Авторы онлайн:
Алексей Борычев
Константин Эдуардович Возников
Олег Павловский

Долгая любовь Сони Батуриной. Часть 3. Преданность и предательство

Светлана Оболенская

Форма: Роман
Жанр: Просто о жизни
Объём: 159830 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ЧАСТЬ 3. ПРЕДАННОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Глава17. В Москве, на Красной Пресне
.

Петру Батурину девятнадцать, он студент второго курса географического факультета Московского университета. Он давно уже живет с бабушкой Марией Андреевной в Москве. В сентябре 41 года, когда кольцо блокады сжималось вокруг Ленинграда, дед Батурин успел отправить его в Москву. Петр Иванович и Евдокия Ивановна не пережили блокаду, умерли в квартире на Литейном. А Максим Петрович, Петин папа, был убит под Ленинградом в самом начале войны.
Мария Андреевна после ареста дочери перебралась Москву, к своей старшей сестре Ольге, и поселилась у нее в маленькой комнате, в коммуналке на Красной Пресне. Ольга Андреевна, старая дева, учительница немецкого языка, не похожа была на свою сестру – высокая, мужеподобная, всегда в черном костюме с длинной юбкой. Все свое время она отдавала школе, не признавая никаких домашних забот. Немытая посуда складывалась в общественной кухонной раковине и оставалась бы там навсегда, если бы не соседи, люди приличные и спокойные. Они не выражали возмущения, аккуратно отставляли посуду на кухонный столик соседки, а иногда даже и мыли ее.
Мария Андреевна, напротив, была величайшей аккуратисткой и взяла на себя все заботы по хозяйству. Она устроилась на работу билетершей в театр Революции и работала только по вечерам. А днем безуспешно старалась навести порядок и чистоту в их маленькой комнате, пыталась сложить аккуратно книги на столе, вытереть пыль и подмести пол. Потом отправлялась в кухню и в ужасе – как бы соседи не заругались – мыла брошенную Ольгой посуду, оттирала запачканную плиту.
Иногда Мария Андреевна робко пыталась объяснить сестре, что гораздо удобнее жить, если всё класть на место – искать не приходится, как ищет по утрам Ольга, собираясь на занятия. Ольга совершенно не сердилась на эти замечания. Она просто не слушала их, только иногда рассеянно заметит вслух, что ее жизненный опыт и опыт сестры совершенно различны: она давно поняла, что вся эта эфемерная чистота, которую все равно нельзя сохранить больше, чем на два дня, значения не имеет. А бесконечная стирка постельного белья – к чему? Без простыней нужно спать! Мария Андреевна приходила в ужас.
При этом Ольга Андреевна, по совершенно непонятным причинам, иногда принимала решение украсить свою жизнь предметами роскоши. Купила вдруг дорогой столовый сервиз на двенадцать персон, – он много лет так и простоял нетронутым на широком подоконнике. К советам младшей сестры – купить себе лучше приличное белье, – Ольга Андреевна не прислушивалась.
Появление тринадцатилетнего Пети в их и без того тесной и захламленной комнате она встретила, однако, совершенно спокойно и даже вела с ним беседы на литературные и философские темы, в особенности напирая на то, что религия – это опиум для народа, и здравомыслящий человек в Бога верить не может.
А кончилось все плохо. Осенью 41 года Ольга Андреевна, отправленная вместе с учениками на оборонные работы под Москвой, простудилась и вернулась домой совсем больная. Эвакуироваться она отказалась; не уехали в эвакуацию и Петя с бабушкой – опасались потерять комнату. Все держалось на Марии Андреевне. Театр уехал в Саратов, у нее не было прежней работы, но она нанялась в артель, дававшую ей маленький заработок – то красила какие-то платки, то вязала из грязноватых белых ниток бюстгальтеры на продажу. Главное же – работа давала рабочую карточку. А еще кое-что зарабатывала шитьем, как в давние времена, в Смоленске. Правда, заказов было немного и все мелкие – война. Она раздобыла печку-буржуйку, покупала дровишки, и не замерзли они суровой зимой 41 года. Только их комната и была теплой – соседи уехали в эвакуацию еще в октябре.

Ольга Андреевна сидела без работы. Ее школа закрылась, в другую устроиться не удалось. А без школы, без немецкого языка ей делать в этой жизни было нечего. Сестра, пытаясь как-то развлечь ее, просила заниматься с Петей, но из занятий этих ничего путного не получалось.
Однажды зимней ночью 1942 года Петя проснулся и увидел, что баба Оля сидит на своей кровати в ночной рубашке, крестится и что-то быстро шепчет. Он понял и испугался – молится. Молитвы свои за неимением иконы она обращала к картине, висевшей на стене напротив. А утром Ольга Андреевна сообщила о своем решении навестить подругу Валентину, проживающую за городом, в Тарасовке. Валентина давно уж зовет ее погостить пару недель.
- Совсем я тебя, Маруся, замучила, – проговорила она с непривычной мягкостью, – я же все понимаю, ты у нас единственный кормилец теперь. Поеду я к Валентине.
- Да что ты, Оленька, – всполошилась Мария Андреевна, – это мы с Петей тебе на голову сели. Но что сделаешь – война кончится, мы к Сонечке уедем, как только ее освободят – три года ей осталось. А к Валентине, конечно, хорошо съездить на несколько дней, от нас отдохнешь.
И Ольга Андреевна собралась ехать на следующий же день. Утром Петя ушел в школу, и она вдруг страшно огорчилась, что не попрощалась с ним.
- Ты ему передай, – наказала она сестре, – что я очень ценю его. Мне кажется, он ученым станет. И еще скажи, что над вопросами веры в Бога пусть он сам серьезно подумает, мы с ним об этом разговаривали, но каждый должен сам. А ты, Маруся, помнишь, как нас мама в католическую веру крестила? В Смоленском костеле? Помнишь, как католики крестятся? И она вдруг перекрестилась католическим крестом.
- Да что ты, Оля, – испугалась Мария Андреевна, – ты разве верующая?
Ольга Андреевна ничего не сказала, обняла сестру:
- Ну, что, Маруся, кривая жизнь у меня получилась.
- Оленька, ну, к чему это ты? Ты стольких детей выучила. И еще выучишь. Надолго у Валентины не задерживайся, мы с Петей тебя ждать будем.
Ольга Андреевна надела старую шубейку с вытертым лисьим воротником, голову замотала платком.
- В платке у тебя прореха, – заметила сестра, – возьми мой.
Ольга Андреевна махнула рукой:
- Да что платок! Ну, прощай, Маруся... всё, пошла.
Мария Андреевна следила сквозь промерзшее стекло, как Ольга, опираясь на палку, медленно бредет по заснеженному двору. На голове платок с дыркой сбоку, большие валенки с галошами, в руке – авоська, набитая каким-то тряпьем. Не оглянулась, подошла к подворотне, и вот скрылась ее высокая угловатая фигура. Мария Андреевна отошла от окна. Недобрые были у нее предчувствия. Почему она перекрестилась?
А через три дня позвонила Валентина и сообщила, что Ольга попала под поезд, погибла, тело ее лежит в морге районной больницы в Тарасовке. Мария Андреевна приехала на похороны и долго всматривалась в строгое, с чудовищно увеличившимся носом, пожелтевшее лицо сестры. Только она и Валентина проводили ее на кладбище и постояли над маленьким холмиком. Поставили укрепленную на деревянной рейке фанерную дощечку с написанными химическим карандашом именем и фамилией покойницы.
Дома она достала старую фотографию – Оля была на ней в гимназической форме, смотрела строго и решительно, но ни в чем не упрекала сестру, которая чувствовала себя в чем-то виноватой. Ее не оставляла мысль, что Оля попала под поезд не случайно.
Так Мария Андреевна с Петей остались одни в маленькой комнате в квартире на Красной Пресне.

Глава 18. Студент Петя Батурин

Трамвай шел непривычно быстро, и Петя, поняв, что приедет на факультет слишком рано, сошел у Никитских ворот. Вышел на Тверской бульвар и сел на скамейку. Следовало еще раз продумать предстоящий разговор с зав. кафедрой океанологии, к которой он выразил желание прикрепиться, – в первых числах учебного года второкурсники стали распределяться по кафедрам.
Первый курс он закончил прекрасно, в его зачетке – одни пятерки, и он рассчитывал добиться участия в совершенно особой океанологической экспедиции. Он мечтал об этом еще с 1-го курса, узнав, что готовится большая экспедиция на корабле «Витязь». Говорили, что корабль этот, построенный еще до войны в Германии и переданный СССР по репарации, теперь оборудуется по последнему слову науки и техники специально для экспедиций по изучению мирового океана. Экспедиция планировалась в 48 году, но уже сейчас начинали подбирать группу исследователей, причем хотели привлечь, помимо специалистов, и студентов Московского и Ленинградского университетов. «Это станет началом новой эпохи в океанологических исследованиях, и особая их часть будет посвящена подводному миру»! – рассказывал на лекции сотрудник Института океанологии. Звучало очень заманчиво. Побывать в экспедиции, увидеть Тихий океан – это привлекало Петю необыкновенно.
Наверное, он унаследовал от матери «охоту к перемене мест», но до сих пор желание повидать мир выражалось лишь в чтении о путешествиях в журнале «Вокруг света». А еще жила в нем какая-то непонятная ему самому внутренняя тревога, побуждавшая все время желать каких-то перемен. Мария Андреевна называла это живостью характера. Он вовсе не предполагал стать только лишь кабинетным ученым и подумывал о том, чтобы параллельно географическому окончить еще и геолого-разведочный факультет.
По предложению зав. кафедрой океанологии он подал заявление о зачислении в группу участников экспедиции, и сегодня предстоял серьезный разговор. Научная сторона его нисколько не волновала – он был прекрасно подготовлен. Но придется заполнять анкеты, писать автобиографию. Вставал серьезнейший вопрос – о матери.

Петя не видел мать двенадцать лет, и все эти годы с ней почти не переписывался. Всего два - три письма получила от него Соня – когда его привезли из Ленинграда в Москву, когда кончил школу, когда поступил в университет. Он плохо помнил ее. В памяти сохранились лишь отдельные картинки давнего лета в Красной Поляне: утренняя зарядка, он стоит в ряду физкультурников, а перед ними мама – тоненькая, в коротких шароварах и голубой майке. Они делают упражнения, а потом она вдруг выгибается, делает мостик и на секунду становится на руки. Все ей хлопают. Идут с мамой куда-то в горы, и его несет на плечах какой-то дядя. Мама больна, лежит, закрыв глаза, и бабушка Маруся, до того лета почти не знакомая, не позволяет ему подходить к ней. И еще: он просыпается ночью – какие -то дядьки поднимают под ним матрац, что-то ищут. Мама прощается с ним и уходит. А на следующий день его рожденье, и бабушка все время плачет. И еще осталось смутное впечатление того времени – маме было не до него, они вместе почти не бывали...
А потом... Ленинград, папа, дедушка и бабушка Батурины, появление у папы за перегородкой какой-то тети Зои, с которой Петя не успел подружиться. Соседи... Пете запомнился эпизод, происшедший вскоре после возвращения из Красной Поляны. Утром он пошел в уборную. Она была занята, и он остановился в ожидании. Кто-то спустил воду, дверь отворилась, и вышел показавшийся ему незнакомым молодой мужчина. Петя взялся за ручку двери, но молодой человек тронул его за плечо и спросил:
- А ты, пацан, что же не здороваешься?
Петя дернулся войти в уборную, но человек больно сдавил его плечо.
- Я дядя Николай, запомни. Я твою мать ой как хорошо знал, – он усмехнулся, – она где сейчас? Вы почему с отцом одни приехали?
- Я не знаю...
Петя дернулся опять. Противный дядька отпустил его и засмеялся:
- А я знаю, наверное, знаю.
Петя вернулся к себе и сказал бабушке:
- Там какой-то дядька меня в уборную не пускал и про маму спрашивал.
- Это сосед наш – дядя Коля Колпаков. Ты, Петенька, с ним здоровайся, а разговаривать с ним не надо.
И еще одна встреча с дядей Колпаковым запомнилась Пете. Вся жизнь перевернулась, когда утром 22 июня они услышали по радио, что началась война. Почти сразу же с ним распрощался папа, им уже не суждено было увидеться – он - ушел на фронт воевать с фашистами. Дедушка, прощаясь с папой, говорил, чтобы он немедленно прислал им свой адрес, они крепко обнялись. Бабушка плакала и все спрашивала папу, не забыл ли он взять все необходимое. Папа только улыбался. Потом он поднял Петю и сказал ему:
- Ну, до свидания, сынок. Ты, Петька, ничего не бойся, фашистов мы не подпустим к Ленинграду. Бабушке во всем помогай по хозяйству. Не ссорьтесь тут, – и он посмотрел на тетю Зою.
- А я и не боюсь, – сказал Петя, – только ты возвращайся скорее.
Папу пошла провожать тетя Зоя. А через пару дней она исчезла – ушла к родителям, и больше Петя ее не видел.
А потом к ним неожиданно заявился Колпаков.
- Попрощаться пришел, – обратился он к Петру Иванычу, – ухожу на фронт. Максим-то Ваш где?
- Максим-то? – вдруг с раздражением поднялся Петр Иванович, – Максим прежде Вас добровольцем записался. А Вы – в какие же части?
- А это куда партия пошлет. О невестке Вашей имеете известия?
- Что это моя невестка Вас так интересует? – уже почти со злобой в голосе гремел Петр Иваныч. – Какое Ваше дело?
- Да так, ничего. Ну, что же, счастливо оставаться.
Усмехнулся и вышел.

Всё это были какие-то грустные и скучные воспоминания. Пете, пожалуй, хотелось всё это забыть – перед ним открывалась совсем новая, интересная, его собственная жизнь, и тащить за собой туда весь этот старый груз не следовало
Он встал со скамейки, прошел по боковой дорожке бульвара к Пушкинской площади, повернул обратно. Бульвар был совсем пуст, только дворник подметал центральную аллею. Под ногами приятно шуршали сухие желтые листья, от них исходил слабый винный запах. Было тепло, но уже каким-то последним осенним теплом, мягким, ласкающим.
Он повернул на улицу Герцена и пошел по узкому тротуару вниз, к Манежу. На другой стороне улицы на углу Собиновского переулка краснокирпичный театр Революции вывесил афишу нового сезона. Красивое здание Консерватории. Если подойти поближе, можно услышать переливающиеся звуки разных инструментов. Дальше, вниз. Он вошел с переулка в университетский двор и поднялся на свой факультет.
В комнате – человек шесть. Двое студентов скромно сидели в сторонке – парень и девушка. Девушка была из Петиной группы – Светлана Кротова. «Тоже в экспедицию хочет? – удивился Петя. – Ну-ну». Преподаватели весело болтали, в комнате было сильно накурено. Когда Петя постучался и вошел, зав. кафедрой профессор Краснопольский взглянул на часы:
- Половина девятого. Вот это точность, товарищи! Давайте начинать, а то, кажется, некоторым сотрудникам нужно будет уйти на лекцию.
Преподаватели расселись и приготовились к беседе. Сначала зав. кафедрой завел речь о проблемах и перспективах современной океанологии, но потом прервал себя:
- Да что я вам, товарищи, толкую о теоретических вопросах. Ведь мы не для этого собрались. Время – деньги. Не так ли? Давайте по существу. Вы все, конечно, знаете о проекте с кораблем «Витязь». Скажу только, что планируется нечто грандиозное. Я был в институте океанологии и детально ознакомился с проектом экспедиции. Океанологи заинтересованы в сотрудничестве с нами и хотят привлечь к участию в первой экспедиции наших лучших студентов.
- Студентов? – удивилась полная дама у окна, наблюдавшая за тем, что делается в университетском дворе. – Вон они по двору бегают, прямо мальчишки. Ведь они ничего не умеют.
- Делаем ставку на молодые кадры, Эльвира Константиновна, – ответил Краснопольский – таковы указания сверху.
Он поднял указательный палец и посмотрел в потолок. Дама пожала плечами.
- Мы отобрали, во-первых, лучших по успеваемости, во-вторых, тех, чье здоровье не вызывает сомнений. Уже со многими поговорили. Сегодня у нас очередная тройка ребят. А вас, товарищи преподаватели, я прошу считать себя членами комиссии по подготовке важного государственного дела. Поэтому я пригласил не только океанологов, но и других специалистов нашего факультета, а также биологов.
- Позвольте, Федор Семенович, – поднялся со своего места высокий блондин лет тридцати пяти, в сильных очках, – я , знаете ли, ботаник, и к океанологии никакого отношения не имею. Вряд ли я тут буду полезен. Может, отпустите меня?
- Дмитрий Николаевич, – возразил Краснопольский, – прошу Вас все-таки остаться. Вашу кандидатуру партком биофака нам рекомендовал. И работы ведь не так много будет.
- Ну, хорошо, хорошо...
Дмитрий Николаевич сел.
- У нас сегодня трое кандидатов. Светлана Кротова, Эдуард Костенко и Петр Батурин.
Дмитрий Николаевич вдруг вскочил с места.
- Повторите, пожалуйста, Федор Семенович!.
- А в чем дело? – удивился зав. Кафедрой. – Извольте....
- Да нет, я просто пропустил мимо ушей, простите.
Дмитрий Николаевич Сорокин, доцент кафедры ботаники, всеми силами старался сдержать охватившую его тело мелкую дрожь. Он посмотрел на студентов, и ему едва не стало плохо – будто Соня Батурина, подруга его юности, смотрела на него своими черными глазами.
«Несомненно! Это ее сын, тот шестилетний мальчик Петя...» - Дмитрий Николаевич покачнулся на стуле и закрыл руками лицо.

Заседание кончилось. Когда Петя спускался по лестнице со второго этажа, его окликнула Светка Кротова. Он поднял голову и с удивлением увидел, что тот доцент, что переспросил их фамилии, пристально смотрит на него с площадки второго этажа. Преподаватель даже неловко приподнял руку, словно приветствуя юношу, но тотчас опустил и как-то виновато улыбнулся.
- Петюня, – меж тем тараторила Света, – давай смоемся отсюда, погуляем..
Петя колебался не больше минуты, махнул рукой – была не была, и они со Светкой быстро выбрались из университетских дворов. А дальше пошли медленно, греясь под мягким осенним солнцем, болтая, о чем придется. Как хороша Москва в последние дни сентября! Как будто сам воздух отливает золотом. Золотая листва деревьев, высаженных на тротуарах улицы Горького, золотой свет солнца, виднеющиеся вдали золотые маковки кремлевских соборов.
- Да, Петрушка, – вдруг вспомнила Светка, – а почему этот Сорокин тобой интересуется?
- Какой Сорокин?
- Да вот на тебя сверху глядел. Ты уже вышел, а он Федора стал расспрашивать про тебя – откуда ты, кто твои родители...
- Не знаю, я его не видел никогда. А эти расспросы… Светка, а трудностей в оформлении ты не предвидишь?
- Да нет, какие трудности? Мы комсомольцы, нам комитет рекомендации напишет. Я анкету посмотрела. Ну что там – не была, не участвовала, не привлекалась. Национальность. Какие интересы. Чего ждете от экспедиции.
Петя промолчал. Комсомольцем он был еще со школьных времен. Поступая в университет, написал в автобиографии, что его мать репрессирована. Это не помешало. Значит, и сейчас не помешает. Светка, конечно, ничего не знала, они не были дружны – так, учились в одной группе. Хорошенькая, веселая, беззаботная.
- А ты что, Петь, призадумался? – заметила она. – У тебя-то какие трудности могут быть? Ты же у нас круглый отличник и не то, что я, – серьезно океанологией интересуешься. У тебя какие планы на будущее? Аспирантура?
- Ну, я так далеко не заглядываю.
Дома Петю ожидали важные новости. Бабушка приоткрыла ему навстречу дверь:
- Наконец-то! - выдохнула она взволнованно.
Волнение Марии Андреевны было не беспричинным.
- Письмо, Петруша.
- От мамы?
- Сядь и читай, – бабушка протянула ему письмо и, не дождавшись, когда же он приступит к чтению, со слезой в голосе поторопилась сообщить, – маму освободили. Господи, наконец-то! Ну, ты читай, читай.
Письмо было короткое.
«Милая моя мамочка, – писала Соня, – я должна тебе сообщить важную новость, которая изменит всю нашу жизнь. Ты только не волнуйся, пожалуйста. Я на свободе! Совсем этого не ожидала. Ведь ты знаешь, что мой срок кончился два года назад, а вопрос о моем освобождении даже не поднимался. Я уж думала, что судьба моя – так и остаться за колючей проволокой. Но вот позавчера меня вызвали к начальнику лагеря и вручили постановление об освобождении.
Первая моя мысль была – тотчас же ехать к вам. Жить в крупных городах мне запрещено. Но повидаться?! И тут же уехать за 100 километров от Москвы. Но Эсфирь Исаковна, наша старшая медсестра (я тебе о ней писала) уговорила меня не делать этого, не рисковать и вообще пока что остаться – здесь у меня хорошая работа. Столько лет уже медсестрой в лазарете! Она уверена, что выхлопочет мне комнату в доме для вольных работников лазарета. Помнишь, мы с тобой мечтали – как только меня освободят, вы с Петей приедете ко мне? О Пете я теперь не говорю – ему учиться надо. Но, может быть, ты приедешь? Обсудите с Петей и сообщите ваше решение. Пока что я живу у Эсфири Исаковны, так что не спеши особенно. Но Новый год хотелось бы встретить вместе.
Крепко тебя обнимаю и целую. Петьку поцелуй от меня тоже очень крепко.
Твоя Соня»
Первая мысль Пети была о себе: теперь не придется писать в автобиографии, что мать репрессирована! Конечно, надо обдумать, как все сформулировать, но главное – нет этого отягчающего обстоятельства, нет! Он обнял бабушку.
Мария Андреевна плакала.
- Петя, какое счастье! Столько лет прошло, я уж не надеялась. Но кое-чего и тебе не сказала: я решила ехать в Соликамск!
- Ба! Ты что?
- Да ты прочел? Мама меня к себе зовет! Ей одной на первых порах нелегко будет. И потом, я давно дала себе слово – как только появится возможность, – поселиться вместе с ней. Я думала, это раньше произойдет, и ты со мной поедешь. Но теперь ты студент, и об этом, конечно, речи быть не может. Только, может быть, ты съездишь с мамой повидаться? На каникулах...
- Бабушка, давай еще подумаем...
- Нет, Петя, – Мария Андреевна строго поджала губы, – мое решение окончательное, и больше мы его не обсуждаем. Тебе девятнадцать лет, ты стипендию получаешь, подработать можешь. По хозяйству тебе всегда соседи помогут.
- Да не в этом дело...
- Все, Петруша! Нам есть о чем подумать – денег у нас нет. А мне и на дорогу надо, и тебе оставить... и маме кое-что из одежды купить. Но я всё обдумала. Мы продадим Олин сервиз.

Позвонили с кафедры и напомнили, что документы надо сдать не позже завтрашнего утра. Вечером Петя еще раз переписал автобиографию и утром поспешил в университет. После второй лекционной пары к нему подошла Светка и радостно сообщила, что им с Эдиком уже написали характеристику с кафедры, и все документы передали в партком. А его Федор Семенович просит к нему зайти. Что-то уточнить. Недоброе предчувствие шевельнулось в Петиной душе.
Седовласый, румяный, улыбающийся, шутливо беседующий с хорошенькой студенткой, Федор Семенович Краснопольский, полный сознания своей важной миссии, погасил улыбку, как только Петя, постучавшись, вошел в комнату:
- Вызывали, Федор Семенович?
- Садитесь, молодой человек, – предложил зав кафедрой, – нужно переговорить.
Петя сел, всем своим видом показывая, что он весь внимание.
- Послушайте, Батурин, – начал зав. Кафедрой Вы вот на будущую экспедицию на «Витязе» замахиваетесь...
Петя был поражен. «Замахиваетесь»! Это ведь кафедра предложила его кандидатуру как безупречного и способного студента.
- Вы же сами меня выдвинули!
- Но Вы ведь заявление подали, значит, и сами хотите, верно? Так вот, послушайте меня. Экспедиция эта будет иметь государственное значение. Судно выйдет за границы СССР. И, естественно, все участники экспедиции должны быть тщательно проверены. Со всех сторон. Так вот, стоит ли нам, и Вам тоже привлекать внимание к тому, что Ваша мама репрессирована?
- Но она уже на свободе!
- Да? Поздравляю. Но была репрессирована, правильно? Боюсь, что Вашу кандидатуру не пропустят. Может быть, стоит Вам ограничиться нашей учебной экспедицией в Баренцовом море, например?
- Федор Семенович, но я...
- Ну, хорошо. Так просто я отказать Вам не могу. Да и не хочу. Я покажу Ваши бумаги членам комиссии, потом партком, а окончательно утверждать будет Институт океанологии Академии наук. Это их экспедиция.
- Петя, – сказал он вдруг мягко, – поверьте, я не в восторге от того, что приходится все это Вам говорить, не в восторге от всего, что происходит, но посмотрим на вещи трезво. Вы слышали что-нибудь о необходимости так называемой… – Федор Семенович иронически усмехнулся – «непримиримой борьбы с низкопоклонством и раболепием перед западной культурой»? Нет? А вот есть такое постановление, в начале года принято. Но... попробуем. Идите. А завтра зайдите еще раз.
Вечером позвонила Светка.
- Петя, что происходит? В чем дело? Меня поймала лаборантка с кафедры и попросила тебе позвонить, чтобы ты завтра после первой пары опять к ним зашел. С тобой члены комиссии хотят поговорить. В чем загвоздка-то?
- Светик, не спрашивай ты меня. Я сам ничего не понимаю.
Не хотел он никому рассказывать о своем разговоре с Краснопольским. Да и в самом деле, он не очень понял, о чем толковал профессор – низкопоклонство и раболепие перед западной культурой… При чем здесь он, Петр Батурин?

Глава 19. Доцент Дмитрий Сорокин

А что же Дмитрий Сорокин, потрясенный неожиданным напоминанием о далеких счастливых днях юности в горах Кавказа?
Мы оставили его стоящим на площадке лестницы, куда он вышел вслед за Петей, не зная, как поступить в следующую минуту. Позвать Петю, поговорить с ним, расспросить о матери? Дмитрий Николаевич решился только махнуть ему рукой, тотчас испугавшись собственного жеста. Ему надо было спешить на лекцию, а он дрожал мелкой дрожью, ноги – как ватные. Наконец, Петя скрылся из виду, и Дмитрий Николаевич, постояв еще немного, отправился к себе в аудиторию. С усилием прочитал лекцию и, несколько успокоившись, вышел во двор, потом через площадь, к Александровскому саду. В голове словно молоточек стучал: Петя, Петя, Петя… Сел на скамейку недалеко от входа и приказал себе: «Успокойся, надо все обдумать. Что произошло? И чего я так всполошился? Ну, Петя Батурин вырос и поступил в университет. Совершенно естественно. А та история – ну, было и быльем поросло. Поросло? Надо успокоиться. Может быть, следовало подойти к нему? Нет, нет! Но прослежу, конечно, как пойдет оформление Петра, и, если понадобится, сделаю, что смогу».
Но он долго не мог унять дрожь во всем теле, потирал похолодевшие кисти рук, откинул голову на спинку скамьи, Прикрыл глаза, пытался выровнять дыхание. Из недалекого репродуктора лилась пленительная мелодия «Шехерезады». Понемногу приходило успокоение.
Дмитрий Николаевич еще долго сидел в саду, любовался огненными настурциями, высаженными по краю дорожки – последние летние цветы. Думал о том, как хорош Александровский сад. «Надо сюда Павлика с Ирочкой привести, ведь это одно из прекраснейших мест в Москве. Только лучше в начале лета – когда тут целые цветочные поля – сначала тюльпаны цветут, потом пионы...» Вдруг вспыхнуло непонятное раздражение: «Мне о детях надо думать!» Он, встал и решительным шагом направился к метро. Домой, домой!

Дмитрий Николаевич был женат уже восемь лет. Женился он, уже защищая диплом, на своей однокурснице Наташе Капраловой и все эти годы жил с ней спокойно и счастливо. Перед самой женитьбой он счел необходимым рассказать Наташе о своем юношеском увлечении.
- Неужели только одно было? – засмеялась она.
- Не смейся, Натка, – погрустнел Митя, – да, только одно и очень серьезное. И очень трагическое – она пропала в горах на Кавказе, ее так и не нашли.
- А как ее звали?
- Соня, Софья.
Митя сам не знал, для чего ему понадобилось такое признание. Думал: не хочу, чтобы Соня безвестно исчезла из жизни. Наташа передала этот разговор свекрови, и та успокоилась – нашлось объяснение тому трехлетней давности безумству Мити. И Зина, узнав, спросила брата:
- Митька, а что это мама про какую-то твою возлюбленную Соню говорит?
Митя охнул – уже и мама знает, – но ответил, стараясь сохранять спокойствие:
- Да, была Соня. Я ее любил. И до сих пор не верю, что ее нет уже на свете. И больше ни слова. И тебя прошу, Зина, никогда об этом меня не спрашивать и вообще не упоминать.

С началом войны пришлось на время разъехаться. Николай Григорьевич с женой и дочкой эвакуировались вместе с заводом на Урал. А Митя, освобожденный от призыва по близорукости, уехал вместе с женой в Ашхабад, с университетом. Вернулись не все – Николай Григорьевич умер в Нижнем Тагиле, в уральские холода. А Митя с Наташей вернулись с годовалым Павликом. Нина Степановна хоть немного утешилась в заботах о внуке. А когда на свет появилась Ирочка, она оставила работу, и ни о чем не мечтала более, как о спокойной и мирной жизни с Митиной семьей. Они по-прежнему жили в своей квартире на Каляевской. Только Зина поселилась отдельно, с мужем, и виделись они с ней довольно редко.

Давным-давно Митя, призывая на помощь всю свою волю, постарался – ну, если не забыть – он понимал, что это невозможно, – то хотя бы вытеснить в самые дальние закоулки своей память все, что произошло летом 35 года в Красной Поляне. Университет, женитьба, потом война, смерть отца, а потом – дети – все это помогло ему. И вот – Петя Батурин! Снова надо было постараться отодвинуть прошлое и думать о сегодняшнем дне, о сегодняшних заботах, о сегодняшнем своем долге.
Размышления в Александровском саду успокоили Митю. Но только какая-то не проходящая усталость охватила его. И на самом дне души ожил долгие годы спавший червячок, ожил и не желал исчезать. Забыть, забыть… Не получалось. Ну, что ж, пора домой. Он поднялся и направился к метро.
Входя во двор, Митя увидел Нину Степановну. Она сидела на лавочке, сгорбившись, и выражение лица у нее было печальное. Ирочка играла в песочнице. «Как мама изменилась», – огорчился он и вдруг вспомнил, как летом 35-го, когда еще не было Красной Поляны, не было Сони, не было их любви, они с мамой отдыхали в Сочи, катались на прогулочном катере. На ней было легкое белое платье и воздушный голубой шарф на голове. Он читал ей стихи Пастернака, она улыбалась, но не понимала. «А вот Соня все поняла, она любила стихи», – вспомнил Митя и непроизвольно махнул рукой – «ну, зачем я опять возвращаюсь к тому невозвратному?»
Митя поцеловал маму, потрепал по головке дочку и, сославшись на головную боль, пошел в дом.Очень хотелось ему побыть одному. В комнате, где была их с Наташей спальня, прохладной и спокойной, окно выходило в тихий двор, и уличного шума почти не было слышно. Он лег на кровать, радуясь, что жена на работе в школе, а шестилетний Павлик в детском саду, и никто его не потревожит. Закрыл глаза. Червячок не отпускал. «Не буду, не буду», – твердил он себе, понимая, что с червячком этим ему вряд ли удастся совладать.

Хмурая пора поздней осени пришла в Москву. И настроение у Дмитрия Николаевича вполне соответствовало серому низкому небу и голым деревьям на бульварах. Утром не хотелось вставать, и университет, куда предстояло явиться, казался источником непонятной опасности. Надо было преодолеть все это, и Дмитрий Николаевич решил напрячь все свои душевные силы и сделать все возможное для явившегося из далекого прошлого Пети Батурина. Может быть, тогда и проклятый червячок перестанет шевелиться? Он попросил Краснопольского вместе с ним еще раз переговорить со студентом.
Утром серого дождливого дня он явился на кафедру океанологии для предстоящей встречи. Вошла лаборантка Тоня, поздоровалась, спросила:
- Что это Вы, Дмитрий Николаевич, к нам зачастили? Все дела да случаи?
Дмитрий Николаевич поморщился:
- Ах, если бы только дела, или только случаи! А то, как соединятся в одно, нехорошо получается.
Тоня ничего не поняла, пожала плечами, села за машинку.
- Федор Семенович здесь? – спросил Дмитрий Николаевич.
- Нет, он сегодня, кажется, не придет. Он у ректора на приеме.
- Да? А мы хотели вместе с ним с Батуриным поговорить – всполошился Дмитрий Николаевич, но в глубине души почти обрадовался, – что ж я один буду? Лучше тогда в другой раз.
Но тут постучали в дверь, и вошел Петя. Отступать было глупо, и Дмитрий Николаевич спросил, волнуясь:
- Вы Батурин? Федора Семеновича к ректору вызвали. Мы собирались вместе с ним с Вами побеседовать, но раз уж так вышло, давайте, я один, ну, вернее, давайте с Вами переговорим. Хотя... Ну, ладно, садитесь.
Дмитрий Николаевич суетился, вытаскивал бумаги из портфеля, удобнее усаживался, то опускал, то поднимал голову. «Может быть, выйти с ним в садик и там побеседовать? Тут эта лаборантка сидит за машинкой, вовсе ни к чему, – лихорадочно соображал Митя, – ох, на улице дождь. Ладно...» Он взглянул на юношу, и опять сходство Пети с матерью поразило его. Тот же удлиненный овал лица, почти черные глаза и волосы черные, только коротко остриженные. И руки Сонины – длинные пальцы. Только выражение лица совсем другое. Сонино лицо дышало приветливостью и веселостью, на Петином было написано безразличие к собеседнику и едва заметная ирония.
Дмитрий Николаевич взял себя в руки. План разговора был у него продуман, и отсутствие Краснопольского ничего не меняло.
- Простите, не знаю, как Вас зовут, – обратился он к Тоне, – не могли бы Вы оставить нас одних?
Тоня недовольно фыркнула, но встала и вышла. В коридоре прозвенел звонок, начиналась вторая пара лекций, наступила тишина.
- Как член комиссии, – начал Дмитрий Николаевич, – я познакомился с Вашими материалами. Комитет комсомола написал прекрасную характеристику, и я знаю, что Вы отличный студент. Вы тут написали в анкете, что в океанологии Вас интересует особенно флора и фауна подводного мира. Мне нравится определенность интереса, выявляющаяся так рано. Вообще ответы на вопросы анкеты производят очень хорошее впечатление. Отвечает серьезный и в какой-то мере уже зрелый человек.
Петя молчал. В поведении Дмитрия Николаевича чувствовалась странная неловкость. И это давало Пете некоторое превосходство над собеседником,
- Я очень хочу Вам помочь, – как-то робко сказал преподаватель.
Петя удивленно взглянул на него.
- Да, хочу, – повторил Дмитрий Николаевич, – считаю своим долгом помогать способным студентам. И думаю, что помощь Вам понадобится. Давайте откровенно. Вы понимаете, что Вам может помешать тот факт, что Ваша матушка была репрессирована?
- Она уже на свободе.
- Это, к сожалению, почти ничего не меняет. Можно мне Вас по имени называть? Вас Петром зовут?
- Пожалуйста, – кивнул Петя.
- Ну, вот, так проще. Давно Ваша мама освободилась? Сколько же лет она была в заключении?
- Двенадцать. Освободили совсем недавно.
- А где она сейчас?
- В Соликамске, работает медсестрой в том лагере, где около шести лет сидела.
- Да у нее же нет медицинского образования!
Дмитрий Николаевич прикусил язык. Что подумает этот мальчик? Петя, однако, пропустил мимо ушей эти слова.
- Да, но она в лагере очень тяжело болела, – и врачи в больнице предложили ей сдать экзамен на медсестру и остаться у них.
- Вы ее не видели все эти годы?
- Нет. Когда ее арестовали, мне семь лет было, я с отцом остался.
- Вы с ним и живете?
- Нет, его убили во время войны. Я с бабушкой живу.
Дмитрий Николаевич замолчал. «Надо остановиться», – решил он и все-таки спросил:
- Вы с бабушкой нуждаетесь?
- Живем, как все, – сухо ответил Петя.
- Ну, хорошо, Петя. Я, собственно, вот о чем. То, что Ваша мама была в заключении, не может не повлиять на решение об участии в экспедиции. Надо попытаться это как-то нейтрализовать. Вы автобиографию перепишите. Скрывать, конечно, ничего нельзя – все равно узнают. А Вы сделайте упор на Ваш интерес к научным исследованиям, опишите подробно Ваши мечты, замыслы. И подробнейшим образом про комсомольскую работу. Это главное. К завтрашнему дню сделайте. Со своей стороны я Вам обещаю помощь, когда документы уйдут в Институт океанологии. У меня там есть знакомые, они сделают все, что смогут. Договорились?
- Хорошо, я сделаю. Спасибо, – поднялся Петя.
«Дать ему мой телефон? – мелькнуло в голове у Мити. – Нет, не надо, зачем»?
«Что ему до меня, этому ботанику? Ведь и другие члены комиссии есть, – думал Петя, – впрочем… какая разница! Может, остальные других проверяют».

Не помогли Пете старания Дмитрия Николаевича. Дело застопорилось в Институте океанологии. Специально созданная там комиссия беседовала с отобранными студентами. Петя произвел самое лучшее впечатление, и после некоторых размышлений по поводу его сомнительной биографии все же решили его в списке оставить. Но партком без всяких размышлений фамилию Батурина вычеркнул. Не помогли ни комсомольская характеристика из университета, ни заступничество Ученого секретаря Института океанологии, приятеля Дмитрия Николаевича. «Витязь» отправился в плавание без студента Петра Батурина.

Глава 20, .Грабиловка

Сервиз Ольги Андреевны удалось продать не сразу, и он к тому же оказался не очень дорогим. Но денег на дорогу к дочери Марии Андреевне должно было хватить.
Наступила зима. Декабрь в Москве выдался холодный – впрочем, в те годы он всегда был такой. Случилась оттепель, а потом подморозило, и скользота была неимоверная. Вечером, уже в темноте, возвращаясь домой из булочной, Мария Андреевна упала во дворе и не смогла подняться. Ногу пронизывала острая боль. Двор был пуст. С трудом, подтягивая руками ногу, она подползла к липе, замерзавшей посередине двора, и прислонилась к стволу. Пыталась кричать, никто не отзывался. Так просидела она, промерзая до костей, не меньше получаса.
Петя подошел к окну, чтобы взглянуть на градусник, прикрепленный снаружи к раме, увидел, что кто-то сидит под деревом, и отошел от окна, решив, что это пьяный. Подумал: «все-таки надо пойти помочь ему, ведь замерзнет». И вдруг услышал: со двора кто-то громко кричит: «Батурин! Петя!» Он высунулся в форточку и увидел соседа, который отчаянно махал руками: «Петька! Скорей, бабушка тут!». Петя опрометью бросился вниз. Вдвоем с соседом подняли бедную Марию Андреевну, уже не сидевшую, а почти лежавшую на снегу. Она была маленькая и совсем легкая. Петя взял ее на руки, как ребенка. Сосед вызвал неотложку, а Петя раздевал и укладывал бабушку, накрыл ее двумя одеялами, поил горячим чаем. Неотложка, как водится, приехала очень не скоро. Пожилой врач, у которого из-под халата поблескивали ордена, осмотрел больную.
- Перелом голени. Радуйтесь, что не бедро. В больницу поедем, гипс наложить. Ничего, через месяц, сударыня, танцевать будете, – сказал он.
Петя поехал с ней. Мария Андреевна держалась молодцом, огорчалась только, что вряд ли успеет теперь приехать к Сонечке на новогодний праздник. А мечтала устроить им с Эсфирью елку. А если елки там не растут, так непременно сосну. Теперь все это не состоится. «Ну, ничего, – думала она, – справим старый Новый год».

14 декабря 1947 года Петя, как это нередко теперь случалось, не пошел утром в университет – после истории с «Витязем» его увлечение занятиями заметно остыло, – приготовил бабушке завтрак, валялся на диване, слушали с бабушкой радио. Ровно в полдень музыка смолкла, и послышался знакомый голос Левитана, означавший, что сейчас будет важное сообщение. «Постановление Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) о проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». Петя мигом поднялся и сел. Сквозь многоречивое объяснение абсолютной необходимости и величайшей пользы реформы, в его сознание проникло одно: пропали деньги, лежащие на подоконнике в коробке из-под довоенного монпансье. Бабушка периодически пересчитывала те, что были получены за сервиз, что-то подкладывала из своих скудных заработков и радовалась, что денег набирается столько, что, может быть, и Петя сможет вместе с ней съездить к маме.

Мария Андреевна не сразу поняла суть дела, да Петя и сам не уловил все детали постановления. Понял только, что деньги в коробке из-под монпансье обратились в ничто. Обмен старых денег на новые производился в соотношении один к десяти.
«Как глупо было хранить деньги дома, а не в сберкассе, – понял он, – хоть что-то осталось бы, если бы не мы, дураки. Пойти, что ли, сейчас сделать вклад?» Петя взял деньги, решил сбегать в сберкассу. Хотя рабочий день кончился, может, по случаю реформы открыто? В дверях встретил соседа, и тот рассказал, что он кинулся в сберкассу сразу, услышав постановление по радио. У входа стояла толпа, стучали в двери. Подошел милиционер, сказал: «Расходитесь, граждане. Сберкасса не откроется. Идет работа по проведению денежной реформы». В этот день не открылись сберкассы по всей стране.
Петя с опаской глядел на бабушку, очень боялся за нее. Рушились все ее мечты и планы. Она уж собираться в дорогу начала. Но, к его удивлению, Мария Андреевна, разобравшись во всем, неожиданно сказала:
- Чему ты, Петя, удивляешься? Чего еще можно ждать от этой власти? Грабиловка была, есть и будет. Ладно, хоть карточки отменили. А к маме я все равно вряд ли могла бы сейчас поехать – с ногой-то с этой. Слава Богу, жива осталась, не замерзла тогда во дворе. А, знаешь, мне сегодня Шура, соседка, анекдот рассказала. Пришел мужик из деревни старые деньги на новые менять. Целый мешок денег принес. Зашел в сберкассу, там народу – тьма. Ну, мужик занял очередь, мешок с деньгами в угол бросил и вышел покурить. Возвращается – деньги на месте, а мешок украли... Понятно?

Да и не вышло бы ничего с задуманной поездкой. Напрасны были все хлопоты. В начале 1948 года Соню снова арестовали, как арестовывали по второму разу почти всех, кто уже отсидел свой срок, и отправили в ссылку в город Енисейск. Туда Мария Андреевна все-таки поехала осенью 48 года. Она вернулась в Москву вместе с дочерью только через пять лет.

Глава 21. В одиннадцать без пяти
...
Солнечным майским утром 1956 года Софья Сергеевна Батурина вышла из метро у Ярославского вокзала и направилась к пригородным кассам купить билет до станции Перловская. Оказалось, ближайшая электричка отправится только через 40 минут. Соня не огорчилась. На улице жарко, после шумного водоворота людей и транспорта на Комсомольской площади посидеть в прохладном зале ожидания даже приятно. Соня нашла место в длинном ряду соединенных между собой фанерных кресел с выгнутыми сиденьями, достала книжку с повестями Гайдара и принялась читать. Рядом с ней присел немолодой человек с небольшим чемоданом. Снял кепку, вытер вспотевшую лысину несвежим платком и, взглянув на Соню, спросил:
- Гражданочка, не присмотрите за чемоданом? Я отойду на минутку воды попить.
- Конечно… – кивнула Соня, подвинула к себе чемодан и углубилась в свою любимую «Голубую чашку».
Владелец чемодана отсутствовал недолго и, вернувшись к своему месту, поблагодарил:
- Спасибо, Софья... не помню Вашего отчества.
Соня удивленно вскинула глаза на незнакомца.
- А Вы... ты меня не узнаешь? – спросил он. – Мы ведь на «ты» договаривались...
Соня вгляделась в его слегка выцветшие, но по-прежнему голубые глаза, и из глубин памяти всплыла квартира на Литейном: Семен Моисеевич Гольдман, зачем-то кипа газет в его комнате и этот голубоглазый человек.
«Боже мой! Колпаков! Как его звали? Николаем, кажется?». Соню охватила волна брезгливости.
- Узнала. Что вам от меня нужно? – поднялась она с места.
- Да ничего не нужно. Сядь, тебе интересно будет... Я ведь твоего сынка, Петьку, видел в 35-м, когда отец его с Кавказа привез – дерзкий такой пацан, здороваться не хотел. – И, приблизившись, по-свойски добавил: – Заглянул к твоим попрощаться, когда на фронт уходил. А твой свекор меня чуть по матушке не послал, – усмехнулся беззубо Колпаков – А я ведь уверен был, что тебя арестовали... Не могло быть иначе! А вот согласилась бы тогда с нами сотрудничать – глядишь, и все по-другому обернулось бы ...
Соня опять попыталась подняться, но Колпаков удержал ее за руку:
- Да ты сядь! Я такой же зек, как ты. Ты сколько отсидела? – И, не дождавшись ответа, заторопился: – Ну, не говори, если не хочешь. А я восемь лет на Колыме отмотал. Не веришь? Честно говорю. Я в СМЕРШе служил – знаешь, наверное, что это за зверь? В 44-ом, в штрафбате порядок наводил, и вместе с ними под огонь угодил. Ранили, плен... До этого рад был – фронт меня от Ленинградской блокады спас. А тут, на тебе! Свои же и осудили... на десятку. Ну, отбыл восьмерик, в 53-м освободился...
Соня молчала.
- Ну, что, – продолжал Колпаков, – думаешь: вот и хорошо, поделом вору и мука?! А я ни о чем не жалею, и никого не виню. Все правильно – врагов надо искоренять. Ну, ошибки случались, вот как со мной. Лес рубят – щепки летят! А Колыма? Тяжело, конечно, пришлось..., пока не разобрались. Шевелюру свою потерял на рудниках... здоровье... но в политике партии ошибок… – он погрозил желтоватым, прокуренным пальцем… – не было и нет! И не думай! Я сюда – на Лубянку, потом в ЦК, – добьюсь, чтобы в партии восстановили. Ну, а ты? Сколько оттрубила?
- Да пошел ты на х..! – вскочила Соня. – Неужели думаешь, я с тобой, с сукой, разговаривать буду? – плюнула и быстрым шагом поспешила к платформам электрички.
- Мало вас товарищ Сталин учил, интеллигенция недобитая! – пролаял ей вслед Колпаков.
Оглянулась – не пошел ли он за ней? Усмехнулась: «Вот так встреча – не забывают меня «органы». А материться я еще не разучилась!»
Эта встреча несколько напугала Соню, напомнив давний договор с лагерным кумом, подписанный после побега. Пару раз кум давал о себе знать. А она, являясь по вызову в оперчасть, неизменно прикидывалась полной дурочкой. И, как ни странно – помогло! К тому же, она работала в лазарете и жила не в общем бараке, что существенно снижало ценность ее показаний. В конце концов – отстали.

Подошла электричка. Соня вошла в полупустой вагон и села у окна. Она любила эти воскресные утренние поезда, когда пассажиров совсем еще мало. Устроиться удобно, смотреть в окно на проплывающий мимо пейзаж – сначала городской, а потом и дачный, подмосковный.
Она ехала к Пете. Он давно уж поменял комнату на Красной Пресне на половину небольшого дома на станции Перловская, но почти не жил здесь, и для Сони две загородные комнаты были почти как дача. Сама же она жила с Марией Андреевной в полученной при реабилитации однокомнатной квартире, в Новых Черемушках..
С сыном Соня встретились около года назад, когда Петя приехал в Енисейск – забрать в Москву маму и бабушку. Встречу их едва ли можно было назвать теплой – скорее какая-то деловая она была. Говорили о планах на будущее, о том, что нужно предпринять в Москве, чтобы получить жилплощадь, полагавшуюся всем реабилитированным.
Поглядывая на мать, Петя искал в ней черты, сохранившиеся в памяти с детства, а в себе – память о детских чувствах к ней. Он помнил Красную Поляну, горы, помнил, что от мамы всегда чудесно пахло – может быть цветами? Помнил, как пили чай под тутовым деревом... А потом все обрывалось... Жизнь внезапно стала бесцветной. Помнился бесконечный плач бабушки и отъезд в Ленинград.
Теперь перед ним немолодая женщина, с сединой в черных поредевших волосах, не желавших укладываться в прическу. Скоро ей пятьдесят исполнится. Черные глаза как будто глубоко запрятались. Круглые щеки прежние, похожие на яблочки. Только румянец на них тонкими полосками, склеротический, а кожа желтоватая. Соня утратила прежнюю стройность, немножко согнулась спина, походка была уже не прежняя, летящая... Но былую живость и предприимчивость она сохранила, легко принимала и меняла решения.
Ей хотелось рассказать сыну о том, что пережила, – впрочем, не столько о собственных страданиях, сколько о тех, с кем ей пришлось пережить годы заключения. Но она быстро поняла, что Пете это не интересно.
- Знаешь, Петя, кого я повстречала в Карелии? – спросила она как-то. – Помнишь .нашего ленинградского соседа, Ступина Бориса Михайловича?
- Ленинградского? – Петя отрицательно мотнул головой. – Да нет, мама, не помню я никакого Ступина.
И расспрашивать не стал.
О себе Петя рассказывал также немного, хотя мама, конечно, хотела знать о нем все, а бабушка – та вообще ждала подробностей: как с работой, как и почему он комнату поменял, есть ли у него девушка.
Петя, опасаясь расспросов, бабушкиных ахов и охов, ограничился сообщением, что он кончил университет, об аспирантуре и не думает. Специализировался на кафедре океанологии, а по распределению попал на работу в Бюро прогнозов погоды – работа очень скучная, и не исключено, что оттуда уйдет. Комнату на Красной Пресне решил поменять, потому что в квартире поселился невыносимый сосед, алкоголик, и жить там стало невозможно. А от Перловки до центра Москвы ехать не больше часа..., и вообще московская суета ему надоела. На вопрос матери о том, что его интересует в жизни, Петя отвечал скупо: дважды во время отпуска ездил в экспедиции с геологами, и это ему очень нравится. А дальше – посмотрим…

Соня вышла из вагона и будто окунулась в совершенно другой, чем в шумной Москве, воздух, в непривычную тишину, наступившую после отгремевшей вдаль электрички. Дом, в котором Петя занимал половину, стоял на обширном участке, и недалеко от крыльца росла большая старая яблоня. Он соорудил под ней стол и четыре скамейки, чтобы в хорошие дни чаи распивать на воздухе. Мастер на все руки, он и в комнатах постоянно производил всякие усовершенствования. Сейчас он собирался уехать на месяц и ждал маму, чтобы передать ей ключи от дома и сделать всяческие наставления. Соне нравилось здесь, и она с удовольствием представляла, как они с Марией Андреевной проведут целый месяц на даче.
Петя встретил ее у калитки, она притянула его к себе, пригнула черноволосую голову, поцеловала в макушку.
- Ну, рассказывай, как дела, куда едешь?
Зажгли керосинку, сели на кухне дожидаться, когда закипит чайник. Соня все еще находилась под впечатлением неожиданной встречи на вокзале.
- Петруша, – сказала она задумчиво, – вот ты говорил, что Ступина не помнишь. А Колпакова, нашего соседа, тоже не помнишь?
- Нет, как же, дядю Колю Колпакова помню. Я его увидел, когда с отцом в Ленинград приехал. Он ко мне приставал, про тебя спрашивал, а потом бабушка Дуся сказала, что здороваться с ним надо, а разговаривать – нет, не надо. И дед наказывал ни в коем случае к нему в комнату не заходить. Да он и не приглашал. Но его все побаивались. Говорили, что он в тюрьме работает. Я так понимаю, что он из ГБ был, да?
- Да. И знаешь, я его сейчас на вокзале встретила, неожиданно явился из тех незапамятных времен. Все со мной поговорить пытался. Оказывается, он и сам сидел, после войны, в плен попал.
- Да, они и со своими расправлялись. Чтобы свидетелей не оставлять.
- Петя, а я вот о чем тебя хотела спросить. Тогда, в год моего ареста, в Красной Поляне проводил лето один студент из Москвы, не помнишь его? Митя Сорокин. Он был с биологического факультета, кажется, на втором курсе учился.
- Нет, мама, не помню совсем. А почему ты о нем спрашиваешь?
- Да нет, просто так. Меня, знаешь, занимает идея найти всех, с кем дружила до ареста. Правда, большинство знакомых в Ленинграде. А вот об этом Сорокине я точно знаю, что он в МГУ учился. Но столько лет прошло, война... Его и арестовать могли, конечно.
- Постой, как ты сказала? Митя Сорокин? Слушай, а я знаю одного Митю Сорокина. Только он не Митя, а Дмитрий Николаевич Сорокин, и действительно с биофака.
- Да что ты говоришь! Дмитрий Николаевич?
- Ну, да.
И Петя рассказал матери историю своей попытки попасть на «Витязь», упомянув, что ему показался странным особый интерес к нему одного доцента.
- А после вы с ним не встречались? – спросила Соня.
- Нет, не приходилось. Между прочим, он о тебе спрашивал. А что, ты хотела бы с ним встретиться?
- Может быть, не знаю еще... Петенька, не мог бы ты в справочном в Москве узнать адреса его... и Райзена Якова Самойловича. Райзен был в Красной Поляне директором турбазы, но вообще-то, помнится, он москвич. Я здесь останусь переночевать. Может, успеешь до отъезда навести справку? Ведь ты послезавтра уезжаешь? Если удастся, справки у бабушки оставь.
- Договорились.
- Петька, а ты, я вижу, все один. Ведь тебе скоро двадцать восемь. Жениться не собираешься?
- Пока нет. Но я не такой уж анахорет. Я сейчас уезжаю на Селигер с одной девушкой. У нее сын шести лет, Костик. Будем в палатке жить. Мы с Костиком с удочками. Все снаряжение наше уже у нее, у Лины.
- Ах, так...
Чайник вскипел, Соня развернула привезенные с собой припасы, сделали бутерброды, попили чаю. Петя засобирался.
- Мало мы знакомы с тобой, сынок, – сказала Соня на прощанье, – ну, что поделаешь, жизнь такая была. Но ведь еще не вечер, правда?
- Ой, мамочка, конечно, не вечер. Понимаешь, я знаю, что в моей жизни ничто с пережитым тобой в сравнение не идет. Но моя жизнь свои сложности предлагала; видно, они мой характер испортили. Трудно мне с людьми бывает. И ведь нам с тобой нелегко. Сколько времени пройдет, пока сумеем друг к другу притереться...И с женщинами тоже. Вот Лина, кажется, меня понимает. Но я вовсе не уверен, что хотел бы связать с ней всю свою жизнь. Ты только помни, что ты и бабушка – самые дорогие мне люди на земле, и моя жизнь с вашей связана накрепко.
- Петя, а самому-то тебе как живется на этом свете?
- Да по-всякому. Мне все кажется, что я не на своей полочке лежу. А где моя полочка, не знаю. Да и найду ли ее вообще?.. Если бы нашел, наверное, успокоился бы. А так меня бросает от одного к другому. Вот в экспедиции с геологами хорошо – новые места, тайга, сплавлялись по таежной реке на плотах, – риск, опасность. Бодрее себя чувствуешь. Только они пьют здорово, а я совсем не пью. Это тяжело было. Мне хотелось бы весь мир объехать, да разве к этому подступишься у нас? Правда, может быть, теперь полегче станет. Вообще все-таки новые времена наступают, а? Ты как думаешь?
- Я надеюсь...
Петя уехал около шести часов вечера. Соня долго перебирала сказанное сыном, думала о нем и о себе. Вот это у них было общее – вечная внутренняя неуспокоенность. Она уже столько повидала на своем веку, и трагичного и, порой, смешного, что, казалось – пора искать покоя. А она не находила его, не находила занятия, которое захватило бы ее, не находила места, дома, где захотелось бы провести оставшиеся ей годы. Когда-то в лагерном лазарете мечтали они с Катериной поселиться где-нибудь в деревне на Волге. Да ведь это тюремная мечта была! А бедная Катерина тяжело больна.

Стемнело. Соня не зажигала света, облокотившись о подоконник, долго смотрела в раскрытое окно. Узкий серп молодого месяца выплыл прямо на середину неба. И тишина... Только шум пробегавших электричек. «Как я встречусь с Митей»? Она уже не сомневалась, что встретится, – вот же оказалось, что он жив! Он-то, кажется, не склонен к вечным переменам. Преподает в университете. Профессор уже наверняка.
«Спать, – решила она, наконец, – спать, все обдумаю завтра». Но когда легла в постель, к ней пришли воспоминания о единственной в ее жизни любви.
И внезапно решилась: «завтра же, нет, послезавтра, когда Петя уедет, еще до того, как я перевезу сюда маму, я встречусь с Митей. Он помнит, раз спрашивал обо мне. Я сделаю всё осторожно, найду телефон, позвоню... Нет, но у него же, наверное, семья, дети. Я же не собираюсь влезать в его жизнь непрошеным гостем. Может быть, не надо? Может быть, только разузнать о нем в университете и посмотреть на него издали? Нет, но я же должна его поблагодарить, обязательно должна... Я давно поняла – если хочешь сказать человеку что-то хорошее, говори, не откладывая, а то вдруг не успеешь! Написать ему? Это еще хуже – жена прочитает, и выйдет неприятность. И, главное, я хочу его видеть и говорить с ним, хочу! А вот что – я загадаю... Петька говорил, что здесь соловьи поют. Вот, если до одиннадцати запоет соловей, я сделаю это – найду Митю и встречусь с ним. Значит, судьба. И неужели же ничего не значат те дни в Красной Поляне?»
И соловей запел в одиннадцать без пяти. Он был, казалось, где-то совсем близко. «Его можно отличить от всех других птиц, – думала Соня, – и когда он поет, всё вокруг умолкает, чтобы ему не мешать. Его пение не похоже ни на один другой голос. Словно настоящий поэт. И вот же, он мне знак дает!»

Глава 22.А почерк всё тот же ...

Утром Соня быстро встала, быстро собралась. Скорее, скорее... Как это в «Трех сестрах» – «в Москву, в Москву!» Уже готова была бежать на станцию, вышла на крыльцо, и тут вдруг сообразила, что Петя узнает адреса только днем. С досадой бросила сумку. Успокаивала себя: «Вообще не надо спешить... Надо все тщательно обдумать, чтобы никому не причинить вреда. А увидеться с ним – это мое право и мой долг». И в то же время, в Сонином мозгу дрожала лихорадочная мысль: только бы успеть, только бы успеть...
А почему, собственно говоря, Соня могла бы не успеть? С Дмитрием Сорокиным все было в порядке: он здоров и благополучен, давно уже доктор биологических наук, уже профессор. И на семейном фронте все у него хорошо. Жена Наташа работает учительницей в школе, но всего на полставки, чтобы иметь возможность больше внимания уделять семье, дому. Нина Степановна чувствует себя неважно и одна с хозяйством не справляется.
Ирочке двенадцать лет, она учится в музыкальной школе по классу фортепьяно. Родители не готовят из нее музыканта, но считают, что привить ребенку любовь и интерес к музыке – очень важное дело. Четырнадцатилетний Павлик отлично учится, посещает биологический кружок в школе, с отцом в большой дружбе и уже однажды ездил с ним в Киргизию.
С той поры, когда двадцатилетний Митя убежал от тяжких переживаний в Киргизию, он полюбил этот край и почти ежегодно ездил туда в экспедиции, отбирая для участия в них особенно полюбившихся ему аспирантов и студентов – способных , увлеченных и уже обдумывающих научные исследования. Сама обстановка экспедиций – знакомство с новыми местами, маленькие открытия, о которых с восторгом сообщали ему ребята, вечера в горах, когда они устраивались вокруг костра, пекли картошку, разговаривали на самые разные темы и, главное, пели, читали стихи – доставляла ему огромное удовольствие.
Митя не сомневался в том, что Соня на свободе, и думал: «если встречу когда-нибудь еще Петю Батурина, спрошу его о матери». Но о Пете он ничего не слышал с тех далеких пор, когда шла подготовка к экспедиции «Витязя». Он знал, что Петя не прошел в группу, понял, что ничем помочь не может, и больше с ним не встречался.

В тот день, когда Соня решилась найти друга прошлых лет, Митю Сорокина, Дмитрий Николаевич был дома. Лекционные занятия у него закончились, предстояла долгая и утомительная экзаменационная сессия, но два дня выдались свободными от университетских дел. Один из них он посвятил науке – писал статью в «Ботанический журнал СССР». А на второй свободный день у него была запланирована поездка с Наташей и детьми в Коломенское. Ребята еще не были там, и он предвкушал удовольствие показать им одно из красивейших подмосковных мест.
А сегодня он с утра засел за письменный стол в своем кабинете и попросил Наташу не звать его к телефону, по крайней мере, до обеда, а только осведомляться, кто звонит. Со двора доносились детские голоса, он различал команду «штандер», означавшую, что играли в игру с этим довольно странным названием. В очередной раз подумал, что надо бы разузнать происхождение этого полу-немецкого слова. Где-то рядом стонали голуби, а на балконе, на краю цветочных ящиков настырно чирикали воробьи. Ящики с посаженными семенами были заботливо укрыты, и на что надеялись воробьи, было непонятно.
Все эти мирные звуки словно свидетельствовали о том, что все в порядке: «Мир, труд, май!», как писали на первомайских плакатах. Настроение у Дмитрия Николаевича было отличное, работа шла успешно. Скоро он увлекся ею, все звуки слились воедино, не отвлекали, а служили неким фоном его творческих усилий. И когда Наташа зашла в кабинет звать его обедать, Дмитрий Николаевич не сразу оторвался от стола, но потом отложил ручку, встал, потянулся с удовольствием и решил, что перерыв в занятиях будет ему полезен.
Дети были в школе, Нина Степановна уже пообедала, и Митя с Наташей сидели за столом вдвоем. Наташа поставила перед ним тарелку щей из молодой крапивы – любимое его весеннее блюдо – и улыбнулась, увидев, как он радостно потер руки и взялся за ложку, обильно уснастив щи сметаной.
- Обрадовала, Наташа, – улыбнулся и он жене, – звонил кто-нибудь?
- Зина звонила, сказала, что вечером перезвонит. У нее билеты в оперетту, звала нас с тобой. Потом кто-то по университетским делам. Просили позвонить до пяти часов. И еще незнакомая женщина какая-то.
- Не представилась?
- Нет, я спросила, что передать, она как-то запнулась, а потом сказала, что еще позвонит, ей надо с тобой поговорить.
- Ну, и ладно, понадобится – перезвонит.

Меж тем для Сони этот день был полон волнений и неплодотворных усилий. Она приехала из Перловки накануне вечером, когда Пети уже не было дома. Бумажки из справочного бюро лежали на столе. Про Райзена было сказано, что человек с такой фамилией в Москве не проживает, а на другой справке был указан адрес Сорокина: Каляевская улица, дом 3, квартира 26.
Соня опустилась на стул и схватилась руками за вспыхнувшие щеки. Перечитала адрес. Она не знала, где эта Каляевская улица.
- Мама, – спросила она дрожащим голосом, – ты знаешь, где Каляевская улица?
Мария Андреевна неожиданно засмеялась:
- И ты, Сонюшка, знаешь. Ну, если не знаешь, то ехала по ней наверняка. Это ведь по дороге к Бутыркам. А что тебе Каляевская? Ты кого-то ищешь? Петя вчера узнавал. Яков Самойлович в Москве не значится. А этот другой, кто?
- Мамочка, да неужели ты не помнишь Митю Сорокина – в Красной Поляне? Я в горах ногу подвернула, а он меня домой доставил.
- Ну, помню, был вроде бы такой молодой человек, а потом куда-то пропал.
- Вот его я и ищу. Завтра к нему поеду.
- Так прямо, без звонка, через столько лет? Нет, так неудобно. Позвони сначала.
- Да я его телефона не знаю.

Утром следующего дня Соня узнала телефон университета и с некоторым трудом, но все же дозвонилась на кафедру ботаники биофака и, представившись бывшей ученицей профессора Сорокина, получила номер его телефона. Ей хотелось позвонить сразу, сразу услышать Митин голос, убедиться, что все это не сказка, жизнь продолжается, и она сможет сказать ему все то хорошее, что давно копилось в душе, поблагодарить за то, что в трудную минуту не побоялся выступить в ее защиту. Но не по телефону же? Надо непременно встретиться.
«Да, но узнаем ли мы друг друга?» Соня посмотрела на себя в зеркало. Рядом с ним на подоконнике красовалась вставленная в рамочку заботливыми руками Марии Андреевны фотография Сони. Тогда ей было лет двадцать. Голова чуть наклонена набок, пышные, блестящие вьющиеся волосы, улыбка во весь рот. Сейчас Соня не рискнула бы так улыбаться – прежде ослепительно белые зубы съедены лагерными годами. Волосы тусклые, и в их черноте виднеются седые нити. На фотографии она в том памятном платье. В этом платье она встречалась с Максимом незадолго до их женитьбы. Тогда сверкало лето, ездили гулять в Павловск и целовались без конца. В этом платье она впервые пришла к Батуриным, и как все они сразу пришлись ей по душе! Платье было из розовой сарпинки в клеточку, вместо рукавов – пышные оборки, закрывающие плечи. А теперь в таком платье не пойдешь. На руках появились предательские темные пятнышки, и кожа как будто высохла. Нужно с длинными рукавами. А гардероб у Сони был очень скуден. Ладно, как-нибудь. А вот в парикмахерскую стоит сходить.
Посещение парикмахерской – всегда маленькое событие для женщины. Соня не только постриглась и сделала укладку волос, но решилась даже на маникюр, причем выслушала порицание маникюрши за то, что она не следит за ногтями. А ведь красиво отделанные ногти – украшение женской руки, – сказала та.
- Конечно, – согласилась Соня, а сама подумала: «знала бы ты...»
Придя домой, она решила позвонить и предложить Мите встретиться сегодня же, сейчас. Набрала номер. Трубку подняли быстро, приятный женский голос ответил:
- Я слушаю.
Ах, Боже мой! Соня почему-то была уверена, что к телефону подойдет сам Митя, и она сразу узнает его высокий голос!
- Я Вас слушаю, – повторила женщина.
Соня опомнилась:
- Можно попросить Дмитрия Николаевича?
- Дмитрий Николаевич сейчас занят, не может подойти. Простите, а кто его спрашивает? Я ему передам.
- Нет, нет, – засуетилась Соня, – я попозже позвоню.
И быстро повесила трубку. «Как нелепо вышло – словно я боялась сказать, кто я такая. А кто же это говорил? Жена, наверное, а, может быть, сестра… – УСони перехватило дыхание, так она волновалась. – Позвонить еще раз вечером? Нет, по телефону не поговоришь, я должна увидеть его». Она решила разыскать Митю в университете и встретиться с ним без предупреждения.

От главного здания университета на Воробьевых горах по направлению к смотровой площадке, откуда открывается широкий вид на московские городские дали, ведет красивая широкая аллея. В середине цветы, а по сторонам – серебристые ели. По этой аллее быстро шли встретившиеся, наконец, наши герои – принарядившаяся к свиданию Соня, и Митя в строгом сером костюме, при галстуке. Она отыскала его на биологическом факультете, и он, сразу узнав ее, встал ей навстречу – тот и не тот Митя юных лет, важный, маститый профессор.
Позади уже первое объяснение, когда Соня прервала Митю, начавшего сбивчиво, задыхаясь, что-то говорить о Красной Поляне и своем спешном, похожем на бегство, отъезде оттуда в Москву.
- Митя, я тебе сейчас скажу то, что мне уже много лет хочется тебе сказать. Собственно говоря, для этого я и нашла тебя теперь. Я тобой восхищаюсь и бесконечно тебе благодарна.
- За что? – едва прошептал Митя.
- Слушай! Когда меня допрашивали на Лубянке, следователь один раз вышел, а бумаги свои оставил на столе. Я, конечно, заглянула, и на самом верху лежит лист, исписанный зелеными чернилами. Я поняла, что это ты писал! «Объяснительная записка». И такая блестящая характеристика! Тут следователь вернулся, и я, конечно, сделала вид, что не двигалась с места. Но это было как привет от тебя. Честное слово, мне стало легче. А потом я подумала: какая же нужна смелость, чтобы так поступить!
- Соня! Я...
- Нет, ничего не говори. И тебе ведь было всего двадцать лет. Ты сделал выбор. Слава Богу, что с тобой после этого ничего не случилось. Не арестовали. Впрочем, это у них не всегда логическими соображениями диктовалось. Наверное, удачно вышло, что ты тогда в Москву уехал. А когда же ты эту записку-то написал? В Москве? Ну, да это совершенно неважно. Ну, вот и все объяснение. И, знаешь, не спрашивай меня про лагерную жизнь. Не хочется об этом. Может быть, когда-нибудь расскажу, а сейчас – очень не хочется.
- Ты скажи только одно – тебя били, пытали?
- Да нет, много другого испытать пришлось, но не это. Давай лучше о сегодняшнем дне. Расскажи мне о себе.
- Соня, все это так потрясающе неожиданно... Не знаю, как и о чем говорить.
Соня, почувствовавшая его напряжение, подумала, что все-таки ее замысел неожиданной встречи был неправильным, и быстро сказала:
- Митя, я тебя долго не задержу, пройдемся до смотровой площадки, и я провожу тебя обратно. Мне и самой пора. Только давай не спешить – ты замечаешь, как мы быстро идем? Просто мчимся куда-то. Это от волнения.
- Да нет, Соня, – залепетал Митя, – ты меня пойми. Просто неожиданно все очень. Скажи, это ты вчера звонила мне? Жена подходила, а я не мог.
- Да, я. Тоже растерялась, не знала, как представиться. А как твою жену зовут? У тебя дети, наверное?
И Митя, преодолевая неловкость, стал рассказывать сначала о своей семье, потом о работе. Вспомнил историю с Петей, когда он впервые узнал, что Соня жива и уже на свободе.
- Ох, Митя. Да я тогда опять в ссылку загремела. Я ведь совсем недавно в Москву приехала. Буду теперь здесь жить, с мамой. А Петя отдельно уже.
- В Ленинград не собираешься?
- Да нет, там у меня никого не осталось. Здесь мы квартиру получили в Черемушках, и у Мити полдома в Перловке, это у нас как дача. Правда, Москва мне все-таки не очень родная, я ее плохо знаю. Я спросила у мамы, где Каляевская улица, а она смеется – говорит, ты ее знаешь, тебя по ней в тюрьму везли.
Митя вздрогнул. Так она сидела в Бутырках, совсем недалеко от его благополучного дома...
Надо было говорить о чем-то нейтральном. И Митя заговорил о Москве.
- Я сам сегодняшнюю Москву не узнаю. Такое строительство идет – вот и вы квартиру получили. Пусть дома эти неважные, но все-таки надо же людям жилье приличное дать. Ведь сколько пережили! А грандиозные стройки я не люблю – высотные дома и новый наш университет. Что-то в этом показное. Там, на Моховой, уютно было. И, знаешь, вокруг университета как-то всё сосредоточивалось. Ленинская библиотека, Музей изобразительных искусств, консерватория, театры – Большой, Малый, да и МХАТ недалеко. Как будто университет стягивал все это к себе, как центр столицы, рядом с Кремлем. И, возможно, Сталин специально задумал университет подальше от Кремля убрать – знаешь, какой беспокойный народ студенты!
- Зато здесь красиво как, сколько зелени! Да и сама эта аллея замечательная.
- Да? Тебе нравится? А, по-моему, какая-то она казенная. Но Москва вообще очень зеленая стала.
И он, увлекаясь, стал рассказывать Соне о том, как изменилась Москва за последние годы. Вот совсем скоро будет торжественно открыт стадион в Лужниках. И не зря. В будущем году Всемирный фестиваль молодежи и студентов будет в Москве. Изо всех стран приедут. Ведь это что значит? Железный занавес приоткрывается! Подумай – Большой театр едет на гастроли в Европу. «Ромео и Джульетту» показывать будут, с Улановой. Новый театр открылся – «Современник». Говорят, что-то необыкновенное – смелые постановки, все актеры молодые. А в литературе, знаешь, какое оживление – мне рассказывали, что готовится такой сборник – «Литературная Москва», тоже очень смелый.
Митя говорил, говорил, и что-то давно забытое пробуждалось в нем – с Соней хорошо разговаривать, он вспомнил ее умение слушать и слышать. Только еще в Зине он встречал это бесценное качество. А Соня сказала:
- Знаешь, Фадеев умер. Говорят, самоубийство. Наверное, воспоминания о своем поведении в те годы его замучили. Многих загубил. А стали из лагерей возвращаться – не выдержал. А, может, просто алкоголизм.
Митя мгновенно умолк. Его пронзила жалость к Соне. Вот он толкует о переменах, о перспективах, а каково ей всё это слушать, ее мысли, наверное, совсем другие. Митя остановился, схватил Сонины руки и стал их целовать, не поднимая головы.
- Не надо, Митя. Тебе, вероятно, пора, да? Ну, иди, дорогой друг из прошлого.
- Нет, нет, – воскликнул Митя, – нет, Соня! Ну, что я все о своем да о своем. Мы еще ничего с тобой не вспомнили из тех времен. Но мне здесь не нравится. Ты действительно спешишь? Если нет, давай еще погуляем, только поехали в другое место. Я тебе свое любимое покажу – Александровский сад.

В Александровском саду цвели тюльпаны, два больших поля – одно красное, другое желтое. Здесь было много народу – любовались цветами, яркими весенними красками. Митя повел Соню в дальний угол, ближе к Боровицким воротам. Там почти никого не было, и удалось найти пустую скамейку. Только тут они, наконец, рассмотрели друг друга.
Соня вглядывалась в Митино лицо, искала в нем прежние черты. Серые глаза прежние, только очки закрыли их, светлые волосы прядями на две стороны. «Он мало изменился, – думала она, – разве пополнел, щеки чуть-чуть обвисли, и второй подбородок наметился, да вот очки и костюм такой протокольный». И Митя решился, наконец, вглядеться в Сонино лицо. Он узнал бы ее на улице в толпе, хоть она и изменилась – очень характерная у нее внешность. Лицо, смуглое и в прошлые дни, приобрело желтоватый оттенок, в волосах седина, но они все-таки черные, и глаза черные, живые, и щечки-яблочки. А фигура? Нет уж прежней легкости, плечи опустились. Сидит прямо, стараясь не горбиться, хотя спина все-таки согнулась. Талия шире стала, и бедра потяжелели. «Не возраст, – думал Митя, – а тяжкий труд и лишения. Милая моя Сонечка...» Они не решался обнять ее.
- Ты что так смотришь на меня? Изменилась? – спросила Соня и улыбнулась той улыбкой, которую помнил Митя, – широкой и веселой.
Она взяла его за руку и поднесла к губам.
- Что ты, что ты! Не надо! Я того не стою… – прошептал Митя и, пронзенный жалостью и сочувствием, протянул руки и обнял Соню. И в ту же минуту почувствовал забытый запах ее волос – ему показалось, что чуть-чуть дымом они пахли – дымом того костра в Красной Поляне. Любимый позабытый запах... И Соня почувствовала что-то бесконечно родное в его руках, крепко ее обхвативших, и в щеке, к которой прижалась своей щекой. Митя не отпускал ее, и так посидели они с минуту, чуть покачиваясь, а потом Соня взяла его голову в свои руки и поцеловала в глаза и в лоб у корней волос.
- Старые мы стали, Митя, – сказала она, – да ты и сам знаешь, мне сорок восемь.
- Нет, Сонечка, нет, не старые. И мы ничего не забыли, верно? Я это чувствую. Ну, вот жизнь так жестоко распорядилась, но ведь прошлое никуда не уходит, оно с нами. И у нас будущее есть, пусть не такое, как мечталось, но оно есть.
- Ах ты, Митя, Митя. Знаешь, там, в Красной Поляне, какой ты был трогательный – юный, восторженный, влюбленный. А сейчас, подумать только – профессор, доктор биологических наук. А помнишь, ты говорил про меня – изысканный жираф Гумилёвский? Теперь я скорее верблюд, верблюдица.
- Соня, не надо...
- Ну, я, пожалуй, все-таки пойду.
- Но мы увидимся еще?
- Если захочешь. Вот запиши мой телефон, надумаешь – позвони.
Митя достал блокнот и ручку. Соня следила, как он записывает.
- Почерк у тебя все тот же. А зелеными чернилами не пишешь?
Митя вдруг густо покраснел и опустил глаза.

Глава 23. Прощайте, Райзен
...

Соне нужно было найти какую-нибудь работу. В голове у нее роились неопределенные литературные планы. Недаром она в последнее время перечитывала Гайдара. Ей хотелось написать что-нибудь для детей. Для совсем маленьких. Сама не понимала, откуда пришло такое стремление – может быть, от неосознанного желания увидеть внука или, лучше, внучку, и прочитать ей книжку собственного сочинения? А, может быть, дело было в том, что ее лагерная подруга Катерина, уже год жившая с дочкой в Москве, рассказала о своей работе в детском издательстве в 30-х годах? Она тогда возглавляла редакцию дошкольной литературы, создала серию книжек для маленьких «Книга за книгой». Соня еще месяц назад написала книжечку про двух маленьких деревенских девочек. Называлась книжка «Груня и Танюшка». Она вот-вот должна была выйти в свет. Но денег это почти не давало.
Неожиданно нашлась работа в Перловке – соседка узнала, что в санитарно-просветительском кабинете при районной поликлинике требуется работник со средним медицинским образованием. И Соня легко устроилась в этот кабинет, сочиняла всякие врачебные и санитарно-гигиенические инструкции и памятки, иногда ходила по санучасткам с консультациями, но особо работой не была обременена.
Мария Андреевна раздумала ехать на июнь в Перловку, ей в поликлинике назначили курс физиотерапии для больных ног. А перловская соседка, владелица второй половины дома, сообщила, что в поселок собираются проводить газ, и желательно, чтобы кто-то постоянно был дома. Они с Соней решили, что будут дежурить по очереди. Петя, вернувшийся с Селигера, торчать в Перловке не хотел и объявил, что будет жить в Москве, то у бабушки, то у Лины. Так Соня и поселилась в Перловке, хотя часто приезжала в Москву, чтобы помочь матери, навестить Катерину, звонить по редакционным делам. Конечно, ждала звонка от Мити. Она наказала Марии Андреевне записывать, кто ей звонил. Звонка не было.

В конце июня произошло событие, которого она никак не ожидала. В этот день она приехала домой часа в четыре, намереваясь принять ванну и вечером увидеться с Петей, собиравшимся зайти к бабушке, может быть, даже с Линой и Костиком. Она забыла ключ и позвонила, надеясь, что Мария Андреевна дома. Услышала из-за двери, как непривычно быстро прошлепала своими больными ногами мама и как она, что-то невнятно говоря, никак не может попасть ключом в замочную скважину. Наконец, дверь отворилась – Мария Андреевна не в домашнем халате, как обычно, а в приличном своем платье стояла перед ней с радостной улыбкой на лице.
- Сонечка, – всплеснула она руками, – угадай, кто у нас в гостях!
Безумная мысль мелькнула в мозгу у Сони: «Митя? Не может быть!»
Она шагнула в комнату. Со стула медленно поднимался, робко глядя на нее, седой, стриженый ежиком пожилой мужчина.
- Ты не узнаешь? – воскликнула Мария Андреевна.
- Да нет, не узнаю что-то...
- Соня, да это Яков Самойлович нас нашел, ты подумай – столько лет...
- Райзен? – выдохнула Соня.
- Ну да, Яков Самойлович Райзен! – радостно восклицала Мария Андреевна.
А Райзен молчал, пристально глядел на Соню, не зная, можно ли протянуть ей руку. И Соня молчала тоже, не зная, как поступить. Потом сказала:
- Простите, мне руки надо помыть.
И пошла в ванную, закрылась на крючок, пустила воду и присела на край ванны. «Что делать? – думала она, – мама же ничего не знает, так что просто выгнать его невозможно. Или все сказать, пусть мама узнает правду?"
- Садись, Сонечка, – хлопотала Мария Андреевна, – мы тут чаи распиваем, тебя дожидаясь.
- Ну, что же, здравствуйте, Яков Самойлович, – громко и твердо произнесла Соня, не в силах перебороть в себе закипавшую злость, – давненько не виделись!
Райзен встал.
- Я хотел бы объясниться с Вами, Софья Сергеевна.
- Да? Ну, что ж, говорите...
Мария Андреевна забеспокоилась:
- Сонечка, что это ты? Столько лет не виделись... Да ведь ты и сама хотела Якова Самойловича разыскать, Петя справки наводил. А вот Яков Самойлович сам явился. Вспоминали Красную Поляну, как ты воспалением легких болела, как Яков Самойлович Максима вызвал после твоего ареста и нам помог уехать.
И Соня не выдержала. Она встала и, почему-то стуча кулаком по столу, заговорила:
- А не рассказывал он тебе, мама, что дальше было? Мы ведь с ним еще раз увиделись – в суде.
- Ну, как хотите, – сказал Райзен, опустив голову, – казните, я потом все объясню.
- Объяснять тут нечего. Это я для мамы скажу: двадцать лет назад, когда меня судили, я попросила вызвать в качестве свидетеля Якова Самойловича. Надеялась, что он как человек честный, Дон Кихот краснополянский, скажет правду – что я ни в чем не виновата, что я не враг народа и не изменник родины, что ничего предосудительного не совершала. И он явился. А знаете, что сказал? Сказал, что я на турбазе вела крамольные речи и рассказывала антисоветские анекдоты. Вот так. А искала я Вас, Райзен, чтобы в глаза Ваши честные, неподкупные посмотреть и увидеть живого предателя. Вот и посмотрела, и увидела. Как живется-то предателям? Жена, детки?
- Я вдовец, а сыну пятнадцать лет.
- Уходите, Райзен, уходите, пока Петя не пришел, а то я его попрошу Вас с лестницы спустить.
- Простите меня, Софья Сергеевна, время было такое. И, может быть, позволите все-таки несколько слов сказать?
- Соня, – вдруг решительно вмешалась побледневшая Мария Андреевна, – это не дело. Я ничего не понимаю. Ты не хочешь объяснений, а я так не могу. Говорите, Яков Самойлович, а ты, Соня, помолчи. Мы все тут на равных правах.
Соня замолчала, смотрела в сторону. Райзен стоял, не решался сесть.
- Это сейчас мы всё понимаем, – начал он, – тогда я думаю, и Вы не все понимали. А я был честным партийцем, большевиком – я ведь и сейчас коммунист – и свой долг видел в том, чтобы служить партии верой и правдой. И долг перед самим собой я видел в том, чтобы правду говорить. Я ведь ничего не придумал, Софья Сергеевна, согласитесь. Не мог я по-другому поступить. Наверное, не следует говорить, чего мне это стоило. Я тяжело заболел тогда. Ведь я Вас любил, Софья Сергеевна...
- Ах, вот как! – вскинулась Соня, – любили ? И даже заболели?
- Не надо, не надо, прошу Вас... Столько лет прошло. А ведь я тогда пошел к этому Зыкову, и он убедил меня в Вашей виновности и объяснил, что не только я ...
- Хватит, Яков Самойлович, – прервала его Соня, – хватит. Не хочу я больше Вас слушать, не хочу к тем дням возвращаться. Одно только скажу – вот Митя Сорокин не так поступил.
- Сорокин? – воскликнул Райзен. – Да мне Зыков...
- Всё! – опять стукнула кулаком по столу Соня, – довольно, уходите.
- Простите меня, Софья Сергеевна, простите, если можете.
- Не могу, уходите. Прощайте, Райзен!
Райзен помедлил и повернулся уходить. Мария Андреевна заспешила проводить его до дверей и, выйдя на площадку, начала говорить что-то успокаивающее. Но Райзен махнул рукой и поспешил вниз по лестнице.
- Соня, – начала, было, Мария Андреевна, вернувшись в комнату, – ну, зачем ты так? Давай поговорим. Надо научиться прощать. Вот твой Митя Сорокин тогда испугался и сразу в Москву умчался. А Яков Самойлович...
- Не надо, мама. Ты ничего не знаешь. Я все сказала и больше ничего говорить не буду. Сейчас выкупаюсь и лягу спать, если не возражаешь.
- Ну, как хочешь. Петя звонил, сказал, что сегодня не придет.
Полежав в теплой ванне в надежде успокоиться, Соня вышла из нее с сильным сердцебиением. Сунула под язык валидол, и в постель. «Прощать? Простить искалеченную жизнь всех нас - Петину, мамину, мою? Нет, это не для меня».
Поздней ночью Соня проснулась от того, что с шумом распахнулась дверь на балкон и с силой хлопнула дверь комнаты. Сильная гроза бушевала над Москвой. Белые молнии одна за другой раскалывали небо, и удары грома раздавались пушечными залпами. Соня встала, вышла на балкон и стояла под свистящим ветром до тех пор, пока не просто дождь, а крупный град не забарабанил по крыше. Молодая рябинка, доросшая до их второго этажа, нагибала свои ветви над перилами балкончика, словно спасаясь от непогоды. Соня вернулась в комнату, закрыла дверь, посмотрела на Марию Андреевну. Та спала спокойно и совсем тихо. Белоснежные волосы виднелись в темноте. «Старая стала мамочка, – подумала Соня, – семьдесят уже. Или надо сказать – только еще семьдесят? Как сказать про жизнь вообще – долгая она или короткая? Наша с мамой – очень долгая. И вот она научилась прощать, а я – нет. К семидесяти годам, может быть, научусь?»
Гроза затихала, удалялась, и Соня снова легла. Спать, спать немедленно. И мысли о рыцаре революции и Гражданской войны Якове Самойловиче Райзене покинули ее, он ушел из ее памяти – но все же не картиной суда 1935 года, а горными тропами Красной Поляны.

Глава 24. «Восемь строк о свойствах страсти ...»

А Дмитрий Николаевич Сорокин, профессор Московского университета, отец двоих детей и любящий супруг – это как? Что-то недоговоренное осталось между нами, – думалось Соне. То ли ей хотелось вспомнить вместе с ним свои молодые чувства, то ли все же хотелось рассказать ему о лагерных годах - она сама не знала. Решила ждать. «Если он позвонит, встретимся еще раз, так тому и быть».
Но если Соня смутно ощущала в их встрече незавершенность, то разве мог Митя не испытывать того же чувства относительно Сони? Весь июнь у него заняла экзаменационная сессия, и это отвлекало от невеселых размышлений. Дети с Ниной Степановной с середины июня жили на даче, а когда в университете подошла к концу сессия, Наташа переселилась к ним. Митя еще оставался в Москве, занимался подготовкой очередной экспедиции в Киргизию. Сам он туда этим летом не ехал, руководил его аспирант, кончавший курс в будущем году, а профессор помогал ему в подготовке.

В один из первых «одиноких» Митиных дней к нему на Каляевскую пришла сестра Зина. Она явилась после тренировки на теннисном корте, устроенном на работе у мужа. Раскрасневшаяся после игры, с теннисной ракеткой в чехле, в белой юбке и белой спортивной курточке, она будто поток свежего воздуха внесла с собой в темноватую Митину квартиру.
- Митяй! Это я пришла, – крикнула она, входя.
- Очень рад, – откликнулся он, – я тут поработаю еще, ладно?
Зина пошла на кухню, поставила в вазу большой букет ромашек, вытащила из объемистой сумки молодую картошку, темно-зеленые огурцы в пупырышках, зеленый лук, укроп, петрушку и быстро приготовила обед. Накрыла стол там же, в кухне, где ей казалось уютнее всего, и посередине водрузила бутылку давно припасенной хванчкары. Затем пошла к Мите. Он сидел в своем кабинете за письменным столом, низко-низко склонив голову над листом бумаги, и что-то писал. Зина остановилась в дверях. «Какое у него старое и скорбное лицо, – испугалась она, – как будто он болен».
- Митя! – позвала она негромко.
- Что тебе, Зина, – вскочил он, испуганно скомкав в руках исписанный лист.
- Мить, обедать идем. Ты перезанимался.
- Сейчас, сейчас, – он наклонился и выбросил смятый лист в корзину для бумаг, – идем, дорогая, я просто задумался.

Сели за стол.
- Ромашки! Мои любимые, – обрадовался Митя, – больше любых садовых цветов их люблю. Теперь стали садовые ромашки разводить – совсем не то. А эти полевые, настоящие. Вот скоро отпуск, на даче будем в лес ходить. Ирка особенно любит букеты собирать, а Наташка у нас грибница.
- А мне Наташа говорила, что она в этом году тебя в Крым вытащить хочет. Детям море показать, тебя оторвать от московской обстановки. Я с мамой останусь.
- Да? А мне она ничего про это не говорила. Не хочу я вовсе ни в Крым, ни на Кавказ. Пусть сама с ребятами едет. Купим путевки.
Митя вдруг забеспокоился и заметно погрустнел.
Зина налила в высокие бокалы хванчкару, подняла бокал на свет
- Смотри, Митяй, какая красота, настоящий рубин, правда? Вот только закуски подходящей нет, но молодая картошечка тоже хороша, верно? Дай я тебе укропом посыплю. И вот масло. Ну, за что выпьем? Я за твои успехи. И расскажи про свои дела. Какие у тебя планы?
Митя опустил голову, поднял бокал и не отвечал.
- Ну, ты что задумался?
- Зина, ты помнишь, я рассказывал Наташе о своей первой любви?
- Ну, как же! Таинственная Соня, в горах пропала. Я иногда подозревала, что ты все это выдумал.
- Моя Соня нашлась. Ее арестовали, она в лагере сидела, потом ссылка, а теперь приехала. За нее хочу выпить.
Зина ахнула и поставила бокал. Помолчали. Из открытого окна вместе с солнечным светом лились в кухню звуки ребячьего смеха, потом кто-то неумело загудел в горн. Мир на земле и покой. Лето...
- Ты мне не говорил... Не знаю даже, что сказать. Вы с ней встретились?
-Да, она меня нашла в университете. Погуляли.Знаешь, я тебе никогда не рассказывал... Что она в горах пропала, я выдумал. Помнишь, я из Красной Поляны примчался в безумном состоянии? А дело в том, что мне тогда в НКВД предложили на Соню донос написать.
Зина встала в ужасе.
- Ну, и что?
- Ну, что, что? Я написал такую бумагу: «Объяснительная записка. Свидетельское показание» и все Сонины достоинства там описал. Ранним утром, еще милиция закрыта была, конверт с этой «Объяснительной запиской» опустил в ящик у них на дверях, а сам с попуткой в Сочи, и оттуда домой, в Москву. Соня больная лежала, я с ней проститься не мог, вышло, как будто бегство. Думал, так будет лучше, я ее отсюда вызову. А ее арестовали. И вот она мне сейчас рассказала, что когда ее допрашивали на Лубянке, она увидела на столе у следователя мою записку. Узнала по зеленым чернилам. И она все эти двадцать лет думала, что это я в трудный момент поддержал ее, понимаешь?
Митя проговорил все это быстро, опустив голову и почти не глядя на сестру.
- Боже мой! Вот какие дела, оказывается... Ты никогда мне про это не говорил. Ну, ладно, давай за ее здоровье выпьем. Давай, давай.
Выпили. Вино было отличное.
- А что она сейчас делает? Ты ее узнал? Очень она изменилась? Рассказывала о себе?
- Конечно, изменилась. Двадцать лет прошло, да каких! Но я смотрел на нее и все больше узнавал ту, прежнюю Соню. Все ее прошлое обаяние при ней.
- Ой, Митя, осторожнее!
- А о лагерях она ничего не хотела рассказывать. Сказала только, что не считает эти годы вычеркнутыми из жизни, что это драгоценный опыт. Она сестрой в лазарете работала. А что сейчас она делает, я не знаю, до этого разговор не дошел. Сын ее, кажется, где-то в Москве работает.
- Ну, и хорошо, что вы повидались, значит, эта страница перевернута.
- Нет, Зинка, не так. Она мне самый родной человек из всех людей. Самый родной...Это, наверное, тот редкий случай – знаешь , моя половинка. Ничего не поделаешь.
- Митя, ты что? Столько лет прошло. Ты не ошибаешься? А Наташа как же?
Митя молчал. Зине вдруг стало так грустно, что не хотелось продолжать этот тяжелый разговор.
Уже смеркалось, голоса за окнами звучали уже по-вечернему, откуда-то со двора доносились теперь звуки музыки. Звучал голос Ива Монтана.
Митя протянул руку Зине.
- Не огорчайся, сестренка. До свидания. Звони, и я тебе буду звонить.
Когда Зина ушла, Митя посидел еще некоторое время в надвигающейся вечерней темноте, выпил еще бокал хванчкары, потом пошел в кабинет, разыскал в записной книжке телефон Сони и набрал ее номер.

Митин звонок раздался вечером, когда Соня готовилась ко сну: завтра надо было рано вставать и ехать на «дежурство» в Перловку – газовиков там ждали каждый день.
- Соня, ты?
- Митя, как я рада! Я уж и не ждала.
- Ну, вот видишь, я и позвонил. До сих пор занят был, ни разу на дачу не сумел выбраться. Когда мы сможем с тобой встретиться? Может быть, ты ко мне зайдешь?
- Нет, Митя, не могу. Я тебе не буду сейчас объяснять, но я прикована к Петиному дому в Перловке, и даже просто побродить по Москве у меня времени нет. Но, может, ты ко мне туда приедешь? Это с Ярославского вокзала полчаса езды. По лесу погуляем – вот тебе и дача будет хоть на часок. Я завтра рано утром туда уезжаю на несколько дней, и ты приезжай завтра или послезавтра, если тебе это удобно... и если ты действительно хочешь встретиться.
- Соня..., хочу ли я? Объясняй, как тебя найти.

Она встретила Митю на станции, обрадовалась, увидев, что на нем спортивный костюм – легкие брюки и ковбойка – то, что нужно для прогулки. И молодые годы напоминало. Обрадовалась, когда Митя сказал, что он именно на лесную прогулку и рассчитывает. Вытащил из портфеля коробку конфет и большой пакет черешни. Наскоро выпили чаю, и, убедившись, что соседка дома и будет дома до вечера, отправились в лес. Митя был спокоен, он принял твердое решение объясниться с Соней сегодня, но только в конце их свидания, чтобы не портить с самого начала этот день. Соне же не терпелось рассказать ему про визит Райзена, но она тоже не хотела этим неприятным воспоминанием начинать их встречу.

- Соня, – начал разговор Митя, – в прошлый раз все больше я говорил. Не стану каяться в эгоцентризме, но сегодня я все-таки хочу, чтобы ты мне рассказала о себе. Я понимаю, тебе, верно, тяжело, но ведь все-таки лагеря – это уже безвозвратное прошлое, и, наверное, ты уже можешь об этом говорить? Ты не рассказывай мне всю ужасную историю этих лет, а расскажи, что помнится, что не забывается.
- Ладно, Митя, попробую. Я заметила, что бывшие зеки на два разряда делятся. Одни хотят рассказывать об ужасах, и все их рассказы – правда. И они не могут не рассказывать – им нужно выговориться. А другие не хотят об этом вспоминать – может, тяжело снова переживать всю эту боль и унижение, а, может вообще не словоохотливы. А я к какому-то третьему разряду принадлежу. Я все помню и когда-нибудь об этом напишу воспоминания, кое-что записываю сейчас. Но говорить об ужасах не хочется. Я там столько интересных людей встретила, сколько там узнала! Знаешь, что меня, наверное, больше всего поразило? Почти никогда люди не меняются. Что в них было заложено,то и остается. Остается и помогает выжить и сохранить себя..., либо сводит в могилу. И, знаешь, у меня на воле не было таких друзей, какие там нашлись. Они мне и жизнь спасли и на ноги поставили.
- Это как же было?
- Я как-нибудь в другой раз тебе расскажу про свой побег...
- Ты пыталась убежать?
- Ну да, не удивляйся. Но это отдельная история. В общем, после этого я заболела брюшным тифом, и меня в лазарете две женщины спасли, замечательные. Настоящие сестры милосердия. Одна была просто живое воплощение мужества – горбатая маленькая женщина, а несгибаемая. Ее звали Эсфирь, еврейка. У нее всех родных в Киеве в Бабьем Яру немцы расстреляли, одна ее мама чудом выжила. Ее все беспрекословно слушались, строгая была, но всем готова была помочь и помогала, как могла. А другая – много старше меня. Редко встретишь человека такой культуры. Она сейчас в Москве, тяжело больна, я с ней общаюсь, с Катериночкой моей. Так вот они не только за мной ухаживали, когда я чуть не умерла. Они меня уговорили, просто заставили за две недели учебник для медсестер выучить и сдать экзамен. И в лазарете оставили. А если бы не это, я бы, после болезни совсем еще слабая, на общие работы опять попала. Наверное, тогда мне не выжить бы.
- Сонечка, родная моя, милая, как ты это все пережила?
- Ладно, Митя, все это позади. Вот Катерина всегда говорила: «А что делать? Раз живем, надо жить...» Вот мы и жили, как могли, друг друга поддерживали. А Катерина меня всегда удивляла каким-то простым, скрытым мужеством, она его никогда не показывала, но оно в ней жило.
- А она кто же такая?
- Муж ее ученый, экономист. На самых ответственных работах. Его в 38-м расстреляли, и ее старшего сына еще в 37-м тоже расстреляли. Другой сын на фронте погиб, осталась одна дочка у нее, Таня, с ней она сейчас живет. И вот я всегда поражалась. Вечером, в конце дежурства, в наши обязанности входило, если кто умер, а умирали чуть не каждый день – истощенные же все, доходяги, – надо идти в морг и каждому покойнику привязать к большому пальцу на ноге фанерную бирочку с номером. И вот Катерина моя сделает это, а потом сядет у сестринского столика, электричество уже отключили, перед ней коптилка, а она четким красивым почерком пишет дочке письмо. Она не о лагере писала, а все больше о книгах – что и как читать. И почти в каждом письме стихотворение. Я от нее столько стихов узнала! Помнишь Гумилевского «Жирафа»? Она его тоже знала. И никогда не напишет, как нам всегда хочется есть. А и смешное бывало. Знаешь, однажды ночью она мне сунула кусок хлеба – завернут в обрывок газеты, сыроватый на ощупь, Говорит: «Ашот нам с тобой презентовал». Ашот – это наш окулист был, за мной немножко приударял. Я отвернула край газеты и откусила. Кричу: «ой, гадость какая!» Эо был кусок мыла! А однажды зек вырвал у Катерины из рук ланцет – она приготовила для доктора, чтобы вскрывать этому зеку нарыв,– и бросил ей в лицо. Он душевнобольной оказался. Попал острием прямо ей под подбородок, кровь так и хлынула. Шрам остался большой. И подумай, при всем этом – стихи , стихи... Слушай, Митя, а тебе все это интересно?
- Сонечка, милая, говори...
- Ой, нет, что-то я слишком разговорилась. Ни к чему это. Но Катерина - необыкновенная, и с ней обо всем можно было говорить. Я именно о ней хотела тебе рассказать. А потом мы с ней мечтали: выйдем на волю, поселимся вместе где-нибудь на Волге. Что нам нужно? Котелок картошки каждый день, только и всего. А вот теперь обе в Москве. У обеих дети взрослые, у обеих... такие далекие! И она тяжело больна, уже несколько инсультов было. Боюсь, что дело совсем плохо.

Они долго шли по редкому лесу, набрели на полянку, обнаружили несколько кустиков земляники. Соня нарвала маленький букет ромашек и колокольчиков. Митя обнял Соню за плечи и шел молча, переполненный тем, что услышал. Его жизнь за минувшие двадцать лет была богаче и динамичней, но какая же глубина была заключена в подневольной жизни Сони. А Соня опять заговорила:
- И знаешь, Митя, я теперь на многие вопросы совсем иначе смотрю. На главные. Я, например, столько смертей видела, что это для меня почти в обыденность превратилось. Я в юности смерти боялась, а потом, когда Петька родился, и все у меня вроде бы успешно шло, появилось новое ощущение: смерть – это не со мной будет, может быть, и никогда не будет. А теперь я ее совсем не боюсь. В лагере думала – она благое завершение апокалипсиса, на наших глазах за колючей проволокой разворачивающегося. А здесь, на воле, думаю – это как венец всего, что было, не падение, а завершение и, может быть, новый этап? Вот Катерина говорит, что она мечтает увидеть там, где-то за облаками, всех потерянных близких.
- Она верующая?
- Да нет, все мы неверующие, так воспитаны. Но вот в лагере я однажды видела нескольких верующих женщин – собирались вечером у кого-нибудь на нарах и молились. И я видела, что им легче других было. Ладно, – прервала себя Соня, – я что-то в философию ударилась. Мне кажется, дождь собирается. Пошли домой, будем чай под яблоней пить. Да ведь у нас еще и черешня есть.
Пили чай с бубликами и с Митиными конфетами, и Митя все говорил себе: «Пора, пора. Должен же я сказать...» и не говорил – так хорошо им было вдвоем, и так не хотелось ему уезжать. Разговаривали теперь о детях, об их будущем, о том, что будущее это уже не так страшно, какой была их с Соней юность.
И когда начало темнеть, Соня стала тревожиться – что же он не уезжает? Пора уже. А Митя сидел, молчал, ждал удобной минуты. Потом заговорил:
- А мы с тобой нашу молодость не вспомнили. Помнишь Красную Поляну, как на Аибгу ходили, как ты ногу подвернула? Я помню, как я обрадовался тогда, что Райзен от нас ушел, и мы с тобой вдвоем остались на всю ночь. Помнишь, Соня? Дороже этих воспоминаний у меня ничего в жизни нет. Но я должен тебе рассказать...Про бегство свое.
- Митя, да твоя «Записка» все мне объяснила. А про наши костры в горах? Ох, только про Райзена не надо. И у меня ничего дороже той памяти нет. А почему? Наверное, потому что мы тогда молодые были, а молодые чувства особенно сильны
- Нет, Соня, нет. Совсем не потому. Просто нас настигла настоящая любовь! Все последующее – это просто удобное устройство в жизни. Я бы солгал, если бы сказал, что я Наташу не любил..., или не люблю, нет, по любви женился, и сейчас между нами самые лучшие чувства сохраняются. Но все равно – то, что было у нас с тобой – это нечто другое, ну, совсем другое качество. Понимаешь? И возраст тут ни при чем. Вот мы с тобой сегодня целый день провели, гуляли, говорили. Ни с кем я так не мог бы. И так горько мне, что ничего уже не изменишь, жизнь прошла. Да и ты меня не простишь...
- Митенька, за что же прощать или не прощать? Что я оказалась в подземелье, а ты на земле? И что об этом говорить сейчас? Главное, что мы встретились. Я так боялась этой встречи – получится ли она. Ведь могло так выйти, что сразу захотелось бы разойтись, правда?
- Да, да...Соня, родная моя, а можно я сегодня у тебя останусь? У меня дома никого. И мне так тягостно возвращаться в пустой дом.
И Соня разрешила Мите остаться. Всю ночь они лежали, не зажигая огня, и вспоминали Красную Поляну, свои ночи в горах, все свои разговоры; стихи, которые тогда читали. Соня заснула, а Митя целовал ее спящее лицо с любовью и жалостью, разрывающей сердце.
Он остался у нее и на другой день, и еще одна ночь случилась в их жизни. В эту вторую ночь они говорили о том, что происходит между ними сейчас. Мите казалось, что его чувства не изменились, а возраст, настоящая мужская зрелость лишь усилили его страсть.
- Ты помнишь, – говорил он, – как мне нравился Пастернак? Теперь это мой любимый поэт, и я ловлю его новинки. И он становится все сильнее и сильнее. Вот я тебе прочитаю последнее его стихотворение, мне в списке дали прочитать. Ну, наверное, что-то подзабыл, но все равно:
«О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.
В стихи б я внес дыханье роз
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Достигнутого торжества
Игра и мука -
Натянутая тетива
Тугого лука...»
- Нет, я плохо читаю, – сетовал Митя, – и целые строфы, кажется, пропускаю. Но ты чувствуешь, что это про нас? И даже про наши прогулки здесь? Все, как прежде.
Соня молчала. «Совсем не как прежде, – думала она, – для меня все проще, трезвее, без прежней романтики. Не страсть, нет, нежность». И она с грустью понимала, что у Митиной страсти и ее спокойной нежности нет будущего. А уже подступало утро нового дня, бессмысленной суеты, необязательных дел.
- Созвонимся… – сказала Соня на прощанье.

Глава 25. А было так...

Митя вошел в свою квартиру. Душно, все окна закрыты. В передней к зеркалу прилеплен пластырем лист бумаги. Наташин почерк: «Митя, ау! Где ты?! Я волнуюсь. Приеду послезавтра». Митя похолодел – Натаща была здесь! Он забыл, что именно в этот день она всегда приезжала в город помыться и приготовить ему еду хотя бы на ближайшие дни.
Раздался телефонный звонок. Зина.
- Митька, ты жив? Слава Богу! Что с тобой, где ты был? Мне утром Наташа позвонила, тоже в большой тревоге. Разве можно так исчезать, никого не предупредив? Ездил куда-нибудь?
Митя молчал.
- Алло, Митя! Ты что молчишь? Что-нибудь случилось? Говори, пожалуйста.
- Да, Зина. Я слушаю тебя.
- Ну что? Соня, да?
- Да, Зиночка, Соня. Я у нее был эти два дня. Ты можешь ко мне приехать сейчас?
- Сейчас? Хорошо, приеду. А как же Наташа? Она же там волнуется... Ладно, все равно приеду.
Зина приехала быстро, и разговор у них получился недолгий, хотя Митя, переполненный чувствами, настроен был на подробную покаянную исповедь. Он даже остатки хванчкары приготовил и разогрел оставленное Наташей мясное рагу в качестве закуски.
- Зина, ты не представляешь себе, как нам хорошо с Соней. Я понял, что она – единственная моя настоящая любовь в этой жизни, единственная.
- А как же Наташа? Ты о ней сказал этой Соне своей?
- Зина! Ну, конечно сказал, сказал, что я люблю жену, про детей говорили.
- Любишь жену? Ну, и как ты это думаешь совместить?
- Я не знаю, Зина, не знаю... Знаю только, что я не в силах оставить Соню.
- А семью?
Митя молчал. Он впервые подумал, что, наверное, мог бы оставить семью, уйти к Соне. Дети? Но ведь так бывает, детей он не оставил бы никогда и сумел бы дружить с ними. И Наташа всё, наверное, поняла бы.
Но вдруг он резко поднялся и неожиданно сказал:
- Зина, ты сейчас, пожалуйста, уходи.
Зина удивленно вскинула на него глаза и ужаснулась – Митино лицо за минуту странно изменилось. Ужас был в его глазах, и побелевшие губы неудержимо дрожали.
- Да, уходи и ни о чем меня не спрашивай. Я сам еще ничего не знаю, но есть такое страшное… – голос его задрожал, и она увидела, что глаза его наливаются слезами, – уходи, я тебе позвоню.
- Митя, я...
- Уходи, – еле сдерживаясь, чуть не прокричал Митя.
И Зина ушла, не говоря ни слова

Оставшись один, Митя громко застонал и рухнул на кровать, закрыв голову подушкой. Потом встал и вытащил из тумбочки, пахнувшей Наташиными духами, коробочку, где жена держала снотворные средства. Помедлил, положил в рот одну таблетку, покачал головой и прибавил еще одну. Лежал с полчаса, поворачиваясь с боку на бок, утирал набегающие слезы. Потом свинцовая тяжесть навалилась на голову, веки опустились, так что ему показалось, что не сумеет их разомкнуть, и, наконец, тяжелый сон отключил его измученное сознание.
Мите приснилось, что его преследуют какие-то люди, одетые в одинаковые неопределенного цвета пальто, в сапогах и фуражках. Они повсюду – и в густой чаще леса, и на ярко освещенной городской улице улице. Они спокойны, неторопливы, знают, что жертва почти у них в руках и поглядывают на него, улыбаясь. Ну, всё... И он пускается бежать. Вот сумрачная подворотня, он заворачивает в нее; на каменной тумбе сидит, опустив голову, серый человек в лохмотьях. «Ты кто?» – спрашивает его Митя. Человек медленно встает, медленно поднимает голову, у него нет лица.
Усилием воли Митя заставил себя проснуться. Но явь оказалась страшнее, чем сон, – он вспомнил ужасную ночь накануне своего бегства в Москву из Красной Поляны летом 1935 года.

А было так...
Зыков ждал его с доносом на Соню, и Митя долго маялся размышлениями о том, как поступить – написать бумагу нейтрального содержания и явиться к Зыкову? Или не являться? А рано утром уехать из Красной Поляны? Решил: честнее будет написать и придти к Зыкову с объяснением. Поздно вечером он сел за стол у себя в каморке и принялся писать то, что он назвал «Объяснительная записка. Свидетельское показание», желая придать документу именно характер спокойного объяснения. Кроме того, он знал, что примерно так именуются официальные документы.
Записка вышла небольшая, на одном листе. Как показалось ему, очень толковая. Он охарактеризовал Соню как человека прямого и честного, бесконечно преданного своей родине и делу строительства социализма, грамотного политически и устойчивого морально. Он подчеркнул ее литературный талант, упомянул, что она, помимо работы в газете «Ленинградская правда», сотрудничает в Детгизе, и ее литературные опыты одобряет известный писатель С.Я Маршак. Написал, что и здесь, в Красной Поляне, работая культоргом, она ведет большую воспитательную работу с молодежью, организует лекции, киносеансы, проводит политинформации, ведет физкультурную работу.
Он без конца перечитывал, выправлял и переписывал свою записку, обдумывая, как вести себя с этим Зыковым. Лучше всего спокойно сказать, что он написал все, что мог. И предложить придти вместе с Соней, когда та выздоровеет, и тогда подробно переговорить и рассеять все сомнения, возникшие, вероятно, в результате чьих-то совершенно ложных сообщений.

На другой день Митя явился в милицию без четверти пять, рассчитывая, что прямо выскажет все, что надумал, оставит свою «Объяснительную записку» и уйдет.
- Вы что же опаздываете, – строго спросил Зыков, – мы ведь на четыре договаривались? Я Вас уже сорок пять минут жду.
- Извините, пожалуйста. Я вот написал то, что Вы просили. А теперь пойду, у меня дела.
- Важнее наших с Вами дел ничего сейчас нет, – отозвался, взглянув на «Записку».
- Но я думал, Вы ее пока прочитаете, а когда Софья Сергеевна выздоровеет, мы с ней к Вам вместе придем и всё выясним.
- Что? Как Вы сказали? Вместе придете? – Зыков засмеялся. – Вот уж не советую. Садитесь, Дмитрий Николаевич.
И Митя покорно сел, а Зыков взялся за Митино сочинение. Прочитал в пять минут, отложил его в сторону, не торопясь, открыл коробку своего «Казбека», молча прошелся по кабинету, сел и обратился к Мите, ожидавшему одобрительного отзыва.
- Вот что, дружок. Я думал, ты умнее и понимаешь, что такое бдительность комсомольца в наше трудное время. Да ты не дергайся. Я действительно думал, что ты понимаешь, какую задачу я перед тобой поставил, а в моем лице – наша партия. Нам надо разоблачать и обезвреживать врагов, а не покрывать их, как это делаешь ты.
- Да Вы что, товарищ Зыков, это Софья Сергеевна – враг? Что за бред!
- Это не бред, товарищ Митя, уж позволь тебя по имени и на «ты», ты меня помоложе, и мы свои люди.
«Боже мой, – ужаснулся Митя, – я для него уже свой. Надо встать и уйти. Но он сидел на своем стуле, как приклеенный.
- Я тебе дело говорю. Слушай внимательно. Ты знаешь происхождение Батуриной? Знаешь, что ее отец давно в бегах и, по-видимому, за границу ушел? Что мать ее скрывает свое дворянское происхождение, а дочка добыла для нее поддельные документы? Не опускай глаза-то, вижу, что знаешь. Пишешь – «морально устойчива»?! А что мужа своего, честного партийца, бросила – это как? Ну, ладно, это мелочь. То, что наши органы выяснили про ее ленинградские связи, поважнее будет. Детгиз, говоришь? Так вот нам известно, что там, на собрании после убийства Сергея Мироновича, она заявила, что это не заговор был, а акт ревности, и что расследование этого дела неправильно ведется. Похоже, следы заметала своего участия в заговоре. Мы хотим, чтобы ты по-честному, ничего не скрывая, рассказал о деятельности Батуриной здесь. Я не скрою, возможно, мы сочтем необходимым ее задержать, а там пусть органы разбираются во всем. Но нам надо знать все. Вот скажи, зачем она в Новый Афон ездила, что ей в монастыре понадобилось, с кем она там встречалась?
- Да не знаю я ничего! – Митя вскочил в гневе. – Не знаю и ничего писать больше не буду!
- Сядь! – Зыков схватил Митю за плечо и заставил его опуститься на стул. – Теперь слушай меня внимательно. Органы, призванные обеспечивать безопасность нашей родины, внешнюю и внутреннюю, предлагают тебе сотрудничество, руководствуясь высокой целью – помочь построению самого справедливого общества, социалистического! Товарищ Сталин внимательно следит за нашей работой и придает ей огромное значение. Мы сметем все препятствия на своем пути и выполним свои задачи. И нам нужны умные и преданные помощники. Своих друзей мы не только в беде не оставляем, но и помогаем им всеми силами. Ты студент? В партию собираешься вступать? Зеленая улица будет тебе открыта и при вступлении в нашу партию и во всех твоих делах. Поможем насчет аспирантуры или на хорошую работу устроиться в Москве, куда захочешь.
- Подкупить хотите?
- Слушай, ты понимаешь или нет, что раскрытие истинного лица Батуриной – это государственное дело? Что, возможно, это поможет раскрыть, как и почему произошло злодейское убийство Кирова? Понимаешь, что это твой долг, твой гражданский долг – не передо мной, а перед комсомолом, перед родиной нашей? О каком подкупе речь? Но должен тебя предупредить, что отказ от сотрудничества с нами мы будем рассматривать как помощь нашим врагам. И тогда уж не обессудь, отношение к тебе будет соответственное. Подумай обо всем и приходи завтра с утра.
- Алексей Иваныч, я не стану этого делать.
- Ну, так. Не хочу тебя пугать, но имей в виду – о наших разговорах я докладываю наверх. И результаты восторга не вызовут. Есть мнение, что тебя самого нужно как следует проверить. Твои заявления о том, что классовая борьба у нас не усиливается, а затухает, рождает подозрения. Надо проверить, как ты вел себя в вашей комсомольской организации, когда обсуждали работу XVII съезда. И главное, ты отказываешься от сотрудничества с нами, скрываешь то, что знаешь о Батуриной. Ты понимаешь, что это ставит под вопрос всю твою будущность? С университетом придется расстаться. А также и с комсомолом. И я не исключаю, что нам придется тебя задержать и разобраться более детально.
- Арестуете?
- Не исключено. Может быть, ты с Батуриной заодно? Ведь вы, говорят, любовники? Ну, что молчишь? Понимаешь, ты, молокосос, что тебе грозит? И не только тебе. Твоим отцом придется заняться. Ты хоть знаешь, что он с делом Промпартии был связан, хотя и косвенно? Ты заставишь нас об этом вспомнить. Так что знай, в твоих руках не только твоя судьба, но и судьба твоей семьи. Подумай об этом. Это не пустой разговор. Все более чем серьезно. И помни – тебе двадцать лет, у тебя все впереди, вся жизнь – не стоит разрушать ее в самом начале. Приходи завтра, напишешь все здесь, при мне.
Митя сидел на самом краю стула, сгорбившись и низко опустив голову. Казалось, он сейчас упадет. Тишина повисла в комнате.
- Я вижу, тебе одному трудно, – сказал Зыков, помолчав, – посоветоваться не с кем. Если хочешь, оставайся здесь ночевать. У меня самого комната тут за стеной, а тебе я здесь раскладушку поставлю. Чаю вскипятим. Тебе Маша принесет. А сейчас закуришь, может быть?
Митя покачал головой и ничего не ответил. Зыков вышел. Уборщица Маша притащила раскладушку, поставила ее и принесла подушку и одеяло. Зыков зашел еще раз, Митя сидел все в той же позе.
- Ну, не дури только, – подошел к нему Зыков, – и помни, что ты свой долг выполняешь. Оставляю тебе «Казбек». И вот на столе бумагу возьмешь.
Через полчаса зашла Маша, принесла стакан крепкого чаю в подстаканнике, тряхнула Митю за плечо, сказала сочувственно:
- Пей, парень, пока горячий.
- А что, закурю я?
- Кури, малец, кури.
И подала Мите оставленный Зыковым «Казбек». Через час Зыков тихонько приоткрыл дверь – Митя сидел за столом и писал.
Он взял свою «Объяснительную записку», прочитал ее еще раз, решил, что весь написанный текст оставит, как есть, но напишет продолжение. «Однако я должен сказать...» - начал он. И написал все то, о чем говорил Зыков: о секретах происхождения Сони (это-то ведь они знают, так не все ли равно?), о ее рискованных разговорах в редакции «Ленинградской правды», об анекдотах, об их разговоре у костра, когда Соня рассказывала ему о событиях в Ленинграде, о массовых арестах, о выселении дворян, о своих сомнениях в существовании заговора для убийства Кирова. Написал, что слышал о ее смелых разговорах здесь, на базе, с туристами, и о ее мечте уехать куда-нибудь подальше, хоть на Дальний Восток. Писал, перечеркивая, снова писал, боясь, что кончатся зеленые чернила в его авторучке, понимая, что второй раз он этого не напишет.
А когда кончил, чуть не вскрикнул от ужаса: вспомнил свой сон о расстреле Сони! Потом вдруг подумал: во сне-то ведь все благополучно закончилось. И здесь тоже всё будет хорошо. Ведь в конце концов будет суд. Всё выяснят, и Соню оправдают.
Зыков пришел в кабинет рано, около восьми. Митя вскочил.
- Посиди, – сказал Зыков, взяв исписанную бумагу, – я прочитаю. Поправок много, но спишем на естественное волнение.
Митя молчал, подавленный тем, что Зыков разговаривает с ним уже, как со своим.
- Я свободен? – спросил он.
Зыков засмеялся и похлопал его по плечу.
- Конечно, свободен. Только подпись свою поставь.
- Донос подписать?
- Ну, зачем так говоришь? Ты же сам написал: «Свидетельское показание». Это своевременный, честный сигнал. Подпиши еще вот эту бумагу – о неразглашении.
Митя подписал все, что нужно.

Глава 26..Преданность и предательство – однокоренные слова

Зина позвонила утром.
- Митя, я не спала всю ночь, думала о тебе и о вас с Наташей. Знаешь, Наташа мне дорога так же, как и ты. Нам с тобой нужно встретиться и все обсудить. Слушай, приходи ко мне сегодня вечером. Днем я занята, к сожалению.
Митя не отвечал.
- Ты меня слышишь, Митя?
- Слышу, слышу. Тут не в Наташе дело... Ладно, приду.

В Брюсовском переулке, где жила Зина, внимание Мити всегда привлекало хорошо отремонтированное здание – там жили артисты Большого театра, в том числе любимые его певицы Обухова и Нежданова. Проходя мимо, он непроизвольно замедлял шаг, прислушиваясь, не польются ли из открытых окон их божественные голоса. Но сейчас ему не этого было. А напротив этого здания, в мрачном и гулком, без единой травинки, дворе, высился большой, старый, неухоженный дом, куда и направлялся Митя. Он свернул в темную подворотню и вздрогнул: у самого входа во двор стояла каменная тумба, и на ней, сгорбившись и низко опустив голову, сидел мужчина. Боже мой! Это человек из вчерашнего сна! Митя сделал шаг назад, но другого пути к Зининому дому не было, и он, взяв себя в руки, твердым шагом направился во двор. Когда он почти поравнялся с незнакомцем, тот медленно поднялся, раскинул руки и безумным голосом крикнул: «Не пропущу!» Митя отшатнулся, в животе у него похолодело. Бежать! В это время из подъезда выскочила молодая женщина, бросилась к человеку, так и стоявшему с широко раскинутыми руками, схватила его, и тот послушно побрел за ней. Женщина оглянулась на Митю, сказала: «Извините, он больной», и они скрылись в подъезде.
Открыла дверь сестра.
- Проходи, садись прямо за стол. Будем ужинать. Я сейчас.
Зина вышла на кухню. Круглый стол, большой оранжевый абажур, теплый мягкий свет. По-домашнему уютно, и Мите показалось, будто сосущая тоска отлегла от сердца. А когда она вернулась в комнату, он залюбовался сестрой.
Такие же, как у него, светлые мягкие волосы и серые глаза. А брови у нее были такие светлые, что она казалась совсем безбровой. Бледные губы и очень светлая кожа. Зина была подстать Мите, высокого роста, фигура плотная, крепкая, спортивная. Очень привлекательной женщиной была Зина Сорокина. Она кончила школу в тот год, когда началась война, и в эвакуации, в Нижнем Тагиле, стала работать в госпитале санитаркой. И продолжала работать санитаркой в Москве, когда они с мамой вернулись домой. А несколько лет назад поступила в медицинский институт и теперь училась на предпоследнем курсе, собираясь стать педиатром. С мужем она познакомилась в госпитале, где он лежал с тяжелым ранением. Он был кадровым военным, теперь уже в чине майора. Поженились они только год назад и поселились у него в комнате в этом большом сером доме.

Зина очень любила своего брата. Большая разница в возрасте не мешала, с давних пор им было хорошо вместе. И, наверное, ей одной мог он поверить свою страшную тайну. Она предчувствовала что-то недоброе, и невыносимо трудным представлялся ей разговор, ради которого она позвала Митю. А он сидел мрачный, мешки под глазами, взгляд рассеянный.
- Слушай, Зина, – обратился он к сестре, – когда я входил во двор, какой-то странный человек преградил мне дорогу в подворотне. Это кто? На тумбе сидел.
- Ох, это, наверное, с первого этажа сосед душевнобольной, он с дочерью живет. Знаешь, его арестовали, и там, говорят, пытали, вот он и помешался. Но он вообще-то тихий
- Знаешь, – сказал Митя, – как он меня испугал! Стал прямо передо мной у этой тумбы, руки в стороны, кричит: «Не пропущу!» Главное, он мне как будто ночью сегодня приснился... Снилось, что меня НКВД-шники преследуют, и я от них никак убежать не могу. Он, кажется, последний был, от которого я уйти не мог. И все это так реально.
- Бедный Митяй... Но тебе просто наш двор приснился. Давай выпьем за хорошие сны, и чтобы дурь всякая не снилась.
- Зин, – спросил он, – а ты вообще-то пьешь?
- Ну, что значит, пью? Я не пьяница, конечно, но выпить могу, и с удовольствием.
- Да? А я в компании, как белая ворона, – не пью почти. Но сейчас мне отчего-то хочется...
- Ну, и пей, раз душа просит. Я вижу, ты что-то не в себе сегодня.
Митя потянулся к водке, налил сестре рюмку, а себе почти полный стакан – и поскольку не умел, выпил не залпом, а глотками, – с отвращением.
- Что с тобой, Митя? – всполошилась Зина. – Я никогда не решалась заговорить, а теперь спрошу, ладно?
- Зиночка, милая, – ответил уже изрядно пьяный Митя, не привыкший пить водку стаканами, – спрашивай, что хочешь. Только посмотри, нас никто не подслушивает?
- Да ты с ума сошел. Успокойся – соседей дома нет. Я вот о чем хочу спросить. Помнишь то лето, когда ты с Кавказа внезапно вернулся, и потом быстро вы с папой в Киргизию умчались? Что с тобой случилось тогда? Ни с кем говорить не хотел, сидел целыми днями в своей комнате. Мама чуть с ума не сошла – ничего не понимала. Она думала, что дело в женщине, что ты в кого-то там влюбился, тебя отвергли. А мне казалось – если так, ты сказал бы... хотя бы мне? А ты так ничего и не сказал. Это Соня была?
Митя опять потянулся за бутылкой, Зина отставила ее в сторону, но он решительно налил себе снова.
- И почему ты боишься, как бы нас не подслушали? И этот сон твой? Может быть, тогда что-то произошло с НКВД?
- Тебе всё рассказать? Страшно будет. Вот этот человек с первого этажа – что с ним в застенках делали?
- Но тебя же не арестовали тогда, – испугалась Зина, – или арестовали? Может, били и взяли клятву, что будешь молчать? Митя, столько лет уже прошло, расскажи мне всё.
Зина сидела напротив него. На бледных щеках – нежный румянец и такое волнение в лице. Митя отвел от нее глаза и вдруг спросил, криво улыбаясь:
- Зин, а как тебе удается так красиво одеваться? Вот это платье так тебе идет – желтое с черными метелками. Это крепдешин, да?
Зина стукнула ладонью по столу:
- Что ты городишь, братец? Давай говори!
- Ты как следователь на допросе. Только тот папиросы предлагал. У тебя есть папиросы?
- Нет у меня папирос!
-Ну, тогда я выпью. А без этого язык не развяжется. Ну, ладно. Я влюбился в Соню. Три ночи у нас с ней были: две в горах у костра, а последняя – у меня – Митя замотал головой и заплакал – Зина , я любил ее по-настоящему. Теперь, что бы ни случилось, я знаю, что такое любовь.
- Ну, и что, она тебя отвергла, что ли, унизила как-нибудь? Да не реви ты...
- Да нет, наоборот, мы решили тогда, что будем вместе. Я с ней хотел уже домой в Москву ехать. А она заболела очень тяжело...
Митя умолк и лег щекой на стол, раздвинув посуду.
- Митя, – тряхнула его за плечо Зина, – не спи. Ну, не спи, пожалуйста. Дальше-то что?
Митя вскочил с места и отбросил стул.
- Ее арестовали, Зина! Ее, может, избивали, как вот вашего соседа! А я о ней ничего не знал до сих пор, ничего! И тут является этот Петя, а я не решаюсь даже толком его расспросить.
- Какой Петя? Кто это?
- Сын ее, у нас на географическом учился... Зина, я не могу, дай мне еще водки. Я должен хоть кому-то все рассказать, все. Иначе я погибну.
Но, напившись так, как не напивался никогда раньше и никогда позже, Митя двух слов не мог уже связать, и Зина, сняв с него пиджак, галстук и ботинки, кое-как уложила его на диван. Посидела около брата, укрыла пледом, раздумывая о том, как завтра будет говорить с ним о семейных делах.

А утром Митя, очертя голову, рассказал Зине всё – про любовь и про предательство, память о котором он загнал на дно души, а она, оказывается, не утонула в темных водах забвения, не умерла, а ожила и впервые явилась ему в образе черноволосого мальчика Пети Батурина.
- Ты понимаешь, – объяснял он Зине, – жизнь моя тогда навсегда переломилась пополам, я понял, что все мое маленькое прошлое кончено, и я уже никогда не стану прежним. И всегда буду чувствовать себя изгоем, хотя никто ничего не знает. Вот ты единственная теперь знаешь. А жизнь продолжалась. Я тогда уехал с отцом и твердил себе день и ночь: забыть, забыть, забыть. Забыть, что я предатель. Все равно ничего не переделаешь.
А потом, когда мы вернулся из Киргизии, я как-то в Ленинской библиотеке нашел толковый словарь Даля и открыл его на слове «Предательство». Знаешь, поразительна близость смысла слов «преданность» и «предательство», ведь это однокоренные слова. «Предаваться – Предаюсь вам безответно, отдаюсь и покоряюсь сполна». «Она предалась ему любовью, отдалась, доверилась»...И рядом: «Предать – обмануть», «обмануть лукаво, либо покинуть в беде, отступиться, или изменнически выдать неприятелю, продать, быть предателем».
Это обо мне и о Соне! Она «отдалась, доверилась», а я «изменнически выдал ее неприятелю»...А знаешь, кто такой предатель? У Даля: «Предатель, предательница» – «изменник , вероломец, крамольник, лукавый и облыжный человек, душепродавец».
Как я мог спокойно размышлять о смысле этих слов? А у меня уже своя «концепция» сложилась. Да, я душепродавец, я продал душу, но я плачу за это адом в душе. Я заплатил, заплатил... Я без этой концепции, наверное, выжить не мог. Да, я предал предавшуюся мне Соню, обрек ее на муки. Но я искупил предательство своими душевными муками и памятью обо всем этом. И вряд ли может быть что-нибудь горче этих мук.
Я, когда приехал с Кавказа, думал о самоубийстве. Мне Соня рассказывала: ей однажды приснилось, что она вошла в море и поплыла, чувствуя, что не сможет вернуться. Она говорила: вот способ самоубийства. И я думал: может, и мне так сделать? Или взять отцовский пистолет, я знаю, где он лежит. Мгновение, и все кончено. Из окна прыгнуть? В университетской лаборатории яду достать? А ведь сколько мы спорили с ребятами о самоубийстве – трусость это или геройство? И я всегда говорил, что трусость. Выходило, что я трус. Да ведь и без самоубийства это мне ясно. Но потом опомнился – что будет с родителями, с тобой? Думал: я и палач и жертва. И чтобы не совершить еще одно предательство, не предать самого себя, свою жизнь самоубийством, надо постараться отодвинуть все случившееся в самый дальний угол памяти. И более простые оправдания приходили на ум: ведь я спасал от гибели свою семью...И потом – я молод, хочу жить и действовать. Хотя бы для того, чтобы помочь Соне и ее сыну. А как помочь – сам не знал.
Митя замолчал. Молчала и Зина, сидела бледная, как полотно, сжав руки.
- Ну, что молчишь, сестренка? – попытался улыбнуться Митя, но улыбка вышла кривая. – Презираешь меня? Так и должно быть. Только не жалей, я ведь умею избавляться от страшных воспоминаний. И со временем память как бы свернулась в клубочек и уснула в глубине души. Все равно ничего не переделаешь. Я ведь уже много лет об этом почти не вспоминал. Сначала рана кровоточила, но потом затянулась. А вот теперь открылась. Знаешь, я недавно где-то прочел: если оскорбляешь совесть, она осуществит свое возмездие. Вот – осуществила с Сониным возвращением.
Несколько минут оба молчали. Потом Зина сказала:
- Бедный мой Митя... У тебя семья, двое ребятишек. О них думать надо. Понимаешь? Надо жить. Ничего не поделаешь. И пить так, как ты вчера напился, не следует. Не поможет.
Митя обнял Зину и пробормотал, не глядя ей в глаза: «Спасибо».
- Митя, – осторожно продолжила Зина, – но ты понимаешь, что во всех твоих действиях заключена ужасная ложь? Я не о Наташе сейчас, а о Соне. Ты говоришь, что любишь ее. По-твоему, она так и должна остаться в неведении насчет твоей «Объяснительной записки»?
- Нет, Зина, конечно, нет! Да ведь я пытался об этом заговорить, да все как-то не получается...
Зина молчала. А вдруг признание перевернет всю его жизнь и жизнь его семьи? Как эта таинственная Соня всё воспримет? Проклянет или, может быть, простит?.. Самое лучшее, если не захочет больше иметь с ним дела.
- Я хотел ей письмо написать. Да ведь это мальчишество какое-то.
- Да, мальчишество, – машинально откликнулась Зина, – не знаю я, что тебе сказать, старший мой брат.
Зина была потрясена услышанным. Любимый старший брат, друг детских лет… Она всегда думала о нем, как о близком, дорогом человеке, который никогда, ни разу не сделал ничего плохого, с которого можно было брать пример во всем. Бывали в его поведении странности – как в то памятное лето 35 года, когда мама всерьез боялась, не сошел ли он с ума. Но Зина находила этому объяснение – Митя натура сложная, глубокая, творческая, может быть, это были творческие кризисы? Ей очень нравились его стихи, и она была уверена, что он еще скажет свое слово в поэзии. Сама более земная и прагматичная, чем он, Зина считала своим долгом заботиться о брате в материальной жизни и давно обещала себе, что не покинет его ни в какой беде. И вот – страшный удар. Ее брат – доносчик…
Но ужасаясь открывшейся правде, она с первых минут больше всего думала о нем, о бедном Мите, не о Соне, не о ее страданиях, а о Мите, о Мите… И о том, как ему помочь. В голове ее уже зрел план.
Зина решилась.
- Послушай, Митя. Я тебя хорошо знаю. Это сейчас, после этих двух дней, проведенных с ней, ты словно во хмелю – думаешь, что как-нибудь все устроится, главное же – это ваша любовь. Но я знаю, что если правда не откроется, ты будешь точить себя мыслью о собственной преступной трусости. И ничего хорошего не будет. Хочешь, я поговорю с Соней и все расскажу ей?
Митя вскочил.
- Ты что, Зинаида? Ты с ума сошла!
- Сядь, Митенька, я дело говорю. Сам ты этого никогда не сделаешь. А я поговорю с ней очень, очень аккуратно. Я ведь люблю тебя и жалею, и все сделаю так, чтобы не унизить тебя и объяснить ей всю твою муку этих двадцати лет.
- Зина, да разве в моих муках дело? Ты не знаешь, что она пережила...
- Я все понимаю. Я не обижу ее ни единым словом и постараюсь сделать все так, чтобы и тебе, и в первую очередь ей смягчить боль удара. Понимаешь? Слушай, давай договоримся так. Я сейчас еду к Наташке, успокою их там, скажу, что ты ездил на экскурсию, ну, хоть в Углич, – с кафедры пригласили. А у меня в Москве якобы срочное дело, и я должна вернуться. Приеду часа через три. Ты успокойся, подумай, и скажешь мне свое решение.
Митя думал недолго. Он понимал, что проклятый узел нужно разрубить, и чувствовал, что сам не сделает этого. Он был уверен в сестре и полагал, что она сумеет сделать задуманное лучше, чем он.

Не умевшая ничего откладывать в долгий ящик, Зина позвонила Соне тотчас же после того, как Митя ушел домой. Она сказала, что давно знает о юношеской любви своего брата и о том, что они встретились теперь. Сказала, что хочет увидеться с Соней и поговорить с ней.
Соня согласилась сразу. Она была так полна нахлынувших после свидания с Митей счастливых чувств, что не удивилась неожиданному звонку. А почему бы нет? Ей интересно было познакомиться с сестрой своего дорогого Мити, она совершенно не боялась этой встречи. Она как-то совсем не думала, что происходящее сейчас между ней и Митей касается его семьи. Хотелось рассказать Зине о благородном поступке Мити в те далекие времена. Митя, может быть, об этом никому и не рассказывал из осторожности. Договорились встретиться в Парке культуры и отдыха им. Горького.

К воротам парка Соня пришла первая и широко улыбнулась, узнав в приближающейся к ней молодой женщине в белом спортивном костюме Митину сестру. Ей приятно было увидеть, как Зина похожа на брата. Соня тоже выглядела неплохо – Петя привез ей купленное в Осташкове платье из сурового полотна с вышивкой, оно очень ей шло. Она тщательно причесалась и даже глаза чуть-чуть подвела, губы подкрасила.
В своем эйфорическом состоянии Соня не замечала в Зине никакой напряженности. А храбрая Зина испытывала безумный страх перед предстоящим объяснением. Она предложила уйти подальше от людных мест, в Нескучный сад. Там они нашли уединенную скамейку на склоне горы. Внизу, ближе к реке, гуляли пары, а здесь среди густой зелени, было тихо и безлюдно. Пока шли к той скамейке в Нескучном, обменивались впечатлениями о погоде, любовались речными трамвайчиками, сновавшими по Москве-реке.
Соне их встреча казалась естественной, но она все же приготовилась ответить на вопрос о том, каковы ее отношения с Митей. Решила, скажу – так , воспоминания о далекой молодости, не более того. Но, конечно, воспоминания эти делают меня счастливой...
Зина, тщательно обдумав разговор, начала именно с этого. Она сказала, что давно знает о первой романтической любви ее брата к Соне. Он рассказывал ей с восторгом об их недолгом романе в Красной Поляне, о том, какую огромную роль сыграло знакомство с Соней во всем его дальнейшем развитии как человека, как ученого и даже как семьянина. Соня удивилась и почувствовала какую-то крошечную фальшь в Зинином поведении.
- Как семьянина?
- Да, потому что именно тогда он понял, что такое настоящая любовь. Она окрасила всю его жизнь, правда, в разные цвета.
- Как это, в разные? – удивилась Соня. – Впрочем, я понимаю, наверное, что Вы имеете в виду. Он мне не говорит, но, вероятно, его заступничество за меня ему дорого обошлось. Я о его «Объяснительной записке» говорю. Вы ведь об этом знаете?
«Боже мой, как все поворачивается…» – ужаснулась Зина и на минуту умолкла. Она все-таки не представляла себе, как труден будет этот разговор. И хотела начинать не с разоблачения, а сначала прояснить сложившуюся теперь ситуацию.
- Да, – сказала она, – я об этой записке знаю. Только я сначала о другом, ладно?
- Как хотите.
Соня насторожилась.
- Софья Сергеевна, я вчера видела Митю и разговаривала с ним. Он с давних пор со мной абсолютно откровенен. И я поняла, что он безумно влюблен. Да он и сам мне сказал, что понял, что Ваша с ним любовь – единственная настоящая любовь в его жизни; другой не было и не будет. И я почувствовала, что так оно и есть. И когда я его спросила, а как же с Наташей, с женой, то есть, он ничего не мог сказать. Я поняла, что он на пороге решения, которое может кардинально изменить и его и Вашу жизнь.
- То есть? – Соне не очень-то нравилась полная осведомленность Зины и ее готовность сделать выводы.
- Не сердитесь, Софья Сергеевна, пожалуйста, не сердитесь, поймите, что и мне этот разговор ужасно тяжел. Но все равно. Я поняла, что Митя не исключает расставания с Наташей и детьми.
Соня засмеялась.
- Ну, это Вы напрасно предполагаете, Зинаида Николаевна. Неужели Вы думаете, что я в моем возрасте и с моим жизненным опытом согласилась бы разрушить его семью и соединить с ним мою незадавшуюся жизнь? Это все, что Вы хотели мне сказать? Тогда я должна успокоить Вас и распрощаться. Единственное, чего я Вам обещать не могу, – что с Митей больше не увижусь.
- Нет, Софья Сергеевна, это не все. Не уходите, прошу Вас. Осталось самое главное и самое тяжелое. Даже не знаю, как приступить к этому делу, но я должна его выполнить. Только не перебивайте меня. Я понимаю и уважаю и Ваши, и его чувства. Но я уверена, что если Митя действительно решится расстаться с семьей, это будет диктоваться не только горячей любовью к Вам, но еще и желанием искупить свою вину перед Вами.
- Вину?? Какую вину?
- Не перебивайте меня, пожалуйста, мне очень трудно все это говорить. Но я действительно думаю, что превращение жизни человека в постоянное покаяние может исказить любые отношения, и ничего хорошего это не сулит.
Соня встала.
- Зинаида Николаевна, или Вы мне сейчас же объясните просто и понятно, в чем дело, или я уйду и немедленно созвонюсь с Митей, чтобы он сам мне все объяснил. Что за ерунда!
- Не надо, – умоляющим тоном сказала Зина, за руку притягивая Соню обратно на скамейку, – не надо, прошу Вас. Кроме всего прочего, бедный мой брат никогда не решится Вам сказать все, как есть, только будет мучиться всю жизнь. К тому же, он пытался Вам сказать...
- Так он знает о нашей с Вами встрече?
- Сейчас я Вам все расскажу. Мне очень страшно, но приходится.
И Зина, крепко сжав руки, чтобы не дрожали, рассказала Соне все то, что она узнала от брата наутро после пьяной ночи у нее в Брюсовском переулке. Она почти испугалась, когда замолчала и решилась взглянуть в Сонино лицо. Соня побледнела, только склеротический румянец полосками выделялся на круглых щеках, и стало видно, что глаза у нее подведены черной тушью. Уже понимая, что все это правда, она словно с трудом разжала губы и тихо спросила:
- Он сам Вам все это рассказал? Но я же видела этот листок «Объяснительная записка», его почерком написано, его зелеными чернилами...
- Но это был только первый листок, а дальше следовало все остальное...
- Что остальное?
- Да зачем Вам знать этот бред? О том, какие антисоветские речи он от Вас слышал, анекдоты, да много всего...
- Так это, значит, донос был?
- Я Вам сказала. Его заставили. Сначала уговаривали, потом угрожали ему самому – исключат из университета, арестуют...Потом говорили, что арестуют отца. Потом уверяли, что в конечном счете будет суд, который во всем разберется по справедливости. И после бессонной ночи он сдался.
Зина принялась говорить о том, в каком состоянии Митя приехал тогда из Красной Поляны, и как родители боялись за его рассудок. Она не пыталась его оправдывать и только сказала:
- Соня, милая, он мой брат, и я его люблю. Камень в него я брошу, а самого его не брошу никогда. Поймите меня.
- Я понимаю, – откликнулась Соня, – да разве он один такой? Мне нечего Вам сказать. Пожалуй, только одно: спасибо. Теперь я пойду.
- Но мы еще увидимся? И что мне Мите сказать?
- Мите? Не надо Вам играть роль посредника. Увидимся ли мы с Вами? Думаю, нет. Зачем?
Зине хотелось продолжить разговор, постараться смягчить Соне нанесенный удар, но Соня решительно встала и протянула ей руку. Зина вскочила, схватила ее обеими руками, крепко сжала. Соня усмехнулась и пошла от нее по дорожке, не обернувшись, и вскоре скрылась в зелени густых кустов акаций.

Глава 27. «И исшед вон, плакася горько...»

Соне хотелось поскорее расстаться с Зиной и в одиночестве обдумать то, что на нее обрушилось – и так неожиданно …
Но у нее было неотложное дело, не давшее ей, к счастью , целиком погрузиться в горестные размышления. Таня, дочка Катерины, попросила ее побыть сегодня с матерью – она в этот день сдавала уже откладывавшийся однажды аспирантский экзамен. Свидание с Зиной тянулось дольше, чем предполагала Соня, и она опаздывала. С Таней договорились на всякий случай, что ключ от квартиры будет лежать под ковриком у двери.
Соня вошла в комнату и увидела Катерину всю в слезах. Та сидела в своем за десять рублей купленном дачном кресле, состоявшем из металлических трубок и натянутого на них полотна.
- Что случилось, Катюша? – бросилась к ней Соня.
- В уборную, – с трудом выговорила Катерина и умоляюще схватила Соню за руку.
Она не могла ходить, и в этом кресле Таня возила ее по квартире. Соня быстро развернула кресло и потащила его через переднюю к санузлу, а там помогла Катерине перебраться на унитаз и вышла. Через несколько минут раздался слабый голос:
- Все. Помоги, Сонечка.
Приехали обратно в комнату, и Соня уговорила Катерину лечь. Кровать была самая простая, железная, даже не никелированная, взятая когда-то у менявших квартиру соседей. Катерина ни за что не соглашалась расстаться с ней, говорила, что с этой кровати она не упадет, потому что «чувствует край», и любая другая ей будет неудобна. Когда Соня, переодев ее и, приведя в порядок уборную, вернулась в комнату, Катерина лежала на спине тихо, закрыв глаза. Задремала после перенесенных тревог.

Соня задернула занавеску, разделявшую комнату и отгораживавшую кровать больной. «Слава богу, – подумала она, – что все эти дела хоть на десять минут отвлекли меня от того ужаса».Еще и еще раз перебирала она случившееся.
Митя написал на меня донос? Митя – предатель? Митя, с которым мы чуть ли не к звездам летели в ту краснополянскую ночь? Митя, с которым мы собирались вместе жизнь прожить? Митя, с которым мы расстались вчера, и нам обоим казалось, что вернулось всё прежнее? Он ничего мне не сказал, трусливо переложил на Зину. Ложь, кругом ложь. Райзен, Митя... Заставили? А, может быть, он приехал тогда в Красную Поляну с таким замыслом? Получил задание в Москве? Почему? Почему он? Я не понимаю, не п-о-н-и-м-а-ю! Нет, это немыслимо, это из литературы, какой-то шекспировский сюжет! Но как он жил с этим двадцать лет? Двадцать! А как теперь буду жить с этим я? И как ужасно, что я двадцать лет прожила с этой ложью насчет «Объяснительной записки»! Думала о нем, любила его, тайно просила у него прощения, когда впервые пришлось переспать с Сизокрыловым... Ой-ой-ой! Соня сжала ладонями щеки и закачалась на стуле. Больно, больно, больно, и стыдно за него...
Вдруг она поймала себя на мысли, что в глубине души ей жаль его... «Любовь? Не знаю теперь. Но, Боже мой, ведь я жалею его, сочувствую!..»

Из-за занавески послышался слабый голос Катерины: «Соня, подними меня». Соня помогла Катерине пересесть в кресло, подвинула ее к столу, где лежали книжки, оставленный для матери Таней, – это был Чехов – и сказала:
- Сейчас будем обедать.
- Нет, – с трудом, медленно выговаривая слова, возразила Катерина, – ты посиди со мной, поговори. Таня со мной мало говорит. Расскажи, как твои дела. У тебя платье красивое, Сонечка.
- Платье Петька в Осташкове купил.
«Я это платье теперь надевать никогда не буду, – подумала Соня – нарядилась, как дура, к этому ужасному свиданию. Рассказать Катюше, или не надо? Не надо, наверное, но я не могу, не могу в себе это держать...»
И рассказала всё, волнуясь и потому бестолково. Катерина слушала, казалось, невнимательно, иногда принималась что-то поправлять в своей одежде, иногда в сторону смотрела. Соня понимала: трудно ей сосредоточиться, болезнь... Но когда она кончила свой рассказ, Катерина медленно заговорила:
- Дай мне руку, Соня. Я кос-но-зы – косноязычная, но все поняла. Ты меня послушай. Я тебе скажу. – Она помолчала, возможно, собираясь с мыслями, а, может, ей просто трудно было произносить слова и говорить долго. – Это ужасное, но обычное дело. А как наших мужей доводили... писать доносы на себя? Ну, подписывать... Какая разница?
- Катюша, но он же на свободе был...
- Ну... и что? Та же тюрьма и на свободе...
Она опять замолчала, собираясь с силами.
- Соня, мы столько пережили, столько... Разве это, про Митю, страшнее лагеря? Соня, скажи главное: ты его любишь? Тогда прости его. Он тоже мучился.
- Ты бы простила?
- Конечно.
Соня прижала к себе Катюшину голову и крепко ее поцеловала. А Екатерина Васильевна вдруг заплакала, и тихий плач перерастал в громкие рыдания. Плакала она теперь часто, не в силах остановиться. Таня рассказывала, что чаще всего какая-нибудь знакомая музыка вызывала приступы рыданий. Соня прижимала к себе седую голову Катерины, утешала ее, говорила что-то бессвязное и сама заплакала. И ей стало легче, она поняла, что, помимо всего прочего, ее мучила мысль о невозможности простить Митю...
Они пообедали. Соня почитала вслух Чехова – почему-то Екатерина Васильевна попросила «Каштанку» – и заметила, что та устала.
- Хочешь лечь?
- Да, только ты не уходи.
Екатерина Васильевна заснула, а Соня долго сидела, листая темно-зеленый томик Чехова. И набрела на любимый свой рассказ «Студент». Как кстати он пришелся! Студент рассказывал евангельскую историю о том, как Иисус предрек апостолу Петру, что прежде, чем пропоет петух, тот трижды отречется от учителя. Так все и вышло. И когда Петр, заслышав петуха, вспомнил слова Иисуса, он «очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В Евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...»
Соня отложила книжку, слезы застилали ей глаза.

Митя весь день названивал Зине. Наконец, она взяла трубку.
- Зина, ну что, что?
Трубка молчала.
- Алло, Зина, ты слушаешь? Вы виделись, говорили? Ты сказала ей?..
- Да, я все ей сказала.
- Ну, и что? Как она это приняла? Зина, говори!
- Митя, она сказала, что негоже мне быть посредником.
- И это всё?
- Да, Митя, всё. Прости, пожалуйста, я очень устала. Созвонимся позже.
И Зина положила трубку.
Как ни страшно ему было, но он стал звонить Соне. Мария Андреевна сказала, что Сони нет дома, и когда придет, она не знает. «Что делать, – метался Митя, – Ехать в Перловку, может, она там? Ждать до вечера и еще звонить и звонить? А завтра Наташа приедет. Я до этого должен поговорить с Соней... Но что я ей скажу? Что скажу Наташе? И Зина не хочет мне помочь...»
И тут позвонила Соня. Она говорила спокойно и, показалось ему, холодно.
- Добрый вечер, Митя. Ничего не говори. Я все знаю. Надо встретиться.
- Соня, я...
- Молчи, пожалуйста, и слушай меня. Я сегодня занята, а завтра с утра поеду в Перловку. Приезжай туда во второй половине дня. Сможешь?
- Смогу, но, Соня...
- Я сейчас не могу больше говорить. Жду тебя завтра. Всего доброго.
И равнодушные гудки в трубке. Всё.

Соня позвонила, понимая, что он ждет ее приговора. Но сегодня она не в силах была ни говорить с ним, ни тем более встречаться. И кстати пришел Петя, сказал, что хочет с ней поговорить. Он загорел, выглядел отдохнувшим, и Соня обрадовалась, увидев сына – он был не из мира запутанных страстей, в котором она провела сегодняшний день, а из мира молодости и здоровья. Бабушка уже накормила его, расспросила о Селигере, а он отдал ей копченую рыбешку, которую сам приготовил там, на озере.
- Петя, а что за разговор у тебя? – спросила Соня, поцеловав его, как она любила, в коротко стриженую черную макушку. – Что-нибудь серьезное?
Ей так не хотелось после всего пережитого серьезных разговоров!
- Да нет, мама, просто я, может быть, уеду ненадолго, надо кое-что обсудить. А знаешь что, может, мы в Перловку поедем сейчас? Там и поговорим.
Соня поняла – при бабушке он говорить не хотел. А что, поехать? Она все равно собиралась туда рано утром. Мите наказала приехать во второй половине дня, а Петька... он все равно долго там не задержится. И еще она боялась – вдруг Митя не выдержит и примется сегодня вечером звонить ей? Она просто не в силах была разговаривать с ним.
- Поедем, Петрушечка.
Накрапывал дождь, она открыла зонтик, а Петя накинул на голову капюшон своего старого парусинового плаща, который с ним на Селигере был. На ногах резиновые сапоги. Оказалось, что он приехал к бабушке с рыбалки.
- А чего же не заехал домой переодеться?
- Ты что имеешь в виду, когда говоришь «домой»?
- Ну, не знаю... Но одежда твоя все же, наверное, у Лины?
- Да, там, конечно. Но с Линой...
- Что, Петя, опять что-то не так?
- Мама, ты не огорчайся слишком-то, но с Линой действительно все как-то не так. Вот мы с ней и с Костиком две недели провели, что называется, плотно вместе – там, на Селигере. И я понял, что мне одиночество необходимо, ну, не могу я все время с кем-то рядом быть, даже с женщиной, которую, казалось, люблю. Очень тягостно, и все время думаешь: «А ведь надо, надо! Никуда не уйдешь...» И я не знаю, люблю я Лину, или нет. Помнишь, я однажды спросил, почему вы с отцом разбежались - ведь это еще до ареста произошло, – и ты сказала, что жить вместе надо до тех пор, пока любишь. Если нет – то это ложь. Я тоже так думаю.
- Петя, ты об этом и хотел со мной поговорить?
- Нет, не только. Сейчас приедем, там все расскажу.

В Перловке лил такой дождь, что тропинка на участке превратилась в лужу, и Петины сапоги оказались очень уместными – он подхватил маму на руки и донес ее до крыльца.
В комнатах было темно и сыровато.
- Давай печку затопим, – предложила Соня, – у меня тут хворост припасен.
Петя притащил из сарайчика несколько поленьев, и через полчаса они сидели прямо на полу перед раскрытой дверцей печки и глядели в разгорающийся огонь.
- Ну, говори, – сказала Соня, – что там у тебя?
Она никак не ожидала того, что сказал ей сын. Но странным это ей не показалось. Петя изнывал на своей совершенно пустой работе. Желание увидеть океан, увидеть весь мир, владевшее им в студенческие времена и грубо подавленное в той истории с «Витязем», с новой силой разгорелось сейчас, когда казалось, что железный занавес чуть-чуть приподнялся. В общем, Петя решил уехать за границу, покинуть родину.
- Но как ты это сделаешь? – недоумевала Соня.
- Но есть же в железном занавесе дырочки, не может, чтобы не было!
Замыслы Пети были фантастические. Сначала он задумал на будущий год, во время фестиваля молодежи, как-нибудь уехать вместе с иностранными делегациями. Понял, однако, что контроль будет строжайший, значит, не получится. Теперь у него завелись друзья – геологи. Он решил уволиться с работы – и с ними в какую-нибудь далекую экспедицию. Лучше всего на восток, там изучить возможности перехода границы.
Соня слушала сына и думала, что ее собственная натура сказывалась в его настроениях и планах, ее страсть к перемене мест и к жизненным переменам вообще. Вспомнила Красную Поляну, а еще – свой безумный побег из лагеря. Цыганка – не зря ее так называли в молодости. Усмехнулась про себя – и придумывать ничего не пришлось – жизнь такие перемены преподнесла!
- Ну что ж, – сказала она – я тебя понимаю. Но, знаешь, утопия все это, мне кажется.
- Мама, ты думай, что хочешь, но я уже сговорился с геологами и осенью с ними махну на Дальний Восток. Вот все это я и хотел тебе сказать. Ну, как ты к этому относишься?
- Не знаю я, сынок, что тебе сказать. Подумаю. Подумай и ты о нас с бабушкой. А сейчас давай спать, устала я очень. Минут через пять трубу пора закрывать. А ты, Петя, где же теперь жить собираешься, если от Лины уйдешь?
- Ну, это не проблема. Во-первых, здесь, в Перловке можно жить. А, во-вторых, я с шабашниками договорился, будем в Одинцовском районе по селам работать. Это на конец лета. А осенью уеду.
Дождь шел еще долго. Петя сразу заснул, а к Соне сон никак не приходил. Она открыла окно и долго слушала шум затихающего дождя, а потом уже только звук редких капель, падающих со ската крыши. Думала о Мите. Вспоминала разговор с Петей – как он напомнил ей слова о том, что жить вместе надо, пока любишь. Так что же? Мите разойтись с женой, и нам с ним соединить наши жизни? Ведь мы любим друг друга. Она засмеялась в темноте. Вот так и выясняется ничтожность всех доморощенных теорий. Теория, друг мой, суха, но зелено вечное дерево жизни. Это чьи же слова? Маркса? Нет, кажется, Гёте. Не соединим мы с Митей наши жизни, несмотря на любовь. Вот так-то, дорогая Соня. Не судьба...

Петя уехал, как и предполагалось, утром – у него были дела в городе. А Соня принялась ждать Митю. Ждала со странным спокойствием, так, будто внутри у нее все уже было решено, хотя она совершенно не представляла себе, что скажет и сделает. День выдался теплый и паркий после ночного дождя. Птицы переговаривались где-то поблизости. Промчится с шумом электричка, пройдут по улице люди со станции, и тишина. Соня вышла на крыльцо и, сев на верхнюю ступеньку, подставила лицо неяркому солнцу. Думала про Катерину и про Таню. Бедняга! Вся тяжесть заботы о больной на ее плечах. Таня делала все необходимое для матери, но тепла между ними не было – наверное, лагерь всё съел, разлука восьмилетняя. В дочке не было ни кротости, ни терпения – резкая, быстрая, и часто бедная Катерина только головой качала, услышав ответ на свои просьбы. Но в последнее время Соня как-то пригляделась к Тане и стала лучше относиться к ней. Таня совсем выбивалась из сил. Ведь болезнь матери длилась уже около десяти лет, а в последние два года она вообще уже не ходила.
Тихо скрипнула калитка, и Соня увидела Митю. Он повернулся, тщательно закрыл калитку на крючок и, не замечая Сони, очень медленно пошел по тропинке. Остановился, вынул из кармашка расческу, пригладил волосы, постоял, словно собираясь с силами, и решительно направился к крыльцу. Соня не поднялась ему навстречу. Она откинулась назад и прислонилась спиной к дверному косяку. А Митя уже увидел ее. Он заторопился и, подойдя, вдруг бухнулся на колени, опустив голову. Соня вскочила:
- Встань сейчас же! Что за театральщина!
Он покорно поднялся, не говоря ни слова, и принялся отряхивать мокрые и грязные коленки брюк.
- Будет тебе, – сказала Соня и взяла его за руку, – иди сюда. Сейчас я тебе Петькины брюки дам, а эти застираем. И молчи, пожалуйста, я сама буду говорить.
Сколько раз он слышал эти слова! Да, командовать парадом буду я...
Она ушла в кухню, бросила ему сухие штаны, зажгла керосинку и поставила чайник на огонь. Когда снова вошла в комнату, Митя понуро сидел в углу старой тахты. Он поднял на нее глаза, в них была тоска и мольба.
- Соня… – начал он.
- Нет, Митя, я буду говорить, ладно? И очень недолго. Я сначала думала – зачем ты трусливо поручил Зине сказать мне все? – Митя умоляюще вскинул на нее глаза. – Но потом поняла – все правильно. Я бы просто не вынесла твоего признания. А ты бы еще и на колени становиться стал. Ужасно! А так наша встреча подготовлена. Ты не будешь просить у меня прощения – ладно? Ни единым словом. Но только все-таки скажи мне: это правда, что ты написал донос? Что «Объяснительная записка» была только первой его страницей?
Митя сидел, закрыв глаза. Соня встряхнула его за плечи:
- Говори, Митя, это правда?
- Правда, Соня, всё правда.
- И покончим с этим, – сказала она с горечью. Не буду же я тебя спрашивать: как ты мог и прочее...
Митя хотел встать.
- Сиди, – остановила его Соня. – Чтобы покончить с громкими словами, я тебе скажу: простила я тебе, Митя, твой тяжкий грех. Вот Райзену его предательство почему-то не могу простить, а тебе простила. И давай больше об этом ни слова, а то патетика какая-то получается. Ой, – вскочила Соня, – сейчас керосинку зальет. И поспешила в кухню.
Когда она вернулась к Мите, он притянул ее за руку и прошептал ей в ухо:
- Соня, ты любишь меня?
Она отстранилась.
- Вот тут начинается самое трудное. Я все думала – почему мне так легко тебя простить? Поняла: ну, конечно, потому, что я тебя люблю. Ты моя единственная настоящая любовь в этой жизни. Я это и в лагере знала, и потом, когда мы с тобой уже здесь сошлись опять...я и сейчас это понимаю. Но, Митя, раны сразу не заживают. Поэтому давай так. Мы расстанемся сегодня, надолго ли, насовсем – я не знаю. Время покажет. Жизнь длиннее, чем думается, правда, и короче, чем хотелось бы, тоже. Мало ли что еще будет.
Она собиралась утешать Митю, но он согласно кивнул головой. Он тоже понимал, что, несмотря на живущую в нем любовь, все неуловимо изменилось. Он понял это еще вчера, когда Соня так холодно говорила с ним по телефону. И когда сегодня утром Наташа предложила ему поехать недели через две с ребятами в Крым, он согласился.
Выпили чаю. Помолчали, сидя на разных концах тахты. Наконец, Соня сказала:
- Ну что, давай прощаться...
И Митя поднялся уходить. Втайне Соня была чуть-чуть разочарована, она не ждала такой покорности.
Митя решился ее обнять:
- Теперь ты все-таки выслушай меня, пожалуйста. Сонечка моя, милая, родная, да, ты единственная моя любовь. Не прошу прощения, ты не разрешаешь. Одно скажу – к любви моей присоединяется бесконечная благодарность. Я никогда такого не чувствовал. Ведь ты могла меня с грязью смешать, раздавить, как червяка поганого, а ты...
- Стоп, Митя, довольно. Сейчас не туда поедешь. Давай договоримся: до весны, по крайней мере, не искать встреч. Хорошо? Иди.
Они крепко обнялись, и Митя ушел. Выходя из калитки, обернулся, помахал Соне рукой и быстро двинулся к станции.
«Всё, – сказала себе Соня и без сил опустилась на крыльцо, – всё правильно, но как же тяжело...»

У Катерины случился новый, последний инсульт, и, взяв отпуск в своем Санпросвете, Соня переселилась к подруге. И до самой ее смерти была возле нее.
Семнадцать дней без сознания, трехдневная агония. Соня видела такое много раз, Таня – впервые. Как умирающий обирает простыню, что такое чейн-стоксово дыхание. На второй день после инсульта Екатерина Васильевна поманила Соню, та наклонилась к самому ее лицу, и Таня услышала: «Я умру, мне нетрудно кончиться». Таня замерла. А Соня тихо сказала: «Может, да, Катериночка, а, может быть, и нет». Екатерина Васильевна спокойно закрыла глаза. Больше она уже ничего не говорила.
Когда все было кончено, Соня вернулась домой, но бывала у Тани постоянно, ночевала у нее. Они подолгу разговаривали, сначала все больше о Екатерине Васильевне. Таня рассказала, что постоянно видит маму во сне. Сны были мучительные – мама представлялась ей то живой, то умирающей, то мертвой, то воскресающей, – и все это как-то неестественно. И во сне она всегда чувствовала, что воскресение ее было бы ужасно.
И только один сон, привидевшийся Тане через день-два после кончины Екатерины Васильевны, был совсем иным. Ей снилось, что мама сидит в своем обычном кресле, в длинном, старом, застиранном халате, а рядом с ней по обе стороны кресла стоят те, кого уже нет в живых – отец, Танины братья Дима и Саша. И она понимает, что мама не одна, что она среди тех, кто любит ее и позаботится о ней лучше и сердечнее, чем это делала она. Таня рассказала это Соне и заплакала.
- Не надо, Таня, – утешала ее Соня, – не надо. Мы все перед кем-нибудь виноваты, кто меньше, кто больше. И прощаем друг другу. Вы сделали все, что могли, и как могли. А Ваша мама...Я многому у нее научилась. Хотите, я расскажу Вам, какой последний урок она мне преподала?
И Соня поведала Тане историю Митиного предательства и развязку этой истории. Она впервые вспомнила и рассказала всё по порядку – и то, что было в Красной Поляне, и то, что произошло после ее возвращения из лагеря. Говорила, словно проверяя, правильно ли поступила.
- Честно говоря, Софья Сергеевна, я Вас не понимаю, – сказала Таня, – неужели такое можно простить? Я бы не могла, ни за что не простила бы.
- Вы еще очень молоды, Танечка.
- Нет, все равно. Как это возможно? Простить предателя, сломавшего Вам жизнь...
- Ваша мама мне сказала все, что нужно. Главное же, я его любила.
- И сейчас любите?
- Люблю, наверное. Что поделаешь...

А семья Сорокиных поехала в Крым, в Ялту, в августе. Еще не бархатный сезон, но все-таки не самый июльский пик лета. Лучше бы в сентябре, да Мите на работу, а ребятам в школу. Митя и Наташа терпеть не могли домов отдыха и устроились «диким образом». Все вышло очень удачно – сняли две комнаты в доме со всеми удобствами, и с хозяйкой договорились столоваться у нее. Наташа и дети впервые видели море, и восторгу ребят не было предела. С утра уходили на пляж и проводили там время до обеда. Только Митя не всегда присоединялся к ним, говорил, что тяжело несколько часов быть на солнце да еще среди массы людей. Он оставался дома, читал, немного писал, слушал музыку – они взяли с собой транзистор. Наташа огорчалась: что-то переменилось в их жизни с того памятного дня, когда Митя исчез – поехал в Углич. Отношения стали какими-то натужными. Зина ничего ей не рассказала, Митя промолчал тоже, но иногда ему казалось, что лучше было бы объясниться. Но тогда надо рассказать Наташе все. А это казалось невыносимым.
Мите было очень плохо. Соня простила его. Она его любит... Он это знал, и даже думал, что она ждет весточки от него. Но он не мог простить самого себя. То, что произошло много лет назад, снова вышло на первый план и не давало ему покоя. Он снова и снова вспоминал проклятого Зыкова. Вспоминал, как тот умело выдавил из него ужасный донос. Вспоминал, как он встретил Петю в университете и как не смог ему помочь.... Думал о том, что пережила в лагерях Соня. Думал, как она во время первого их свидания на воле благодарила и целовала его руку, а он так и не решился сказать ей правду. Это угнетало его, напоминая о трусости, о слабости. Душепродавец...
И ничего не исправить, не изменить, и никакая любовь уже невозможна. Ничто, ничто в этой жизни не проходит даром, как ни стараешься загладить, искупить, забыть. Забываешь, конечно, а потом все опять предстает перед тобой, и не спрячешься...
Наташа видела – что-то изнутри точит ее мужа, и подумывала о том, что в Москве надо будет поискать врача. Зина поможет найти специалиста. А пока что она решила всеми силами побуждать Митю к более активному образу жизни здесь, в Ялте. Они побывали в домике Чехова, съездили в Алупку, в Гурзуф, покатались по морю на прогулочном катере. Она видела, что во всем этом Митя участвует через силу.
Однажды, когда удалось вытащить его на пляж, они долго плескались в волнах у берега с Павликом и Ирочкой, а потом Митя сказал, что поплавает один - ни ребята, ни Наташа плавать не умели. «Позор!» – возмущался он. Наташа, в купальнике выглядевшая неважно – располнела за лето, – раздражала его тем, что плескалась у самого берега, боялась зайти подальше и детям не разрешала.
А день был тихий, и невысокая волна – Митя с удовольствием вошел в воду и некоторое время шел, раздвигая грудью волны. Оборачивался, махал руками детям, прыгавшим на берегу. Потом дно ушло из-под ног, и он поплыл. «Никогда мы с Соней не купались, – подумал он, – не успели. А она говорила, что хорошо плавает. Вот бы с ней сейчас плыть и плыть. Недаром в ту нашу первую ночь я сказал, что мы как будто летели, а она говорит: «или плыли»...» И Митя вспомнил, что Соня говорила ему о таком способе самоубийства – войти в море, плыть вперед и вперед, пока хватит сил. И он поплыл...
Уже никаких купальщиков не было вокруг, ограничительные буйки остались позади, впереди только белые гребешки невысоких волн. Одна из них накрыла его с головой, и он взглянул вниз, в бездонную синеву. Картины прекрасного прошлого плыли там перед ним – сине-зеленые горы Кавказа, своими острыми верхушками проткнувшие пышные облака, шаткий мостик над шумящей речкой, яркие звезды в ночном южном небе и вечное Сонино лицо, золотое в золотом пламени костра...
«Пора мне», – мелькнуло в мозгу ...
Но услышал голоса на берегу, сильным движением вынырнул на поверхность, повернул голову:
«Как же дети громко кричат...» И услышал рев сирены – спасательный катер мчался к нему, разрезая сияющие на солнце волны.

КОНЕЦ

© Светлана Оболенская, 2009
Дата публикации: 18.03.2009 18:43:58
Просмотров: 3235

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Альфия Умарова [2009-04-01 10:16:26]

Я так и предполагала, что у Ваших героев есть реальные прототипы. Но это не умаляет мастерства автора, сумевшего облечь реальность в литературную форму - интересную, читаемую, не оставляющую равнодушным.
А недостатки... Ну, они на фоне общего ровного полотна романа, может, как небольшие узелки или затяжки - в глаза особенно не бросаются.
А не будет нахальством с моей стороны, если я приглашу Вас, когда будет время, разумеется, и желание, прочитать мой рассказ "Признание"? Очень интересно Ваше мнение!

С уважением Альфия.

Ответить

Альфия Умарова [2009-03-31 18:23:48]

Дочитала Ваш роман, проглотила просто, как только завершающие главы были выложены здесь, на сайте.
Только вот написать о впечатлениях, к сожалению, сразу не было времени - работа...
Я очень рада, что ожидания не обманули меня - продолжение не отпускает так же, как и начало. Я словно фильм смотрела, от которого трудно оторваться, - такой близкой стала ее героиня Соня Батурина.
Да и не ГЕРОИНЯ она - обычная, в общем, женщина, которая выпало родиться, повзрослеть и созреть, а главное - прозреть как личности именно в эти времена. Времена всеобщего страха, недоверия, подозрительности, предательства близких близкими... Ее любовь, арест, ссылка, многолетние мытарства в лагерях, вынужденность приспосабливаться и выживать... Что берегло ее, что давало силы остаться человеком, помогать другим? Любовь. Короткая, чистая, преданная, как оказалось, любимым... Но неведение об этом спасло ее. И можно понять ее непрощение одного мужчины, любившего ее, и прощение другого - любимого ею. И этому веришь. Это так понятно и естественно.
Сейчас я о фабуле и сюжете. Теперь хотелось бы сказать о способах донести это до нас, читателей.
Компоновка романа, хронологическая и сюжетная, выполнены безупречно. Образы яркие, выпуклые, психологически выверенные.
Понравились описания окружающего, природы, моря - это живо, органично вплетено в ткань романа. И сны интересны - как дополнительная грань, оттенок основного цвета.
И язык повествования хорош - ровный, понятный, без заумствований.
И еще один плюс: я ни разу не споткнулась о назидательность, нравоучение, в кои порой впадают люди зрелые, много повидавшие. Вы не учите, как надо жить, вы просто живете сами и рассказываете о жизни других без купюр, без флера романтичности или псевдопатриотичности...
В общем, получила удовольствие от хорошей литературы.
Спасибо Вам!

С уважением, Альфия.

Ответить