о ней, иди дальше, найди что-нибудь новенькое, царственное, с небрежностью творца, нечего пережевывать то, что уже названо своим именем.
Он ужаснулся своей способности давать гениальные советы при полнейшей слепоте в собственных произведениях, но не подал вида, что беспомощен точно так же, как Юлий Геронимус.
– А как же?.. – попытался возразить Юлий Геронимус, не понимая, как можно расстаться с таким бриллиантом в короне.
Однако был остановлен непререкаемым Булгаковым:
– Поверь мне! Просто поверь. Завтра мозги у тебя прояснятся, прочтёшь и всё поймёшь! Не трать время!
Он знал, что он лицемер, что в этих разговорах он оттачивает своё мастерство, находясь на тридцать три порядка выше Юлия Геронимуса и понимая больше и обширнее, но это была ещё не вершина. Вершины он не видел, а только предполагал её наличие, поэтому-то и ходил под предлогом пьянства к Юлию Геронимусу и тонко издевался над ним.
– Ты так думаешь?.. – беспомощно потрафил Юлий Геронимус великолепному вкусу Булгакова.
– Я уверен! – жёстко ответил Булгаков.
После этой фразы Юлий Геронимус отнёсся к нему крайне осторожно, как в хрустальному бокалу на тонкой балериной ножке, сообразив наконец, что столкнулся с человеком крайне высокой специализации, смотрящего глубже и дальше, и советы его бесценны, как реликвии литературы. Бедный Юлий Геронимус готов был даже переехать к Булгаковым и жить рядом с ними, дабы только улавливать и усваивать гениальные мысли Булгакова, но понимал, что это, увы, невозможно, во-первых, Тася не так поймёт, а во-вторых, Белозёрская закатит скандалы, узнав о его самодеятельности и разорвёт договор, пиши пропало, пиши, что жизнь слетит с катушек и покатится под откос.
Поэтому однажды он сорвался, нервы не выдержали, и они подрались самым глупейшим образом.
В ту памятную ночь Тася залезла в его ящик с черновиками. Она знала, что утром всё равно всё вылетит в печную трубу, и впервые прочитала о Берлиозе, которому трамваем отрезало голову, и пророке Иване Бездомном, предрекшим появление Воланда, и коте Бегемоте, который расплачивался двугривенным и ездил на подножке, потому как в вагон его не пустила злобная и глупая кондукторша. Но всё это было ещё в хаосе и зачатке.
Булгаков вернулся под утро мокрым, как пожарник, сунул нос, куда не следует, и, бесцеремонно растормошив Тасю, спросил:
– Где?.. – пялился строго как судья. – Где всё?!
– Там… – поняла она, – там… на шкафу, в папке, – и отвернулась.
Все её благие намерения, сохранить архив, пошли прахом.
– У тебя кровь! – испугалась она, заметив ссадину у него на брови.
– А-а-а… ерунда! – отмахнулся он, впрочем, незаметно от неё исследуя шишки на своём же затылке, который слегка гудел, как растревоженный улей.
Шишек было две: справа и слева.
– Дай, я смажу! – засуетилась она, шлёпая босыми ногами и доставая аптечку.
– И никогда так больше не делай, – укорил он её нервно, кидая листы в печку и не давая совершить действо с зеленкой.
Булгаков хотел сказать, что многословие в черновике не избавляет от графомании, но не стал. Тася сама всё понимала.
– Ты последний изверг! – с безнадёжностью в голосе всё-таки упрекнула она, инстинктивно полагая, что черновики зачем-нибудь да пригодятся.
Впрочем, с тех пор она стала хитра, как сто тысяч лисиц, и сняла две копии: одну для Булгакова, вторую – для истории.
Он не мог ей объяснить, что иногда, очень редко, в минуты великого просветления, видит текст, как единый, рельефный каркас, и тогда он, действительно, получался великолепным, чётким и звонким, как струны альта. И квинт ложится в своё прокрустово ложе, как патрон в ствол, с одной единственной целью породить истину. Даже морфий не давал этого могучего состояния. И Булгаков всё чаще и чаще связывал его с лунными человеками, которые, оказывается, смотрели сквозь пальцы на все его лукавства и жульничества, держа своё слово защитников. Поэтому всё, что было хуже, он безжалостно сжигал и предавал забвению, боясь, что сглазит свою гениальность и уподобится несчастному Юлию Геронимусу, человеку с плоским затылком графомана.
– Это всё уже не нужно, – объяснил он, имея в виду совсем другое произведение. – Роман будет напечатан в ближайшие месяцы! – выпрямился он, закрывая дюже скрипучую дверцу.
– Откуда ты знаешь?! – подскочила она радостно, не только потому что он обещал посвятить роман ей, а потому что понимала, что это огромная удача, издать роман сразу же из-под пера, а не через сто лет по русской традиции после смерти писателя.
– Я договор подписал, – усмехнулся Булгаков над их нелепой дракой с Юлием Геронимусом, – только это тайна!
После этого он бухнулся на постель рядом с Тасей и ещё долго пересказывал ей их стычку, находясь в страшном возбуждении гения, обманувшего судьбу.
Юлий Геронимус читал роман долго, целый месяц, крякал и качал головой с явным осуждением, а когда закончил, произнёс одно единственное слово: «стилист», а ещё немного погода: «сукин сын». «Потому что такое, обычному смертному написать невозможно!», – добавил он с восхищением и с горя выпил много-много водки, дабы убить зависть в пожарном порядке.
Если бы он знал о следующем роман, на которым Булгаков страшно мучился, он бы самоповесился на собственных помочах прямо в издательстве. Но ничего похожего он не знал и даже не догадывался, а с надеждой думал, что Булгаков испишется на этом романе, и дело с концом, а Белозёрскую можно забрать назад как приз.
– У тебя природный слух к прозе, – сказал он честным голосом. – Он тебя и вывозит. Будешь его прислушиваться, с тобой ничего не случится!
– Откуда ты знаешь? – раззадорился Булгаков, который до конца всё ещё не верил в лесть писателей-конкурентов и ждал подвоха.
– Хе-хе-е, – завистливо хихикнул Юлий Геронимус. – Я, брат, такого в своё время навидался!
Он едва не проговорился, что мусолит свой роман уже три года, и ничего не удавалось. А тут приходит Булгаков, кидает одну единственную фразу, и всё моментально складывается в гармоничную мозаику. Самое страшное, что при наличии огромного материала, всё равно ничего не выходило. А всё дело, оказывается в его величестве литературном слухе и в способности абстрагироваться от реальности, которая давила, как многотонный пресс.
– Эх… мне бы такой слух! – ещё больше позавидовал Юлий Геронимус. – Подари кусочек!
– Шиш! – не захотел делиться Булгаков, высокомерно собирая рукопись в «кирпич».
– Ты с этим всё равно не пробьёшься, – поморщился Юлий Геронимус, откидываясь на спинку кресла-вертушки.
– А ты?.. – Презрение гения прилетело, как тычок в левой ухо.
«Бух!» Юлий Геронимус в изумлении потряс головой. Он решил, что это хлопнула форточка. Тотчас раздался странный топот, словно кто-то невидимый прыгнул на пол с подоконника и мелькнул в самый дальний угол. Юлий Геронимус инстинктивно вздрогнул, а Булгаков почему-то вспомнил о коте по кличке Бегемот, которого уже описывал и подумал: «А не назвать ли того, кто топает за спиной, котом Бегемотом, пусть мучается?» И в дальнейшем все звуки, раздающиеся в квартирах, списывал на этого самого кота-Бегемота.
– А я пробьюсь, – озабоченно покрутил Юлий Геронимус квадратной головой на бычьей шее.
– Почему?..
Юлий Геронимус только поморщился, мол, ты и так всё понимаешь: связи, нужные знакомства, деньги, постель и акварель.
– Реклама во всех московских газетах. Я тебе обещаю! – произнёс он изменившимся голосом, и готов был прослезиться от своего бескорыстия, но вовремя опомнился, понимая, что между мужчинами это глупее глупого.
Булгаков замер, словно ему прострелили лёгкое, посмотрел на Юлия Геронимуса оценивающим взглядом:
– Врёшь?!
– Мы чуть не стали родственниками… – напомнил Юлий Геронимус, намекая, на своё сватовство к сестре Булгакова – Елене.
– Чуть не считается, – отпихнул его Булгаков суровым взглядом стилиста.
С ним никто так не шутил, и он не поверил Юлию Геронимусу, полагая, что он его решил обвести вокруг пальца, абсолютно некстати вспомнив о Ракалии. И ревность схватила его за горло, как удавка-анаконда.
Мысль, что кто-то ещё обладает её прекрасным телом, сделалась ему невыносимой. Там, в своём волшебном Париже, она, должно быть, вытворяла чёрт знает что, приревновал он её к прошлому. Но она, как умная женщина, ничего ему не рассказывала, дозируя информацию ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы удержать его рядом.
– Ладно… – выдал секрет Юлий Геронимус. – У меня есть связи…
– «Там»? – спросил Булгаков вполне определенно, как бывалый человек, прошедший Крым, рым и медные трубы.
– «Там», – кивнул Юлий Геронимус. – Привлечём Дукаку Трубецкого… – начал мечтать он, закатывая кофейные, как у негра, глаза с красными прожилками и дирижируя короткопалой ручкой, которая, однако, была крепкая как тиски.
И Булгаков инстинктивно испугался, что роман вот-вот станет достоянием черни и Москвы, которая по замыслу нового романа должна была сгореть во всемирном пожаре. Так он хотел с ней расправиться, потому что Москва убивала таланты. Кто его знает, что произойдёт? Ничего хорошего – точно!
– Дальше можешь не продолжать, – безапелляционно заявил он, запахиваясь в жиденькое пальто и собираясь идти досыпать.
– Рукопись оставь, – коротко потребовал Юлий Геронимус и коснулся локтями стола, словно встав в боевую стойку, – я всё сделаю! – добавил он таким тоном, что Булгаков вздрогнул у порога.
Первый раз он слышал от Юлия Геронимуса подобные речи и даже просительную, почти дружескую, интонацию.
– Пиши расписку! – живо потребовал Булгаков, воинственно задирая свой нос-бульбу.
– Зачем?.. – удивился Юлий Геронимус, загораживая ему дорогу с вполне определёнными целями – помериться силой. – Ты меня уважаешь?
– Ё-моё! – удивился Булгаков, с насмешкой разглядывая его богатырскую грудь.
– Так уважаешь, или нет! – потребовал Юлий Геронимус.
– Я тебя уважаю, – с ехидцей согласился Булгаков.
– А я тебя – нет! – огорошил его Юлий Геронимус. – Ты как вечно раздражающий фактор! – повысил он голос.
И они сцепились. Через мгновение Булгаков уже лежал распростертым на полу, прижатый монументальной тушей Юлия Геронимуса. И даже пару раз получил по физиономии. В следующее знаменательное мгновение их, как из ушата, облили водой.
Юлий Геронимус подскочил, словно колобок и принялся бегать по кабинету, как ужаленный.
– Что это?! Что это?! – дико кричал он, беспрестанно оглядываясь, словно опасность гонялась за его спиной.
Булгаков, сидя в центре луже и ощупывая затылок, принялся безудержно хохотать: он сразу всё понял о лунных человеках, хозяевах ночного пространства. Искать их по углам и предъявлять претензии было более чем глупо, ибо они появлялись, когда хотели и где хотели, без спросу и разрешения.
– Ты эти свои канальские штучки брось! – вопил между тем Юлий Геронимус на грани нервного срыва. – Сейчас и за мистику могут посадить! Вон Вернадский мается! И твой Гоголь не поможет! Свят! Свят! – причитал Юлий Геронимус, сдирая с плеч пиджак, как аспида, и выжимая из него воду.
Он остался в дорогой поплиновой рубашке, в шёлковой жилетке и в тёмно-бордовом галстуке.
– То ли ещё будет! – многозначительно пообещал Булгаков и поднялся, отряхиваясь, как большая собака.
И Юлий Геронимус, испуганно поглядывая на окно, машинально выпил водки, перекрестился три раза, немного успокоился и написал в двух экземплярах расписку в том, что берётся издать рукопись де такого-то романа не позднее трехнедельного срока, который необходим для подготовительных работ, дрожащей рукой поставил гербовую печать и размашисто расписался, скрывая малодушную трусость человека, который впервые столкнулся с невидимым миром, но, естественно, не признав его из-за своего невежества.
– Держи, вымогатель! Скотина!!! – очень красноречиво высказался прямо в лицо Булгакову и пригнулся на всякий случай, инстинктивно ожидая оплеуху неизвестно от кого.
– А аванс!.. – страшно разочарованно потребовался Булгаков и склонил голову.
– Какой аванс?! – изумился Юлий Геронимус и посмотрел из-под очков. – А вот это видел! – Он показал Булгакову шиш, на который предварительно по-малорусски плюнул; как вдруг на его глазах стакан с водкой подъехал к краю стола, дабы упасть и разбиться на мельчайшие, как иглы, осколки, на которые, в принципе, разбиться по природе вещей никак не мог.
Юлий Геронимус зарычал, как испуганный медведь, и опрокинув кресло-вертушку, отскочил к окну за спиной.
Булгаков, ничего не объясняя, ехидно спросил:
– Как тебя еще проучить, толстокожего?..
– Ну ты и вымогатель! – застонал Юлий Геронимус и полез в сейф, клацая зубами, словно голодный людоед, и выдал Булгакову первые пятьдесят тысяч рублей не деньгами, похожими на марки, а твердыми, российскими «червонцами».
– Через три дня загляну! – пообещал довольный Булгаков.
И тут к нему обратился младший куратор Рудольф Нахалов, которого не мог видеть Юлий Геронимус.
Они вроде бы как сидели на солнечной веранде, и полуденная тень от деревьев радостно плясала на стеклах, на полу и на дорожке, убегающей в сад.
– Романы пишутся со скоростью жизни, – философски изрёк Рудольф Нахалов, закидывая длинную ногу на ногу в новомодных штиблетах от «Бакони». – Нельзя написать быстрее того, что осознаётся. Но… если ты будешь тянуть резину, жизни тебе не хватит, жизнь будет короткой.
– Да бросьте… – нахально осмелел Булгаков, – чего здесь?.. Чепуха!.. – он листнул рукопись романа, у которого даже названия не было.
Однако на заглавном листе вдруг само собой проявилось: «Мастер и Маргарита», хотя Булгаков больше склонялся к «Князю тьмы». Булгаков страшно удивился, у него глаза полезли из орбит и мелькнула ужасная мысль, что он-де в чём-то опростоволосился, но в чём, ещё не понял, и от этого было жутко, словно ему чуть-чуть приоткрыли будущее, но не объяснили его смысла.
– А никто и не сомневается, – не дал ему ничего понять Рудольф Нахалов. – Но у нас сроки… И там… – он поднял палец с отполированным, как у Пушкина, ногтём, – нас могут вполне определённо не понять.
В его голосе вдруг появились благородные камушки, которые обкатываются годами мудрости и раздумий, а лицо при этом сделалось абсолютно неглупым, а, наоборот, даже умнее, чем у Спинозы.
– Зуб даю! – беспечно храбрился Булгаков, втайне полагаясь теперь исключительно на Германа Курбатова, а не на храбрых лунных человеков, которые горазды были только требовать, а долг списать не хотели.
Тайком от своих благодетелей он их ввел в эту историю: Лария Похабова под именем Азазелло, а Рудольфа Нахалова – как Коровьева. Это была его тайная месть, конечно же, относительная, потому что Ларий Похабов и Рудольф Нахалов, читая его рукописи, потешались сами над собой и были довольны, как мартовские коты, ещё бы – попасть в литературу таким образом и необычным путём удаётся не каждому куратору.
Рудольф Нахалов странно на него посмотрел и сурово заметил, многозначительно закатив глаза:
– Клянись здоровьем!
– Всего-то! – беспечно рассмеялся, не подумав, Булгаков. – Клянусь!
– Ну, смотри, Булгаков! – погрозил Рудольф Нахалов и исчез.
– Расписку не потеряй, – суетился, как денщик, мокрый Юлий Геронимус, испуганно оглядываясь то на окно за спиной, то на разбитый стакан на полу. – Только об этом… – он с неподдельным изумлением глядел на лужу последи кабинета, – никому ни слова, – попросил он жалобно, – мало ли что, партийного билета лишусь! А?.. – сморщился он, как трухлявый гриб.
– Ладно… – великодушно сделал одолжение Булгаков, – никому ничего… что я… дурак, что ли, что у тебя здесь нехороший кабинетик.
– В каком смысле?.. – округлил глаза Юлий Геронимус и быстренько, пока Булгаков не передумал, полез в сейф.
– В смысле мистических обитателей, – неожиданно для самого себя отчеканил Булгаков. – При коммунизме это невозможно!
– Я тебя прошу! – испуганно вспылил Юлий Геронимус. – Я требую от тебя, как друга! Честно! Мне это не надо! Совсем не надо! Я боюсь!
– Ладно… Ладно… – спрятал своё юродствование в карман Булгаков. – Больше не буду, – успокоил он Юлия Геронимуса.
Он вдруг понял, что его не просто так сюда таскают по ночам, а с тайным умыслом. И что ночью, именно ночью, вершатся самые таинственные и важные дела.
– Слава богу! – принял на свой счёт Юлий Геронимус. – А теперь по коньячку! – И откупорил бутылку, в которой был, конечно не коньяк, а настоянная на изюме водка.
В диком восторге от произошедшего и от того, что карманы, впервые за всю его жизнь, были набиты деньгами, Булгаков выцедил, не закусывая, целый стакан и мокрый от счастья побежал домой, скользя в тех местах, где детвора сделала катки.
Дома, всё ещё пребывая в душевном упоении, написал на листке глупую, как казалось ему фразу: «Мастер и Маргарита». Какой Мастер? Какая Маргарита? Так и не понял. Но листок сложил, а не бросил, как обычно, в мусорный ящик, а спрятал в самую дальнюю папку, на самое дно, чтобы Тася, не дай бог, не нашла и не сунула бы на шкапчик, ищи потом ветра в поле.

***
И вдруг она сама ему позвонила. Благо, Тася была на кухне.
– Заходите, выпьем бутылку чая, – отшутился Булгаков, пребывая, однако, на грани истерики из-за никудышных дел с романом «Мастер и Маргарита».
Все эти любовные домогательства со стороны женского пола стали действовать на него, как приятное журчание в животе.
– Всенепременно! – медово пообещала Любовь Белозёрская и отключилась.
Он понял, что Ракалия его классическим образом подогревает. Вот оно! – вспыхнул он радостно и высказался вслух:
– И никаких скидок!
– Каких скидок?.. – переспросила его с подозрением Тася.
Оказывается, они давно тихонько вошла и всё это время стояла у него за спиной.
– Никаких… – испугался Булгаков. – Это я так… Мысли вслух.
Тася пристально посмотрела на него так пристально, что он вскипел как самовар.
– Что? Что?! – неожиданно для себя закричал он, однако, избегая её въедливого, как штопор, взгляда. – Я пишу роман! Обыгрываю разные сцены! У меня голова идёт кругом!
Не будешь же ей объяснять, что мысли роятся, как мошки вокруг лампы. Она и так была в курсе дела и не забыла о коте Бегемоте с щетиной на животе, который переплыл Патриарший пруд. Чёрт его знает, что он ещё придумает?
– Знаем мы твою голову, – съязвила она и обиделась.
Глаза, которые он так любил и холил все эти годы, наполнились слезами. Боже мой, страдальчески подумал он и перешёл в наступление.
– Что ты имеешь в виду? – не дал он ей опомниться.
Ему не хотелось продолжать разговор, но надо было каким-то образом выпутаться из неприятной ситуации.
Тася, конечно, всё поняла, недаром они прожили столько лет вместе.
– Это звонила женщина?..
– Это звонила Макака Посейдоновна, – язвительно отозвался Булгаков, словно Тася была виновата. – Наша секретарша. Между прочим, страшная дура! – заявил он, невольно вспомнив её длинные ноги, с огромными ступнями, и все её заигрывания.
Интересно, подумал он, что Ракалия хочет? Ясно, что не бутылку с чаем.
– Она будет у нас чай пить? – спросила Тася с ударением на последнем слове.
– Нет, конечно! – попробовал отшутиться Булгаков.
– Ну смотри мне! – предупредила Тася, приходя в тихое бешенство.
– Я смотрю! – быстро и дружелюбно среагировал он, чуть не добавив: как ты мне надоела! Сколько же ты у меня крови выпила?! Саратовская Горгия!
Здоровый мужской цинизм вскипел в нём.
– Поклянись, что не предашь меня! – она наступила ему на ногу.
– Клянусь! – как в американской кино, поднял он руку. – Я никогда от тебя не уйду!
– Нет, не так. Поклянись: чтобы ты сдохла!
И он понял, что просто так ему на этот раз не отвертеться.
– Клянусь, чтобы ты сдохла, если я тебе изменю! – сказал он твёрдо, глядя ей в глаза.
– Ну ладно… – сказала она и ушла на кухню, потеряв к нему всякий интерес.
И с Булгакова словно скатился трехпудовый пёс. Булгаков мотнулся к буфету и опрокинул в себя стопку водки. Закусывать, кроме каши из супницы, было ничего нечем. Вот так всегда, думал он, ни за что ни про что… Хотя, конечно, есть что есть… Нашёл чёрствую корку серого хлеба, разломил и сжевал её с огромным аппетитом, потом сел писать о Берлиозе, Аннушке и фруктовой воде. В желудке приятно бурлили комочки хлеба.
Вечером пошёл и купил нормальной еды, целую огромную сумку. Тасе – элегантный чёрный ридикюль с чёрной ручкой для ладони. Тася была счастлива. Бутылка полусухого крымского белого решила все проблемы.

***
– А у нас спор, – пьяно посмотрел на него Жорж Петров, – кто глупее актёр или писатель.
Булгаков давно заметил, что у Жоржа Петрова не было расчёта на длинную жизнь: он пил и водил знакомства с плохими компаниями, в которых обязательно присутствовал золотушный Дукака Трубецкой.
– Конечно, актёр! – ни секунды не сомневаясь, ответствовал Булгаков, поправляя галстук и одёргивая костюм, в котором он смотрелся, как принц датских кровей.
Галстуков Булгаков не очень любил, они делали похожим на Воробьянинова, которого описывали нижайшие литературные чины Жорж Петров и Илья Ильф. «Сатиричнее! Сатиричнее! – призывал он их. – Нечего жалеть!» «А вдруг?..» – боялись они. «Ничего не вдруг! – бушевал Булгаков. – Кому вы нужны?! Главное, в политику не лезьте и никого не пародируйте!»
– А почему? – надвинулся на него не менее пьяный Илья Ильф.
Булгаков насмешливо посмотрел на него: Илья Ильф был любителем долго сморкаться в клетчатый платок, и часто таким образом брал паузы, чтобы собраться с мыслями. Но сегодня они ему были не нужны.
– Иначе бы на сцену не пустили, – самоуверенно ответил Булгаков, останавливая Илью Ильфа изящным движение левой руки, правую же сжал в кулак, понимая, что в таком состоянии, стычки можно и не миновать. Однако беспечно выставленная челюсть у Ильи Ильфа давал все шансы на точный и жёсткий удар.
– А почему? – снова спросил пьяный Илья Ильф и качнулся так, когда человек собирается освободить желудок.
Булгаков сообразил, что Илья Ильф сегодня не драчун, а выпивоха.
– Да потому что умные люди на сцену не лезут и не кривляются! – авторитетно заявил он.
– Понял?! – Илья Ильф дёрнул за рукав сухопарого Жоржа Петрова.
– Понял, – развязано кивнул Жорж Петров. – А почему-у-у?
– Потому что у актёра нет условий для созревания ума, – ещё раз авторитетно заявил Булгаков, нисколько не сомневаясь в своей правоте.
Он и сам не знал, что это такое, но подозревал, что здесь, как всегда, замешаны лунные человеки со своей мерзкой лунной моралью.
– Как это?.. – удивился Жорж Петров своим вечно лисьим лицом и пьяно заморгал ресницами.
– Трансцендентально! – решил отделаться от них Булгаков.
Но не тут-то было.
– А почему-у-у?
Они вцепились, как майские клещи.
– Потому что профессиональные ограничения, – непререкаемым тоном сказал Булгаков и попытался их обойти, но они смело загородили ему дорога и нагло дышали перегаром, должно быть, вспомнив свои замашки одесской гопоты.
Он догадывался, что лунные человеки работают с ним, естественно, втёмную, не раскрывая всех карт, в этом и крылось ограничение познания и градация, в которой ранг у него было явно повыше.
– А-а-а… – всё равно удивился Жорж Петров. – А почему-у-у?
– Ну, заладил камарилью! – в сердцах плюнул Илья Ильф, который был ещё более-менее трезв. – Пойдём водку пить!
– А писатель – умнее? – не мог угомониться Жорж Петров. Топая, как кот Бегемот, вслед за Булгаковым.
– Писатель умнее, – подтвердил Булгаков, вспомнив театр Мейерхольда, нарочно превращенный в руины, чтобы соответствовать духу и времени.
– Ладно… – тупо согласился Илья Ильф, и уже не махал руками как мельница.
– А почему-у-у?
Но это уже был перебор, и они почувствовали, что Булгаков раздражён.
Они тайком совершили манёвр на балкон, где причастились модным «балтийским коктейлем» – смесью водки и кокаина. Булгаков поморщился и обошёл их стороной. Если его и интересовало, то только не кокаин, а – исключительно Вика Джалалова, голубоглазая и черноволосая пышечка, переменчивая в своём естестве, как горный ветер востока, и Булгаков был в восторге от неё и не боялся, как с другими женщинами, подцепить паразитарный рак. К тому же это не Тася, вся из комплексов, завязанная на узлы: это нельзя, туда не ходи, водку не пей; это беззлобность, это порыв, с восхищением думал он, облизываясь, как кот на сметану, и устоять не мог.
Он приметил Вику Джалалову на одной из редакционных вечеринок, куда являлся, разумеется, без Таси, но за весь вечер, сколько ни пытался, так и не встретился с ней взглядом. Яркая, горда и неприступная, как магнолия в горах, она ловко, как оказалось, манипулировала его интересом, и он таял, таял, таял, как кусок льда в июльский полдень на ялтинской набережной.
Зато потом между ними каждые три дня происходили бурные выяснения отношений, которые стали утомлять его, и он понял цену первоначальной неприступности: обычные женские штучки, призванные набить себе цену.
То она грустила ровно целую одну секунду, и глаза её наливались синей тоской, то она безудержно смеялась, наслаждаясь юностью и тёплой московской ночью, то вдруг складывала губки в капризную мину и становилась похожей на грубую матрону, вышедшую на пенсию, то вдруг отбегала на три шага и кричала, протягивая руки в красном маникюре: «Ну, догоните меня! Догоните!» И все шесть комнат Толстого была наполнены её смехом. Её яркий, пунцово накрашенный рот призывно смеялся и звал его поцеловать и насладиться мгновением счастья, и Булгаков был на десятом небе от победы. Вот оно, думал он. Вот! То, что у Вики Джалаловой есть муж, писатель Аполлон Садулаев, который и привёз её из Крыма, его нисколько не смущало. Его смущали чуть-чуть её тяжеловатые ноги и отсутствие грации, свойственной Тасе. Но к Тасе он привык, разменял с ней десяток лет, и она постарела, всё чаще лишая его плотских радостей. Вот и сейчас ему сказал Эдуард Водохлёбов, старший критик из высоко-начальственного журнала Дукаки Трубецкого: «Ваша жена… Хм-м-м… выглядит старше вас»; Булгаков поймал его за руку, вырвал пуговицу с корнем из твидового пиджака, и готов уже было убить, да противник вывернулся, аки змей, и со страху убежал в парк. Булгаков схватил то, что было под рукой – кажется, тупой столовый нож, и понёсся следом, однако остыл быстрее, чем горячее яйцо в кастрюле с холодной водой.
– Не обращай внимания, он дурак, – примирительно сказал более трезвый Юлий Геронимус, отбирая нож и силой уводя его в дом. – Мы его потом поймаем!
Булгаков по-братски умилился его участию в семейных делах, его плоскому затылку с фирменным вихром, и они пошли и выпили дюже много настоящего коньяку и закусили настоящим, крошащимся чёрным шоколадом, который Тася по большому блату достала в «Главпищеторге», у Ренаты-заемщицы.
И Булгаков покорился обстоятельствам. Он прошёл бы мимо, но обратил внимание на страшно литературное выражение, которое услышал из толпы, якобы замаскированное под экспромт.
– «Ты меня никогда не забудешь!» – сказал мне этот… не помню, как его звали… – произнесла высокая, фитилявая, молодая женщина на каблуках.
И с фразой:
– Поз-з-вольте-е-е! – Он легко, как нож, вошёл в толпу, которая моментально расступилась, и увидел задрапированную в шелках.
Это была она, Шамаханская царица, с невинным взглядом негодницы, с миленьким, ещё девичьим, чисто французским лицом и несколько затянутыми, плоскими скулами. В её светлых глазах плавала искристая насмешка, а губы были призывны и доступны. Он моментально купился на её материнские веки. Ему показалось, что она всё знает и всё понимает, и даже больше, но скрывает под маской безумной северной европейской красоты.
Булгаков приподнял её длинные, изящные пальцы с кровавым маникюром, покорные, как все пять змей, и поцеловал каждый из ноготков. Она сцепила ногти и нарочно поцарапала его, смежив веки.
– И правильно сделали, потому что вместо него явился я! – И удивился своей смелости, словно его кто-то тянул за гадкий язык что есть силы.
– Ах, как мило! – сказала она приседая, потому что была выше Булгакова на полголовы. – С кем имею честь?..
Она была прекрасно одета, но намазана, как девка на панели. Булгаков отвык от таких женщин-вамп.
– Лицетворитель, – представился он – Михаил Булгаков, увы, да-а-ж-е не поэт!
Он хотел сказать, что даже не Гумилёв, который был очень и очень дружен с рифмой, дающейся, между прочим, не всем, а избранным Богом, но не сказал из-за стеснения, источником которого была она, а коротко выложил:
– И тем не менее, в прозе я мастак!
Ему страшно понравилась её индейская раскраска. Пусть будет так, сделал он первую скидку, пусть!
– Ах, ах, ах… – произнесла она со стоном, закатывая тёмно-голубые, почти что синие в сумерках глаза. – Мне уже о вас уже все уши прожужжали!
– Кто же? Как же! – холодно нахмурился он, всегда и во всём подозревая подколодную змею, старшего критика, Эдуарда Водохлёбова, который писал в журнале Дукаки Трубецкого, что на Садовой-Триумфальной, разоблачительные статьи на разные тему и был способен на любую подлость.
Но Водохлёбов был далеко, а рядом крутились пьяненькие Илья Ильф и Жорж Петров готовые, если что, заржать по любому поводу. Он взял её под руку и, как приз, увёл в другую комнату, на минуту забывшись, что они, оказывается, давным-давно знакомы, так давно, что казалось, сто лет тому назад они пили на брудершафт. И это моментально их сблизило.
– Ах, я не помню! – увернулась она томно. – Да и какая разница?! – вильнула, как холодная змея, всем своим длинным, изящным телом, затянутым в шелка.
И это была уже не Тася, крепенькая и ловкая, с высокой грудью, а нечто абсолютно противоположное ей, должно быть, даже с большими сосками, которые не то чтобы просвечивали сквозь тонкую ткань красного шёлка, а просто-таки меняя изоморфу пейзажа.
– Настоящая женщина! – умилился он и понял, что с ним знакомятся нарочно, преднамеренно, без стеснения, не скрывая своих целей лечь в постель, и это ему льстило, ведь он ещё даже не издал романа, а Москва уже у его ног.
Ему захотелось, чтобы она сразу ушла, и он бы не горевал и не искал бы её, а пошёл бы и напился бы, аки свинья в компании курносого Илья Ильф и хитрого, как лиса, Жоржа Петрова, но она осталась.
– Можно ли вас называть Ракалией? – понесло его мстительно, с подковыркой, обыгрывая её в природе слов, в которых был дока, супермастером высочайшего класса по звучанию фраз, и ужаснулся от своей же наглости. То, что лунные человеки и даже сам инспектор Герман Курбатов регулярно подтягивали его до определённого уровня, его нисколько не смущало, а, напротив, он присвоил себе все эти качества, обращая их не к литературе, а к женщинам, обретаясь в них, как в духах.
Но как ни странно, Белозёрская проглотила его намёк, словно ничего не поняла.
– Пойдемте выпьем бутылку чая? – предложил он, слегка заплетающимся языком.
– А как же зазноба?.. – как бы невзначай поправила его галстук Белозёрская.
Этот её один-единственный лёгкий, изящный жест стоит всех ухищрений Вики Джалаловой, которую легкомысленный Булгаков успел наречь Рембрандовской Саскией с намёком на бесконечное количество зряшной энергии тела.
Белозёрская с презрением посмотрела на низенькую, крепенькую Вику Джалалову, которая в этом момент изображала опереточную кокотку; и её тонкие, сухие губы в противовес ярким, призывным, пунцовым губам Вики Джалаловой надменно сжались. Это было так литературно, так гротескно подчёркнуто, что Булгаков устоять не мог и обратился к своему «манжету», как к банку памяти, запечатлев словосочетание: «Шамаханская царица» и «Ракалия». Сердце его подпрыгнуло, словно у зайца, попавшего в капкан. Если бы только он знал, что этот свой взгляд Шамаханской царицы и надменный поворот головы вкупе с абрисом голодных скул Белозёрская тренировала уже в течение трёх месяцев, прежде чем лечь с Юлием Геронимусом в постель и заняться любовью, он был бы страшно оскорблён в лучших своих чувствах и одумался бы, но он, естественно, ничего не знал и ни о чём не догадался, а верные, как псы, лунные человеки, даже не предупредили о подлоге. Он не мог этого знать, как всякий честный мужчина, идущий на заклание, и с открытым забралом принял сердечный удар Амура. Сердце его сладостно встрепенулось, и истома пробежала по чреслам.
Впрочем, Белозёрская явно перестаралась: Вика Джалалова, как всякая восточная и страшно горячая в своём естестве женщина, закатила грандиозный скандал, и Белозёрская, наблюдая за разворачивающимися событиями с величавостью властвующей королевы, краем глаза посматривала и за Булгаковым, за тем, как рушится ещё одна иллюзия в его жизни; то-то стоило его в этот момент подобрать ловко и изящно, как щепку из ручья.
Вика Джалалова бегала через всю анфиладу комнат, заламывала руки и кричала на мужа, который носился следом с таблетками диацетилморфина:
– Котик, прими! Котик, прими!
– Да пошёл ты, старый придурок!
Дукака Трубецкой, всё ещё дурно пахнущий, несмотря на десять тысяч ванн и тонны косметики для своего тщедушного тела, тактично шепнула Булгакову на ухо:
– А вы сердцеед восточных женщин!
И Булгакова вдруг передёрнуло. Он вспомнил не очень изящные телеса Вики Джалаловой, её картинные стоны в момент соития, по-детски оттопыренные губки во время засыпания, и ему сделалось противно, как если бы он спал с настоящей морской свинкой.
– Что вы наделали? – укорил он на всякий случай Белозёрскую.
– Я?!! – она надменно и крайне удивлённо посмотрела на него с высоты своих каблуков. – Это вы, по-моему, только что бросили прекраснейшую из женщин Кавказа.
– Не Кавказа, а Крыма, – поправил Булгаков, наблюдая, как Вика Джалалова ловко уворачивается от мужа с его конволютами.
– Ах, какая разница! – отмахнулась Белозёрская. – По-моему, она сейчас выцарапает ему глазки.
И судьба Вика Джалаловой была решена. Булгаков не хотел повторять ничьей судьбы, ему своей было достаточно.
Тася же увидела, что Булгаков напился и словно с цепи сорвался, норовя обольстить всех красавиц пирушки, и тоже напилась до бесчувствия. Булгаков вдруг оглянулся и увидел сидящую Тасю с лицом мертвеца. Он, пошатываясь, отнёс её, пьяную, в слезах, на руках на пятый этаж, на одном порыве вдохновения: вернуться и переспать с Белозёрской тут же, в кабинете Толстого, освежив его гламурный диванчик под неусыпным взором портрета Льва Николаевича Толстого работы большого художника, Ильи Флоренского. Оказалось, что Булгаков, к своему удивлению, был ещё кое на что способен в плане всеобщей мобилизации ресурсов и страстей.
Это не любовь, это – похоть, половое любопытство, думал Булгаков. Но какое! – восхитился он.
В тот вечер Булгаков понял, что перерос Тасю. Это открытие его потрясло и стоило ему пары десятков седых волос и спазмов в печени, потому что перешёл Рубикон жизни, и он от горя напился коньяку до тошноты и вспомнил мадам Гурвич, которая его всегда предупреждала, что алкоголь бывает двух качеств: свежий и несвежий. Мудрая была проститутка, понял Булгаков, освобождая желудок в саду.

***
Он вдруг спохватился, что давным-давно видел Белозёрскую во сне в качестве Шамаханской царицы. Он подошёл и не обращая внимание на суетящихся пьяных: долговязого Жоржа Петрова и курносого Илью Ильфа в разнокалиберных штиблетах, и, конечно же, Дукаку Трубецкого с его вечным запахом протухших яиц, и заявил, как гусар на дуэли:
– Я видел тебя во сне! – Как будто это имело какой-то смысл, кроме сплошных любовных эмоций.
Поглядел твёрдо и уверенно, пытаясь сразить её наповал.
– Не может быть, – вытянулось у неё и без того длинное лицо, – я только вчера приехала, – созналась она.
Она, действительно, ездила в Севастополь. Кто-то ей сказал, что её знакомый Яков Парадзе, пообещавший бриллиантовое колье за ночь любви, объявился там. Но она его не нашла и была печальна и расстроена. А тут Булгаков со своею чувствами! Она через силы позволила себя любить. Таковы были условия договора, иначе Юлий Геронимус ничего не гарантировал.
– Ты хочешь его посадить? – напрямую спросила она давеча.
– Нет, конечно… – начал юлить на голубом глазу Юлий Геронимус.
– Значит, просто опозорить, – догадалась она, – я тебя знаю!
– Понимай, как хочешь, – ушёл от ответа опять же на голубом глазу Юлий Геронимус.
– Я не ошибся! – твёрдо сказал ей Булгаков, хотя в голове у него предупреждающе щёлкнуло, мол, дурак дураком, дураком и помрёшь.
И он даже взбрыкнулся в сторону Рудольфа Нахалова и Лария Похабова, которые вовсю патронировал его в этот вечер и не давали развернуться по части выпивки. Он честно им заявил, что надо ещё написать пьесу для «Художественного театра», а на творческие споры Мейерхольда со Станиславским ему было наплевать. Ларий Похабов поперхнулся, а Рудольф Нахалов повертел пальцем у виска. На этом воспитательная работа закончилась. Они сделали свой заход в качестве менторов и зловеще удалились сквозь толпу.
– Где «там»? – удивилась Белозёрская, растормошив Булгакова, который отрешённо глядел им вслед, и ей сделалось жутко, потому что её заставил врать самый страшный человек – Юлий Геронимус, который одним движением брови мог испортить человеку жизнь. И она даже пожалела простоватого Булгакова, который ведать не ведал, куда сунул голову.
Если бы она знала, что Булгаков его нисколько не боится, а напротив, презирает обстоятельства, в которых давным-давно обретается, она бы страшно удилась, но она ведать ничего не могла и не предполагала ни о чем подобном. Булгаков в свою очередь и думать не думал, что такие расхождение во взглядах имеет огромное значение для семейной жизни. Это он понял гораздо позже, но было поздно.
– «Там»! – сказал он опять твёрдо и для убедительности показал руками.
– А-а-а… – подыграла она, прищурив свои прекрасные серые глаза Шамаханской царицы, которые в темноте делались синими, – я там бываю!
Булгакова, как прежде, мучили «королевские» метафоры, и он метался, как больной от «манжеты», на котором всё записывал крохотным карандашиком, до предмета своей новой страсти. Казалось, в ней заключен весь смысл его нынешнего существования и нет цели достойней!
– Пойдём сегодня спать к Быстровым, у них сестра уехала в Нижний? – предложил он.
– А как же твоя жена? – Вскинула она эти самые синие-пресиние глаза, от которых у него, как мячик, прыгала душа. – Как её?..
– Я не помню, – подыграл он ей с безразличием в голосе, хотя в голове у него, действительно, крутилось одна единственная фраза, «Саратовская Горгия». – Она оказалась глупой и просроченной, – добавил он нараспев к сущей радости тонкой, как берёзка, Белозёрской.
– Я тоже могу оказаться глупой и просроченной? – нахально осведомилась Белозёрская и пребольно ткнула его пальцем в грудь.
– Нет! – твёрдо сказал он, глядя ей в голубые глаза. – Я тебе этого не позволю!
– Как? – гордо покачала она головой, выставив для апломба изящную ногу во французских чулках.
Эти чулки ему долго потом снились, висящими на спинке стула. Единственно, он не знал, что все скандалы были отнесены Ракалией на после свадьбу, когда мужу деваться будет некуда. А пока она была пай-девочкой с глазами радостно глядящими на мир.
– Увидишь, как! – абсолютно серьёзно заверил он и подумал, что для начала надо познакомить её с лунными человеками. То-то будет веселуха, усмехнулся он, но, конечно же, никто не позволил ему этого сделать.
И Белозёрская с ангельским лицом неожиданно согласилась. Булгаков был на седьмом небе от счастья. Его затрясло, как в лихорадке. Они зашли в Елисеевский взяли бутылку шампанского, торт и колбасы и поехали на Тверскую.
Булгаков был так возбуждён, что о шампанском и шоколадном торте, они вспомнили только в три часа ночи.
Он понял, что она любит совращать мужчин, но остановиться уже не мог и понял, что пройдёт идиотский путь форменного кота Бегемота.

***
Юлий Геронимус не мог придумать ничего лучшего, как выхватывать у них из-под пера тексты и печатать их, как горячие блинчики, в журнале у Дукаки Трубецкого, который, кстати, был в диком восторге от нововведения. Но тут случился большой конфуз: сразу три дюжины модных критиков разнесли в пух и прах все главы романа, и наступил мрак кромешной ночи.
Юлий Геронимус схватился за голову и побежал к Булгакову:
– Будь другом, пробегись своим бесценным взглядом по этим опусом. Я заплачу! – заверил он и тут же выдал аванс крупными, хрустящими купюрами.
– Это можно, – с наслаждением согласился Булгаков, забирая всю сумму в карман, – только ты меня дальше в свои планы не впутывая.
И пробежался, невольно оставляя на них всего лишь слабый налёт архаики, которую заготовил совершенно для иного произведения. Он разошёлся, хотя считал роман откровенно слабым и спародированным на вечные одесские темы, но за деньги можно было и покривить душой.
Илья Ильф безбожно картавил и по внутреннему слуху вместо буквы «р» всегда и везде писал – «л». Жоржа Петрова это злило и он говорил:
– Опять ты вместо своей «селёдки» «рыбу» пишешь!
Чем вызывал у Ильи Ильфа гомерический смех:
– Булгаков поправит!
– С чего ты взял?
– А ты что, не знаешь, что твой братик взял его литературным редактором?
У него получилось не «братик», а «бьятик».
– Понятия не имею! – с презрением ответил Жорж Петров.
На следующий день к Булгакову пожаловали литературные рабы: Жорж Петров с коварным лисьим лицом и вечно похохатывающий курносый Илья Ильф.
– Это как понимать?! – решительно заявили они. – Ты выкинул всё самое лучшее!
– Ребята, – обнял он их за плечи, – я убрал все ваши слюнявые банальности и оставил то, что имеет смысл.
– Ты разрушил лучшие наши мысли! – закричали они, как волхвы при виде Христа.
– Учитесь писать отрешённо! – посоветовал он им.
– Ах! – воскликнули они в страшном негодовании, и побежали к Юлию Геронимусу.
– Зачем он Маяковского приплёл?!
– А «Марсельезу» выкинул?! Бедного архивариуса Фунтикова, нашего любимейшего героя, изничтожил?!
Юлий Геронимус выслушал их и спросил:
– Вы ещё кто?..
– Кто?.. – опешили они, поглядев друг на друга.
Илья Ильф в страшном волнении высморкался в большой клетчатый платок. А Жорж Петров раздавил тяжёлую каплю пота, аки мышь, на лбу.
– Вы ещё сопляки против Булгакова. И вряд ли подниметесь до его планки. Вот вы кто!
– Как?.. – моментально сникли они.
– Вы литературные рабы в третьем поколении! Я вам плачу как рабам! Ваш удел уложить фундамент, а стилисты… – Юлий Геронимус даже не покривил душой, – доведут его до ума.
– Да мы!.. – возмутились они, посмев выпятив грудь.
В обычной, цивильной, жизни Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, был настолько сердоболен, что ловил комаров, залетающих в квартиру, и выпускал их на улицу. Но только не здесь.
– Отныне всё, что напишете, вначале несёте Булгакову! – грозно приказал он. – И только после этого мне, иначе…
– Что «иначе»?! – заартачились они, как щенки, у которых прорезались зубы.
Первая слава не прошла даром: они решили, что стали большими писателями.
– Иначе перестану печатать! Сошлюсь на то, что бумага кончилась!
И подавленные его волей они поплелись домой, ругаясь последними одесскими словами и поминая Булгакова и заодно Юлия Геронимуса незлым, добрым матом.
– Нам говорили, что ты гордец! – поймали его литературные рабы в третьем поколении.
– А вы как думаете? – спросил мимоходом Булгаков, снимая пальто и ловко кидая его на вешалку.
– Вообще-то, выглядит скабрезно, – поморщился курносый Илья Ильф. – Словно вы всё время хвастаетесь.
Это был вызов со стороны Юлия Геронимуса, он прятался за своими каторжанами, отсылая их теребить Булгакова, как тушу мамонта.
– Не пишите полиистории, – насмешливо посоветовал Булгаков и с презрением фыркнул, бодро направляясь к своему столу, издавая при этом ещё кучу всяких странных звуков, в которых Илья Ильф, патологический врун, и Жорж Петров, с коварным лисьим лицом, вообще потерялись как котята.
– Как это?.. – наивно удивился Жорж Петров и вопросительно уставился на Илью Ильфа.
Но даже Илья Ильф, местный светило в вопросах литературы, не знал, что это такое. Он поджал губы и сделал удивлённое лицо, но так, чтобы Булгаков, профессор стиля и языка, как они его за глаза саркастически называли, ничего не заметил.
– Не делайте из романа ёлку, – объяснил Булгаков, вздыхая глубоко, как перед прыжком в воду.
Как ещё можно было объяснить графоманам их стратегическую ошибку: не надо пытаться объять необъятное, во всем должна быть оптимальность.
Он учил их исподтишка, а они улучали момент, чтобы присосаться, как щенки к матери. Каждый день у них состоял из сотен и тысяч вопросов. И ясно было, что они набивают руку в профессиональном смысле, наматывая на ус даже то, как Булгаков ест клубничное варенье – ложечкой, подставляя снизу ладонь, чтобы не капнуть на рукописи.
– А-а-а… – догадался более умный Илья Ильф. – В этом смысле?..
– Ну да, а в каком?.. – Булгаков хитро посмотрел на них.
Жорж Петров смутился ещё пуще. Илья Ильф, как всегда, строил из себя гения:
– Всё ясно! Ну так-х… А твои стулья в силе?..
– Я думаю, не только в силе, но и в деле… – пробормотал Булгаков, теряя к ним всякий интерес и погружаясь в повседневную работу газеты.
Они поняли, что больше его ни на что не расколют, и заторопились.
– Да, кстати, по твоею душу звонил Мейерхольд, – словно уронил гирю Илья Ильф.
– Какой Мейерхольд?.. – спросил Булгаков, думая о своём.
Перед ним маячила проблема работы канализации в районе завода «Серп и Молот». Надо было сатирически осветить этот факт.
– Тот самый… – ехидно отозвался Илья Ильф, закрывая за собой дверь, – который Всеволод Эмильевич!
– Ка-а-к! – словно ужаленный подскочил Булгаков, опрокинув стакан с холодным чаем. – Что же вы мне сразу не сказали?!
И «Серп и Молот» пошёл насмарку. А ведь не позвонишь же просто так! Мейерхольд – самый занятой на свете человек в своём театре!
У Булгакова бешено забилось сердце, он сел на телефон и стал молиться на него. И выйти даже нельзя за кипятком для чая с лимоном.
– Не трогай! – закричал он на Катаева, когда он вздумал позвонить по делам.
– Ладно, ладно, – покорно среагировал Катаев (бываю же идиоты) и ушёл в отдел критики, где водились дармовые пряники.
Булгаков остался один. Мейерхольд не звонил. Он не звонил нарочно, чтобы измотать всю душу и низвергнуть в пучину горестного отчаяния. Если, рассуждал Булгаков, это отказ, то мог бы и почтой отправить. Мало ли я таких отказов получал, на всякий случай он посмотрел на полку, где обычно оставляли приходящую почту, но она была пуста. А если не отказ, то тогда – да! Да! Да! Да! Сто тысяч да! Тогда я на коне! – возгордился он самим собой. А с другой стороны, взял и мимоходом позвонил, чтобы не траться на почту. Чёрт знает что! – схватился за голову Булгаков, падая в царство Аида с высоты Олимпа. Я погибну во цвете лет! Нет, так жить нельзя! Он стал шарить водку. Однако, похоже, злопамятный Катаев, унёс её с собой, чтобы доконать Булгакова окончательно и бесповоротно.
– Тебя искал Булавкин, – сунул морду рыжий Арон Эрлих.
– Скажи, я занят, буду через два часа! – закричал Булгаков, поглядывая на молчащий телефон.
– Слушаюсь, ваше благородие! – съязвил рыжий Арон Эрлих и хлопнул дверью.
Господи, стал молиться Булгаков, сделай так, чтобы он позвонил. Мне не надо ничего: ни славы, ни денег, только один его звонок, и я буду счастлив до конца дней своих!
Всё потеряло значение, даже прекрасная Ракалия. С некоторых пор он стал так её называть, ибо делал слишком большую скидку ради её прекрасного тела. Господи! – страдал он, зачем мне эти скидки. Я не хочу никаких баб! Только славы на одно единственное мгновение!
Мейерхольд услышал его и позвонил.
– Насчёт вашей пьесы, – начал он так, словно продолжил прерванный разговор, – мне понравилось, только есть несколько сомнений. Но… если вы сочтёте нужным заглянуть, мы всё обговорим и подпишем договор!
Если бы у Булгакова вставная челюсть, она бы на радостях запрыгала, как жаба, по заплёванному полу.
– Еду! – закричал Булгаков. – Я буду через три четверти часа!
– Ну и ладушки, – вальяжно ответствовал Мейерхольд. – Жду! Жду! С большими надеждами!
Булгаков заскочил в издательство к Юлию Геронимусу:
– Дай в долг пару тысяч!
– У меня нет! – упёрся Юлий Геронимус, нервно шваркая, как крокодил, лапами под столом.
– Сам Мейерхольд звонил! – возбужденно закричал Булгаков, чтобы пронять эту тушу ленивых мозгов.
– Сам Всеволод Эмильевич! – неподдельно ужаснулся Юлий Геронимус. – А зачем?..
– А ты не понял?
– Нет…
– Имею честь будь поставленным в его театре! – выпалил Булгаков, терять терпение.
У Юлия Геронимуса возникло сообразительное лицо, он полез куда-то, чуть ли не трусы, достал мятые и тёплые купюры.
– Держи! От жены прячу, – объяснил он.
– Какой жены? – удивился Булгаков уже в дверях. – У тебя же нет жены?!
– Неважно, – отвернул глаза Юлий Геронимус.
– Ну ладно… – пожал плечами Булгаков и понёсся, но в душе у него осталась заноза от вранья Юлия Геронимуса, и он почему-то подумал о Ракалии, однако сейчас это было неважно.

***
– Ваша пьеса нам подходит! – ещё приятнее огорошил его Мейерхольд.
– Ох! – Булгаков расслабился, чуть ли не как медуза ни солнце.
Они сидели в кабинете, заставленной то ли театральным реквизитом, то ли старорежимным антиквариатом. Сам Мейерхольд выглядел всклокоченным человеком с больной печёнкой и немецким профилем, как на кайзеровских монетах. В потёртом пиджаке с небрежно вшитыми рукавами, видно было, что он не придает значения одежде, а весь устремлён в революцию.
– Только надо подогнать несколько сцен под биомеханику, и вполне, вполне… очень даже свежо и актуально. Нам ещё никто не предлагал таких текстов. Вы первый! Поздравляю!
Его голос с модуляцией, похожая на звук виолончели, мягко прогудел и запутался в рифматонике. Зато губы дёрнулись в несколько этапов, словно он слышал внутри себя мелодию и всецело подчинялся ей.
– А что… с биомеханикой?.. – осторожно, как скалолаз над пропастью, спросил Булгаков.
– Эт-то-о-о… всё нормально. – Смычок ещё не оторвался от струн, и ноты басовито плыли в воздухе. – Я вам покажу, вы поправите. Надо двигаться от внешнего к внутреннему, – объяснил Мейерхольд с натугой, как будто очнулся и вспомнил, для чего пригласил Булгакова.
– Так везде и есть! – погорячился Булгаков, весь в своём молодецком нетерпении, которое он в себе не любил, но не смел изжить из опасения постареть душой и телом.
Мейерхольд успокаивающе улыбнулся своим хищным лицом аспида; всё-таки его профиль, похожий на лезвие топора, сильно нервировал Булгакова. И всё из-за впечатления от театра, который выглядел, как после обстрела артиллерией. Окна выбиты. Внутри гуляет сквозняк. Артисты чихали и кашляли. «Для натуры времени, – объяснил Мейерхольд. – А ещё на сцену будет въезжать грузовик с красногвардейцами, и на их штыках будет играть красное веление времени! Расстрельчик натуральный организуем», – мечтал он, снова убегая в себя, как улитка в раковину.
– Всего пару сцен, поменяете последовательность, чтобы актёры не путались. Я даже не буду смотреть у такого автора… – Мейерхольд сделал многозначительный акцент, – как вы. Я вам полностью доверяю, в отличие от Станиславского.
– Константина Сергеевича?.. – ужаснулся Булгаков, и у него слегка закружилась голова от одних фамилий театральных гениев.
Он представлял богему дружной, единой семьёй, а здесь, оказывается, черти водятся. Вообще, ему разное говорили о театральной жизни. Не во всё хотелось верить. Где-то ж есть островок спокойной жизни? – часто наивно думал он и горько ошибался.
– Да! – неожиданно взбодрился Мейерхольд. – Его самого! Между нами существуют разногласия по поводу, что является первичным! Курица или яйца! Но это неважно! Это к вам не имеет никакого отношения. Сейчас подпишем договор. Получите аванс в бухгалтерии, и у вас пара дней!
– Да я хоть сейчас! Прямо на коленке! – воскликнул Булгаков и вскочил.
– Пара! Па-ра! – очаровательно произнёс своим хищным голосом Мейерхольд. – А пока я начну подбирать актёров и всё такое прочее не менее приятное, – добавил он бархатисто.
И позвонил в производственный отдел, дабы принесли договор, а в кассу – по поводу аванса.
И на Булгакова свалились огромные деньги, которые он никогда не держал в руках; он, как никогда, был безумно счастлив, хотя догадывался, что случайная слава крайне опасна в метафизическом плане. На крыльях любви он полетел в Елисеевский, купил две бутылки шампанского, три коньяка, огромный круг домашней колбасы типа «краковской», конфет немыслимое количество, зефира, ещё каких-то сладостей и в нетерпении понёсся к Ракалии на съёмную квартиру, где его ждали плотские утехи в неимоверном количестве и фантазии на всякие разные темы.
Конечно, Булгаков воображал, что секс – это и есть смысл жизни, немного потёртый, как фронтовая шинель, но ему было всё равно – так он её хотел.

***
– Да, – заметил долговязый Жорж Петров с лицом хитрой и жадной лисицы о том, что их роднило. А Илью Ильфа – особенно в патологическом вранье.
– Надо быть скромнее… – он словно вынырнул из-под взгляда Булгакова.
– Не понял… – удивился Булгаков.
Илья Ильф притащил виски с запахом политуры и был особенно ловок в суждениях.
– Нам ли вас обсуждать? – заявил Жорж Петров, потыкав пальцем в потолок, имея в виду, что для этого есть высокое начальство.
Они делали вид, что побаиваются его. На самом деле, замыслили посмеяться от души и ждали удобного случая.
Весть об удаче Булгаков разнеслась по газете, как пожар в степи, и все приходили и смотрели на него, как на красную китайскую панду, а все, умеющие держать перо, уже стояли на низком старте: тотчас бросились строчить пьесы и аннотации к ним, дабы потрафить тонкому вкусу Мейерхольда и пробежаться по следам Булгакова, дабы заработать революционную славу и большие деньги.
Булгаков, разозлился не на шутку.
– Если я не будите говорить о себе в великолепнейшем тоне и ждать соизволения толпы, то она… – Булгаков неловко повёл пьяной рукой окрест, имея в виду даже околицы Москвы и её запределы, – благородно промолчит, а скорее всего, с удовольствием распнёт вас и забудет как неудачников! – Так что не будьте взаимовежливы, господа! – выдал он им, пьяно елозя тощим задом по стулу.
Его тщательно прилизанная голова с модной стрижкой «помпадур» казалась эталоном удачи. И хотя он выпил уже изрядно, почувствовалось, что он тихо, но верно звереет и сейчас откопает топор войны и опрокинет двухтонный сейф Юлия Геронимуса.
К счастью, до этого не дошло. Юлий Геронимус, которому нужно было выпить три литра водки, чтобы слегка опьянеть, кисло поморщился: Булгаков просто так со своей любимой лошадки не слезет, а будет доказывать своё превосходство всем и вся любыми доступными ему методами, то бишь даже драться, кусаться и лягаться как рысак. Последнее следовало прервать на корню, и он налил ещё по полстакана политурного виски.
– Да мы что?.. – вдруг покраснел хитрый Жорж Петров и вспомнил, что это он как-никак брат Юлию Геронимусу и, стало быть, не так прост, как кажется со стороны. – А твои тексты, – набрался он храбрости, – кажутся очень простыми.
– Циничное стечение обстоятельств, – весело засмеялся Булгаков и посмотрел на Юлия Геронимуса, который беззастенчиво скрутил ему дули.
– Совсем примитивными… – поддакнул вечно ухмыляющийся Илья Ильф.
– А вот хамить не надо! – напомнил им Булгаков, кто есть кто.
Юлий Геронимус давно крутил дули, ещё под столом. Потому что Булгаков его страшно раздражал.
Булгаков это почувствовал, замахнулся, но не рассчитал угол и силу, промахнулся и, как броненосец, лёг носом в салат оливье, который приготовила Тася, чтобы захрапеть самым настоящим образом, аки свинья в грязи.
Его подняли, нежно, как любимую тёщу, и перенесли в уголок, на кожаный диван с большими круглыми валиками и резкой спинкой, где он, не меня позы, проспал до пяти часов вечера.
Всем входящим с вопросом, куда пропал любимый Булгаков, почему не приходит за малиновым вареньем, показывал на него и говорил:
– А вот… – с усмешкой похохатывали Жорж Петров и Илья Ильф. – Снимите шляпу, господа, перед прахом гения!
Однако Булгаков был настолько чист и наивен, что зависть товарищей по перу абсолютно не прилипала к нему. Всё было именно так, кроме славы. Слава свалилась на него, как снег на голову. В газетах появились статьи о его романе и выходящей пьесе. Абсолютно незнакомые люди прямо на улице просили у него автограф в его же книгу и норовили затащить выпить водки в любой на выбор ресторан, а таксисты и извозчики же подвозили абсолютно бесплатно и говорили исключительно о достоинствах романа и о его концепциях. Булгаков стал, аки ангел во плоти. Женщины, красивые, строгие и непорочные, нарочно для него источающие запахи самых разнообразных достоинств, увивались толпами. Но он сказал сам себе: «Ша! Хватит! Нашкодничал! Так можно и скурвиться!» И всем поголовно отказывал, как настоящий семейный джентльмен, которым никогда не был даже в душе от рождения. И в этом качестве представлял большую разницу снаружи и изнутри.
Он моментально купил пять костюмов разного фасона и разного цвета, шитых в «Трехгорной мануфактуре» на первоклассных американских швейных машинках «Зингер», двадцать пять галстуков и бабочек всех расцветок и фасонов, а также – дюжину белоснежных рубашек. Туфли он отправился выбирать сам, не доверяя вкусу Ракалии, и выбрал новомодные, австрийские, из крокодиловой кожи, мягкие, как пух балерины. Купил три пары, и кучу носовых платков. А главное – монокль, как у Лария Похабова. Сфотографировался в ближайшем фотоателье и заказал сто двадцать пять копий, чтобы раздать всем подряд, лихо подписываясь: «М. Булгаков». Год не ставил. Год – подождёт. Останусь вечно молодым, смеялся он.

***
– Ко мне приходил инспектор Курбатов, – обронил между делом Булгаков, чтобы от него хоть сегодня отстали, в день торжества и радости.
– Как?! – едва не грохнулся в обморок Рудольф Нахалов.
Его колени затряслись, а душа ушла в пятки от одной мысли, что они капитально опростоволосились.
Он застал Булгакова с глубокого похмелья в туалетной комнате издательства, где Булгаков скопидомно пил воду из-под крана, как жираф, расставив для равновесия ноги на заплёванном полу. Двухнедельная пьянка сама собой подходили к логическому концу, потому что деньги кончились.
– Этого не может быть… – пробормотал Рудольф Нахалов упавшим голосом, бледнея на глазах, как человек, у которого мгновенно спустили всю кровь.
В его представлении Герман Курбатов приходил только в экстренных ситуациях, когда фигурант собирался повеситься или утопиться из-за творческого малодушия.
Это был признак недоверия к младшему командному составу, то бишь ко всему славному сословию кураторов; по инструкции полагалось донести письменно через канцелярию, но в данном случае их даже устно не соблаговолили известить. Стало быть, акция была тайной, быть может, даже исходила от директории, это означало ухудшение ситуации вокруг Булгакова, ибо у директории было больше информации, которой ни с кем из подчинённых не намеревалась делиться, а только спускала директивы.
– Вот это да! – схватился он за челюсть, словно она была вставная, едва не ляпнув, что Герман Курбатов – хоть и главный инспектор по делам фигурантов, но великий инквизитор, ему ничего не стоит оторвать фигуранту голову для его же пользы, а потом говорить, что так и было.
– Ничего не конец! – гордо возразил Булгаков, твёрдо помня, как к нему отнёсся инспектор, и в шутку брызнул на Рудольфа Нахалова водой.
Впрочем, это стоило ему болезненного спазма в голове. И он страдальчески застонал.
– Ты ничего не понимаешь! – крайне взволнованно закричал Рудольф Нахалов. На лбу у него выступила тяжёлая жила. – Почему ты молчал?! Почему?!
Искренние слёзы сожаления брызнули из его глаз, впрочем, сделать что-то было уже нельзя.
– Я не знал, что это так важно! – нашёл силы хихикнуть Булгаков.
Подумаешь, цаца, решил он уязвить лунных человеков. А ещё ему было весело и хорошо. Слава оказалась очень приятным бременем. Какой дурак от неё откажется?
– Сам главный инспектор! – едва не лишился сил Рудольф Нахалов. Его лицо сделалось бледным, как у покойника. – Ты даже не представляешь, что произошло!
– А что произошло? – беспечно осведомился Булгаков и снова принялся сосать воду из крана.
– Тебе надо срочно! Очень и очень срочно и день, и ночь строчить роман! И прекращай пить!
– С какого перепуга? – с любопытством покосился Булгаков.
Рудольф Нахалов выглядел сам не свой. Обычно маловыразительное лицо недоросля на этот раз источало крайнюю степень нервозности.
– Тогда, возможно, и пронесёт! – разозлился Рудольф Нахалов и пошёл пятнами. – Отныне к тебе не будет снисхождения! Я, конечно, поговорю с Ларием Похабовым, – пообещал он милостиво, как новоиспеченный неофит, – но вряд это что-то изменит.
– А что происходит вообще? – взбеленился Булгаков и оторвался на конец от спасительного водопоя.
Его охватило дурное предчувствие, но на фоне славы это была всего лишь слабая червоточина.
В это момент в туалет влетел Юлий Геронимус. Рудольфа Нахалова он, конечно же, не заметил в силу своей приземлённости.
– Ты что, с самим собой беседуешь? – захохотал он, торжествующе. – Дружище, ты сошёл с ума! У тебя белая горячка! – И потрогал холодный лоб Булгакова.
– Иди к чёрту! – дёрнулся Булгаков. – Ссы и проваливай!
– Не груби старшим! – надул толстые губы Юлий Геронимус и полез в кабинку.
С достоинством вышел, застёгивая ширинку.
– Кстати, дружище, уже третий тираж пошёл в магазины! Полный и безоговорочный успех! Народ, оказывается, всё ещё любит батюшку-царя! За это стоит выпить!
Однако при упоминании об алкоголе, Булгаков позеленел, как крокодил, и его стошнило прямо на фасонные туфли Юлия Геронимуса.
Юлий Геронимус ловко подскочил, уклоняясь от струи, бившей изо рта Булгакова, сделал соответствующий жест у виска, обозначающий, что у Булгакова не все дома, и спешно покинул туалетную комнату.
– Ты знаешь, что происходит? – проявился Рудольф Нахалов со свирепым лицом.
– Пошёл к чёрту! – сообщил ему, Булгаков, мучительно сохраняя равновесие на скользком полу.
Рудольф Нахалов прикрыл нос красным батистовым платком, источающим запах дорогих духов.
– Ты доигрался! Три против одного, что ты произвёл на Германа Курбатова удручающее впечатление. Ты переведён в другую категорию!
Он соврал, конечно, никаких категорий не существовало. Фигуранта просто элементарно вычеркивали из табеля о рангах и ставили на нём жирный крест. Акция была одноразовой: или пан или пропал.
– Какую? – едва мог вымолвить Булгаков, его качало, словно березу в непогоду.
– Безнадёжную! – ещё раз соврал Рудольф Нахалов, чтобы пронять упёртого Булгакова.
Лунные человеки экспериментировали совершенно с разными людьми: что у кого, с кем получится. С Булгакова получался явный результат: и талант у него был, и работал, как вол, и психика у него железная, и «жёлтого» дома избежал, и адаптировался легко и естественно, только конечного результата не получилось. Не был Булгаков суперспособным учеником. Но даже в таком виде он представлял для лунного мира большущий интерес.
– Не думаю! – Удивил его Булгаков.
– В смысле?.. – выпучил глаза Рудольф Нахалов и поперхнулся от своих же глупых подозрений.
Он анализировал ситуацию, пока откашливался. Такого ещё не бывало, чтобы начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов самолично опустился до уровня фигуранта. Как правило, его функция сводилась к общему впечатлению: продолжать или не продолжать сотрудничество? Значит, между Булгаковым и Германом Курбатовым произошло нечто такое, что не вкладывалось в стандартные рамки. Надо было узнать точнее и приготовиться к самому худшему. Однако принимать какие-либо решения без Лария Похабова было невозможно. Лария же Похабова в Москве не было уже третью неделю. Он отбыл в Казань для лечения родственника жены и забрал у Рудольфа Нахалов все запасы энергии. Самое время было слать ему панические телеграммы с призывом срочно вернуться и вразумить самовольного Булгакова.
– В том самом... – как показалось Рудольфу Нахалову крайне тупо высказался Булгаков. – Подумаешь…
Ого, едва не сдал назад Рудольф Нахалов и совсем запутался. Не помогла даже способность читать мысли людей: Булгаков словно был закрыт на все мыслимые и немыслимые шторы. Научился, скотина, обозлился Рудольф Нахалов. Но разбираться в этом не было ни сил, ни времени.
– Пока мы тебя курировали, мы могли всё решить келейно, без лишнего шума, и ждать, – Рудольф Нахалов сделал лицо, внушающее доверие, – сколько надо. А теперь?..
– Что теперь?.. – до Булгакова начало кое-то доходить.
– Теперь, как карты лягут, – стал собираться Рудольф Нахалов, то есть одёрнул пиджак и вытер вспотевшее лицо.
– Ты куда? А я?.. – наконец забеспокоился Булгаков.
– Я к Ларию Похабову, – отвернул морду Рудольф Нахалов. – А ты работай! – и провалился сквозь загаженный пол.
– Свинья не выдаст волк не съест… – высказался ему вслед Булгаков и снова принялся с жадностью хлебать воду.
На душе у него заскребли даже не кошки, а самые настоящие гиены, и он понял, что дальше тянуть с романом, который лунные человеки непонятно почему нарекли странным названием «Мастер и Маргарита», больше нельзя.
Этот долгострой чрезвычайно его мучил. Долг обязывал Булгакова раз за разом безуспешно штурмовать «Мастера и Маргариту». Не хватало как раз того самого, чего он не понимал.

***
Булгаков предложил Тасе жить втроём. Он пришёл и сказал, пряча глаза блудливого кота:
– Если хочешь… конечно, сейчас это модно… даже в Европе… – сказал он, стараясь держать самоуверенно. – Я могу привести её сюда? Отгородим ей угол…
Реально дело не дошло бы до триолизма, о чём он мечтал с вожделением. Ему хватило ума не сообщать об этом Тасе. Но картинки, одна соблазнительней другой, промелькнули у него в голове.
Тася, не медля ни секунды, вспыхнула как мак.
– Нет! – и нервно забегала по комнате, теряя остатки былой грации.
– Но почему нет?! – удивился он, как будто не знал её, свою прежнюю, ненаглядную, но в миг забытую Тасю. – Ей негде жить! – надавил он. – Она ютится по родственникам!
Скидки, которые он делал для женщин, отошли далеко на задний план. Ракалия была неочевидна, как сто двадцать третья любовь, сомнения поселились в нём сами собой, но он отринул их.
– Пусть ютится где угодно! – зло бросила Тася. – Хоть на луне!
– Я не знал, что ты такая безжалостная! – упрекнул её Булгаков, адресуя её к тем временам, когда они понимали друг друга. – Человек погибает!
– Нет! – в бешенстве крикнула Тася и притопнула ногой. – Нет! И ещё раз нет!
Ах, как она пожалела, что отмахнулась от Маши Клубничкиной, которая её предупреждала:
– У этой Белозёрской только ангельское лицо! Но деньги водятся! Я её обшиваю! Она болтлива, как ещё та сорока! У неё есть авто, и она катает мужчин! Катает! Сама! Она не та, за кого себя выдаёт! Она вертит твоим мужем, как игрушкой!
Если бы она вняла её словам, она бы уговорила Булгакова уехать в Саратов! Она бы раскрыла ему глаза на суть вещей! Теперь же поздно: он втюрился по уши и не поверит ни единому моему слову, лихорадочно думала Тася.
Глядя на плачущую жену, увядшую и ссутулившуюся, Булгаков испытал к ней одно-единственное чувство – жалость. Ни о какой любви речи не могло и быть. Его держала только привычка. И эта привычка говорила ему, что можно жить сразу с двумя женщинами. Что тут такого? Пол-Москвы так делает. Что касается скидок, то он плевать на них хотел. Оказывается, приятно быть неразборчивым и порочным, это избавляло от мук совести.
Через неделю он нарочно принёс пахнущий краской экземпляр книги «Белая гвардия».
– Не передумала?..
Тася открыла книгу и прочитала: «Посвящается Любови Белозёрской», отбросила, как гадюку, и влепила ему прямо в лоб каинову печать всех-всех его измен:
– Ты предал меня!
– Я тебя давно не люблю! – безжалостно ответил он ей. – Что толку в нашей семейной жизни, если мы даже не спим вместе!
– Хорошо… – через силы произнесла Тася, – давай разведёмся, и делу конец!
Она ещё на что-то надеялась, на память, на их первую юношескую любовь, на все те мытарства, которые они перенесли вдвоём. Однако Булгаков имел такой неприступный вид, что Тася поняла: всё кончено! Ей стало плохо. До самого развода она пребывала в прострации. В прострации ответила: «Да, согласна на развод без всяких претензий!» В прострации подписала нужные бумаги и в прострации до вечера гуляла в Сокольниках, а потом поехала домой.
Оказывается, Булгаков уже опередил её, забрал все свои вещи и даже чернильницу с пером. К счастью, забыв на «шкапчике» папку с архивными рукописями. Об этой папке Тася тоже забыла. Через месяц она съехала из квартиры на Большой Садовой, чтобы побыстрее вычеркнуть из жизни Булгакова.

***
– Ты зря делаешь ставку на Мейерхольда, – покривился Юлий Геронимус.
– Почему? – простодушно удивился Булгаков, опохмеляясь пивом прямо из бутылки.
– Потому… – выразительно посмотрел на него Юлий Геронимус, мол, дурак, что ли? Соображай!
– Не понял? – упростился Булгаков до безобразия.
Юлий Геронимус тяжело вздохнул: мол, чего взять с дурака. Неделя пьянки не сблизила, а, наоборот, отдалила их.
– Он не будет стоять за тебя горой. Ты кто?
– Ну?.. – с обидой потупился Булгаков.
– Ты никто! – выпятил глаза Юлий Геронимус. – Ты для них три буквы на заборе!
– Я и так знаю…
– В наше время никому нельзя доверять. А ты на что надеялся?
– Я ни на что не надеялся, – ушёл от ответа Булгаков.
Он измучился с пьесой. Его дёргали в разные стороны, требуя несовместимого. К тому же он по глупости взялся за экзотические «Багровые острова» в надежде на «Камерный театр», понимая, что пьеса вовсе не отвечает современности и не будет иметь оглушительного успеха.
– Что тебя примут с распростёртыми объятьями? – осведомился Юлий Геронимус. – За десять лет население изменилось да неузнаваемости. В политике ты наивен! – укорил он Булгакова. – Ты хочешь вернуть старое? Публика шумно ностальгирует! Но старое не вернётся. Поэтому тебя распнут! Как Христа! Как сорок разбойников с большой дороги! Всё будет предельно жёстко. По сути, ты никому не нужен! В театре ты один из многих! Сейчас понабежит толпа. Ты же сам показал дорогу!
– Неужели «Дни Турбиных» так плохи?.. – робко не сдавался Булгаков.
Конечно же, он никому не говорил, что сам Гоголь, хотя и косвенно, но благословил его на Турбиных. Юлий Геронимус не поверил бы, а для остальных это была очевидная сказка сумасшедшего писаки.
– Здесь работает закон больших чисел, – с умным видом разглагольствовал Юлий Геронимус. – К ним пришло слишком много удобных авторов. Появилась иерархия.
– То есть?.. – усомнился Булгаков.
Он разрывался между «Главреперткомом» и невидимыми партийными органами, которые спускали указания.
Он уже знал их формальные выходки: «Главрепертком» отслеживал философию революции, Станиславский требовал драматургического мышления. При этом гимн «Боже, царя храни», при звуках которого зал вставал и рыдал, пришлось выкинуть. Но самое страшное, что ополчился РАПП , и путь в писательские окопы был заказан.
– Да, ты будешь в первом десятке… И этим можно гордиться. Но… если выпадешь, тебя легко заменить, – объяснил Юлий Геронимус. – Публика даже не заметит.
– Но ведь другие бездарные приспособленцы!
Булгаков подумал о лунных человеках, о том, что они плохо сработали. Нужна такая гарантия, железобетонные аргументы, которые ни одна сопля не перешибёт. Он тяжело вздохнул. Если бы он знал, что примет такие муки, то ни в жизнь не связался бы с театром, а просто сел бы, как его друг Вересаев, где-нибудь в провинции, на Волге, и писал бы, и писал бы. Внезапно он понял, что лунные человеки не занимаются политикой, что они плывут по течению, что у них утилитарные задачи общества, а не яркие образы искусства.
– И что теперь?.. – выпучил африканские глаза Юлий Геронимус.
– Я не знаю… – признался Булгаков.
Пьеса уже шла, но ему пришлось по ходу тридцать три раза менять диалоги героев, дабы угодить всем сторонам процесса.
– А я знал! – загремел Юлий Геронимус, как будто со стороны было виднее. – Написать такую вещь, от которой волосы дыбом и комарики дохнут на лету, – с особо умным видом пояснил он и обаятельно улыбнулся.
Всё-таки он иногда выдавал разумные мысли. Булгаков сделалось физически плохо. Юлий Геронимус говорил языком лунных человеков. Стало быть, я никому не нужен, сообразил он, нужны только мои тексты. Ему моментально сделалось тоскливо.
– Всё! Я пошёл! – в отчаянии заторопился он, шваркая ногами, как застоявшаяся лошадь.
– Куда?.. – удивился Юлий Геронимус.
– Работать! – развернулся к выходу Булгаков, его била лихорадка нетерпения.
Он знал. Он видел цель. Иногда хороший друг стоит больше, чем все богатства мира.
– В три часа ночи?! – усмехнулся Юлий Геронимус.
– Напьюсь, пожалуй, – обречённо согласился Булгаков, жалко улыбаясь.
И Юлий Геронимус достал спасительную водку.

***
И вдруг что-то произошло, о чём не говорят в приличном обществе, в котором все всё понимают, но молчат, как заклятые враги. Булгаков помыкался, потыкался и позвонил Мейерхольду без всякой надежды на удачу.
– Вы знаете… – начал Мейерхольд с непонятными паузами, – она ведь была утверждена на самом верху… – Его баритон играл, как на виолончели рондо. – И вдруг нам в секретариат поступил звонок с просьбой пьесу придержать. Я теряюсь в догадках! – признался он в следующее мгновение теперь уже совсем старческим, надтреснутым голосом.
«Главрепертком»! – враг номер один всех, без исключения, авторов, жаждущих попасть на сцену! Булгаков пал духом. Они всё понял: сработали те невидимые механизмы принятия решения, которые невозможно было просчитать. Там, наверху, в правительстве, или рядом завёлся ещё один враг.
– Может быть… у вас есть знакомые, или какие-нибудь весомые связи там?.. – со всё тем же поникшим вздохом спросил Мейерхольд.
Мейерхольд не интриговал против Булгакова. Он мало его интересовал. Ну разве что использовать в своих целях и возвыситься ещё больше? Не велик бугорок, подумал он, рыбка слишком мелкая и костлявая. В свою очередь, Булгаков был настолько осторожен в своих автобиографических справках, что ухватить его, как налима, было не за что, разве что послать разведку в Киев. Но до этого никто не додумался, поэтому и бугорок невысок, догадался Булгаков с облегчением.
– К несчастью, нет… – был вынужден признаться он. – Я уповаю только на вас.
– Увы, друг мой, увы… – в свою очередь болезненно простонал Мейерхольд. – Остаётся только надеяться... – снова иносказательно заговорил он.
– Спасибо, – расстроено сказал Булгаков и осторожно, как змею, положил трубку на телефонный аппарат.
В ту ночь он молился так, чтобы Белозёрская не заметила. Молился углу, страшно жалея о том, что находится не в квартире на Большой Садовой, а чёрт знает где, в общем, там, где лунные человеки не водятся.
И вдруг ему ответили, но не ударом в потолок, а кто-то поскрёбся тихо, как мышь, в большом платяном шкафу, в котором висели вещи Белозёрской, а за спиной, топая, как слон, пробежал кот Бегемот.
Булгаков дико зашептал, оглядываясь в угол, где спала его новая жена:
– Братцы! Где вы?.. Мне край нужна ваша помощь!..
Шкаф подумал и ответил противным голосом одноглазого Лария Похабова:
– Топай в ванную!
Впрочем, Булгаков был настолько взвинчен, что абсолютно ничего не соображал и действовал как робот. Мысль посетить туалет показалась ему абсолютно дикой, но он пошёл, как во сне, имея уже соответствующий опыт «тихих мыслей», и надеяться, в общем-то, было не на что. Однако к его удивлению, на краю ванной в свете умирающей лампочки и в позе крайне раздраженных птенцов сидели Ларий Похабов и Рудольф Нахалов. Лица у них были злыми-презлыми, словно им дали понюхать ладан.
Булгаков на всякий случай сделал изумлённый вид. Но на этот раз они не стали обращать его в свою веру.
– Если твоя жена узнает о нашем существовании… – кисло пояснил Ларий Похабов, – она этого не перенесёт и выгонит тебя в одних носках, – предупредил он его. – А мы не сможем этого допустить. Где ты будешь жить, товарищ? Как ты будешь питаться, товарищ?.. – В его голосе прозвучали юродствующие нотки, и Булгаков проглотил их, как очередную обиду, и в отместку за это не сказал, что написал «Собачье сердце» аж в трёх вариантах.
– Ах! – отмахнулся Булгаков, словно Ракалия, действительно, была в чем-то виновата. – Что мне делать с пьесой? – нервно спросил он, давая понять, что тему жены обсуждать с господами кураторами не намерен.
Он протиснулся внутрь и закрыл за собой дверь.
– Мы договорились… – доверительным голосом зашептал Ларий Похабов и многозначительно замолчал, давая Булгакову возможность переварить услышанное.
– Что нам это стоило, даже трудно представить, – слёзно добавил Рудольф Нахалов с кислым выражением на лице.
– Ой, как я рад! – вопреки им с облечением произнёс Булгаков и перекрестился под неодобрительными взорами кураторов.
Они ещё юродствовали, полагая, что он заслужил худшего.
– Рано радоваться… – отвернул морду Ларий Похабов. – Гарантированный успех года на три, не больше. Потом начнётся помойка из общественного мнения.
– Тебя будут вызывать на диспуты… – не удержался Рудольф Нахалов.
– И возить мордой по грязи. – добавил Ларий Похабов.
– За то, что ты такой умный! – иронично уточнил Рудольф Нахалов.
– Да ладно….
– Что даже не допишешь роман… – Рудольф Нахалов не успел его назвать, заработав тычок от Лария Похабова.
Оказывается, им запрещено предсказывать будущее, сообразил Булгаков.
Этим занимались другие ведомства, которые действовали втёмную. Трудный случай, типовые решения абсолютно не годятся, обречённо думал Ларий Похабов, ища выхода. Ему было жаль Булгакова, но кардинально помочь он ничем не мог, Булгаков сам должен был написать свой злополучный роман, вокруг которого всё и крутилось-вертелось, и войти в историю литературы, всё остальное чушь, наивность и заблуждения.
– Так что вы, господин хороший автор, выбрали не ту тему! – веско сказал Рудольф Нахалов.
– И не в то историческое время, – подытожил Ларий Похабов.
– Вам бы жить лет на пятьдесят позже, – посоветовал Рудольф Нахалов.
Булгаков тяжело засопел и хотел возразить в стиле азбучной истины, в том смысле, что лично они не написали ни одного произведения и даже не понимают, каково это тянуть творческий воз, и что обычно новички пишут то, что ближе и понятнее. Ближе всего был Киев с его гражданской войной. Хотя, конечно, это было слабое оправдание, не стоящее стилиста, каким он себя представлял. Стало быть, я ещё не стилист, с горечью подумал Булгаков, и не понимаю стратегии и тактики романа?
– Вот именно, – укоризненно повёл бровями Ларий Похабов, давая понять, что надо писать «Мастера и Маргариту», а не какие-то там традиционно ностальгическо-сентиментальные романчики о гражданской войне, которая давным-давно всем надоела и опротивела до такой степени, что скоро плеваться начнут.
На мгновение Булгакову стало совсем плохо, он сообразил, что ни о каких трилогиях, как у Толстого, не может быть и речи, просто времени реально не хватит. Нет времени, не дарят его запросто так, с барского плеча. Эх, надо было бежать в Париж, даже несмотря на те обстоятельства, которые случились со мной на Кавказе, с горечью к неразумной судьбе, подумал он, однако, понимая, что это не спасение, а сплошная утопия: в Париже у него тоже ничего не получилось бы. Планида не та, думал он, планида...
– А с кем вы договорились?.. – нашёл силы уточнить он.
– С самым главным… – простовато ответил Рудольф Нахалов и покривился, мол, тебе, смертному, лучше не знать.
И Булгакова почему-то подумал о «Главреперткоме», который вдруг сменил гнев на милость. Но Ларий Похабов так презрительно сморщился, что Булгаков решил, речь идёт о боге. О ком ещё может в таком контексте судьбы? – подумал он. И признаться, был разочарован. Бог для него был абстрактным понятие, он не спасал и ни в чём не помогал, ставку на него делать было глупее глупого.
– С самым главным?.. – кисло уточнил он и подумал, что теперь уж точно дело дрянь.
Колени у него ослабли. Руки затряслись. Это было конец: когда договариваются с богом, то следующая инстанция предсказуема: гроб, могила и рыдающая вдова. В роли вдовы он почему-то представлял Тасю, а не Ракалию.
– С ним самым, – синхронно кивнули они оба с таким видом, будто для них это было плёвое дело.
– Ну… и… как он? – пренебрежительно спросил Булгаков, словно речь шла об общем знакомом, с которым все на короткой ноге.
– Парочка внушенных мыслей, – неожиданно фривольно высказался Рудольф Нахалов. – То да всё… Стандартная схема. Утром он проснётся и переложит пьесу из папки с отказами в папку с важными делами. В обед он её прочтёт, вызовет секретаря и разрешит играть, – как о решённом, перечислил действа Рудольф Нахалов. – Особенно ему понравится Мышлаевский.
– Кто «он»?.. – тупо спросил Булгаков, ничего не соображая, но понимая наконец, что речь явно идёт не о боге.
Мышлаевский между тем ушёл к белым и был антиподом Тальберга. Кого он может интересовать?..
– Сталин… – на всякий случай тихо, чтобы никто не услышал, ответили они ему хором.
– Сталин! – моментально охрип Булгаков.
В ликовании он едва не рухнул ниц на заплёванный пол, чтобы исцеловать его до умопомрачения.
Сталин! Самый великий и всемогущий человек будет читать его пьесу! Может быть, и роман заодно. Это показалось Булгакову значимее, чем какое-то абстрактный, хотя и тоже всесильный бог. Сталин – это конкретно, предметно и реально!
– Но… не вздумай даже похвастаться перед кем-либо, – предупредил его Ларий Похабов. – В этом случае мы не поставим за тебя и червонца. Понял?
– Понял! – оторопело кивнул Булгаков, лупая от волнения, как сова, глазами.
Стало быть, бог здесь ни при чём, тупо подумал он, не имея сил даже радоваться.
В тот же злополучный момент в ванную забарабанил Ёшкин-Трешкин из восьмой комнаты. Человек вздорный и драчливый, живущий за счёт мусорных свалок. Не то, чтобы Булгаков его боялся, но драться в три часа ночи, чтобы разбудить всю коммуналку, не было никакого резона, поэтому он спустил штаны.
– Сука, писатель! – зло зашептал в дверь Ёшкин-Трешкин. – Открывай! Нечего жечь по ночам электричество!
И дёрнул дверь. Хлипкий крючок соскочил с хлипкой петли, и дверь распахнулась. Ёшкин-Трешкин сунул нос в ванную комнату, предварительно зажав его пальцами, хотя внутри почему-то пахло окалиной, и увидел Булгаков, сидящего на стульчаке с газетой в руках.
– Ну… чего тебе?.. – спросил Булгаков назидательно, – у меня понос! Три дня маюсь.
– Пардон! – пробормотал сконфуженно Ёшкин-Трешкин, – пардон… – и вежливо прикрыл дверь.

***
Ракалии неосознанно становилась в позу драчуньи: «Со мной лучше не связываться! В гневе я страшна!» И Булгаков порой был бит ею совсем нефигурально, потому что дать женщине сдачи считал ниже своего достоинства.
Она начала устраивать ему скандалы. Чем я плох? – с горя расстраивался Булгаков. Ночую дома. Не пью. Не курю. Сидю пишу романы.
Но Ракалию это не устраивало. Она просто не понимала его в силу женской логики.
Первый скандал она ему закатила, найдя в прихожей Тарновских билет в синематограф, и обвинила Булгакова в том, что он де шляется один, развлекается, может быть, даже с дамами лёгкого поведения, которых полным-полно в Москве.
Скандал уже есть, а причины ещё нет, сообразил Булгаков и стал оправдываться:
– Лапушка, я без тебя и шага не ступаю…
В душе у него что-то перевернулось и он попытался это что-то забыть и затолкать куда-то поглубже, чтобы оно не убивала новой, открытой, честной любви; и на какое-то время это ему удалось ценой огромнейших уступок своему честолюбию.
– Ах! – театрально заламывала руки Белозёрская с ангельским выражением на лице, – я так и знала, меня предупреждали, что ты неверен! Что женщины для тебя всего лишь эпизод в карьере писателя!
Это была чистейшей воды инсинуация, злобная выдумка, достоянная лишь таких тонких и плоских, как у Ракалии, губ, наблюдал с холодной душой Булгаков.
На Юлия Геронимуса и на других мужчин, такие сцены производили неизгладимое впечатление, но только не на Булгакова, любителя препарировать чувства, это была его территория, его вотчина и его владения, которые никто другой не знал лучше, чем он. Поэтому Ракалия проигрывала в априори.
– Люба! – напомнил он горячо, – ты моя преданная жена, я твой преданный муж! Об чём разговор?
В ответ она с насмешкой на прекрасных польских устах исхлестала его по впалым щекам и закричала:
– Я ухожу!
Распахнула шкаф и принялась выкидывать из него вещи. В первую очередь полетели все пять прекраснейших американских костюмов, сшитых в Германии, а на самом деле – в «Трехгорной мануфактуре», затем уже рубашки, галстуки и бабочки. В порыве вдохновения Ракалия потопталась по вещам и даже начала рвать один из костюмов, синий в тёмную полоску, который особенно нравился Булгакову, но вошёл вальяжный профессор Тарновский, тряхнул своими мхатовскими кудрями, плотно закрыл за собой дверь и сказал:
– Это мой билет! Это я вчера тайком от Зины… – он оглянулся на комнату, где его жена вязала носки, – зашёл после работы в синематограф и немного развеялся.
Тарновский Евгений Никитович был интеллигентом в третьем поколении, в его кабинете висела картина Фалька «Красная мебель», на которую Булгаков часто приходил смотреть за разговорами и рюмкой коньяку.
Тарновский жалостливо сморщился в угоду Белозёрской, мол, чего ещё можно взять от этих кривеньких и неразумных мужчин, все они одинаковы, шалопаи!
– Но вот видишь! – помог ему Булгаков и сделал наиглупейший вид идиота: давно уже выяснилось, что Ракалия не верила в его гениальность, можно было больше не маскироваться.
– Всё равно! – отрезала Белозёрская. – Не сегодня, так завтра!
У неё случались приступы ожесточения «против всех».
Булгаков набрал воздуха, чтобы ответить как можно весомее, в том смысле, что он не виноват, что всё благополучно разрешилось и нет повода к ссоре, но голова была пуста, как тщательно выскребленный котёл.
– Не надо ссориться из-за меня, – важно, а главное, крайне спокойно, воззвал профессор Тарновский, – я возьму билет и во всём признаюсь Зине. Я уверен, она будет только рада, что я отдохнул лишний раз от трудов праведных! Она меня простит! А вы помиритесь! Вам надо съездить куда-нибудь на воды, – посоветовал он на минорной ноте. Михаил Афанасьевич много работает, да и вам, душа моя, надо развеяться.
– Ну вот и всё благополучно разрешилось… – поддакнул было ему Булгаков.
– Какие воды?.. – брезгливо спросила Белозёрская, напомнив откуда она прибыла вечерним поездом «Москва-Париж», где много чего навидалась. – У вас вод ещё нет. Это вам не Германия! А о дансинге вы не имеете ни малейшего понятия! – упрекнула она их.
Булгаков страшно покраснел: жена, ничуть не стесняясь, приоткрыла третьему лицу свои тайны. Это было не то, чтобы плохим вкусом, это было полным атрофированием чувства самосохранения, потому что дансинг в Европе был местом разврата. Ну ходила и ходила, не надо кричать об этом на каждом углу.
– Есть Крым… – растерялся от её напора профессор Тарновский. – Я могу достать билеты…
С билетами, действительно, было туга. Поезда в Крым ходили через пень колоду, и чья-либо помощь считалась великим благом.
– Какой Крым! – сорвалась Белозёрская. – Мы разводимся! У нас семейный кризис. Нам жить негде. А здесь десять костюмов! – Она с ожесточением потопталась ещё немножко.
У неё ещё была одна странность: она старательно изображала нищую студентку, однако порой выдавала Булгакову на мелкие расходы то тысячу, то пять тысяч, а то – и десять. Однако Булгаков, по обыкновению занятый литературой, не обращал на такое мелочи внимания, хотя, конечно же, отметил эту странность, полагая, что они проедают остатки парижские деньги. Но жить всё равно было негде.
На её крик заглянула Зина, вся в кудряшках блондинки:
– Что случилось?..
– Да вот… билет… – удручённо объяснил профессор Тарновский.
– Это наш билет, – сказал она, – я сама иногда одна хожу в кино, когда у Евгения Никитовича много лекций. Что здесь такого? Это Москва, детка! Миритесь, и идём пить чай!
– Плевала я на вашу Москву! Я сейчас соберусь и уеду в Париж! – молвила разгневанная Белозёрская.
– Ну ладно! Хватит! – счёл нужным повысить голос Булгаков. – Никуда ты не поедешь. У тебя паспорта нет!
Заграничный паспорт Белозёрской, действительно, был давным-давно просрочен и валялся где-то в платяном шкафу под кучей белья.
– Я пойду спать к Ильиным! – театрально вскинула руку Белозёрская, указывая совсем в другую сторону, как большинство женщин, не ориентируясь в городском пространстве.
Ильины жили на Пречистенке, хотя и недалеко от центра, но были максимально уплотнены. К тому же у них был грудной ребёнок.
– У Ильных нет места! – веско сказал Булгаков, забирая чемодан и ставя его в шкаф.
Его поразило, что Белозёрская не испытала муки раскаяния, а была непримирима, как японский катана, который победоносно сверкал в момент удара. Я стану её сакральной жертвой, обречённо подумал он, ибо вернуться к Тасе не могу, а уйти реально некуда. Придётся признать свой крах, до конца дней быть мишенью для ядовитых шпилек и сделаться последним из последних подкаблучников; впрочем, и Тася воспользовалась бы моментом. И он почувствовал себя между Сциллой и Харибдой.
Однако все его горестные мысли перебил великолепный Тарновский:
– Как пояса концы – налево и направо расходятся сперва, чтоб вместе их связать, так мы с тобой: расстанемся – но, право, лишь для того, чтоб встретиться опять! Так! Миритесь, мои друзья, миритесь! И идём пить чай с коньяком.
– Прямо здесь и сейчас?! – вскипела напоследок Белозёрская, и её вздорный носик с раздвоенной косточкой на кончике стремительно вознесся в зенит.
Булгаков аж перекосило. Он совершенно не ожидал столько экспрессивности от Ракалии и наивно сделал огромную скидку на то, что это никогда больше не повторится при его жизни.
– Да! Прямо здесь и сейчас! – подтвердил всеопытный профессор. – И будь снисходительны друг к другу! Жизнь коротка! Увы!
– Ах, вашими устами, Евгений Никитович, только бы мёд пить! – непримиримо молвила Белозёрская, но вдруг смягчилась окончательно и бесповоротно. – Всё! Хватит кукситься! – схватила Булгакова за руку, – идём чай пить! – и потащила кухню.
Одного Белозёрская не заметила: Булгакова перекривило так, словно он проглотил каракатицу. Он вдруг понял, что она обычная, жёсткая баба, прагматичная до мозга костей, и что её просто мучает секс, которого у неё было слишком много и который он принял за безумную любовь, поплатившись за это свободой. А потом секс кончился, кстати, вместе с деньгами, и начались проблемы.
Булгаков сказал сам себе: «Обычная самка в эволюционном тупике».
Позже, всякий раз после очередной ссоры с Белозёрской Булгаков думал в огорчении: «Я не верю в будущее, будущего для меня нет! Я не знаю, почему. Мир в будущем мне не принадлежит, это иллюзия». И стал писать иллюзию, великую иллюзию под названием «Мастер и Маргарита», которой идеализировал себя, Ракалию и окружающий их мир.

Глава 8
Москва 30-е. Гэже-Маргарита

Чета Самойловых, инженеров «Мосгорсвета», была весьма счастлива, получив по распределению большущую комнату с тремя окнами, выходящих на Большую Садовую, и затеяла генеральную уборку.
– Тимоша-а-а… – ласково позвала супруга Аня.
– Да, мой свет! – спешно прибежал с кухни Тимофей Самойлов, в фартуке и в муке с головы до ног. – Что-то случилось?..
Аня была на пятом месяце беременности, и он запрещал ей носить тяжести и лазать на всяческие антресоли, пусть даже они трижды пыльные.
– Смотри, что я нашла, – сказала Аня, стоя на табуретке, и подала ему толстую папку.
Аня принадлежала к классу степных женщин, и волосы у неё торчали из-под гули во все стороны, как солома, а лоб был мокрым от пота.
– Интересно… – искренне удивился Тимофей Самойлов и счёл нужным сделать замечание, помогая ей покинуть шаткую табуретку: – Я же просил тебя, поберечься, не лазить по верхам. А если бы ты упала?
– Ну не упала же, – обескуражили его жена и полюбопытствовала. – А что там?..
Тимофей Самойлов развязал тесёмки и открыл папку:
– Что за ерунда?..
– А… – наморщила задорный носик Аня, – соседи говорили, что здесь жил большой писатель. Надо вернуть. И не читай, это неприлично! Вдруг это письма?
– Это роман! – открыл ей глаза Тимофей Самойлов. – «Мастер и Маргарита». Я никогда такого не читал. Очень интересно… Очень…
Тимофей Самойлов был книгоманом и считал себя начитанным человеком, он читал всё подряд, от объявлений на заборе и инструкция по технике безопасности для силовых установок до новомодного романа «Человек-амфибия» с его жарким, аргентинским летом и синим-пресиним морем, точнее, океаном.
Он произнёс вслух первую строку:
«Весной 1943 года Воланду Степану Степановичу катастрофически не везло…»
Почти как мне, весело подумал Тимофей Самойлов, который никак не мог отремонтировать немецкий селеновый выпрямитель за отсутствием деталей, и его постоянно ругало начальство. Но Тимофей Самойлов нелегально договорился с другой районной подстанцией, и ему на днях за бутылку водки должны были принести два селеновых элемента.
– Ну, что там?.. – зевая, спросила Аня.
Она много и часто спала и была рассеянной, как большинство беременных женщин.
– Фантастика какая-то, – нервно отозвался Тимофей Самойлов, дёрнувшись, словно прикоснулся в фазе двести двадцать вольт.
– Фантастика?.. – удивилась Аня, как будто фантастика была чем-то из ряда вон выходящим. – А ну…
Обычно она читать не любила. Не было у неё сроду такой привычки, а здесь пробрало: всё-таки живое, написанное чернилами.
– Подожди… интересно… Воланд – это из доктора «Фауста»… – проявил свои познания в Гёте Тимофей Самойлов.
– Тима иди… иди на кухню! – непререкаемым тоном приказала Аня, – суп сбежит, что мы будем кушать?! – и показала взглядом на наметившийся животик.
– Да, моя королева! Да! – счастливо воскликнул Тимофей Самойлов и убежал. – Потом расскажешь!
Аня вдруг страшно захотелось спать, однако она пододвинула к себе лампу, чтобы лучше видеть, и прочитала:
«Итак, весной 1943 года Воланду Степану Степановичу страшно не везло…»
У Ани мороз пробежал по спине, а сон как рукой сняло, потому что она никогда такого не читала.
«… при вызове на аварию ему не хватило резиновой уплотнительной шайбы, и он поставил картонную, густо смазав её солидолом…»
Прям как в наше время, подумала Аня, интересно!
«А среди ночи она возьми да и размокни от давления, и квартира депутата Фаланда оказалась залитой кипятком по щиколотку. Пока прибежал дежурный водопроводчик, пока то да сё, убытку на пять тысяч рублёв, посчитал домоуправитель Ружейников и поставил на гербовом бланке подпись и фиолетовую печать. Хотя надо было – синюю, потому как фиолетовая краска быстро выцветала. Но и так сойдёт, махнул рукой домоуправитель.
Бланк пошёл по инстанции, и Воланда вызвало начальство.
– Как же так?.. – спросил Козицкий, начальник участка, маленький, юркий, с синими пятнами на лице от врангелевской шрапнели, полученной на крымском фронте. – Сколько мы вам под расписку выдаём немецких уплотнительных шайб?
– Семь в день… – вопросительно повернул руку Воланд и хотел добавить, что этого на большой Яузовский район явно маловато, но постеснялся: начальству виднее, на то оно и начальство.
– Целых семь! – поднял тонкий, изящный палец эстета Козицкий. – Ты уплотнительные шайбы все по делу использовал? А то я знаю вашего брата! – намекнул он.
Обычно в конце дня, если у бригады оставалось неизрасходованными две-три уплотнительные шайбы немецкого производства, считавшиеся особенно качественными, их толкали местным умельцам, а на вырученные деньги пили пиво в сквере «Зарядье» над Москвой-рекой. Но в этот раз всё было по-честному: Воланд на предыдущих вызовах использовал все до единой и даже нервничал по этому поводу, а вдруг авария, хотя до конца смены оставалось каких-нибудь полчаса, и всё должно было обойтись, но судьба не пронесла.
– А это был восьмой вызов, – упавшим голосом сказал Воланд, боясь, что ему, как всегда, никто не поверит.
– Правильно, восьмой, – согласился Козицкий. – А ты вместо того, чтобы заскочить и взять ещё одну резервную уплотнительную шайбу, побежал на объект с пустыми руками.
– Так авария ж была, – попытался объяснить Воланд, – а у местного водопроводчика подходящего ключа не было, чтобы магистраль перекрыть.
Но его уже никто не хотел слушать. Дело докатилось до высокого начальства, управляющего трестом Чернокова Бориса Львовича.
– Деньги надо вернуть! – строго заявил управляющий Черноков, бывший рубака из «Первой конной». – Иначе пойдёшь под суд! – И дёрнул щекой.
У него был нервный тик от контузии, который донимал его в минуты волнения.
– Ага… – поддакнул предатель Козицкий, который мог не составлять акт сразу, а потянуть пару дней, глядишь, и дело само собой рассосалось бы.
– Я под суд не могу… – прошептал, зеленея от волнения Воланд. – У меня дети… Оля и Валя и жёнушка Ангелинушка…
– Да я понимаю, дорогой товарищ… – смягчился управляющий Черноков. Его большой, круглое лицо, от волнения налилось кровью. – Акт уже составлен?..
Акт был не только составлен, но и зарегистрирован в толстой амбарной книге.
– Составлен… – обречённо кивнул Воланд.
– Депутат не отступится? – давил Черноков, наливаясь ещё больше, как спелый арбуз.
– Не отступится, – согласился Воланд и едва не подставил шею, как под петлю.
– Ну вот видишь… – развёл руками Черноков. – Иди ищи деньги, – посоветовал он. – У тебя сутки! – И схватился за щеку, потому что она дёргалась, не переставая.
Это был приговор, и Воланд обречённо побрёл домой. Был девятый час вечера. Горели редкие фонари, и деревья казались голыми, хотя был месяц май, и радостные, зелёные листочки лезли изо всех щелей.
Где я деньги возьму? – горестно рассуждал Воланд. – Где? Это моя годовая зарплата!
Жёнушка Ангелинушка, как он любил её называть, накинулась с полуоборота. Мол, ты мне надоел хуже редьки, у тебя судьба хромая (и всё такое), я с тобой не живу, а маюсь (и всё такое). И дети маются, и мама – тоже. В общем, не муж, а один сплошной убыток. Тёща у него была золотая: Вера Николаевна, слова поперёк не скажет, только в «метрострой» как бы ненароком заталкивала, там денег поболее платят, а здесь внезапно поддакнула, мол, пора и честь знать, попользовался, хватит. То есть тонко намекнула, чтобы дочка подала на развод и другого нашла, у которого и квартира с видом на Кремль, и зарплата, не чета нынешнему, то есть Воланду.
– Лучше бы ты на колчаковском фронте сдох! Топай к Элеоноре! – сорвалась на крик жена.
Воланд сообразил, что развод отменяется или хотя бы отдаляется на неопределённый срок, и ему немножко полегчало.
Элеонора Михайловна была местной гадалкой высоких полетов, за ней даже из Кремля три раза машину присылали. Умела заговаривать боль, лечить бесплодие, а главное, менять судьбу.
Элеонора Михайловна жила в высотке на набережной Яузы, в доме с колоннами и тремя фонарями над входом. В тот памятный вечер один из фонарей не горел.
Воланд поднялся на третий этаж и позвонил в тридцать третью квартиру.
– Вам кого? – открыла дверь Хаткина Свет-Наташа. – А-а-а… это вы… – узнала она его тоном осуждения.
И Воланд понял, что вести в Москве разлетаются со скоростью степного пожара. Он представил себе заголовки: «Водопроводчик третьего разряда, Воланд, однофамилец известного гётевского Воланда, попал под суд за нерадивость и нарушение технологии», и тому подобное, не менее обидное, но созвучное слову: пожизненная катастрофа пожизненного неудачника.
Хаткина Свет-Наташа восходящая звезда в поэзии, её хватили Бабель и Демьян Бедный, служила у Элеоноры Михайловны секретарём-референтом. У неё было бледное, как мука, лицо, с горящими, словно угли на бумаге, чёрными-пречёными глазами. Вместо волос у неё была пакля из рубленых локонов разного цвета, а на левой руке она носила кольцо разведёнки.
На шум в атласном халате небесного цвета выплыла дородная Элеонора Михайловна. Большая, усатая женщина, с остатками былой красоты на лице, всё ещё грациозная и подвижная, с живым умом в глазах.
– О-о-о… батенька, да на вас лица нет! Знаю, знаю ваше горе… – заговорила она басом. – С утра жду… – доверительно поведала, как самому близкому человеку. – Пойдемте-ка… – и повела его, горемычного, через анфиладу комнат вглубь квартиры.
Воланд воспрянул духом. Последние три года с ним никто так участливо не разговаривал, даже жёнушка Ангелинушка в минуты соития.
Элеонора Михайловна привела его в чертоги, полные мистических атрибутов: черепов, гадательных шаров всех размеров и цветов, горящих жарких свечей и тлеющих индийских палочек в мраморных колоннах. Под ногами крутился чёрный-пречерный зеленоглазый кот, от которого во все стороны сыпались искры.
– Вижу, вижу… – вдруг завыла Элеонора Михайловна, – печать смерти на вашем лице.
Воланд испугался и кинулся бежать.
– Да не вашей! – остановила его в дверях Элеонора Михайловна. – А неизвестно чьей! Но точно – не вашей. Сидите, а то не получится!
– Фу! – выдохнул воздух Воланд, вернулся, чтобы плюхнуться на жёсткий стул и вытереть смертельный пот со лба.
– Сеанс семь рублей! – заявила Элеонора Михайловна басом.
Чёрный кот прыгнул ей на колени и уставился на Воланда, как светофор в тумане.
– У меня только четыре… – покопался в карманах Воланд.
– Наташенька… – перекатывая камушки в горле, позвала Элеонора Михайловна. – Детка-а!..
И Воланд решил, что его сейчас выставят за шкирку к едрене-фене, и впервые пожалел, что в своё время не учился, а пошёл в рабочий класс. А если бы выучился, сидел бы сейчас главным инженером в конторе и акты бы пачками выписывал бы и горя не знал, тоскливо подумал он, с испугом поглядывая на тёмные углы, где скалились черепа туземных аборигенов с острова Борнео.
В комнату вошла бледнолицая, как смерть, Хаткина Свет-Наташа.
– Детка, – попросила низким голосом Элеонора Михайловна. – Не в службу, а в дружбу, одолжи нашему пациенту три рубля. Он вернёт не позже завтрашнего утра.
Воланд хотел возразить, что жёнушка Ангелинушка ни за что денег не даст, скорее, из дома без штанов выгонит, а занимать на работе западло. Он и так уже бригаде сто рублей должен.
– Хорошо, Элеонора Михайловна, – ехидно, как показалось Воланду, среагировала Хаткина Свет-Наташа, – у меня как раз остался лишний трояк, – и положила деньги перед Воландом.
– Итак, на что будем гадать, на удачу или судьбу? – поинтересовалась Элеонора Михайловна.
– Конечно, на судьбу, – вспомнил Воланд зловещие увещевания жены.
– На судьбу надо зарок сказать.
– В каком смысле?.. – удивился Воланд.
– В прямом, – категорически молвила Элеонора Михайловна.
– Клянусь, что больше никогда не буду толкать налево немецкие уплотнительные шайбы, – дрогнувшим голосом поклялся Воланд.
– Так, хорошо, – деловито кивнула Элеонора Михайловна, взялась за карты Таро и под слова: «Покажи нам князь тьмы и бездны всё-всё, что было, что есть и что сбудется, да не прогневи небесные силы, а воздай нам по честным заслугам», стала раскладывать по три карты.
Сразу, как назло, пошли младшие арканы: «жезлы», «мечи», «чаши» и «пентакли».
– И идут, и идут… – несколько удивилась Элеонора Михайловна, продолжая раскладывать карты дальше. Надо было, суеверно подумала она, хорошенько потасовать, – но это всё пустые хлопоты, – объяснила она Воланду. – Ты в это не верь и водку с горя не пей. У тебя же хорошая работа? – стала она его расспрашивать, чтобы заговорить зубы.
На самом деле, у неё в жизнь такого расклада не случалось – чтобы одни младшие арканы, и ни одного старшего.
– Хорошая, – отозвался, как из другого мира, Воланд, абсолютно ничего не понимая.
– А главное, доходная, – добавила со знанием дела Элеонора Михайловна.
Чёрный-пречерный кот фыркнул, и от него во все стороны полетели искры, словно из-под колес трамвая, если на них пролить масло.
– Что вы!.. – ужаснулся Воланд, удерживая себя, чтобы категорически не замахать руками от возмущения. – Я с жильцов ни-ни… по трояку не беру… – промямлил он, цепенея, как шишка на морозе, – нам это категорически запрещено!
Он никак не ожидал, что карты сразу выведут на чистую воду, и нехорошо подумал об своей Ангелинушке, которая подвела его под Афонский монастырь.
– И правильно, товарищ, – баском согласилась Элеонора Михайловна, – в наше светлое время это безнравственно и опасно.
Давно должны были пойти старшие арканы, и Элеонора Михайловна с нетерпением ждала их, чтобы утешить Воланда, однако младшие всё не кончались и не кончались. И вдруг, на тебе, пустые хлопоты вначале закончились «солнцем», а потом – «смертью».
Элеонора Михайловна, в изумлении коротко взглянула на Воланд. Он сидел ни живой, ни мёртвый и сильно побледневший, как якобинец перед гильотиной.
– Вы, главное, не бойтесь… – заволновалась она, готовая, если что вернуть Воланду его четыре рубля. – «Солнце» и «смерть» – это ещё не нестоящая смерть.
– А какая?.. – выдавил из себя Воланд.
– Это, товарищ, большая удача, – начала заговаривать ему зубы Элеонора Михайловна. – Значит, в вашей жизни вначале всё сбудется. Все ваши мечты и надежды. А главное, жена вас будет любить ещё крепче...
– А потом?.. – спросил он наивно, разглядывая её редкие, женские усики под большим носом с бородавкой на кончике.
– А потом… – сглотнула слюну Элеонора Михайловна. – Потом вы станете вселенским человеком больших масштабов!
– Больше Эйфелевой башни? – спросил Воланд, который ничего более грандиозного себе представить не мог.
– Больше! – кивнула она со знанием дела.
Она сама не понимала, что несёт, лишь бы Воланд не очухался и не учинил бы скандала, а то разгромит волшебные чертоги, созданные большими трудами, с презрением в рабочему классу думала Элеонора Михайловна, и дело с концом. Одних черепов было три раза по полтораста рублей, да и то по большому блату из Оптиной пустыни.
– Не понял?.. – недоверчиво уточнил Воланд.
Элеонору Михайловну передёрнуло, но она не подала вида.
– У вас будет так много денег, – врала она дальше, – что смерть вам уже не будет страшна!
– А-а-а… в этом смысле – с непонятным облегчением даже для самого себя наконец слабо улыбнулся Воланд, потому что надо было как-то среагировать на внезапно побледневшую Элеонору Михайловну.
– А вы в каком думали?! – перехватила инициативу Элеонора Михайловна. – Идите, товарищ, идите, у вас всё будет хорошо! – выставила она Воланда.
Чёрный-пречерный кот, сыпля искрами во все стороны, спрыгнул с её колен и побежал впереди, показывая дорогу.
Куда уж хорошо, подумал Воланд, но возражать не стал, а на плохо гнущихся ногах с ужасным чувство, что всё пропало, в страшной спешке покинул квартиру гадалки с усами. Он выскочил на улицу в ночь с пятницы на субботу. Накрапывал майский дождь, и пахло клейкими тополиными листочками.
Улица была пуста и безлюдная, её освещали редкие, тусклые фонари. Может быть, я последний раз вот так свободно гуляю, горестно вздохнул Волан. То, что его посадят, он уже нисколько не сомневался. Черноков постарается, в Туруханский край сошлёт, а там морозы и медведи. И вдруг увидел посреди дороги три канализационные люка, и все три, как назло, без крышек. А ведь так любая машина может угодить в аварию, подумал Воланд и заволновался. В следующий момент откуда ни возьмись, очень далеко, казалось, с самих небес, на завораживающей, нисходящей дуге возникли странно мигающие автомобильные глаза, которые передвигались с высочайшей для сорок третьего года скоростью. Воланд побежал навстречу, размахивая руками, чтобы предотвратить неминуемую аварию. И действительно, эти два глаза, за которыми чувствовалась огромная, тёмная масса железа, вильнула туда, сюда, потом – в сторону, и чтобы не разрушить хрупкую жизнь самого Воланд, зигзагом пошла к перекрёстку, туда, где горел единственный на всю улицу фонарь. Раздался удар, треск, и наступила тишина. Лишь в моторе разбитой машины всё ещё что-то стучало: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Воланд опасливо подошёл и не менее опасливо заглянул. За рулём машины, развозящей ночной хлеб, сидел мужчина с залитым кровью лицом. Профиль у него был похож на лезвие топора, а открытые глаза были разного цвета: правый – чёрный, как у змеи, левый – зелёный, как лягушка, на двух же верхних резцах у него были золотыми коронки, а нижние – платиновыми. Очень странный водитель. Нетипичный для хлебовозки.
Не успел Воланд как следует разглядеть водителя, как рядом раздалась отчаянный визг тормозов, и возник милиционер в синем кителе.
– Та-а-а-к… гражданин… – сказал он с подковыркой, козыряя то ли Воланду, то ли покойнику в хлебовозке. – Лейтенант Казбеков! Что произошло?
– Да вот… – показал Воланд, – покойник…
– Фамилия?! – грозно спросил лейтенант.
– Покойника?.. – робко уточнил Воланд.
– Ваша! – с сарказмом уточнил лейтенант Казбеков.
– Воланд Степан Степанович, водопроводчик тридцать третьего ЖЕКа по Яузаскому району.
– Что же вы, товарищ Воланд, водопроводчик тридцать третьего ЖЕКа по Яузаскому району, под машины кидаетесь? Аварийную ситуацию создаёте? – укорил его лейтенант Казбеков.
Воланд хотел сказать, что виной всему три канализационные люка, без крышек.
– Да, знаем, знаем… – в меру, не снимая, однако, вины, успокоил его лейтенант, – закрывать не успеваем. Ночные похитители крышки от люком на металлом сдают. Но ничего, ничего… скоро поймаем. Мы уже на их след вышли… – конфиденциально добавил он.
Честный Воланд хотел признаться, что виной аварии со смертельным исходом является он лично, потому что безуспешно пытался оставить хлебовозку, семь бед один ответ, подумал он, везите меня в тюрьму, я сдаюсь, но события развернулись совсем не так, как он планировал.
Лейтенант Казбеков подошёл к машине, заглянул внутрь, разгоняя руками пар, бьющий из радиатора, и произнёс удивлённо:
– А где покойник-то?..
– Так был же… – как человек, который не собирается ничего скрывать, сообщил Воланд.
– Ха-ха! – коротко рассмеялся лейтенант Казбеков. – Шутить изволите, гражданин водопроводчик?..
– Был же! – с отчаянием в голосе удивился Воланд. – Вот здесь, за рулём, и сидел!
– Та-а-а-к! – хищно заявил лейтенант Казбеков. – Я вас арестовываю за то, что вы угнали хлебовозку и разбили её. Это уголовное дело, гражданин водопроводчик тридцать третьего разряда!
– Я даже водить не умею, у меня никогда машины не было! – наивно возразил Воланд, приготовившись к самому худшему.
– Это неважно! – заявил лейтенант Казбеков и приготовился писать протокол. – У вас даже свидетеля нет!
– А не надо никаких свидетелей! – вдруг раздался голос из темноты, и в свет фонаря шагнул высокий, горбоносый, постриженный по-военному незнакомец в чёрном запахнутом плаще. – Я всё видел!
– Я вас слушаю! – опешил лейтенант Казбеков и на полтона сбавил обороты, потому что почувствовал, что разговаривает с достойным уважения членом общества, способным постоять за себя.
– Этот человек… – незнакомец с голыми висками дружелюбно посмотрел на Воланда, – пытался предотвратить аварию, но машина двигалась так быстро, что не могла затормозить. Нечего скорость превышать!
Он улыбнулся, и свете фонаря блеснули золотые и платиновые коронки. Воланд тут же признал в нём водителя хлебовозки и хотел сообщить органам власти о своём открытии, но неугомонный лейтенант Казбеков и слова не дал ему сказать.
– Не морочьте мне голову! – вдруг психанул он. – Где водитель?! Где?!
– Наверное, очнулся и сбежал по своим делам, – предположил незнакомец, и Воланд был крайне удивлён, потому что незнакомец снова по-свойски подмигнул ему, но так, чтобы не заметил лейтенант Казбеков.
– Да после такой аварии от человека одна смятка остаётся! – со знаем дела воскликнул лейтенант Казбеков.
– Всякое бывает… – риторически рассудил незнакомец.
И лейтенант Казбеков неожиданно так же быстро остыл, как и возбудился.
– Так! Что вы мне голову морочите! Нет трупа – нет дела! Может, она здесь сто лет стоит?..
– Может, – охотно согласился незнакомец.
– А пар?! – нашёл, что предъявить Воланд.
– Не знаю! – отрезал лейтенант Казбеков. – Не моё дело!
– Так не бывает! – упрямо вставил Воланд.
– Бывает, – остановил его незнакомец. – В жизни всё бывает! – снова рассудил он.
И как ни странно, Воланд ему тут же поверил.
– Ну вот видите! – укорил их лейтенант Казбеков. – В следующий раз без причины не вызывайте!
Сел в машину с недовольным видом и укатил.
– Ну… что будем делать? – спросил Воланд, потому что чувствовал, что без объяснений они просто так с незнакомцем не разойдутся.
– Позвольте представиться, – вдруг расшаркался незнакомец, плащ у него распахнулся, и под ним блеснул расшитый золотом красный бархатный кафтан. – Его Величество Воланд собственной персоной. – И словно вырос на две метра ввысь и словно навис как скала. – А вы, стало быть, водопроводчик третьего разряда Степан Степанович?
– Да… – промямлил поражённый в самую печень Воланд и вытаращил глаза.
– И по совместительству самый младший из нашего клана Воландов! – раскрыл ему глаза Его Величество Воланд собственной персоной.
Воланд от растерянности ничего не мог добавить, только сильно неопределённо кивнул, а рот от удивления открыл.
– Каким же ветром вас в Россию занесло? – спросил Его Величество Воланд собственной персоной.
– Я… не знаю… – скромно пожал плечами Воланд, – просто живу…
– Зато я знаю! – загремел Его Величество Воланд собственной персоной. И неожиданно предложил: – Значит, так! Эту ошибку мы тотчас исправим. Возвращаемся вместе со мной в Чертоги, а жене и детям выделяем компенсацию! – Он потряс правой рукой, в которой образовался непонятно откуда взявшийся достаточно вместительный весёлый чемоданчик явно заграничного производства, потому что такие чемоданчики Воланд видел только у иностранцев в центре Москвы.
– Какую компенсацию! – неожиданно для себя упёрся Воланд. – Мне и здесь хорошо!
Его Величество Воланд собственной персоной внимательно посмотрел на него. Теперь правый глаз у него был чёрным, как уголь марки «антрацит», левый – зелёный, как бутылочное стекло. И у Воланда из лёгких сам собой вышел абсолютно весь воздух.
– А зря… – промолвил Его Величество Воланд собственной персоной. – Хочешь, у тебя будет одна жена, скромная, тихая, безропотная, писаная красавица. Или целый гарем таких. Машин у тебя, каких хочешь, будет огромный гараж, и все последней американской модели, а денег – куры не клюют, дворец на острове Бали… слуги на каждом шагу…
– Нет! – нервно задышал наконец Воланд. – Я свою жёнушку Ангелинушку люблю, и детей: Олю и Валю!
– Ну, как знаешь! – разочарованно молвил Его Величество Воланд собственной персоной. – Значит, так тому и быть! А за то, что оказался верным мужем и хороший отцом, вот тебе в барского плеча, чтобы до конца дней хватило.
И пропал в голубоватом сиянии дымки. А вместо него на асфальте остался стоять весёлый заморский чемоданчик, который Воланд лицезрел только у иностранцев.
Воланд открыл его, увидел американские доллары и проснулся в собственной постели. Слава богу, с облегчением подумал он, слава богу, мне всё приснилось. Но увидев жёнушку Ангелинушку, сидящую за столом и, слюнявя пальцы, пересчитывающую заграничную валюту, сообразил, что никакой это не сон, а самая настоящая явь.
– Проснулся, гуляка! – недовольным тоном поинтересовалась жёнушка Ангелинушка. – Собирайся на работу! Отнесёшь Чернокову пять тысяч рублей, но вначале заскочишь к Элеоноре Михайловне и отдашь трояк! А летом поедем в отпуск в Черноморск! – молвила она твёрдо. Детям надо море показать!
И как ни странно, всё сбылось. С тех пор Воланд Степан Степанович зажил привольно и свободно без всяких там приключений с шайбами немецкого производства особо высокого качества».
Поздно вечером, когда чета Самойловых после праведных трудов улеглась спать и Аня в третий раз начала пересказывать мужу содержимое папки, в дверь тихо-тихо кто-то поскрёбся, а потом повернулся ключ и дверь с жутким скрипом отворилась. На одно-единственное мгновение они оба увидели на фоне коридора острый, воландовский профиль человека в шляпе и в блеснувшем пенсне.
От испуга они глядели через раз, а дышать вообще забыли. Человек бесшумно вошёл. Поставил табуретку возле шкафа. Встал на цыпочки. Пошарил поверху. Нащупал папку. Глянул при свете луны, падающем в окно, удовлетворённо хмыкнул, зачем-то отвесив поклон неизвестно кому, и так же бесшумно удалился, сверкнув на прощание пенсне, как удав глазом.
– Что это было?.. – хрипло спросил муж.
– Тима… – шёпотом укорила его Аня за незнание фактов, – это был он…
– Кто-о-о?.. – отстранился Тимофей Самойлов, чтобы лучше разглядеть жену.
– Он!
– Кто?
– Я же тебе рассказывала!
– Я ничего не понял! – признался Тимофей Самойлов.
– Его Величество Воланд собственной персоной! Вот кто! – резюмировала потрясенная Аня.
– Не может быть… – произнёс Тимофей Самойлов, отличавшийся от жены, тем, что был ярым реалистом.
– Может быть! Может! – энергично возразила Аня, всё ещё находясь под впечатлением страшного романа: «Мастер и Маргарита». – Всё! Давай спать!
И они уснули. Ане снился Его Величество Воланд собственной персоной в сверкающем пенсне, а Тимофею Самойлову – заморские шайбы немецкого производства особо высокого качества, ну, и весёлый чемоданчик заодно, полный американских долларов.

***
А Булгаков так же осторожно, чтобы не разбудить Белозёрскую, вернулся домой на Большую Пироговскую, 35 и сел работать. Ему как никогда не хватало этой самой папки. Он сразу увидел свой прогресс и укрепился во мнении, что стал писать гораздо лучше, чем в «Белой гвардии», «Роковых яйцах» и «Зойкиной квартире», не считая прочей мелочи типа рассказов, где особой стратегии-то не нужно было вовсе, одна харизма и точность слов. Он подумал, что Тася была права насчёт архива. Архив надо было сохранять ценой жизни хотя бы для собственного развития. И он понял, о чём в своё время долдонила ему Тася, когда он сжигал черновики: надо всё время сравнивать себя настоящего с предыдущим, подумал он, обязательно!
Несмотря на то, что у Булгакова было врождённое чувство драматургии, он знал, что не дотягивает, что на одном этом качестве в великом романе не вылезешь. У него было такое ощущение, что как только он брался за «Мастера и Маргариту», всё шло наперекосяк, словно кто-то сбивал его с панталыку. Выходило совсем не то, что хотелось, то длинноты, то потеря канвы, то посторонние действующие лица, то его элементарно заносило не в ту степь, не выручали даже королевские фразы. Хотелось же всего-то-навсего старого-престарого, нигде не употребляемого архаизма на большом полотне. В истории литературы такого точно не бывало. Поэтому у меня кусками и получается, решил Булгаков и заплакал. Настроить слух ему хватало как раз на небольшой рассказ, и он всякий раз скатывался в средние или малые формы, где драматургия была короткой и рубленой, а ему нужно было долгая, пространная, но что парадоксально – без длиннот, иначе ничего, кроме тарабарщины не получалось; камерность не катит, думал он, то есть надо вводить большое количество действующих лиц и гармонизировать их. Вспомнилась ему Тася, которая благодаря его стараниям теперь не могла никого родить, вспомнился сын, которого он собственноручно расчленил в морфийном угаре и вытащил на свет. И горе так навалилось на него, что он возненавидел своё плебейское существование и Ракалию больше всего, потому что она соблазнила и разрушила его жизнь. Сейчас бы сидели с Тасей на кухне, на нашем пятом этаже, и пили бы чай с сахарином, мечтал он. Бедный попович, думал он, имея себя в виду себя, бедный, бедный.
Он побрёл на кухню, выпил бутылку водки, упал в кабинете на старый, протертый кожаный диван, натянув на себя старую кавалерийскую шинель, которую они обнаружили в шифоньере, когда въехали в квартиру, и провалился в мертвецкий сон. Даже вылезшие из дивана и из шинели клопы не смогли разбудить его.

***
Если бы Булгаков знал, что все женщины не похожи на его любимую Тасю, он бы ни за что на свет не развёлся бы с ней и не женился бы на одной из её антиподов – Белозёрской. Но он был наивен, простоват для жизни с алчущими женщинами и вечно попадал впросак с дюже красивыми из них, которые казались ему существами небесного порядка, ну, как лунные человеки, что ли.
Это были, конечно, не отношения с Викой Джалаловой, которая требовала всего лишь ежеминутного внимания как всякая замужняя женщина, это было похлеще, всецелое погружение на уровне дремучего матриархата. И Булгаков очень быстро начал захлёбываться. Он переводил дух лишь на работе и вечеринках, о которых Ракалия не знала. А если знала, то являлась в качестве семейного цербера, дабы посадить на цепь и утвердить свою власть.
Белозёрская так старалась, так старалась, что совершенно, сама не желая того, психологически «сломала» Булгакову его мужской инструмент. Вплоть до развода с ней, он стал импотентом на чисто психологической почве и перепугался сверх меры.
Чтобы я ещё когда-нибудь связывался с бабами, ужасно страдал Булгаков, и делегировал им свою свободу, да ни в жизнь!
Вначале ему даже нравилось, что Белозёрская совсем чуть-чуть водит его за нос. И к её имени Ракалия вполне осознанно добавил слово – лживая. Началась взрослая жизнь, оправдывал он сам себе, ощущая себя горестно-опустошенным, потому что с Тасей у него была длинная-длинная юношеская непорочная любовь, а с Ракалией она стала половозрелой и жёсткой, как подмётка у Африканыча. Физиологически она убила меня за пару лет потому что ложь порождает ложь, осталась только духовная, возвышенная часть. Ну да недолго, скорбно думал он, выписывая и сжигая очередную главу о Мастере и Маргарите, в которой всё было грустно и безнадёжно, и даже кот Бегемот, брасом переплывший Патриарший пруд, не помогал.
Один раз он обмолвился в разговоре с ней о лунных человеках. Но она абсолютно ничего не поняла и отнесла его писательские фантазии на счёт бредней. И он понял, что она безнадёжно приземленная натура и никак не может соответствовать Тасе, хотя Тася, чего греха таить, не дотягивала, хотя лично была знакома и с Ларием Похабовым, и с Рудольфом Нахаловым. Не дотягивала, потому что мозг её спал и не требовал объяснений всему тому, что с ними происходило. Не задавала себе вопросов и не мучилась необъяснимыми вещами. По её версии всё должно было быть незыблемым, как в детстве с новогодней ёлкой и подарками под ней.
Через год он понял, что Ракалия, как бы ненароком, его слегка презирает даже в разговорах с приятельницами: «Мой-то… с ночи кропает очередной роман…»
Вдруг ему позвонили по телефону и вкрадчивым голосом сексота сообщили в толстовском стиле: «Вы плохо видите сквозь ваш единственный монокль. Связь вашей жены с Юлием Геронимусом есть тайна только для одного вас!»
Булгаков взвился. Мысль о том, что Юлий Геронимус пользуется прекрасным телом Ракалии, поразила его. Он никогда не думал, что его можно вот так ловко обвести вокруг пальца, а он ничего не почувствовал, и вдруг чётко и ясно свёл одно к одному и вспомнил, что у неё было примерно полгода свободного времени, как она приехала в Россию. А потом появился я… и что? А то, что был настолько глуп, что без оглядки бросил Тасю и женился на ней. Ё-моё! – словно очнулся он, и всё, абсолютно всё совпало, как ясный день. Впору было пойти и убить чем-то тяжёлым Юлия Геронимуса. А вдруг она от меня только этого и добивается? – подумал он. И щелчок в голове был признаком непроизвольного озарения. Вот это да-а-а… – сказал он сам себе и присел на оградку в сквере. Да она мной вертит с самого первого дня, когда заарканила своими серыми глазищами, потом она меня обманывала этими самыми глазищами в постели и ещё обманывала много раз в постели с Юлием Геронимусом, манипулировала расчетливо и без чувств, добиваясь раз за разом своих целей. А я ей книгу, как распоследний дурак, посвятил, отрёкся от Таси и даже имя её забыл. Ему захотелось тут бежать к Тасе, пасть перед ней на колени и попросить прощения, чтобы она вернулась, и они бы всё забыли, и жили бы душа в душу долго и счастливо. Но Тася была замужем неизвестно где, и Булгаков не решился её искать.
Зато он по телефону наговорил грубостей Юлию Геронимусу и вызвал его на дуэль.
– Всенепременно! – нервно закричал в трубку Юлий Геронимус, и связь оборвалась.
– Ну что?.. – спросила Белозёрская, с ангельским лицом вытирая лживые слёзы. – Добился своего?!
У неё ещё теплилась надежда, что сегодняшняя ночь ненастоящая, что такие ночи проходят без последствий, и что можно и дальше водить дурака-мужа за нос. Да и между ног у него совсем не то, на что я рассчитывала, думала она цинично, хотя и похлеще будет, чем у Юлия Геронимуса.
– Вот… – показал он ей молчащую трубку, стараясь не глядеть на Ракалию, которая его страшно раздражала.
– А… ну да… – растерянно кивнула и тоже принялась ждать, кусая губы.
А вдруг он не позвонит, вдруг? И всё само собой рассосётся? – думала она с глупой надеждой конформистки. Ей было жаль саму себя, несбывшихся планов относительно мужа. Вся эта возня с литературой: бесконечные ночные бдения, тягомотина с переписыванием и вклейками, с кремированием черновиков и недовольством самим собой. Не так, как она себе представляла жизнь знаменитого писателя, а сплошные балы, вечеринки и восхваления, и себя в центре всех этих вихрей удовольствия.
Юлий Геронимус позвонил ровно через минуту:
– Право выбора за мной! – мрачно буркнул он так, что услышала даже Белозёрская.
– Естественно! – по складам процедил Булгаков, торжественно поглядывая на неё, мол, всё из-за тебя, стерва.
– Я выбираю пистолет!
– Великолепно! – обрадовался Булгаков. – Я с десяти шагов попадаю в двугривенный.
– Через платок! – не дослушав его, зарычал Юлий Геронимус. –Через платок!
Булгаков отстранил трубку и посмотрел на Белозёрскую, сделав соответствующее выражение лица, мол, сам напрашивается.
– Ну что он? – не поняла Белозёрская.
– Через платок… – сказал Булгаков, не сумев скрыть оторопь.
Белозёрская тихо ахнула. «Через платок» – означало верную смерть.
– В упор! – кричал в бешенстве Юлий Геронимус, – чтобы окончательно и бесповоротно!
– Место выбираю я?! – пришёл в себя Булгаков.
– Это как вам заблагорассудится! – ловко, как показалось Булгакову, согласился Юлий Геронимус, и в этом крылся какой-то подвох.
Ах, не всё ли равно! – обречённо подумал Булгаков.
– В Капотне, где идёт стройка века! – в свою очередь крикнул он.
– Отлично! – торжествующе прорычал в трубку Юлий Геронимус.
– Одного из нас зароют там же! – не уступил ему Булгаков.
На этот раз ответная пауза была длиннее обычного.
– Проигравшего добивают! – согласился Юлий Геронимус. – И никаких больниц!
– Замётано! – ни секунды не сомневаясь, ответил Булгаков и вспомнил Борю Богданова, как у него глаз висел на ниточке.
– Я высылаю секунданта! – закричал, как полоумный, Юлий Геронимус.
– И я тоже! – вторил ему Булгаков, хотя не имел ни малейшего представления, кто будет его секундантом.
Однако через час к Булгакову приехал курносый Илья Ильф с очень серьёзным лицом.
– Я ваш секундант, – сказал он. – Вы доверяете мне?
– Безусловно! А?..
– А у вашего противника – Женя Петров, – доложил Илья Ильф.
– Ну да… – саркастически кивнул Булгаков. – Ну да… Кто же ещё…
Попили чайку. Ракалия двигалась скромно и беззвучно, как убогая тень. У Булгакова от переживания зубы стучали о подстаканник. Чтобы никто ничего не подумал, он два раза выходил из комнаты и бил себя ладонями по лицу. Это помогало на короткие пять секунд, потом всё начиналось сызнова.
– Пора! – сказал Илья Ильф и посмотрел в окно.
Светало. Редкий, холодный рассвет поднимался над Москвой. Это последнее, что я вижу в жизни, мимоходом подумал Булгаков и вопреки привычке записывать, оставил фразу невостребованной. Он оделся и застегнул пальто.
– Поехали!
Белозёрская тихо ахнула и кинулась одеваться.
– Сиди дома! – приказал Булгаков. – Жди новостей!
Любовь к красотке-жене перешла в брезгливость.
– Я с ума сойду! – воскликнула она, как будто теперь это имело какое-то значение.
– Ты этого хотела?! Ты добилась! – крайне уязвил её Булгаков, не стесняясь Ильи Ильфа, который, конечно же, был в курсе дел.
Она в слезах рухнула на постель. Булгаков вышел в коридор к поджидавшему его Илье Ильфу. Ему хотелось сказать что-то обычное, мужское, может быть, даже похабное, но он пересилил себя, понимая всю ущербность своего положения.
Они пошли в сырость и мелкий дождь, сели в служебный автомобиль и поехали. Мимо замелькали тени. Булгаков закрыл глаза и провалился в нервный сон. Ему казалось, что он, как в детстве, заболел и кто-то должен прийти и утешить его.
Проснулся он оттого, что машина стояла.
– Приехали… – сказал Илья Ильф.
Булгаков вышел. Под ногами чавкало.
– Ну и где же они? – спросил он, озираясь.
От старых, размашистых деревьев, что стояли вдоль чёрной речки отделилась долговязая тень, и Булгаков узнал Жоржа Петрова по его коварному лисьему лицу.
– Я выбрал место, – проговорил он так, словно делал одолжение, – там посуше.
Булгаков сошёл с дороги и пошёл следом. Трава цеплялась за брюки. Слоноподобный Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, стоял под одним из деревьев и пил водку прямо из горлышка.
– Как же он будет стреляться? – удивился Булгаков.
– Через платок это не имеет значения, – со знанием дела пояснил, не оборачиваясь, Жорж Петров.
Илья Ильф посмотрел на Булгакова с жалостью. Наверное, я плохо выгляжу, подумал Булгаков. Ну да недолго…
– Скажите ему… – глядя с ненавистью в сторону Юлия Геронимуса, молвил Булгаков, – что я хочу поторопиться! Я ещё не завтракал!
Жорж Петров подошёл к Юлию Геронимусу, и они о чём-то долго спорили.
Окончательно рассвело. Туман легко поднимался над чёрной речкой. Сиротливая луна бледнела над Капотней.
– Сейчас привезут пистолеты, – вернулся Жорж Петров с перекошенной физиономией.
Юлий Геронимус всё так же мрачно и неподвижно стоял под деревом.
– Скорее бы! – угрюмо бросил Булгаков, погружаясь в раздражение, как в болото.
Вдали затарахтела машина, и из неё ловко выпрыгнул Дукака Трубецкой.
– Господа! Я привёз оружие! – громко объявил.
Булгаков оглянулся. Ему казалось, что за ними кто-то наблюдает. От сырости и холода его передёргивало, как бездомную собаку. Он представил, каково это лежать в такой земле.
– А… где… это… могила-то? – глупо спросил он почему-то Юлия Геронимуса и сделал пару шагов, прежде чем опомнился, что это крайне неприлично – пересекать невидимую чёрту и что он ненавидит Юлия Геронимуса, особенно его большой, медвежий нос и вечный вихор на затылке. Но почему-то равнодушие всё сильнее и сильнее охватывало его. Хотелось вот так же беззастенчиво приложиться к бутылке и ощутить, как горячий алкоголь упадёт в желудок.
Где эти чёртовы лунные человеки, подумал он, ожидая, что они ни за что на свет не допустят этой глупой дуэли. На душе вдруг стало легко и спокойно, словно он знал наперёд судьбу.
– Уже вырыли, – вместо Юлия Геронимуса нехотя ответил Жорж Петров. – Хотите посмотреть?.. – он показал куда-то за деревья в сторону чёрной речки.
– Нет, спасибо, – буркнул Булгаков и отступил назад к невидимой черте.
Подобные чувства, должно быть, испытывал и Юлий Геронимус, держа бутылку на отлёте, словно предлагая Булгакову приложиться.
Подошёл Илья Ильф, конфузясь, сказал:
– Надо из карманов всё вытащить, – и высморкался в большой клетчатый платок.
– Ё-моё! – удивился Булгаков.
– В случае чего… чтобы мы не рылись… – тактично объяснил Илья Ильф и ещё раз чувственно высморкался.
– Ах, да, да, да… – поразился Булгаков тонкой психической натуре секундантов. – Извини, я не сообразил, – сказал Булгаков и подумал, что надо было захватить бутылку горячего портвейна, а не мёрзнуть вот так как идиот. Горячий портвейн – это как раз то, что требуется в такой момент.
Булгаков опустошил карманы, все те мелкие вещи, которые обычно носит человек в собой, и кольцо с пальца снял тоже.
– Если что… – сказал Илья Ильф, делая честное-пречестное лицо, – я верну.
– Хорошо, – кивнул Булгаков, снова подумал о лунных человеках, и вдруг забеспокоившись: а если они передумали, если вообще забыли о нём?!
Но времени разбираться не было. Стоило, конечно, покричать в темноту, напомнить о себе, горемычном.
– Господа! – деловито подошёл Дукака Трубецкой, который выполнял роль судьи. Его маленькая, всклокоченная голова контрастно выделялась на фоне неба. – Всё готово, но есть маленькая проблема! – как всегда, загнул он в конце.
От него до сих пор сильно разило батумской тюрьмой.
– Вначале стреляемся, а потом решаем любую проблему – наконец подал мрачный голос Юлий Геронимус, и шагнул от деревьев.
– Конечно! Безусловно! – согласился с ним Дукака Трубецкой. – Но дело в том, что пистолет – один!
– Как это?! – по-рачьи выпучил глаза Юлий Геронимус, и отодвинув плечом Жоржа Петрова, чтобы впериться в Дукаку Трубецкого, как в икону. – Как это?!
Булгаков подумал, что он схватит сейчас Дукаку Трубецкого за грудки.
– Так, – как показалось Булгакову, беспечно затряс своей козлиной бородёнкой Дукака Трубецкой. – Нет, и всё! Не достал!
– Что значит «не достал»? – фальцетом закричал Юлий Геронимус. – Где ты был? Я же тебе адрес дал! В чём дело?!
– Того человека не было… – вдруг заторопился Дукака Трубецкой, – вышла его жена и сказала, что Валика забрали.
Для убедительности он покрутил головой на тщедушной шее.
Юлий Геронимус пьяно выругался:
– Как забрали?
– Сегодня ночью… ОГПУ… Вы же знаете, как это делается.
Юлий Геронимус мотнул головой как бык:
– Ну и?..
– Из оружия остался один браунинг, – недрогнувшим голосом сообщил Дукака Трубецкой.
– Дайте сюда! – Булгаков, у которого отлегло с души, протянул руку. – Здесь даже барабана нет! – заключил он.
Все обступили его кружком заглядывая через плечо.
– Вы что, хотите сыграть в русскую рулетку?! – взвился Юлий Геронимус. Он оказался изрядно пьяным. – Я не собираюсь играть в подобные игры! Договорились: дуэль! Через платок! А здесь какая-то примитивная рулетка! Господа! Где романтика! Куда всё пропало?! – вопросил он расцветшее небо.
И действительно, вдалеке стало видно перелесок и поворот реки, над которым висела одинокая звезда.
– Я предлагаю стрелять по очереди, – голосом дурака сказал Дукака Трубецкой. – Кинем жребий, кто первый?
«Маленькая острозубая скотина!» – едва не обозвал его Булгаков, но сдержался.
– Нет! – отрезал Юлий Геронимус. – Это самоубийство, на расстоянии платка? По очереди?! Ты идиот?!
– Так по жребию же!.. – расстроился Дукака Трубецкой, как будто в этом и крылся самый здравый смысл.
Все вдруг замолчали. Посмотрели по сторонам на просыпающуюся округу.
– А у меня водка есть! – вдруг сказал приятным голосом курносый Илья Ильф.
– А у меня – закуска!.. – в тон ему среагировал Жорж Петров и тоже замер в выжидательной позе халдея.
Булгаков сообразил, что это обычный заговор, или всё гораздо глубже? – подумал он, но ничего так и не сообразил, прозрение наступило позже.
– Ну… так чего вы стоите?.. – спросил Юлий Геронимус, вопросительно уставившись на Булгакова, будто он случайно заглянул на огонёк.
Булгакову вдруг стало всё безразлично. Ракалия показалась отсюда, из Капотни, самой скучной и чужой женщиной в мире, с широкой и плоской, как гитара, спиной. Всё было кончено. Лунные человеки опять сработали совершенно непредсказуемо, однако на твердую пятёрку с плюсом. Впереди, как река на рассвете, мерцала новая, странная жизнь без упрёков, скандалов и прочих женских погремушек.
У одной из машин опустили борта, сели, пустили по кругу бутылку. Потом – вторую, потом – третью. Закусывали солёными огурцами, «краковской» колбасой и репчатым луком.
– Не дай бог! – еле ворочая пьяным языком покаялся Юлий Геронимус. – Прости меня… я скотина...
Все выжидательно замерли, исподтишка поглядывая на Булгакова, словно он был в чём-то виноват.
– Да ладно… – через силы выдавил Булгаков, – с кем не бывает…
Закурили. Сидели, беспечно, по-детски болтая ногами. Вдалеке были видны краны и вышки нефтеперегонного завода. Потом там оглушительно забил молот.
– А ваша жена уехала, – сказал Дукака Трубецкой.
– Как?.. – удивился Булгаков.
– Записку прислала, – протянул Дукака Трубецкой.
В тусклом утреннем свете Булгаков прочитал вслух: «Мы разводимся! Мне всё надоело. Это не жизнь, а каторга. Прости, я не знала, что писатели такие занудные люди. Моё согласие на развод лежит в столе. Не ищи меня, я буду жить в Крыму! Твоя бывшая Ракалия».
Одинокая женщина едет в Крым на собственном авто. Что она здесь делает? Вишню собирает? – саркастически подумал Булгаков.
Юлий Геронимус поперхнулся:
– Вот идиотка!
Он вдруг понял, почему брак с Любовью Белозёрской не нанёс Булгакову никакого вреда, хотя ОГПУ, конечно же, знало о нём всё, но… Булгаков был настолько искренен в своих чувствах и в своих произведениях, что к нему не прилипала никакая грязь, и там, где оценивали эти его качества, тоже сидели умные люди и кое-что соображали в искусстве и понимали, что ещё выше, на самом верху, во главе с самим Сталиным, тоже не дремлют, отдавая дань таланту Булгакова, и это перевешивало все плюсы и минусы, большие и маленькие, которые исподтишка подкидывали им лунные человеки. Поэтому никакие доносы и пасквили, которые, конечно же, писали на Булгакова, не брались во внимание. Такова была версия Юлия Геронимуса, который понятия не имел ни о каких лунных человеках и об их возможностях, хотя его один раз всё же облили водичкой, но без подтверждения этого мистического случая с их стороны он постепенно обо всём забыл, посчитав, что ему всё приснилось долгой, московской, зимней ночью.
– Да… что-то в этом есть, – вяло согласился Булгаков.
Он вспомнил её милую привычку, то, как она курила через мундштук длинные, тонкие дамские сигареты американского табаку, задумчиво поглядывая сквозь клубы дыма, и его мучила одна и та же мысль: почему и зачем Ракалия поменяла искрометно-весёлой, погрязшей в танцах, наркотиках и разврате Европу на мрачную, голодную и аскетическую Россию, где пели гимны и ходили строем? Что в ней привлекательного? Разве что сам аскетизм? Неужели это и есть суть жизни… думал он, смея прийти к выводу, что именно эта сторона жизни страшно привлекала людей. Он понимал, что нужно побывать в разных шкурах, померяться силами с разными людьми, чтобы правильно судить. Однако подобного опыта у него не было. Вот если бы я жил в Париже, думал он, но… в Париже я не жил.
– Ну что, помирились?.. – осторожно спросил Дукака Трубецкой, сверкая своими фарфоровыми зубами, как чайным сервизом.
– Да! – отреагировал Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, и внимательно посмотрел на Булгакова.
– Мир… – вынужден был произнести Булгаков.
И они пожали друг другу руки не без внутреннего сопротивления с обеих сторон, потому как враждовать больше не имело смысла. Смысл был утрачен вместе с исчезновением иконы по имени Ракалия.
Думай о людях лучше, чем они есть, и ты не ошибёшься, подумал Булгаков, и скрестил за спиной пальцы.
Не спи с женами будущих гениев, в свою очередь, думал Юлий Геронимус, последние штаны проиграешь.
– Об этой дуэли чтобы никто не знал! – обвёл он всех тяжёлым взглядом. – Нас засмеёт вся Москва!
– Это точно! – дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров с очень серьезными лицами, проникнувшись важностью момента и его последствиями для литературы.
– Чтобы рот на замок! – в приказном порядке уточнил Юлий Геронимус. – Иначе лишу наследства!
– Ладно… Что мы дураки, что ли?.. – снова дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров, понимая, что уж они-то будут биты самым действенным образом в первую очередь: их тут же перестанут издавать и хвалить, и пропадут они в забвение и безызвестности.
И Жорж Петров уже не казался Булгакову хитрым, как лиса, а честным и благородным идальго с тонко обустроенной душой.
– Я тоже, – дал слово Дукака Трубецкой, – нем как рыба! Зуб даю!
Юлий Геронимус с недоверием посмотрел на него и многозначительно молвил:
– Ладно…
Мол, посмотрим, а там видно будет.
У Дукаки Трубецкого был свой интерес, такой же как и у Юлия Геронимуса, интерес государственного чиновника, и ссориться с Юлием Геронимусом ему было не с руки, потому как Юлий Геронимус был генералиссимусом в издательском мире.
– Ну и славненько! – добродушно, как людоед, заключил Юлий Геронимус. – Поехали!
– Куда?! – вскричали все, в том числе и Булгаков, потому что всем нравилось сидеть вот так дружно и глядеть на просыпающийся мир.
– В настоящий ресторан! – загремел под фанфары лунных человеков Юлий Геронимус. – У нас сегодня знатный день! Мы избавились от парочки иллюзий!
И они допили водку, и поехали в город, чтобы засесть в «Замоскворецком» до глубокой ночи. И были счастливы, как никогда, как могут быть счастливы мужчины, избежавшие смерти, в тёплой, дружеской компании, когда им не мешают всякие роковые женщины.

***
Ракалия не ушла в тот вечер и на следующий тоже – ей не хватило силы духа. Они исподтишка выжидательно глядела на Булгакова и тяжко вздыхала, как лошадь, чтобы он обратил внимание на её страдания.
Лицо у неё было злым и несчастным. Однако Булгаков был непреклонен.
– Чего же ты от меня хочешь?! – спросил он наконец, отрываясь от рукописи.
С пера упала большая жирная капля и превратилась в огромную кляксу, съев по пути слово «Воланд».
– Денег! Денег для счастливой жизни! – безапелляционно заявила Ракалия, глядя на него с гневом, если он не понимает томление женской души.
Она нервно заходила по комнате своими большими ступнями, которые когда-то так нравились Булгакову, что он с вожделением на них самолично наступал, призывно заглядывал при этом ей в глаза.
– И всё?! – спросил он, ненавидя себя, свою бесхарактерность, свою слабость делать уступки красивым женщинам только ради их тела.
– И всё! – подтвердила она из дальнего угла, при это её левая нога была подвернута вовнутрь.
Булгакова едва не стошнило. С некоторых пор он стал презирать её за полное отсутствие грации. Когда-то это было мило и естественно, а теперь – сто двадцать пятая скидка, мысленно хватался он за голову, сто двадцать пятая, Карл, сколько можно! Главное, что она этого абсолютно не замечала и тем более не чувствовала. У Таси были такие милые, грациозные японские ступни, которые украшал ярко-красный маникюр. Вечерами, она сидела на постели, подоткнув под себя полы халата от моих нескромных взглядом, вспомнил он, и красила ногти.
Он не мог себе позволить горькие воспоминания, иначе тоска хватала пуще капкана, и побежал в буфетную, где стояла бутылка «столичной».
Не думать, не вспоминай, не мечтай! – твердил он сам себе, зная, что из-за половой распущенности совершил роковую ошибку. Уже тогда, в первый раз в постели с Ракалией, я думал об этом, но, как баран, пошёл на заклание. А надо было всего лишь сказать, что ошибся адресом, так бывает, подумаешь, обмишурился, и вернуться к Тасе, к моей саратовская Горгии! Хоть с покаянной головой, но вернуться! Однако тебе было стыдно выглядеть идиотом в глазах Ракалии и посмешищем в глазах жены. Теперь расхлёбывай!
– Налей и мне! – крикнула Ракалия и развинченной походкой пошла следом, с вызовом, как показалось ему, нарочно шлёпая босыми ногами. Его передёрнуло. Он налил себе стакан, ей – стопку и полез в стол за банкой огурцами, а когда выпрямился, стакан был пуст.
– Ты что?.. – удивился он со значением, глядя на её бледное, худое лицо с голодными скулами столичной штучки, которая голодает специально, чтобы нравиться мужчинам.
– Давай! Давай! – шарила она, потому что у неё перехватило дыхание.
Её хитрость была шиты белыми нитками: он снова должен был её пожалеть и забыть о Юлии Геронимусе.
Он сунул ей огурец и довольствовался стопкой. Она захрустела с упрёком:
– Как ты её пьёшь?!
– Обычно, – с безразличием к её чувствам пожал он плечами.
Всё, это был конец: тон разговора, безразличие, как у чужих людей. Нет, как в пьесе с чрезвычайно плохим концом, подумал он, как писатель, где всё рушится под гильотиной индифферентизма. Однако, если бы Ракалия хотя бы только подозревала о существовании некой Веститы, успешно охмуренной Булгаковым ещё месяца два назад, она бы ни минуты не задумываясь, с гордо поднятой головой ушла бы от него тотчас. Впрочем, роман этот трудно было назвать романом, он было скоротечен, глуп и не имел ни малейшего шанса на развитие, ибо это была здоровая реакция Булгакова на непрекращающуюся череду скандалов Ракалии, в которых не было секса.
– Я тебе этого никогда не прощу, – заявила она, хмелея на глазах.
Стакан водки сделал своё дело. В тот вечер они так и не развелись, а легли спать разных в комнатах. А на утро, пока он ещё видел третий сон, она отомстила ему окончательно и бесповоротно: выгребла у него все деньги и умчалась в Крым на своей великолепной жёлтой машине марки «торпедо», не оставив после себя даже прощальной записки. С кем, зачем и почему? – он так и не понял. И долго рыдал в постели над собой пропащим, пока в углу многозначительно не шевельнулись и с потолка не посыпалась извёстка, мол, хватит нянчиться со своими чувствами, иди пиши роман, придурок! Чувство самосохранения наконец взяло над ним верх. Булгаков умылся холодной водой и сел работать.
За то, что он долго и плодотворно творил, лунные человеки наградили его на этот раз энергией через правую лопатку, и он почувствовал себя всемогущим писателем с очень большой буквы.
Оказалось, что Ракалия – это женщина, которая оставляла себе множество путей отступления. Гораздо позднее он понял, что её ему нарочно подсунули лунные человеки для того, чтобы он потерял романтичность и стал наконец взрослым мужчиной, доверяющим только себе, ибо романтическое ощущение мира мешало ухватить суть явлений любых порядков и быть точным в суждениях и не только в области литературы.
Красота – это ловушка для мужчин, понял он наконец.

***
Как известно, беда не приходит одна: в передовице «Правды» вдруг появилась статься незабвенного Эдуарда Водохлёбова, старшего критика из высоко-начальственного журнала Дукаки Трубецкого. Мол, «прославление белого движения в наше бурное время крайне недопустимо. Столько крови пролито в борьбе за народное счастье, а здесь целый белогвардейский роман и пьеса, которая не сходит со сцены четвёртый год!» И всё в том же духе трехаршинными буквами. А фамилия автора в самом негативном тоне повторялась, аж, тридцать три раза! Булгаков нарочно посчитал. В тот же день ему позвонили и пригласили в дом профсоюзов на диспут: «Белое движение в искусстве и его лидер Булгаков!»
Быстро они, сообразил он. И сходил, чтобы осадить некого Орлова, председательствующего в трибунале. Осадил, поплясал на его костях и гордо ушёл. К счастью, его не арестовали и даже не плевались вслед. Всё закончилось пламенной резолюцией: «Смерть врагам нации!» Однако с тех пор кто-то нарочно подбрасывал ему в почтовый ящик газеты с разночинскими статьями Маяковского относительно его романов и пьес, особенно досталось почему-то «Мольеру», а «Зойкину же квартиру» он заклеймил почему-то как осиное гнездо разврата.
Это было началом конца! Он предвидел его. Недаром лунные человеки предрекли ему славу всего лишь на три года. Однако пока Мейерхольд не звонил и даже не заикался о добровольном отказе от постановки, хотя бойкоты театров вот-вот должны были посыпаться, как из рога изобилия.
Булгаков понял, что за Эдуардом Водохлёбовым стоит Дукака Трубецкой. Но почему? Он стал думать, и ниточка привела его к… Юлию Геронимусу. Он один знал тонкости движения душ в пьесе «Дни Турбинных». А ему-то зачем? – изумился он, не веря самому себе. И сам же ответил: «Зависть – самое отвратительное качество писателя! С Ракалией у него не получилось, решил действовать исподтишка».
Булгаков кинулся искать Дукаку Трубецкого, этого дурно пахнущего, чаморошного человечка с замашками маленького диктатора, и заурядно пузатого Эдуарда Водохлёбова, чтобы набить им морду, но они как в воду канули. И Юлий Геронимус клялся и божился с честным лицом лицемера, что «не видел обоих уже целую вечность». И Жорж Петров, и Илья Ильф с лицами, аки у ангелов, только мотали головами: «Не лицезрели, не слышали, не знаем…» А Юлий Геронимус болезненно улыбался всякий раз, когда Булгаков пытал его водкой и холодными котлетами с чесноком из профсоюзной столовой.
Он хотел всех страшно удивить тем, что сам Сталин благословил его с романов «Белая гвардия», но вовремя опомнился, вспомнив строгое предостережение Лария Похабова не болтать лишнего. Последствием этой фразы могла быть дыба и пуля в затылок.
Да здесь заговор, сообразил он, плюнул, вернулся домой в холодную, нетопленную квартиру и сел писать роман о Мастере и какой-то Маргарите. Переписывал главы по тридцать три раза в день, и постепенно это вошло у него в привычку. Иногда он разрезал страничку и вклеивал вновь придуманный текст. Но это не приносило удовлетворения, ибо было работой опричь души.
Его мучил вопрос, правильно ли он пишет, используя велеречивость, как основной инструмент для создания ауры. И нужна ли эта самая аура? Он долго не мог понять, что делает, и всё потому что, думал: меня подгоняют, а я не люблю из-под палки. И в конце концов впадал в ступор, после очередного удара в потолок, чтобы подойти к буфету и выпить водки. Она единственная помогала ему в таких случаях.
На самом деле, ему не хватало чувственности, то, что дарят лунные человеки самым талантливым подопечным. Значит, я в их число не вхожу, делал горестные выводы Булгаков, и преднамеренно цедил водку мелкими глотками, как пиво, и впадал в состояние пароксизма и уныния.
Если бы он только твёрдо знал, что его судьба решается не за письменным столом, а в совершенно в другой сфере, знакомой ему по лунным человекам, он бы копытами не бил, вставки не клеил, а побежал бы к своей старой знакомой, которую он называл Гэже и которая ему дюже нравилась своей перманентностью, и тут же предложил бы руку и сердце. Но он не подозревал, что Гэже уже перешла в разряд потенциальных жён; и как водится в таких случаях, события развивались, казалось бы, по случайному сценарию, зависимость которых скрыта от человеческого взора, но проявляется в чувствах и движениях души.
Ночью во дворе дома из принципа к своим ошибкам он сжёг очередную порцию черновиков, за которые ему было особенно стыдно, и безмерно страдал из-за того, что опять не может взять правильную ноту, и бился головой в стену, и пил водку, которая не помогала, а обрекала на творческие муки ещё пуще, ещё сильнее, и уполз в квартиру, чтобы зализать душевные раны на промятом диване.

***
Среди знакомых мужа выделялся поджарый, как русский гончак, красавец, черноволосый и чернобровый полковник Герман Курбатов, он же инженер путей сообщения. Всю жизнь он занимался железнодорожными вопросами; в революции, а тем паче в боях, не участвовал, был поклонником Густава Лебона, забытого всеми французского психолога, его идей эры масс, и должно быть, по этой причине уцелел в мясорубке гражданской войны и становления новой власти.
Однажды на вечеринке по случаю годовщины «Первого мая» он незаметно для гостей подошёл к Регине Сергеевне и крайне сдержанно, даже глядя в сторону, чтобы она, не дай бог, не подумала чего-либо лишнего, сказал:
– Мне нужно с вами тайно переговорить с полчаса...
Регина Сергеевна очень удивилась его вниманию, тем более, что полковник никогда не позволял себе обхождение к ней за рамками этикета.
– Когда и где? – спросила она, вскинув свои глубокие, как омут, карие глаза, полные тайны, опасений и страсти.
Но казалось, это не произвело на полковника ровно никакого впечатления, он остался так же ровен и почтителен, как и за мгновение до этого, а ведь обычно от её взгляда мужчины терялись и начинали заикаться и нести околесицу, вообразив себе чёрт знает что.
– А где вы обычно гуляете, чтобы на нас не обратили внимания?
И Регина Сергеевна поняла, что это не тот случай и вообще никакой случай, и удивилась: полковник Герман Курбатов производил впечатление бесполого существа.
– А давайте, в зоопарке, – предложила она с издёвкой, – я там уток кормлю.
Забавно будет, подумала она, когда об этом узнает Рюрик и что он после этого сделает с ним, но ничего по этому поводу не сказала, полагая, что завтра всё выяснится и станет понятно, что делать с полковником.
– Прекрасный выбор, – несколько странно оценил ситуацию Герман Курбатов. Он вообще выражался старомодным, изысканным стилем. – Завтра в пять?
– Да, – согласилась она. – В семнадцать на алее уток.
Странно, но она совсем не удивилась, что полковник прекрасно осведомлён о её привычках, а приняла этот факт как само собой разумеющееся для такого статного красавца, который, похоже, решил за ней приударить.
– У меня только маленькая просьба… – сказал он, – о нашей встрече никто не должен знать. Вы потом поймёте почему…
– Ну конечно, – ответила она беспечным тоном красивой женщины, откладывая расправу на потом.
Однако заинтригованная такими странностями, не спала всю ночь, была крайне взволнованна и едва дождалась второй половины дня. Взяла мешочек овсянки, села на третью бис марку трамвая и поехала в зоопарк.
Полковника она увидела сразу. Он сидел на скамейке в гражданском и смотрел на пруд. Чёрные, смоляные волосы у него были зачесаны назад, серые глаза глядели пристально и непонятно, и если бы не глубокие складки по обе стороны рта, то ему можно было дать не больше сорока лет.
У неё была привычка обманывать настырных мужчин: обычно она не приходила на свидание, а потом уже, если надо было, конечно, доносила мужу, у которого было масса возможностей улещить невежду. Но здесь оказывается совсем не тот случай.
– Вам предстоит выйти замуж ещё раз, – без обиняков заявил Герман Курбатов, после того, как он поднялся, поцеловал ей руку, и они сели на скамейку.
Регина Сергеевна демонстрировала независимость и лёгкую самонадеянность, которую долго тренировала перед зеркалом.
– За кого?.. – отшатнулась она, вскинув тонкие, как у Марлен Дитрих, брови, – неужели за вас?.. – В её голосе проскользнуло презрение.
Она не любила очень высоких мужчин, от них у неё кружилась голова.
– За писателя Булгакова, – огорошил её Герман Курбатов.
Тон его был безапелляционным, как приказ трибуна, взгляд затяжной, как у Мунка.
– Это невозможно! – всплеснула она руками. – Он женат на моей лучшей подруге!
– Ну и что? – нагло спросил Герман Курбатов, поглядывая на неё сверху вниз.
– Мы бываем друг у друга дома! – Регина Сергеевна привела ещё один довод. – Это моветон!
Она всё ещё ничего не понимала, что находится в русле своих эмоций и не может совладать с ними.
– Они разведутся! – остудил он её пыл.
– И что… я должна подобрать его просто так, из любви к искусству?!
Она не улавливала сути проблемы, однако полковник забавлял её всё больше и больше. Что за бескорыстие? – удивилась она и решила тут же уйти, даже вызывающе щёлкнула ридикюлем.
Но полковник Герман Курбатов не дал ей этого сделать.
– Но вы же хотите начать новую жизнь? – упрекнул он её в непоследовательности.
У неё окаменело сердце: Герман Курбатов озвучил то, отчего она страдала в браке. Регина Сергеевна нахмурилась: что полковник себе позволяет! И пожалела, что согласилась на свидание.
Однако Герман Курбатов остался таким же невозмутимым, как и прежде. Видно было, что он не желал этой фразы, невольно напомнив ей её же страшные метания души: последние годы она жила чужой жизнью с человеком, которого разлюбила, и непонятные томления мучительно наполняли душу, словно в жизни надо было сделать опрометчивый поступок, но какой, она не понимала и не хотела признаться себе, что их отношения с Сабаневским напрочь изжили себе.
– Откуда?.. Откуда вы знаете?! Вы следите за мной?! – встрепенулась она.
Полковник Герман Курбатов добродушно рассмеялся:
– Нет, конечно, никто за вами не следит, – почти обманул он её. – Но… представьте себе на мгновение, – он сделал многозначительную паузу, – что есть силы… которые всё и вся знают!
Наступила странная пауза, в течение которой полковник Герман Курбатов многозначительно смотрел на Регину Сергеевну своими волчьими глазами, а она в отчаянии соображала, как поступить, но ничего толкового сообразить не могла, в голове вертелась фраза о боге, но это была явная глупость. Единственно, она почувствовала, что перед ней стоит огромная тайна, к которой мало кто соприкасался.
– А вы не боитесь… – спросила Регина Сергеевна, – выдавать мне свою тайну?
Она начала кое о чём догадываться, и душа у неё покрылась инеем.
– Нет, разумеется, – раздвинул чёрные усы Герман Курбатов, между которыми блеснули молодые зубы. – Мы всё просчитали. Мы сделаем так, что он страстно полюбит вас, а вы полюбите его. Это будет самый гармоничный брак в мире. Вы ни разу не поссоритесь и будете чрезвычайно довольны друг другом, а ваша душа наконец-то успокоился и приобретет гармонию.
– И я не буду испытывать тоску? – непроизвольно вырвалось у неё, хотя она всё ещё сопротивлялась доверительности полковника.
Лицо её с маленьким округлым подбородком при этом помолодело и сделалось совершенно девичьим. Глаза с материнскими веками опростились, и она нервно щёлкала ридикюлем.
– Ну разве чуть-чуть, – добродушно отозвался полковник Герман Курбатов, смягчив взгляд и давая понять, что это уже детали, которые не имеют никакого значения.
– Кто вы? – спросила она в лоб.
– Я тот, кто появляется один раз в жизни и делает предложения, от которых обычно не отказываются. Я вижу, вы мне не верите. Смотрите!
В руке у него появился шарик для пинг-понга. Он сам собой упал на землю, покатился наискосок по песчаной дорожки, запутался в траве, словно в паутине, а потом, как верная собака, совершил то же путь назад, прыгнул в руку Германа Курбатова и пропал, то есть просто растаял на ладони.
Регина Сергеевна, которая была знакома с работами Успенского, Гуджиева и Блаватской, ничуть не удивилась, словно была готова к таким невинным чудесам. Однако одно дело читать, а другое лицезреть собственными глазами.
Полковник Герман Курбатов хитро улыбнулся, давая понять, что вера в чудеса должна подкрепляться гораздо чаще, а главное, должна быть вписана в картину мира, с одного раза, увы, ничего не получится.
– Мне надо подумать! – почти согласилась Регина Сергеевна, блеснув от испуга карими, лучистыми глазами.
– Другого я от вас и не ожидал, – похвалил её полковник Герман Курбатов.
А вечером, во время ужина, в очередной раз увидев, как у мужа, генерала Рабоче-крестьянской Красной Армии, Рюрика Максимовича Сабаневского, плотоядно шевелятся уши, её едва не стошнило прямо за столом. Мужа она давно не любила и мучилась своими обязательствами примерной супруги.
Он же в свою очередь посмотрел на неё так, напомнив ещё раз, что она всего-навсего обычная содержанка, которую он привёз из Тмутаракани. Это его снисходительное проявление житейской мудрости, которая промелькнула у него в глазах, была ей хорошо знакома: «Куда ты денешься без этой шикарной квартиры, прислуги и трехразового питания?»
Она схватила шубку, ридикюль, сунула ноги в какие-то заношенные сапожки и выскочила в зимнюю слякоть. «Я согласна! Ну где же вы?!» – крикнула она в отчаянии холодному февральскому небу.
Вдруг от чёрных, мрачных вязов, в сквере, со стороны Поварской улицы отделилась фигура, и Регина Сергеевна к своему ужасу узнала полковника Германа Курбатова. На этот раз он было в шинели и папахе.
– Булгаков просил сделать его большим писателем, – деловито сообщил он голосом наставника, мгновенно сняв все её тревоги. – Мы это сделали. Но… дальше этого он не пошёл. Он немного запутался и не может написать роман века, который нам край нужен...
Регина Сергеевна увидела, как он болезненно поморщился. Видно было, что это его личная трагедия: неудачный выбор фигуранта со всеми вытекающими последствиями, которые он не может или не хочет объяснить.
Регина Сергеевны хотела спросить: кому «нам» и зачем? Но не спросила, сил не было, а главное, она сама всё уже понимала, будто ей моментально открылись все истины мира, и спрашивать было глупее глупого.
– Скажите, а можно ли как-нибудь избавить меня от этого? – испугалась она страшных и тёмных пророчеств полковника. – Сделайте так, чтобы он создал этот роман самостоятельно, – намекнула она на его всесилие. – Тогда я не потребуюсь вовсе! – с тревогой в голосе воскликнула она.
– Видите ли… – крайне вежливо ответил Герман Курбатов, всё ещё явно нервничая, – у Бога добавки не просят, – намекнул он на более могущественные силы, прячущиеся где-то там, в темноте, далеко за горизонтом и дальше, быть может, даже на Марсе или Юпитере?
– Ах, да!.. – споткнулась от изумления Регина Сергеевна, и Герман Курбатов аккуратно придержал её за локоть. – Я что-то такое слышала… – сверкнула она своими прекрасными глазами, ставшими особенно глубокими в сумерках уходящего дня.
– Увы, мы вынуждены искать другие пути реализации проекта, – голосом формалиста объяснил Герман Курбатов.
– И этот другой пусть – я?! – догадалась она с вызовом, потому получается, что её принуждали обстоятельствами.
– Булгакову нужна новая любовь и новое вдохновение, – согласно и абсолютно добродушно кивнул Герман Курбатов.
– А если не получится?.. – засомневалась она, как перед шагов в новый мир.
– Получится, – крайне убедительно сказал Герман Курбатов сухим голосом педанта.
– А я справлюсь?.. – Почти сдалась она со сладким ощущением нового мира.
– Справитесь, – улыбнулся её наивности Герман Курбатов. – Вы сильная и терпеливая.
– Я боюсь его… у него белый взгляд волка… – призналась Регина Сергеевна, как подросток.
Она едва не призналась, что такой же взгляд волка, и у него, у полковника Германа Курбатова. У неё даже мелькнула шальная мысль, что они, вероятнее всего, ближайшие родственники, которые не могут договориться, а меня привлекают, чтобы я помогла, ошарашено подумала она.
– Это поправимо, – молвил Герман Курбатов всё так же ровно, не выказывая ни насмешки, ни удивления.
– И всё же… – Она всецело подчинилась ему, как никому в мире.
– У вашего будущего мужа будет большая посмертная слава. – сказал Герман Курбатов грустно, выделяя каждое слово. – Часть её падёт на вас. Готовы ли вы участвовать в этой роли?
Регина Сергеевна побледнела, как может побледнеть человек, которому открыли дату смерти.
– Я не ожидала такого… – прошептала она и поняла, куда ненароком ступила.
– Увы… – Как показалось ей, горестно кивнул Герман Курбатов. – Увы… роман, который он не может написать, заканчивать придётся именно вам!
– Мне?.. – отшатнулась она с удивлением.
И вдруг поняла, что полковник Герман Курбатов не мог себе позволить, чтобы им воспользовались утилитарно, то есть сесть ему на шею и свесить ножки. Отныне на помощь отсюда она не могла рассчитывать ни при каких обстоятельствах, а всегда и везде должна быть самостоятельна.
– Да! – кивнул Герман Курбатов. – На всё про всё вам выделяется четверть века! Думаю, что это достаточный срок. Естественно, Булгаков об этом не должен знать ни в коем случае! Эта тайна, которую я доверил вам, должна укрепить вашу волю.
– Как тот шарик в зоопарке? – покачала она удручённо головой и почему-то подумала о Блаватской, о чудесах, в которые никто не верит, и по сути, она тоже не верила до конца, полагая, что это ловкие цирковые фокусы для привлечения публики.
– Да-да… – быстро согласился Герман Курбатов, как о незначительных деталях, отрезая ей тем самым пути к отступлению, – как шарик в зоопарке... Послушайте… – он почти схватил её за руку, но передумал. – Я не хочу подвергать вас шоковой терапии. Я могу вас удивить куда более впечатлительными фокусами, но я знаю, что вы и так прониклись… в общем, в это трудно поверить, человек даже после самой жёсткой демонстрации постепенно забывается и возвращается в своё прежнее состояние неверия, но… – он замолчал, с надеждой глядя ей в глаза, осознала она или нет? – Но вы другая, вы будете верить до конца дней своих!
– Я знаю… – сказала в тон ему Регина Сергеевна и тоже замолчала.
Она уже верила целые сутки. Это было странное предчувствие нового мира, которого она не знала и который ей предстояло постигнуть. И как по мановению волшебной палочки перед её внутренним взором промелькнула вся её будущая жизнь. В ней было мало радости, один долг, как у вечного солдата.
Она всегда испытывала страшную скуку, ещё до Сабаневского и до первого замужества тоже; это было её натурой: ожидание запредельного. Оказалось, что запредельное не такое уж безоблачное. Ей представлялось, что всё происходящее в её жизни – сон, а настоящее только впереди, и долгие годы жила с этим чувством. Теперь это чувство реализовалось, и ей было страшно, как перед бездной. Это как умереть при жизни, подумала она.
Одно время ей грезилось, что переезд в Москву решил проблему патологической скуки. И действительно, на некоторое время: на благоустройство огромной квартиры, на роды сыновей, Жени и Саши, и их воспитание, её ещё хватило, но когда она исчерпала все развлечения, доступные домохозяйке, скука вернулась ещё в большем великолепии. Теперь же оказалось – вот оно, чудо, которое редко с кем происходит, чудо, в которое никто никогда не верит, чудо, которого никто не понимает и не может понять без такого человека, как полковник Герман Курбатов.
Регина Сергеевна с благодарностью взглянула на него. Один раз она уже поменяла свою судьбу, уйдя от капитана Юрия Неёлова к полковнику Сабаневскому. Но и Сабаневского она уже переросла, и ей казалось, что он остался где-то там, позади, в своём штабе, где сидел в большом, мрачном кабинете, отделанным морёным дубом, чинно ходил по длинным гулким коридорам в генеральском мундире, и ему чинно отдавали честь.
– Я согласная… – выдавила она из себя, хотя поняла, какую непосильную ношу взвалила на свои хрупкие плечи.
– С одним условием, – уточнил Герман Курбатов, – вся литературная слава, без исключения, принадлежит Булгакову. Вам – всё, что останется.
– Да… – нервно кивнула Гэже, на мгновение закрыв глаза, чтобы собраться всю волю я кулак. – Я понимаю…
– Поэтому в ваших дневниках всё должно соответствовать… – Он помолчал. – Обо мне и обо всех странностях вашей жизни упоминать категорически запрещено, иначе вас не поймут, не примут и дело будет испорчено… к тому же это будет небезопасно…
– Да… – кивнула Регина Сергеевна и подумала, что в метафизическом плане государство сделало ей огромный подарок, официально зачеркнув всё, что не существовало в реалии, но это же и крайне возбудило её пытливость. – Всё лишнее, всё пустое я сожгу… Я согласна… – повторила она.
Она ещё хотела уточнить: почему «не примут» и почему «небезопасно», но вдруг поняла, что время испытаний не настало и что наступит оно очень нескоро, после… после… смерти Булгакова... И будет это время совсем не такое, как настоящее.
Это было прозрение, явно одобренное Германом Курбатовым. Регина Сергеевна с чрезвычайно огромным любопытством посмотрела на него. Но лицо его было непроницаемым, как занавес в театре, и Регина Сергеевна ничего не сообразила, осталось лишь ощущения предтечи. Если бы она знала, что Булгаков называет это состояние «тихими мыслями», она ещё больше удивилась. Впрочем, Булгаков однажды поделится с ней этими идеями, и это ещё больше укрепит их союз, словно он был скреплён не здесь, не на земле, а где-то выше, в иных мирах, и виной всему было полковник Герман Курбатов, который, как снег, нежданно-негаданно, свалился ей на голову.
– С этого момента вы не будете бедствовать, – сказал он на прощание. – Там… – он кивнул на её чёрный ридикюль, которым она нервно до неприличия щёлкала в течение их встреч, – всегда будет находиться сумма, соответствующая вашим пожеланиям. Но только для вас. Никто из посторонних в сумочке никогда, ничего не найдёт без вашего соизволения.
– Зачем?.. – с обидой удивилась она. – Я и так проживу…
Впервые Герман Курбатов поморщился, давая понять, что всё эти подвиги ровным счётом никому не нужны.
– Ну… так скажем, это условие договора, – сказал он, – чтобы вы не бедствовали и не волновались о хлебе насущном.
И Регина Сергеевна поняла, что мир, о котором говорит полковник, всё-таки существует, тайный, не вписывающийся ни в какую логику, и отныне это и есть смысл её жизни. И ей стало жутко, словно она стояла на его пороге, но права шагнуть у неё не было, словно жизнь её должна быть обычной, земной, с возможностью заглядывать за приоткрытый порог, однако посвященной одной, высокой цели – странному роману, который ещё не написал Булгаков, а она должна была закончить его на свой страх и риск.
Единственно, Герман Курбатов не сообщил ей о существовании лунных человеков, приставленных в Булгакову, которые как раз и отвечали за литературную часть вопроса. Но это уже не имело большего значения, а было всего лишь частью плана.
На утро она проснулась с горечью на душе и одновременно с ощущением огромного счастья.

***
– Всё пропал! – истерически всплеснул руками Рудольф Нахалов. – Всё пропало! Он ударился в новую пьесу!
– Какую?.. – флегматично крякнул Ларий Похабов, обмакивая перо в чернильницу и ставя размашистую подпись на полстраницы.
Был конец месяца, они заработались в поте лица. Ларий Похабов был мрачен, как Мефистофель, прежде чем обратиться в пуделя.
– Зачем?.. – поморщился Рудольф Нахалов, делая на документе оттиск гербовой печати.
Он вспомнил, что «Мольер» – это намёк на горестное положение творца в минуту тирании. Булгаков явно играл с огнём.
– Решил свести счёты! – раскрыл ему глаза Рудольф Нахалов. – Ищет себе врагов!
– Если ты думаешь, что я по твоему наущению отверну ему голову, то ты крупно ошибся! – веско сказал Ларий Похабов, давая понять, кто есть кто в табеле о рангах в Управлении «Россия», департамента «Л», русского бюро.
– Да нет-с… – скукожился Рудольф Нахалов, показывая, что он верный пёс и наверх ничего не доносит, а если и что-то подобное делает, то не по совести, а по велению начальства, да и так редко, что и о стыде-совести напрочь забывал из чувства служебного долга.
Ларий Похабов снисходительно кашлянул:
– Помочь мы ему ничем не можем. В рабочих инструкциях такая ситуация не прописана. Так что с нас взятки гладки. Разве что перевернуть мир вверх тормашками. Но… ради Булгакова этого никто делать не будет.
– А я о чём! – поддакнул Рудольф Нахалов, осторожно переводя дыхание.
Ларий Похабов важно подумал и сказал:
– Надо посоветоваться с Гоголем…
– Он уже один раз нас послал по дедушке! – напомнил Рудольф Нахалов с облегчением оттого, что есть на кого переложить ответственность.
– Вот в этом-то всё и дело, – горестно вздохнул Ларий Похабов и потянулся за следующим документом. – Хорошо, я сам с ним поговорю.
Их не оставляла надежда, что Булгаков рано или поздно образумится, возьмётся за ум, что было вполне реально, особенно после вмешательства в дело главного инспектора Германа Курбатова. Бросать проект в таком состоянии, когда фигурант вот-вот должен был разродиться, было глупее глупого. На рассвете они тайком читали то, что накарябывал за ночь Булгаков, хихикали сами над собой и пару раз тайком носили тексты Гоголю. Последний раз они им высокомерно отказал под предлогом того, что «сей статист имеет прогресс, но крайне медленный, и не учится на ошибках драматургии». Это-то их и воодушевило. Было за что зацепиться, за слова гения: «прогресс», а «драматургию» они опустили за ненадобностью.
Они не знали одного: главный инспектор по делам фигурантом Герман Курбатов имел больше информации о писателе Булгакове, в частности, ему было известно, что Булгаков в кармическом плане не способен дописывать романы от природы вещей, заложенных в него, что он быстро теряет вкус к большому произведению и не генерирует ощущения, а без ощущений, как известно, писателя нет. Нет чувств – нет текста! И никакой опыт не спасёт!

***
Булгаков вошёл в комнату и вздрогнул: посреди на стуле сидел человек в кожаном пальто с поднятым воротником. И хотя Булгаков сразу признал в нём старшего куратора первой категории Лария Похабова со стеклянным глазом, он развернулся и побежал на кухню за топором. Однако, странное дело, всякий раз когда он должен был свернуть на кухню, он неизменно попадал назад в комнату.
– Ну что… долго будешь бегать?.. – спросил Ларий Похабов, когда Булгаков в очередной раз вырос на пороге.
Его правый стеклянный глаз с растёкшимся брачком нехорошо блеснул в свете коридорной лампочки.
– Сколько надо, столько и буду! – буркнул Булгаков и схватился за табуретку.
– Однако слабоват ты будешь против меня, – лишь усмехнулся Ларий Похабов, который, кроме всего прочего, имел силу над вещами, и табуретка рассыпалась в руках Булгакова.
Булгаков отбросил ножку табуретки, которая осталась у него в руках, и отскочив к стене, встал в боксёрскую стойку, собираясь дорого продать свою никчёмную жизнь щелкопёра.
– Хочешь… – предложил Ларий Похабов тоном ленивого патриция, – я Гоголя позову?..
– Зачем?.. – тупо спросил Булгаков, приходя в себя и опуская руки.
– Он наставит тебя на путь истинный! – осудил его Ларий Похабов, отбрасывая прочь скандальную выходку Булгакова, как явную глупость.
– К чёрту путь истинный! – упёрто ответил Булгаков, тряхнув головой, как бычок перед дракой.
Хотя, конечно же, он любил Гоголя, как любят первой юношеской любовью. Но Гоголь ничем помочь не может, когда ты уже на гильотине, подумал Булгаков, ощущая всю тяжесть происходящего.
– Ладно… – в раздражении поднялся Ларий Похабов. – Рукопись я забираю! Черновики больше не жги, самому же пригодятся!
Была в его фигуре какая-то обречённая усталость, как у солдата на передовой, словно что-то произошло в его мире – глобальное, тёмное, мрачное, но он не хотел проговориться.
– А что со мной?.. – опешил Булгаков, посмотрев на рукопись.
– Долг тебе никто не простил, – поморщился Ларий Похабов, как от кислого. – Пиши роман о дьяволе и не вздумай начинать новый, который потрафит твоей душе, но не дастся тебе до конца. Только время потеряешь.
Фигуранту нельзя было открывать будущее. Это была аксиома кураторов, но по-другому воздействовать Ларий Похабов уже не мог: Булгаков проявлял упрямство и ни во что не хотел верить из-за дрянного характера.
– Почему?.. – возмутился Булгаков со всей гордостью, на которую был способен. – Что, поклясться на крови? – сморщил он в презрении правую щёку.
За окном весело зеленели деревья, да порой тарахтели машины. И никому не было дела, что здесь, на Большой Пироговской, 35, творились мрачные, страшные и неземные дела.
– Не надо! – остановил его Ларий Похабов, не имея права рассказывать ему о Регине Сергеевне, о вдохновении, которое придёт вместе с ней, о новой, короткой вспышке славы, и забвении на четверть века. – Перегоришь, как лампочка, – хмыкнул он, давая понять, что знает все творческие слабости Булгакова.
В этом был какой-то смысл, которого Булгаков не понял.
– Я не буду для вас ничего писать! – отклеился он от стены, не веря ни единому слову Лария Похабова, хотя для этого у него не было никакого резона, всё, что говорил Ларий Похабов, пока исполнялось с математической точностью на сто процентов.
Ларий Похабов странно посмотрел на него, как будто сонно, как будто издалека, с другой стороны реки, как будто хотел что-то сказать, но не сказал.
– И что вы со мной сделаете?! – насмешливо не уступил ему Булгаков.
– Увидишь… – пообещал Ларий Похабов. – Я даже не пугаю...
Он вдруг обмяк, словно безмерно устал.
– А я ни не боясь! – в запале нарывался Булгаков, но мгновенно вслед за Ларием Похабовым сдулся, как шарик, который проткнули иглой.
– Ну бывай, – почти дружески махнул Ларий Похабов и исчез, вовсе не оставив запаха окалины, что страшно удивило Булгакова.
Ещё больше он был раздосадован тем, что на этот раз обошлось без обычного, особо нудного и скрипучего увещевания, однако отсутствие оного было чертовски плохим знаком; и он не знал, что и думать: то ли это конец жизни, то ли лунные человеки на него плюнули, растёрли и забыли. Зачем тогда, скажите, им рукопись?
Он получил её через пару дней, изрядно почёрканную и сокращённую на две трети. Неделя у него ушла, чтобы усмирить гордыню и разобраться в претензиях Гоголя. В девяноста девяти случаев он вынужден был с ними согласиться. В конце рукописи было приписано: «По прочтении всенепременно сжечь! Н. Гоголь, 4 марта, 1852 года». Одна эта подпись стоила того, чтобы вся литературная и театральная Москва пала ниц. Кто может похвастаться, что с тобой работает сам великий Гоголь?! Всё зависит от точки отсчёта. Если точка отсчёта – всё человечества, это ещё не значит, что я шизофреник, тупо думал Булгаков.
Ещё три дня рукопись лежала у него в столе, и Булгаков смотрел на неё, как почку дьявола: то с благоговением, то с ненавистью, понимая, что не может нарушить волю гения, а потом все же швырнул в печь подальше от греха, здраво полагая, что Николай Василевич Гоголь, как и лунные человеки, следит за ним из каждого тёмного угла, и бог его знает, что он может сотворить в порыве гнева.
Всё это время он работал окрыленный и день, и ночь, вдруг поняв, что получил в подарок ощущение на уровне каждого слова и даже каждой точки в отдельности. Это было более чем странно, словно он чувствовал присутствие ещё одного человека, его внутреннюю, очень благодатную в литературном смысле цензуру. И схлестнулся с ним из принципа: не вылезай, бо убью, но под напором здравых аргументов гения потерпел поражение и научился ещё одному качеству: быть логичным по всему тексту, а не предаваться мелкому романтизму, который ничего не стоит по сравнению с жёстким прагматизмом стиля. Получается, сюжет был нарасхват, только успевай записывать ощущения.
С этого момента он стал писать гораздо лучше: жёстче, ёмче и качественнее, хотя ещё и без того совершенства, к которому стремился. И тоска хватала его душу, и терзала, как волк овцу. Конечно же, это были не лунные человеки, потому что они не были литераторами. Наверное, это последний довод королей, решил Булгаков, и думал, что Гоголь зря тратит на него время, но «Кабалу святош» не бросил из принципа, хотя, действительно, ненависть к недругам, которая клокотала в нём, потихонечку начала остывать, и текст выходил вялым и посредственным; а главное, что я не вижу в нем смысла, обречённо думал Булгаков, раз на меня не хотят делать ставку.
И если бы он был более дальнозорким, то понял бы, что это его качество, становиться равнодушным к тексту, и есть его порок, который преодолеть крайне сложно прежде всего из-за собственного характера, а всё потому что он видел конец произведения и ему становилось скучно, он терял вкус к работе и становился к ней безразличным, как подросток к соске.
Он понимал, что ему не хватает таланта к раскрытию большое полотно романа, что не умеет обобщать, что по природе склонен к камерности и может развернуться на пяточке размером с дискуссию двух людей, хотя оттуда его изгоняли всеми доступными способами! Но кто? Он долго думал и пришёл к выводу: что сам великий Гоголь или не менее великий Воланд. Кто из двух ломал его стиль и манеру, он не знал точно. Но подозревал, что от него требуют нечто такого, чего, он не понимал до конца, но уж точно не феерии.
Как он ошибался!

***
Гэже, то бишь Регину Сергеевну Сабаневскую, он не видел ровно сто лет и три года. Под напором бешеной и ревнивой Ракалии он напрочь забыл о её существовании, как, впрочем, и обо всех других женщинах вместе взятых.
И если бы не кривой Ларий Похабов и долговязый Рудольф Нахалов, которые маскировались под гостей, он так бы и просидел одиноко весь вечер на дне рождения у художника Моисеенко наедине со своими мыслями о своей несчастной литературно-театральной судьбе, которая не складывается, хоть тресни!
Наконец в голове у него лениво щёлкнуло, как семечка в чьих-то зубах, и Ларий Похабов предупредил суровым голосом надсмотрщика: «Не спать!» Булгаков встрепенулся и понял, что дело неспроста, что лунные человеки тут как тут, приглядывают, ловят рыбку в мутной воде, в том числе и на любовном фронте. Но это того стоило, потому что увидел рядом с собой за столом чрезвычайно красивую женщину: чёрную, восточную, с глубокими карими глазами весёлой ведьмы, женщину в бриллиантовой оправе, с червлёными золотыми серьгами и золотыми же кольцами на аристократических пальцах.
– Ах!.. – просто и естественно воскликнула Гэже (так он назвал её сто лет назад), – я прочитала все ваши романы!
– Не самое интересное занятие в жизни! – угрюмо буркнул он, потому что романов у него было раз два и обчёлся. А опубликованных – ещё меньше, так что хвалиться было нечем.
Гэже удивилась.
– Вы так непосредственны, – упрекнула она, – что диву даешься! Другой бы ахал от восторга!
Правая бровь её взлетела вверх, а на губах мелькнула короткая, заинтересованная улыбка.
Она знала Булгакова только со слов Белозёрской, которая его в грош не ставила. «Ах, котик, ну, какой он писатель? Сидит по ночам бумагу марает… я потом ею печь растапливаю. Только ты ему не говори, а то смертельно обидится», – говорила она, многозначительно поводя бровью, мол, любой автомеханик даст ему сто очей вперёд.
Поэтому она и пришла, чтобы разобраться, кто же на самом деле Булгаков, и нашла, что даже на первый взгляд совсем не так уж дурён, что на вид гораздо лучше, чем большинство представителей мужского пола, озабоченных сексом, деньгами и карьерами, и что у него такие же волчьи глаза, как и у полковника Германа Курбатова.
Сам полковник Герман Курбатов заявится к ней во сне и открыл карты со всей фантасмагоричностью, на которую был способен: «Ежели вы не передумали, а готовы идти до конца, и вам это надо, то отправляйтесь завтра же на день рождения к Моисеенко, где будет ваш подопечный!» Она поняла всё по-своему: деньги из волшебного ридикюля уже брала? Брала! Значит, заказ в силе, и отступать некуда.
Слово «подопечный» её покарябало, но она набралась храбрости и явилась с прекрасно уложенными волосами и в чрезвычайно модной сиреневой кофточке с рюшками и в чёрном бисере, который великолепно контрастировал с её оливковым цветом кожи и конечно же, с чёрными-пречёрными глазами.
– Непосредственность писателя – отвратительное качество, – упёрся Булгаков, имея в виду литературу, и тут же пожалел об этом, потому что привык к реакции возмущения Ракалия, от которой надо было защищаться всеми доступными способами, а здесь было совсем другое, явно не злобливое, хотя и в женском обличие, которое он последнее время считал весьма несовершенным, а после Ракалии стал ещё и побаиваться, как бормашины. Однако тут же устыдился того, что заподозрил Гэже в лицемерии: взгляд у неё был чистый и свежий, а Булгаков ещё не потерял вкуса к красивым женщинам, так как в этом вопросе находился в переходном периоде. У него даже слюнки текли, как у опытного английского бульдога, и он зашвыркал ногами, словно собираясь за кем-то бежать, но, конечно же, не побежал, а пал ниц, то бишь моментально влюбился до потери сознания.
– После таких романов только и думаешь об авторе, – призналась она убеждённо и тайно, чтобы никто не заметил, коротко пожала ему руку.
Их нарочно усадили рядом – какая сила и почему, она не поняла, сколько ни выглядывала в многочисленной толпе гостей полковника Германа Курбатова. А потом о нём напрочь забыла, стоило ей было произнести заученную фразу: «Я прочла все ваши романы!» Это был элемент женской тактики, но Регина Сергеевна действовала, не осознавая своего коварства и улыбалась так, что у Булгакова сладко заныло сердце. И защитная вредность его отпустила перед её естественностью, и он моментально поверил. Он снова стал тем, кем был в юности, в его прекрасном Киеве, на Владимирской горке, тем юношей, которым себя представлял, когда боготворил всех, без исключения, женщин и считал их главной целью в жизни.
Он внимательно посмотрел на эту женщину и вспомнил ту иерархию, которой она у него занимала. А занимала она у него место под грифом «красивая брюнетка, с безупречным вкусом, с бархатной кожей и тонким запахом французских духов». Так его выдрессировала Белозёрская-Ракалия – бояться собственных мыслей. Ах, да-а-а… вспомнил он ещё: ни разу не поссорившаяся со мной. Это было более чем удивительно, ибо не было женщины, которая бы не стремилась накинуть на него петлю женского эгоизма; даже моя святая Тася. Может быть, всё только впереди, предполагал он, делая в душе первый робкий шаг к сближению, но тогда я в опасности, и с тревогой взглянул на Гэже.
– У меня манжетка развязалась… вы не поможете, – протянула она руку.
И пока он возился с её тонким запястьем, он вдруг понял, что у них начались отношения: то странное ощущение заботы о ком-то, которое он успел подзабыть за долгими годами супружеской жизни с Тасей и нервическими выходками Белозёрской-Ракалии.
Рядом с ней он снова почувствовал себя мужчиной. И ему стало страшно за Гэже в этом безбрежно-суровом мире.

Глава 9
Москва. Последний роман души

Он сам себе поставил диагноз: психотическая депрессия, замаскированная литературными страданиями. Иными словами, у меня, понял он, заниженная самооценка на фоне непрекращающейся травли со стороны революционных властей и революционной же публики, и если бы не способность писать, я бы в петлю полез, потому как делать больше нечего.
В этом состоянии он целыми днями напевал одну и ту же тягучую, как патока, мелодию: «Ніч яка, Господи! Місячна, зоряна…» Тоска наполняла его, и он ложился, глядя в стенку, и лежал сутками, ничего не ев и не пив. А потом бесшумно и незаметно приходили лунные человеки, опоясывали его лоб энергией, насылали незлобливые вихри на макушку и тяжело вздыхали, сидя рядом в ожидании, когда Булгаков придёт в себя.
К счастью, у него не случилось ложной эйфории, которая предшествует самоубийству, и руки он на себя не наложил, ибо лунные человеки следили за ним и с этой стороны тоже, каждый раз, когда он тоске и печали шлёпал по коридору в туалет, пугали его всякими странными звуками и запахами: то ландышей, то смрадом неведомого жуткого зверя, то окалиной. Булгаков вздрагивал, испуганно таращился в темноту и переключался от тоски и печали на свой любимый конёк – женщин и на литературу. Воображение его начинало работать, как белка в колесе, и он, забыл о том, куда шёл, а шёл он в туалет, бросался к столу и писал, писал и ещё раз писал сутками напролёт.
В ней я перегорел, подумал он, я один-одинёшенек, я так устал, что жить не хочется, и только Гэже, моя радость и нежность, греет, как слабая пятиватная лампочка.
Но даже этого было достаточно, чтобы у Булгакова проснулся интерес к жизни. Поэтому Регина Сергеевна сама, не зная того, спасла его от суицида.
Он всё время знал о её присутствии где-то здесь, рядом, напротив, за столом или на диване, или в спальне, куда он привёл её, медленно, цепенея от страсти раздел, и они предались тому, к чему стремились – любви. Любви необычной: чрезвычайно нежной и доверительной, дарящая надежду в этом безумном одиночестве двух любящих сердец. Ради этого одного стоило жить и писать. И между ними в ту первую ночь возник союз, не здесь, на грешной земле, а на небесах! И Булгаков знал об этом, ибо лунные человеки оказались сердобольными няньками и раскинули ему в этом плане карты. Ему выпала червовая дама и червовый туз в прямом положении. А это означало любовь и бескорыстие.
Они сразу поняли, что созданы друг для друга, и это робкое, как паутина, чувство родило в них надежду на чудо, которое редко с кем случается в жизни.
Первая ночь стоила ему озарения: вот же она, Маргарита! – едва не воскликнул он, а я маюсь! И огромные куски текста вдруг стали рождаться в нём, как ноты оркестра, и он ловил партии с жадностью страждущего композитора в параллельной тональности: одну, вторую, третью. В нём проснулось яснозрение: он вдруг точно и определённо мог сказать обо всех достоинствах и недостатках своего текста в минорной тональности с тоникой до-диез.
А ранним утром, когда Гэже убежала к своему генералу, Булгаков тотчас бросился за стол в одних трусах, забыв одеться, и словно в лихорадке принялся освобождать душу. К полудню у него потекли сопли и открылся кашель. Но это было ничто по сравнению с тем, что у него появилась ужасная «женская часть романа», то чего ему не хватало для баланса сюжета, потому что Ракалия на эту роль явно не тянула, а Тася была далеко-далеко.
И он был счастлив! Он принял предначертанность жизни именно в такие моменты.
Писал до тех пор, пока не возникали длинноты. Тогда он бросал всё и ложился спать. Длинноты были признаком фальши. Это надо было слышать правым ухом, а левым – соразмерные квинты. Дисгармония приносила душевные страдания: депрессия наваливалась так, что мерк белый свет. Однако Азазелло тихонько хихикал, подглядывая в его тексты, а Коровьев показывал большой палец, ибо депрессия была элементом творчества, и казалось, что Булгаков исправился и дело на мази. Они радостно подпрыгивали каждый вечер в ожидании, когда он снова возьмётся за «Мастера и Маргариту», полагая, что Герман Курбатов, начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов, зря ввязался в драку, что они и сами справятся.

***
Они стали встречаться спорадически.
«Из-за моего семейного положения…» – как она любила говорить, изумительно сияя тёмно-карими глазами.
И были рады его величию случая. По телефону она обычно говорила заранее кодовое слово, например, «шесть килограммов картошки», или «три луковицы». Это значило, что она прибежит вечером или днём, несмотря на то, что у неё был дом, детишки и бравый генерал с шашкой наголо, но всё равно выскочит под надуманным предлогом, и он шёл ей навстречу по Кропоткинской и Волхонке. Белая рубашка, полувиндзор на шее, в кармане пальто из драпа букетик первых весенних цветов. А встречались они или на Патриарших, или на Тверском бульваре, не очень оберегая себя от чужих взглядов.
И Бог хранил их!
Булгаков без всяких хлопот подарил ей тот изысканный интеллект, которого ей катастрофически не хватало в армейской среде, и быстро подтянул, в отличие от Таси, до своего уровня.
Однажды его пригласили на какое-то торжество. Сам генерал Сабаневский, человек с благородным лицом английского лорда, со снисходительностью к пролетарскому искусству пожал ему руку. Его усадили в самый дальний край огромного, как лётное поле, стола так, что он мог видеть только профиль Регины Сергеевны, когда она наклонялась или брала бокал вина. И он быстро заскучал. Справа и слева от него сидели два никчёмных человека. Один – артиллерийский офицер из действующей армии, по имени Николаша, который пил водку вне очереди по три рюмки кряду, а второй, капитан Арбачаков, – начал нести какую-то чушь о собственной значимости для контрразведки. Булгаков послушал его в пол-уха, подозревая, что его провоцируют на какое-нибудь высказывание, и вышел покурить на лестницу. В конце длинного тёмного коридора он увидел ярко освещенную кафельную кухню, где вдруг там мелькнул дорогой силуэт, побежал туда чуть ли не сломя голову, одно это могло выдать их с головой. Но, должно быть, лунные человеки предусмотрели всё! И он застал её, стоящую под морским манометром в дубовом футляре, обнял и страстно и, как показалось ему, бесконечно долго поцеловал, отчего у него кругом пошла голова. И снова бог или лунные человеки хранили их, потому что где-то рядом громко разговаривал прислуга, которой надо было подавать котлеты и соус. А потом, когда они снова задышали в унисон, Гэже сунула ему платок:
– Помада…
И он даже не успев оглянуться из-за опасения быть разоблачённым, быстро пошёл по длинному тёмному коридору назад, не без сожаления вытирая губы, хранящие её запах, сунул с бесконечной нежностью платок в карман, вышел на лестницу, слыша, как Гэже непререкаемым тоном отдает распоряжение кухарке и официанту.
Ему вдруг сделалось легко и весело, он засмеялся на удивление окружающих и понял, что она его любит и что нарочно вышла на кухню, заметив, что он якобы идёт курить. И это стоило дороже всех сокровищ мира.
Он вернулся к столу, сел между артиллерийским офицером и провокатором их контрразведки, выпил водки и хорошо поел.

***
Регина Сергеевна писала в своём дневнике то, что не попало в официальную его часть.
«Однажды Миша, имея весьма таинственный вид, увлёк меня в Старопименовский переулок, оказывается, чтобы показать, как он разделается с Маяковским на биллиарде. Я знала, что он это делает только ради меня, потомку что недолюбливает Маяковского за то, что тот пренебрежительно отозвался о его пьесе «Дни Турбиных», мол, «это не пьеса, а страдания белым поносом». Естественно, доброхоты тотчас донесли. И Миша был зол на него все эти годы. Однако я сама попросила его и несколько раз напоминала ему, что хочу познакомиться с Маяковским, и мне было интересно, как оба вывернутся. Ничего экстраординарного не произошло. Они, обмениваясь пикировками, типа «как насчёт рябчиков» и «вдовы Зои Пельц», и заказали пять партий.
Когда Миша меня представлял, Маяковский сказал мрачно, пронизывая меня тяжёлым, гипнотическим взглядом:
– Мадам, сейчас я разделаю вашего фрэнда под орех! Вы будете свидетельницей моего триумфа! – но посмотрел почему-то не на меня, а на Мишу.
Фрэнд – это было словечко из его турне по Америке. Таким образом он намекнул, что, мол, меня выпускают, а тебя, шавку, знаменитого писаку, драматурга и белую литературную сволочь, держат в золотой клетке.
Маяковский наклонился, целуя руку. Совсем близко я увидела большие, карие глаза магического типа, и на какое-то время попала под их обаяние.
Маяковский заметил и грубовато произнёс:
– Не бойся, я не кусаюсь…
Миша криво усмехнулся, перековеркивая фразу:
– И опять я дружил с поэтической мухой…
Намекая на его кокаиновую страсть и буйный нрав на людях.
Однако я поняла его фразу совсем по-другому: Маяковский не имел ни малейшего представления о запредельных формах жизни, о которой порой писали все парижские газетки, а отголоски разносились по всему миру. Несомненно, Миша имел в виду лунных человеков, знакомством с которыми тайно гордился, и жалел, что у нас об этом нельзя было говорить в открытую. Маяковский же понял всё по-своему. Слова Миши были камень в его огород либидо. Я подумала, что он убьёт Мишу, но он сдержался, только моментально стал суше и жёстче, и я увидела, как свирепеет его подбородок, похожий на неотёсанную глыбу камня.
Меня позабавила сама пикантность ситуации. В отношении нас с Мишей Маяковский или ничего не понял, или ему было ровным счётом наплевать, кто с кем дружит и кто с кем спит. И тут я вспомнила о его музе, Лиле Брик, и всё сложилось один и к одному: он был отрешён от быта, поэтическая революция не наступила, хотя он отчаянно старался, и посему его, разочарованного, интересовала только его личная жизнь: его Лили, кокаин и, разумеется, скандальные громкие стихи, которыми он зажигал толпу, как агитационными листовкам-плакатами.
Пришла Лиля Брик в прозрачном платье, рыжая, кусачая, и сказала:
– Давай поспорим на победу?!
Вряд ли её привлекала литература такого типа, которую писал Миша, где надо долго и внимательно читать, чтобы много думать. И вообще, она была под влиянием Маяковского, у которого слова были, как топор, весом в полтонны, эмоциональнее, чем кипяток из чайника.
– Давай, – согласилась я, потому что в те годы любила зряшно рисковать.
Мне казалось, что в этом есть какой-то смысл. Потом, благодаря полковнику Герману Курбатову, я поняла, свою глупость: нельзя ходить туда, куда не ведут дорожки, а любопытство хуже смерти.
– Маяковский… – хитро сказала она, с любовью взглянув на его широкую спину и расставленные ноги, он как раз собирался нанести удар, и рука его была заведена за спину.
– А я думаю, Булгаков, – естественно, ответила я, стараясь скрыть язву в голосе относительно её платья.
Официант, который нас обслуживал, едва не свернул шею. Может быть, отчасти меня выдала челюсть, которую я невольно выставила вперёд.
– Это почему? – с удивлением посмотрела на меня Лиля Брик своими карими, маслеными глазами, подкрашенными с явным намёком на ведьму. – Ведь очевидно же!
Казалось бы, огромный по сравнению с Мишей и физически сильный Маяковский должен победить одним махом. Но я-то знала, что Миша не оставит ему шансов при малейшей ошибке и ювелирно его обыграет.
– Потому что он ловчее и быстрее, – сказала я. – А ещё у него хороший глазомер.
– Ах… – наиграно воскликнула Лиля Брик, не слушая меня. – Вы что живёте вместе?!
– Конечно, нет! – быстро ответила я.
– Так я тебе и поверила, – повела ведьмиными глазами Лиля Брик. – Впрочем, мне всё равно! – мило улыбнулась она, и мы стали подругами.
– Я попросила Булгакова познакомить меня с Маяковским! – ответила я сухим тоном, чтобы прервать опасную тему.
И мы заказали бутылку «Магарача» и стали следить за ними. Вначале они играли, несколько лениво, потом в них проснулся азарт.
Последний раз я видела Маяковского среди публики в Институте народного хозяйства, где он читал свою «Паспортину». А здесь же, в небольшом накуренном зале, он был просто огромным по сравнению с ловким и субтильным Мишей.
Мы выпили по бокалу вина, от которого сразу же прочистились мозги, и я засомневалась в своей удаче.
– А вот так?! – воскликнул Миша и ударил не с таким сухим и звонким щелчком, как Маяковский, а почти что музыкально на ноте «ля», и чисто забил шар в правую дальнюю от меня лузу.
Маяковский болезненно дёрнул щекой и сказал:
– Ах… наш Херувим с Зойкой не победим!
Прежде чем ударить, Миша ответил иронично, задумчиво наведя на Маяковского свой белый взгляд волка:
– Как можно «взвихрить растянутые тягучие годы горя»?..
– Можно! – горячо воскликнул Маяковский. – Если всем захотеть, то мы всегда на коне!
Несомненно, Миша намекнул на косноязычие Маяковского, но не стал педалировать, заставляя повиснуть фразу для размышления. Оказывается, они знали произведения друг друга наизусть. Это ли не было признаком опасного уважения друг к другу.
– Что такое хорошо, а что такое плохо?..
Маяковский натужно засмеялся, и его отпустило. Свысока своего роста он хлопнул Мишу по плечу:
– Это, брат, плата за место под солнцем!
Щёлк! И Миша забил пятый шар. Я уже знала, что Миша любит бить с оттяжкой, что он научился этому ещё в Киеве, в биллиардной у Голомбека в паре с его другом детства, Борей Богдановым, который застрелился. И что удар с оттяжкой, это признак мастерства белого офицерства. Миша под большим секретом рассказал мне, что воевал на Кавказе и даже был контужен гранатой в рукопашной. «К счастью, наши вовремя ударили! – сказал он так, как будто ещё раз сражался на поле брани. – Но об этом никто не должен знать, иначе ты погубишь меня».
Хотя, конечно, за глаза его давно называли «контриком», но подробностей его биографии, которые он скрывал, не знал никто. Чувствовали, что он белая ворона в стаи чернокрылых, и его не любили в приёмных.
Маяковский подошёл и отпил из бокала Лили Брик, не сводя с меня своего необузданного взгляда.
– Надеюсь, у тебя есть деньги?! – поиздевалась Лиля Брик, намекая на его проигрыш.
– Девочки, не скучайте! – усмехнулся Маяковский и снова ушёл играть.
– Я его бешеного никогда не останавливаю, – сказала Лиля Брик. – А он на тебя положил глаз! – весело тряхнула она рыжими кудрями. – Берегись! Он не отступится!
Я только глупо хихикнула, вовсе не представляя, к чему всё это приведёт. У меня возникла шальная мысль, спросить у Лили, участвовали ли она в групповом сексе. Но, конечно же, не спросила. Однако, казалось, она услышала, потому что озорно среагировала:
– Семейная жизнь сразу с двумя мужчинами имеет свои особенности. Главное, меньше ревновать… мужчинам… – добавила она, – и беспечно рассмеялась, хотя и не без смущения.
– Что так просто? – удилась я, подумав о Сабаневском, уж он-то не был виноват в моей распущенности, и мне сделалось стыдно, иначе бы я продолжила разговор на щекотливую тему. Кто ещё из твоих знакомых живёт в триолизме?
– Всё имеет свою цену. Мы с ним всё время ссоримся. Даже по пустякам. Я не могу смотреть, как он путает родительный и винительный падежи! Меня это бесит!
Целую минуту я забыла закрыть рот: оказывается, их волнуют такие мелочи.
– Брось… – сказала я, – любой корректор поправит…
– В том-то и дело, что он начинает кричать о том, что гениям всё дозволено!
– И что?.. – я посмотрела с этой точки зрения на Маяковского.
Был ли он гением, я не знала. Скорее, человеков, который любит создавать вокруг себя ажиотаж и вихри необузданных чувств.
– А то, что с ним трудно честно обходиться. Чтобы уговорить его на такие мелочи, я трачу массу времени!
– Это цена вашего союза! – согласилась я.
– Да какой союз?! Нет никакого союза! Есть добровольная жизнь в одной квартире.
– И всё? – удивилась я.
– И всё! – сделала она невинный вид. – У нас у каждого своя комната. Естественно, иногда встречаемся в одной постели по банным дням. Но это не так интересно, как кажется.
– Да-а?..
Казалось, я выдала себя с головой, интересуясь сексуальными подробностями.
– Да, много возни. В результате у меня оргазм по дюжине раз, – похвасталась она, произнеся слово «оргазм» нараспев, как неаполитанский речитатив.
– Что, так бывает? – удивилась я.
– Хм! – парировала она мою наивность. – Я нимфоманка! Если хочешь, приходи к нам в этот четверг, у нас как раз такой банный день.
– Нет, – ответила я, – это не для меня.
И подумала, что разделение произошло окончательно и бесповоротно, как раз при знакомстве с Мишей, но даже и до него я не воспользовалась бы её приглашением.
– Ну как знаешь, – сказал она игриво, поводя своими ведьмиными глазами.
И больше на эту тему мы с ней не разговаривали.
В этот момент Миша поставил шар на «губу», и Маяковский выругался:
– Опять ты со своими писательскими шуточками!
Дело было в том, что такой шар бить было ниже чести, это был заведомо лёгкий приз, и луза считалась закрытой. Можно было бить только последним, «конечным», шаром. А так как Маяковскому не везло, то это обстоятельство порядком сокращало его шансы на победу. И первую партию он проиграл вчистую, разразившись истерическим смехом. Заказал себе коньяку и стал бить так, что шары вылетали за борт. Лицо его сделалось красным, а глаза налились кровью.
– О-о-о… – заметила Лиля, – кажется, Володя закусил удила.
Она даже привстала и посмотрела на него.
– Когда он успел?..
– Что?..
– Принять марафет!
Я поняла, что Миша в опасности. Но, кажется, его забавляла откровенная злость Маяковского. Я подала ему знак, что пора уходить, но он и ухом не повёл.
– Вот, что… – надела пальто Лиля Брик, – толку здесь не будет! Я ухожу!
– Я с тобой! – сказала я, и поднялась, давая понять Мише, что шутки кончились.
Он подошёл, хищно раздув ноздри, и быстро спросил:
– В чём дело?
– Вы сейчас подерётесь! – крикливо ответила Лиля Брик.
– С кем?.. С ним?.. – он весело и нагло оглянулся на Маяковского, видно, решив его добить окончательно.
Мне сделалось за него страшно.
– Ты будешь играть? – крикнул Маяковский. – Твой удар!
– Буду, конечно! – ответил Миша, и вернулся к столу.
Пока он был занят, Маяковский пошёл за ними в коридор. И вдруг схватил меня сзади и грубо поцеловал в шею, а потом развернул, и Лиля закричала:
– Уйди, скотина!
И наотмашь звонко ударила его по щеке. Тут же рядом, как тень, возник Миша, который, очевидно, вовремя получил щелчком по одному месту. Маяковский нагло рассмеялся, глядя на него с высоты своего роста, и вдруг загремел с подкосившимися ногами, как мешок с костями.
Миша подхватил меня под руку, и мы убежали: Лиля Брик – в одну сторону, мы – в другую.
Позже Миша мне рассказал, что обладает тайным ударом, не рукой, нет, а правым плечом в грудь противника. Мало кто выдерживает такой тычок, у человека подкашиваются ноги, и он садится на пятую точку, некоторое время пребывая в прострации. Удар коварный, скрыты и неожиданный, но не смертельный».

***
«Он взялся сводить счёты со всеми своими врагами, выдумывая какие-то одному ему понятные истории, в которых было много драматизма, но не одной реалии.
– Миша, – сказала я ему, – это самое последнее дело!..
Он болезненно посмотрел на меня: в его глазах плавала тоска.
– Я не хочу скатиться до уровня проживателя жизни! – пожаловался он.
Ещё бы он послушался, делая всё по велению моей души, однако злость душила его, как тяжёлое похмелье, и он ничего не мог с собой поделать, иначе надо было сломаться и жить, как все другие, без мечты.
Иногда он разговаривал с углом комнаты и объявил мне, что лунные человеки, точнее, Азазелло в миру Ларий Похабов и Коровьев в миру Рудольф Нахалов тоже против его стряпни на эту тему. Им подавай высшие помыслы дьявола. А обычная жизнь?! Она проста и тошнотворна, соглашалась я с ним.
– Понимаешь… возьмём Юлия Геронимуса…
– Да… – поддакивала я, ибо любила слушать его рассуждения.
– Он посчитал мир такой, каким он его видит. Многие попались на эту удочку и прожили жизнь в неведении. Но… мы с тобой понимаем, что к чему!
– Да, – соглашалась я, припоминая полковника Герман Курбатов и его шутку с ридикюлем, но на самом деле, по прошествии времени, я начала бояться той неясной силы, которая стояла за ним.
Миша бросил лейтмотив апокалипсиса, но рукопись спрятал так, чтобы я не могла её найти. Я думаю, ему было стыдно за свою горячность, однако он её не забыл, а утаил в глубине души. Зато он уговорил меня записывать за ним на слух роман «Мастер и Маргарита».
– Маргарита – это ты! – объявил он, чтобы сломать мою стеснительность.
А так как он часто работал по ночам, то мне приходилось, клюя носом, записывать всё, что он скажет по этому поводу. Я предупреждала его, что надиктованная проза и проза записанная – две большие разницы, но он и слушать не хотел.
– У меня такого шанса никогда больше не будет. А потом я переделаю под обычную прозу. Мне главное, ухватить ощущения, – горячился он, – иначе они ускользают прежде, чем я успеваю записать!
Хорошо, Рюрик Сабаневский часто бывал в командировках, а с Дашей, мой горничной, я договорилась и платила ей за молчание полторы тысячи рублей за раз. Меньше не имело смысла, а больше – могло вызвать подозрение. Пару раз я брала тайм-аут и отказывалась даже подойти к телефону – так мне хотелось спать. Я отдыхала дня три, а потом снова бежала к нему.
И снова всё повторялось: днём он разбирался с моими корявыми строчками, а вечером я их читала и правила, ночью мы, конечно же, писали роман.
Вдруг я обнаружила по его горящим глазам и нервности, что он вернулся к апокалипсису.
– Миша… – сказала я, как можно спокойнее, – это никуда не годится!
Он окаменел на лету.
– Почему, ё-моё?!
И повёл своими волчьими глазами.
– Потому что это безнравственно!
Я вдруг ощутила знакомое чувство предтечи полковника Германа Курбатова, словно будущее время наступило, но определиться, в чём-либо конкретном, всё равно было невозможно. Это странное чувство долго мучило меня, словно я вижу, но не могу дать определение происходящему.
– Обоснуй! – разозлился он ещё пуще и отбросил ручку из цветного кварцевого стекла, которую называл «египетской палочкой дьявола».
– При чём здесь Москва?! – воскликнула я, намеренно не замечая его возбуждения. – При чём?
В тоске и отчаянии он хотел сжечь её в циклопическим пожаре. Я понимала его: ему отказали во всех издательствах без объяснения причин чёрного списка, в который он попал. Даже его верный друг – Юлий Геронимус бросал телефонную трубку, а Станиславский и Мейерхольд в грош не ставили его пьесы, Сталин же, казалось, забыл о нём. Но всё равно, говорила я, это не поводом для всеобщего вандализма. Москва не виновата!
– А что мне прикажешь, расшаркаться, что я её люблю?! – удивился он.
– Как тебя объяснить?! – ответила я. – Ты неправ! Москва не виновата, что литературу используют в политических целях!
Он думал часа три. Ходил из комнаты в комнату, потихонечку от меня пил водку, а потом сказал:
– Пожалуй, ты права... Я не буду её жечь! Я нашлю на неё дьявола!
– Это другой разговор, – радостно и с облегчением согласилась я. – Это можно! Это художественно, и это стильно!
Он ограничился тем, что сжёг «нехорошую квартиру», реализовав своё эго. Но его патологическая озлобленность не давала ему вздохнуть свободно. И он принялся насылать дьявола.
В ту ночь он мне надиктовал, абсолютно забыв, кто надоумил его сделать текст архаичным.
«В ночь с пятницы на субботу, тринадцатого января, Азазелло разбудил тихий, но настойчивый стук в дверь.
– Кто там?.. – спросил он, отступая на шаг влево, чтобы в него не пальнули, если кому-то, не дай бог, вздумается убить его сквозь дверь, и взвёл курок огромного, чёрного револьвера о семи патронах.
Оказывается, что дежурная по этажу.
Азазелло с облегчением вздохнул, открыл дверь и, увидев испуганное лицо дежурной, незаметно снял курок и сунул револьвер в карман халата.
Дежурная, рыжая дама в теле, затараторила в темпе собачьего вальса:
– Вас звонит какой-то господин Хронин. Да так настойчиво, что я аж перепугалась!
– Не стоит… – остановил её Азазелло.
– Я так и поняла, – сказала она с признательностью.
Накануне её строго-настрого предупредил сам директор, Пантелей Быкадоров, чтобы она, не мешкая и не зависимо от времени суток тотчас звала постояльцев тринадцатого номера к телефону. Так они ему наказали и таково было условие, которое ему выдвинул Азазелло для пребывания в его третьеразрядной гостинице, из которой, однако, были удобные пути отхода, и даже через подвал, в Марфино, где, как известно, полно трущоб и оврагов. Вот она и прибежала, мятая и всклокоченная.
Шлёпая тапочками, Азазелло подался за ней по длинному коридору, взял трубку и спросил нарочито сонным голосом:
– Слушаю-с?..
В трубке что-то квакнуло, словно в большущей, гулкой канализационной трубе, и скрипучий голос произнёс:
– С вами говорит секретарь мессира Воланда. Вам надлежит, – гулко отдавалось эхом, – в трехдневный срок освободить «нехорошую квартиру» для проживания его светлости.
– Я понял, сир! – моментально взбодрился Азазелло, присел от старательности и щёлкнул пятками, как шпорами, чуть не поцеловав трубку, прежде чем положить её на рычаги, потом вручил изумлённой дежурной огромную шоколадку из чистейшего чёрного шоколада, иностранного производства, заметьте, которую волшебным способом извлёк из кармана, где спрятал огромный, чёрный револьвера о семи патронах, после чего военным шагом кавалериста удалился в свои роскошные апартаменты из дюжины комнат, которые делил с Коровьевым и котом Бегемотом.
Утро он, естественно, заспал и явился в столовую, когда там шёл пир коромыслом.
Оказывается, Коровьев и кот Бегемот всю ночь кутили, и под столом тихо перекатывалась целая батарея пустых бутылок. Оба были пьяны до невозможности, однако увидев мрачное и суровое лицо Азазелло по известным причинам дьявольского образа жизни моментально протрезвели и встревожено замолкли.
Кот Бегемот ходил на задних лапах, носил шубу и котелок, который имел свойство пропадать в самый неподходящий момент. Ещё кот Бегемот умел курить папиросы «Баръ» и играть в карты, в которых нещадно мухлевал, за что не раз был бит по носу, а хвост у него по этой же причине был драным, как старая мочалка.
Под утро они заказали кофей лювак с коньяком, и половой Вася Дёмкин, прислуживающий им, сбился с ног.
– А вот ещё… принеси-ка нам этак-с… что-нибудь такого-с… – с важностью говорил кот Бегемот квакающим голосом.
– Омлет с лобстером и чёрной икрой! – нашёлся Коровьев, который был большим знатоком по части вкусно поесть.
– И чёрный же арбуз на закуску! – в свою очередь добавил кот Бегемот квакающим голосом.
– Так, – мертвенно посмотрел на них Азазелло, – чтобы через пять минут были как стёклышко! – и отправился в ванную, а когда вернулся, то на столе красовалась огромная чаша с не менее огромным красным лобстером, на котором громоздилась пирамида чёрной икры, весом чуть больше шесть фунтов.
Коровьев сидел, развалившись в кресле, и пил арманьяк «Бако Блан», аки воду, а кот Бегемот лежал на диване и, нервно дёргая усами, грыз огромную клешню морского рака. Расплачивались они неизменно царскими червонцами, поэтому директору гостиницы Пантелею Быкадорову чрезвычайно нравилось иметь с ними дело. Он складывал червонцы в кубышку и прятал её под кровать, покуда однажды они не превратились в клубок змей и весело не закусали его до смерти, но это была уже другая история.
– Всё! Хватит сорить деньгами, идём на дело! – брезгливо сказал Азазелло, наливая себе пустого чаю.
– Наконец-то! – отбросил рачью клешню кот Бегемот и спустил ноги на пол, нашаривая лаковые туфли «ланзони».
При этом у него проявился огромный, мерзкий живот, поросший редкой, чёрной щетиной. На лапах же у него, с внутренней стороны, росли пуховые протоперья, а на хвосте была наколка «Не забуду революцию!» и завязанная фиглярная синяя ленточка в голубуй полосочку с намёком на тайные романы.
– Действительно, пожрать не дашь, – огорчился Коровьев с недовольной физиономией, но под тяжёлым взглядом старшего куратора Азазелло его длинное, вечно обиженное лицо ещё больше вытянулось, и он нехотя поднялся, вытянув руки по швам. – Чего изволите-с?..
Они ещё ничего не поняли и ни сном ни духом, ни в чём чёрном не подозревая своего будущего.
– Нехорошую квартиру» подчищать, – велел Азазелло, глядя на их недоумённые физиономии. – Сам мессир должен пожаловать!
– Сам мессир Воланд?! – восхитился кот Бегемот, глядя на вмиг заспешившего Коровьева, который в два приёма натянул полосатые штаны, рубашку не первой свежести.
Коту Бегемоту никто не ответил: он был всего лишь жалким подручным в грязных делишках. Поэтому в отместку, он тихонечко засунул в карман лапсердака кусок чёрного арбуза, заодно быстро, чтобы никто не заметил, отправил туда же три ложки чёрной икры и мяукнул от радости.
Когда они одним духом выскочили из гостиницы, у парадного их уже ожидал с включенным мотором скоростной автомобиль марки «фиат» чёрного цвета. Они назвали адрес «нехорошей квартиры» и вихрем понеслись.
Начать они решили с комнаты номер три, в которой проживала тётка Марьяничиха, с густым фиолетовым синяком под левым глазом, особа без возраста, курившая папиросы «Герцеговина Флор» и пившая водку наравне с Иванычем из пятой комнаты.
Они молнией взлетали на пятый этаж. Азазелло, как самый опытный и бывалый агент ГПУ, приник ухом к двери номер пятьдесят, послушал и сказал, обращаясь к коту Бегемоту:
– Готовься!
– Слушаюсь! – фыркнул кот Бегемот и с завыванием мартовского гуляки превратился вместе с шубой, котелком, который любил не вовремя пропадать, туфлями и драным хвостом с синей ленточкой в обычного чёрно-пречёрного кота, с химерично-изумрудными глазами, из которых с сухим треском, как бенгальские огни, сыпались искры.
– А потише нельзя! – укорил Азазелло и длинным, изящным ногтём на мизинце поковырялся в замочной скважине английского замка.
Замок покорно щёлкнул, и дверь открылась. Кот Бегемот ловко юркнул с образовавшуюся щель. За ним с важностью последовали Азазелло и Коровьев.
– Разрази меня гром! – зажал нос Коровьев, проходя мимо нещадно чадящей кухни, где тётка Марьяничиха из третьей комнаты как раз готовила на керосинке гуляш из требухи на льняном масле.
– Вай… – промяукал, путаясь под ногами кот Бегемот и намереваясь заглянуть на кухню, но получил пинок от Коровьева и слетел в третью комнату, запертую, между прочим, на огромный амбарный замок.
А Азазелло и Коровьев прямиком направились в седьмую, которая пустовала после съезда из неё Мастера и из которой ещё не выветрился дух высокой литературы.
Пока Азазелло возился с замком, из первой комнаты показал нос бледнолицый Меркурьев с изумлёнными глазами.
– Это что такой?! – безапелляционно спросил он. – Что это?! По какому праву? И кто вы такие?!
Дело было в том, что бледнолицый Меркурьев претендовал на расширение жилплощади и всячески охранял пустующую комнату от посягательств других не менее хитрых и коварных жильцов «нехорошей квартиры». В связи с этим он уже отнёс в домоуправление первой городской типографии немало подношений в виде самогона, водки, коньяка и закуски. Однако воз был и ныне там. Прокопий Чарторийский, председатель домоуправления, алкоголь покладисто выпивал, закуску съедал, но дело не двигал, здраво полагая, что труды его ещё не окупились: шутка ли, целая комната в центре Москвы. И правильно, между прочим, делал, чутьё у него на этот счёт было отменным, как у любого мздоимца.
Ранним утром, когда ещё петухи спали, к нему явились трое необычного вида иностранца, и один из них, господин со стеклянным глазом, выложив перед изумленным Прокопием Чарторийским миллион американских долларов ассигнациями номиналом десять тысяч каждая, потребовал тотчас на бочку ордер и ключи.
В голове у Прокопия Чарторийского нервно защёлкал арифмометр. Он трясущиеся руки сам открыли сейф, сам достали квартирный ордер строгой отчётности и сами же списали туда всех троих господ иностранцев, не забыл поставить государственную печать и витиевато расписаться. А господин Азазелло, как он представился, сказал следующее:
– У вас есть возможность больше не работать до конца дней своих, если черед три дня вся «нехорошая квартира» перейдёт в нашу собственность.
– Как же-с?.. – по-старорежимному удивился Прокопий Чарторийский. – В ней же люди проживают-с…
– Об этом можно не беспокоиться, – ответствовал господин Азазелло. – Ваши труды окупятся с лихвой и положил на стол перед изумлённым домоуправителем огромный, как орех, бриллиант особо чистой воды.
Этого момента Прокопий Чарторийский ждал всю свою жизнь. Бриллиант особо чистой воды перекочевал в его тайный, глубокий карман пиджака, туда, где он обычно прятал заначки от жены, и теми же самыми трясущимися от восторга руки внёс всех троих господ иностранцев в большую амбарную книгу, теперь уже как владельцев всех семи комнат. Дело было сделано: Прокопий Чарторийский периодически прижимал бриллиант особо чистой воды локтём, чтобы убедить, что он никуда не делся, и потрясённый происходящим долго и подобострастно тряс руку иностранцу со странной фамилией Азазелло, которого моментально стал бояться до икоты в желудке, ибо почувствовал, что господин иностранный подданный Азазелло мог одним движением мизинца левой руки превратить бриллиант особо чистой воды в обычный грецкий орех.
Азазелло брезгливо вытер руку о штанину, забрал ордер, ключи, и вся компания в крайней спешке покинула домоуправление первой городской типографии.
Через десять минут секретарша Прокопия Чарторийского доложила:
– К вам товарищ Меркурьев по личному вопросу.
Прокопий Чарторийский сделал недовольное лицо, спрятал бриллиант чистой воды, которым любовался, в тайный карман и сказал:
– Зови!
Бледнолицый Меркурьев влетел в кабинет, как пушечное ядро, и с порога закричал крайне обиженным голосом:
– Как же так, господин хороший!.. Я вам сколько водки принёс! Сколько вы у меня сил отняли?! А вы!..
– Спокойно, гражданин! Спокойно! Как ваша фамилия, говорите?
– Меркурьев! Васпис Вассианович!
Прокопий Чарторийский покопался в толстой амбарной книге и заявил:
– Гражданин Меркурьев Васпис Вассианович, вы занимаете у нас первую комнату площадью тринадцать с половиной квадратов. Правильно?..
– Правильно, – слегка опешил бледнолицый Меркурьев.
– Что вам ещё надо? О каких комнатах вы ещё хлопочите?
– Ну как же! – снова закричал бледнолицый Меркурьев. – У нас договор!..
– Я вас, товарищ, впервые вижу! – отрёкся Прокопий Чарторийский. – Покиньте кабинет и не мешайте работать.
– Я тебе покину! – пообещал бледнолицый Меркурьев. – Я тебе так покину, что ты надолго запомнишь и отправишься туда, где лета не бывает!
– Это вы зря, товарищ Меркурьев, – спокойно ответил Прокопий Чарторийский и вдруг на глазах вначале изумленного, а потому ещё больше побледневшего Меркурьев превратился в трёхаршинного козла с самыми натуральными, как у всех козлов, рогами, смотрящими однако, не вперёд, как положено, а назад, исключительно ради удобства боднуть бледнолицего Меркурьев со всей козлиной мочи в пятую весьма болезную точку.
И он вылетел из домоуправления, лишившись чувств. А когда пришёл в себя, то потирая соответствующее место и прихрамывая сверх меры, поплёлся домой, горько осуждая несправедливость судьбы и вообще всё, в глобальном смысле, человечество.
В тот же час он презрел свой свечной заводик, которому посвятил всю жизнь, презрел фокусы, искусство, которое не кормило, и дабы не ухудшать политическую карму, а токмо сказочно затеряться на необъятных просторах России, подался в Пятигорск, в давней своей поклоннице, Марцеллине Мартыновне, у которой стал гнать коньяк «Тамбук» из чистейшей местной водки, настоянной на кожуре ореха. А через три года стал подпольным миллионером Корейко, так что о своём свечном заводике больше не вспоминал, ни о чём не жалел, тем более о «нехорошей квартире» в центре Москвы, а предавался исключительно наслаждениям жизни с поклонницей и ещё с одним человеком ну очень приятной наружности.
Между тем, кот Бегемот знал своё дело. Он чудесным образом проник в комнату Марьяничихи и завалился на дерматиновый диван, словно жил здесь всю жизнь. Когда же она открыла своим ключом дверь и вошла, бережно неся гуляш из требухи на льняном масле, то обнаружила на диване огромного, чёрно-пречёрного кота, даже не кота, а целого котищу с чёрной щетиной на животе и полосатой ленточкой на изящном, драном хвосте. Кот Бегемот спрыгнул и принялся умиленной ласкаться к Марьяничихе, обвивая её ноги хвостом с ленточкой и пуховыми протоперьями.
Марьяничиха, которая последний раз видела мужчину у себя в постели в октябре семнадцатого год, слегка окосела.
– Ой… да какой же ты славный котище, как тебя зовут?
– Бегемот! – ответствовал, как на духу, кот Бегемот, завывая, как все мартовские коты.
Казалось бы, одно это должно было насторожить здравого человека, но Марьяничиха, которая постоянно жила в пьяном угаре, восприняла речь кота как само собой разумеющееся явление природы.
– Бывают же говорящие коты! – удивилась она и отложила в миску коту Бегемоту порцию гуляш из требухи. – Ещё, золотце! Ешь!
– С божьей по-о-омощью! – промяукал кот Бегемот, который считал себя лучшим котом-актёром ещё Малого Царского театра, тут же вошел в роль и слопал на удивление Марьяничихи гуляш на льняном масле в один присест. – А водки нет?
– Нет водки, – горестно вздохнула Марьяничиха, которую никто не любил, кроме Иваныча из пятой комнаты. – Нет. Водка только у Иваныча.
– Пошли к Иванычу, – квакающим голосом предложил кот Бегемот, свойски подморгнув ей своими зелёными глазами, из которых с сухим треском, как бенгальские огни, посыпались искры.
И они пошли в пятую квартиру. Через пять минут там раздались звуки гитары и мяукающий голос кота Бегемота:
– Ах-х-х… не говорите мне нём! Не говорите мне-е-е о нём!
Мимо как раз пробегали запыхавшиеся Коровьев и Азазелло. Последний сказал, прислушавшись:
– Работает кот Бегемот, ну, и пусть отрабатывает свой хлеб!
Коровьев нехорошо рассмеялся в том смысле, что там, где пробежал кот Бегемот, дело честным гражданам нечего.
Они как раз направлялись во вторую квартиру. Азазелло был одет в заграничный, квадратный двубортный пиджак и в брюки с высокой талией в тонкую светлую полоску, напоминающую матрас, галстук с французским узлом на нём был ярким и броским, как у заезжего купца на ярмарке. Коровьев же был одет скромнее, как революционный студент: в косоворотку и пиджачишко со штопаным воротником, на ногах имел ношеные штиблеты с белым верхом и с потрескавшимися лаковыми носами, а в руках он тащил пухлый и тяжелый канцелярский баул.
– Варлен Егоров?.. – спросили они, войдя без стука, но с деланным почтением.
– Да-а-а… – поднялся из-за стола высокий и стройный молодой мужчина о семнадцати годах, начинающий помощник мастера офсетной печати.
Варлен Егоров был не от мира сего, мечтая не огромной-преогромной любви, как все в его возрасте, а о захватывающих и неповторимых кругосветных путешествия, девушки волновали его в самую последнюю очередь. Но в условия голодной и революционно России он не мог реализовать свои честолюбивые планы стать профессиональным путешественником и поэтому страдал сверх всякой меры своей невостребованностью.
– Я, комиссар министерства по культуре и туризму, – представился Азазелло, – фамилия моя Киркин! – И словно прочитал мысли Варлена Егорова. – Вам предлагается сдать комнату с тем, чтобы отправиться в кругосветное путешествие!
– Как?.. – удивился Варлен Егоров, делая изумлённые глаза. – Прямо сейчас?..
– Да, – по-свойски мотнул головой Азазелло. – А чего тянуть?.. Я субсидирую ваш вояж на три года. Через три года вы можете вернуться и занять вашу же квартиру. Она будет забронирована на ваше имя на десять лет вперед.
– Какой счастье! – закричал растроганный Варлен Егоров. – Я и мечтать об этом не мог! Но у меня нет средств для такого путешествия! – испугался он.
– Не волнуйтесь, гражданин Егоров, – выступил вперёд Коровьев, изображающий революционного студента с потрескавшимися носками на туфлях. – Для этой цели мы выдаём вам деньги и аккредитив во всех банках Америки! – и потряс означенным баулом, который снял с плеча и с облегчением водрузил перед ошеломлённым Варленом Егоровым.
– А я поеду в Америку?! – изумился Варлен Егоров.
– Всенепременно! – твёрдо сказали они хором. – В Южную! А потом делайте, что хотите. Вами заключён договор с первым столичным революционным журналом в лице главного редактора Дукаки Трубецкого. Вы будете присылать ему свои путевые заметки, а он будет освещать ваше путешествие!
– Но так не бывает! – воскликнул растроганный Варлен Егоров.
– Бывает, – со всей определённостью заверил его Азазелло и выдал ему соответствующие документы, рекомендательные письма на семи языка, в том числе и на чамикуро, и пираха, что в дебрях Южной Америки, и новенький заграничный паспорт, пахнущий типографией. – Езжайте в Одессу, там на пароходе «Изольда и Тристиан» вам забронирована двухэтажная каюта повышенной комфортности до Рио-де-Жанейро. Кстати, мой любимый город детства, – добавил он растроганным голосом. – Как только революция окончательно победит и народная власть станет истинно народной, я вернусь на родину и вас там непременно застану!
Азазелло достал батистовый платок, пахнущий шикарный французским одеколоном «Люкс», и прослезился.
Варлен Егоров ещё больше растрогался, накатал заявление на моментальное увольнение из проклятой типографии, которая ему давно встала поперёк горла, тотчас собрался и исчез. Надо ли говорить, что за год он исколесил всю и Южную и Северную Америку и наконец осел в поселке Ангикуни среди канадских эскимосов, но, к сожалению, пропал вместе с ними в ноябре 1929 года в эпическом похищении неизвестными существами межзвездного происхождения. Больше его никто никогда не видел.
– Ещё один! – радостно сказал Коровьев, закрывая вторую квартиру на замок.
– Приятно делать человеку приятное, – задумчиво высказался Азазелло. – Однако мы заработались.
И они, моментально переодевшись в привычную цивильную одежду, чтобы не выделяться в среде рабочего класса столицы, живо отправились пить пиво в ближайшую профсоюзную столовую печатников, в которую у них были специальные талончики для усиленного питания, а пиво они тайком наливали из большой баклажки, которую принесли с собой на длинном тонком ремне через плечо. И никто им не мог слова сказать или сделать поперёк замечание, несмотря на то, что на стенах висели огромные суперсуровые плакаты, на которых был нарисован благородный, как витязь, строгий, мускулистый пролетарий, выбивающий из рук худосочного, козлиноподобного существа кружку с пивом, а надпись снизу гласила: «Трезвость – норма жизни!»
Что же в это время делал кот Бегемот?
Он занимался религиозной агитацией. Да так успешно, что Марьяничиха из третьей комнаты, с густым фиолетовым синяком под левым глазом, моментально уверовала. А у её друга Иваныча вдруг прорезался бас-кантанте, и он стал петь псалмы, абсолютно не зная Псалтыря.
Кот Бегемот между тем оборотился в свой обычный человеческий вид с котелком, который любил не вовремя пропадать, положил левую руку на Библию и вещал твёрдым, квакающим голосом профессионального оратора, показывая правой лапой в облупившийся потолок:
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым всеми…
Потом они пили водку, закусывая гуляшом из требухи на льняном масле, и даже виртуозно играли на гитаре.
После этого кот Бегемот продолжал:
– Бога истинна, от Бога истинна, рождённа, не сотворённа, Единосущна Отцу, Им же вся быша!
Через три часа непрерывного чтения из Библии и других религиозных источников, Иваныч из пятой комнаты, с наколкой «круглого сироты» на безымянном пальце, заплакал, как дитя, чистыми, непорочными слезами Девы Марии, и был отправлен на Первый Московский ликёроводочный завод начальником дегустационного цеха, дабы бороться с алкоголизмом и тунеядством. Больше в живых его никто не видел.
А Марьяничиха из третьей комнаты, с густым фиолетовым синяком под левым глазом, вдруг по доброй воле в тот же час ушла босая в Реконьскую пустынь Новгородской области, где через три года сделалась самой ретивой в религиозном смысле настоятельницей, и её все боялись, аки огня.
– Итак… – сказал вечером Азазелло, укладываясь спать, – осталось две комнаты, четвёртая и шестая.
– Завтра… – сонно поддакнул кот Бегемот, – с божьей помощью!
И они уснули с чувством выполненного долга.
Утром же в пятидесятую квартиру грозно постучали трое при оружии. Надо ли говорить, что Азазелло был в кожаной революционной тужурку, и огромный правый карман у него нехорошо оттягивался под весом большого чёрного «револьвера» о семи патронах.
Коровьев же, изображая солдата, имел на себе шинель и папаху с красной лентой наискосок, в руках он воинственно держал винтовку с примкнутым русским штыком весьма острым даже на взгляд.
Третий из них страшно смахивал на обычного кота, но в красной, революционной кепке шофёра, в крагах на кошачьих лапах, а также с дивной революционной наколкой на драном хвосте.
Они вломились в шестую квартиру, где проживал студент-геолог двадцати одного года, Ерофей Огурцов, предъявили ему ордер на арест, надели наручники и вывели под конвоем, чтобы посадить в машину, именуемую в простонародье «чёрным воронком», и повезли в Бутырскую тюрьму, что в Тверском районе, на Новослободской улице. Однако, не проехав и квартала, машина сломалась. Кот Бегемот, которому особенно хорошо удавалась роль шофёра ОГПУ вышел, пнул колесом и сказал с огорчением:
– Пробили, сволочи!
Трудно было понять, кого он имел в виду: то ли местную шпану, то ли супостата покруче, замышлявшего недобрые дела против рабоче-крестьянской власти. Из глаз у него с укором и сухим треском, как бенгальские огни, посыпались искры неподдельного пролетарско-кошачьего возмущения. За ним, кряхтя, вылезли: Азазелло в кожаной куртке и Коровьев с винтовой наперехват с примкнутым штыком.
– Что будет делать? – подмигнул тугодуму Коровьеву Азазелло.
– Здесь мастерская недалеко, – громко молвил кот Бегемот. – Но один я колесо не допру!
Коровьев сообразил, что от него требуется:
– Я пойду с тобой! – заявил он таким же громким театральным голосом, словно обращаясь в зал, к зрителям в театре Мейерхольда, чтобы в свою очередь с пониманием подмигнуть Азазелло.
И пошёл.
Ерофей Огурцов сообразил, что это его единственный шанс. Когда комиссар в тужурке наклонился, чтобы якобы закурить, он тихонечко выбрался с заднего сидения и побежал, что есть мочи, словно это был его последний, как в глубоком детстве, забег, когда он ловко играл во дворе в «казаков-разбойников».
– Стой, каналья! – закричал Азазелло. – Стой! – И для острастки пальнул три раза в воздух.
Надо ли говорить, что одно это придало Ерофею Огурцову ещё большее ускорение по каким-то закоулкам-переулкам, буграм и канавам, и как уж, но скользнул в Голосовой овраг.
Ерофей Огурцов тотчас направил стопы к своему приятелю в гараж, где освободился от наручников и в тот же вечер на перекладных бежал из первопрестольной аж до самого Приморья, где стал начальником геологической партии и всю жизнь провёл в скитаниях и походах, ежечасно ожидая ареста, но годы шли, а за ним не приходили и не приходили, и постепенно он успокоился и даже женился на дочке местного вождя удэгейцев Акуанде, и пошёл род Огурцовых в далёкую сахалинскую сторону.
С Захаром Чучмарёвым дело оказалось сложнее.
– Я знаю, что вы задумали! – с хитростью спутал им все карты. – Завладеть квартирой! Правильно?
Захар Чучмарёв был тем самым последним извозчиком Москвы, о котором писали все газеты столицы, и до самого последнего дня, когда его перестали нанимать, не хотел расставаться со своим экипажем и лошадкой «Зеброй». В некотором смысле он даже был знаменит, но не узнаваем в толпе, потому всё своё хозяйство продал цыганам в Ордынской слободе и начал пить.
– Правильно! – кивнул Азазелло. – Как догадался?
– А здесь и догадываться нечего. Квартира-то пустая! И Марьяничиха и Иваныч не дерутся! – открыл он им глаза. – Эхо гуляет! Без отступного не уйду!
– Сколько же ты хочешь? – спросил Азазелло, приготовившись умертвить его одним из тех тайных, неземных способов «отнесённой смерти», которые в милицейской среде называется «висяк».
– Пять бутылок водки! – здраво подумал Захар Чучмарёв.
– Не-а… – с облегчением усмехнулся Азазелло. – Пять мало! Семь достаточно!
И они сели пить всей компанией. Вечером по пьяни Захар Чучмарёв залез на Шаболовскую телевизионную башню «Радиокомпании Коминтерна» и кричал оттуда благим матом «Боже, царя храни!» Его снимали три бригады альпинистов. Как только его ноги коснулись земли, его арестовали, препроводили в суд, где он получил три года заключения на магаданском мелкосопочнике «за белогвардейскую агитацию и за мелкобуржуазное поведение на башне Коминтерна», как было записано в его сопроводительном деле».

***
У Булгакова вдруг появилась тёмная сторона вопроса: Регина Сергеевна даже слышать не хотела о разводе со своим доблестным генералом, и Булгаков вначале не понимал, почему? Почему они живут как муж и жена уже полгода, а не женятся, как все нормальные люди. Регина Сергеевна вовсе не желала уступать, как он её ни упрашивал, и даже злилась из-за его навязчивости, что было ей несвойственно от природы тихого и мягкого характера.
– Нет! – говорила она в указующей жесте Цирцеи, – как это будет выглядеть для Сабаневского. Его карьера… а дети… в чём они виноваты?.. В чём?!
Её мягкие, ласковые глаза на какое-то мгновение становились жёсткими, и Булгаков вынужден было соглашаться, понимая, что она трижды по три раза права:
– Ни в чём… – мрачно сворачивал он разговор.
– Но ведь и ты несвободен… – напомнила она о его закоснелом во всех смыслах браке с развратной Ракалией, как о старой болячке под заскорузлой корки воспоминаний.
Это уже потом он сообразил, что она возьмёт своё втридорога за знакомство с лунными человеками, совершено не предполагая, что за ней стоит Герман Курбатов, главный инспектор по делам фигурантов такого уровня, как Булгаков. По закону Булгаков не мог жениться, пока Ракалия разъезжала по степям и весям огромной страны на своей «торпедо». И был наивен в чистосердечии до крайнего неприличия приличного человека.
Он и думать забыл о Ракалии и давным-давно считая себя свободным, их связывал только штамп в паспорте, который портил ему настроение, всякий раз, когда он заглядывал в него. Вопрос развода можно было решить в течение суток, но сил не было заниматься этим вопросом. Да и где эта Ракалия? Где? Должно быть, в солнечном Крыму вишню собирает, как всегда, саркастически думал Булгаков.
– Действительно… – покорно, как барс в клетке, согласился он, отворачивался к стене, на которой висел ковёр с оленями.
Потом он шёл на кухню и выпивал рюмку водки ни сколько для того, чтобы опьянеть, сколько для равновесия духа, чтобы забыться и перенестись в свой счастливый литературный мир, полный грёз, и садился писать.
«Миша даже не представлял, какой я была в детстве и юности. У меня были сплошные комплексы. Я не могла общаться с людьми, они меня раздражали, я не понимала их: мне трудно было оценить значение их слов, мне казалось, что в них масса подтекстов, а у меня не было точки опоры, и я здорово мучилась. Юре Неёлову я благодарно за то, что он сумел разглядеть во мне личность. Но даже первое замужество не решило всех моих проблем, и только Сабаневский и рождение детей сделало то, чего мне не хватало от природы. Но… увы, только на время. Слава богу, тут и возник Миша. С его появление я обрела душевное спокойствие и равновесие духа. Он стал моим ангелом-спасителем, он словно знал обо мне то, чего не знал больше никто другой.
Его имя трепали в каждой газете. Он говорил о неких лизоблюдах, которые докучают его, где угодно, куда бы он ни ступил и куда бы ни поехал. И я очень боялась за него, не в том смысле, что он наложит на себя руки, а в том, что он вспылит, наговорит на людях непотребное и его арестуют. В июле этого года я вынуждена была поехать «на Кавказ», «на воды», в Ессентуки. Рюрик достал путёвку и был категоричен: «Тебе надо отдохнуть! У тебя тени под глазами!» Если бы он только знал о природе их происхождении! Сам он со мной быть не мог по причине службы. А Миша тут же капризно заявил:
– И я с тобой!
– Ни в коем случае! – остудила я его пыл. – Санаторий военный, все друг друга знают в лицо. Сразу донесут.
– А может, я на квартире где-нибудь остановлюсь?.. – пал он духом, сделал плаксивую физиономию, как он умел, ровно настолько, чтобы разжалобить меня.
– Не будем рисковать, – заметила я сердечно. – Тем более, что через три недели я вернусь к тебе помолодевшей и похорошевшей.
– Ну разве что… – горестно вздохнул он, но я-то знала, что это честная и благородная игра, без прикрас и кокетства.
И уехала. Он даже не мог проводить меня, честно и открыто, как подобает влюблённому мужчине, а стал писать вслед письма, самые нежные и добрые в моей жизни. Не успела я вселиться, как мне тут же вручили первое из них с сухим цветком внутри. По привычке к мистификации он подписался женским именем – Розалия Патрикеевна. Он стал мистифицировать с горя, потому что утратил прямой контакт со своими лунными человеками и таким образом хотел вернуть их расположение. Конечно же, они никуда не пропали. Куда они пропадут с подводной лодки? Они просто перестали поддерживать его в открытую и перешли к тактике изнурения, чтобы он снова взялся за «Мастера и Маргариту», от которых его уже тошнило. Он писал мне: «Я на грани нервного срыва. МиМ убивает меня изо дня в день одним только своим существованием!»
Мне было смешно и горько. Наши отношения были уже не детскими играми. И впервые подумала, что надо на что-то решиться. Вечно так продолжаться не могло: я здесь, он – там, и мы даже не можем встречаться на людях.
Миша патологически любил наживать себе врагов.
Однажды к нам в гости нежданно-негаданно явились Юлий Геронимус и Дукака Трубецкой. Разумеется, я не видела их никогда в жизни, но сразу узнала по описанию Миши.
Один был чрезвычайно плотный, квадратный, как слон, имел огромный медвежий нос и плоский затылок с фирменным вихром на макушке. Больше всего он походил на Змея Горыныча из русских сказок.
Второй же маленький, тщедушный, с петушиной головой и с козлиной бородёнкой, имел фарфоровые зубы и приплюснутый нос драчуна. Миша говорил: «Нос сифилитика». А ещё он утверждал: «Это тот человек, кем хотел бы стать Юлий Геронимус». «Почему?» «Потому что думать не надо!»
Мне пришлось спрятаться в спальне. Я слышала их голоса, иногда подглядывая в щёлочку.
Вначале они спорили, потом мирились. Потом снова спорили и снова мирились. И так три раза кряду. Воздух накалился как вулкан.
– Ты не понял меня! – кричал слоноподобный Юлий Геронимус, ворочая плечами, как паровоз колёсами. – Я желаю тебе только добра!
– Ничего себе «добра»! – перебивал его Миша. – Твои статейки остановили мои пьесы.
– Нет!
– Совпадение! – вмешался второй, тщедушный, Дукака Трубецкой, которому, по словам Миши, хитрость заменила ум. – А что мы могли! Что?!
И выпячивал тщедушную челюсть с фарфоровыми зубами, которые ему совершенно не шли, его бы больше украсили три кривых кариесных зуба, торчащих вперёд, как у акулы.
– Что угодно, но не топить меня! – вскочил Миша.
Я думала, он их убьёт!
– Сядь! Сядь! Да… если учесть, – жалобным голосом вскричал Юлий Геронимус, – что нам спустили директиву!..
– Кто?.. – делано изумился Миша, шатаясь, словно пьяный, и плюхнулся на место.
Но и так было ясно, кто: тайные подпевалы великого. Яснее не бывает, а его имя боялись произнести всуе.
– Известно, кто! – ушёл от ответа Юлий Геронимус, давая понять, кто из них троих идиот.
– Секретный отдел ОГПУ! – крикнул петушиный голосом Дукака Трубецкой и некстати блеснул зубами. – Вот кто!
– Молчи, дурак! – оборвал его Юлий Геронимус, испуганно оглянувшись по сторонам.
– Никто ничего не услышит, – насмешливо приободрил их Миша. – Это старинный особняк. Здесь стены полтора аршина.
– Всё равно светиться не надо, – резонно заметил Юлий Геронимус, одарив Мишу тяжёлым взглядом бывалого человека. – И у стен есть уши!
– Да уж… – иронично согласился Миша, – дожились!
– Будешь пить? – настырно спросил Юлий Геронимус.
– Буду, только не ваш палёный коньяк, а вино! – заявил Миша.
– Вольному воля, – как показалось мне, хитро согласился Юлий Геронимус.
Я поняла, что за эти годы Юлий Геронимус естественным образом потерял зависимость от Булгакова и стал втройне опасен. Но Миша был беспечен, как всякий настоящий мужчина.
Вдруг Дукака Трубецкой повёл носом и объявил, ввинчивая палец в потолок:
– Женщиной пахнет!
Юлий Геронимус вопросительно скосился на Мишу:
– Ты прячешь Белозёрскую?..
– Никого я не прячу! – нервно возразил Миша, невольно бросив взгляд в сторону спальни и выдав себя с головой.
– Не может быть! Это точно она! – решительно поднялся Юлий Геронимус, как слон в посудной лавке.
Мне пришлось выйти. Я сделал вид, что спала.
– О! – удивился Юлий Геронимус, выпучив, кофейные, как у негра, глаза, и демонстративно поцеловал мне руку. – Почем такой бриллиант?..
– Не твоё дело! – оборвал его Миша и нехорошо посмотрел на меня, мол, теперь всё пропало.
Дукака Трубецкой сально засмеялся:
– Булгаков, как всегда, в ударе!
Миша заревновал:
– Иди сюда!
И усадил рядом с собой подальше от Дукаки Трубецкого и Юлия Геронимуса, налив мне белого вина.
– Не пей вина! – попробовала я. – Оно отравлено!
Я произнесла это чисто интуитивно, словно от «тихих мыслей» лунных человеков.
– Да что ты! – возразил Миша и нарочно сделал большой глоток, мол, я никого не боюсь!
Я вспомнила, что у него насморк и что он не чувствует запахов, однако вино явно пахло мышами.
Юлий Геронимус поднялся с надутым лицом:
– Вы что, намекаете на нас?!
Лицо у него превратилось в маску клокочущего возмущения.
– Нет, конечно! – вспылила я. – Но в этом вине плавала мышь!
– Не может быть! – закричал Дукака Трубецкой. – Оно из магазина!
– Мы уходим! Вы нас оскорбили! – К моему удивлению, заявил Юлий Геронимус.
Они вышли, словно верховный суд, не оглядываясь, полные важности, как падишахи. Мише стало плохо буквально через минуту. Он начал задыхаться и хватать ртом воздух.
– Надо вызвать скорую! – схватилась я за телефон.
– Не-е-е… на-до-о-о… Посмотри там… – попросил Миша, – справочник по растительным ядам... Найди словосочетание «запах мыши»…
– Это болиголов, – прочитала я.
– Посмотри антидот, – простонал он явно через силу.
– Молоко с марганцовкой!
– Делай! – велел он.
И выпил три стакана кряду. Ему сразу полегчало.
– Почему они меня ненавидят? – спросил он с облегчением, угнездившись на диване.
– Потому что не могут до тебя дотянуться! – ответила я ему.
– Как это? – наивно удивился он.
– У них планка по щиколотку, а у тебя – на тридцать три метра выше!
– И это повод?.. – удивился он, очевидно, полагая, что собратья по перу должны терпеть гениев просто так, из любви к литературе.
– Ещё какой! Их много, толпа, а ты один, вот они и сбиваются в стаи.
– Что же мне делать? – жалобно посмотрел он на меня, мол, я ни сном ни духом и не хочу быть причиной чьих-то душевных страданий.
– Ничего, – легкомысленно сказала я. – Пиши романы. Прихлопни их, как муху!
Я подумала, что Юлий Геронимус который всю жизнь, по рассказам Миши, пытаться разгадать его тайну, перешёл к мелким пакостям в газетах.
Однако события развивались совсем не так, как мы предполагали. В конце ноября Рюрик без стука вошёл в мою комнату и сказал:
– Дарью я уволил!
– А как же обед? – удивилась я, но как только взглянула на него, всё поняла: на нём лица не было, оно было каменным, как у Гоголя в конце Пречистенского бульвара.
– Найдёшь другую прислугу! – резко ответил он и победоносно вскинул голову, словно вглядывался в дальнюю даль.
Я поднялась, запахивая его любимый розовый пеньюар:
– В чём дело?..
Хотя можно было и не спрашивать.
– Я пригрел на груди змею!
– Ах-х-х… вот, что ты имеешь в виду, – сказала я абсолютно спокойно, понимая, что он в бешенстве.
Его глаза метали молнии. А рот был перекошен, как будто от хинина.
– Ты воспользовалась моей бесконечной любовью к тебе!
-- Мы даже не спим вместе! – напомнила я ему, впрочем, весьма мягко, чтобы он не разбушевался, хотя я никогда не видела его в бешенстве.
– Тебя только это интересует! – отрезал он, полагая, что больно ущемит меня.
На больше, слава богу, он не был способен. Его польские корни приспособленца давали о себе знать.
– Если бы только «это»! – сказала я многозначительно, намекая на наше духовное охлаждение.
В этой жизни он любил только самого себя. Ему нужна была служба и тыл: дом, семья, красивая жена и умные дети. Единственно, чего у него было, это полёта. Он был приземлён, как все вояки. Что требовать от человека, который привык жить по уставу?
– Ты воспользовалась моим бесконечным доверием к тебе! – снова начал он любить себя. – Я считал тебя маленькой девочкой… а ты!...
Я знала его слабую сторону. Он не был героем и видел во мне только свой собственность. Теперь этой собственности не было, поэтому он и сбесился.
– Представь себе, я уже давно выросла!
– Господи! – вознёс он руки, – если бы я только знал тогда…
– Когда?
– Когда женился на тебе!
Я поняла: он как взял одну ноту тогда, когда женился на мне, так и держал её, не замечая ничего вокруг.
– Прекрасно! – сказала я. – Я ухожу от тебя!
– К этому писателишке?!
– Не твоё дело! Я не твоя вещь!
– Хорошо!.. – холодно сказал он. – Уходи. Но детей ты не получишь!
– Ты не имеешь право!
– Я подам в суд и докажу, что ты асоциальна!
– У тебя ничего не выйдет!
– Выйдет! – заверил он меня. – И ты это знаешь!
Я поняла: из-за того, что он генерал и у него больше сил.
Он развернулся на каблуках и вышел. Я услышала хорошо знакомые мне звуки, как он надевает на себя шинель, словно влезает в шкуру медведя.
– Ты куда?! – встревожилась я.
– Еду, чтобы застрелить мерзавца!
Он показал мне свой армейский пистолет.
– Ты этого не сделаешь! – загородила я ему дорогу.
– Я не хочу, чтобы моя маленькая девочка, попала в лапы этому подонку!
Я засмеялась. Кажется, истерически!
– Я люблю, как ты сказал, этого подонка!
– Давно?! – замахнулся он.
Я закрыла глаза.
– Очень давно, чтобы разобраться в своих чувствах!
– Люби на здоровье! – закричал он в исступлении. – Покойников тоже можно любить! – И, отшвырнув меня, выбежал из квартиры.
Я бросилась к телефону:
– Миша! Он убьёт тебя!
– Что он с тобой сделал?!
– Ничего! Я жива и здорова! У него пистолет! Он поехал к тебе!
– Ты ему сказала, что мы хотим пожениться?
Хотя всё было наоборот, мы даже поссорились на этой почве.
– Да! Но он не отдаёт детей!
– Надо подумать… – сказал Миша абсолютно спокойным голосом. – Такие вопросы в бухты-барахты не решаются!
– Ты уверен? – я тоже успокоилась.
– Разумеется! – ответил он. – Надо подождать! Ты сможешь ждать?
– Сколько? Год-два?
Кажется, я пала духом.
– Сколько понадобится! – ответил он так жёстко, что я даже обиделась. – Если наши чувства сильны, он проиграет в любом случае!
– Но он убьёт тебя!
– Можешь не волноваться! Не убьёт!
И я поняла, что лунные человеки и Герман Курбатов не допустят этого».
И действительно, начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов Герман Курбатов, а по совместительству полковник Рабоче-крестьянской Красной Армии, немедля вызвал кураторов писателя Булгакова и поставил их по стойке «смирно».
Ради такого случая Ларий Похабов сменил правый стеклянный глаз на вполне живой и зрячий, ибо не было нужды пугать и вводить кого-либо в заблуждение.
– Где вы шляетесь?! – грозно спросил Герман Курбатов, угрожая им вивисекцией, трепанацией и диссоциативной фугой.
– Ваша честь, – скромно выступил вперёд Ларий Похабов, – мы в курсе дела предстоящего конфликта…
– Что-то незаметно! – молвил Герман Курбатов так, что господа инспекторы поёжились и стали быстренько вспоминать все свои прегрешения и заходы налево. – Мне всё время приходится исправлять ваши косяки!
На самом деле, Герман Курбатов испугался того, что Булгакова элементарно убьют, а он, между прочим, вообще ничего стоящего не написал, так что Регина Сергеевна вряд ли справится с его черновиками, и дело не выгорит. А этого допустить было никак нельзя, ибо в России, положа руку на сердце, на тот момент не было более подходящей кандидатуры мистического толка, чем Булгаков. Гоголь вот уже почти семьдесят восемь лет лежал в земле. Оставался один Булгаков. Все остальные русские писатели, занятые элементарным выживанием и политическими дрязгами, не то чтобы не тянули на эту должность, но даже не понимали сути проблемы, не говоря уже о литературном даре. Ближайший писатель такого же уровня, продолжатель Бунина, должен был появиться на свет не раньше середины века. Ждать не имело смысла. Надо было всеми правдами и неправдами доводить проект до конца. А никто не обещал, что будет легко, укорил сам себя главный инспектор по делам фигурантов Герман Курбатов, и взял себя в руки.
– Мы как раз… – робко сказал Ларий Похабов, оглянувшись за поддержкой на бледного-пребледного Рудольфа Нахалова, у которого от страха подгибались коленки, – собрались выдвигаться…
– Что же вы намеревались делать?! – с ударным окончанием на последнем слове спросил Герман Курбатов, и оба поняли, чтобы они ни ответили, всё будет плохо и никуда не годящееся.
– Вмешаться и… предотвратить убийство… – неуверенным тоном ответствовал Ларий Похабов, но взглянув на свирепое лицо Германа Курбатова, добавил столько же неуверенно: – Может быть… тогда… – он подумал, что, может быть, настало время избавиться от Булгакова через дуэль?..
– Вы что, совсем спятили?! – сорвался на фальцет Герман Курбатов. – Никаких «может быть»! Думать надо, что несёте! – упрекнул он их со всей очевидностью главного инспектора. – Мне не по чину! А вы отправляйтесь! Надеюсь, вы справитесь?!
И бедные господа кураторы, которые поняли, что в противном случае им грозит отставка и забвение без выходного пособия, мгновенно испарились, дабы переместиться в квартиру Булгакова и произвести рекогносцировку.
Булгаков как раз надевал чёрный, соответствующий ситуации костюм, белую рубашку, чёрную же бабочку и думал: а не воспользоваться для пущего эффекта моноклем, дабы сокрушить решимость противника в зачатке и по всем фронтам без оконечностей. Да, но если он кинется драться, решил Булгаков, то монокль будет явно лишним; и ограничился лаковыми ботинками на тонкой подошве, но с острыми носками, которыми можно было ловко пнуть в копчик.
В довершении ко всему, он побрызгался французским одеколоном «Наполеон» и почистил зубы.
Ларий Похабов встал справа от двери, Рудольф Нахалов – слева. Булгаков их естественным образом не видел, а на запах окалины из-за суеты и обнажённых нервов забыл обратить внимание.
Сабаневский явился словно отчаявшийся дуэлянт: с пистолетом в правой руке и снежком в левой, которым освежал себе лицо, дышащее жаром вулкана.
Снег таял и, собираясь в капли, падая у него с подбородка.
– И-з-звольте-е! – сказал он крайне нервно, когда Булгаков открыл ему дверь, – извольте… встать! У окна!
– Пожалуйста! – отозвался Булгаков и развёл руками в знак: «Как прикажете».
И его голос необычайно холодный, в отличие от яростного и едва сдерживаемого Сабаневского, подействовал на того отрезвляюще. Однако, если бы только так на самом деле, а то ведь Ларий Похабов всего лишь подул на Сабаневского охлаждающей энергией, а Рудольф Нахалов от избытка старания махал перед его лицом руками, как ангел крыльями, отчего капли воды заползли Сабаневскому за воротник, и он поёжился. Это-то и несколько отрезвило его. Он решил, что не стоит сразу убивать Булгакова. Вначале я его помучаю! – подумал он, как он мучил меня все эти годы. Но чем больше он тянул, тем быстрее падала его решимость.
Булгаков отошёл к окну, повернулся лицом в Сабаневскому, решительно застегнувшись на все пуговицы и убрав руки по швам. Ни к селу ни к городу он вспомнил своего друга детства, Борю Богданова, который перед тем, как застрелиться, тоже тщательно оделся; и он де чуть ли не причина его смерти. Но это была всего лишь рефлексия на мысли Рудольфа Нахалова, который использовал любую возможность, дабы изменить течение событий. К тому же способность к прогнозированию у лунных человеков была на три порядка выше, чем у людей. Можно было говорить о том, что они читали по подложке, исходя из которой Булгакова должен был пронять животный страх смерти, чтобы не провоцировать Сабаневского на резкие действия, но что-то пошло не так, и Булгаков осталось равнодушным, как угол дома на Большая Пироговская, 35. Казалось, Булгакову всё равно, умрёт он сегодня или нет. Его холодные, белые глаза смотрели на противника не мигая.
Трижды Сабаневский поднимал тяжёлый табельный наган, трижды целился в сердце Булгакову и трижды опускал оружие. Потом со словами: «Не смотрите на меня!» окончательно отступился.
Но даже если бы он надавил на спусковой крючок, выстрела не последовало бы, потому что Ларий Похабов ловко, как всякий неземной маг, изымал из барабана как раз ту пулю, которая должна была выстрелить, а кроме этого он извлекал ещё и боевую пружину. Так что даже если бы барабан нагана провернулся на следующую пулю, то выстрела всё равно не произошло бы!
Сабаневский, как и Булгаков, тоже ничего не боялся. Он в своё время навидался всякого, не раз смотрел смерти в лицо и по традиции времени давно должен был бы погибнуть из-за польских корней, даже несмотря на свою демонстративную преданность народной власти.
– Прекрасно! – сказал Булгаков крайне спокойно голосом Рудольфа Нахалова, который был специалистом по психологии людей. – Давайте устроим дуэль! Но у меня нет оружия!
– Что же мне ехать за наградным? – неожиданно для себя, закончив на высокой ноте, спросил Сабаневский, тут же сдав главный редут решимости убить Булгакова.
Булгакову показалось это забавным. Он вспомнил свою предыдущую дуэль и впервые подумал, что Юлий Геронимус и Дукака Трубецкой сваляли дурака, что они были в сговоре и что дуэль поэтому и не состоялась. А с ядом не получилось, и поэтому они донесли о нас с Гэже, понял он, но ни злобы, ни желания мстить не испытал. Отныне к низким людям у него не было абсолютно никаких чувств.
– Может быть, назначить на завтра? – предложил он крайне беспечно, словно речь шла о воскресном пикнике с девушками и вином.
– Что значит «назначить»?! – возмутился Сабаневский. – Дело должно решиться сегодня!
Он боялся перегореть и таким образом предать Люсю (как он называл Регину Сергеевну) и самого себя, которого безмерно жалел в этой шальной, страшной жизни.
– Как изволите… – сказал Булгаков, однако не выдавая своего облегчения.
– Ладно… – чуть заметно успокоился Сабаневский, ища куда бы присесть, – вы, между прочим, у меня жену увели!
– Пожалуйте, – указал Булгаков на кресло, сидя в котором, обычно писал романы.
Сам же сел на стул у окна, откуда ему хорошо было видно лицо Сабаневского.
– Я люблю Регину Сергеевну. Она любит меня. Мы хотим пожениться.
– Да! Но вы понимаете?.. – жалко спросил Сабаневский.
Он вдруг вспомнил, что Люся похорошела с полгода назад и приписал это себе, потому что дарил ей дорогие подарки и огромные букеты жёлтых роз. А оказалось, что причиной всего этого вовсе не он и что всё совсем не так. И с ненавистью поглядел на Булгакова.
– Понимаю… – в тон ему ответил Булгаков, ничуть не смутившись.
Он уразумел, что для Сабаневского это кошмар, обман, переворот всей жизни! Но ничем помочь не мог.
– Нет! – оборвал его Сабаневский, возвращаясь ещё в пущее состояние обозлённости.
Сабаневский, который боготворил Регину Сергеевну с того само момента, когда впервые её увидел в Смоленске в начале двадцать первого года, хотел высказаться о своей душевной боли, как он крепко любит свою жену и готов любить до конца дней своих, но, взглянув на Булгакова, понял, что будет выглядеть глупо в его глазах, что Булгаков человек без совести, жалости и страха. Таким казался ему Булгаков в своей бабочке и чёрном костюме. Что-то мефистофельское было в нём, как образ злого духа. Ну да, да… подумал Сабаневский, он же писатель, стало быть, связан с ним!
– Со мной такое уже было… – вспомнил Булгаков Ракалию, о том, как она ловко наставляла ему рога с Юлием Геронимусом, но вместо злости испытал лишь одно большущее равнодушие.
– А со мной нет! И я в ярости! – поведал Сабаневский, но не стал раскрывать душу, ибо, оказалось, что его любовь-покровительство ничего не значила для Регины Сергеевны, а значит, она его безжалостно предала!
В свою очередь, Булгаков догадался, что Сабаневский чего-то не договаривает, скорее всего, того, что Гэже не на его стороне, а это была уже маленькая победа.
– Спрячьте оружие и поговорим, как нам выйти из этого положения! – предложил Булгаков.
– Никакого «положения»! – вскричал Сабаневский, однако наган убрал. – Я вам запрещаю видеться с моей женой! Только при этом условии я гарантирую, что она будет счастлива с детьми в семейном кругу.
– Да… конечно… – согласился Булгаков, однако решил поспорить из-за упрямства. – Но у Регины Сергеевны должен быть выбор. Вы, полагаю, не хотите сделать её несчастной до конца дней её?
– Мы сами решим этот вопрос! – резко, чтобы скрыть отчаяние, ответил Сабаневский. – Ваше мнение меня не интересует!
– Как вам будет угодно, – согласился Булгаков и у него мелькнула «тихая мысль» о том, что они с Региной уже выиграли и что надо просто подождать.
– Я могу отослать её… – словно прочитал его мысли Сабаневский, – если вы не прекратите свои домогательства, к родственникам в Польшу.
И даже себе не поверил, ибо проект этот по многим причинам осуществлён быть не мог, и главными из них были политическая ситуация и его положение не особенно твёрдое в свете ареста ВЧК в девятнадцатом и спасение благим чудом. Это было всё равно, что расписаться в нелояльности к советской власти, что было крайне опасно и чревато трибуналом. Дальние же родственники, седьмая вода на киселе, его знать не знали и знать не хотели. Связь с ними была утеряна ещё со времён Костюшко, когда предки Сабаневского бежали в Россию.
Булгаков понял, что его банально пугают. Ему стало весело, но он не подал вида.
– Давайте сделаем так… – сказал он, намеренно делая генералу одолжение. – Утро вечера мудренее. Завтра вы примите окончательное решение. Можете мне его не сообщать. С вашей женой я больше видеться не буду. Я вам обещаю.
Он знал, что переиграл Сабаневского по всем статьям, ибо в любви к Регине Сергеевне и крылся залог их счастья.
И действительно, они больше не виделись и не звонили друг другу так долго, что Булгаков начал горевать: лежал, уткнувшись в стену, рисовал на ней пальцем узоры и представлял Гэже, то обнажённую, то в прозрачной ночной рубашке, в общем, во всех тех видах, когда она больше всего волновала его.
То, что Регина Сергеевна с лёгкостью ушла от первого и второго мужа, говорило о том, что она женщина с изъяном. Но я ставлю себе это на пользу, с беспечной легкомысленностью думал Булгаков, самодовольно улыбаясь в темноте, понимая, что они связаны не земными, а божественными силами, теми силами, которые просто так не даются судьбой, и это высшее.
С тех пор у него тонко и изысканно побаливала правая нога в том месте, куда он колол себе морфий.
Ларий Похабов и Рудольф Нахалов перепугались: не одно так другое, не дай бог, рецидив, не дай бог, узнает Герман Курбатов, головы полетят, как кегли. Если у них ещё теплилась какая-то надежда насчёт злополучного романа века, написанный хотя бы наполовину, потому что треть никого не устраивала, то теперь надежда таяла со скоростью геометрической прогрессии.
Они перепробовали все способы, начиная от третьего глаза, венца вокруг головы и незатейливых вихрей на макушке, ничего не помогало. Булгаков просто не обращал на их ухищрения никакого внимания, а горевал себе всласть, то напиваясь до бесчувствия, то голодая по трое суток, то с головой ныряя в нуднейшую театральную работу до одурения.
Они прятали стерилизатор со шприцом, иглами и пинцетом и саму бутылочку с морфием. Булгаков бродил по квартире, как сомнамбула, но находил спрятанное одним известным ему чутьём.
Поднаторел, кривился Ларий Похабов, но в душе испытывал гордость за то, что Булгаков при минимуме информации и средств природы обучался на лету тому тайному искусству интуиции, которым владели всего-то два-три процента людей во всём мире.
Тогда они пошли на хитрость. Договорились в пятом управлении медицинского обслуживания, и им по блату и под предлогом лечебной манипуляций выделили вагон дюже дефицитной энергии. И однажды ночью квартира Булгакова была наполнена ею от пола до потолка, и все вещи в ней теперь выглядели словно сквозь толщу воды. Лунные человеки насылали на Булгакова тяжёлый сон, и он пребывал в таком состоянии до утра, пока первые лучи солнца не разрушали энергию и не освобождали Булгакова из оцепенения. Но на третий сеанс случилась катастрофа. Булгаков проснулся среди ночи и завопил от ужаса. Вся энергия моментально испарилась.
Булгаков, бегая по квартире, кричал, вглядываясь в тёмные, мрачные углы комнат:
– Я вам ни какая-нибудь подопытная зверюшка! Я не хочу умереть от рака лёгких или поджелудочной железы!
Тогда они его ещё раз обхитрили, не желая ввязываться в дискуссию на медицинские темы: неожиданно зазвонил телефон, и Булгаков с вожделением страждущего услышал долгожданный голос Гэже:
– Ты ведь любишь меня, дорогой?..
Хотя Гэже никогда не называла его холодным словом «дорогим», эту тонкость Булгаков в ажиотаже пропустил мимо ушей.
– Да!!! – радостно закричал Булгаков. – Да!!! Сто тысяч раз да, да, да!!!
– Тогда сделай так, как от тебя просят. Хорошо?
– Хорошо… – покорился он и уже не вскакивал посреди ночи и не бегал, как полоумный, а лежал и сквозь веки наблюдал, как квартира наполняется энергий, словно водой из ведра.
Через месяц сеансов он стал чувствовать себя всё лучше и лучше и наконец с отвращением смотрел на бутылочку морфия. И Рудольф Нахалов убрал её от греха подальше.

***
Однако как бы ни были хороши лунные человеки, им не удавалось решить главную проблему: тоски и одиночества не только из-за того, что Булгаков не видел Регину Сергеевну, но и потому что занимался тем, к чему у него абсолютно не лежала душа – театром, либретто и другой прочей мелочёвкой, которую он сочинял опричь души одной задней левой и которая по определению не могла заменить ему литературы. Ему казалось, что его нарочно сунули в театр в назидание всем другим выскочкам, и он всё больше и больше чувствовал себя изгоем общества, человеком, которого использую не по назначению таланта, а как простого работягу от пера, понизив его статус до гострайтера; и бросил писать вовсе, с отвращением погрузившись в болото театральной жизни с её дрязгами, интригами и сплетнями, чтобы только заработать на хлеб насущный, быть, как все, и дождаться Регины Сергеевны.
Ах, как были рады этому обстоятельству Юлий Геронимус и Дукака Трубецкой. Уж они прямо-таки резвились от удовольствия и радостно кричали то там, то здесь в окололитературных кулуарах, делая многозначительное лицо:
– А наш-то… наш-то… ха-ха-ха… – хватались за отвислые животики.
– Кто?! Кто?! – спрашивали подпевалы, с жадным любопытством фигляров, распахивая рот с вставными челюстями и катарной гнилью.
– Легковес! Гений пера, разумеется! – переходили они в тональность качественного назидания.
– Да кто, господи?! – подпрыгивали от нетерпения, теряя рассудок.
– Булгаков… кто ещё! – раскрывали они глаза на суть таинственных вещей, в которых абсолютно не разбирались.
– А-а-а… – вспоминали с ухмылкой маразматика, – этот?.. стилист… морфинист… вот скотина!
– Ну да-с, господа-а-а! «Гамбургский счёт», господа-а-а! Теперь на нашей улице праздник! – соглашались они с просветленными лицами. – Исписался, бедняга! Ис-пи-сал-ся! Сошёл с ковра не по своей воле! – задирали палец и делали выразительную паузу с намёком на вполне земные силы, иезуитски вздыхая, забыв, что не стоят и строчки его прозы и что совсем недавно пытались его отравить и даже сгубили его личную жизнь, а теперь приплясывали на костях его литературы и беспрестанно лицемерили, полагая, что Булгаков пал, пропал и не возродится ни в кои веки. Однако встречи с ним всячески избегали, боясь осложнений, как все опытные фарисеи, дабы ещё прочнее утвердиться в своей позиции праведника, ибо не знали одного, что есть вещи, которые творятся закулисно и за которыми людям наблюдать не дано и даже догадываться не стоит, но последствия которых весьма страшны своей предопределённостью.
Впрочем, Булгакову было не до них. Он давно уже понял, что все друзья от литературы, которые плелись с тобой рядом, когда ты был безызвестен, за редким исключением, – сплошные завистники и двурушники, и только рады подставить подножку. Поэтому он ни с кем не общался и выискивал встречи только с его любимой и ненаглядной Гэже.
У него появилась ежедневная привычка в сумерках уходящего дня вскочить на подножку трамвая № 47, долететь до поворота на Кропоткинской и перескочить на № 43, но так, чтобы прямо на ходу и под его перестук и треньканье, добраться до Арбата, где уже было рукой подать до сквера, что на Поварской улице. Он очищал снег на «своей» лавочке, возле чёрных зарослей «своей» сирени. Садился, нахохлившись, как ворона, представляя, что Гэже сейчас выйдет, просто так, случайно, с детьми. Ведь должна же она когда-нибудь гулять, справедливо рассуждал он, и ждал, и ждал, как школьник своей первой любви, пока мороз не прогонял его с насиженного места. Тогда он брёл назад, потому что было поздно и трамваи уже не ходили. Приходил, растапливал печь, смотрел на пламя, которое крайне недружелюбно и, можно сказать, садистски уничтожало его рукописи, и садился работать, когда стрелки на часах становились «на караул», а потом засыпал, уронив голову на рукопись, и ему снилась Гэже тонкой, воздушной ночнушке.
Но однажды, когда он уж совсем замёрз и собрался было с безнадёжностью утопленника топать домой, от угла дом, в которой жила Гэже, отделилась фигура и покатилась как колобок. Он с полным безразличием наблюдал за ней, пока она не приблизилась и не спросила с волжским говорком:
– Вы будете писатель Булгаков?..
– Да… – спохватился он дрогнувшим голосом и вскочил, как перед высоким начальством.
– Вам письмо… – протянула она.
И он схватил его так, словно это была та единственная соломинка, которая выпала на его судьбу.
Женщина была маленькая, толстая, да ещё обвязанная по-деревенски крест-накрест клетчатым платком. Из-за этого глаз её не было видно, одни плоские губы.
– Барыня сказали, чтобы вы больше не приходили, а то простынете.
– Да, – восторженно согласился он. – Как она?..
– Болеют...
– Что с ней?! – испугался он.
– Думали, чахотка, но бог миловал, – степенно ответила женщина.
– Чахотка… – как эхо повторил он и подумал, что это всё из-за него, непутёвого.
– Мне строго-настрого запретили разговаривать с посторонними Я из-за вас места могу лишиться, – горестно поведала женщина.
Булгаков, сообразив, сунул его в варежку последние пятьсот рублей.
– Ой, спасибо, барин, – пожелала поцеловать его руку.
Он брезгливо выдернул.
– Храни вас господи! Мне на Молчановку, в магазин ведь надоть! – и покатилась себе как мячик.
Он живо вернулся домой и только тогда при электрическом свете прочитал письмо Гэже.
Она писала: «Милый, милый, Миша! Я догадалась, что ты приходишь в сквер. Я так страшно скучаю. Я знаю, ты – тоже. Дашу уволили. За каждым моим шагом следят. Из дома я одна не выхожу уже три месяца. Декабрь с детьми провела в Загорске в военном санатории на полном пансионе. Весточку тебе даже не могла подать. Все мои связи с миром оборваны. Телефон перенесли в кабинет Рюрика Максимовича, а я не могу туда попасть. Кухарку мою больше не жди. Человек она ненадежный. Я ей плачу ежемесячно, она и молчит, но зыркает постоянно. Рюрик её из деревни выписал. Вокруг меня чужие люди. Духовная отдушина – ты и дети. Чем больше он упорствует, тем только хуже.
Целую тебя крепко, крепко, обнимаю всем сердцем. Люблю тебя. Жду с надеждой, что наше счастье состоится».
Булгаков спрятал письмо на груди и перечитывал его раз за разом, пока не выучил наизусть.

Глава 10
О Муза! Моя песня спета!

Он не видел её и не слышал её голоса бесконечно долгих десять месяцев. А литература у него походила на зубцы пилы: то вверх, то вниз.
И вдруг на фоне всего этого маленькая, скромная новость: Художественный театр ставит «Дни Турбиных», а в Ленинграде – «Мольера». Было чему радоваться! Булгаков воспрянул духом и даже самодовольно побрился, испытывая острый приступ напыщенности, ещё бы: всё случилось так, как он и предполагал, но сколько при этом крови было пролито и сломано душевных стрел.
Зазвонил телефон. В былые времена Булгаков бросился бы сломя голову, боясь, что на другой стороне линии спесиво кинут трубку, однако на этот раз дал себе насладиться долгими трелями, переходящими в панику, и только тогда взял и произнёс с хриплыми камушками в горле:
– Ал-л-л-о!
– Михаил Афанасьевич! Дорогой! – крайне нервно, на высшей точке кипения закричал Мейерхольд. – Где вас черти носят?!
– Я здесь! – спокойно ответил Булгаков, готовый тотчас перейти в нападение и припомнить Всеволоду Эмильевичу все его грешки по части этического отношения к автору по фамилии Булгаков.
– Мы начинам «Турбиных», и по всему Союзу – тоже! Средь зрителя страшный ажиотаж! Можно сказать, шторм воодушевления! А вы!.. – вскричал он на отчаянной ноте, должно быть, рвя на себе последние волосы.
Казалось, одно это должно было искупить его вину за то, что сколько бы до этого Булгаков ни звонил, он всё время бросал трубку. Но случилось чудо по имени Сталин, который всего лишь поинтересовался: «А куда это делся товарищ Булгаков? И почему так плохо с репертуаром?» Кое у кого коленки затряслись и случилось недержание мочи. Моментально вспомнили, да, действительно, есть такой автор, кажется, ещё живой.
– Отлично! – холодно среагировал Булгаков, и крайне чётко сформулировал вопрос. – Что же вы от меня хотите, Всеволод Эмильевич?
Лично он хотел нагнуть Всеволода Эмильевича так, чтобы другим неповадно было.
– Как что?! – вывернулся на скользком дисканте Мейерхольд, давая понять, что между умными людьми порядочность в советское время – вещь непостоянная, не зависящая от человека, а проистекает из иных, высоких в моральном смысле сфер, определяющих нормы жизни, и кто этого не понимает, тот патологически туп. – Во-первых, – продолжал он лицемерно, – театр вам положил огромный аванс! Во-вторых, – добавил он наигранно весело, – за нами должок, который мы со всем нашим желанием тут же готовы оплатить с процентами, в-третьих, мы заказываем вам любую вашу новую постановку и тоже её финансируем авансом. Договор ждёт только вашей подписи! – В конце он не выдержал марки и снова скатился на дискант. – Приезжайте, дорогой! Приезжайте срочно! Мы к вашим услугам!
Должно быть, он действует по высочайшему повелению той самой силы, конкретной, предметной и реальной, которая когда-то дала соизволение на постановку пьес Булгакова, но не доглядела за шайкой-лейкой туповатых холопов.
Булгаков, который вот уже три месяца в тоске и печали перебивался с воды на хлеб и даже не зная, сколько у него денег в кошельке, вдруг оживился, вспомнил, что существует такое понятие, как еда и водка, сглотнул слюну, предвкушаю бутылку прекрасно крымской «Массандры», семидесятого года, круг «краковской» домашней колбасы с белыми крапинами, истекающими пряным запахом сала, и огромный биквитно-ликёрный торт в придачу.
Видать, их жизнь здорово ужалила, злорадно подумал он с неприязнью о театральном начальстве всех мастей, и выпалил, как из пушки:
– Выписывайте счёт, еду!
Кое-как оделся, выскочил, поймал такси и полетел, зная, что надо хватать удачу за хвост, пока она не опомнилась. У входа в театр его, нервно вышагивая, ждал старший помощник Мейерхольда – Мирон Берг-Арнаутский.
Булгаков бросил на ходу:
– Заплати, у меня денег нет!
Хотя деньги, конечно, были, но как хотелось подразнить и разнести в клочья всё это гнездо лизоблюдов, сил не было!
Дальше всё было, как в старой-престарой сказке. С ним разговаривали, как японцы, с нижайшим поклоном в пояснице: новый договор на огромную сумму, чуть ли не в миллионах, отдельная касса с кожаной сумкой, в которую упаковали тщательно пересчитанные деньги в банковских ленточках, сопровождающее лицо в милицейской форме с крайне хмурой физиономией, и всё то же такси, которое, оказывается, арендовано на весь день.
Булгаков, недолго думая, отправился банк, где положил часть суммы на свой счёт, а остальное потратил, разъезжая по магазинам в центре столицы и отводя душу покупками самых нужных и ненужных вещей.
И уже вкрай измотанный слюноотделением от своих же припасов, добрался домой во второй половине дня, налил стакан добрейшего, прекраснейшего белого вина «Мускат Блан» божественно-легчайшего аромата, выпил с лёгким вздохом и тут же пришёл в себя. Организм вспомнил, что такое приятная еда и наградил сам себя крайней выносливостью, пока Булгаков насыщался со скоростью дюже голодного писателя. В минуту передышки он решил позвонить Змею Горынычу, то бишь Юлий Геронимусу, несколько для того, чтобы пригласить подлеца выпить за успех мероприятия, сколько набить морду, чтобы тот задохнулся в своей ненависти и подлости, раз лунные человеки допускают такие служебные промашки и не мстят за него, честного и неподкупного писателя, и тут же сообразил, что не мстят именно по той причине, чтобы подлецы насладились его триумфом и околели сами собой от гигантской, супергигантской зависти. В этом крылся некий метафизический смысл, но Булгаков не успел разобраться, в дверь крайне требовательно, почти истерически, позвонили. Сердце у него пребольно ёкнуло, словно его проткнули иголкой, и он, ни секунды не сомневаясь, что явилась она – его любимая Гэже, Маргарита из ненавистного романа о дьяволе, понёсся открывать, теряя на ходу от волнения тапочки.
Однако к его огорчению, на пороге возвышалась никто иная, как незабвенная Ракалия, загоревшая, помолодевшая, с прекрасной во всех отношениях головкой, и, как всегда, стройная, словно кипарисовое дерево. Только от этой красоты попахивало необузданной натурой и всемирным пороком.
– А-а-а… – не мог скрыть разочарования Булгаков. – Привет… – и развернулся, чтобы податься на кухню, где выдыхалось белое вино.
Ракалия посмотрела на него так, словно тоже была рада видеть его, и спросила прежним голосом ангела:
– Ты не забыл, что я здесь ещё прописана?
Должно быть, она готовилась к тяжелому спору, но Булгаков её разочаровал.
– Я этого никогда не забывал… – остановился он на свою беду, прислушиваясь к давно забытому голосу, от которого у него в былые времена от восторга заходилась душа, а тело безотчётно требовало беспрестанного секса. Он давно сообразил, что она ловко подловила его на этом и попользовалась всласть.
– А ты ничуть не изменился! – молвила Ракалия на всякий случай заготовленную фразу.
Не может быть, подумал Булгаков, моментально вспомнив их совместное проживание, и каким он был дураком, что женился, бросив ради неё свою преданнейшую, ясноглазую Тасю. Впервые мысль о том, что секс, возможно, не самое главное в жизни, посетила его. А что самое главное, он за моментом не разобрался, но явно не секс, подумал он, и страшно удивился открытию.
И тут же у него за спиной в квартире произошла маленькая чертовщинка вообще без всякого щелчка в голове: откуда-то взялся сквозняк, неясные звуки донеслись из спальни, и явно протопал кот Бегемот со своими протоперьями на лапах и сине-голубой ленточкой на хвосте.
Ракалия, которая не желала знать и прежде, кто такие лунные человеки, болезненно-возмущенно встрепенулась по восходящей октаве:
– Ты не один?.. У тебя женщина?!
Лицо у неё исказилось злобой, и она одним махом вернула всё то, что послужило их разрыву, то есть ощущение душевной опустошенности и униженности. Булгакову стало физически плохо. Он вспомнил, что так и не выпил второй стакан вина, и готов был бежать на кухню, собирая по дороге тапочки, чтобы оставить её наедине с её вечным психопатством, но элементарно не успел, забыл, что Ракалия крайне действенна.
– А ну-ка!.. – она с маской гнева на своём прекрасном, загорелом лице отстранила его в сторону и уверенной походкой мстительницы пронеслась в спальню, воинственно срывая на ходу летнюю шапочку с вуалью.
– Ну?.. – иронично спросил он, сунув морду в спальню и наслаждаясь её конфузией, абсолютно позабыв о белом вине, чахнувшем на кухне.
Однако оплошал сам же на все сто двадцать пять процентов.
– А это что?! – обнаружила она в шкафу шелковый китайский халат, с бело-чёрными розами на красном фоне, единственную вещь, которая осталась у него от Гэже.
Халат всё ещё пах французскими духами «шанель-коко».
– Ё-моё! – выругался сгоряча Булгаков и с треском вырвал из её рук халат. – Тебя это не касается! – твёрдо посмотрел на неё своими белыми волчьими глазами. – Да, я не монах, здесь бывали женщины! Какое тебе дело?!
– Отныне, пока я твоя жена, можешь об этом даже не мечтать! – не уступила ему Ракалия и встала в позу руки в боки, готовая, если что, перейти к боевым действиям.
– По-моему, ты забываешься! – напомнил ей Булгаков причину из развода.
– Если ты об этом, – бесстыдно соврала она, – то глубоко ошибаешься, я не спала с твоим другом.
За два года они нисколько не изменилась, душа у неё так и осталась подобна гремучей смеси, которую даже лучше и не пробовать.
– Ба-ба-ба… – иронично повертел Булгаков головой, намекая на пустое сотрясение воздуха, и криво усмехнулся, тряхнув носом-бульбой.
– Да, именно так! – настояла Ракалия, с крайне искренним возмущением глядя на него.
Булгаков давно понял, что у Ракалии нет ни капли совести и что Юлий Геронимус обвёл его вокруг пальца и что долг платежом красен. У него снова зачесались кулаки.
– Прости, но я не верю тебе, – сказал Булгаков, поведя для очевидности свой прекрасным носом-бульбой, которым гордился с детства.
И Ракалия предпочла выскользнуть из двусмысленного разговора.
– Фу, как у тебя горелым воняет! – поморщилась она и распахнула форточку, в которую тут же полетел едкий тополиный пух. За спиной кто-то нарочито громко чихнул с кошачьим прононсом. Ракалия судорожно оглянулась. – Домового завёл?! – дёрнула она прекрасной головкой. – Ты всё ещё водишься с нечестью?!
Булгаков, который давно принюхался к запахам квартиры, только пожал плечами, окалиной воняло не только от кота Бегемота, но посвящать Ракалию в тонкости общения с лунными человеками он не собирался, она бы всё равно ничего не поняла и списала бы на счёт его писательского воображения, дабы однажды упечь в Кащенко и воспользоваться правами на квартиру и наследство, в том числе и на творческое. Так что с ней надо было быть крайне осторожным, подумал он.
– Сама ты нечисть, – вступился он за всю нечистую лунную братию, но дёрнулся от предупредительного щелчка, мол, не болтай лишнего, было бы перед кем бисер метать!
– Принеси мой чемодан и нагрей ванную! – скомандовала Ракалия, которая абсолютно ничего не заметила.
Булгаков притащил из коридора огромный, как гроб, чемодан.
– Ну а теперь... – требовательно сказала она, оборачивая в нему своё ангельское лицо, – поцелуй же меня! Свою верную и преданную жену, которая вернулась домой и готова составить тебе семейную пару. – И распростёрла руки.
Булгаков отшатнулся, как от покойника, однако же контролируя каждое движение, сделал шаг и, осторожно, как кипяток, быстро поцеловал её в щёчку, ускользая из объятий.
– И это всё, на что ты способен?.. – открыла она возмущенные глаза.
– Увы, – согласился он, поджав губы.
– А где твоя страсть?! Где воодушевление и все твои обычные притязания?! Где?! – воскликнула она.
Обычно достаточно было поманить пальчиком, и мужчина прибегал сломя голову. Так было всегда, от основания времён, но с Булгаковым не получилось, и Ракалия озадаченно посмотрела на него.
Булгаков глупо хихикнул. Сделал он это в надежде, что все споры на сегодня прекратятся и он сможет наконец сесть за работу. Его как раз ждала сцена на ялтинском молу, где кое-кто, скорее всего, директор крупнейшего московского театра, с которым Булгаков давно хотел разделаться окончательно и бесповоротно, должен был очнуться посредством сказочного перемещения из Москвы; кто именно, Булгаков знал, но боялся произнести его имя даже вслух, а всё больше склонялся к более прозаической и второстепенной фигуре из страха, что роман не опубликуют дюже пугливые московские издатели.
– Я тебя не люблю! – сказал он равнодушно, думая о романе.
Однажды он понял, что Ракалия в любом благополучии искала трагизм. Некоторое время это его привлекало. Они ходили по натянутой струне, и это ему очень и очень нравилось.
– Забудь! – остановила она его почти ласковым движением руки. – Многие пары живут без любви. Ну и что?.. – гордо задрала она острый, как утюг, подбородок. – Я теперь другая. Я всё поняла. И исправилась!
– Не похоже… – иронично процедил Булгаков и развернулся, чтобы уйти, – по-моему, всё, как прежде.
Он давно понял, что женщины в любовных делах, в отличие от мужчин, чаще пользуются разумом, а не чувствами, оттого у них получается, как в плохой пьесе, где нитки логики и невменяемости торчат во все стороны.
– Это только кажется! – ловко заступила она ему дорогу во всё той же манере командовать, пользуясь своим крепким телом, как шлюзом на реке. – Не бойся, я тебя не съем! Тебе нужная системная жизнь и регулярное питание, – фальшиво запричитала она. – Мы с тобой напишем новый роман! Кстати, ты прежний, об этой самой Маргарите, закончил?
Он взвыл, как волк на луну, и среагировал однозначно:
– Не твоё дело!
– Как это?! – крайне экспрессивно удивилась она. – Как это?! Имей в виду как прототип, я потребую свою долю! – заявила и выставила в разрезе платья длинную, стройную ножку пока ещё идеальной формы, с твёрдой, жёсткой коленкой молодой нимфы, готовую на любой подлость, лишь бы добиться своего.
– Иди ты к чёрту! – Взбешённый, он выскочил из спальни. – Я сыт по горло твоими фокусами!
– Ты хоть при деньгах?.. – спросила она, ничуть не смутившись, нагоняя его, как волк косулю. – У меня кончились деньги. У меня совсем нет денег…
– Ну?.. – выпустил он воздух, чтобы не взорваться, как пороховая башня.
– Там человек… – мотнула она головой в сторону парадного, – нужно заплатить за бензин.
Булгаков выбежал, увидел у подъезда знакомую жёлтую «торпеду» и человека, заплатил и, как на ядре, вернулся назад. Когда он влетел на кухню, то обнаружил, что Ракалия выпила его вино и с жадностью голодной кошки поедала колбасу, нацелившись на бисквитный торт с ликёром.
– Может, тебя покормить?.. – кисло спросил он, испытывая не то чтобы жалость, а просто человеческое участие.
– Зачем?.. Я знаю, у тебя, как всегда, одна картошка, – сказала она с вызовом.
– Но хоть чай поставить?.. – закатил он в долготерпении свои волчьи глаза.
– Ох, как ты мне нравишься в таком состоянии, – вздохнула с вызовом Ракалия. – Чай поставить, – согласилась она.
Он посмотрел на неё и вспомнил, что долго не мог забыть призывный взгляда её серых глаз, а теперь понял, что под одной крышей с ней долго не протянет, получит в лучшем случае инфаркт, а в худшем – сумасшествие третьей степени.
– Вот что… – сказала она ему, поглощая колбасу вперемешку с кремом «шантильи», который снимала чайной ложкой, – я, конечно, девушка строгих правил, но можешь свою даму привести сюда и жить с ней в кабинете. Кто она?.. – допела она свой зубодробительный каверн.
– Э-э-э… – отреагировал Булгаков, – не затаскивай меня в своё мещанское болото.
– Если хочешь знать… – многозначительно сказала она, тряхнув для убедительности своей прекрасной головкой – Юлий Геронимус нарочно всё придумал, чтобы мы с тобой расстались.
Булгаков снисходительно посмотрел на неё. Её голодные скулы говорили о том, что она недели две питалась святым духом. Значит, её бросили и она примчалась сюда отъедаться.
– Он всё время делал мне фривольные предложения. Я не говорила тебе, чтобы ты не ревновал, – пожаловалась они невинным тоном и для убедительности заморгала ресницами.
– Брось… – с лёгким презрением отреагировал Булгаков. – Я же не ребёнок!
– Ну и отлично! – с надеждой встрепенулась она. – Заживёт новой жизнью! Ты будешь писать. Я буду тебя вдохновлять! – И требовательно схватила Булгакова за руку. – Ты меня ещё любишь?!
– Избавь!.. – Булгаков с искаженным лицом вырвался, цапнул из шкафчика бутылку коньяка и, дёргаясь, как паралитик, налил себе стакан.
– А мне?.. – заканючила она, жалобно наморщив лоб. – Твоей преданной и верной жене!
– У нас больше ничего не может быть! – окончательно разозлился Булгаков, глядя ей в лживые до предела глаза. – Живи в спальне, я буду жить в кабинете.
– Это всё из-за этой твоей новой пассии! – неожиданно холодно среагировала Ракалия.
Он снова завыл, как волк в пустыне:
– Как тебе объяснить?!
– Никак! Кто эта потаскушка?! – ударила она кулачком по столу.
– Не тебе судить о ней! – зарычал он.
– Кто она? Кто?! – вскочила Ракалия, замахнувшись чайной ложкой, как секирой.
Булгакову стало смешно и он твёрдо сказал, не уступая жене ни в чём:
– Регина Сергеевна!
– Кто?! – пошатнулась Ракалия, выпучив глаза.
И он увидел, какое у неё настоящее взбешенное, вовсе не ангельское лицо.
Ракалия откашлялась, как столетний курильщик, и выдала:
– Недаром эта вертихвостка всё время крутилась рядом!
– Она не вертихвостка! – заступился Булгаков.
Ракалия иронично надула губы и с ненавистью посмотрела на него:
– Подобрала-таки! А ты знаешь, что она о тебе говорила!
– Заткнись! – посоветовал Булгаков. – Твои инсинуации меня не интересуют!
Ракалия швырнула в него тарелку с остатками торта. К счастью, у Булгакова была великолепнейшая реакция. Тарелка с её содержимым размазалась по стене между буфетом и водяной колонкой.
– Ну да… конечно… – качнулась Ракалия. – Все мы святые! – И отправилась, пошатываясь, спать, добавив на ходу. – В спальню ни ногой, знаю я твои замашки! Не обломится!

***
Ровно через три дня, в течение которых они не разговаривали и даже не здоровались, а в голове у него щёлкнуло, как призраки пальцами, в квартире раздалось три нервно-требовательных звонка.
Ах, подумал он нервно, и без всякой надежды побежал открывать. На него, обдав его облаком шикарных духов, как кошка, прыгнула Гэже и зацеловала до смерти.
– Я свободна, – прошептала она между поцелуями, – я почти свободна! Рюрик Максимович даёт мне свободу к праздникам.
– К праздникам, это когда? – промолвил Булгаков сквозь её слёзы и поцелуи.
– Это на октябрьские… – сказала она шёпотом, словно боясь сглазить. – Он сказал, что если я не одумаюсь, то к середине осени могу катиться на все четыре стороны. А я не одумаюсь!
– Ой… – вздохнул Булгаков с облегчением, – ты меня задушишь.
– У меня две минуты… – зашептала Гэже, пытаясь вырваться из его объятий. – Две минуты, и я должна бежать!
– Когда? Зачем? Когда мы снова увидимся?!
– Я не знаю... Я ничего не знаю... Я знаю, что наше счастье близко!
– Ах, вот как?.. – менторским тоном произнесла Ракалия.
Они заговорщически оглянулись. Ракалия стояла, прислонившись плечом к косяку и опираясь рукой о бок.
«– Ракалия как три дня вернулась, – сказал, посторонившись, Миша и сжал руку, чтобы я поняла, что мы единой целое и чтобы я ему верила.
Я внимательно посмотрела на Белозёрскую, особенно на её безоблачно-ангельское лицо, всё поняла и сказала:
– Миша… можно попросить тебя выйти… мне нужно поговорить с твоей женой…
Он взглянул на меня вопросительно, но зная мой характер, понял меня однозначно: я всё сделаю правильно, и он будет гордиться мной.
– Выйди, выйди! – в свою очередь насмешливо и одновременно с трусливо бегающими глазами сказала Белозёрская, – мы объяснимся.
Миша выбежал на кухню, и я краем глаза увидела, как он наливает себе коньяк.
– Вот что… – сказала я, глядя на Белозёрскую, – надеюсь, ты понимаешь, что тебе здесь делать нечего?!
– Ах… – дёрнулась она, – он настроил тебя против! – и надела маску лжи. – А ведь мы с тобой дружили! – прищурилась, как гарпия.
– Не обольщайся, мы о тебе за два года даже ни разу не вспомнили! – остудила я её пыл.
– Не может быть… – пала она духом. – Я всё время думала о нём…
«В постели с другим», – чуть не добавила я саркастически, но она и сама всё поняла.
– Раньше надо было, – уязвила я её.
– В моём положении… – вырвалось у неё.
– Дорога ложка к обеду, – напомнила я.
Она истерически хохотнула, задрав в потолок острый подбородок и истерически закрыв рот ладонью.
– Ты сделала аборт?.. – сообразила я, потому что, когда женщины так себя ведут, это однозначно.
– Ничего удивительного… – закатила глаза Белозёрская, намекая на темперамент Миши.
– От кого?! – всё же спросила я и невольно бросила взгляд на кухню.
Миша в волнении приканчивал бутылку.
– Ах, не всё ли равно… – сдалась Белозёрская, явно желая меня разжалобить.
Слава богу, не от Миши, поняла я и сообразила, что она старается меня шантажировать и что ей позарез нужны деньги. Что ещё?
– Хорошо… я куплю тебе квартиру, – огорошила я её, – и дам на первое время денег. Но… при одном условии: ты сегодня же подашь в ближайший загс заявление о разводе.
– Но я хотела… – лживо повела она глазами.
– Никаких «хотела», – прервала я её. – Здесь тебе ничего не принадлежит.
– Я хотела уточнить насчёт Маргариты… – с возмущением произнесла она, всё ещё не сдаваясь по мелочам.
– Выбирай, или Маргарита, или квартира! – снова оборвала я её.
Её тяжёлый лобик с поперечной складкой нахмурился, но соображала она недолго.
– Двухкомнатная… на Волхонке… – среагировала она на одном дыхании, под шумок проверяя мою реакцию.
Лицо у неё, как у всякой истерички, после достижения цели, сделалось умиротворённым, почти ангельским. И я поняла, что она добилась своего по максимуму и считает меня идиоткой, ну и бог с ней.
– Как тебе угодно… – сказала я, покопалась в своём ридикюле и выдала ей деньги. – Вот тебе аванс, а сейчас мы с тобой идём в загс, после развода ты получишь остальную сумму.
– Ну как скажешь… подруга… – едва не хихикнула от радости Белозёрская и спрятала деньги под юбку. – Поехали!
– Миша… – позвала я его. – Люба уезжает!
Миша вошёл, увидел Белозёрскую с вещами, и на лице у него появился космогонический вопрос, как? Как тебе удалось?!
– Миша… – сказала я деловым тоном, – мы покупаем твоей жене квартиру недалеко отсюда. – Будь добр, помоги вынести чемодан.
Он снова вопросительно посмотрел на меня, мол, чем ты меня ещё удивишь? И по его восторгу я поняла, что он восхищён мною.
– А сейчас мы едем в загс! Люба… – я взглянула на неё и угадала, что наибольшее впечатление на неё произвёл мою волшебный ридикюль, – подаёт на развод.
– Да… – несколько растерянно согласилась Белозёрская, – подаю… Ты же не хочешь со мной жить! – посмотрела она на Мишу. – А что делать?.. – скривила она капризный ротик, словно оправдывая себя, и до крови закусила губу.
Впрочем, кажется, она своего добилась с лихвой. И я готова была биться об заклад, что она с удовольствием задержалась бы, чтобы пошантажировать Мишу насчёт романа «Мастер и Маргарита», но деньги нужны были позарез, и Белозёрская нехотя, но всё же предпочла не бегать за двумя зайцами.
Одного она только не знала, что всё, что случилось, произошло по прихоти полковника Германа Курбатова.
Утром, когда муж уехал на службу, я с оторопью увидела в конце комнаты его, проходящим из стенки в стенку. Бросилась следом, чтобы поговорить о нашей с Мишей судьбе, но не успела, а на фортепиано нашла записку: «Ваш Булгаков в беде. Срочно разведите их и купите ему и ей квартиры». Зачем? Почему? И кому? Я ничего не поняла, всё ещё не привыкнув к лапидарному стилю полковника. А потом сообразила, что речь идёт о Мишиной жене, Белозёрской, и помчалась, хотя меня, как прежде, не выпускали, и это стоило мне не меньше ста тысяч. Зато теперь он был свободен и ещё одна преграда пала к ногам нашего счастья. Вторую квартиру мы купили позже, когда поженились и были рады вздохнуть свободно. Но это была пиррова победа. Всё было ужасно и страшно. Человек не должен знать своего будущего!»

***
Опять начались дикие срывы падений и взлетов, вымученные тексты и гениальные страницы, хотя, казалось, все невзгоды позади, ничего уже не мешает в жизни, можно писать, как никогда, быстро и ясно, чётко, а главное, много.
Он даже понял прежние свои ошибки в новом свете открывшихся истин и бросился переписывать да не просто так, а сразу набело, и почувствовал, что текст у него получается таким, каким он его давным-давно хотел видеть, то есть с шедевральным блеском, да еще в высшем пилотаже созвучия. И наслаждался крутыми виражами и парадоксами. А потом наступал упадок; тогда он слонялся по квартире или ехал в театр и бил там баклуши, удерживая себя, чтобы не закатить скандал администрации на пустом месте. Но сил не было, и это его спасало от доносов и врагов, ибо все видели, что он медленно, но верно умирает как писатель.
Самым тяжёлым было генерация идей, ибо надо было найти то, что не существовало в природе вещей, что и позволяло погодя угодить в яблочко. И здесь надо было действовать ювелирно тонко, и было много брака, который приводил его в дикое состояние ненависти к самому себе.
И вдруг все предыдущие тексты, которые он сжёг, сработали на сюжет, и когда он открылся через «нехорошую квартиру», а потом и – через Маргариту, Булгаков начал писал самые настоящие чистовики, (хотя темы были несопоставимые); да так быстро, будто не только лунных человеков, но и главный инспектор по делам фигурантов Герман Курбатов вместе с Гоголем стояли у него над душой. Почему-то ему казалось, что они-то больше всех заинтересованы в романе «Мастер и Маргарита» и что это детище и их всей жизни. Однако «тихие мысли» не приходили, и Булгаков потихоньку успокаивался в метафизическом плане и уже не ждал стука в потолок с ощущением висельника, но и не получал того, что получал прежде – чувство безбрежности мира, из которого можно было черпать и черпать. В отчаянии он вопрошал: «Но где же вы, чёрт побери?!» И получал ответку в виде звука, который рождался непонятно где, без направления, без всякого пролога, и это было совсем не то, на что он рассчитывал, а рассчитывал он как минимум не на опосредованную консультацию Гоголя, а на прямой диалог. Впрочем, и без консультации мэтра он понимал, что роман получается, пусть кусками, но получается, пусть диалогами, но всё равно – складывается, что удалось ухватить то звучание, которое редко у кого выходит даже после столько лет мучений; да и в звучании ли только дело? Однако со временем он пришёл к выводу, что это и есть главный критерий гениальности, и находил, что всё более и более приближается в его постоянному состоянию, когда мозг работает, как часы, чётко, ясно и радикально.
И он научился выходить за привычные рамки камерности, число персонажей росло с быстротой лавины, и порой он не успевал внести их в сюжет, и некоторые задумки просто забывал, хотя он фиксировал их карандашом на отдельном листе, а утром мучился, разбирая каракули. Но идею создания картотеки отвергал всякий раз, как её предлагала Гэже. Ему претила сама мысль системной и кропотливой работы, ему казалось, что он потеряет чувство текста, то ощущение свободы духа, которое всегда присутствовало в нём.
– Не лезь! – бурчал он. – Это мой роман! Я по-другому не умею. Не сковывай меня ничем.
И мучился, мучился, мучился, потому что тут и там, и там и тут возникали несостыковки, и он понимал, что их гораздо больше, чем он обнаруживал. Я, может быть, вижу, думал он, но не понимаю, что вижу.
Он подозревал, что провалы в чувственности приводят к тому, что он не может писать толково, так, чтобы слова звенели на требуемой ноте. Время шло, и он то возгорался от идей, то перегорал, утрачивая то нервное состояние ясности мышления, которой владело им, и ни водка, ни коньяк, ни вино – ничего не помогало. И он садился на новом балконе на втором этаже и бился, бился головой о стену. Тогда приходила Регина Сергеевна и говорила с укоризной, как мама: «Ты опять себе шишку набил».
Однажды он проговорился в полном отчаянии:
– Ты бы сходила к лунным человекам, узнала бы, в чём я провинился?
– А куда идти, дорогой, – поцеловала она его в злополучную шишку.
– Если бы мы были в Киеве, то – в Царский сад, в «Набережный банк», – вспомнил он свою нежную, горячо любимую жёлто-чёрную, как груша, Тасю. – А в Москве я даже не знаю! Да и существуют ли они вообще?! – добавил он, уносясь в горестные воспоминания.
И тотчас в большой комнате, служившей ему кабинетом, раздался страшный звук, они вбежали и обнаружили, что толстая, и казалось вечная столешница обеденного стола из цельного дуба, лопнула ровно пополам, словно топор прошёл сквозь масло. Булгаков страшно побледнел и сказал:
– Это они!..
– Кто? – спросила Регина Сергеевна, хотя, конечно же, всё поняла.
– Никогда не надо сомневаться, друг мой, никогда… – поцеловал он её в родные глаза. – Зато у нас теперь стол с отметиной, которую не проигнорируешь! Надо работать и работать!
Регина Сергеевна едва удержалась, «чтобы не рассказать сгоряча, что я в курсе дел, что знаю всё-всё-всё, что их ждёт и что ничего уже нельзя переделать, но, памятуя о строгом предостережении полковника Германа Курбатова, я мягкотело молчала. Это было маленьким, но вынужденным, предательством. Как мне хотелось открыться перед Мишей, как мне хотелось сообщить, что он должен пережить, и что он всё равно почти что напишет роман, однако я дала слово, которое надо было держать пуще самого крепкого слова, потому что тогда бы это стало клятвопреступлением. И мне было чрезвычайно совестно, потому что это было предательством перед мужем, но поступиться клятвой, данной полковнику, я не могла и смела, потому что это было что-то высшее и таинственное, название чему у меня не было. С душевной болью я оправдывала себя тем, что у нас ещё много-много времени впереди и Миша соберётся с силами и роман получится и засверкает гранями его таланта, а мне не надо будет мучиться, и я верну злополучный ридикюль Герману Курбатову. Но время шло, а Миша всего лишь нервно втягивался в роман и так же нервно отступал, не веря в него до конца и не видя цели, временами даже не понимая, что пишет, словно его рукой водил кто-то абсолютно иной и абсолютно чужой человек, и от этого он страшно нервничал и мучился, ибо не хотел ничьей воли. Старое прагматическое мышление врача всплывало, как семь смертных грехов, о которых он и думать забыл, и страшно мешали ему настроиться. Он намеренно культивировал в себе рабочее состояние, но это не спасало от спадов. А потом оказалось, что всё дело в мясном питании, и я лепила ему пельмени, а он, поев и напившись крепкого чаю, приходил в нужное состояние духа и чрезвычайной ясности мышления. И тогда роман приобретал чёткие очертания лунного простора. И Миша уже знал, что это шедеврально и что у него формировалась точка опоры».
– Хорошенькая, пока молодая, только мордочка хищная… – бормотал он, словно просыпаясь.
– Что?.. – среагировала Регина Сергеевна, подавая пирожки с рубцом, которые он любил.
– Романтизму нет, – улыбался Булгаков, провожая её томным взглядом любовника.
Она ускользнула от него, чтобы уйти на кухню, а когда оглянулась, он уже бросил в пламя не только роман «Мастер и Маргарита», но и «Записки покойника» заодно.
– Что ты делаешь?! – в ужасе воскликнула Регина Сергеевна.
– Не твоё дело, – буркнул он, в нервном ожесточении разрывая роман «Записки покойника» ещё и пополам.
Распахнул печную дверцу с отвратительным скрипом и всё что мог, пихнул прямо на горящие угли.
Рукопись съежилась, как будто живая, как будто защищаясь от неразумных действий, затем верхние листы стали вспыхивать, подхватывались удесятерённой тягой в трубе и взлетать, чтобы превратиться в надзвёздный пепел.
Регина Сергеевна, чтобы не видеть всего этого с громким стоном выбежала в спальню и, съежившись, забилась в угол постели.
Булгаков в какое-то мгновение с сожалением в душе схватился за кочергу с тем, чтобы вернуть рукопись назад, но увидел, как буквы и слова, которые он выводил ручкой, прежде чем исчезнуть, отделяются от бумаги и, словно живые корчатся в пламени. Булгакову сделалось страшно и горько, однако он силком заставил себя захлопнуть печную дверцу и запретил себе думать о романе. Тяга с противным, неземным воем сожрала его, вынесла в трубу и тотчас развеяла над Москвой. И он подумал, что она таким образом мстит ему за то, что он хотел сжечь её в циклопическом пожаре.
И он пошёл и напился водки, не закусывая ничем, даже его любимыми огурцами с запахом укропа из большой, холодной банки. А на рассвете проснулся от резкого цветочного запаха и, пошатываясь, словно пьяный, встал, опущенный на землю, чтобы работать и ещё раз работать над примитивными, нудными текстами и ораториями либретто. А ещё он спросонья решил начать писать новый, абсолютно новый вариант «Записки покойника», в котором он страстно желал разделаться со всеми своими врагами как в литературном, так и в театральном мире, чтобы она все пропали, сгинули, разлетелись во все стороны и никогда больше не появлялись в его жизни, а он бы сделался свободным и беспристрастным, как гуру.
И что же?!
К его изумлению на столе лежала та же самая рукопись романа «Мастер и Маргарита», которую он истребил в печи, ко всему прочему, с размашистой, витиеватой припиской рукой Лария Похабова: «Рукописи не горят! Запомни это! Пиши роман!» Как только он прочитал её, она покоробилась и исчезла, а вместо неё появилась другая: «Долг тебе никто не простил!» Это уже было чрезвычайно-убийственным нарушение всякой реальности, и Булгаков грохнулся в тяжёлый, длительный обморок, страшно напугав Регину Сергеевну.
– Что там… что там?.. – спросил он первым делом, придя в себя и, как сомнамбул, водя рукой в пространстве.
– Миша, ты только не пугайся… – слёзно попросила Регина Сергеевна, – там… там, – замялась он, – там твой роман, который… – она не сдержалась и схватила его за руку, как капкан, – который ты на накануне сжёг!
– А «записки»?.. – встревожился он.
– И «записки» тоже, – осторожно, как тяжелобольному, сообщила она.
– Слава богу… – простонал он, оглядываясь на всякий случай вокруг, словно проверяя реакцию лунных человеков.
И он неожиданно для себя вздохнул с огромным облегчением и засмеялся, как одержимый. Спонтанный прилив сил воодушевил его.
Однако этим дело не кончилось. С того самого памятного утра у него с правой стороны, там где лопатка, снова появилось вечно тёплое пятно. Исходя из всего предыдущего опыта, Булгаков сообразил, что это наглые происки лунные человеков и что отныне его ещё больше силком подкачивают энергией. Но он в ожесточении на весь белый свет твердил, как полоумный: «Шиш вам всем! Шиш!» И хотя Ларий Похабов и Рудольф Нахалов называли его мастером-стилистом, сомнения всё больше охватили его. Он понимал, что бессилен, что не может придать роману «Мастер и Маргарита» тот абсолютный шедевральный блеск и стиль, которыми роман, без сомнения, должен был обладать.
– Господи! Господи! – твердил он. – Оставь меня в покое! Дай мне умереть!

***
«Странные вещи происходили вокруг. Приходили странные люди. Миша их называл «наблюдателями». К его удивлению, выспрашивали у него насчёт романа и исчезали прежде, чем я начинала возмущаться: «Да что же такое?!» Я укоряла его: «Не надо ничего говорить, ведь ты же не знаешь, от кого они пришли!» «От ОГПУ», – отвечал он насмешливо. Но я-то знала, я-то просто чувствовала, что это не так, что с нами что-то происходит в хорошем смысле этого слова. И моя душа наполнялась надеждой и я думать боялась, что полковник Герман Курбатов ошибся, а вдруг существует ещё кто-то, кто любит нас?
Был какой-то военный в странной русской шинели без хлястика, был рыбак с удочками, три раза ошибавшийся адресом, была модистка, заглядевшаяся на него в магазине. Он таинственно улыбался и говорил мне: «Это они… они… они…» И я знала, что он имеет в виду существ из лунного мира, которые приходили посмотреть на него и оценить его писательское состояние. И со всеми он участливо говорил, и со всеми откровенничал. И сильно пугал меня своей доступностью с незнакомыми людьми.
А зимой тридцать четвертого я вдруг увидела на заиндевевшей витрине букинистического магазина, что на улице Горького, 23/60, книгу «Мастер и Маргарита» в яркой оранжевой обложке и с незнакомой фотографией Булгаков, которая ещё, несомненно, даже не была отснята. В страшном изумлении я расторопно вбежала, нарочно громко стуча каблучками, и, кажется, гневно потребовала принести книгу: «Которая ещё не вышла! Как вам не совестно!», – самонадеянно воскликнула я.
Мысль о том, что роман никак не мог попасть в чужие руки, даже не пришла мне в голову, ведь я самолично спрятала его в самый нижний чемодан в кладовке. Об этом чемодане знала только я одна.
Продавец не без смятения принёс, но, естественно, не роман «Мастер и Маргарита», а каких-то «чёрных ангелов», и таращился из-под очков на меня крайне изумлёнными глазами.
– Такой книги нет, – произнёс он, заикаясь, – и не может быть. Она никогда не издавалась!
Я закрыла глаза и мысленно добавила: «В нашем мире!»
– Но как же! Я же видела? – нервно возразила я, не понимая, что это знамение, предвестие, что книга УЖЕ существует где-то там, в других сферах! А надо мной просто посмеялись! Только, конечно, не полковник Герман Курбатов. Я ему полностью доверяла.
Но объяснить это кому-либо я не имела права. И села в большую лужу.
– Вам показалось, мадам. Я знаю, все книги, которые выходят в Москве и её пределах! – не без смущения от моего напора возразил продавец. – Можно посмотреть по каталогам?.. – вкрадчиво добавил он.
– Я вам не мадам, а гражданка, – сухо сказала я, разозлившись на саму себя. – Не надо по каталогам!
И тут же успокоилась. Я поняла вздорность своего положения. Ах, да полковник Герман Курбатов, подумала я, ах, да сукин сын! Хотя это нельзя было утверждать со стопроцентной очевидностью. Конечно, это же не он, конечно, это кто-то другой, проказливый шутник с бульваров иных миров, которые я никогда не увижу, догадалась я.
– Извините… – пробормотала я в полном смущении.
– О романе… как вы сказали? – ещё больше сконфузился продавец и болезненно улыбнулся.
У него была болезнь Бехтерева. Он не гнулся и был сухим, как гороховый стручок.
– «Мастер и Маргарита»… – с болью в душе сказала я и, кажется, выдала себя с головой нетерпением.
– Нет, – показал он не только головой, но и всем телом, – нет, у нас такой книги точно не было… – кротко сказал он, на всякий случай заглянув в толстую тетрадь.
– Извините… – совсем остыла я и вышла страшно обескураженная.
Произошло то, чего я совершенно не ожидала, я даже обиделась на полковника Германа Курбатова. Уж, казалось, он-то должен был оградить меня от таких несуразных потрясений, даже если им там, в других мирах, неймётся и они выпустили Мишин роман, который не дописан? В том, что я видела его роман, я нисколько не сомневалась. Значит, там уже всё сбылось, догадалась я, а здесь мне просто показали, как, и ничего в этом особенного – нет! И это в стиле лунных человеков и полковника Германа Курбатова. Но ничего, ровным счётом ничего, не объясняет, поняла я.
– Вы можете нам оставить заявку!.. – крикнул вслед продавец. – Мы вам доставим, как только она появится
– Нет, нет, спасибо… – закрыла я дверь и ещё раз взглянув на витрину.
Естественно, книги там уже не было, вместо неё рыжим огнём горела совсем иная книга со странными намёками на истечение времени манжетки с чёрным бисером, намёк был более, чем очевиден. Надо ли говорить, что я всего лишь лишний раз усомнилась в реалии мира. Впрочем, о полковнике Германе Курбатове я до сих пор помнила, хотя прошло три года да и злополучный ридикюль исправно выдавал деньги, стало быть, сомневаться в фантасмагории, происходящей в нашей жизни, не имело смысла. И эта милая невинность с книгой в витрине всего-навсего напоминание о том, что Герман Курбатов всегда рядом и контролирует договор. Ах… вот как, сообразила я, меня проверяют на веру…
– Да я в вас верю! – горько крикнула я в пространство. – Не пугайте меня больше!
И какой-то прохожий в зипуне обошёл меня стороной, поглядывая, как на сумасшедшую. Иди, иди, с насмешкой подумала я, я не кусаюсь.
Я не стала рассказывать Мише об этом странном происшествии, и оно постепенно забылось бы, если бы я не внесла его в дневник. К сожалению, все эти записи мне ещё предстояло уничтожить. Я ни минуты не забывала, что мои дневники должны пройти самую строгую самоцензуру. В отличие от Миши, я не была борцом и не собиралась спорить с сильными и загадочными мира сего. Мне было достаточно одного волшебного ридикюля, и одного слова полковника Германа Курбатова».

***
Герман Курбатов в форме полковника Рабоче-крестьянской Красной Армии вызвал старшего куратора Лария Похабова, поставил его перед собой и сказал ему сухо, чтобы сразу, без оконечностей, донести суть проблемы:
– Дело с романом «Мастер и Маргарита» надо прекращать!
От таких разговоров с начальством Ларий Похабов обычно впадал в ступор и у него на пару секунд отвисала челюсть. Как раз накануне он возродил роман из огня и был горд собой оттого, что у него всё ещё теплилась надежда на благополучное завершение проекта, который по всем статьям мог быть знаковым в его карьере куратора, не говоря уже, вообще, о великой русской литературе, значение которой никто не ставил под сомнение. Великие мужи прошлого с помощью лунного мира оберегали её от пошлостей и графоманства.
– А как же Булгаков?.. – Ларий Похабов сделал вид, что не понял, хотя, конечно, уже готов был к такому повороту событий: слишком долго они тянули этот проект, чтобы у начальства не возникли вопросы.
Ему было жаль писателя, которого они между собой для краткости называли Мастером, да и по их мнению, он достиг большого совершенства, и у него был потенциал, и мучился он над текстом, как никто иной, что было обычно в такие знаковых, если не сказать, эпохальные проектах в судьбоносные времена.
– Увы… – тяжело вздохнул Герман Курбатов, отводя взгляд вроде бы по пустякам, например, из-за мухи на окне, – решение принято наверху и обсуждалось весь последний год! Мы долго взвешивали все «за» и «против», и пришли к выводу, что Булгаков не способен написать роман «Мастер и Маргарита»! Увы…
Он закрыл глаза, как будто читал молитву. Но молитву читать было бессмысленно. В лунном мире она не была действенна.
– Я понимаю… – промямлил Ларий Похабов. – Жаль, что роман не будет дописан.
Его формальная позиция понравилась главному инспектору по делам фигурантов, Герману Курбатову, это было знаком внутренней дисциплины, и он лишний раз убедился в правильности выбора кандидатуры Лария Похабова.
– Будет! Будет! – удивил Лария Похабова Герман Курбатов, крепко сжав тонкие губы и перекинул ногу на ногу. – Этим займётся его жена!
– Регина Сергеевна?.. – удивился Ларий Похабов, стоя по стойке «смирно», и невольно выпучил глаза так, как выпучивал их в состоянии естественного изумления, хотя был мастером камуфляжа высочайшей квалификации. Но сейчас была важна естественность. Герман Курбатов любил естественность и не терпел криводушия. Ларий Похабов знал об этом.
– Другой жены нет, – резонно заметил Герман Курбатов.
– А?.. – скромно поперхнулся Ларий Похабов и сообразил, что Герман Курбатов знает о спасённой рукописи романа. Это стоило ему трёх вагонов энергии, и он на свой страх и риск залез в долги, но теперь рукопись лежала в кладовке, в коричневом дерматиновом чемодане, куда её спрятала Регина Сергеевна, и дело, в общем, не было проигранным. Значит, в принципе, я поступил правильно, подумал Ларий Похабов, хотя действовал не по инструкции, а на свой страх и риск чисто интуитивно.
Донести мог только Рудольф Нахалов. Ларий Похабов и раньше замечал за ним грешки сексота, но не придавал им большого значения, ибо тандем у них был старым и неизменным. Ну и что, что он донёс: Ларий Похабов работал безукоризненно, исключительно только на благо департамента «Л», то бишь в конечном итоге на человеческую культуру, и в этом плане был непогрешим.
– Спишете на наследственность, – криво ответил Герман Курбатов, давая понять, что ему самому претит выносить подобного вида приговоры.
Такие решения всегда были неприятны. Однако они шли в русле существующей системы, весьма жёсткой по сути и прагматичной до мозга костей, и те из лунных человеков, которые работали в двух мирах сразу, естественным образом испытывали душевное разложение, что считалось вредностью профессии и приводило к трансцендентным девиациям.
– Когда? – не без дрожи в голосе спросил Ларий Похабов, хотя вопрос был явно лишним.
– В самое ближайшее время! – строго посмотрел на него Герман Курбатов, зная, что Ларий Похабов любит своевольничать и тянуть резину, хотя, по большому счёту, это и не было критично.
– Есть! – тотчас щёлкнул каблуками Ларий Похабов, ощутив подвох.
– После этого будете вести работу с его женой в том же самом ключе, – поведал Герман Курбатов. – Роман должен быть дописан и отредактирован за четверть века.
Ларий Похабов с облегчением, но так, чтобы не заметил Герман Курбатов, вздохнул. Всю вторую половину разговора он ждал эту фразу: они с Рудольфом Нахаловым остались у дела. Это было главное. Значит, к ним претензий нет и можно продолжать в том же духе наращивания результатов, хотя они и были мало очевидны, растянуты во времени и, казалось бы, ничтожны, но результат мог явиться неожиданно.
Ларию Похабову стало стыдно, он знал, что чуть-чуть, но всё же не дорабатывает, и решил, что дожмёт Булгакова в самое ближайшее время.
Казалось начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов, Герман Курбатов, всё понял, потому что криво усмехнулся.
Однако Ларий Похабов тоже был не лыком шит.
– Но… она… – смел возможным робко напомнить он, – она не писатель?..
Тем самым он хотел показать, что разбирается в тонкостях ремесла, и невольно задел тайные тревоги Герман Курбатов: ничто так не страшило никого, как будущее с её неопределённостями, которыми занимались совершенно другие службы. Рекомендации, которые они выдавали, легли в основу решения о Булгакове. Это надо было понимать в буквальном смысле: от его романа зависло самое ближайшее будущее русской литературы и вероятность её знаковости в период падения вкусов.
– Вот это и есть ваша основная задача, – на басовитых нотах произнёс Герман Курбатов и снова перекинул ногу на ногу. – Проявите гибкость мышления! Поможете ей! Сдвиньте координаты проекта! Измените психологию фигурантов! Энергии не жалейте! Вам будут выделены средства, и вы получаете расширенные полномочия! В вашем распоряжении любые соседствующие проекты, можете привлекать известных писателей, которые могли бы полезны в этом вопросе. Регина Сергеевна должна общаться с творческими людьми. Да! – вспомнил Герман Курбатов. – Обязательно застрахуйте её ото всех возможных и невозможных неприятностей! За этим следите строже всего!
– Есть… – ещё раз отозвался Ларий Похабов, который даже не имел возможность перемяться с ноги на ногу; в голосе у него прозвучали нотки уныния, – есть после смерти Булгакова работать с Региной Сергеевной. Разрешите вопрос?
– Спрашивайте, – благоволил Герман Курбатов, хотя не любил долгих разговоров с подчинёнными.
– А почему сам Булгаков не может его дописать?
Привлекать известных писателей можно было только втёмную, эффект от таких проектов падал в тридцать три раза. Легче было Булгакова сохранить.
– На основе анализа ваших отчётов и проведенных работ Совет Департамента пришёл к выводу о не перспективности дальнейшего сотрудничества с писателем Булгаковым, – ещё раз повторил Герман Курбатов. – Вы же всё перепробовали?
Герман Курбатов встал, словно его одолевала скука, и, как аист, выбрасывая длинные ноги, прошёлся к окну, заложив руки за спину. Ларий Похабов, подобно светофору, следовал за ним взглядом, не смея повернуть головы. Герман Курбатов отдёрнул штору и посмотрел с высоты третьего этажа вниз. В голом августовском сквере одиноко, как голодный школяр, сидел младший куратор Рудольф Нахалов.
На самом деле, главному инспектору Герману Курбатову было очень и очень горько: заканчивался большой этап в его жизни, длиной целых одиннадцать лет. Этап неудачный и провальный. Самая-самая последняя надежда была на Регину Сергеевну, но это ещё было писано вилами на воде, и Герман Курбатов нервничал, естественно, не подавая вида подчинённым. Скверно разворачивающиеся события приводили не только к большим душевным потерям. Цивилизация качнулась, крен оказался угрожающим, и меры принимались по всем направлениям, литература не была исключением.
Тут ещё.
– Так точно… – гаркнул, признаваясь в своих грехах Ларий Похабов и невольно вспомнил не только все выходки и издевательства Булгакова над собственным детищем, но и не только то, что бросил его писать, а занялся сведением счётов со всеми своими обидчиками в различных своих произведениях, в том числе и в романе «Записки покойника». Одно название чего стоило! Так можно было загреметь под фанфары, и мы не поможем, тягостно думал Ларий Похабов, как впрочем, и его аховый помощник, Рудольф Нахалов.
– Рано или поздно его обязательно втянут в какую-нибудь контрреволюционную историю, – поморщился Герман Курбатов, словно угадывая мысли подчиненного, – к этому всё идёт.
– Я полагаю, что мы можем защитить его от такого разворота события, – скосился на него Ларий Похабов, гордый за самые передовые технологии лунного мира.
– Вряд ли… – Герман Курбатов тяжело посмотрел на Лария Похабова, словно определяя степень его лояльности. – В принципе… – сказал он без всякой надежды, – можете его напугать любым доступным вам образом. Но только последний раз! Объясните без оконечностей, что его ждёт!
Они крайне редко применяли сказочные методы спасения, дабы не нарушать земное течение жизни. А в истории с Булгаковым к этому всё шло. И надо было испрашивать лицензию для такого вида работ. Но даже локальное вмешательство не поощрялось и было предметом разбирательств на самом высоком уровне. Мелкие аномалии списывались на ошибки очевидцев, а крупные, затрагивающие глобальные процессы, проводили по статье «зашоренность земной науки и населения». Никто не должен был знать о существовании лунного мира и его роли в земной цивилизации, чтобы эта самая цивилизация в конечном итоге не уселась на шею и не свесила ножки. В истории Земли такое уже было.
– Я понял, – сказал Ларий Похабов, не смея выдать дружеских чувств относительно Булгакова.
К ним привыкаешь, подумал он с болью в сердце, как к земным детям.
– Инструкцию о дальнейших действиях получите в канцелярии, – сухо сказал Герман Курбатов, закругляя разговор.
– Есть! – ответствовал Ларий Похабов, ловко щёлкнул каблуками и вымелся из кабинета начальства в самом подавленном состоянии духа.
Герман Курбатов наблюдал из окна.
– Ну что?.. – вскочил Рудольф Нахалов в Ильинском сквере напротив, где в пруду плавали чёрные лебеди, а кот Бегемот безуспешно ловил на обед пескариков, используя в качестве улочки свой ободранный хвост, и уже порядком замёрз.
Ларий Похабов в двух словах уныло пересказал содержание разговора с главным инспектором Германом Курбатовым.
– Это конец… – обескуражено пробормотал Рудольф Нахалов, хотя Булгаков сделал буквально всё, чтобы подвести их к такому тяжелому решению.
Рудольф Нахалов испытал то же ощущение, что и Ларий Похабов. За долгие годы они невольно подружились с Булгаковым и стали почти друзьями.
– Получено разрешение испугать его самый последний раз, – вяло, не веря даже самому себе, сказал Ларий Похабов.
– Надо открыть ему все карты! – горячо заговорил Рудольф Нахалов, хотя понимая, что уж они-то с Ларием Похабовым перепробовали все варианты.
– Не всё, конечно, – кисло поправил его Ларий Похабов. – О роли Германа Курбатова он не должен знать, а вот Дукака Трубецкой нам поможет.
– Ты думаешь провернуть эту комбинацию? – воодушевился Рудольф Нахалов.
У них были готовы несколько вариантов, и они так часто оговаривали их, что обоим порой казалось, они их уже реализовали и забыли, а Булгаков, как всегда, не реагирует.
– Это наш единственный шанс испугать его, – поморщился от его энтузиазма Ларий Похабов.
Уж он-то знал, что от планов до их реализации огромная дистанция и на ней запросто можно потеряться. Но промолчал, боясь сглазить, ибо даже лунные человеки не были абсолютно всесильны.

***
Когда ему без объяснения причин отказали в третий раз и все его работы в театрах страны благодаря «Главреперткому» пошли коту Бегемоту под хвост, он понял, что ему осталось одно-единственное оружие: отомстить всем этим подлейшим людишкам через роман «Записки покойника». Жаль, что я не знаю, кто мне гадит в правительстве, исходя желчью, думал Булгаков, я бы и его прописал, как самого гадкого и продажного фарисея. Он понимал, что после такого романа он не жилец не только в физическом, но и даже в лунном мире лунных человеков, потому как и там достанут; он отряхнул пыль с ног и стал писать так, когда человеку всё равно, что подумают о нём сильные мира сего.
Он сунул спасенный чудесным образом из огня роман «Мастер и Маргарита» Регине Сергеевне и сказал, мысленно относясь к лунным человекам и главному из них, Ларию Похабову:
– Спрячь! Спрячь его, чтобы я не соблазнялся! И не отдавай, пока я очень и очень не попрошу!
– Ладно, – опешив, кивнула она, мысленно благословляя его за то, что он разозлился и взялся наконец-то за дело.
И спрятала так, что и сама забыла куда; конечно же, в коричневый дерматиновый чемодан, в самый низ кладовки, под одежду, обувь и швейную машинку.
У него ещё теплилась надежда относительно пьесы «Пастырь» о Сталине, которую он вынашивал последние пять лет. Написать её было пара пустяков, однако он небезосновательно подозревал, что наветники нашептывают Сталину только плохое. Но кому я нужен?! Кому?! – ломал он голову, полагая, что Сталин мудр, дальновиден и великодушен.
– Если пьеса пойдёт, – с непонятной надеждой говорил он Регине Сергеевне, – то наши дела не то что поправятся, а круто пойдут в гору.
– А как же «Мастер и Маргарита»? – напомнила она не без опасения вызвать вспышку его раздражения.
– А… – беспечно, как показалось ей, махнул он, – не до неё. Потом как-нибудь.
Регина Сергеевна хотела сказать, что «потом» уже не будет, что жизнь кончается, но не сказала, связанная по рукам и ногам клятвой полковнику Герману Курбатову, и тайком пила на кухне баварские сердечные капли.
Булгаков же по ночам и строчил то пьесу о Сталине, то роман-разоблачение о театре. Мысль о том, что «Мастер и Маргарита» ждёт не дождётся его пера, терзала его весь светлый день, а ночью всё повторялось, словно кто-то преднамеренно не давал ему вернуться к «Мастеру и Маргарите» и рассчитаться с долгом.
Когда пьеса «Пастырь» была закончен и даже прочтена и одобрена в МХАТе, а весть об этом мгновенно разнеслась по театральной Москве, и к Булгаковым в гости вдруг явился никто иной как «маленькая острозубая скотина», как называл его Булгаков, золотушный Дукака Трубецкой, с козлиной бородёнкой, с выбитым передним фарфоровым зубом и густо-лиловым синяком под левым глазом. Вид у него было взлохмаченный, как после чудовищной трёпки, а воняло от него по-прежнему знакомый запахом батумской тюрьмы.
– Поговорить надо… – произнёс он заговорщически и проскользнул, совсем, как лунные человеки в минуту волнения, мимо изумлённого Булгакова в кабинет.
С гордым видом Дукака Трубецкой достал из-за пазухи бутылку прозрачного, как слеза, самогона и со значением поставил на стол рядом с рукописью дешёвой, ширпотребовской пьесы.
Регина Сергеевна сделала круглые глаза и побежала готовить закуску. При всей одиозности фигуры Дукаки Трубецкого, его посещении было знаковым, просто так он не являлся бы и не посмел бы явиться после попытки отравления болиголовом.
Чёрт знает, а вдруг он принёс хорошую новость, суеверно уступил Булгаков и едва не перекрестился, глядя на его испитое лицо циррозника.
– Ты ведь стремишься в Батуми?.. – с ехидными нотками спросил Дукака Трубецкой, высыпая карандаши из стаканчика художественного стёкла и подув в него для проформы, будто бы ему было не всё равно из чего пить.
– Ну да… – покривился Булгаков на его самовольство, – чего надо-то?
Пьеса о молодом Сталине была последней соломинкой, за которую он инстинктивно ухватился. «Или пан или пропал», – сказал он Гэже, имея в виду что позиция общества к нему настолько враждебна, что дальше некуда, и лишь только пьеса о Сталине способна была переломить обстоятельства. В этом плане идея Булгакова была идеальна: одним выстрелом убить трёх зайцев, восстановить доверие Сталина, его политического антуража и реабилитироваться в глазах безапелляционно настроенного народа, выбив тем самым из рук врагов все главные козыри предубеждения. Начнётся новая жизнь, воодушевлённо думал Булгаков, рисуя в воображении рукоплещущие волны масс.
– Поздравляют, – смело воскликнул Дукака Трубецкой, делая вид, что не замечает натянутого отношения к себе, – от всей души! – Демонстративно и со значением налил в стаканчик самогона и выпил одним махом, поцокав языком в знак его высоких вкусовых качеств, посмотрел на Булгакова, а потом визгливо спросил, – ты до сих пор ничего не знаешь?.. – льстиво заглянув в глаза Булгакова.
Самое время было выкинуть Дукака Трубецкой за порог, но Булгаков сдержался, лишь поморщился и удивился.
– Чего не знаю?.. Гэже, – отвернулся с презрением к дешёвым фокусам Дукаки Трубецкого, – дорогая, принеси что-нибудь закусить! – крикнул он.
Он решил, что Дукака Трубецкой припёрся клянчить денег. Деньги были, но давать их Дукаке Трубецкому не имело абсолютно никакого смысла. Пусть его Юлий Геронимус кормит, подумал Булгаков, своего денщика.
Регина Сергеевна принесла варёную баранину, горчицы, хлеба и стаканы. При ней Дукака Трубецкой таинственно замолчал и принял многозначительный восточный вид, означающий: при женщине о делах ни слова.
– Выпьешь с нами? – нарочно спросил Булгаков, чтобы озлить Дукаку Трубецкого.
– Нет, я такую гадость не пью, – ответила Регина Сергеевна с укором и взглянула Булгакова, мол, не перебери, и ушла.
– Я же понимаю… – сладострастно поморщился ей вслед Дукака Трубецкой. – Молодая жена и всё такое…
– Э-э-э… – с угрозой предупредил его Булгаков, – не про твою честь! Что случилось-то? – И на правах хозяина разлил по стакан самогон, нацеливаясь на баранину с горчицей.
– А ты точно не знаешь?.. – загадочно посмотрел на него Дукака Трубецкой и тоже потянулся за закуской, от которой исходил сладостный запах специй.
Его подбитый глаз смотрелся, как светофор на тёмной дороге. Булгаков начал что-то подозревать, например, проказу у половины Москвы.
– Сейчас ткну сюда, – пообещал он, показав на горчицу.
– Утонул… – прожевывая кусок мяса, торжественно шмыгнул носом Дукака Трубецкой. – Утонул на святках!
– Когда?.. – понял Булгаков причину прихода Дукаки Трубецкого и моментально прочистил осипшее горло.
Ну да, обычно они везде шлялись вместе, а нынче Дукака Трубецкой – один. Как я сразу не догадался, подумал он, цепенея от траурных мыслей.
– В прошлом годе, однако, – непонятно почему с укором сказал Дукака Трубецкой, – катаясь на Клязьме.
Булгаков с изменившимся лицом налил себе самогона, не предлагая Дукаке Трубецкому, и выпил. Он вспомнил, как пришёл к Юлию Геронимусу зимой в женской шубе и поиздевался над ним всласть за его беспомощность в литературе. Ему стало совестно. Таких, как Юлий Геронимус, пруд пруди, и ещё столько же в окрестностях Москвы, что ж всех презирать? Презиралки не хватит, подумал он сокрушенно.
– Мне никто ничего не сказал!.. – упрекнул он с каменным лицом.
Он не хотел раскрывать то, о чём подумал: всё же Юлий Геронимус был его другом, пусть аховым, пусть гоновеньким, но другом, которых в жизни не так уж много.
– Так вы ж… на ножах… – выжидательно посмотрел на него Дукака Трубецкой, скосив голову, и бесхитростно поскрёб себе морду лица.
И Булгаков неожиданно для себя купился на этот дешёвый приём: ему стало жаль прошлого, друзей, с которыми разошёлся и больше никогда не увиделся, оказывается, до могилы, и, конечно же, Тасю, которую самозабвенно любил. Всё кануло в небытие! Ему стало страшно. Жизнь была безжалостна, как карцинома.
– Ты… это… не форси! – возразил он с горя, давая понять, что всё это полнейшая ерунда, друг он всегда остаётся другом, почитай, до конца жизни.
– О… о… о… – юродствуя, простонал Дукака Трубецкой и завихлял для острастки плечами, намекая на попытку отравления, Ракалию и прочие инциденты типа дуэли и сплетен за спиной Булгакова. Кое-кто на это купился и вовсю шустрил в правительстве перед Сталиным, дабы только опорочить Булгакова.
Но Булгакову было не до его шуточек. Он хотел спросить, помог ли кто-то Юлию Геронимусу, что сейчас дюже модно, или он сам прыгнул за борт в чёрную, ледяную воду, но не спросил. Какая разница, подумал он, «внутренняя эмиграция». Но почему? Мысль о том, что Юлия Геронимуса банально убили, поразила его. За что? Уж куда меня сподручней, подумал он, и ещё раз удивился судьбе, которая имела очень странные, если не сказать, нелепые предпочтения.
– А-а-а… – с пониманием отозвался Дукака Трубецкой, открыв плоский, как у леща, рот с выбитым зубом, и заскулил в своём вечно идиотском сарказме. – Я неделю пил!
– Где похоронен? – спросил, не слушая его, Булгаков.
– На Донском… Да… – вспомнил Дукака Трубецкой и поморщился, потому что здорово напился и подрался с гробовщиками, а они его нещадно побили черенками от лопат.
– Гэже… – позвал Булгаков, – Змей Горыныч умер…
– Да?.. – удивилась она, заглядывая в кабинет. – Туда ему и дорога, чёрту толстому!
– Не говори так… – моментально расчувствовался Булгаков, глядя на её прекрасное лицо, дышащее заботой и любовью.
– Миша… – остановила она его, не обращая внимания на Дукаку Трубецкого, – сколько он тебе гадостей сделал? Сколько?!
– Много… – сморщился Булгаков, – много… ну а что же теперь?.. – Давая понять, что о покойнике ни одного плохого слова.
– Дело хозяйское, – сделала она возмущенное лицо на его бесхарактерность, – я бы не простила! – и ушла, гордо тряхнув головой с красиво закрученными кудрями.
Дукака Трубецкой опять же с чисто восточным порицанием посмотрел ей вслед: женщина есть женщина, что с её возьмёшь?
– У меня план, – заговорщически наклонился он к Булгакову, делая вид, что всецело на его стороне.
– Что ещё за план? – инстинктивно отстранился Булгаков, потому что ни под каким соусом не доверял Дукаке Трубецкому, низкому, золотушному человеку.
– Сделать ноги в Турцию… – возбуждённо зашептал Дукака Трубецкой.
– Ты что, спятил?! – ещё больше отшатнулся Булгаков, чувствуя, как у него самопроизвольно кривятся губы. – Я знаю, что ты провокатор, но не до такой же степени!
– Я?! – сделал обиженный вид Дукака Трубецкой. – Провокатор?! Я, может, и завидовать твоей славе, но никогда на тебя, в отличие от некоторых, не доносил!
Булгаков знал, что они его ненавидели за один талант. Он ещё ничегошеньки приличного не сделал, а они уже загодя враждовали и плели за его спиной заговоры.
– Ну всё! Хватит! Забирай свой самогон и вали!
Обсуждать скользкую тему с человеком, который запачкан с головы до ног, было не с руки, да и просто опасно.
– Я-то уйду, – почему-то обрадовался Дукака Трубецкой, блеснув фарфоровой улыбкой с выбитым зубом, – только ты можешь быть следующим. Не утопят, так застрелят!
– Топай, топай… – миролюбиво процедил Булгаков, дёргая своим прекрасным носом-бульбой, – пока цел.
– Ладно… – с достоинством согласился Дукака Трубецкой, – как хочешь.
И пошёл к выходу. Булгаков – за ним, и главное, уж потом сообразил, что без всяких щелчков в голове, словно лунным человекам было всё равно, вляпается он в дерьмо или нет, что это и есть главная цель визита Дукаки Трубецкого.
Около двери Дукака Трубецкой снова горячо зашептал, прижимаясь к Булгакову, как бумажка к клею.
– Найдёшь Ираклия Вахтангишвили и отдашь ему это письмо! – и сунул в руку Булгакову конверт.
– Иди к чёрту! – дёрнулся Булгаков, и конверт отлетел в угол.
– Ладно… пока, – разочарованно молвил Дукака Трубецкой, блеснув лиловым глазом, – только когда за тобой придут, вспомнишь мои слова!
Как классик жанра и главный редактор журнала на Садово-Триумфальной, Дукака Трубецкой говорил суть только в конце сцены. В этом была его суть. Но до трагизма он не дотягивал ввиду хилости конструкции души.
– Бывай! – сказал Булгаков и вытолкал его взашей, а потом стал искать злополучное письмо.
Оказывается, оно провалилось за тумбочку, где, как на чердаке, было полно пыли и запустения.
Булгаков вскрыл конверт, чтобы узнать, к чему приговорил его Дукака Трубецкой, однако письмо было на грузинском языке.
– Что-о-о… такое? – удивилась Регина Сергеевна.
– Не знаю, – повертел письмо в руках Булгаков, – Дукака Трубецкой оставил.
– А что там написано?
– Без понятия, – пожал он плечами.
– Выбрось! – посоветовала Регина Сергеевна.
И вдруг самого момента план побега показался Булгакову до умопомрачения простым, а главное, естественным: они приезжают, находят шкипера Гочу, падкого до денег, арендуют его шаланду до Трапезунда, и дело в шляпе. Одно название «Трапезунд» звучало для Булгакова как музыка.
– А если же с ним не выгорит? – спросила Регина Сергеевна.
– Тогда можно обратиться к Ираклию Вахтангишвили, – мечтал Булгаков. – Письмо Дукаки Трубецкого весьма кстати…
Регина Сергеевна только осуждающе покачала головой, но остановить Булгакова не могла.

***
«И Миша что-то задумал, ночью стал приставать ко мне со странными разговорами.
– Я вот думаю… – сказал он почти весело, – как бы мы в Париже хорошо с тобой зажили? А?..
Я посмотрела на потолок, по которому пробежали огни от машины за окном, и ответила:
– И не думай! Тебе здесь пробиться надо. А в Париже у тебя новые враги появятся!
Он с недовольством хмыкнул и замолчал. Я поняла, что он не даст уснуть, пока не обсудит со мной проблему своих неудач.
– В Париже… я бы мог писать, не боясь ничем, – помечтал он, как о заварной булочке.
– Чтобы моментально стать антисоветчиком, – ехидно резюмировала я.
– Можно было дописать трилогию «Белой гвардии»… – не слушая меня, погрузился он в мечты.
– Кого это интересует? – искренне удивилась я. – Кого?! Миша?!
– Меня… – спокойно ответил он.
Но я-то знала, что он весь клокочет внутри, потому что фантазии его были кривыми и романтическими.
– А что в Париже? – возмутилась я. – Что? Толстого там уже нет. Он в Москве. Здесь ты пишешь, потому что зол, а там? Там другие люди, она потянут тебя в своё болото и заставят делать то, что им нужно, а здесь тебя забудут, как всех других, бросивших родину.
Он помолчал, не ожидая от меня таких слов, а потом мечтательно сказал, не поверив:
– Нет… ты не права… Париж!!!
Он явно витал в облаках и не понимал ситуации.
– Я права… – напомнила я ему, – я так права, что посмею тебе напомнить о лунных человеках!
– К чёрту лунных человеков… – пробормотал он угрюмо, – всю жизнь мне сгубили!
– Тихо ты! – оборвала его я, имея в виду, что они слышат каждое наше слово.
– К чёрту! – намеренно громко сказал он, глядя в самый дальний тёмный угол комнаты.
– Однако без них ты вообще ничего бы не сделал! – ехидно напомнила я и едва не проговорилась о полковнике Германе Курбатове, но вовремя прикусила язык.
– У меня и без них всё получится! – самоуверенно заявил Миша. – У меня прекрасные мозги!
Почему-то я была уверенно, что именно так говорить нельзя, что самоуверенность наказуема, как порок, и стоит на втором месте после вранья.
– А тебе не кажется, что они ювелирно вправили тебе эти самые мозги? – ехидно спросила я.
– Не кажется! – отреагировал он живо. – Нет! Вот возьму письмо! – пригрозил он так, что я поняла, обязательно возьмёт, даже несмотря на все мои протесты.
– И не вздумай! – возмутилась я. – А вдруг это провокация?!
– А если не провокация?! – сел он, опершись на подушку, и в лунном свете лицо его казалось мертвенным. – Если всё реально! Если у нас появился единственный шанс?! Заживём! Деньги есть!
– Если ты о моём ридикюле, то забудь! – остудила я его пыл.
Я вынуждена была рассказать ему о моём способе добывания денег и о полковнике, но только в ракурсе этой проблемы, не более. Ещё неизвестно, как к этому отнесётся Герман Курбатов?
– Тебе жалко… – отвернулся он к стене.
– Миша… – горячо зашептала я, – для тебя мне ничего не жалко! Но сам подумай! Кому мы там нужны?
– Ты – мне! Я – тебе! Напишу романы! Издам! – предался он мечтам, – нам будет рукоплескать мир!
– Ты здесь допиши «Мастера и Маргариту»! – твёрдо сказала я ему. – Ведь сколько лет мучаешься!
– Оттого и мучаюсь, что не могу! – вспылил он. – Не моё это! Не понимаю я его! Я всё время сползаю в насмешливость и ехидство! Мне это надоело! Я хочу нормального, полновесного романа, с любовью и отношениями. А здесь на фоне революционного бардака какая-то мистика! Полнейший абсурд!
И он рассказал мне, что накануне к нему во сне приходил главный инспектор Герман Курбатов и потребовал: «Прекрати сводить счёты! Убери все известные фамилии и экивоки на личности». «И я понял, что опасность реальна, как никогда», – сказал он мне очень серьезно.
– Я тебя уверяю, – вспомнила я слова полковника Германа Курбатова, – твой роман станет бестселлером мирового уровня!
Большего я не могла ему сказать. Я и так сказала слишком много.
– Ха-ха-ха! – раздельно рассмеялся он. – После моей смерти! – добавил уныло, и как в воду глядел.
Сердце моё облилось кровью. Теперь я знала, что так будет всегда, как только мы затеем разговор о романе «Мастер и Маргарита», что я начала страдать, как никто иной, и что это мой крест до конца дней моих. Роман, вокруг которого крутилось столько страстей, сделался камнем преткновения для странных сил, которые для большинства людей в обыденной жизни незнакомы.
– Спи! – сказала я. – Утром придёт машина!
– Да… – пробормотал он, повернулся на бок и уснул».

***
«Утром, казалось, что мы забыли этот разговор. Я пытливо посмотрела на него, но лицо у него было весёлым и беспечным. Он брился и уже был весь в дороге и новых приключениях. Ну слава богу, подумала я, авось пронесёт.
В десять за нами пришла машина, мы сели и поехали на Курский вокзал.
С нами ехали: главный художник Тарас Паникоровский, третий режиссёр Вольф Баракин и администратор Максим Агапитов. И мы не знали, кто из них соглядатай власти.
Все трое в купе через вагон, а мы – в мягком.
Максим Агапитов, рыжий молодой человек с чернеющими зубами, сказал:
– Приходите, у нас «хванчкара» есть! – он дёрнул сеткой, в которой звякнули бутылки.
– Всенепременно, – мимоходом среагировал Миша, подсаживая меня в вагон.
Я поняла, что никуда не пойдёт, а будет обсуждать со мной план побега. Мороз пробежал у меня по коже.
– Приходите, приходите, – сказал Тарас Паникоровский, человек, обременённый заметным брюшком и перхотью на ушах.
Незаметно для Миши, он волочился за мной, когда я порой приходила к Мише в театр. Я всегда делала вид, что его не замечаю и не позволяла ему перейти границы приличия.
Третий режиссёр, высокий, интеллигентный Вольф Баракин, подал Мише чемодан. Миша сделал всем ручкой, и мы пошли в купе.
Миша явно нервничал, подталкивая меня, хотя старался не подавать вида, но я-то хорошо его знала.
Однако, к моему удивлению, мы молча поужинали курицей, которую я взяла, и легли спать. Миша пить вино не пошёл. Я поняла, что всё-таки взял злополучное письмо Дукаки Трубецкого и готовился к самому худшему.
Утром он выглядел хуже смерти, не спал в ожидании ареста. Но к нашему удивлению, поезд медленно и даже нехотя миновал Новочеркасск, где мы стояли полчаса, затем – Ростов-на-Дону, и Миша заметно повеселел, ибо здесь было самое удобное место взять нас за цугундер в случае чего. А когда мы стали приближаться к Батайску, то вообще заказал чаю и бубликов.
И вот мы сидим, пьем чай, хрустим бубликами, как вдруг Миша посмотрел в окно и сказал упавшим голосом:
– Это точно за нами…
Я посмотрела: по перрону озабоченно поглядывая на наш вагон шли двое в кожанках, косоворотках и армейских сапогах. За пазухой у них было по револьверу. Мы перестали жевать и с ужасом уставились на дверь. Через мгновение в неё требовательно постучали.
– Открой… – мотнул головой Миша, – у меня отказали ноги…
Я поднялась и открыла. Во мне не было ничего, кроме пустоты. Всё было кончено.
– Булгаков Михаил Афанасьевич? – спросил тот, который был русским, – и Регина Сергеевна Булгакова?
– Да… – простонал Миша, – это мы…
– ОГПУ по ростовской области! – предъявил бумагу.
Второй был грузином, с буйной шевелюрой из-под кепки.
– Проходите, – выдавил Миша, – и подвинулся в угол, к окну.
Они вошли, сели на скамью к Мише, очень культурно и даже стеснительно, что меня удивило. Русский, фамилию которого я запомнила: Григорий Моногаров, спросил:
– Когда вы в последний раз видели главного редактора журнала Дукаку Трубецкого?
Миша, бледнее смерти, ответил:
– Позавчера, часов… во сколько? – повернулся он ко мне, выигрывая время, чтобы прийти в себя.
– К вечеру… – сказала я тоже неспешно, – в шестнадцать… а пять он ушёл…
– А где вы были утром? – быстро, как на допросе, спросил Григорий Моногаров
– В поезде… – удивился Миша и даже пошевелился, ибо дело, кажется, было не в злополучном письме.
Григорий Моногаров осуждающе, как мне показалось, посмотрел на грузина, мол, чего ты выдумываешь?
– Я тебе сразу сказал… – укорил его грузин почти без акцента, но с характерным эмоционально жестом.
– Сегодня в пять часов утра он был убит возле дома выстрелом в голову, – сказал Григорий Моногаров, твёрдо глядя на нас и, вероятно, проверяя нашу реакцию.
– Ё-моё! – вырвалось у Миши. – Не может быть!
Я же промолчала, только прижалась к окну. Мне было страшно.
– Зачем он к вам приходил? – спросил грузин со своим эмоциональным жестом рукой.
– Он принёс весть о смерти Юлия Геронимуса, директора первого столичного издательства, – сказал Миша, – который утонул год назад в Клязьме.
– Да, да мы в курсе, – остановил его грузин. – Это понятно. А зачем приходил?
Миша побледнел и выпучил глаза. Я испугалась, что его хватит удар.
– А не передавал ли он от вам письма или какие-нибудь бумаги? –помог ему Григорий Моногаров.
– Передавал… – сказал Миша и достал злополучное пиво из папки с пьесой, которая лежала на столе.
Григорий Моногаров твёрдой рукой открыл конверт, вытащил письмо и с недоумением сказал, протягивая его грузину:
– Это по твоей части…
Вид у него был крайне озабоченный.
– А что случилось?.. – наконец выдавил из себя Миша.
– Минуточку… – остановил его Григорий Моногаров и вопросительно уставился на грузина.
Чем больше его товарищ читал письмо, тем больше его лицо выражало недоумение.
– Это сказка… – пожал он плечами. – Ха!
– Сказка?.. – удивился Григорий Моногаров.
– Ну да. О медведе и муравье. Медведь пришёл к муравью и стал испрашивать у него совета, как ему лучше провести зиму…
– Подожди… – остановил его Григорий Моногаров, – а дальше?..
– А дальше подпись главного редактора и приписка: «Главному редактору детского издательства «Сцавлани» Ираклию Вахтангишвили».
– И всё?! – удивлению Григорий Моногаров не было предела.
– А что ещё? – потряс письмом грузин. – Я таких сказок в детстве много читал. Ха! – он чисто по-грузински дёрнул рукой, мол, какие ещё разговоры?
– Так… – поднялся Григорий Моногаров, видно, он был старшим, – письмо мы изымаем на экспертизу. – А вам, товарищи литераторы и театралы, счастливой дороги!
– До свидания! – культурно-вежливо сказал грузин, надел в дверях кепку и ушёл вслед за Григорием Моногаровым.
– Слава богу… – простонала я и посмотрела на Мишу.
– Я ничего не вижу, – ответил он, – я ослеп…»

***
«Это стало началом конца. Я сразу поняла, о чём предупреждал полковник Герман Курбатов.
Внезапно в купе вошла проводница и вручила нам телеграмму-молнию.
Я прочитала: «Главрепертком» отменяет пьесу «Батум» тчк. Экспедиция отменяется тчк. Возвращайтесь тчк.»
Сталин тоже предал нас! Но это уже было неважно, это было каплей в море нашего страдания.
Миша сказал, глядя на меня невидящими глазами:
– Всё кончено! Возвращаемся в Москву! Надо срочно дописать роман!»

***
– В чём дело? Что произошло? – гневно спросил Герман Курбатов, хотя, конечно же, был в курсе дела.
– Всё было на мази… – от страха перешёл на жаргон Ларий Похабов, – он должен был только сильно испугаться… письмо мы подменили… Но…
– Не продолжайте… – как от кислого, сморщился Герман Курбатов.
Ему было невыносимо больно услышать то, что он должен был услышать.
– Организм не выдержал… – добавил Ларий Похабов с горестным выражением на лице.
– Да… – взял себя в руки Герман Курбатов. – Вы знаете, что делать дальше?..
– Так точно!
– Действуйте! – отвернулся Герман Курбатов.
Ларий Похабов щёлкнул каблуками и быстро, по-военному, вышел. Герман Курбатов посмотрел в окно. Внизу, перед домом, на лавочке, как школяры, сидели двое: Рудольф Нахалов, младший куратор, в старом клетчатом пальто и зимней фуражке с опущенными отворотами, и кот Бегемот с траурной ленточкой на драном хвосте. Котелок, который имел свойство пропадать в самый неподходящий момент, был при нём.
Все трое понуро вздохнули и направились в сторону Новодевичьего кладбища, туда, где должен был быть похоронен Булгаков. Служебной машины им не полагалось по уставу.

***
«Миша понял, что жизнь подошла к логическому концу. И началась гонка со смертью. В нашем распоряжении было полгода. Мы спали по два часа в сутки. Днём Миша диктовал мне текст. Потом правил его. Я переписывала набело. Он делал вставки, и всё начиналось заново. Если учесть, что нас отрывали на медицинские обследования, консилиумы и авторитетные комиссии, то времени оставалось совсем мало. В день удавалось написать не более десяти листов. Ночью он меня будил, и я записывала текст. Тело его быстро слабело, но воля оставалась прежней, и он спешил.
Теперь ничего не имело значения: ни власть Сталина, ни презрение толпы. Не к этому ли Миша стремился? К свободе духа!
Когда он понял, что смерть близка, то сказал:
– Дай мне слово, что ты допишешь роман!
– Даю, мой друг, даю… – заплакала я.
– Нет, ты дай так, чтобы я поверил! – потребовал он.
– Я тебя никогда не брошу… – сказала я сквозь слёзы, – всё будет так, словно мы здесь всегда с тобой вместе! Как прежде, вместе!
И он поцеловал меня».

***
«Вчера ко мне приходил полковник Герман Курбатов. Он долго глядел мне в глаза, сжимая мою ладонь. Молча поцеловал мне руку и ушёл. Я поняла, что у меня не более трёх дней. На рассвете я, совсем, как Миша, сожгу дневники, оставлю только то, что будут читать люди. На второй день пойду в театр на Петровке, посмотрю «Лебединое озеро», вернусь, лягу и умру на рассвете, думая о нём, о моём Мише…»

Конец.
Начат 12 июля 2018, закончен 27 августа 2020 г.

Послесловие:
Вы думаете, история Булгакова закончилась? Нет... господа! Она только, только-только начинается, ибо оковы сброшены, окна растворены и солнце наполнила чертоги нехорошей квартиры. И там зарождаются новые тайны. Там летает Маргарита и Мастер направляет путь. Там, где живет вечная любовь, там, где ей нет ни начала ни конца, появятся новые лица и новые герои открою нам горизонты тайн мироздания и новые истории ждут не дождутся нас.

© Михаил Белозёров, 2020
Дата публикации: 26.05.2020 08:25:56
Просмотров: 1932

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.