Загадочная деревня

Марк Андронников

Форма: Повесть
Жанр: Мистика
Объём: 98521 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

«Существует скрытая связь
между ужасом и красотой»
Р. М. Рильке

1

На крутой горной гряде, куда избегают забираться даже горные козлы и где можно увидеть лишь тени витающих в небе орлов, отчётливо обозначились два человеческих силуэта. Что завело их в эти безлюдные и опасные места? Жажда острых ощущений или интерес к ещё неизведанному? И того, и другого здесь было в избытке. Трудно сыскать место, красивее, чем Карпаты. Однако и насладиться их красотами не каждому под силу. Это дикий и суровый край, мало освоенный цивилизацией. Карпаты издревле играли особую роль в истории, хотя и весьма своеобразную роль. Горы служили в качестве естественной границы между разноплеменными народами. Такое положение неизбежно накладывало отпечаток как на облик всей местности, так и на обычаи живших тут людей. Из-за постоянной угрозы вражеского нашествия мало кто всерьёз задумывался о обустройстве родного дома, справедливо опасаясь, что его дом может быть в любой момент разрушен. И при Габсбургах, деятельно занимавшихся облагораживанием своих владений, эта область Империи всё ещё сохраняла прежний дикий вид. Большую часть территории Карпат покрывали густые леса. Они росли даже на склонах гор, что весьма затрудняло проход по ним. Вдобавок, обширные районы оставались практически не заселёнными. Редкие деревушки были разбросаны на большом удалении друг от друга. И в случае несчастья помощи ждать было неоткуда.

Но Карл Георг фон Ауффенберг был не такой человек, чтобы подобные сложности могли отпугнуть его. Он был молод, смел и настойчив. У него не было ни тени сомнения в том, что перед напором и отвагой даже природа не сможет устоять.

Если бы кто-нибудь захотел представить себе портрет идеального дворянина, то Карл Георг послужил бы наилучшим образчиком. Высокого роста, приятной наружности. Уважавший собственное достоинство, но при этом не заносчивый. Утончённый, но не изнеженный. Из родовитого семейства, имевшего влияние при Дворе и отметившегося в истории военными и государственными деятелями. Как и подобает любому уважающему себя дворянину, фон Ауффенберг служил, и не в каком-нибудь заштатном провинциальном полчишке, а в Арцирен-Лейб-Гвардии, лучшем полку австрийской Императорской армии. Красные с серебром обшлаги на рукавах мундира и такого же цвета ворот указывали на принадлежность его к этой привилегированной части.

Для того, чтобы служить в гвардии, надо было не только принадлежать к благородному сословию, обладать связями в свете, но и отличаться высоким ростом, быть превосходным наездником и умелым фехтовальщиком. Стоит ли говорить, что фон Ауффенберг соответствовал всем этим требованиям? Конь и шпага были равно послушны ему. А свои навыки ему доводилось проверять вне манежа и фехтовального зала. Кривой шрам на груди служил вечным напоминанием об этом, что ещё не говорило о его слабости или неудаче — ведь противник отделался куда более тяжёлыми повреждениями. Со времён Марии Терезии, собственно и основавшей полк, требования к будущим гвардейцам несколько смягчились. Уже необязательно было принадлежать к Римской Католической Церкви, однако фон Ауффенберг проходил и по этому пункту.

Хотя он и носил пока скромное звание вице-вахмистра, это уже стало для него большим достижением. Австрийская Гвардия имела свою систему званий. Его чин соответствовал армейскому капитану, ну а капитан гвардии, по сути, занимал генеральскую должность. Поступив в полк два года назад, Ауффенберг только начинал свою военную карьеру. И до следующего звания ему было ещё очень далеко. К тому же общеизвестно было, сколь медленно шло продвижение по службе в австрийской армии. Даже связей в высших кругах и неоспоримых воинских заслуг иной раз не хватало, чтобы заполучить генеральские эполеты. Многие только годам к 70-ти добирались до верхних ступеней армейской иерархии.

Служа в придворном полку, фон Ауффенберг при этом не был ни царедворцем, ни беспечным повесой. Самым тяжким огорчением в его жизни было то, что ему так и не удалось до сих пор поучаствовать ни в одной баталии. Он даже втайне немного завидовал своему слуге, который успел-таки повоевать. Рискуя всем, вступить в поединок с храбрым и достойным противником — что может быть лучше? Отгремевшая не столь давно эпоха наполеоновских войн всё ещё будоражила умы молодых людей по всему свету. Франтовство тогда не отставало от храбрости. Щёголи на балу, как правило, и в бою выказывали себя героями. Лучший пример тому дал неистовый король Неаполитанский. Дворянину всё могли простить, кроме малодушия.

Тяга к приключениям, происходившая из романтического склада натуры, и объясняла нахождение фон Ауффенберга в горах. Дождавшись заветного отпуска, он отправился погостить в имение своего приятеля. Путь его пролегал прямо через Дуклинское ущелье. И, хоть существовал местами размытый, но вполне надёжный, тракт, Ауффенберг к большому неудовольствию своего слуги, предпочёл трудно проходимые горные перевалы. Неизведанность этих территорий манила его столь же сильно, что и их явная опасность.

Как и Ауффенберг, составлявший ему компанию в путешествии слуга также был из военных, только отставной. Отслужив восемь лет по конскрипции*, он в настоящий момент состоял в резерве. В отличие от господина, представителя славной фамилии, его звали просто и незатейливо — Шольке. Имя своё он, похоже, вообще успел потерять. Не только фон Ауффенберг, но и все окружающие обращались к нему исключительно по фамилии и никак иначе. Возможно, виной тому было его солдатское прошлое. Шольке и сам, по-прежнему, ощущал себя солдатом, только с несколькими другими обязанностями. Простой и честный малый, он представлял из себя идеал слуги. Не только преданного и верного, но по-родственному относившегося к своему хозяину.
* — конскрипция — способ набора в армию, существовавший в Европе с XVIII века.

Непогода застала их на покорении очередного пика. Чтобы спастись от ураганного ветра спустились пониже, немного отклонившись от намеченного маршрута. Горы в этой части Карпат чередовались пологими впадинами. В одной из них, как кофейная гуща на дне чашки, располагалась небольшая деревушка. Одним боком она прилегала к высокой и неприступной горе, а другим к лесу, из-за чего её и сверху нельзя было, как следует, разглядеть. Место было настолько диким, что даже дороги к деревне не было. Лишь извилистая узкая тропинка, по которой и верхом не проедешь. Правда, путники к тому моменту уже давно двигались на своих двоих.

Подобно окружающей природе, деревня имела довольно неприветливый вид. Соответствовали природе и сами жители. В одинаковых неказистых домиках жили хмурые, малообщительные люди.

Шольке тут сразу не понравилось. Имея доверительные отношения со своим господином, он не постеснялся открыто высказать своё мнение.
— Ох, господин, недоброе тут место. Не по-людски как то.
— О чём ты, — благодушно переспросил его фон Ауффенберг.
— Вы только поглядите. Проехали уже полдеревни, а до сих пор ещё ни одной церкви не попалось. Хотя бы самой маленькой часовенки.
Ауффенберг ничего подозрительного в этом не видел.
— Что же ты хочешь? Места свободного немного. Они и так бедны.
— Не по-людски, — немного помолчав, процедил сквозь зубы Шольке.
Ауффенберга более занимали вопросы краеведения. Для того он и предпринял это путешествие, чтобы обрести новые впечатления.
— По всей видимости, они лютеране.
— Да уж, добрые католики так жить не станут. А если здесь и служат мессы, то только чёрные.
— Говоришь как старая баба. Солдат Его Величества не должен ведать страх.

Увещевание подействовало. Шольке умолк, но продолжал таращиться по сторонам, старательно ища глазами хотя бы один шпиль с крестом. Тщетно. Зато его господин увидел то, что искал.
— Наконец-то, постоялый двор.

Трактир, запримеченный Ауффенбергом, был дырой самого дешёвого, хоть и не дурного сорта, всё же отличаясь чистотой и аккуратностью. Лошадям нужен был отдых и корм, да и седокам не помешало бы выспаться в тепле. И потом обоим путешественникам доводилось ночевать в местах и похуже.

Явление заезжего венского аристократа, овеянного столичным блеском, заставило хозяина и прислугу подтянуться. Но и подобострастничать перед гостем никто не стал. Было заметно, что чужакам здесь не рады.
Если эта неприязнь проистекала из чувства собственного достоинства, то ничего предосудительного или исключительного в этом не было. Для любого народа характерна любовь к своей земле.
Уж немцу это отлично должно быть понятно. Создав великую Империю и великую культуру, покорив все окрестные народы, немцы имели все основания для гордости собой. Конечно, в этом австрияки порой и заносились слишком высоко. Только ведь и представители прочих национальностей от них не сильно отставали.

Мадьяры по праву считались вторым народом в Империи. Хотя сами они вечно добивались для себя первых ролей. Как и у немцев у них была своя длинная и сложная история. Венгры впитали в себя много кровей. От гуннов и половцев они унаследовали воинственный и дикий нрав — чуть что хватаются за нож. Дурной пример простым мадьярам в этом подаёт их знать. Чрезмерно гордящаяся своим прошлым, она нередко фрондировала Имперскому правительству и, того и гляди, снова могла поднять бунт. От славян мадьярам досталась красота, особенно ею славятся мадьярки. Они и составляют главную достопримечательность дунайских равнин. Все мадьяры страстные лошадники и мало изменились с тех пор, как перекочевали из Хазарии. Немецкое владычество практически не сказалось на них. Мадьяры, по-прежнему, любили хорошее вино и хорошую драку.

Чехи в своих национальных привычках и пристрастиях были близки и к венграм, и к швабам. В любви к пиву они могут составить достойную конкуренцию немцам. Не отстают от мадьяр в любви к потасовкам, хотя заметно реже пускают в ход ножи. Гордость своей землёй переполняет и чешские сердца. Однако всё, что ныне составляло их национальную гордость, в большинстве своём получено было от немцев. Они обтесали полудикую славянскую сущность, привив стремление к порядку и комфорту, работоспособность и скромность.

Шваб же гордится своей малой родиной не меньше, чем немец своей большой. В своём городишке или деревушке он находит столько же примечательного, сколько видит венский житель в одном из красивейших городов мира. Шваб похвастается, как сладко поют весной соловьи, никаким Штраусам и Моцартам не сравниться. Благо, редкий шваб слышал их вальсы и оперы. А как отплясывают парни и девки, что там придворный бал. И, конечно, итог любого праздника хорошая драка с чужаками из соседних деревень. Это не какая-нибудь дуэлишка, где бретёры тычут друг в дружку шпажками. Кулаки у крестьян крепкие и работать они ими умеют не только в поле. И разве можно сравнить пузыристую шипучку, что пьют в салонах, с пивом, которое варит каждый уважающий себя шваб?

И, наконец, были ещё поляки, что составляли будирующий элемент во всех государствах, куда разметала их история. И в прошлом то шляхтичи постоянно боролись с собственным королями, которых сами же выбирали на Сеймах. В Австрии им нашли мощный противовес. Горделивое шляхетство не забыло своих прежних вольностей и мечтало воссоздать Великую Польшу, что было страшным сном для их собственных крестьян, русин и галичан. Поляки и галичане веками жили бок о бок и веками ненавидели друг друга. Из одной только нелюбви к «ляхам» их же крестьяне становились ярыми защитниками чёрно-жёлтых цветов. Если поляки только и ждали как бы выступить против ненавистных им Габсбургов, то русины и галичане только и ждали повода как бы испробовать остроту своих вил на панских боках. И с той, и с другой стороны была обострённая любовь к своей земле.

Фон Ауффенберг понимал, что гордость родиной и стремление её оберегать от чужих посягательств — естественное и нормальное чувство, он только не понимал, чем можно было гордиться в столь убогой деревушке? Видимо, нелюбовь местных к чужакам была именно неприязнью.

Самому Ауффенбергу были чужды столь низменные чувства. Эти люди даже заинтересовали его. Для начала он попытался определить их национальность. Династия Габсбургов объединила под своей державной рукой многие народности, большие и малые. Едва ли в Шёнбрунне* знали, кто и как живёт на окраинах их владений. Среди славян, например, имелись подгруппы, которым и название то ещё не было придумано. Но ни к чему конкретному фон Ауффенберг в своих наблюдениях так и не пришёл. Местные жители не походили ни на один из известных ему народов и в то же время как будто совмещали в себе черты всех главных племён страны. В чём-то походили на мадьяр, только пониже ростом, светлее волосами и не такие видные. Одежду носили, вроде бы, такую же, какую носят чехи, но не столь цветастую. Да и не было у них славянской мягкости в манерах. Если бы не строгая замкнутость их можно было принять за цыган. Чистоту поддерживали безукоризненную как швабы, но более от швабов в них не было ничего. Говорили по-немецки, как на родном для себя языке, но уж, конечно, немцами не были. Может быть, они и были смесью всех народов. Внимательные наблюдения оставили пока Ауффенбергу больше загадок.
* — Шённбрун — летняя резиденция Габсбургов.

Шольке уяснил себе про них одно — они ему не нравились. Как ни был далёк фон Ауффенберг от страхов и подозрений своего слуги, но и он проникся некоторым беспокойством. Давила и сама местность, и отношение деревенских. Шольке частично был прав. Церкви здесь в самом деле не было. И, что больше всего поразило фон Ауффенберга, ни одного чиновника или жандарма. До сих пор к нему не вышел войт. Кто следил здесь за порядком и поддерживал власть короны? Не в разбойничье ли логово он попал?
Разумеется, не страх вызвал эти соображения. Карл Георг не боялся ни грабителей, ни бунтовщиков. Верный конь, сабля у седла, пара дорожных пистолетов. При возникновении опасности он вполне мог положится на Шольке и его ружьё. В любом случае, если и не получится отбиться, дёшево свою жизнь он не отдаст. Это утешало.

Шольке же подобное соображение успокоить не могло. С наступлением сумерек он всё больше начинал нервничать. Несколько раз ходил в стойло, проверить — не отравили ли лошадей. Вечером зарядил ружьё, пообещав не спать всю ночь. Но стоило ему только на секунду закрыть глаза, как беспробудный сон тут же навалился на него всей своей тяжестью. Проснувшись, он долго потом удивлялся тому, что дверь не была взломана и вещи не тронуты. Проведал лошадей. Они преспокойно потрескивали свежим овсом. На вид были здоровы и бодры.

Днём, пока господин трапезничал, Шольке отправился на разведку. Он твёрдо решил разобраться, что же за люди здесь обитают. Разговорить трактирщика ему не удалось, как он ни старался. Каждое слово приходилось у него вымучивать. Этот тяжелодум после любого вопроса с минуту думал прежде, чем ответить. Причём хитростью или скрытностью тут не пахло. Он просто туго соображал.

— Одиноко вы тут живёте. Ни одной деревеньки кругом. — Шольке попробовал ненавязчиво выведать нужную ему информацию.
Лоб хозяина собрался в глубокие складки. Шольке придвинулся ближе, ожидая какого-нибудь умозаключения, но таковое не последовало. Мыслительных способностей его «собеседника» хватило только на то, чтобы разгладить усы и хмыкнуть.

Шольке сам не был болтуном и не считал себя семи пядей, но даже у него сдали силы. Немного он смог выжать и из прислуги. Чужаков здесь не жаловали. Обслуживали со всей предупредительностью и почтительностью, но чувствовалось при этом мало скрываемое желание, чтобы дорогие гости как можно скорее убрались восвояси.

Разведка в деревне у Шольке тоже не задалась. Кое-что дал ему осмотр местности. Прямо в лесу Шольке углядел какой-то шпиль, бывший, видимо, развалинами старого замка. Он высовывался над ветками, словно мордочка ощетинившегося иглами ежа. Это означало, что место-то было не таким уж заброшенным. Но спросить о этом Шольке никого не мог. Все встречные смотрели на него слишком уж холодно. Холодно, но при том и внимательно. Куда бы он ни направился, везде его сопровождали чьи-нибудь сосредоточенные взоры. Из всех пар глаз, одна была наиболее прилипчива.

Дети есть дети. Маленькая девочка, любопытная как и положено ребёнку, увилась за Шольке. Она держалась отдалённо и скромно, но легко можно было догадаться, что это тот ещё сорванец. Общаться с незнакомцами ей, видать, запрещали, но страсть как хотелось поглазеть на такую диковину, как приезжий. Широко распахнутыми глазами-пятаками она отслеживала каждое движение Шольке. Куда он поворачивал голову, туда тотчас же смотрела и она. Если Шольке лез за пазуху, у девочки захватывало дыхание от предвкушения тех невообразимых чудес, что могли появиться из недр его кармана. Его трубка сама по себе произвела на неё неизгладимое впечатление. А после того, как он ещё из неё и закурил, девчушка, видимо, уверовала, что перед нею самый настоящий волшебник. Даже обыкновенный платок, которым Шольке самым обыкновенным образом обтёр шею, не смог разочаровать её. Так она и шла хвостом. Ничего не говоря, но и не отрывая взгляда. Шольке быстро уловил, что его выслеживают, но вида не подал. Он сразу сообразил, какой тактики лучше держаться. Нарочно двигался медленнее, делая много ненужных движений и манипуляций, чтобы подогревать внимание к себе. Затем резко свернул за угол дома. Девочка припустила следом, боясь пропустить новые фокусы, и в этот момент наткнулась прямо на подкарауливавшего её Шольке.

— Добрый день, фройлян, — приветливо обратился он.
Девочка ничего не ответила. Её большие глаза сделались ещё больше.
— Как поживает ваша семья? Надеюсь, все живы-здоровы?
Шольке обращался к ней с преувеличенной учтивостью, словно как ко всеми уважаемой матроне.

Глазки-пятачки превратились в два полноценных червонца, но иных реакций не последовало. Девочка не испугалась, не засмущалась. Удивление поглотило её целиком.
— Не подскажите ли, уважаемая фройлян, как называется это селение и как зовут вашего бургомистра или войта? — Шольке сохранял подчёркнуто предупредительный тон.
У девочки вдобавок к распахнутым глазам широко открылся и рот. Но это всё что пока удалось от неё добиться.

Шольке забавляла её реакция, и он решил продолжить потеху. Вытянулся в струнку, как на смотре перед начальством.
— Виноват. Забыл представиться. Отставной солдат Первого Банатского полка Ганс Шольке. Прибыл в вашу деревню по служебным надобностям, сопровождая своего хозяина.

Девочка не обманула его ожиданий. Хлопнув пушистыми ресничками, она закрыла ротик и, слегка разгладив платьице, сделал книксен.
— Мария Гандрош, — прозвенел колокольчиком её голос.
— Ну вот, — удовлетворённо кивнул Шольке. Славное христианское имя. Только непонятная фамилия поставила его в тупик.
— Погодите-ка, Гандрош? Вы случаем не родственницей ли будете трактирщику. Он, кажется, тоже Гандрош.
— Мы все Гандроши.

Шольке удивился, но ничего не сказал по этому поводу.
— Сами изволите неподалёку проживать? — спросил он с прежней интонацией.
Мария неопределённо махнула рукой куда-то вдаль. С таким же успехом она могла бы ответить, что живёт на Земле. На вопрос, где её родители, мотнула головой уже в другую сторону.
— В лес, стало быть, пошли? За хворостом? — переспросил Шольке.
Мария кивнула, но как-то не очень уверенно, не то соглашаясь, не то стремясь отделаться от расспросов на личную тему. Может быть, и впрямь действовал какой-то запрет на общение с чужаками.
Но Шольке не сдавался. Тем более лёд у него получилось сломать. Выбранная им манера приносила эффект.
— Тут, я заметил, у вас и замок есть?

Мария посмотрела в указанном направлении, как будто, живя здесь, никогда прежде не замечала его.
— Это нашего господаря, — нехотя пояснила девочка.
Шольке впервые слышал это чуждое немецкому уху слово.
— Го-со-дар, — по слогам выдавил он, — это что такое?
— Господарь — это господарь. — отрезала Мария. Логика была убийственная.
— Тогда понятно, — ничего не поняв, согласился Шольке.

Девочка охотно говорила только на безобидные темы. О деревне, о своей семье она заметно избегала рассказывать. И не от стеснительности. Изворотливыми вопросами Шольке всё-таки выяснил, что ей десять лет и два месяца, что у неё есть маленький брат — себя она считала уже большой. Обмолвилась, что отец и мать «старых правил». Сколько ни выпытывал Шольке что под этим подразумевалось, ничего конкретного он выжать не смог. Не помогли его незаурядные, как оказалось, таланты дипломата. Пытаясь выяснить, что же за люди тут живут, каких обычаев и верований придерживаются, он перебрал все известные ему религии и народы. Даже упоминал гуситов, к которым в некоторых областях до сих пор ещё относились с большим благоговением. Выстрел в молоко, как выражаются на охоте при таких промахах. На все варианты девочка отрицательно качала головой.

— Так что же это за вера у вас? — не выдержал Шольке.
— Старая вера, — с серьёзным лицом изрекла Мария.
Ни убавить, ни прибавить. Шольке сдался, заключив, что это, должно быть, какая-то совсем малюсенькая секта. Сам он был верным адептом Римской Католической Церкви и никогда не искал иных истин вне её догматов. Протестантов он не понимал и не одобрял. Не верят в Троицу, не крестят детей по рождении, сами выбирают себе священников. Еретики одним словом.
— Что же вы прогуливаться изволите?
— Не-е, — протянула девочка, как отозвался бы любой ребёнок, — я по делам.
— Понимаю, — солидно кивнул Шольке, — в таком случае не смею больше вас задерживать. Честь имею кланяться.

Шольке подвёл итоги своей разведки. В деревне, названия которой он так и не выяснил, все были Гандроши. И все они были странными. Обычно в любой деревне, какой бы малюсенькой она ни была, полно детворы, которая, как пчёлы на мёд, слетается поглазеть на гостя. Но он пока встретил одну только Марию. Либо дети попрятались, что само по себе подозрительно, либо их спрятали, что ещё подозрительнее.
Также ещё один неразрешимый для него вопрос представляла религиозная принадлежность Гандрошей. Он счёл, что их община — это остатки разбитых когда-то гуситов. Гандроши вообще показались ему смесью всех известных ересей.

С этого пункта Шольке и начал свой доклад господину.
— Я так и знал, это деревня гуситов. — громогласно объявил он, гордый своим открытием.
— Что за глупость?
— Святой крест. Я тут поразведал. Гуситы. Кальвинисты и лютеране.
— Должно быть что-то одно, — с улыбкой возразил ему Ауффенберг.
— А что если всё разом? Еретикам легче друг с другом договориться.
— Кто бы они ни были, все они подданные нашего Императора.
— А что если нет, — таинственно понизил голос Шольке, — что если бунтовщики?
— Вряд ли кто-нибудь из них осмелится напасть на нас. Ведь поднять руку на офицера Его Величества — значит поднять руку на самого Императора.
Не только уверенностью, но и неоспоримой истиной звучало каждое слово фон Ауффенберга. Правда, окончательно успокоить Шольке у него не получилось.

Ауффенбергу была свойственна религиозная терпимость. Среди его сослуживцев и друзей были, например, и лютеране. Он, конечно, полагал, что католичество наиболее полно воплотило христианские идеалы, но не порицал других за отличное мнение.
Шольке же свято верил, что спасение душе после смерти способно обеспечить только обязательное посещение мессы и неукоснительное соблюдение всех обрядов.
— Что-нибудь ещё узнал?
— Они все здесь Гандроши.
Ауффенберг и в этом ничего предосудительного не видел.
— Ну что ж, в маленьких деревеньках такое бывает. Все доводятся друг другу родственниками.
— Но не с одною же фамилией.
— Бывает и так. Но «Гандроши», как я понял, это название их народа.
— Какой же они народ? Этакие разбойники.
— Ещё что-нибудь раскопал?
— У них тут замок какой-то есть. Древний, должно быть.
— Замок? Это уже интересно. Кому принадлежит?
— Говорят, городарь какой-то, — Шольке придумал новую форму слишком фантастическому для него титулу.
— Господарь, — поправил его более сведущий в истории господин.
— Он, он, — закивал Шольке.
— Господарь... Значит, Валахия. Но эти земли, насколько я помню, всегда принадлежали венгерскому королевству. Странно...
— Варахия? — подхватил новое незнакомое словцо Шольке. — Не к добру это.

Кто такие валахи он не знал, но ничего хорошего не ожидал. Побывав в другой стране лишь в связи с войной, он в иноземцах видел только угрозу, а государство с никогда не слышанным им названием вовсе казалось ему разбойничьим логовом.
— Подумать только... Эти гандроши ещё и варахи, — Шольке неодобрительно покачал головой.
— Это всё, что узнал?
— До ближайшей деревни день пути по горам. Так что я подумал...
— Лошади устали. Завтра выезжаем.
— Но господин...
— Отставить разговоры.
— Слушаюсь, — обречённо выдохнул Шольке. Вымуштрованный армией, он знал, что если появились приказные нотки, то всякое возражение далее немыслимо. Замолчав, однако, он не преминул горестно вздохнуть. Выразив этим жестом всю бездну своего отчаяния и гору имевшихся у него возражений.
— Знаю, тебе здесь не нравится, — смягчился Ауффенберг. — Мне, признаться, тоже. Но нам ещё долго ехать, а лошади порядком устали. Не рисковать же всю дорогу идти пешком из-за каких-то предрассудков.
— Нечистая сила — не предрассудок. — с твёрдым убеждением возразил Шольке.

Его устами говорила накопленная веками народная мудрость. Ауффенберг рассуждал как образованный человек XIX века. Открытия в физике и химии, опыты с электричеством не оставляли места для существования нечисти в этом мире. Он никогда не сомневался в Боге. Но разных там чертей, ведьм и чудовищ считал выдумкой невежественных людей. «Бабьи побасенки», как грубо, по-солдатски выражался один его приятель.
— Ладно. Ты меня заинтересовал этим замком. Пойду сам узнаю.
У Шольке немного отлегло от сердца. Когда хозяин брал дело под свой контроль, можно было не переживать.

Ауффенберг действительно смог узнать подробности, ускользнувшие от его слуги. Замок и впрямь построил валашский господарь, бежавший сюда после дворцового переворота. Правители этой исчезнувшей страны быстро слетали со своих тронов. Бывало, господарями себя нарекали сразу несколько человек, как Щербан и Батори. По обмолвкам или, вернее, недомолвкам местных Ауффенберг понял, что замчишко как раз принадлежал беглому Щербану. Видно, его и здесь достали. Судя по состоянию его башни, замок явно подвергался внешнему воздействию. Правда, получше его рассмотреть, было проблематично. Лес был, на диво, густой. Добрая половина всего свободного пространства низины была занята деревьями. Будто специально их растили, чтобы получше скрыть местоположение замка. Сколько ни рыскал вокруг Ауффенберг, но так и не нашёл подходов к нему. Продираться же сквозь заросли ему было не с руки.

Не имея равного собеседника Ауффенберг поделился своими впечатлениями с Шольке.
— Странное дело. Они говорят о господаре, будто он до сих пор жив и правит ими.
— Бандиты. — попытался подсказать Шольке.
— Какой они веры, я так и не понял. На схизматиков не похожи. Вероятно, какая-то ветвь кальвинистов.
Шольке покачал головой с хорошо читаемым выражением: «чего ещё ожидать от гандрошей».
В одним господин и слуга сошлись. Гандроши в самом деле были странными.

И следующей ночью Шольке держал ухо востро, до того момента, пока не заснул мертвецким сном.
Поутру, накануне запланированного отъезда он отправился проведать свою знакомицу. Местные всё так же обходили стороной. Узнать здесь что-либо у кого-либо решительно было невозможно. Расспрашивать о Марии он побоялся, дабы не причинить ей беспокойств. Не приходилось сомневаться, что за разговоры с чужим ей бы попало. Бесцельно исходив всю деревню, под давящими взглядами Шольке вернулся на постоялый двор в скверном настроении.

Он никогда так не тосковал по родине как сейчас. Ему отчаянно не хватало хмельных, перемежающихся с дружеским подтруниванием разговоров за кружкой доброго пива, пышногрудых и пышнобёдрых швабок. Гандроши были прямой противоположностью его сородичей. Скрытные, холодные и мрачные. Чужие, одним словом. Даже небо над этими проклятущими горами было каким-то другим.

Только когда гандрошская обитель скрылась за спиной, Шольке почувствовал облегчение. Ауффенберг испытывал те же эмоции. Хотя вида не подавал. Всегда и везде сохранять хладнокровие было обязательной чертой любого дворянина, в особенности состоящего на службе Императору. Не связанный этими строгими правилами Шольке откровенно ликовал. Чем дальше они уезжали, тем лучше у него становилось на душе. За пределами ненавистной деревни и небо прояснилось. Счастливый тем фактом, что смог ускользнуть без потерь для тела и души, он даже принялся чуть слышно напевать.

2

Как Ауффенберг заметил, край был диким во всех смыслах. Недостатка во всевозможной живности не было. При громких звуках от каждого куста вспархивали птицы, а с соседней кручи путников удивлённо разглядывал вставший на здание лапы медведь.

— Здесь настоящее раздолье для охотника, — восхитился Ауффенберг, — если бы только не ужасная местность.
— И ужасные местные жители. — неслышно продолжил его мысль Шольке.
— Какой медведь. Просто гигант.
— У нас и побольше бывают. — всё так же вполголоса буркнул Шольке.
— Готов биться об заклад. Здесь и волки водятся. Эх, жаль, что мы не можем здесь задержаться.
— Слава Богу, что мы не можем здесь задержаться, — радостно хмыкнул про себя Шольке, содрогаясь от одной только мысли прожить хоть ещё один день среди этих ненавистных гандрошей.

Ехать верхом становилось всё труднее. Шольке постоянно проделывал немыслимые акробатические кульбиты, чтобы сохранить равновесие. Ауффенберг составлял с конём одно целое. Сказывалась прославленная Венская школа верховой езды. Учился он у самого Вейротера*. Однако и прекрасный наездник Ауффенберг раз чуть не вылетел из седла.
* — Макс Риттер фон Вейротер — известный берейтор первой половины XIX века.

— Не дорога, а сущее наказание. — в сердцах выпалил Шольке.
— Да уж. — в этом господин был с ним полностью согласен.
Судя по всему, у него поуменьшилось желание охотиться здесь.

Опять им пришлось слезать с коней и продолжать путь пешком. Но и такой способ передвижения не был надёжен. При каждом шаге из-под ног сыпались мелкие камешки, на которых немудрено было подскользнуться, а казавшиеся недвижимыми валуны от лёгкого прикосновения могли скатиться вниз. К счастью для всех путешественников, не бывает бескрайних пустынь и нескончаемых гор, хотя тем, кто вынужден преодолевать эти препятствия и может казаться обратное. Не являются в этом исключением и Карпаты. Постепенно перепады крутых спусков и подъёмов сменились пологими склонами. Дикие кустарники и корявые деревца уступили место возделанным полям. А скоро показались и крестьянские хаты.

Шольке облегчённо перекрестился. Над соломенными крышами возвышался купол с перекошенным восьмиконечным крестом. Пусть и схизматики, но всё ж таки христиане. Наконец-то, нормальная деревня с нормальными людьми.

Встреченные крестьяне бросали работу, чтобы поглазеть на путников. По их внешнему виду нетрудно было определить, что это русины. Их белые льняные рубахи были перепоясаны широкими кожаными поясами, усыпанными блестящими побрякушками.
Русины почтительно приветствовали важного господина. Те, что попроще кланялись, одетые побогаче снимали шапки.

Чтобы не ударить в грязь лицом Ауффенберг и Шольке сели на лошадей. Въезд их в деревню напоминал визит давно ожидаемых и очень важных особ. Со всех сторон, из-за каждого дома, из каждого окна на них устремлялись жадные взоры. И, что очень порадовало Шольке, туда-сюда сновала целая орава детворы.

Неожиданно к всадникам устремилась группа взволнованных женщин. Одна даже ухватила Ауффенберга за стремя и начала что-то верещать.
— Но ты, полегче! — прикрикнул на неё Шольке, готовый горой стать за своего хозяина.

Ауффенберг осадил его и попросил женщину рассказать, что её так расстроило. Впрочем, из его дипломатии ничего не вышло. Русинка не понимала по-немецки. Не понимали и они её, ибо, в свою очередь, так же не владели русинским.

Женщина, причитая и плача, отчаянно о чём-то просила. Её настроение передалось и другим. Хоть и не столь бурно, все женщины явно на что-то жаловались. Наиболее часто повторялись слова «галиба»* и «дитё», но что это значит немец фон Ауффенберг и шваб Шольке, разумеется, не понимали.
* — галиба (русинск.) — беда.

— Войт! Где войт? Зовите войта!
Войт сразу же нашёлся. Это был обычный кряжистый мужик. Прослужив когда-то в граничарах, он худо-бедно освоил азы главного имперского языка. Цикнув на крестьян, он объяснил что произошло. Попытался объяснить.

— Она говорить, её ребёнок есть нет.
Не привычный к немецко-русинским оборотам Ауффенберг переспросил.
Собравшись с мыслями, войт повторил свою фразу, догадавшись внести в неё некоторые изменения.
— Она говорить, её ребёнок есть не быть здесь.
Правда, и от этого происшествие не стало более понятным.
— Ребёнок? Не быть... Пропал? Её ребёнок пропал?
Войт энергично закивал.
— Есть. Есть пропасть. Гандрош есть брать.
— Гандроши? При чём здесь гандроши? — насторожился Ауффенберг.
Войта этот вопрос заставил хорошенько задуматься. Не в силах изобрести более ясную формулировку, он повторил.
— Пропасть. Гандрош есть брать.
— Может быть, звери?

Слово «звери» вообще поставило в тупик этого горе-переводчика. Только перечисление их видов надоумило его, о чём идёт речь.
— Звери! Есть! Есть! Звери — нет. Гандрош есть. — для пущей выразительности войт то кивал головой, то мотал ею в стороны.
— Гандрош есть плохой. Гандрош не любить русин. — сия заковыристо-корявая ремарка могла с равным успехом значить как то, что гандроши не любили русин, так и то, что русины не любили гандрошей. Для Ауффенберга такого довода было недостаточно.
— Почему гандроши? Почему вы подозреваете... думаете, — Ауффенберг сам осёк себя. Волей-неволей приходилось переходить на более понятный собеседнику язык. — почему гандрош брать ребёнок?
— Гандрош быть здесь. Люди видеть. Один, два... — загибая пальцы, как делают дети, войт смог вспомнить нужное число. — Семь! Семь день назад. Гандрош быть здесь. Люди видеть. Гандрош никогда не быть здесь. Гандрош быть. Люди знать. Гандрош есть брать ребёнок.

Ауффенберг хотел было сказать, что это не может служить полноценным доказательством для обвинения в преступлении, но не смог достаточно упростить эту формулировку.
Войт, кажется, понял его. Во всяком случае он заметил.
— Гандрош есть! Гандрош брать ребёнок, — снова началось перечисление цифр по пальцам, — десять! Десять год назад. Гандрош уже брать ребёнок. Люди знать.
— Чёрт бы побрал этого бестолкового венда, — не удержался Шольке.
Ауффенберг одёрнул его, приказав не вмешиваться в и без того трудно дававшийся ему разговор.

Как офицер и дворянин фон Ауффенберг не мог пройти мимо такого вопиющего случая. В деле надо было разобраться. С войтом и, следовательно, с большими трудностями он опросил жителей.
Местное население было заметно взбудоражено. Не только исчезновением или даже похищением ребёнка, но и тем фактом, что вообще что-то произошло в их небогатой событиями деревне. Жители глухих местечек — большие охотники до сплетен, а глуше этих мест и не сыскать. Так что произошедшее стало известно абсолютно всем в кратчайший срок. С этого начинался каждый разговор. Об этом трещали склонные к сплетням кумушки, это обсуждали за работой мужики, о том же говорили дети за своими играми. И чем меньше достоверных сведений было, тем более невероятными домыслами обрастала эта история. Причастность гандрошей как возможная гипотеза всплыла сразу. Русины их не жаловали. Все свои беды, вплоть до природных бедствий и болезней, объясняли их происками. Пусть от мадьяр, вытеснивших их в малопригодные для жизни горные области, русины видели гораздо больше зла, а самих гандрошей собственно почти никогда и не видели, но именно соседство с этим замкнутым таинственным народцем, считалось сущим проклятием. Причем мало кто из местных смог бы внятно объяснить корни неприязни. Гандрошей просто не любили, считая их способными на любое преступление. Взаимная отчуждённость гандрошей и русин имела ещё и географическую причину. Две деревеньки связывала узкая тропинка, а скрытный образ жизни соседей только усугублял стену отчуждения.

Никто из опрошенных, включая войта, не сомневался в виновности гандрошей. Но ни одного фактического доказательства, указывающего на них, фон Ауффенберг не обнаружил. Единственной их виной был нелюдимый нрав.
Русины же, в отличие от хладнокровных гандрошей, демонстрировали нормальные человеческие проявления, как хорошие, так и дурные. Угодничали перед важным господином, но при этом могли запоздать с обедом и норовили обсчитать. Хотя всё это носило довольно безобидный характер.

Главной отличительной чертой русин была абсолютная незлобивость. И тем поразительнее была их страстная ненависть по отношению к гандрошам. Так что во избежание разрастания инцидента в более серьёзный конфликт со вздорным, как полагал Ауффенберг, обвинением надо было покончить здесь и сейчас.
Словно повинуясь его желанию, буквально в тот же день ему предоставилась такая возможность.

В маленьких деревеньках о любом происшествии можно услышать, находясь на другом конце от его эпицентра. Русняки были тихим и мирным народом, потому, когда их тихую и мирную жизнь взорвал яростный гомон, Ауффенберг об этом узнал практически сразу. Будь он чуть малодушнее или подозрительнее, то подумал бы, что начался бунт. Но ни одним из этих недостатков он не грешил. Даже не вооружась, Ауффенберг пошёл в сторону источника шума.
Толпа баб, кажется тех же самых, что буянили накануне, окружила кого-то. Войт и Шольке подоспели вовремя, чтобы их оттеснить. Не вмешайся они, могло бы дойти до физической расправы.

Один из представителей гандрошей был застигнут за поличным. Вернее, одна, ибо это была юная девушка. Учитывая обычаи гандрошей и их напряженные отношения с русинами, её появление здесь было более, чем необычным.
Девушку надлежало допросить и сделать это по многим причинам мог один лишь Ауффенберг.
Вот только он сам не рад был выступать в роли судьи, а тем паче обвинителя. Но и оставлять дело на откуп крестьянам нельзя было. Пришлось ему, дворянину и офицеру, вести следствие над беззащитной девушкой, обвинённой в страшнейшем преступлении. Ауффенберг заранее решил, что при любых раскладах будет защищать девушку, даже если вина окажется бесспорной, во что он не мог поверить. Чтобы предотвратить возможные эксцессы, он поставил у входа Шольке караульным. Страсти были настолько накалены, что при импровизированном допросе должен был присутствовать войт, как представитель от всей деревни. И никого, похоже, нисколько не смущало то, что он лишь отдалённо понимал отдельные слова, едва ли ухватывая даже суть говорившегося.

Войт к своим обязанностям наблюдателя отнёсся со всей серьёзностью. От усиленного внимания он по-рыбьи пучил глаза и даже старался тише дышать, чтобы хорошо всё расслышать. Он не хотел упустить ни одного слова, но поскольку понять их всё равно не мог, то представление о всём ходе разбирательства у него складывалось весьма туманное. К тому же ничто, даже поимка и признание настоящего преступника, не поколебало бы его уверенности в причастности к этому обвиняемой — ведь она из гандрошей. Более веского доказательства не придумаешь. Делегировавший его народ жаждал расправы. Виновность подозреваемой никого не заботила. Её уже приговорили. Только присутствие важного офицера сдерживало пыл крестьян. В его лице видели власть, долженствующую взять на себя объявление приговора. Иного исхода предполагаемого разбирательства не ожидали.

Не зная с чего начать, Ауффенберг всматривался в почти детское личико, худощавую фигурку, ещё по-девичьи сплетённые косички. Чем больше он приглядывался к подозреваемой, тем более убеждался, что она к случившемуся совершенно непричастна и едва ли имеет в своей биографии хотя бы один предосудительный поступок. Не могут девушки с такими ясными глазам и совершать преступления — в этом молодой дворянин был твёрдо убеждён. Он не мог и мысли допустить, что эта запуганная, почти ещё девочка могла быть сознательной участницей столь страшного злодеяния, как похищение ребёнка. По его представлениям, женщина вообще не могла участвовать в подобном — настолько он был наивен и далёк от грубых, неприглядных реалий жизни.

— Так, уважаемая фройлян, хотя на мою долю выпала весьма неприятная обязанность, я хочу заверить вас, что пока я рядом, вам ничто не угрожает, и никто не посмеет вас и пальцем тронуть.
— О, благородный господин, я и не сомневалась в этом. Вы — настоящий рыцарь.
После этих лестных и доверчивых слов Ауффенбургу ещё труднее стало выполнять возложенные на него обязанности. Но, наступив на горло собственной душе, он приступил к допросу.
— Для начала, думаю, вы должны назваться.
— Я — Маргарита Гандрош.
Ауффенберг отметил про себя мелодичность её голоса, переливающегося словно струны арфы.
— И вы родом из...
— Из деревни, там за горами, — Маргарита указала на стену, в направлении, где был её дом.
— Хыжа гамана*, — процедил при этом войт. Кое-что он умудрился уловить.
* — хыжа гамана (русинск.) — дом беса.

На вопросительный взгляд Ауффенберга, войт только повторил с нажимом.
— Хыжа гамана.
— Насколько я понял, ваши сородичи живут весьма, весьма уединённо и не поддерживают связи с жителями этой деревни.
— Да, гандрошей здесь не жалуют, — едко усмехнувшись, ответила Маргарита.
Войт значимо крякнул. «Гандроши» и «здесь» он понимал.

Несмотря на безрадостный обречённый тон, Ауффенбергу снова послышалась арфа.
— Такое часто бывает. Соседи, тем более из разных народов и разных, как мне показалось, верований, редко испытывают дружественные чувства друг к другу, — утешил он Маргариту. Но, спохватившись, что это не простой разговор, вернулся на интересующую всех тему.
— Да, вы можете рассказать присутствующим, как вы оказались здесь?
— Я убежала. — просто ответила Маргарита.
— Хм, весьма неожиданный поступок. Можете ли вы указать причину своего побега? И не находится ли ваш побег каким-нибудь образом в связи с расследуемым мною происшествием? — Ауффенберг не делал над собой усилия, используя вполне точные юридические формулировки. Любой немец — заядлый бюрократ и протоколист, даже если при этом пылкий романтик в душе.
Было ясно заметно, что девушка хочет что-то высказать, но боится.
Ауффенберг снова пришёл ей на выручку.
— Если вы стесняетесь говорить при всех, то я могу попросить остальных выйти.
Поскольку войт продолжал важно надувать щёки и не трогался с места, было очевидно, что он не понял ни одного слова.
Ауффенберг выразительно мотнул головой в сторону двери. Войт согласно закивал и остался на своём месте. Знаков он тоже не понимал.

Но и сам Ауффенберг, как оказывается, также не всё понимал.
Маргарита от его помощи только сильнее застеснялась.
Раскрасневшаяся, она уставилось себе под ноги.
— Вам-то как раз я и не могу сказать, — с трудом выдавила она из себя полупризнание.
Недогадливый Ауффенберг проявил настойчивость.
— Боюсь, что я вынужден настоять. Обвинения, предъявляемые вам очень серьёзны. Слишком серьёзны, я бы сказал.
— Дело в том, — сдалась Маргарита, — я убежала потому, что... я хотела... хотела... — ей тяжело решиться, но, собравшись с духом, она выпалила. — Я убежала, чтобы хоть ещё раз посмотреть на вас! Я никогда не видела таких, как вы, и хотела хоть одним глазком, хотя бы издали посмотреть на вас.
Огорошены были оба.
Воцарилась длительная тишина.

Ауффенберг не знал, что сказать. Войт, как водится, ничего не понял.
Произнеся эти до нельзя смелые, если не откровенные, слова, Маргарита посмотрела прямо в глаза Ауффенбергу. Их взгляды соединились словно потоки двух бурных рек. Первым отвернулся Ауффенберг. Прежде он малодушием не грешил, ни в дуэльных, ни в любовных поединках. Но признание чистого невинного сердца поставило его в тупик. Как мог он далее поддерживать роль беспристрастного слуги закона после такого? Как мог сохранять официальный тон?

— Несмотря на это... всё-таки учитывая все обстоятельства, — забормотал доселе бесстрашный офицер.
— Я ослушалась своих. Пошла против наших законов. Теперь мне возврата назад нет.
Новым признанием Маргарита взвалила на плечи Ауффенбергу всю ответственность. Уже он чувствовал себя обвиняемым, ну а она как бы была его безжалостным судьёй.
А Маргарита только продолжала наступать. Раскрыв то, что лежало в самых глубоких тайниках её души, она уже не могла остановиться.
— Как бы я хотела поехать с вами. Куда угодно, прочь отсюда, — мечтательно прошептала девушка.

Теперь Ауффенберг из обвиняемого уже превращался в приговорённого, и похитителем становился он сам.
— Это невозможно. Как можно? Я не могу....
— Я знаю, — спокойно с нотками обречённости отозвалась Маргарита.
— Я — офицер и связан определёнными обязательствами. Вы не можете... — продолжал оправдываться Ауффенберг.
Войт внушительно покашлял, напоминая тем самым о деле. Смысл того, что только говорилось, до него, конечно, не дошёл. Но по интонации и реакциям двух молодых людей он понял, что разговор свернул не в то русло.
— Да, собственно по поводу ребёнка. Ведь вы его не видели? Пропал он несколько дней назад, а вы только сегодня пришли в эту деревню.
Ауффенберг объяснил всё за Маргариту. Ей оставалось только подтвердить.
— Что же, если вашего слова будет недостаточно, я готов дать своё. Что вы ко всей этой истории непричастны и не можете быть причастны. — Ауффенберг обрел наконец свою прежнюю уверенность. — Вы слышали, уважаемый?

Войт, надув щёки, выдал всё, что мог сказать по этому поводу.
— Так есть. — на большее его лингвистических познаний не хватило. Что он под этим подразумевал? Понял ли он вообще хоть что-нибудь?
— Так, — торжественно объявил Ауффенберг, — эта девушка абсолютно невиновна. Это сразу было очевидно.
Войт кивнул, будто и сам так считал с самого начала. В прошлом солдат он доверял решению офицера.

К сожалению, переубедить остальных сельчан было не так легко. Служивший за переводчика войт только затруднял эту и без того нелёгкую задачу. Часы потребовались для того, чтобы донести до русин понятие о отсутствии доказательств.
В конце концов русины смирились. Окружённые со всех сторон враждебными им народами и недружелюбной природой они приучились смиряться с чем угодно. Охлаждающе подействовало на них заступничество австрийского офицера.

Уладив, сколь это было возможно, одну проблему несчастной беглянки Ауффенберг встал перед другой, связанной с ней же. Он должен был уезжать, но не мог. Не мог взять девушку с собой. Этим он окончательно утвердился бы в качестве совратителя невинных девиц. Офицер гвардии Его Величества не мог иметь ни единого пятнышка на своей репутации. Стань это известно в полку, отставка неминуема. Ингабером* у них числился сам Император. Он был ревнителем строгой нравственности. Покинуть службу в самом начале карьеры, расстаться с заветным мундиром лейб-гвардейца для Ауффенберга было бы хуже смерти. Складывалась безвыходная ситуация. Везти девушку с собой нельзя было, но и оставлять её одну на произвол судьбы тоже нельзя. Вернуться к своим она уже не могла. В строгости гандрошей сомневаться не приходилось. И вина за такое её положение лежала частично на Ауффенберге. По крайней мере он сам так чувствовал. А время поджимало. Его ждали люди, которым он дал обещание прибыть точно в условленный срок. Верность своему слову Карл Георг фон Ауффенберг ставил так же высоко, как верность короне. Только ведь и Маргарите он пообещал своё покровительство. Что же делать? На помощь пришёл сметливый Шольке.
* — ингабер — шеф полка в австрийской армии.

— Позвольте, мне остаться. Я бы присмотрел за бедной девочкой. Уж я не дам её в обиду, — предложил он.
Ауффенберг не сразу принял этот вариант. Но другого выхода он не видел.

Прощание вышло тягостным.
— Не волнуйтесь, фройлян, я не оставлю вас одну.
От таких слов глаза девушки вспыхнули было с надеждой, но Ауффенберг тут же заставил этот взгляд угаснуть.
— С вами останется мой слуга. Он сумеет защитить вас.

Во время прощания Шольке напутствовал своего господина быть осторожным. А тот, в свою очередь, посоветовал ему самому не вляпаться в неприглядную историю, напомнив, что служит он не кому-нибудь, а офицеру гвардии Его Величества. В случае крайней необходимости Ауффенберг разрешил Шольке действовать от его имени.
Маргарита провожала своего спасителя и заступника без слёз, но со столь несчастным и обречённым видом, что любой, глядя на неё, сам бы заплакал.

Уже за пределами деревни с Ауффенбергом произошёл сильно озадачивший его эпизод. Его нагнала русинка, потерявшая ребёнка. Она опять стала хватать его и причитать.
Без войта было не разобраться. В его транскрипции жалоба женщины звучала так:
— Она говорить, вы не говорить, что она говорить гандрош.

Переспрашивать Ауффенберг не стал. Пользы всё равно не было бы. Немного поломав голову, он понял, что имелось в виду, но это только ещё больше его озадачило.

3

Шольке и Маргарита остались одни. Хоть и чужие друг другу они быстро сдружились. Добряк Шольке сразу привязался к своей поднадзорной, забыв о том предубеждении, которое питал к гандрошам. Теперь он стал её самым ярым защитником.
Как старый солдат Шольке заступил на пост. Большой тревоги он при этом не испытывал. В его прежней армейской жизни бывали моменты и похуже. Куда как страшнее стоять на часах, когда какой-нибудь начальник инспектирует часть. Часовой в это время находится под двойным давлением: своего командира и заезжего генерала. А самый большой страх на него в прошлом нагонял фельдфебель. Вот уж кто был ходячим ужасом. Теперь же он сам себе был начальник. Мог пойти куда угодно. Мог есть что захочешь и спать когда хочется. И, что тогда особенно воспрещалось, выпить сколько душе угодно. По сравнению с русинами Шольке даже занимал несколько привилегированное положение. Он как бы стал над ними начальником. Так думал он, так думали и простоватые русины.

И положение Маргариты тоже не было столь уж безрадостным, как можно было бы ожидать. Народный гнев к беглянке, как всякое настроение, охватывающее широкие массы, недолго продержался. Не походила она на жестокосердную похитительницу. Хоть и из гандрошей, потихоньку деревенские к ней привыкли. Её кротость и скромность поневоле располагали всех к ней. Много её реабилитации поспособствовал Шольке, благодаря своему общительному нраву скоро сделавшийся всеобщим любимцем. Невзирая на лингвистические препоны, он умудрился обзавестись приятелями среди местных. Крестьяне всегда могут найти общий язык, к какой бы народности ни принадлежали. Подействовало и внушение Ауффенберга, настаивавшего на невиновности девушки.

В любой деревни, будь она русинская, швабская или даже гандрошская, время тянется с особой медленностью, если ты ничем не занят. По своему желанию, Шольке стал помогать мужикам в поле, а Маргарита вместе с бабами возилась по хозяйству. Так что каждый день у них проходил насыщенно, хоть и однообразно. Днём они трудились. Вечерами просиживали за разговорами. Шольке делился эпизодами из своей солдатской жизни. Маргарита рассказывала легенды её народа. Как оказалось, сотни лет назад гандроши перекочевали сюда из Валахии. И часть историй Маргариты носила на себе отпечаток этой страны, полный кровавых драм и жестоких сражений. Но лично ей куда как интереснее было слушать о Ауффенберге.

— Милый Шольке, расскажите что-нибудь о своём хозяине.
— Что же вам рассказать, любезная фройлян? Я исправно служу ему вот уже два года. С тех самых пор как он вышел в полк. Господин он отличный. Временами, может быть, и строгий. На то, впрочем, и офицер. Но ещё ни разу не было случая, чтобы он на кого-нибудь накричал. Даже если отчитывает, будет говорить ровно и гладко, всё равно что в собрании. А чтобы руку на кого поднять — такого за ним вообще не водится. Не из таких. А то наши офицеры, чего греха таить, горазды на это дело. Хотя солдат сам иной раз напрашивается. Но мой господин, я знаю, и с такими обращается по всей справедливости. Под ружьё поставит — и всё наказание.

Шольке доставляло удовольствие нахваливать своего хозяина. Он будто и сам этим возвышался. Вот только в своём простодушии он не заметил чувств собеседницы и говорил о том, что было интересно и важно для него. Едва ли Маргарита хотела услышать это.
— Я так и думала, что он благородный.
— Это да.
— Он ведь и храбрый?
— Можете не сомневаться. Хотя на войне и не бывал. Да и что за войны сейчас? Вот в Неаполе мы стояли. А против нас карбонарии были. Сущие разбойники, доложу я. Постреляют и разбегаются. Шайки какие-то. Строя не держат. Зачем мы, спрашивается, боевые порядки учили? Но мы им всё равно задали трёпку. Век будут помнить.

Шольке унесло на совсем уж постороннюю тему. Он забыл, о чём его спрашивала Маргарита и принялся рассказывать о себе.
Простая деревенская девушка, слыхом не слыхивавшая ни о Неаполе, ни о карбонариях, даже отдалённо не представлявшая, что такое боевой порядок, понимающе кивала.
— А в поединках ваш господин участвовал? — вывернулась Маргарита.

Шольке по привычке понизил голос, в чём никакой необходимости не было — в комнате, кроме них двоих, никого не было.
— Я про один такой случай знаю. У хозяина и шрам на груди от той дуэли остался.
— А из-за чего он дрался? — Маргарита, поддавшись его настроению, тоже заговорила шёпотом, — или, может быть, из-за кого-то?
— Кто же их разберёт, господ? У них это легко делается. Чуть что не так, сразу за шпаги и давай рубиться.
Шольке значительно упрощал дуэльные правила, весьма строго устанавливавшие как и по какой причине можно вступать в поединок. Он и саму дуэль то толком себе не представлял. Вроде как двое лупцуют друг дружку, всё равно что подвыпившие мужики. Только делают это зачем-то шпагами, а не кулаками.

Больше он ничего о той истории сообщить не мог. Это было ещё до него. От других слуг он знал, что была дуэль. Небогатого его воображения не хватало на то, чтобы строить догадки.
Зато фантазия Маргариты разгулялась. Куцых, изложенных Шольке фактов ей не хватило. И она создала свою историю, отчасти напоминавшую произошедшее с ней. Её пылкое, изнывавшее в глуши воображение тут же принялось строить фантастически-романтические картины. Ожили услышанные не в столь отдалённом детстве истории про рыцарей. Ауффенберг заступается за честь девушки, к которой при этом (очень важный нюанс) не испытывает никаких чувств. Ауффенберг сражается на шпагах с лесными разбойниками, хотя вряд ли последние руководствовались дуэльным кодексом в своей разбойничьей деятельности. Будь Маргарита чуть помладше, то и с драконом свела бы своего ненаглядного Ауффенберга в вымышленной схватке.

Так безмятежно, за трудами и беседами, они прожили несколько дней.

Воскресное утро Шольке, по уже создавшемуся обычаю провёл в прогулке («регносцировке», как он это называл) по деревне, что неизбежно было сопряжено с выпивкой чуть ли не в каждом доме, а приглашали его в каждом доме, мимо которого он проходил. К Маргарите он всегда после таких прогулок возвращался, запасясь каким-нибудь гостинцем. Сейчас он нёс подаренные ему пирожки. Только Маргариты в комнате не оказалось. Войт, у которого они квартировали, не видел, чтобы она куда-нибудь уходила.

«Это гандроши постарались, не иначе», — решил Шольке, целиком и полностью разделявший предубеждение русин.
Поклявшийся беречь девушку, успевший полюбить её как родную дочь Шольке взялся во что бы то ни стало разыскать её. Ужас пробирал его от мысли, что с ней могло случиться что-нибудь плохое. В том же, что к этому как-то причастны гандроши, у него не было и тени сомнения. Следовательно, ясно было, где её искать. Только идти напролом нельзя. Её не выдадут. Запрячут куда-нибудь. Надо быть хитрее. Шольке пригодилось его военное прошлое. Он твёрдо усвоил, что любому сражению предшествует разведка. Составляя своему хозяину компанию на охоте, Шольке знал, как выслеживать зверя.

Захватив ружьё, а также запас еды, Шольке отправился вызволять девушку. Повторив путь, что они недавно проделали вместе с хозяином, он однако отклонился в сторону. Идти по единственной горной тропинке он не стал и предпочёл карабкаться по непроходимым кручам. Огибавший деревню лесок как раз примыкал к самой горе. Лучшего прикрытия для незаметного вторжения не придумаешь. Шольке потратил добрый час на то, чтобы только спуститься по отвесному склону. Скалолаз из него был неважный, но охваченный благородным порывом он способен был преодолеть себя. Пожертвовав мешком с припасами и разодрав пальцы, он осилил гору.

Лес, хоть и небольшого охвата, был тем не менее густой. Как гандроши умудрились сохранить его не вырубленным? В такой то местности? Горы здесь были слишком круты, и свободной земли и так не хватало, чтобы оставлять её дикой природе. Русины, например, за дровами ходили чуть не в другую область.

В полупотьмах, продираясь сквозь захватившие каждый дюйм заросли, Шольке следовал в предполагаемом направлении, пока не наткнулся на узкую, извивавшуюся между деревьями тропинку. Непохоже было, чтобы ею часто пользовались. Навряд ли это была дорога лесорубов. Лес здесь был только гуще, а для охотничьей тропки слишком вытоптано.
Шольке не был чужд любопытства, но в не меньшей степени ему было свойственна осторожность. Последняя победила. Загадочную дорожку он обогнул. И не зря.

Вскорости по ней прошли люди. Трое гандрошей, разряженные как на праздник. С какими-то свёртками в руках. Идя цепочкой, друг за другом, они скрылись за деревьями. Шольке так и подмывало проследить, куда и зачем они шли. Но долг в нём был развит ещё сильнее, чем осторожность. Не для того, он проделывал весь свой опасный и долгий путь.

Шольке ещё некоторое время выжидал. Однако после чудной компании, исчезнувшей в глубине леса, больше никто не появлялся. Держась как можно дальше от тропинки, он начал пробираться наружу. Лес явно берегли в диком, первозданном виде. Нетронутые топором деревья уже переплелись между собой ветками. Идти по таким чащобам было сплошной мукой. Хотя в то же время Шольке чувствовал себя здесь гораздо спокойнее, чем на открытой местности. Он не столько боялся самих гандрошей, сколько опасался чего-то неясного, неизвестности, которая их окружала. Утешало его, что если с ним что-нибудь и учинят, господин им за это отплатит. Осознание, что за его спиной незримо стоит офицер Императорской гвардии, служивший при Дворе, придавало уверенности. На крайний случай, если поймают, можно отговориться, что забрёл вместе с господином в поисках дичи, опять же намекая на его присутствие.

Покинув лес, Шольке подкрался к деревенской окраине. Распластавшись на земле, он задумался. А дальше то что? Если пойти в деревню, его заметят. Так он и мучился, пока не начало уже смеркаться. Пожалуй, его осторожность была развита чересчур сильно.
На его удачу мимо проковыляла маленькая фигурка с огромным кувшином, едва не превосходившем её в размерах.

«Ба, да это же малышка Мархен. Никак пошла за водой к ручью». — обрадовался Шольке.
Напоминало первую их встречу. Только в этот раз он следил за ней.

Чтобы не напугать девчушку, Шольке издалека окликнул её. Как ни в чём ни бывало поприветствовал её, будто они ненароком встретились на прогулке.
Девочка удивилась, но не слишком. Все гандроши отличались завидным спокойствием. Шольке приметил, что и она была одета по-праздничному: в новое платьице. Вдобавок в её волосы были вплетены цветастые ленточки.

— Как поживаешь, малютка Мархен? — от неожиданности Шольке забыл, какого стиля придерживался в общении с ней.
Зато Мария не забыла.
— Хорошо. Благодарю вас. — важно ответствовала кроха.
— Что это ты нарядная такая? Неужели праздник какой у вас предстоит?
Мария повторила свой любимый жест, не то утверждения, не то отрицания.
Успев достаточно её изучить, Шольке чёткого, вразумительного ответа и не ожидал.
Мария, в свою очередь, с большим интересом разглядывала Шольке. И у неё, наверняка, возникли к нему вопросы.

Шольке переборол соблазн объяснить свой внезапный визит охотой. Врать ребёнку ему претило. Решил положиться на детскую невинность.
— Мархен, понимаешь. Я тут Маргариту искал. Ты же её знаешь? Она, вроде как, убежала вслед за нами. Так мы её приютили. А сегодня она опять, вроде как, пропала. Ничего никому не сказав. Неужели вернулась?
На этот раз Мария вполне утвердительно кивнула.
— Вернулась? Сама вернулась? — переспросил Шольке.
— Вернулась. Сама. — механически повторила за ним девочка.
— Она говорила, что её за побег прокляли бы..
— Если покается, её простят, — с глубокой убеждённостью, как могут верить только дети, ответила Мария.
— Слушай, а не могла бы ты позвать её сюда, а то мы даже попрощаться не успели?

Мария покачала головой. Да и какой ребёнок взялся бы за такое?
— Ну тогда, может, меня к ней подведёшь?
Мария задумалась.
Шольке поднажал.
— Если подведёшь, смотри, что я тебе подарю.
Шольке достал деревянную фигурку оленя. Накануне он вырезал её для Маргариты.
При виде оленя глаза Марии жадно загорелись. Но она всё ещё мялась.
— А кувшин я за тебя наберу. И отнесу куда скажешь.
Мария сдалась, обрадовавшись, что избегнет большей части возложенной на неё работы.

Во враждебной среде каждая секунда дорога. Так что время для Шольке тянулось мучительно долго. Наконец, Мария вернулась. Она покачала головой.
— Её заперли.
«Знать, не так уж добровольно она вернулась».
— Тогда хоть к окошку подведи. Хоть парой слов с ней обменяюсь. Только чтобы меня никто не видел. Не хватало ещё тебе неприятностей создать.
— Это можно.

Умничка Мария повела его задворками. Впрочем, особой надобности в этой предосторожности не было. За всё время им никто так и не встретился. Деревня выглядела ещё более пустынно, чем обычно. Жители явно были чем-то заняты. Шольке без проблем донёс кувшин, куда указала ему Мария.
— Ну что теперь к Маргарите? — мягко намекнул Шольке.
Мария кивнула.
— Мы прямо к ней домой?
— Она сейчас не дома.
«Неужели, в каком-нибудь сарае заперли, изверги».

Шольке попал в точку. Мария привела его на другой край деревни к какой-то ветхой заброшенной сараюхе, где приличный человек и скотину то не поселит. Велев ждать её, девочка пошла разведать обстановку. Минуты через две она вернулась, заговорщицки приложив крохотный пальчик к крохотным губкам. Это было настолько мило и забавно, что Шольке, несмотря на серьёзность ситуации, не смог сдержать улыбки.
— Она там? — шёпотом спросил он.
Мария молча кивнула.
Шольке вошёл. Было так темно, что и на фусс* от себя ничего нельзя было разглядеть.
* — фусс (устаревш.) — мера длины, равнявшаяся приблизительно 31 см.

— Она точно тут? — Шольке обернулся на самом пороге.

В этот миг он получил удар в спину. У него перехватило дыхание, ледяной холод, пронзивший его тело, мгновенно сменился обжигающим жаром. Широкий нож по самую рукоять вошёл ему под лопатку. Вскрикнуть он не успел, а вскоре уже и не мог. Не хватало воздуха, даже вздохнуть не получалось. Шольке рефлекторно выкинул руки вперёд. Достать до напавшего он не мог. Силой его Бог не обидел. Если бы противник был перед ним, быть может, ещё бы с ним поборолся. А так он смог только выскочить наружу. Последним усилием напрягая все оставшиеся силы, несмотря на противодействие, здоровяк Шольке умудрился развернуться с ножом в спине, но... Было уже поздно. Руки сделались ватными. Ноги подкосились, и он грузно повалился на землю. Последним, что запечатлели глаза Шольке, была Мария, безучастно наблюдавшая за его агонией.

Когда жизнь окончательно покинула его тело, девочка, мало обеспокоенная произошедшим, молча удалилась.
Распростёртое на земле, окровавленное тело обступили фигуры, едва различимые в предзакатных сумерках.

4

Ауффенберг сдержал слово. К назначенному сроку, хоть и позднее, чем планировал, он был уже у своего приятеля.
Усадьба, восторженно восхваляемая её владельцем, ничего особенного из себя не представляла. Фамильный герб на фронтоне, незатейливое барокко прошлого века. Обычный особняк, какой имел каждый уважающий себя дворянин. Такие же дома были у всех знакомых Ауффенберга. Конечно, простоту быта окупали окрестные леса, изобиловавшие дичью и зверьём.

Хозяин имения, венгр Миклош Андор Лоччи, был старым приятелем Ауффенберга, ещё с кадетских времён. Благодаря сложным матримониальным связям его семья доводилась родственниками самому Эстергази и, соответственно, принадлежала к высшей венгерской знати. Помимо Ауффенберга, у него также гостили гвардеец — граф Август Леопольд цу Зайн-Зарнекау и кирасир — Пауль-Иоганн-Хейнрих-Готтлиб фон Пфаулер.
Все четверо были близкими друзьями. Хотя трудно было представить более различных между собой людей.

Взять, например, Лоччи. Это был настоящий мадьяр. И этим всё сказано. Он воплощал в себе все положительные и отрицательные качества своего народа, при чём в удесятерённом размере. Вспыльчив и горд был до болезненного. В любом высказывании он искал выпад против себя. Даже избегал улыбаться, поскольку это могли истолковать во вред ему. Эта мания развила в нём что-то вроде нервного тика. Он всё время подёргивал свой ус. Он всегда готов был к драке, с кем угодно и по какой угодно причине. Зато в порыве был не в меру щедр. Настолько что это иной раз грозило ему разорением. Лоччи был рождён чтобы стать гусаром и не только потому что венгр. Жилистый небольшого роста. Порывистый и вёрткий. Удивительно как при своём характере он отделался всего двумя дуэлями. Недаром,. его второе имя на древневенгерском значило «воин». Он и был воин. Жизни вне армии для него не было. Конечно, Лоччи освоил все правила этикета, предъявляемые к дворянину. Но это было единственной его уступкой в сторону гражданской жизни. Любимым его выражением было клясться честью, что он делал к месту и не к месту. Порой выходило совсем уж комически, вроде «клянусь честью, потеплело» или «клянусь честью, мне нужно сходить до ветру». Дружить с таким человеком было непросто, но и стоила его дружба очень много.

Сослуживец Ауффенберга по полку, Август Леопольд цу Зайн-Зарнекау вообще не походил на военного. С его острым аналитическим умом он был самой природой предназначен для научной стези. Но по настоянию родственников ему пришлось пойти в армию. Граф цу Зайн-Зарнекау был не просто благородного, но из, как выражались в Австрии, первого сословия. Печально известная Императорская геральдическая комиссия 18-го года, урезавшая многим дворянам их титулы, обошла его семейство стороной, что подтверждало его неоспоримую высокородность. И иного пути, чем военная служба у него не было. В их семье, более того во всём их роде все служили. После того, как разделается с этим долгом, Зарнекау мечтал поступить в Венский университет. Его не привлекали ни чины, ни награды, равно как и балы с раутами. Холодный почти ко всем сферам, важным для людей его круга он был страстным книгочеем. В своей библиотеке ему удалось собрать раритетные издания по химии и астрономии.

Четвёртый из компании, фон Пфаулер, в отличие от остальных, не был ни католиком, ни гвардейцем. Строго говоря, он не был даже австрийцем. Саксонец по происхождению, он и служил в кирасирском полку под шефством своего короля. Для того времени это было обычной практикой. Пусть саксонцы и воевали за Корсиканца, но воевали храбро (весь поход в Россию их кирасиры сражались вообще без кирас). Австрийская корона нуждалась в храбрецах. Она привлекала на службу дворян со всех концов Европы, куда только простиралось её влияние. Саксония в настоящий момент считалась союзницей Австрии, и служба в полку короля Саксонского была весьма почётна. Только и фон Пфаулер не был полностью удовлетворён занимаемым местом. Он являл собой уже ушедший тип рубаки. Чем носить белоснежный отглаженный мундир, ему бы более пошли рыцарские доспехи. Даже для кирасира он был высок, о силе и говорить нечего. Излюбленным его развлечением было провоцировать драки с подвыпившими бюргерами. И ещё ни разу, не взирая на число противников, он не был побит. При всём этом фон Пфаулер отличался благодушным нравом. Считая себя недалёким малым (видимо, не совсем справедливо — ибо какой дурак признавал себя таковым?), он чаще помалкивал (что также отнюдь ещё не говорит о скудоумии — это как раз глупцы любят потрепать языком). Пфаулер легко относился к шуткам в свой адрес. Только вид изготавливающихся к атаке вражеских полков мог вывести его из равновесия. К счастью для последних, все баталии, в которых пока участвовал фон Пфаулер, проходили на учениях. Не позавидуешь тем, кто попал бы под его сокрушительный палаш.

Лоччи, Зарнекау и Ауффенберг были знакомы с учёбы в Академии Винер-Нойштадт. Пфаулер присоединился к ним позднее. Одно происшествие превратило их из просто знакомых в друзей. И происшествие это было связано с отметиной на груди фон Ауффенберга. Он тогда тоже заступился за девушку.

Дело было несколько лет назад. Большой компанией они отмечали поступление в полк. Это ведь такое радостное событие — попасть на службу. За соседним столом сидела другая группа офицеров. В деле винопития соседи сильно опередили их. Один из гуляк грубо пристал к прислуживавшей девице. Ауффенберг его одёрнул. Слово за слово. Ссора переросла в поединок. Зарнекау и Лоччи выступили секундантами Ауффенберга. Фон Пфаулер, привлечённый с противной стороны, был настолько возмущён поведением своего своего сослуживца, что сам хотел с ним драться по окончании дуэли. Как и положено, секунданты, предложили примириться. Как обычно и бывает, последовал отказ. Противник Ауффенбергу попался не из лёгких. Высоченный и с длинными сильными руками. Отчаянно маневрируя, Ауффенбергу с трудом удавалось уклоняться от его клинка. Сделав ложный выпад, он смог лишь слегка зацепить его. Первая кровь не остановила ни того, ни другого. Они то сшибались, то отскакивали, ожидая подходящего момента для удара. Тактика, применяемая Ауффенбергом была смесью итальянской и испанской школ. Недруг рубился по классическим французским канонам. Искусство победило силу. Ауффенберг сам получил удар в грудь по касательной, но свалил его. Дело могло выйти громким, если бы не вмешательство родственников Зарнекау. А через несколько дней фон Пфаулер, рыцарь до мозга костей, навестил выздоравливавшего Ауффенберга. Он торжественно принёс извинения за непростительное поведение своего знакомого и за то, что невольно вынужден был занимать его сторону. После этого они не могли не стать друзьями.

Однако служба разъединила их. Несмотря на то, что их полки были расквартированы в Вене, виделись они от случая к случаю. Занятия, караулы, маневры и парады оставляли мало свободного времени. Но даже и их свободное время было чётко расписано. Офицер обязан был посещать балы и оперы, что строго ранжировалось в зависимости от чина и рода войск. Они давно планировали выбраться куда-нибудь всем вместе и славно отдохнуть за охотой. Без светских правил и условностей. Угодья Лоччи представляли лучшее для этих целей поле.

Ауффенберг мечтал о том же. Только охота у него что-то не задалась. Он был рассеян. Его не оставляли мысли о девушке, брошенной им во враждебном окружении, которой он, между прочим, обещал своё покровительство. Справится ли Шольке? Сумеет ли её защитить в случае чего? Будет ли достойным представителем своего господина? Присмирели ли русины? Не до косуль и кабанов тут было. Ауффенберг даже упустил идущую прямо на него добычу. Приятели не могли не заметить его удручённого состояния. Поводов таить всё в секрете Карл Георг не видел, потому рассказал о пережитом им приключении. Чувств юной девушки он не собирался оскорблять и кое-какие детали предусмотрительно опустил. Друзья отреагировали как нельзя лучше. Единодушным их решением было как можно скорее отправиться туда. Лоччи жаждал проучить зарвавшихся мужиков, осмелившихся проявить неуважение к его другу и тем самым оказавших неуважение ему — такова уж была логика этого горячего самовлюблённого венгра. Пфаулер негодовал на тех, кто обижал и преследовал девушек. Его отзывчивое сердце требовало справедливости. Желающих скрестить с ним клинок, хотя бы в фехтовальном зале, не находилось. Зайн-Зарнекау загорелся научным интересом. Неизвестное, никем не описанное племя со своими таинственными верованиями. Материал впору для доклада в Венском Университете. Разными путями три очень разных человека пришли к одному решению.

— Едем. — высказал фон Пфаулер вертевшуюся у всех мысль.
Смотря на пылавшие неподдельным энтузиазмом лица своих друзья, Ауффенберг ещё раз поблагодарил судьбу за то, что она милостиво свела его со столь замечательными людьми.

Больше всех праведным гневом воспылал Лоччи.
— Не пойму, Карл, как ты допустил такое с собой обращение? Съездил бы по уху хотя бы одного. Вмиг бы угомонились. Этот народ надо крепко в кулаке держать.
Под «народом» Лоччи разумел не только русин и их соседей неизвестного происхождения, но вообще всех крестьян.
— На мой взгляд, Шарль избрал верную тактику, чем и смог замирить возникшее волнение. — Зарнекау сохранил принятую в прошлом манеру обращения друг к другу по-французски.
— Эти дикари такой дипломатии недостойны. Клянусь честью, им всем пошла бы на пользу хорошая порка. И ребёнок сразу бы нашёлся. — в отношении крестьян Лоччи считал физическое воздействие панацеей от всех проблем. — Нет, это так оставлять нельзя. Куда катится Империя?
— Отчасти Миклош прав. — У Зарнекау не получилось француизировать специфическое венгерское имя. — Радикальные взгляды получили широкое распространение. Карбонарии — это только начало.

Лоччи довольно пощипал свой ус, польщённый похвалой «учёного». Зарнекау никогда не высказывал непродуманных суждений. Мнение его было весомо. Сам Лоччи из всех наук предпочитал науку фехтования и объездки лошадей, но отнюдь не презирал книжных знаний. Получив неожиданную поддержку, он решил развить свою «теорию».
— Эти гандроши должны быть славяне. — безапелляционно заявил он о тех, кого никогда не видел и о ком никогда прежде не слышал.
— Не думаю. На русин, например они совсем непохожи. Больше напоминают цыган.
— Славяне, цыгане. Один чёрт, — как истый мадьяр, Лоччи недолюбливал славян. Вообще ко всем народностям, не принадлежащим к благородной венгерской нации, он питал стойкое пренебрежение. Исключение делалось только для немцев, и то потому что среди них у него были близкие друзья.

Не став откладывать, собрались в путь. Хотя их всех и собрала здесь охота, путешествие в дикие и опасные земли для схватки с многочисленным врагом воодушевляла больше, чем подготовленная стрельба по загнанному зверю.
Лоччи не сильно огорчился преждевременным отъездом своих гостей. Эффект своим поместьем и угодьями он произвести успел, а беспрецедентная наглость каких-то крестьян, как он полагал, требовала его личного вмешательства. Пфаулер ни о чём таком не думал. Только услышав о преследуемой и нуждающейся в помощи женщине, он уже готов был сейчас же мчаться ей на помощь. Его пыл подстёгивало и желание размять давно бездействовавшие кулаки.

Они были молоды, воспитаны на историях о ратных подвигах. Планируемый рейд представлялся им увлекательным приключением. Именно, приключением, а не карательной акцией. Вопреки устоявшимся представлениям о австрияках эти дворяне вовсе не были так уж воинственны и уж точно не были одержимы одной войной. Даже их кумир и главный военный теоретик страны, эрцгерцог Карл, противостоявший когда-то Наполеону, в своих наставлениях, утверждал, что война — наибольшее зло и стремиться надо к миру. Конечной целью их поездки и стояло замирение буйствовавших и восстановление попранной справедливости.

Вслед за дворянами с их доброй волей поехали слуги, уже не по своей воле, а по условиям заключённого ими договора. Они ехали не небольшом отдалении, достаточном, чтобы не досаждать господам своим присутствием, но при этом дававшем возможность сейчас же поспеть на их зов в случае надобности. Если в первой группе господствовало единство, во второй было гораздо большее расслоение. Каждый из слуг считал своего хозяина наиболее важной особой. Так думал Франц, лакей фон Пфаулера, так же думал и Пьер, он же Петер, лакей Зарнекау. Лоччи в своём стремлении к превосходству взял двух слуг. Что думали они было непонятно, поскольку оба были природными венграми и по-немецки не понимали ни бельмеса. Но вряд ли и они страдали избытком скромности. С таким-то господином.
Лоччи в походе явил себя во всей красе. Зная, что впереди лежит трудная и опасная дорога по горам, тем не менее велел седлать себе одного из лучших своих коней — огненно рыжего гидрана*. У него был соблазн поехать на арабе. Но горы — не лучшее место для этой горячей норовистой лошади. Да и гидран застоялся, а на арабе он уже успел покрасоваться. Также гордец нацепил бывшую фамильной реликвией саблю из толедской стали с роскошной гардой. Венгерская знать в обиходе предпочитала строгую одежду. Но Лоччи не мог себе этого позволить. Его гусарская куртка — атилла была прошита полновесными золотыми нитями, а наброшенная на плечо пальц-атилла была оторочена куньим мехом. Будь это только возможно он бы и парадный мундир надел. Это уж была его высшая гордость. Сложно вообразить более красочную форму, чем у гусар Венгерского Дворянского полка. Расшитая серебряным узором китиш-витиш, она и сама по себе была яркой. Так ещё и поверх неё носилась в качестве накидки леопардовая шкура. Гусары в своём парадном облачении имели столь броский вид, что скорее походили на ацтекских воинов, чем на европейских дворян. Не хватало только морды ягуара вместо шако.
* — гидран — порода лошадей, выводившихся в Венгрии.

В пути Зарнекау просвещал друзей о тёмных временах в истории восточных маркграфств и герцогств, когда они ещё не были подчинены единой власти, удерживающей их население от взаимной резни. Ауффенберг излагал свой взгляд, несколько отличный. Пфаулер по обыкновению помалкивал, «пока умные люди говорят», но порой и он вставлял свои замечания, которые были далеко не так глупы. Лоччи был больше занят высматриванием, не вырывается ли чья-нибудь лошадь вперёд его коня, а все его рекомендации сводились к порке.

Так, перемежая разговоры на историческую тематику с охотничьими байками, друзья достигли Дуклы, городка, что лежит у самого подножия Карпат. Там они ненадолго остановились в трактире. Перед въездом в дикий край не мешало, как следует, отдохнуть, подкрепиться тёплой, вкусно приготовленной пищей и, что не менее важно для организма, выпить. За этим занятием к компании присоединился некий польский помещик, представившийся как Казимеж Яблоновский. Он направлялся в своё поместье, располагавшееся где-то неподалёку.

Поляки занимали странное положение в Империи. С одной стороны они всё ещё не могли забыть о утерянной государственности, с другой и коронная власть не до конца им доверяла.
Молодые офицеры были далеки от соображений политики. В первую очередь, они видели в Яблоновском человека своего круга. Они все были дворяне и делить им было нечего. На открытость новым знакомствам повлияло и выпитое токайское.
А своим первым тостом Яблоновский сумел снискать общее к себе расположение.
— За Императора! — громогласно объявил он.
После такого тоста как по команде все офицеры, стоя, осушили свои бокалы.
Обходительный граф Зарнекау ответным жестом предложил выпить за «любезного пана Яблоновского», что всеми было встречено с не меньшим энтузиазмом.

Яблоновский, казалось, не умел говорить вполголоса. Обладая низким густым басом, он вдобавок каждую начальную фразу произносил на повышенных тонах, ну а торжественные речи так вовсе почти кричал. По-видимому, не освоившись с «геррами» и «эдлерами» он упорно именовал сотрапезников «панами».
— Панове, но что занесло блестящих офицеров славной Императорской армии в такую глушь? Или, — тут он впервые понизил голос, — панове имеют особые предписания. В таком случае умолкаю, ибо не смею вторгаться в дела государственные.
— Что вы, мы просто составляем компанию нашему другу. Никаких служебных надобностей у нас нет.
Зарнекау оглянулся на Ауффенберга. Секрет касался его и объясняться следовало ему.
— Мы едем в сторону Граба. Кажется, местечко называется Зборо или как-то так...
— Езус Мария! Что вы забыли в этом проклятом месте! — громче обычного удивился Яблоновский.
— У меня есть там дело, — обтекаемо выразился Ауффенберг, — но скажите, почему вы считаете его проклятым? Местные русины, может быть, несколько диковаты, но вполне миролюбивы и безобидны.
— Да уж, — скептически буркнул Лоччи.
— Но там же гандроши, — с неподдельным ужасом возразил поляк.
— Вы слышали о них? — в свою очередь удивился Ауффенберг.
— Кто же в наших краях не слышал про них? Чего только о них ни рассказывают.

Заинтересовались все. Правда, каждый по-своему.
— Так, что же они — какие-нибудь славяне? — полюбопытствовал Зарнекау.
Яблоновский поморщился от мысли, что к его народу приравняли подобных дикарей.
— Думаю, это валахи. Ещё в эпоху когда язычники-магометане владели Карпатами, изгнанные со своей родины они перекочевали сюда.
— А почему их все так не любят? — искренно не мог понять Ауффенберг.
— Их окружают страшные слухи... Лично я не суеверен. Но их подозревают в сношениях с дьяволом и колдовстве. Сами знаете этих крестьян. В наших краях популярны истории о кровососах. Помнится, моя кормилица пугала меня этими байками. Мол, гандроши похищают детей и пьют их кровь.
Зарнекау попытался выудить здравое зерно из полученных сведений.
— Так эти гандроши пришли из Валахии?
— Так считается.
— За что же их изгнали?
— Кто знает, какие преступления могли настолько возмутить схизматиков?

Яблоновский явно не хотел далее говорить на эту тему. Хоть и отгораживался от воззрений своих крестьян, но, живя рядом с ними, кое-что всё же перенял.
— Может быть, от глупых крестьян с их нелепыми предрассудками перейдём к великолепной Вене? Сюда к нам почти не доходят вести из столицы. Скажите, эрцгерцог уже нашёл себе невесту?
Сложно сказать, какого из эрцгерцогов имел в виду Яблоновский. Род Габсбургов отличался плодовитостью. У нынешнего Императора было одиннадцать детей, а его Августейший батюшка нажил аж четырнадцать. И все, кого миновала нелёгкая ноша царствования, все именовались эрцгерцогами. Яблоновский не остановился, сыпя следующими вопросами.
— А как сам Император? Не планирует ли визит в провинцию? И как здоровье Императрицы?

Он говорил о членах Августейшей семье как о своих знакомых. Но поскольку при этом не переходил границ приличия, это выглядело всего лишь наивной причудой, иначе офицеры его бы одёрнули. Узнав, что фон Пфаулер принадлежит к кирасирам короля Саксонского, Яблоновский принёс соболезнования в связи с безвременной кончиной Фридриха Августа и заодно поинтересовался здоровьем его преемника — Антона. У Лоччи же осведомился о князе Эстергази, как наиболее славном представителе своего народа. Граф Зарнекау, частенько служивший за миротворца в конфликтных ситуациях, искоса поглядывал на Лоччи. Но тот снисходительно отнёсся к разговорчивому провинциалу.
От монархов и сановников Яблоновский легко перенёсся к композиторам.
— Скажите, неужели Бетховен умер? Какая трагедия. Какая утрата. А что нового сейчас дают в Венской опере?

Под конец Яблоновский смог уговорить всех навестить его на обратном пути. Пробовали было отказаться от этой чести, но он был настолько настойчив, что пришлось согласиться.

5

Хоть и с немалыми трудностями, но довольно скоро отряд по вызволению девиц из беды добрался до русинской деревушки, с удивлением обнаружив, что ни девицы, ни того, кому следовало за ней присматривать нет. Как и можно было ожидать, исчезновением слуги фон Ауффенберга Лоччи возмущался больше, чем его хозяин. Никогда он ещё не теребил так свой ус.

Виновных долго искать не пришлось. У войта они жили. Войт был старшим в деревне. И, значит, он был виноват. Лоччи допрашивал его как заправский жандарм.
— Как это ты не видел его? Чем был занят? Когда заметил пропажу?
Резкий, приказной тон войт понимал лучше, чем обтекаемые обороты, к которым прибегал в общении с ним фон Ауффенберг.

Лоччи не унимался. В раже он дошёл до того, что пообещал перепороть всех «карпатских дикарей».
Войт и на кресте готов был побожиться, что «есть ничего не знать». Удовлетворившись внушённым страхом и не заметив признаков крамолы, Лоччи смилостивился над ним. Всё же не таких врагов он себе искал.

Фон Пфаулер с хохотцой предположил, что слуга и девушка могли сбежать вместе.
Однако фон Ауффенберг отнёсся со всей серьёзностью к этому замечанию.
— Нет, Шольке не так легкомысленен. Да и разница в возрасте между ними слишком велика.
— Ну, это то как раз невелика помеха. — не унимался Пфаулер.

Ауффенберг, бережно хранивший доверенную девушкой тайну, не стал выкладывать самое убедительное возражение. Она уже любила и совсем не Шольке. А допустить, что она могла в итоге предпочесть ему слугу, было бы убийственно для его достоинства.
— Нет. Не может того быть. — почти резко возразил Ауффенберг.
Как и во всех конфликтных ситуациях, Зайн-Зарнекау пришёл на помощь.
— Но тогда самый логичный вывод, какой можно предположить, это то, что их обоих похитили.
—Чёртовы русины, — Лоччи судорожно сжал рукоять своей сабли, — я так и думал, — добавил он, хотя ни о чём таком, конечно же, не думал. Просто славяне и так были, на его взгляд, повинны во всех происходивших преступлениях.
Во избежание недоразумений, Зарнекау не дал ему развить свой гнев.
— Вряд ли они могут быть причастны к этому. Ты только посмотри. Безобидные, миролюбивые люди.
— Плохо ты их знаешь. — пробурчал ещё не остывший венгр.
— А сколько до этих гандрошей? — фон Пфаулера осенило меткой догадкой.
— Где-то день пути по горам. Только учтите, дорога эта нелегка.

Предупреждение о трудности только подстегнуло общий энтузиазм.
— Едем. — Лоччи, пришпорив коня, уже бросился на приступ ближайшей горы.
— Постой, Миклош. Не можем же мы мчаться, сломя голову. — остановил неистового гусара Зарнекау.
— А чего нам ждать? Лошади ещё свежи. Вперёд в бой.
— Уже вечереет. Мы расшибёмся ночью в горах.
— До этого же как-то шли. — возразил Лоччи. Просто так он сдаваться не собирался. Ни перед какими-то крестьянами, ни перед самой природой.
— Ты предлагаешь ночевать в горах?
— Не в первый раз, — поддержал собрата-кавалериста Пфаулер.
Зарнекау ещё сомневался.
— Шарль, по приезде там будет где остановиться?
— Вполне сносный постоялый двор. Хотя для всех нас будет, пожалуй, тесновато.
— Тогда в путь.
— Тибор, Джоска, — Лоччи кликнул своих слуг, разбредшихся по деревне. В мгновение ока, оба оказались рядом. Вымуштрованы они были лучше, чем солдаты.

Сказано — сделано. Уж если сознательно отправились за опасностью, то и теперь глупо было отклоняться. Выступив в сумерках, кое-как переночевали на перевале. К полудню уже преодолели большую часть пути. Они шли теми же тропами, которыми Ауффенберг уезжал отсюда. Не бывавшие здесь его приятели зачаровались открывшимися с высоты видами.
— Ты прав, Карл. Что за места. Будь здесь охотничьи привалы. Что за охота могла бы выйти.
— Ничего такого особенно впечатляющего не вижу. — Лоччи один был недоволен. Мало того, что покинули его имение, так ещё и восторгались родиной славянских дикарей.
— Расшибиться тут немудрено, — процедил он.
— Зато как красиво, — протянул Зарнекау. Даже он был заворожён, — хотя места и вправду довольно дикие.
— И люди подстать местности. — Лоччи сильно бы удивился, если б узнал, что он слово в слово повторял жалобы пропавшего слуги фон Ауффенберга.

Меньше чем за день они достигли логова врага. Свои малые в количественном отношении силы друзья рассматривали как армию, пусть и в миниатюре. Всё по стратегии эрцгерцога Карла о боях в горах. Основная часть отряда в лице Лоччи, фон Пфаулера и их слуг занимали главную и единственную коммуникацию. Эта демонстрация должна была обеспечить группе Ауффенберга, Зарнекау и Петера незаметный заход в тыл, дабы таким образом получить контроль над всеми возможными передвижениями противника.

Пфаулер и Лоччи, вследствие их характеров, никак не подходили для выполнения миссии по тайному проникновению, зато по той же причине идеально должны были справиться с отвлечением на себя внимания. В этом деле Лоччи был выше всяких похвал.
По въезде в обиталище гандрошей он сразу же принялся раздавать всем приказы, будто они его слуги, и чуть что сыпал угрозами. В любом другом поселении на него сбежались бы посмотреть все жители. Но не гандроши, даже к такому поведению они отнеслись с видимым равнодушием.

Недовольный отсутствием впечатления от значительности его личности Лоччи кипятился ещё больше.
— Клянусь, эти гандроши ещё большие дикари, чем я предполагал.
— Что же ты хочешь от них? Это дикий край. — фон Пфаулер взял на себя задачу усмирять своего друга.
Не став терять время, Лоччи подозвал проходившего мимо крестьянина, чтобы напрямую спросить о Шольке.
— Эй ты, кмет, поди сюда! Неделю назад у вас останавливался дворянин со своим слугой. Ты после этого никого из них не видел? И не смей мне врать! Знаю я вас!
Гандрош помотал головой. Вид имел он имел кроткий и никак не походил на злоумышленника или бунтаря.
— Оставь его, Миклош, — вмешался Пфаулер.
— Ладно, ступай, — махнул рукой Лоччи.

А в это же самое время, пока два бравых кавалериста наводили шорох в деревне, их друзья, граф цу Зайн-Зарнекау и фон Ауффенберг совершали рейд в тыл предполагаемого противника. Лучший путь для осуществления манёвра представлял собою прилегавший к деревне лес. Им удалось незаметно пробраться в него. И не им одним, как оказалось.

Лес живёт своим ритмом, реагируя на любое вторжение извне. Так деятельность дровосеков отдаётся размеренным перестуком. Охотников, наоборот, сопровождает мёртвая тишина. Если не смолкшие птицы и напуганные звери, то лес сам выдаст присутствие незваных гостей.
Заядлые охотники Зарнекау и Ауффенберг сразу определили, что в лесу есть другие люди. Сами они знали как себя вести, избегали любых переговоров, общаясь друг с другом лишь знаками. По мере продвижения их догадка обрела подтверждение, весьма необычное при том. Пение хора — такое в лесу уж никак не ожидаешь услышать.
Поскольку они и пришли сюда для разведки, то решили подобраться поближе, чтобы разузнать всё получше.

Старый полуразрушенный замок стал ареной какого-то действа, собравшего множество гандрошей. От белых сорочек рябило в глазах. Распоряжался всем седой безбородый старик. Видимо, это и был местный староста, которого тщетно искал фон Ауффенберг в свой прошлый визит. Скрытые деревьями офицеры могли разглядеть не только силуэты, но и отдельные детали. Но, так как главный гандрош не стоял на месте, снуя туда-сюда, то они не сразу увидели то, что было центром сборища. Цепкий глаз охотника умеет выхватывать выделяющийся на общем фоне объект. Так что они всё-таки разглядели... это. Прямо перед центральными воротами замка было выставлено старинное кресло с высокой резной спинкой. А в кресле сидел... сидело нечто, только отдалённо напоминающее человека. С его облезлого черепа свисали тонкие пряди волос. Над приплюснутым ввалившимся носом сияли выпученные как у жабы белёсые глаза, из-под бескровных губ торчали кривые желтоватые клыки. Тощая шея с выступающим кадыком тонула в пышном жабо. Так не соответствовал этой жуткой морде стародавний, расшитый золотом камзол. Свои ручищи с длинными когтистыми пальцами образина сложила на подлокотниках. Держала она себя как какой-нибудь средневековый сеньор среди своих подданных.

Несомненно, это существо и было главным действующим лицом. Ему посвящалось пение. Однако на воздаянии почестей всё не закончилось. К облезлому чудищу подвели девушку. Узнавший её Ауффенберг рванулся вперёд, но Зарнекау удержал его. Опрометчиво было вступать сейчас в бой, в абсолютном меньшинстве, не имея необходимых сведений о том, что происходит. Ауффенберг и сам это понимал, но его рыцарская натура требовала броситься на выручку. Маргарита, а это была она, определённо нуждалась в помощи. Со склонённой головой она имела вид уличённой преступницы или блудной дочери. Ауффенбергу тяжело давалось бездействие. Сжав челюсти, он до нервной дрожи стиснул рукоять сабли. Маргарита же, встав на колени, о чём-то говорила. Звуки улавливались довольно смутно. Можно было легко отличить друг от друга мужские и женские голоса, но слов разобрать всё же было нельзя. Ауффенберг и Зарнекау всё хорошо видели, но не понимали, о чём говорят, как не понимали, что за церемония вершится на их глазах.

По-видимому, Маргарита совершала что-то вроде исповеди. Обратив свою безобразную морду к беглянке монстр внимательно слушал её, а затем по окончании милостиво махнул своей когтистой лапой. Очевидно, что это означало прощение. От того, что последовало после Ауффенберга охватило столь сильное отвращение и негодование, что он отвернулся, не в силах глядеть. Маргарита прикоснулась губами к мерзкой лапе. Ауффенберг не мог принять, чтобы чистая невинная душа, трогательно объяснявшаяся ему в любви, раболепствовала перед дьявольским отродьем, вышедшем из самого ада. Ауффенберг был бы уже давно там. Если бы не успокаивающая рука Зарнекау, он бы уже начал рубить без разбора всех, кто допустил это противное Божьим и земным законам действо.

Но и на этом всё не закончилось. Кощунственная церемония продолжилась. Снова тихо запели женщины. Опять засуетился старик. Толпа гандрошей расступилась и вперёд вынесли небольшой свёрток. Сквозь завывания и возгласы хора в короткие миги затишья раздавался плач, отчаянный плач ребёнка. Вероятно, это и был пропавший у русин ребёнок. И сомнений в том, что дальше должно было произойти, не было. Его собирались принести в жертву! Ждать дальше было немыслимо и преступно. Невозможно наблюдать такое и не вмешаться. Всегда осторожный, всегда спокойный Зарнекау не только перестал удерживать друга, он сам первым помчался вперёд. Ауффенберг не сильно отстал от него.

Застигнутые врасплох и совершенно безоружные, гандроши тем не менее оказали яростное сопротивление. Они кидались словно дикие звени, в каком-то исступлении. Петер дал залп в воздух для острастки, но большого эффекта не достиг. Дальше он использовал ружьё как дубину. Возможности забить его порохом и чиркнуть кремнем ему не дали.

Не только мужчины дрались, но и женщины. Поначалу Зарнекау и Ауффенберг старались бить саблями плашмя или только по рукам, чтобы ненароком никого не убить. Не много чести зарубить крестьянина, пусть и безбожного преступника. Но из-за неистового фанатизма гандрошей вскоре рубились уже в полную силу. Главенствовавший над гандрошами старик упал с раскроенным черепом, ещё двое были зарублены Ауффенбергом, а переранил он без счёта. Худосочный и флегматичный Зарнекау всё же умел обращаться с оружием. Он прикончил одного и троих ранил. Наконец, они пробились к монстру, по-видимому, неспособному самостоятельно передвигаться. Ауффенберг уже занёс руку с саблей, когда перед ним возникла затерявшаяся в общей свалке Маргарита. Она закрыла монстра собой, словно дорогого или родного себе человека.

— Не надо, — слёзно взмолилась девушка.

Ауффенберг отступил. Он знал её и не мог отделаться от некоторой привязанности, пустившей корни в его отзывчивом сердце. Тогда Зарнекау, вообще чуждый грубости, резко отшвырнул Маргариту и наполовину вонзил свой клинок в грудь человекоподобному. Какая-то чёрная жижа, наподобие сгустившейся крови или грязи, потекла из раны. Вторым ударом Зарнекау снёс безобразную голову. Он не остановился. Забыв о научных открытиях, изрубил останки уникального существа в куски, в чём Ауффенберг ему активно помог. Сентиментальность в нём перебороли сознание долга и религиозное чувство.

Оставшиеся гандроши с гибелью их хозяина заметно присмирели. Израненные и окровавленные мужчины беспомощно озирались на пустое кресло и бесформенную, сочившуюся чёрным массу. Женщины рыдали в один голос.

А по другую сторону леса, где фон Пфаулер и Лоччи по плану должны были отвлекать внимание, всё так же приняло неожиданный оборот.
Как только где-то вдалеке раздался выстрел (нетрудно догадаться что то был Петер), вся деревня бросилась на чужаков. Вооружиться они успели, хотя и чем попало: вилами, топорами и ножами. Перед Пфаулером и Лоччи не стояло той дилеммы, что мучила их друзей, бившихся в лесу. Их атаковала вооружённая фанатичная толпа. Хочешь — не хочешь, а драться приходилось всерьёз. Лоччи в качестве оружия использовал не только саблю, но и коня, вздымая его на дыбы и заставляя брыкаться. Он один прикончил не меньше шести. Пфаулер на своём рослом жеребце своим огромным палашом зарубил, наверное, целую дюжину. Никто так и не смог подобраться к нему на достаточное для нанесения удара расстояние. Способ, применённый Лоччи, имел свою слабую сторону. Вздыбленная лошадь представляла удобную мишень. Низенький гандрош, прежде чем пасть замертво, изловчился проткнуть коню брюхо. Лоччи еле успел выскочить из седла, чтобы его не придавило. К оказавшемуся на земле всаднику тут же кинулось несколько фанатиков. Пальц-аттила спасла его от вил, направленных прямо в сердце. Саблей он отбил второй удар. Но сразу трое нацелились на него. Ему не выбраться бы живым из этой заварухи, не приди на помощь слуга. Джоска снёс атаковавших крупом лошади, за что поплатился жизнью. Как свора псов, гандроши набросились на него. В один миг с ним было покончено. Чуть погодя подоспел Пфаулер. Вдвоём с Лоччи они изрубили всех, кто ещё оказывал сопротивление. Это стало последним эпизодом битвы с гандрошами. Они победили. Вот только одержанная победа не принесла им радости. Это была мясорубка, а не битва. Тягостные ощущения усугубляло и то, что среди поверженных врагов было много женщин.

Итоги сражения были таковы: у оборонявшихся или атаковавших — это с какой стороны посмотреть — один был убит, двое ранены, включая Лоччи, один, Петер, отделался синяками. Гандрошей погибло больше двух дюжин. Оставшимися занялся закон. Маргариту взял под опеку Ауффенберг. Хотя после всего случившегося он не знал, как себя вести с ней, даже и смотреть на неё не мог. Но он во всяком случае не бросил девушку. Вины на ней никакой не было. Его усилиями её призрели в монастыре бенедиктинок. Русинке вернули похищенного у неё ребёнка. Отыскали и могилу Шольке. Несчастного мученика отпели и перезахоронили по-божески.

Казалось бы, миссия увенчалась успехом. Чудовище было уничтожено. Прекрасная девушка спасена. Но ни она, ни её спасители не чувствовали при этом облегчения. На их души только лёг новый груз. Приключение обернулось не лучшим образом. Предложи этим офицерам кто нибудь участвовать в истреблении крестьян, те с гневом бы отказались. Но они это сделали. Впоследствии, между собой они больше никогда не обсуждали произошедшее. Не пытались выяснить, кто или что правило гандрошами и из какого народа и страны эти гандроши происходили. Они постарались забыть о инциденте, связавшем их помимо дружеских уз, узами пролитой крови. Старались забыть, но и не могли забыть.

© Марк Андронников, 2024
Дата публикации: 26.09.2024 12:22:41
Просмотров: 525

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.