Холодная осень 74-го

Анатолий Агарков

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 25981 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Ваше благородие госпожа кончина
Для кого-то ты – земля, а кому – пучина
В холодные объятия постой, не зови
Не везёт мне в службе – повезёт в любви.
Перед нами кусок мяса. Целый шмат настоящего филе – без единой косточки. Смотрим на него заворожённые, смотрим с вожделением, смотрим, как на…. ну, наверное, как на женскую ягодицу. Чёрт! Бесподобное зрелище!
- Надо провертеть на мясорубке и налепить пельменей, - предлагает Терехов.
- Беляши быстрей, да и вкусней, наверное, - замечает Оленчук.
- Котлет пожарить, с картофельным пюре, - глотает слюну боцман.
- Насмотрелись? – Гацко решительно забирает со стола мясо. – Будет борщ со свежим мясом, свежей капустой и картошкой.
Всю навигацию питались консервами – супы из них, проклятых, каши из концентратов. Колбасный фарш в банках прозвали тошнотиками. А всё из-за того, что нет на катере холодильника, негде свежие продукты хранить.
В середине октября ударили морозы. По Ханке пошло сало. Ночью водная поверхность схватывается ледком, утром от ветра и солнца он ломается, шуршит на волнах, искрится лучами. У нас эту колючую массу называют шугой, а здесь – сало. Конец навигации. Наше звено стоит в базе. Первое ещё на границе. Но смены уже не будет – мы знаем – они вернутся, а мы не пойдём. Богданчик на «Аисте» умчался в бригаду, ему и на дембель пора – приказ вышел. Теперь наши годки стали зваться дембелями.
Готовимся к зимней спячке в погранотряде, но держим порох сухим - способны в любой момент отдать швартовые и выйти в Ханку, рискуя замёрзнуть в нежданном ледоставе. Поговаривают о консервации на флотских катерах, но выжидают – середина октября это ещё очень рано, это почти месяц до официального закрытия навигации.
Холодно на палубе, в кубрике спасает паровое отопление. Котёл на камбузе. За ночь приходится вставать два-три раза – запускать для прогрева ходовой двигатель. В отличие от дизель-генератора он охлаждается пресной водой, а уж та – забортной. И вот в один из таких промозглых дней боцман решился на подарок экипажу – привёз из отряда вместе с другими положенными продуктами кусок свежего мяса.
Борщ, так борщ. Как говорит Таракан – какая разница! Главное, что из свежего мяса, вкус которого, признаться, уже подзабыли. В урочный час сели за стол в пассажирке, хлеба нарезали, специи поставили – перец, лук, соль, горчицу. Ждём.
Цилиндрик вызвался:
- Принесу.
Умчался на камбуз. Время шло – ни борща, ни Гацко, ни Цилиндрика. Боцман ложку бросил, и на палубу. Я следом – тоже надоело давиться слюной. Видим: Цилиндрик поставил кастрюлю на спардек, скинул крышку, обжигаясь, ловит пальцами кусочки мяса и в рот пихает.
- Что ж ты, сука, делаешь?! – взревел боцман. – Кто после твоих поганых рук будет есть эту бурду?
- Ты что, хохол, орёшь? – застигнутый в воровстве Цилиндрик и глазом не моргнул. – Не знаешь, что на добрых кораблях сначала дембеля едят, а потом прочая всякая шушера?
- Я сейчас тебя, дембеля, за борт выкину, - надвигается боцман всей своей массой.
- Что?! – Цилиндрик попытался ударить Теслика, но ручонки коротки.
Боцман сжал в ладонях его шею и свалил воришку на спардек. Цилиндрик сучил ногами, махал руками, тщетно пытаясь отбиться.
- Эй, ты что творишь, поганец! – драку на нашем увидел с соседнего катера рогаль Сивков. Он тоже был дембелем и помчался Цындракову на выручку. Пора было мне вмешаться, ну и понятно, на чьей стороне. На юте в одном месте между леерными стойками провисала цепочка, облегчая проход с катера на катер. Прежде, чем Сивков добежал до неё, я зацепил крючок за огон леера.
- Проход закрыт! – объявил запыхавшемуся дембелю. – Или посторонним вход воспрещён.
- Ты, сынок, - вращал Сивков цыганскими очами. – Кровью в отряде умоешься.
- Предпочитаю водой, папашка - не согласился я.
Слух о моём строптивом характере уже прошёлся по группе. Если в нашем звене было только три дембеля, и они погоды не делали, то в первом – целых семь штук. И там они задавали тон. Держали в страхе свою молодёжь и обещали в отряде поприжать нашу. Особенно меня – молодого да, видать, раннего. Об этом мне с удовольствием вещал Лёха Шлыков при нечаянных встречах.
Сивков не решился на штурм. Правда, решись он, не стал бы препятствовать. Ввязался в драку, если б он напал на меня, или боцмана. Но биться со мной Сивков не стал. А за спиной на спардеке всё решилось не в пользу представителя команды дембелей. Цындраков хрипел:
- Пусти, боцман, пусти.
И это звучало, как просьба о помиловании – никаких угроз. Теслик ещё поартачился, изгоняя из души злобу, и швырнул Цилиндрика на палубу.
- Жри, сука, сам.
Он потянулся за кастрюлей, а Цындраков ударился в бега, справедливо полагая, что борщ придётся слизывать с себя.
- Э-э, кончай, - подскочил я. - Мужики-то ничего не знают – съедят за милую душу.
- А ты будешь это жрать?
- Я не буду – я видел, а остальные нет.
Спустился в пассажирку с кастрюлей борща под приветственные крики поредевшего экипажа, водрузил на стол. Но следом заглянул боцман и не дал мне подло, но сытно накормить ребят - всё рассказал.
- Так! – Сосненко бросил ложку и покинул пассажирку.
- Есть люди, есть сволочи, - прокомментировал ситуацию Оленчук и ушёл голодать вслед за Николаем.
Мишка Терехов, в одиночестве оставшись за столом, поёрзал задом по баночке, заглянул в кастрюлю, взял ложку и стал вылавливать кусочки мяса.
Голодными мы, конечно, не остались: к вечернему чаю, шеф приготовил второй ужин, правда, из проклятой тушёнки. Угнетало другое – экипаж раскололся. Цилиндрик, прихватив подушку и одеяло, перебрался на ПСКа-68. Боцман поднял руку на дембеля, я огрызнулся другому - это было чревато.
После чая, без «добра» спустился в кубрик Сивков, сел к Сосненко на рундук:
- Коля, выйдем, разговор есть.
- Не в чем, носки постирал.
Это был ответ. Понятно - Сивков звал моего старшину на совет дембелей, и по какому вопросу ясно. Ясен ответ Николая – не вижу ничего дурного в том, что вору дали по рукам, надо было – по зубам. Сивков ушёл один, а мы принялись обсуждать варианты притеснений, которые нал нами могут учинить дембеля в отряде. Обсуждали, ничуть не стесняясь присутствия дембеля Сосненко.
- Ты, Антоха, вот что, на палубу в ночную пору один не выходи, - сказал Теслик.
- Так меня же вахта будит двигатель прогревать.
- Я скажу, чтоб меня будили, - вмешался Сосненко.
- Да нет, Коля, спасибо. Признаться, ни Цилиндрик, ни Сивка-Бурка меня не смущают. Первый гномом зачат, у второго – попа шире плеч.
- Ты у нас крутой, Антоха, - похлопал моё плечо Ваня рогаль.
Крутой не крутой, но как оно будет в отряде? Признаться, смущало. Год уже прослужил, но с явным проявлением дедовщины пока не сталкивался. В Анапе не было молодых – курсанты и старшины. На катере со старшиной мне шибко повезло – мировой парень Коля Сосненко. Остальные ребята тоже ничего – каждый чего-то стоит. Даже Цилиндрик. Надо только приглядеться, а не клеймить с плеча и навсегда.
Для зимних разборок за мной уже немало грехов поднакопилось. Взять только инцидент с Ваней Богдановым. Наверняка в первом звене он меня ссученным представил – мол, стучит Агапов особисту. А теперь с дембелем Сивковым стычка. Не помереть мне своей смертью.
Приснился сон. В Увелке иду по главной улице вниз с Бугра к центру. Безлюдно и сумрачно. Только вижу, возле здания райисполкома – ну, там, где остановка городского автобуса – мужики гроб на машину грузят. Начинают правильно – заносят один край на кузов и толкают. Потом сами вскарабкиваются и тогда уже ерундят – ставят гроб на попа. А как же поставишь – торцевые доски у него под углом. И падают, конечно – причём, гроб в кузов, а его обитатель лицом в асфальт. Погребальщики, матюгнувшись с досады, спускаются, стаскивают гроб, стыкуют с покойником – и процедура повторяется.
- Эй, - говорю, - мужики, чего ерундой маетесь?
Отвечает один:
- Сказали гроб с покойником в кузов поставить – вот и ставим.
- Ну-ну, а кого хороним? – наклонился над брякнувшимся телом, повернул за плечо, в лицо глянул. А это – мама дорогая! – Цилиндрик. Когда умереть-то успел? Цындраков глаза вдруг открывает, хвать меня за горло. А зубами так страшно скрежещет, так страшно. Они у него большие, клыкастые – того и гляди, в лицо вцепится. Этот скрежет да ещё страх парализовали меня – ни бежать, ни отбиться не могу….
Проснулся в холодном поту. В кубрике тьма-тьмущая, но скрежет, страшный скрежет из сна продолжает преследовать. Он где-то здесь, совсем рядом, над самым ухом. Ущипнул за бедро – не сплю ли? А скрежет продолжает нарастать, разрывать что-то на части. Знакомый звук, но никак не могу вспомнить, при каких обстоятельствах являлся наяву. Вдруг сверху, с палубы, а может причала, раздался истошный крик:
- Катера валит! Палундра!
И я понял природу скрежета – нам отрывает привальный брус соседний катер, или мы ему. Включил свет, спрыгнул на пайолы:
- Мужики, палундра!
Отвлекусь немного и расскажу о технике швартовки к причалу, чтобы Вам стало понятным, что произошло, и как такое могло случиться. Причальная стенка – ещё мы называли её оголовок – выполнен в виде буквы «Г» и защищает катера от ветра практически со всех направлений. Когда оно менялось, катера бегали вокруг оголовка, спасаясь от волн. Тон, конечно, задавали флотские – их акватория. Первый катер, поменяв место стоянки, заводил два швартовых на стенку – с бака и кормы. Второй на стенку бросал лишь носовой трос, а корму цеплял к первому. И так далее – выстраивался строй из артиллерийских катеров. Потом к ним пристраивались наши сторожевики. И чаще всего забывали протянуть с кормы на стенку швартовый, чтобы завершить растяжку катеров на обе стороны. Ну, а к чему нам лишняя возня, мы ж – чекисты, лихие волки Ханкайские. У нас, между прочим, ходовых часов за месяц набегало до двухсот. А Тюлькину флоту предусмотрено четырнадцать на всю навигацию. Понятно, с какого высока, поглядывали мы на братьев по оружию.
Лишь одно направление было уязвимо – зюйд-ост, или по-другому - юго-восточный ветер, единственный, беспрепятственно гонял волны вокруг оголовка. Когда синоптики грозились усилением с этого направления, весь Тюлькин флот, корму в горсть, удирал в Тихую бухту. Трём пограничным катерам (один – «Аист») хватало места в самом углу причальной стенки.
В ту кошмарную ночь один к другому сложились все факторы, чтобы случилось то, что случилось. ПСКа-68, швартовавшийся последним, не завёл с кормы растяжку. Синоптики не предупредили о скорой смене ветра, причём, на самый неблагоприятный. Вахта зевнула. Пограничный матросик вообще где-то грелся. Флотский поднял тревогу, когда увидел, что катера разом стали поворачивать корму к берегу. Тогда я и услышал над ухом ужасный скрежет нашего привальника о соседний.
Мичман Герасименко был обеспечивающим на пограничных катерах. Он уже стоял на мостике с рупором в руках и отдавал приказания. Наружное освещение позволяло видеть, как чётко и слаженно действовала команда. Ими можно было гордиться. Их можно было снимать в кино. Если не брать во внимание некоторые незначительные детали. Ведь это ПСКа-68, крайний в строю, не завёл для страховки кормовой швартовый. Это он сейчас, отдав все концы, спешно отходил и бросал на произвол стихии остающиеся у стенки катера.
Теслик взлетел на мостик. Выстрелив залпом дыма, запустился наш ходовой. Сосненко в машинном – мне там делать нечего. На палубе сейчас ни одна пара рук не будет лишней. Полуоторванный привальный брус флотского АК опасной занозой торчал между бортами. На палубе соседнего катера единственный моряк - в бушлате, бескозырке и с карабином. Это вахтенный. Он подал сигнал тревоги. Он кричит нашему боцману:
- Не отдавайте концы! Держите нас!
По берегу на причал в одиночку и группами бегут тихоокеанцы. Бегут на катера. Бегут поднятые по тревоге в казармах. Пока доберутся, запустят двигатели – ветер свалит строй АКашек на камни оголовка. Это видно боцману. Он валит руль до упора влево и требует телеграфом «Полный вперёд». Из-под кормы вырывается пенный бурун и поворачивается в сторону флотских катеров. Из люка машинного отделения на спардеке высовывается голова Сосненко:
- Ты что, боцманюга, ухи объелся? Какой тебе «полный» - двигатель холодный.
- Коля! – рвёт горло Теслик. – Не удержим. Завалимся вместе с флотскими.
- Уходить надо за Гераськой! – кричит Гацко и бросается к кнехту, от которого через огон тянется швартовый на АК. Пытается распутать затяжку троса.
- Назад! – орёт флотский вахтенный. – Не подходить к швартовым – всех перестреляю!
И для пущей убедительности – ба-бах! – в воздух. Шеф наш сел на попу – не мудрено, когда над ухом ствол разряжают. Коля Сосненко нырнул в машинное. Двигатель добавил оборотов. Пенный бурун за кормой заметно подрос. Только он сейчас держал семь катеров против с каждой минутой усиливающегося зюйд-оста. И ещё капроновый трос, который гудел, скрипел, извивался, то ослабляясь, то натягиваясь до предела его синтетических сил.
Один за другим, начиная с дальнего, Артиллерийские катера стали кормой вперёд отходить от стенки. Только наш сосед не подавал признаков жизни. Экипаж уже был на борту, готов был бороться со стихией за свою живучесть, но двигатель молчал. Что-то там не ладилось. Флотский боцман с мостика крикнул нашему:
- Есть мотыли? Помощь нужна.
Теслик мне:
- Антоха, давай.
«Давать» было не просто. Высокие волны забегали за оголовок и играли катерами, как игрушками в корыте. Когда наш борт летел вверх – соседний обязательно вниз. Да ещё оторванный брус болтался на одном болте, угрожая укокошить кого-нибудь. Но не мог же сказать: «Боцман, я боюсь». Перебрался через леера, встал на привальный брус, улучшил момент и прыгнул на флотский борт. Слава Богу, не сорвался. Спустился в машинное. Что тут у вас? Нацмен в матросской робе ковырялся в распределительном щитке. Что у тебя? Почему не запускается? Ага, моя твою не понимает? А я, прости брат, таджикский не разумею. Наберут же, Табачную фабрику в Тюлькин флот!
Моторист, закончив возню у РЩ, скакнул к пульту. Ну, давай, родной! Паренёк, как учит инструкция, накачал давление масляным насосом, повернул флажок стартера. Полыхнула дуга - выбило предохранитель на РЩ. Так, ясно – где-то коротит у вас электрооборудование.
Топ-топ-топ – чьи-то гады по полувертикальному трапу из тамбура. Потом истошный рёв боцмана:
- За-пус-кай!
Вот он сам.
Бац! Бац! - матросу в зубы. – Запускай, сука, убью!
Топ-топ-топ – нет боцмана.
Ничего, брат, утрись, терпи. Будем запускать – запускать-то надо. Открыл ящик стола с инструментом. Выкинул сгоревший предохранитель, воткнул в клеммы две отвёртки, свёл их вместе.
- Иди, - говорю, - сюда. Держи и ничего не бойся. Дуга будет, но тебя не убъёт. Ток большой, а напряжение 24 вольта. Всего каких-то 24 вольта. Ты понял? Ни черта ты, чурка, не понял. Держи.
Я встал за пульт, прокачал масляный насос, повернул флажок стартера. В щите полыхнуло так, что тихоокеанец оказался под инструментальным столом с огарками отвёрток. Остатки одной - в клеммовом разъёме. Да мать твою! Чего ты боишься – скорее сам убьёшься, чем тебя током….
По трапу – топ-топ-топ. Истошный крик:
- За-пус-кай!
Сейчас спустится боцман и даст мне два раза по зубам. Понравилось? Ну, уж дудки – бить мотылей, чекистов…. Я сделал два шага навстречу, и как только рожа, чьи ботинки уже готовы были ступить на пайолы, показалась из-под подволока спардека, врезал по ней от души. В соответствии с напряжённостью момента.
Это не боцман. Это был комендор, и, кажется, дембель. Он съехал по трапу, бренча на балясинах всеми выпуклостями – пятками, ягодицами, головой. Бесконечно удивлёнными были его глаза.
- Убери копыта, - пнул лежащего на пайолах незваного гостя и позвал моториста. – Иди сюда, дорогой.
Флотский комендор поднялся по трапу на четвереньках. Сын Памира встал за пульт. Я замкнул пассатижами клеммы на РЩ:
- За-пус-кай!
Две дуги полыхнули в машинном отделении, но стартер пришёл в движение. Только на миг он дёрнулся и отключился. Но этого мгновения хватило, чтобы его зубчатка вошла в зацепление с венцом маховика, и тот дёрнулся, возбудив к жизни весь дизель. Он завёлся. Завёлся! С пол-оборота. Не смотря на чертовский холод.
Звонит телеграф – боцман требует нагрузки ходовому. Эй-эй-эй, что за дела? Управляйся, брат-таджик, мне на свой корвет пора. Выскочил на спардек. Мама дорогая! Камень-Рыболовская бухта в лучах прожекторов. Катера уже вышли за оголовок. Возле него теперь куда опаснее, чем на просторе. Родной ПСКа-69 показал корму. Не успел! Ну, не успел – значит, опоздал. Значит, придёт ещё время свиданий. Для начала надо выяснить обстановку. Лезу на мостик к боцману. Тот повеселел – катер стал управляем, опасные валуны оголовка остались позади.
- Спасибо! – хлопает меня по плечу и кричит в ухо.
За что спасибо – за то, что челюсть свернул комендору, а не ему? Впрочем, он может и не знать о моём новом святотатстве. У Тюлькина флота с годовщиной построже.
- Как бы мне домой-то, а?
- Да ты что? Кто будет швартоваться при такой волне? Гостюй, брат чекист.
- А куда мы сейчас?
- Отойдём подальше да якорь бросим. Вон там и там уже стояночные огни зажгли.
Боцман сделал, как сказал, - отвёл АК на пару кабельтовых от берега и бросил якорь. Волны, как горы, шли одна за другой. Катер бросало из стороны в сторону, сверху вниз. Но якорь держал. Да так крепко, что каждый раз, когда цепь натягивалась, происходил рывок – будто кто-то огромный и злой дёргал нас за цепочку, как непослушную шавку. На ногах устоять было трудно от таких рывков.
С палубы все пропали. Я не думал, что в кубрике мне очень будут рады – особенно обиженный комендор. Спустился в машинное отделение, скоротать остаток ночи. Благо здесь никого не было, а было тепло от работающего на холостых оборотах двигателя.
Рассвет побелил стёкла иллюминаторов. Поднялся на палубу – ни души. За бортом по-прежнему крутые волны, и катера, как колоши, меж них бултыхаются. Но ветра вроде нет, а это значит, что скоро и Ханка успокоится. Мелка она слишком и широка – вот беда. Налетит шквал, пронесётся, а вода сутки, а то и двое успокоиться не может. Да, ладно, не привыкать.
Обошёл по периметру приютивший меня АК. Каюта под замком. В ходовой рубке боцман бдит, уронив голову на стол.
- Чай будем пить? – спрашиваю.
Он поднял мутный взор, пошевелил пальцами – ничего не понять.
- Ты нализался что ль?
Спускаюсь вниз. На камбузе пусто, плита холодная. Кубрик. Толкнул дверь. Мама дорогая! Ну и вонизм. На рундуках, в гамаках лежат моряки. Обрыгали всё, что могли, и друг друга тоже. Я зажимаю нос:
- Есть кто живой?
На ближайшем рундуке шевеление. Включаю свет. Вчерашний комендор – лицо, как у призрака. Прости, брат, я как-то нечаянно вчера. Но ему не до извинений моих: весь вид его и взгляд молят – добей, больше не могу. Э, как вас, моряки, укачало – столько лишней пищи разом обнаружилось. А мне б нежеваный кусочек хлебца с маслом.
В пассажирке на баночках умирали два моряка, но и они успели очистить на пайолы желудки. Спускаться туда не хотелось. Вернулся к боцману. Тот, бедняга, видимо не ужинал: желудок выворачивался, но ничем, кроме длинной слюны, свисавшей теперь со стола, порадовать белый свет не смог. Тьфу, непруха! Помирай, Антон Агапов, голодной смертью.
Вернулся в машинное отделение. Нашёл причину короткого замыкания. Повертел в руках оплавленную контргайку. Вот из-за этой финдюлины теперь голодаю. Размахнулся и забросил под пайолы. У себя такого не позволил бы – а тут, как месть за гостеприимство. Заглушил двигатель. Снова запустил – работает, как часики. Ай да, Антоха, молодец! Лёг на аккумуляторную коробку и загрустил.
Шторм, внезапно налетевший в полночь, к рассвету потерял силу, но всё ещё держал катера на якорях: волны не обещали спокойной стоянки у стенки. Из Ханкайских просторов явился новый персонаж – Артиллерийский катер. Помнится, в начале лета в паре с другим ушли они в Хабаровск на капремонт. Вот вернулись, к самому концу навигации. Да в такой шторм! А где ж второй? Плохо без связи болтаться на якоре.
Через пару часиков вновь объект на горизонте. Это наш – ПСКа-67 возвращался с границы. Что, приспичило, мичман Тихомиров? Потрепала вас нынче Ханка на правом фланге?
Эка невидаль – катер в базу возвращается. Но мостики и баки наших и некоторых флотских АК вдруг заполнились народом. Что такое, что случилось? У ПСКа-67 приспущен ходовой флаг. Тревога холодной ладонью сдавила сердце – кого-то этой ночью угробила разгневанная Ханка.
История флота пишется кровью его моряков. А кровь эта зачастую на совести дураков. Ну, какому дурню взбрело в голову оставить балласт с АКашек в Камень-Рыболове, отправляя их на ремонт в Хабаровск? Что, погранцы на Новомихайловской заставе растащили бы их, полупудовые чугунные чушки, на сувениры? Какой чёрт заставил командиров выйти в ночную Ханку из тихой Сунгачи, не имея на борту радиосвязи? По дому соскучились, товарищи сундуки? Четыре месяца не были? А как же мы служим по три года?
Стечением обстоятельств или волею дураков случилось так, что в ночную пору два Артиллерийских катера Тихоокеанского флота вышли из устья Сунгачи в Ханку. Ещё ввиду огней берега их настиг, известный уже, юго-восточный шквал. Катера бросили якоря, так как идти бортом к волне без балласта – проще по проводам высокого напряжения прогуляться: не убъёт так разобьёшься. Один нормально зацепился, а второму не удалось. Изнемог экипаж на шпиле, и решился командир: иду в базу. О том и отсемафорил прожектором партнёру. Ушёл, бортом к волне, и пропал. Пропал с экранов РЛС первого звена ПСКа. Только на 67-м осталась маленькая пульсирующая засветка. С рассветом буря стала стихать. Флотский АК выбрал якорь и пошлёпал в базу. ПСКа-67 отвалил от берега, где по-над ветром пережидал непогоду, и пошёл лицезреть загадочную цель. То была голова флотского боцмана. Спасжилет не дал ему утонуть, а нога зацепилась за снасти затонувшего катера. Боцман замёрз.
Парни 67-го подняли на борт тело тихоокеанца, место гибели АК обозначили буйком. В базу пришли с приспущенным флагом.
Зима задержалась. Льда на Ханке не было и седьмого ноября. До Дня революции мы в два эшелона обеими звеньями барражировали границу, разыскивая утонувших моряков. Их было одиннадцать на борту. В кубрике и каюте, поднятого со дна АК, нашли шесть тел. Ещё четыре (считая боцмана) подняли из воды. Бесследно исчез секретчик. Должно, в Китай унесло.
За каждый обнаруженный труп тихоокеанца был обещан краткосрочный отпуск на родину. И мы, вооружившись всей оптической техникой, дырявили взорами водную гладь. Ни на час не выключалась РЛС. Цилиндрик буквально спал на боевом посту, уткнувшись в манжету экрана. В базу мы вернулись вместе с поднятым со дна АК. Впрочем, и на подъёме затонувшего катера Тюлькин флот остался верен себе – ни дня без происшествий. Из Хабаровска пришёл спасатель. Завёл надувные понтоны под затонувшее судно, начал качать воздух. Но тут какой-то сундук так лихо заложил вираж на обеспечивающем подъём АК, что продырявил якорем борт спасателю. Подъём на неделю отложили – пока чинили борт.
Эти дни были самыми тяжёлыми в недолгой моей двадцатилетней жизни. Тело терзал животный страх. Воочию видел себя замёрзшим в волнах Ханки – бескровное лицо и синюшные губы с глазницами. Душу сушила мистическая паника. Кто-то там, на небесах, решал за нас – тебе, брат, жить, а тебе, милок, пора в иной мир. Тебе утоплому быть, а тебе замёрзнуть в ледяной воде. По ночам дембеля из гроба душили – сон взял моду повторяться. Некому было открыть терзавшие меня страхи. Да и остальные, очень может быть, переживали нечто подобное. Все были угрюмы и молчаливы.
Убеждал себя: как же отец служил здесь восемь лет? И на войну пошёл. И ранен был. Всё пережил. Вернулся и живёт, очень даже нормальным человеком – трудится, не унывает, и грудь не выпячивает – я, мол, воевал. Где мне почерпнуть его сил? От каких истоков?
Был случай такой. На заводе, где работал отец, собрали бригаду бывших механизаторов в помощь селянам. Убирали кукурузу на силос. На грузовиках, отвозивших зелёную массу, мне куда было интересней кататься, чем с отцом на комбайне. Водители и рассказали, как из последнего клочка кукурузного поля выскакивают зайцы. Им ума не хватает сбежать сразу, вот, и тянут до последнего, и натыкаются на ружейный выстрел в упор, или жатку комбайна, окрашивая алой кровью зелень сочных кормов. Зайчиков мне было жалко. Когда переехали на новое поле, пошёл уговаривать этих дуралеев смыться сразу, не ждать, пока всё выкосят. Бродил, бродил по кукурузе – зайцев не нашёл, на ёжика наткнулся. Тот в колючий комок свернулся, в руки не даётся. Говорил ему, убеждал, что плохо будет – уморился. Прилёг отдохнуть и уснул. Время обеда пришло. Повариха постучала стальной колотушкой по подвешенной железяке, и потёк народ на табор. Отец остановил комбайн, заглушил двигатель. Спрыгнул вниз и увидел меня у самой жатки. Поднял на руки, принёс на табор, уложил на телогрейку, другой прикрыл. И весь обед проплакал. Не вкусны стали борщ и гуляш с компотом.
Я потом пытал: ты чего так расстроился – ведь ничего же не случилось. А случись – я бы не почувствовал. Лёгкая смерть – мечта поэта.
- Дурак ты, Антон, - сердился отец.
А я не видел причин негодования. Не случилось, значит повезло. Может, я - везунчик, и не скоро мне дорога на тот свет. Таким был в восемь лет. Что ж теперь со мной случилось? С какого шоколада труса праздновать начал? Иль вечно, думал, будут солнечные блики на лёгкой волне? Не будет зим, не будет холодов. Погоди-ка, вот дембеля в отряде собьют остатки спеси.
Но это лирика, простите. Продолжу прозой.

А. Агарков. 8-922-709-15-82
п. Увельский 2009г.

© Анатолий Агарков, 2009
Дата публикации: 13.01.2009 10:14:38
Просмотров: 3504

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.