1 + 1 = 1.

Никита Янев

Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 96630 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Когда бы ты, рождён для странных зрелищ,
был глубиной невидимого взят, взгляни оттуда, разве не для сна,
прекрасного как явь, и сильного, как небо,
из пепла бы ты снова возродился.
Из Джона Донна.

Чинганчбук.
«Под небом голубым есть город золотой».
Б. Гребенщиков.
«Над небом голубым есть город золотой».
Хвост.
Рассказ можно написать, только если он написан. И не то, чтобы в мозгах, или голове, или жизни, на старых фотографиях, в письмах, теме, эпиграфе, названье. Вот, у меня всё готово. Эпиграфа два. Гребенщикова, под небом голубым есть город золотой. Хвостенко, над небом голубым есть город золотой. Тема, что мы двойники друг друга, как на Индрычевой статуэтке, где два монаха борются друг с другом, а головы у них как две капли, перетекающие друг в друга. Название: Чинганчбук, индеец, сверхчеловек, подстава.
Нет, дело в том, чтобы этот герой жизни захотел пойти в подставу, на листок тетради. Сначала ему нравилось нравиться, потом он любил любить, потом стал бояться бояться. Когда друга раздели колпачкисты во времена финансовых пирамид и фразы, что такой шанс бывает раз в сто лет, он сказал, опергруппа на выезд, и просидел год в Бутырках, потому что это была не его территория. Как за мамой в парке в чужом родном южном городе Мелитополе через десять лет ехал подросток на велосипеде, «это моя территория сбора бутылок». Мама собирала берёзовые почки, семена липы, стручки акации, заодно бутылки. А я не мог ей помочь деньгами, потому что моя работа, как сказали критики, редактора, журналисты, министры, кормящиеся этим, «русская литература умерла». Что это значит? Это значит меня нету, моей жизни, работы, моих денег, моей помощи ближним. И только благодаря женщин-парок, жены, дочки, мамы, тёщи, эпилепсии, мономанства, папиных ломок, страны, в которой быть скопцом легче, чем тайным христианином…
Когда начальник фирмы ему сказал, «этот мне должен, выбьешь из него деньги, будет квартира».
Когда через десять лет арестовали и он подумал, какое счастье, камень с души свалился, не могу больше бояться. А я подумал, когда мне об этом родственники доложили, ну вот, ещё один двойник объявился в твоих тетрадях, не смотря на то, что русская литература мертва, как сказал мне по телевизору министр культуры. И стал готовить тему, эпиграф, названье. А там как Бог даст. Захочет ещё один этот герой жизни вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу тайным христианином, пока скопцы во главе с Иваном Грозным его строят по уставу гарнизонной службы. Веры две, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. И Бога два. Бог и скоморох Бога. А то, что один слизнул у другого и переделал под свой размерчик. Как говорил Иван Грозный: кто тут, к примеру, в цари крайний? Никого, так я первый буду. А то, что скопцы в цари не ходили, чтобы не перепутать, где город…
А там как Бог даст, захочет ещё один этот герой жизни, Чинганчбук, вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу. Как его двойник Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка потерял паспорт, а Чинганчбук нашёл и наклеил свою фотографию, чтобы скрыться. А его жена Антигона Мария Муза сказала, хоть на что-то это чмо сгодилось, потому что очень устала. А он написал рассказ про это в Иностранной библиотеке и пошёл сбрасываться с крыши соседней многоэтажки, а там (центр) к этому времени (середина девяностых) уже стояли домофоны на всех подъездах. И тогда он ушёл из дома и на Ярославке в два часа ночи как откровенье – запертая церковь и патрульная милицейская машина, что выхода только два, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. То вернулся, проработал полтора года на частном заводе, потом полтора года прожил на острове в море, в 4 километрах от посёлка, Ботанический сад Хутор Горка. Остров, где раньше был самый красивый монастырь, а потом самая страшная зона. А потом вернулся и стал писать свои романы. А его призвали в прокуратуру и сказали, что вы делали на Шереметьевском вокзале? А он ответил, я не был там ни разу в жизни. И понял, что все эти десять лет Чинганчбук жил по его документам. Короче, подстава и засада. И обосрался. А потом ничего, вспомнил маму, папу, свои романы, женщин-парок, свою работу, зону, общину, героев жизни имяреков. И подумал, ещё один двойник объявился. И подумал, наконец-то меня арестовали, надоело бояться. И подумал, вчера царь, сегодня царь, эх, скукота. И подумал, над небом голубым есть город золотой. И подумал, это эпиграф. Тема, что мы все двойники друг друга, как у Гриши на статуэтке. Мало того, что в пространстве, но даже во времени. Если мы не сделаем эту работу, то нашим детям отдуваться. Как мы стояли в семидесятых в очереди за жувачкой, которую выплюнет Эдип Мелитопольский, у которого родственники в Америке и они ему шлют жувачку. Тогда следующий в очереди сходит, помоет и будет дальше жувать жувачку. Потому что дети доводят до абсурда смысл мира взрослых, но ни в чём не искажают. Как главное у нас сделалось лишним, а лишнее главным. Потому что их папы и мамы решили жить для благополучия в обществе развитого социализма, и стали наркоманы и одинокие. Потому что их папы и мамы все тридцатые и сороковые выживали любой ценою.
И подумал, рассказ можно написать только если он написан. И подумал, рассказ можно написать, не когда автор готов, эпиграф, названье, тема, а когда герой рассказа сделал жизнь искусством, зону общиной, скопцов тайными христианами, воскликнул, как герой одного мультфильма, лучшего анимационного фильма всех времён и народов, который мы весь растащили на цитаты, пока автор мультфильма сидел в психушке, русская литература мертва ведь. «Ыгы, вот именно. Чё-то я и сам какой-то маловатый».

Короче, наконец-то меня арестовали, надоело бояться, как камень с души свалился.

Ася Чуйкина.

Сначала семидесятые, это когда военные моряки на острове, почти все - мои земляки из Приазовья, становились рыбаками и крестьянами.
Потом восьмидесятые, это когда Соловки облюбовала интеллигенция. Крыша – музей. Художники, историки, биологи, реставраторы, водолазы, ремесленники, писатели, поэты.
Девяностые – собственно плод, цепь самоубийств, голод, разруха. Все, кто мог сбежать, сбежал. В то же время, на земле всегда проживёшь, потому что грибы, рыба, ягоды, картошка. В магазине: хлеб, сигареты, соль – сахар, водка. Было время, и на них не хватало.
Тогда-то я и появился с Мариной и Аней, приехали сторожить Хутор на лето от местных, таков был обычай, свои бы не стали. После завода, после книги стихов и книги прозы, после попытки самоубийства, не моей, но по моей вине. Потому что говорил правду. Не всегда можно говорить правду.
Но дело не в этом. Я не сразу понял. До меня всегда туго доходит. Даже когда через год в девяносто восьмом остался на год один в лесу сторожить Хутор, не видел, ни красоты, ни общины, ни мучеников прозрачных, ни святого места. Видел только свою вышку. Потом постепенно понял, когда расставаться начал. А теперь на стены лезу, когда потеряли. Не только я, а все, потому что православный туризм это другое. Это как в Венеции и на Шри Ланке, выпить и закусить. На Соловках всегда пили, очень пили, но я не про это. Я вообще про другое. Я про Асю Чуйкину. Просто пока разогрелся, исписал три страницы. Правда, без вступления непонятно. Про Асю Чуйкину рассказывал Гриша, видно, что был немного влюблён в маму, в дочку, в их судьбу и искусство, которые могут не состояться, и это жалко. Так рассказывал Димедролыч про молоденькую художницу, в его сторожке всегда за лето перебывала не одна компания художников, пока он на Зайчиках. Я говорил, художническая община не менее мощная на Соловках была, чем рыбацкая или православная. Что только её работы ему интересны и жалко, если потеряется. И непонятно, чего там больше было, чуда или корысти, наслаждения телом или наслаждения красотою.
Короче, Соловецкие мужчины очень духовны, рыбаки, мореходы, художники, алкоголики, урки, работяги. Это как на Красной Пахре на плотине на втором курсе на картошке над стометровым обрывом я понял, что бездна затягивает, парализует неведомой красотою, что у тебя нет своей воли, никогда не было и не будет, только покорность чуду, оно всё сделает как надо. Поэтому русские так неподвижны и так терпеливы, всё равно мы ничего не решаем. Поэтому Соловецкие мужчины столь духовны, которые всякую фразу начинают с «ёбт», как толстый сержант в Мытищинском отделении милиции, западло, всё западло. Одно другому не противоречит, я без прикола. В мире завелась какая-то порча ещё до нас, и мы вынуждены с этим считаться. Принижать образ пола от сверхчеловеческой гордыни до простого восхищения чудом, когда ты служишь, а получается женщина, вино, государство, дети, красота, счастье, и наоборот, война, ненависть, драка. Так вот зачем меня в армии били?
Мама вышла замуж за водолаза. Приехали из Москвы или из Питера, он пил и был очень талантлив. Погиб. Дочка рисует необыкновенно. Полный набор Соловецкого мифа. А, забыл, мама занимается литературой. Дальше продолжение, любили друг друга так сильно, что не смогла остаться, уехала в Москву, вышла замуж за американца, чтобы обеспечить дочери будущее и увезла в Америку. Теперь Гриша ждёт продолжения Соловецкого чуда, не очень-то в это верит, ищет имя в Интернете и хранит детские рисунки, которые, конечно, мастерские, но я в них ничего не вижу. Так же, впрочем, как Димедролычево восхищение картинами молоденькой художницы из Питера меня не убеждает.
Мне дороже Анькины картины, когда она рисовала дерево и лошадь, море и чаек, солнце и яблоко на тарелке, или просто рыбу, в три года, и в этом было чудо, как писали древние иудеи на каждой странице Ветхого Завета – страшно. Красота это страшно, потому что такая ответственность, что лучше уж пить всё время, чем соваться.

Вера Верная или национальная идея.

Люда Вераокова очень похожа на Героиничиху. Московская Антигона Героиничиха стареет. В меру тёплая, а внутри холодная. Поэтому придумала солдафонское занятие, одна – фирму, а другая – дом. Я так говорю, потому что у меня перед глазами другой образ – Веры Верной. Даже крыша перестала течь на веранде, чтобы я написал про неё. На самом деле, чтобы я сложил молитву, чтобы понял, что надо подрабатывать (грузчиком в фирме), иначе получается не по-настоящему. Потому что пошёл дождь, весна, и ледяную пробку смыло, и вода перестала подниматься вверх по скату, и стала течь вниз по скату.
Вицлипуцль, учитель, что он преподавал у них там во Владимирском пединституте, то ли философию, то ли что ещё, главное, что они положили глаз друг на друга. А ему за тридцать, а ей нет двадцати. А у него семья, тогда с этим строго. Она очень живая, он немного талмудист. Короче, презрели законы, поженились. Соловки привечали выродков, как потом скажет Димедролыч, будет работать в фирме у Героиничихи и меня позовёт, когда дружили, а потом раздружимся. Раздружимся, как раз по этому поводу, кто урод и кто нормальный, что всё наоборот.
И здесь самые главные такие как Вера Верная, моя жена Мария, вторая жена Миши Жемчужных, которая родит от пьяницы и станет его сиделкой, Оля Миллионщикова, которая родит от наркомана двоих. Потому что некрасивые, скажут красивые первые жёны, когда увидят, что их мужья тонут и разведутся. И здесь самые главные такие как Соловки, которые привечали выродков, как скажет позже Димедролыч. Пары, которые не могли родить, таких там очень много. Запойных, политически неблагонадёжных, сумасшедших, писателей, художников, мореходов, ремесленников, подпольную вольницу восьмидесятых.
Соловки – место постсуицидальной реанимации, говорил Димедролыч с презреньем, а я думал, он очень любит банальность. Так Вицлипуцли оказались на Соловках, его, по-моему, из партии исключили, за то, что развёлся и женился на малолетке. Родили четырёх, у меня есть генетическая теория, когда сильнее мужчина, рождаются девочки, когда сильнее женщина, рождаются мальчики. Сильней, в смысле, по жизни талантливей, одарённее, юродивее, одержимей, что ли. Короче, больше лишнего, больше по-настоящему. У Вицлипуцлей было сначала две девочки, Ляля и Лёля, а потом два мальчика, Саам и Ирокез. Когда мы попали на Соловки с Аней и Марией по поводу моей постсуицидальной реанимации, мы очень подружились.
Недавно я был с Катериной Ивановной в театре «Около», там давала спектакль труппа с синдромом Дауна. Спектакль «Капитан Копейкин». Финал, Русь, Русь, куда несёшься ты, дай ответ, не даёт ответа, над кем смеётесь, над собой смеётесь, устами даунов, по задумке режиссёра, и так далее. Я не про это. Театр называется, театр простодушных. Вот это сильно. Я когда говорю, на Соловках была община, хоть в монастыре были гаражи, а теперь там настоятель и музей-заповедник, а на самом деле православный курорт, куда интуристы и отечественные тоже ездят выпить и закусить.
Я когда говорю, на Соловках была община и я её застал краем. Я всю жизнь за чем-то гнался, за какой-то воплощухой. А кто может сказать, что он имеет в виду под счастьем? Только солдафоны. Да и те себя не знают. И вот в тридцать три на Соловках я всё-таки догнал, коснулся краем того, за чем всю жизнь гнался. Конечно, Соловки не были раем, обычным советским, а тогда постсоветским местом, что ещё страшнее, и временем поедания собак и эпидемии самоубийств. 90е годы, в столицах бандитский беспредел, в провинции голод. Но я говорю про другое. На Соловках собрались простодушные. Они все как один были учителя. Вицлипуцль, Димедролыч, Гриша, Гена, Ма, Вера Верная, Мера Преизбыточная. Я писал про это в рассказе «Дезоксирибонуклеиновая кислота», мне сейчас интересней другое.
Я недавно перечитывал письма, от Вицлипуцля, от Веры, от детей Аньке и думал, ладно, я мужчина, и это вполне нормально, что мне больше нравятся женщины, мужчины для меня, или враги, или земляки. Но почему так кажется, что и Вера Верная, и Лёля, и Ма, и Мера Преизбыточная, в разных периодах возраста, юности, зрелости, старости, Антигоны Соловецкие, за неимением учителя рожают Христа, этого самого простодушного, который как мальчик в театре даунов, совсем не похожий, красивый, высокий и нервный, к тому времени как уже вежливо отхлопали и стали выходить, выбежал на сцену и припадочно заламывая бесконечные руки, стал рассказывать про спектакль, про репетиции, про себя, про даунов. Что всё только начинается, что только теперь-то и становится интересно, что не нужно ждать с пустым отсутствующим взглядом свою реплику, а говорить, говорить взахлёб. Как дети думают, что они это жизнь в припадке великодушия и вдохновения. Потом их научат в школе, во дворе, в институте, в армии, на работе, в семье смирению. Зрителям ужасно неловко от такого смешения жанров. Жалко несчастных даунов, но спектакль закончился, надо уходить домой.
Так в деревне Белькова, Стрелецкого сельсовета, Мценского района, Орловской области приезжавшие из Мценска к местной проститутке парни учили меня ногами в живот в 11 лет, осталась метка, отбитый кусок зуба. Я потом написал целую книгу, отсылаю к ней, философский трактат «Дневник Вени Атикина 1989 – 1995 годов». Она тоже нигде не напечатана. Глава называется «Про голяк». В ней я объясняю на частных примерах и так, что если сначала голяк, а потом сплошняк, то славняк не нужен. Если сначала славняк, а потом голяк, то сплошняк не нужен. Национальная идея.

Мария.

Мне сегодня показалось, что я теряю Марию. Как я потерял маму, Майку Пупкову, Димедролыча Перильстатика Вишну, Соловки. Мне стало страшно. Я провалился. С чем же я останусь? Было так. Я ушёл из института, помыкался по работам, сидел с трёхлетней дочкой, писал книгу. Стихи пишет, говорили соседи в Мытищах. Художник, говорили местные на Соловках.
Что это было такое на самом деле? Ну, на самом деле, это было то, что я понял ещё в 11 лет в деревне. Что должен быть виноватый. Что людям так легче. «Кого будем чмить сегодня». Я писал про это в книге «Дневник Вени Атикина 1989-1995 годов» в главе «Про жертву», что только жертва древних видела Бога, сами древние превращались в современных с их манией жить достойно, вот откуда Христос, агнец Божий, закланный за всех нас.
Потом в армии в восемнадцать всё только в подробностях подтвердилось. Потом в двадцать четыре я стал писать про это книгу, сидел с дочкой, она рисовала, жена работала в школе, тёща считала меня во всём виноватым, развале страны, несчастье дочки, смерти мужа и была права, конечно. Потом в тридцать, когда я написал эту книгу, жена сказала, вот, надо дать шанс человеку. В этом была какая-то фальшь, потому что человек решил, что он сверхчеловек, что он никому не должен, наоборот, ему все должны. Но я себя чувствовал всем должным и вот я решил дать шанс человеку. Теперь, через восемь лет нас вызвали в прокуратуру и сказали, человек 10 лет в розыске на свободе разгуливает по вашим документам. Мы сделали удивлённые лица.
Теперь Мария сказала, с напечатанием книжки надо погодить, потому что мамины наследные деньги могут понадобиться для другого, более важного дела, сберечь нас от зоны. И я провалился. Нет, конечно, я всегда был на зоне и всегда её боялся, просто, я думал, что я выбираюсь и даже других вывести должен, а получилось, что все одиноки, мама, дочка Майка Пупкова, тёща Эвридика, Димедролыч Перильстатик Вишну, Соловки. И только мы с Марией безумны, решили, что Бог это жертва. А теперь мне показалось, что я теряю последнего человека, потому что Мария не выдержала несчастья, тогда и теперь. И я провалился. Что это такое?
Это то, зачем люди приезжали на Соловки в восьмидесятых. Это то, почему толстый сержант милиции в Мытищинском ОВД всякую фразу начинает с ёбт, западло, всё западло.
Нельзя жить достойно и быть жертвой. У нас получалось. Я был юродивый, Мария всё понимала. Это как, знаете, раньше возле всех подъездов в многоквартирных домах во всех местностях бывшего Советского Союза сидели на лавочке больной юноша без возраста и женщина скопческого вида без личной жизни, бабушка или мама. Он юродиво дёргался, она разговаривала с соседками.

Выбор невесты.

С Фонариком мы похожи такой чертой: сховаться за большого и прожить всю жизнь потихоньку маленьким. Большой помер, Фонарик рыпнулась, что она тоже станет большой, потому что любила большого. Её теперь гнобят в банке, что не холодная, а тёплая, не мёртвая, а живая, не такая как надо, короче. Она высохла как волба, осталась одна голова.
С Катериной Ивановной мы похожи тем, что уверены до сих пор, а ведь мы уже в старость входим, любовь и любой это одно и то же. Женщине сложнее с этим проклятьем в крови прожить, то ли жена всех, то ли мученица за веру. Мужчина быстрее перебесится и станет хитрый писатель, станет сбрасывать в загробность – апокрифическую, непечатаемую литературу свои искушения, прозрения и терзанья. Женщина будет одинока среди матери, дочек, сестры, бабушки, папы, разумеется, пьющего, он ведь русский, учеников, учителей, любовников, актёров, потому что поймёт это проклятие любви, но сделать уже ничего не сможет.
Больше всего мы похожи с женой Марией такой чертой – перевоплощеньем. Особенно на свадебной фотографии это видно. Только у нас как бы две разные её части. Как кукловод и кукла. Как Вицлипуцль и Вера Верная на Соловках. Вицлипуцль рассказывает как надо, а Вера Верная, начальница, так делает, вожди племён вицлипуцлей и ренессансных мадонн, родивших четырёх новых вождей новых племён, только в какой-то момент вождята уклонились от вождя и вождихи и сами вожди перестали видеть цель ясно. Но это ведь не страшно. Жизнь – великое степное племя, особенно когда степь тянется без всяких административных препон от Финляндии на западе до Японии на востоке. И вот Финлепсиныч с лицом тайного агента, но в душе незлого человека, шепчет Финлепсинычихе на ухо одними губами, улыбайся. Той сложно улыбаться, ей судорогой свело лицо, от волненья, что ей теперь придётся всё делать, но она улыбается.
А вообще-то мы все в одной группе учились в институте лет 20 назад. А самые благородные оказались Максим Максимыч и Бэла, тоже из нашей группы, Мария всегда плачет, когда рассказывает про них. Работают все в одном продвинутом лицее для богатых. Максим Максимыч, Бэла, Катерина Ивановна, Мария. Максим Максимыча с Бэлой и сыном Серёжей Фарафоновым, который когда был помладше, насмотревшись сериалов, выбегал на середину комнаты в запале восторга и вопил: а всё равно мы бандиты, а всё равно мы русские, а всё равно писю трогать можно, согнали родители с квартиры, потому что им вдруг стало тесно, после того как 10 лет вместе прожили. Это видно демократизация общества так надавила. Они снимают двухкомнатную квартиру на той же лестничной клетке за 250 долларов в месяц, а недавно хозяева квартиры решили поднять аренду до 350 долларов в месяц. Максим Максимыч ведёт 30 часов в школе, а так же 10 частных учеников в неделю, чтобы расплатиться с долгами. Только специалист может понять, что это такое. Есть правда бабушки – забойщицы, заслуженные учителя России, которые и по 40 часов в неделю в 70 лет тянут. Но у них всё на автомате. Алгебра от русского языка, литература от физики неотличимы. Правильный ответ, неправильный ответ. Такая апория как в романе «Война и мир» или «Бесы», когда ответ и правильный и неправильный и что, вообще, литература самый главный предмет в школе, что-то вроде богословия в жизни, им чужда. Для этого есть обществознание.
И вот на день рождения родители подарили Максим Максимычу 10000 рублей и рассказали, что он неправильно живёт, и рассказали, как надо жить правильно, пусть он возьмёт эти деньги, которых хватит на один месяц снять квартиру, которую он для семьи снимает. И сделает уже как надо, тем более, что только бездарь с такими деньгами не сможет этого сделать. И вот Максим Максимыч берёт эти деньги, чтобы не обидеть родителей, напивается вдребодан и плачет, а друзья ему рассказывают, что на самом деле он имеет право подать в суд на размен, потому что он прописан и у него ребёнок. Потом едет в школу и ведёт уроки по «Преступлению и наказанию». Почему Достоевский, на самом деле, не был праведником, как его теперь рисует на православных хоругвях Илья Глазунов. Потому что он был главным персонажем своего главного романа «Бесы». Если уж кого рисовать на хоругвях, то отлучённого от церкви и преданного анафеме Льва Николаевича Толстого, который первый сто лет назад догадался, что ангелы – люди. Впрочем, автор данного отрывка должен оговориться, что он приписал свои сокровенные мысли о природе творчества своему персонажу Максим Максимычу, преподавателю русского языка и литературы в продвинутом лицее в городе Стойсторонылуны, с которым он учился в одной группе в институте, чтобы его не подвергли административному взысканью в придачу ко всем прочим бедам.
Жена Максима Максимыча Бэла была влюблена в автора тоже. Как сказала недавно Мария на одной посиделке, все были влюблены в Никиту, а отдуваться мне одной. Ведь автор писал стихи в то время. «Эта девушка, наши взгляды встретились, ей стало так же тревожно?»

Эльдорадо.

Сюжет простой. Мы поехали в торговый центр Эльдорадо из Мытищ в Подлипки на 28 маршрутке, потому что там дёшево продавались электроприборы. Пока Мария на частных учениках заработала много денег, надо было маме купить подарок на день рожденья, который через два месяца, микроволновую печку, а то потом не будет. Денег как благодати всегда не хватает. Вроде ничего не купил, только хлеба и семечек, а трёх тыщ как не бывало. Потом вспоминаешь, а яблоки, а бананы, а мясные обрезки собаке, а китикет кошке, а сок апельсиновый, а окорочка, а рыба, а метро, маршрутка, электричка подорожали, а американские авторы, а черемша, а помидоры, а багет, бородинский, а шампунь «Биомама», а крем «Биопапа», а пирожное «Ева», а мороженное «Лакомка», а сигареты, а дискеты.
В торговом центре Эльдорадо девочки и мальчики от скуки за 9 тысяч в месяц были рады посмеяться любой несообразности, мужчине, не умеющему покупать, женщине, уставшей после работы смертельно. Поленились вскрыть, проверить, заполнить гарантийный талон. Через три города, Мытищи, Королёв, Подлипки пришлось возвращаться второй раз. От скуки били в стиральные машины ребром ладони, отработка удара, извинялись, что забыли. Как можно забыть, если у 20 человек, кроме регби по телевизору, больше нет другой работы: вскрыть, проверить покупку, заполнить гарантийный талон.
Я подумал, говорят антифашистские режимы наступают, потому что нет ясно выраженной цели – мировое господство или преодоление гордыни смиреньем. Неправда. Антифашистские режимы наступают от незаработанных денег. За те же деньги из грузчика в одной фирме выпьют все соки, с 10 утра до 8 вечера. Тонн 5 разгрузит и загрузит, оклеит тыщ 10 наименований товара значками фирмы, соберёт товар на следующий день на развозку, рассортирует привезённый товар. Ещё о него ноги вытрут, если кто-то из многочисленных старших захочет интриговать или настроение плохое.
Он будет ехать в метро, электричке, маршрутке домой, заглядывать в глаза ренессансным мадоннам, постсуицидальным реанимациям, подставляющимся, подставляющим, халтурящим и думать, какие они красивые. Словно он внутри у снаружи. Словно они снаружи у внутри. Словно им видно его мысли. Словно у них смерти не будет, потому что он устал очень.

Любовь.

Пока мы занимались любовью, над Москвой пролетали гуси. Кричали тонкими голосами, чтобы не потерять друг друга. Соловей защёлкал и бросил, видно прилетел только сегодня, примеряясь к одной из трёх яблонь в палисаде. Кошка Даша запрядала ушами. В прошлом году в форточку притащила мёртвого соловья. Я пошёл в туалет ночью и наступил ногой на птицу. Очень хотелось избить благодарную тварь, принесшую хозяевам гостинец. Так увлёкся любовной песней, что не заметил, как снизу смерть подкралась в виде стерилизованной кошки Даши.
Это получилось не нарочно. Я подобрал её на платформе с огромной грыжей. Врачи, когда вырезали, задели женские органы. Собака Блажа заблажила спросонок, как трёхмесячная дочка, которая вообще не спала ночью, мы ругались, чья очередь вставать, теперь подросток, интересно только когда про неё. Как Долохова из «Войны и мира» интересовал только один человек на свете – Долохов из «Войны и мира».
Говорят, это проходит, говорят, для этого мы и приходим, с небес на землю слетают демоны гордыни, с земли на небо слетают ангелы смиренья. Говорят, соловей может так забыться на каком-нибудь 17 колене, что умирает от разрыва сердца.
Мария везла цветы, пять белых калл. Дядечка в электричке сказал, у вас праздник? Мария сказала, да.
- День рождения?
- Нет, пятнадцатилетие супружеской жизни.
- Муж поздравил?
- Нет, я мужа.
- Так это вы ему цветы везёте?
- Да.
Дядечка обиделся.

Все благородны.

Сыщики благородны. Я знавал одного сыщика, который говорил мне на допросе, не волнуйтесь, ничего страшного, потому что я боялся как Николка у Порфирия Петровича на допросе в романе Достоевского «Преступление и наказание», что я пострадать должен. И ещё одного – Марииного папу, который один раз за всё детство Марию рядом газетой хлопнул, когда она долго не засыпала, а сам, чтобы отвлечься, запивал всё сильнее, потому что начальство говорило, это дело закрывайте, середина восьмидесятых. Цеховая дисциплина, человеческое достоинство и профессиональная честь на троих бутылку белой съедали и сбрасывали в смерть нелепость. Вряд ли в 2000х или 3000х будет по-другому. Для этого и приходил Спаситель, ни цеховая дисциплина, ни человеческое достоинство, ни профессиональная честь не спасут вас от конца света, только милость.
Бандиты благородны. Чинганчбук – бандит, который в середине 90-х нашёл мой паспорт, вклеил в него свою фотографию, потому что друга раздели колпачкисты, он сказал, опергруппа, на выезд, но это была не его территория сбора бутылок. И тогда другая опергруппа эту опергруппу арестовала, и он 10 лет скрывался по моим документам, и когда его арестовали в середине 2000-х, воскликнул, наконец-то, как камень с души свалился, 10 лет, сколько можно бояться, от радости рассмеялся.
Грузчики благородны. На грузчицкой подработке в одной фирме настоящие грузчики (сыр, сметана, масло, творог), весёлые и злые ребята с Украины ненастоящим грузчикам (фотоаппараты, плёнка, рамки, альбомы) говорили, давай я, а то ты здесь до второго пришествия на рохле с полетой с дебаркадера съезжать будешь. Они-то видели намётанным глазом, что никакой это не грузчик, а писатель, госкино, совписом и ксивой совесть во время обеденного перерыва посланный разведать, как здесь любят и как здесь ненавидят. И поэтому всегда выражались литературно, на хера мне это надо, чтобы не прослыть в истории жлобами.
Начальники благородны. Богемыч, бывший двусмысленный брат, начальник жилконторы, оправдывался перед Валокардинычихой, вождихой племени вицлипуцлей на острове Соловки в Белом море, подружкой, когда она на него кричала, вы зачем Яниных выселяете, мы каждую зиму тут ждём весны, значит скоро писатели приедут. «Они тебе что, родственники, что ли? Зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач?»
Димедролыч, художник, Робинзон Крузо, коммерческий директор фирмы присылал деньги, чтобы ещё остался на горе Секирной и отпел неотпетых, 175 тысяч посмертно реабилитированных по данным общества «Память», эти молодые совы, эти камеры, бывшие келии, эти казармы, бараки, короче, не может быть, чтобы всё это было даром.
Героиничиха, старший менеджер фирмы, тайная христианка, увольняет нерадивых, нанимает юродивых, начальники фирмы один раз придут из офиса на склад, а там вместо работы странноприимный дом, церковь и психушка.
Редактора благородны. Одна редактор, когда я принёс книгу «Гражданство» про то, что все благородны, только надо увидеть, ничего не сказала про то, что автор на всех наезжает, на милицию, на бандитов, на начальников, на населенье, на церковь, на зону, на армию, на государство. Так что не пришлось говорить, единственное, что может меня оправдать, по крайней мере, перед собой самим, это то, что больше всех я наезжаю на себя. Я у меня чмо. Если это уловка, то, без того, чтобы она получилась, вряд ли удалось построить всю книгу, что все благородны – сыщики, бандиты, грузчики, начальники, редактора и даже одно чмо – писатель.

Молящиеся.

1.
Когда у тёщи Эвридики умер муж, Владимир Леонидович Барбаш, следователь по особо важным делам в областной прокуратуре, она легла на софу лицом к стене и больше не вставала. Они все в 38 умирали, болгары, украинцы, евреи, подставляющиеся, тащащие службу, за которых выходили наши мамы, русские женщины, полные блестящих ожиданий жизни, потому что русские к этому времени надорвались от сплошных терроров и войн и стали советскими, которым по барабану, кому на Лубянке поставят памятник, а потом постсоветскими, которым не по барабану Абрамович и «Челси», Галкин и Путин, Пугачёва и Киркоров.
Пришлось её дочери и моей жене Марии её мужем становиться. Меня тогда ещё не было там. Чтобы мама «отрыгнула», так бабушка Поля говорила на цветок герани в горшке, который засох, зачах, сгнил, а потом вдруг дал новый побег, в деревне Белькова, в 6 км от города Мценска, там ещё церковь 12 века как куб бетона, в которой Левша с товарищами молился блоху подковать, приспособленная под гараж.
Потом, когда я там появился, все думали, что я стану отцом, мужем, кормильцем, а я сразу стал ныкаться и писать книгу «Чмо», учебник, как стать чмом пособие, камень, отвергнутый при строительстве, стал во главу угла, и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, пусть попробует, опишет, всё равно ему никто не поверит, потому что русская литература мертва.
Пришлось тёще Эвридике становиться мамой Майки Пупковой, дочки, а жене Марии папой. А я что-то вроде старшего брата, то ли разведчика, то ли уголовника, то ли приживалки. Это тем более было хорошо, что в живой природе социальности свято место пусто не бывает. Так у тёщи Эвридики на закате появилось своё поприще передачи опыта жизни, дочка Майка Пупкова, что она ещё не нажилась. У жены Марии школа, которая вместила в себя воплощение, театр, сцену, путешествия, искусства, теплоту жизни.
А у автора этих строк – возможность видеть, что люди это времена, места, имена и мысли. Так у них получилось, что они едут в машине и пишут книгу, пишут книгу и едут в машине, что они в жизнь входят как в женщину мужчина, как жизнь в них входит как роды, наслаждение, вдохновенье. Много других вещей ещё было, конечно. Халтура, корысть, жлобство, фарисейство, война, ненависть, несчастье, государство, зона, церковь, дружба, любовь, вера. И от них нельзя было откреститься. Да никто и не открещивался особо. Наоборот, как рыба в воде в этом были. Потому что между ними получилось такое мёртвое отчужденье, как после смерти, что любое живое стало видно как в драме трагично, объёмно, выпукло, подробно.
Что всё по настоящему и понарошке, как кто хочет. Это действительно так, как ни чудовищно это памяти, совести и нервам. Что Иуда предал Христа, потому что он для него был не царь, а самозванец, а потом повесился, потому что понял, что, он, кажется, перемудрил, как Смердяков в «Братьях Карамазовых», себя предал, а когда повесился, то потом снялся с петли и пошёл к Богу, потому что это отчаяние ему не в вину, а в спасение вменилось. Как Христа распинают непрерывно вот уже 2000 лет государство, церковь, зона, так что его воскрешение ежедневное в нас, как второе пришествие нам, мы уже как послеконцасветцы – живём после всего, после Христа, после Иуды, после смерти, после воскресения. И это тем более красиво, что при этом мы в машине «Ауди-автомат» в пробке на Ярославке стоим в понедельник по пути на службу с дачи, по мусоркам под дождиком шаримся, может, чего вкусного и интересного сыщем, словно бы ни разврат наслаждения, ни корысть вдохновения нас не коснулись в нашем воплощенье и мы всё понимаем и ничего не боимся, ни жизни, ни смерти, ни загробного воздаянья.
2.
Да, конечно, это из детства и из загробного воздаянья, но Максим Максимыч, муж Бэлы, которая решила, что скоро умрёт, потому что все кругом умирают и стала задыхаться, отец Серёжи Фарафонова, который выбегал на середину комнаты в раннем детстве и блажил речёвку собственного сочиненья, а всё равно мы бандиты, а всё равно мы русские, а всё равно писю трогать можно, преподаватель словесности в школе для богатых, думал, что этим и отличаются времена.
Но двойник Веры Верной, мэра острова Рыба в море Стойсторонылуны, которая сидит на спине этой рыбы и её ловит, и удивляется, что так тяжело тащить, и Фонарика, жены Пети Богдана покойного, мануального терапевта, литератора, гуру, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противопоставленья, тварь ли я дрожащая или право имею, на сцене театра «Около» с юродивой улыбкой и движениями из детства и от папы с мамой, когда и хотелось бы по-другому, да не получится, говорит, страсть, жаме, и протягивает руки, а дядечка-режиссёр, юродивый и гугнивый, вдумчивый и седой с носом с горбинкой, играет Алису в пижаме, постмодернизм называется. А я сижу в зале и думаю, им бы Левшу и Леди Макбет Мценского уезда играть, но я не вхож.
3.
А Мария говорит, Максим Максимыч хороший, он как Балда Полбич, всё делает. Мы бессмертны, но мы бессмертны не потому что мы я, а потому что мы не я, чем больше мы в себя возьмём, тем больше останется, потому что мы станем им, в этом много наслаждения, вдохновения, в этом много подставы. В какой-то момент мы решаем, герои жизни, лабиринты одиночества смерти я, индейцы племени гипербореев, станем мы послеконцасветцы, передконцасветцы, концасветцы, не нажились мы, нажились, ещё не живши, будем жить всегда.
В этом смысле меня интересует мой герой, который будет жить всегда, не то чтобы он что-то решил, да и что он может решить, стать героем с именем, да и только. В этом смысле меня интересует герой, который нажился, ещё не живши, он будет именами играть как мыслями и судьбами, и будет тайно близок жизни. В этом смысле меня интересует герой, который не нажился. Моя мама говорила, к смерти готова, но всё же ещё пожила бы. Тёща Эвридика говорит, как быстро всё прошло, жалко.
Что жизнь это сплошной кайф, понимаешь это только в детстве и в старости. Только в детстве смотришь на это приключенчески, что всё ещё может быть, необитаемый остров, выгребная яма, харакири, дрозд на ветке, ребёночек, дуэль, ассигнации. В старости смотришь на это богословски, что всё уже было. Зоки спросили у Бады в хипповской книжке, хочешь, чтобы у тебя всё было? Так прошло счастье, всё, оказывается, уже было, а я и не заметил.
Так нет же, в конце концов, да, конечно. Я всем должен, покупателям пьющим, продавщицам, раздевающим взглядом. Но знаете, эта русская болезнь, «а ля Антон Палыч Чехов», что мир пошл, что ничего нет, на самом деле, всё равно. Чё-то я ею достался.
Нет, конечно, я не собираюсь вызывать на дуэль светскую чернь, человеческое фарисейство, цеховую халтуру, ересь, что только начальники и святые спасут нас от себя самих. Куда мне. Для этого надо быть стукачом как Иуда, юродивым как Спаситель. Я скорее буду действовать как подпольщик, что я просто с собакой 30 лет гуляю, как режиссёр ТЮЗа Кама Гинкас, пока жена станет главным режиссёром театра, а страна окунётся в благородно-бандитские 90-е. И тогда он будет делать спектакли, которые 30 лет придумывал, пока гулял с собакой, в которых Чехов – не Чехов, ничего нет, на самом деле, всё равно, а Лесков, раз мир есть, значит есть праведные, на которых всё держится. 20 век с его беснованьем, лишь бы не быть Чеховым, лишь бы не быть тёплым. Не проще ли «Левшу» и «Леди Макбет Мценского уезда» ставить? А впрочем, я не вхож.
4.
Тусня Туснёвая, новый персонаж сказки, ангел из глины со сложенными ладонями в молитве, капли на холодной яблоневой ветке, иероглифы инь и янь уравновешены, по херу, говорит на улице прохожий про своё виденье жизни. Спаситель с креста сходит, Иуда из петли вылезает, папа улыбается сквозь небо мне одному, мама за меня хлопочет во всех инстанциях, начиная с издания книги, заканчивая приёмной югослава Саваофовича. Дочка Майка Пупкова, Ренессансная мадонна, Постсуицидальная реанимация, сёстры, Маленькая гугнивая мадонна, десятилетняя матершинница, Тусня Туснёвая, новая героиня, актриса, двойница Веры Верной, рыбака, мэра, сидит на рыбе, её ловит. (Монахиня в миру, четырёх родила, всё время шепчет молитву, скорей бы смерть, потому что очень устала, во сне, наяву, и просителям руки целует. Просители думают, или у нас поехала крыша, или уже начался 3-й век русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире).
И Фонарика, жены Пети Богдана, аргонавта, он тоже теперь там хлопочет, вроде моей мамы, за дочку, Бога на лясях. Вернее, тройница, ещё Леди Макбет Мценского уезда очень похожа, не та, что у Лескова, а та, что в фирме «Трижды семь» юродствует при Иване 4 фирмы, Героиничихе, без которой ни один вопрос не решается, следует ли переставить фоторамку на стеллаже справа налево, следует ли дышать часто или через раз от счастья, что нашлась работа. Местная скопческая ересь, что только начальники и святые спасут нас от себя самих, а мы так, мимо проходили.
Кричит, никогда, жаме, на спектакле, она вообще-то актриса, играет Констанцию в пьесе про то, что все местные мужчины спасаются нирваной и любовью от дракона, все местные женщины смеются, чтобы не плакать всё время. А я сижу на спектакле и думаю, один московский татарин мне в юности гадал, что между 40 и 50 меня ждёт воплощуха, что наконец-то я дождался. Что не то, что я влюбился, я просто придумал имя для нового героя жизни у меня в рёбрах, взял лицо из жизни, имя из речи, характер из богословия. Кстати, про характер. Все мы - лабиринты одиночества смерти я. В этом смысле характер, это как женские старшины говорят про мужчин, все мужчины – козлы, как мужские старшины говорят про женщин, все бабы – суки. Тёща Эвридика говорит, по разному бывает. Одна женщина взяла четырёх детей из детдома, а в старости была домработницей у одного из них, и у неё не было денег на марку, письмо послать знакомой. Другая женщина взяла мальчика из детдома, он даже не женился, чтобы маму не стеснить, потом она постарела и померла, тогда стал к женщинам приглядываться.
Ну вот, я хотел соединить их судьбы, литературная сводня, мастер любовной интриги. Оказалось, она замужем за ним 3 года, а он на ней женился 3 года назад, после смерти мамы. Как говорит тёща Эвридика, мужчины – слабый пол, после смерти женщины, жены или матери, быстро умирают или женятся на молодой. Из 11 млн. населения, по непроверенным данным, из приёмной югослава Саваофовича луч света упал одновременно на эти два лица. Он работает в международной компьютерной фирме, два образования, (знание иностранных языков), умение себя держать, она боится рожать, потому что придётся уйти из театра на год, в который она влюблена как кошка в мышку. Вчера кошка Дашка принесла мышонка в форточку. Подкармливает нас, то соловья притащит, то землеройку, сволочь. Он между пальцев скрёбся и с жизнью прощался, в глазах, знаете, такая специфическая, национальная тоска, как в «Тупейном художнике» Лескова, когда я его назад под яблоню вытряхивал.
Там был один сюжет очень страшный в духе «Тупейного художника» Лесковского. Я про захват заложников в Москве. Женщина из глубинки, которая по объявлению в газете познакомилась с американцем и назавтра должна была уехать с ним и её дочкой в Америку, с тем, чтобы выйти замуж, ну и в общем, начать всё сначала. И пошли вечером на мюзикл «Норд-Ост» с дочкой и новым мужем. И вот она плачет по телевизору. И дочка, и муж погибли от газа. Без прошлого, без будущего. Вряд ли она думает, кто виноват, что виноваты смертники, что виноваты чиновники. Ей наплевать, просто она видит, что в тот момент, когда она попыталась вырваться из этой заговорённой страны без истории, у неё не осталось ничего, кроме, может быть, Бога. Это и есть русский апокалипсис.

ГИПЕРБОРЕИ.

Один раз было так. Я ехал в метро. Или нет, коробки с товаром носил в супермаркет из форда. В руках у принцессы была моя книга. Дракон на поводке, джип «Армада», юродивый служка корзинку везёт с покупками. Книжка мне подмигнула и рассмеялась. Никита Янев «Гражданство». Или нет, под полом мыши бегают, кошка Дашка следит с интересом, лапки внутрь под себя завёрнуты. В Бразилии издали закон, что нельзя называть животных человеческими именами. Штраф или тюрьма. Сразу становится ясно, что у нас здесь в этой стране рай без глупости и без зависти. Да, конечно, мы работаем до тошноты за зарплату, зато пошлость вся на рекламных щитах размещается, а внутри в головах жёлтый пойнтер бежит вдоль залива Строгинского.
Сегодня жена рассказала, что в выходные знакомый на даче собрал 50 полубелых, так их называли у бабушки в деревне Белькова, Орловской области, а здесь называют польский белый. Начало ноября, когда такое было, говорит она. Мама рассказывала, что когда рожала меня, то была зима, снег, мороз, 12 ноября, 35 лет назад, говорит жена. Завтра я поеду подарок покупать, думаю я, кольцо из стальных проволочек в виде глаза, а в нём зрачок из горного хрусталя мечется.
Дальше за скифами на север в полночной стране живёт племя гипербореев, которому не страшно умирать, у Геродота, кажется. На юге люди как глаз, на западе Атлантида, на востоке волхвы, а в Древней Греции спартанцы афинянам на просьбу о помощи, пришёл перс. «Земля есть, а воинов нет, длинно. Достаточно двух слов, воинов нет. Хорошо». 300 спартанцев 5 млн. языков 3 дня сдерживали, один остался жив, с ним никто не здоровался, он шептал самому себе, я больной лежал.
У нас тоже так было в этой стране, эшелоны из германского плена гнали на Колыму, одни умирали от голода, другие освобождались через десять лет, 3650 дней, третьи охрану разоружали и уходили в тайгу, посмертно реабилитированы все. Чаадаев писал в «Апологии сумасшедшего», запазуха русского севера, Грибоедова опознать в Тегеране по уродству на пальце смогли, про Пушкина современник сказал, светлая голова, а пропал хуже зайца на травле. Племя, которому не страшно умирать, пока вицлипуцли кровь пьют, Будда на лотосе Рамакришну поёт, человек-глаз смотрит видак, марафонец с доброй вестью бежит, наши опять победили.

ПЕРСОНАЖИ.

Так хорошо, в одном подарочном магазине, Ангел, Пьеро, Арлекин, Мальвина, фигурки из глины, ожили, в город вышли. Швейцары танцуют у входа в казино под музыку под мухой. Милиционеры провожают взглядом. Охранники смотрят, что в сумке, книги неотсюда. Гаишники на перекрёстке скорость определяют с помощью водяного пистолета. Фигурки переоделись в одном супермаркете в центре в вещи с манекенов, замки открывались прикосновеньем ладони. Вошли в метро первыми, сели в электричку, переглядывались странно, как незнакомые, как после пьянки. Органы, что ли, у них оживали, сердце и почки, нервы и чресла, душа, способности, молчать, молиться, говорить, когда нужно молчать, тепло, органично, нелепо, красиво, мечтать, делать карьеру, материться, ненавидеть.
Тогда светящийся в них сошёл и сказал, я ваша душа буду, когда они забрались в салон чужого «Форда» и на приличной скорости неслись по Ярославскому шоссе в направлении Старых Мытищ ко мне в гости. Я им сказал, вороны это крысы с крыльями. Соседка приносит мясные объедки для собаки и кладёт их возле двери на этажерку. Прилетают вороны и воруют. Это крысы, говорит соседка. Дочка, когда была маленькая, называла крысами иномарки, приземистые, обтекаемые и подвижные как капли. Я им сказал, я раньше мог обнять свою душу вместе со всем обитаемым миром, а теперь устал, поэтому он, видно, прислал вас. Знаете, ведь это тяжело всю дорогу рассказывать никому как его любишь.
Мальвина сказала, несчастье, счастье, какая разница. Я сказал, умопомрачительно для женщины. Пьеро сказал, я буду грузчиком в одной конторе, масло, сыр, сметана, творог, там берут без прописки, а по ночам буду рисовать, как всё красиво. Я сказал, сильно. Арлекин сказал, я ещё не решил, или монахом, или охранником. Я сказал, это почти одно и то же. Ангел сказал, у меня для вас письмо. Я сказал, от кого? Он сказал, там всё сказано. Взял книжку с полки и подал. Я сказал, это же моя книга, Никита Янев, «Гражданство», издательство «ОГИ», 2004 год, и растерялся. Он рассмеялся и сказал, я всего лишь гонец. Знаете, туда-сюда. Я сказал, сшивая как иглой. Он сказал, вот именно. Я сказал, чтобы книга не рассыпалась. Он сказал, светящийся так просил передать на словах, Иванушке-дурачку. Я сказал, я рассчитывал на большее. Он сказал, на зарплату? Я сказал, на пенсию. А с какого барабана, сказал Пьеро? Знаешь что, сказал я? Что, сказал он? Ничего, сказал я.
В это время приехала Мария с работы с полной маршруткой цветов и сказала, умру я скоро, что ли, такого дня рождения ещё не было. Нет, сказал ангел. Это кто, сказала Мария? У нас не бывает гостей, мы слишком дорожим покоем и одиночеством, только непрошенные. Я сказал, они из глины. Она сказала, мы тоже. Я сказал, это персонажи. Она сказала, а.

ЖАНРЫ.

Вчера я остался один дома впервые за последние шесть лет, когда пишу как заведённый, больше чем Лев Толстой и В. И. Ленин. Видно, умру скоро и внутренний сторож это чует. Жена осталась у подруги после долгого спектакля, дочка у бабушки на субботу и воскресенье. И я не находил себе места, повключал телевизор. Обнажённые дамочки, намазанные оливковым маслом, как древнегреческие атлеты, изгибаются во всяких позах, исторические фильмы про то, что хорошие всегда побеждают, ток-шоу со слезами на глазах про чеченских сепаратистов. Когда ездил к маме в больницу, на похороны, за наследством, тоже оставался один, но там другое. Дорога, дом, парк, школа, больница, кладбище, рынок. Как будто бы ты живой и как будто бы ты умер. Даже рот страшно раскрыть, чтобы заговорить, кажется, что вместе с тобой заговорят сферы. И буквально, они говорят на южнорусском диалекте, я на среднерусском. Чужой, родной южный город Мелитополь, окраина скифо-сармато-казацких прерий или на Приазовщине, по местному. Теперь мне кажется, что там кто-то был ещё, кроме маминого одиночества и моего одиночества, бог места, бог детства, бог рода, сам Спаситель зашёл на огонёк в степи, Пушкин, папа? Не знаю, просто мне почему-то сладко теперь вспоминать, а тогда было очень страшно, тоскливо и одиноко, как смерть при жизни.
Просто туда нельзя ходить и всё. Я про ток-шоу, перфоменсы и тусовки. Нельзя участвовать в жанре, за который потом будет стыдно, и ты об этом знаешь, даже из тоски по счастью. Мария прочла как-то вслух кусочек воспоминаний одной маститой литераторши, от которой останется роман про 90-е годы, на который она думает, что это сборник стихов. Я вчера составлял антологию за девяностые годы. У меня получилось: «Карамзин. Деревенский дневник». Сборник стихов, на самом деле роман, новый жанр, Людмила Петрушевская. Параджанов, «Лебединое озеро. Зона». Киносценарий, на самом деле повесть. Игорь Холин, рассказ «Третья жертва».
Мемуары, в меру убористые, в меру кокетливые про то, что жизнь была и это очередное чудо, сам бы я, конечно, не стал читать, потому что там есть неправда, от которой всегда очень грустно. Венгерские события, все голосуют в поддержку, потому что всем надо кормить и кормиться, так они потом напишут в неправедных мемуарах, а на самом деле, по барабану. Один юродивый проголосует против, его, разумеется, турнут, он сопьётся от одиночества и безнадёги, может быть до сих пор где-то в психушке вспоминает как бомжевал, отлавливал симпатичных иностранок в городе-герое на вокзалах и водил их с лекциями по столице в жанре роман, повесть, рассказ небесплатно. Так вот, я про жанр, все пойдут дальше с тётей Валей передачу от всей души смотреть про нашу задушевную советскую правду все 70-е и 80-е годы, потом тётя Валя постареет вместе с социализмом, потому что окажется, что его там уже построили и не так, как у нас, на страхе, если опустить одну треть населенья, то оставшиеся две трети будут жить уже при социализме, потому что их не тронули, а рационально, на тысячное пособие по безработице, безработный может позволить себе путешествие в полмира.
Про тётю Валю все забудут, она умрёт в нищете и одиночестве. Новых новых русских сменят старые новые русские. Я не про это, я про жанр. Разумеется, я подсуживаю, а как иначе, у каждого своя правда. Я ведь никого не заставляю жить по своей правде, а просто решаю, ходить или не ходить мне в тот жанр, ток-шоу, перфоменса, тусовки про то, что мы счастливы, успешны, задушевны, все нас любят. Просто мне показалось, что все мы герои одного романа «Одиночество» дядечки, которого распяли, потому что он был не в кассу со своим резонёрством. Потом он воскрес, потом его опять распяли, уже воскресшего, в общем, так до бесконечности, это даже скучно. Я, опять-таки, не про это, а про жанр. И вот почему кокетничала маститая литератор, она женщина неглупая, она понимала, что от своей жизни, к тому же уже прожитой, нельзя отказаться, а надо её защитить, к тому же, там ведь было много чего такого, о чём, собственно, она и хотела поведать, как о единственном Боге.
А я слушаю, что кроме дядечки юродивого вечного, которого разопнут, а он опять воскреснет, там получается только тётя Валя с её одиночеством финальным. То же на то же, вот вам и жанры.

Родина.

Что Мария могла бы быть женою главного нейрохирурга Гипербореи, что Мария могла бы быть женой главного прокурора Атландиты, а она стала женой главного писателя Лемурии, потому что одиночество из трамвая пожалела. Когда дождь шёл на улице, а вокруг одного юродивого не шёл, когда из института возвращалась. А он 30 лет, с тех пор как умер отец и вернулся из западной группы войск с зашитым после вскрытия горлом в цинковом гробу, не выходил больше из дома, потому что вместе с ним приехал грузовой контейнер книг и кто-то должен был этой жизнью заниматься, но денег ему не платили за эту работу, одушевлять пространство, медитировать над проблемой свободы воли и отсутствия денег как Родион Раскольников аналогичный, потому что эта работа не приносила успех, а приносила, наоборот, неуспех, и что неуспех это успех, на самом деле, а успех – неуспех, до этой лычки и нычки, пенсии по инвалидности в ссылке надо было дослужиться. Ведь даже Достоевский этого не понял, а Толстой понял в 80 лет, когда написал рассказ «Хозяин и работник». Правда, в православных церквях за это 2000 лет молились, хоть православные монахи для этого всё дальше на север уходили, но ведь мы молимся, чтобы забыть.
Не знаю, что сделать, чтобы не забывать, отжиматься всё время, что ли, как Сильвестр Сталоне, или дрова рубить всё время, как герой Адриано Челентано, чтобы женщинами не увлекаться. Пусть люди сделают то, что умеют, я уйду в сторону и не буду мешать им, поселюсь в лесу в избушке и напишу роман «Бегемотова Даша» про то, что случилось за 10 лет жизни этой кошки, которая родилась на платформе «Немчиновская» с Белорусского вокзала в 1995, а погибла от своры собак в Старых Мытищах с Ярославского вокзала в 2005. И пусть жизнь нас с людьми рассудит, как Мария плачет, что этот серый бетонный забор в окне будет, этот ржавый железный гараж будет, в котором хранятся книги, мебель и разобранный жигуль, этот клён возле них будет, а этих 10 лет не будет. А я думаю, кто из нас писатель? Тот, кто увидел, что вокруг юродивого не идёт дождь 20 лет назад? Тот, вокруг которого не шёл дождь, хотя вокруг него всё промокло? Те, кто никогда не путали успех и неуспех жизни? Даша Бегемотова, кошка?
Как у Катерины Ивановны в больнице из под коротких рукавов чёрной футболки выглядывали длинные рукава другой чёрной футболки и как это было красиво. Как снимал уже снятые очки, чтобы раздеться перед сном, и это было тоже красиво. Как Катерина Ивановна уже седая и закрашивает седые пряди сине-красной краской и по прежнему ждёт чуда, как 20 лет назад, когда ещё не было дочек-близняшек, которые глядят в глаза безразлично-брезгливо, как только подростки умеют, потому что ещё не подставляли и не подставлялись, и на вопрос, где они были вместо школы, отвечают, какая разница.
Т. е., можно всё время суетиться как населенье для внутренней дисциплины, чтобы не путать по-настоящему и понарошке (успех и неуспех жизни), можно жить возле в лычке в нычке на пенсии по инвалидности в ссылке как писатель, чтобы всё время не путать по настоящему и понарошке (успех и неуспех жизни), можно уходить всё дальше на север как монахи, так, что всё уже перемешается в голове, Гиперборея, Атлантида, Лемурия, и только руки будут помнить, что надо отжиматься и колоть дрова всё время, чтобы только знать всё время, что Мария и не выбирала между главным нейрохирургом Гипербореи, главным прокурором Атлантиды и главным писателем Лемурии, когда увидела из трамвая родину, кругом идёт дождь, а вокруг одного юродивого не идёт.
Заслуженные дядечки по телевизору говорят про культуру, что её надо насаждать. Так вырастает новая государственная наивность, что надо написать письмо Сталину, чтобы он спас нас от себя самих. Культура это когда вы идёте мимо помойки, а там ковыряются бомжи в поисках цветных металлов, пустых бутылок и съестного. И что вы подумаете, «позасирали тут» или «а кто здесь не приживает»?

Весна-2.

Собака Блажа Юродьева – Поб**душкина – Говноедова – Молодцова – Бойцовскова. Сначала её покусал Седуксенычев пёс Левомиколь в грудничковом периоде, за то, что она слишком близко подошла к его кости, и она стала юродивая. А может, потому что собаки похожи на хозяев. А может, потому что там, в том месте, в котором мы жили, хутор Горка на острове Соловки в Белом море в самоссылке за то, что зять Орфей и тёща Эвридика сделали себе харакири по вопросу воспитанья дочки Майки Пупковой. И с тех пор я до неё больше не докосался. И она сделалась сначала не художница, а наездница, а потом литературный критик и редактор, а не фотомодель. Хрен его знает, почему так получается в жизни. Может, потому что в том месте сначала автоматчики Ногтёва и Эйхманса Ноздрёв и Чичиков в преф одежду Христа 2000 лет в избушке охраны друг другу проиграли, а потом там я появился в самоссылке в обнажёнке. Когда мылся, краем глаза заметил, как местного бога Бера русский Христос от окна отгонял, а красноармейцы, белогвардейцы, батюшки, самоубийцы смеялись, что это уже не трагедия, а драма. Когда же это так стало, когда их убили или когда я стал юродивый через 2 поколенья? Вам не всё равно, что ли, ведь важно, что стало, написал я стихотворенье, и они наконец улеглись в могилы первый раз за 70 лет спокойно.
Потом склеилась в Мытищах с лайкой дворняжковой Мишей Подъездовым. А потом на Соловках с водолазом дворняжковым Доном Лётчиковым. А мы роды принимали и пристраивали щенков на Птичьем рынке по сту рублей штука. Не нам, а мы. Как книжку напечатать за 20 лет работы удалось только на мамины деньги, мамы Яневой Валентины Афанасьевны, христианской цивилизации, когда она умерла, а потом продалась наследная квартира в чужом родном южном городе Мелитополе за 5 тыс. долларов США по валютному экваленту.
Потом пит-буль на неё с хрюканьем залезал, а она полтора часа на него кидалась, что он тормоз, у неё уже закончилась течка. А я стоял рядом и думал, а мне что делать? Взять Блажу на поводок, пит-булю будет только удобней. Бить пит-буля ногами, как-то парализует его внешность крысы величиною с тачанку с челюстями крокодила. Надо было взять его на поводок и привязать к берёзе, сказал мне голос Марии Родиновой. Поводка жалко, он у нас давнишний. А потом, я думаю, он как Дикуль с берёзой бы с корнями за нами побежал Блажу носом пырять под хвост, дай хоть понюхать, пока взмыленный хозяин не нашёлся.
Потом с чавканьем чужое дерьмо поедала, а хозяин кричал, «фу», что мир порочен. Потом она одна осталась в память о минувших событьях, потому что кошка Даша Бегемотова уехала в Мюнхен устраивать дела с новой книжкой «Роман – воспитанье». От неё остались одна просевшая яма на участке под сливой и беспричинные слёзы у жены Марии Родиновой по вечерам, вместо истерики, что муж жену не любит, а жена мужа любит, бывает же такое, обидно, как проиграть в финале лиги чемпионов. Кот Мотя Соловецкий оставил после себя память. Приходит каждый вечер и в форточке трётся, точно такая, только баба. Говорит, вообще-то его не убили, он жил на два дома в последнее время, красивый, здесь таких не бывает, северный, тростниковый, длинношерстный, достойный. Вообще-то я не голодная, а что это у вас, сметана. Ну вот, а потом дом с мезонином продали и уехали в Долгопрудный, и его забрали, а там теперь живут из Урарту. Больше нет сметаны?
Так у неё стала древняя дворянская пятерная фамилия Юродьева – Поб**душкина – Говноедова – Молодцова – Бойцовскова.

Община.

Дивова некая скоро родит ребёнка и он будет летать, потому что в третьем поколенье мутант это уже ангел. Но вообще-то аборт делать будут. Грибова говорит, через 9 месяцев узнаешь, забеременела или нет, е… не завтракать. Стонов отвечает, а мне по херу, хоть через 9, хоть через 12. Я за стеной веранды притаился (с ангелом из папье-маше Степаном Самошитым, подаренным мне на сороковой день рожденья), которая прихожая и мой кабинет одновременно, и думаю, а откуда он знает, что ангелы не через 9, а через 12 месяцев родятся и обобщать не умеют (как народ и населенье, только народ подставляется, а населенье подставляет)? А Гойя Босховна Западлова, у которой на участке (вечером в понедельник) с крыльцом, пионами, маргаритками, астрами, малиной и мангалом собрались соседи. Стонов, мутант, инвалид детства, из квартиры №2, пришёл консультироваться к Дочке Цветковой, как делаются аборты и для чего, потому что Дивова некая, которая всё время стонала, и на которую соседка Грибова из квартиры №1, индейка, которая тоже в мизансцене, кричала, проститутка, за то что та ей босоножки разбила. А теперь, «всё то же», говорит Стонов. Не ори возле веранды, там Никита работает, говорит Гойя Босховна Западлова. Я говорю ангелу, во как. А индейчонок Никита Второй говорит, ы, которому год, он тоже в мизансцене. А индейчёнок Грибёнков говорит, мама, пошли, чай остывает, и выбегает из мизансцены.
Тогда ангел Степан Самошитый, подаренный мне на сороковой день рожденья женой Родиновой Марией, из папье-маше, с выскребанным из головы пластилином, который скоро перенесётся в неродившуюся душу в этом месте или, по недосмотру и упущенью, за пьянством и развратом, в родившуюся душу, не выдерживает и говорит, вот и вы, люди, находите, только когда потеряете, место, людей, жизнь. Вот ли тебе не община, за которой ты ездил в Мелитополь к маме, на кладбище и в больницу (и мама тебе говорила, живи, раз родился), на Соловки в самоссылку, отпеть неотпетых, в деревню за счастьем, где живут Антигоны, друг друга бессмертье. Конечно, это неправда, но ведь и не неправда. А главное, что если здесь живут фашисты, антифашисты, Бог, ангел, в этом месте, в пригороде Мегаполис, в стране Апокалипсис, то как же можно это отмазать, то что-то, ведь, будет дальше, то значит, у этого будет будущее, всё равно что это такое будет, глобальное потепление, великое переселение народов, гибель империи, у этого внутри будут автор, герои, фашисты, антифашисты, Бог, ангел, община.
Шаламов пишет, что у них в камере сидел шахтёр, которого спросили на партсобрании, что бы ты делал, если бы великого октября не случилось, он ответил, наивная душа, работал бы в забое, и получил свою десятку, надо было ответить, недоумевал. Те, кто думают, что теперь по-другому, пусть поработают грузчиками в фирме, всё равно какой, на дебаркадере с пандуса на полету с рохлей перегружают коробки с фотоаппаратурой и зубрят сутры: начальник сказал, бурундук птичка, значит, бурундук птичка, не нравится, до свиданья, есть, сэр. А потом по ночам пишут, мы живём в третьем веке русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире, то ли стихи, то ли рассказы, то ли молитвы. Просто есть такая точка, из которой даже умереть не страшно, правда, неизвестно, долго ли она продлится. Зато из неё пьющий бомжующий сосед Саша Алмазов, Бог, его сын, инвалид детства, кликуша, зачал ангела, который всё равно родится, даже если Дивова некая сделает аборт, соседка Гойя Босховна Западлова, пахан общины, которая знает, что вся наша жизнь ценна, если автор надыбает в ней смысл, а пока что пусть соседи Грибовы рожают мальчиков, муж Базиль Базилич Заподлицов строит дома, Дочка Цветкова консультирует про аборты, сама цветы сажает, ладно, потому что надо же чем-то заниматься и пройдёт время.

Наши.

В морге засели наши, всё время скребут что-то, а что там можно мести на асфальтированной площадке перед моргом, видно, знают, что обряды это единственное, что у нас осталось. Один в джинсовом комбинезоне, в салатовом длиннополом халате, с серьгой в ухе, всегда свежевыбрит, с лицом Димедролыча, уязвлённым, то ли тайным пороком, то ли тайной страстью, то ли тайной мыслью. Остальные нрзб. Мы с собакой Блажей тоже каждый вечер на прогулке в лесопосадке между железной дорогой и больницей сочиняем про них новеллы. Ещё наши, бабушка в мохеровой шапке в любое время года, всегда в окружении собак, везде убирает, возле стекляшки, возле кабака, на помойке возле башни, на помойке возле китайской стены, на помойке возле Ярославки, с лицом бабы Поли, которая на восемьдесят седьмом году жизни поняла, что это она перед всеми виновата, что мир таким получился, и только я её понял когда-то.
Москва-то меня отпустила, а вот Соловки не принимают, навигация не открылась, вернее, она открылась, а вот катера не ходят. Стало быть, у меня есть время описать наших в пригороде Мытищи, то ли для того, чтобы закончить предыдущую книгу, Австралия, про то, что у всякого своя Австралия спрятана под кожей, то ли для того, чтобы начать новую книгу, как у меня всё было, про то, что все - наши, и как ненаших не оказалось. Год располагается похоже, каждый год тоже. Сначала зимой основная книга про то, что как перезимовать зиму. В прошлом году, «Чмо», учебник про то, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, пусть попробует, опишет, всё равно ему не поверят и не напечатают книгу, потому что русская литература мертва. Тогда книгу напечатала покойная мама через два года после смерти на деньги, собранные на бутылки, собранные в парке в чужом родном южном городе Мелитополе на окраине скифо-сармато-казацких прерий на Приазовщине, в бывшем осколке великой империи, потому что христианская цивилизация всё равно победит, хотя никаких данных за это, как говорит Бэла, жена Максим Максимыча, коменданта Белогорской крепости, наперсника гаражей с их префом, штофом, ренессансными революционерами, трактующими апокалипсис, дезертирами всех войн в нычке, смотрителями ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Тасмания под кожей, и так пройдут три поколения советских и никто не заметит.
В этом году основное зимнее занятие «Роман-воспитание» про то, что жизнь, оказывается, уже не трагедия, а драма, потому что все мы делаем, оказывается, одну работу, местного бога Бера в русского Христа выморачиваем под сурдинку, пока основная помощь не подоспела. Потом было, что после основной работы можно отдыхать и наблюдать с острова Жужмуя небо и землю, какое всё красивое и родное, потому что рядом смерть, величиной с семечку, для стереоскопического эффекта. И что, может быть, эта работа не менее важная, чем основная. А в этом году остров Жужмуй оказался островом Австралией под кожей, потому что внутри и снаружи одно и то же, после основной работы. И сразу же проклюнулась новая работа, драма, как у меня всё было. Драма, трагедия, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, сезонники, дачники, местные, туристы. Потому что без маленького мальчика 40 лет, выглядывающего из-под маминого пледа на топчане на веранде возле жизни с упрёком, когда уже он станет большим и будет всё делать, великая трагедия жизни остаётся абсолютно неубедительным фарсом, с её тайной страстью, пороком, мыслью, что все наши, что ненаших просто не оказалось, что никакого сатаны нет, что есть один Бог, что нет, он, конечно, был, и он был ты, но ты смог сделать эту работу в 32 романах за 8 лет жизни, по 4 в год, выморочить местного бога Бера в русского Христа, пока наши не подтянулись и навигация не открылась с неба на землю.
Потому что эта работа начиналась на Соловках, и у меня, и у страны, в самом чёрном и самом белом месте, когда во втором веке русского ренессанса и апокалипсиса на краю света стали ставить зону, самую страшную в мире, где раньше монастырь был, самый красивый в мире, после самой словесности строить самую социальность, русские слоны самые слоны в мире, теперь уже почти 100 лет назад. И я воскликнул, от нас самая слава уплывает, про которую знают все наши, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла, что жизнь не трагедия, а драма, что посмотреть отдельно то, что у Бога внутри, потому что ничего, кроме Бога нет, счастья, что раньше была работа и потом будет. Местного бога Бера от окна сторожки на Хуторе Горка в 4 км от посёлка Соловецкий русский Христос отгоняет, а батюшки, террористы, красноармейцы, белогвардейцы смеются, когда это так стало, что трагедия стала драма. Раньше было, что автоматчики Ноздрёв и Чичиков одежду Христа друг другу в преф проиграли до усрачки, а теперь какой-то голый моется в корыте и их отпевает. И Соловки меня пропускают и навигацию открывают. Хоть там директоры – антигерои и мэры – Платоны Каратаевы, хоть там местные – стукачи и ангелы. Трагедия стала драма, то что было страшно, стало смешно, а то что было смертельно, стало красиво.

Неиниотдельноивместе.

Седуксеныч, оказывается, моряк-подводник, служил на атомной подводной лодке. Это примерно как в спецназе чёрные береты, не те, в которых теперь все ходят, а те, которые когда в кабак входили, то десантники вставали, в каком бы положении их отношения со спиртным и прочим не находились, в начале, в середине, в конце процесса, которые сами себя считали в войсках белой костью и голубой кровью.
Я всё думал, на каких ресурсах Седуксеныч держится так долго. Бог, местное дно, монахи, посёлок, закон, оберегание смысла, мама, сынок, подработки. Никого из старых не осталось, все или умерли, или уехали, или спились, или стали депутаты поссовета. Димедролыч в Китае изучает иероглиф «отчуждение». От всех отчуждение, от себя самого отчуждение. В виде острова в море, на острове никого нету, и вокруг острова ничего нету. Так что и непонятно, кто отчуждается, по настоящему или понарошку, трагедия это или драма, внутри или снаружи.
Самуилыч на Москве для перфоменсов и тусовок про информационные потоки. Что смерть это вроде пенсии по инвалидности бесконечной. Ты всех видишь, а тебя никто. Как во время дождя. Короче, много денег надо заработать. Валокардинычиха в Мятке при Валокардинычах дежурит, муже Валокардиныче покойном, внуках Валокардинычах, дочках. Но домой, конечно, всё больше тянет. Но уже непонятно, где он, этот дом. Остров в море или другой, остров жизни в море смерти. Как человек, когда рождается, он умирает, а когда умирает, рождается снова.
Это как Бог, который подумал, я – Бог, и стал человеком, преодоленьем лабиринта одиночества смерти я, гордыни. Не важно, что у него написано на берете, на бирке на кровати, музей, монастырь, посёлок. А потом человек подумал, я не Бог. Чёрная вспышка света озарилась. Умер и стал Богом, который меньше всех на свете, потому что всем фору даёт, последнему семечку на асфальте, а вдруг, оно через него пробьётся, потому что всё на нём вырастает.
Финлепсиныч, который про это знает, осуществляет сообщенье между этих точек, Китай, Соловки, Москва, Мятка, Архангельск, Северодвинск, Австралия, Мелитополь, при помощи славы, которая преходит.
Теперь понятно, после атомной подводной лодки факультет журналистики МГУ, круто. Я в пединститут поступал в форме и в предложения на сочинении старался ставить не больше двух слов. Хемингуэевский стиль, он подумал, он сделал. Он не подумал, он не сделал уже не надо. Не и ни с глаголами и наречиями по уставу гарнизонной службы во время ночных подъёмов и несения караульной службы проходят своеобразно. До года все не и ни пишутся раздельно, после года слитно, потому что до года ничего нельзя, после года всё можно. Так что в мозгу некоторая путаница рождалась, кто же здесь наши, а кто не наши, а в глазах ко всем недоверье, и надо было некоторое время, чтобы с правописанием не и ни разобраться.

Прошлоенастоящеебудущее.

Я стану говорить, я буду говорить какие-то свои доводы, а мне понравилось молчать, потому что тогда видно и слышно. Мер Мерный уже построился верить как положено по уставу гарнизонной службы с любопытным лампадным маслом в глазах и фразой про огонёк в конце тоннеля. Что-то из этого будет? Да что ты захочешь, то и будет.
Вера Верная с её, делать как надо, для этого всё больше надо. Детей, мужа, работу, всё возьмите, оставьте только рыбалку. Чагыч с его, быть порядочным человеком в этом месте адски трудно. Прихожане бьют в спину и подставляют, апофеоз посредственности и корысти. Никогда не думал, что молитва про чувство меры и есть огонёк в конце тоннеля. А ещё, что у одних советская армия в 18, у других в 40, у третьих в 60, у четвёртых в 87, наступает, а у пятых всю жизнь длится.
Седуксеныч устроился лучше многих. Когда нужно обидеться, пьёт водку, когда нужно пить водку, обижается. Ещё успевает ухаживать за мамой, воспитывать сироту, урку, сына, издавать книги, ходить в церковь, просто национальный герой какой-то.
Скинхед Скинхедов остался непроявленный как плёнка, не потому что я обосрался, а потому что это как на дуэли. Каждый лишний, не вызванный необходимостью шаг, может быть истолкован как малодушие или фарс.
Двойник Финлепсиныч что-то писал всё время, и ловил рыбу, и дарил свою книгу бывшим друзьям. А теперь и не друзьям, и не врагам. Это как муж и жена не стали относиться друг к другу хуже с годами, а просто привыкли, что умирать в одиночку.
Подполковник Стукачёв лежит под опрокинутыми небесами в земле, которая медленно ползёт по орбите, но на самом деле очень быстро несётся. Все эти покрытые миллиарды расстояний, пущенные чьей-то рукою, что-то я стал путаться в этом вопросе.
Видно я не заслужил медали «За заслуги перед отечеством» первой степени, а заслужил медали «За заслуги перед отечеством» сто пятьдесят миллионной степени. Вот почему мне захотелось всех увидеть и всех услышать, потому что я стал самым маленьким на свете. Посёлок Рыба в Северном Ледовитом океане, колокольный звон, зовут на утреннюю службу. А ты не идёшь, обиделся на Бога, что он фарисейство и фашизм попускает.
Окунь, снимаемый с крючка с его благородным страданьем, жизнь с этой точки меня и жизни.

Вдова Толмачёва.

Как страшно помирать, Господи. Нырнуть в холодное озеро Хуторское, из-за того, что вода светлая, не нагревается, страшно. А нырнуть, не вынырнуть, захлебнуться, задохнуться, замереть, замёрзнуть. Потом шагнёшь и безумица Мера Преизбыточная из города Апатиты оставит записку возле входной двери, ты куда дел мои коряги? Припахала, островная библиотека переезжает из монастыря в музей, она выпросила у Ма сосновые комли причудливой формы, говорит, буду оформлять свою козлятню, сейчас в Филиппову пустынь за святой водой, потом на соборованье, а ты давай, работай. Видно не у того сарая оставил. Потом колбасу из кухни собако-кошка утащила, я полчаса решал покупать или нет, решил, что заслужил, пока дотащил комли. Оставила два кусочка, видно спугнули, вместе с пакетом исчезла. Валокардиныч Серёжа Фарафонов дверь в прихожую оставил открытой. Я ничего не сказал Валокардинычихе, потому что ей на сегодня хватит, на валокардине, говорит, спокойная как танк в воде, сегодня сражалась, а заявление в милицию писать не стала. Я подумал, может в форточку проникла, а потом подумал, прямо как я.
В последнее время дружу только с такими. Ма, которая плачет всё время, что у неё чувство жертвы и этим пользуются люди, пьющие и прихожане. Седуксеныч, который приходит к мэру и говорит, Акакий Акакиевич, не продавайте остров. Ему отвечают, хорошо, отойдите. Валокардинычиха, которая боится бояться. По посёлку бегают собаки наперегонки с машиной и мотоциклом. Это значит, в транспорте хозяин. В лес, из леса, на рыбалку, с рыбалки. 5, 10, 15, 20 километров. На севере любят животных. Они отвечают тем же. Питаются не колбасою. Прожить легче. 9 месяцев зима и остров отрезан от мира. Чагыч шепчет молитву про чувство меры. Вера Верная всё понимает, но ничего сделать не может. У многих пар вместо детей кошки и собаки. А людей они не очень любят. Мария сказала, они бездетны. Вдова Толмачёва, вокруг как вода озера Хуторского - муж полковник Стукачёв покойный.

Это.

Как сидишь, куда глядишь, какая фигня. Нет, там просто приходят мысли, а потом становится видно, откуда они приходят. Это есть на иконах, у ренессансных живописцев и у современных. Образы придумывают для этого, образ сатаны в том числе, и образ Бога. Они приходят из ниоткуда, не с той стороны даже, потому что никакой той стороны у этой нет. Вот ещё одна метафора, там они знают, что земля у них как Соловки у русских, неизвестно, чего больше, счастья или несчастья, но именно этот букет рождает ощущение полигона и боевых действий, что всё по настоящему, а не понарошку. Вот ещё одна метафора, когда стоишь по пояс в холодной воде озера Хуторского недалеко от посёлка в прохладную погоду и уговариваешь себя нырнуть, думаешь в то же время, Господи, как страшно, нырнуть страшно, не то, что умирать. Потом сделаешь усилье, вода не так холодна, как казалось, кожа покрылась гусиной кожей. А это уже надето на тебя спокойно, мысль, не мысль, какое-то пенсионерство, что после смерти или за десять лет до смерти всё счастье.
А это, само это, описать его нельзя, конечно, но почувствовать можно. Когда вы едете по лесной дороге на велосипеде и у вас ощущенье, что вам в спину кто-то смотрит, типа местного мишки, бога Бера, который пришёл по льду с материка, ваш страх. Ещё, когда вы стоите на вечерней молитвы, у иконы Зосимы и Савватия с кремлём, вы просто знаете, что в принципе, ничего представлять не надо, это как остаток с тяжёлой работы, от которой очень устал. А какие-то там специальные упражнения как у ёгов или монашеская практика как у монахов, это мне напоминает тренажёры в качалке. Пьют они очень, это точно, одни, а другие очень одиноки. Разве что с жизнью сравнить, но с жизнью тоже не получается, потому что девочка разденется и оденется и останется бездетной, мальчик будет всегда пьян и будет всегда трезвым. Потому что они, в сущности, тоже это, только ещё не знают. А зачем узнавать нужно? Ну, не знаю. Хотя бы потому что красиво, трепетно, пропирает не по детски, слова мало что значат.

Мёртвый.

Я могу по пальцам перечислить, какие пространства стали отчуждёнными, на прогулке с собакой, а какие живые. Для меня это важно, потому что я как пенсионер живу здесь всё время и одиноко. Только у пенсионера пенсия, а у меня вина, а в остальном похоже. Они как отлучённые от жизни, всё чувствуют про неё, а ей всё равно. А ещё они боятся, я тоже, как это всё равно станет Мытищинским моргом.
Европейский конкорс на железнодорожной станции Мытищи живой. На службу, со службы в чехле из топика и драных на фабрике джинсов, если блондинке посветить фонариком в ухо, то у неё глаза загорятся. Китайская стена в Леонидовке тоже. Там стекляшки, тусовки, собачьи свадьбы, гопники, восьмиклассницы, коляски, джипы, мажоры. Рынок, оптушка тоже. Там местные из Урарту и гуцул Василий Иванович Чапаев стремятся наколоть поартистичней.
Ярославка тоже. Там у гаишников с автоматами крыша едет, потому что всё едет. В посадке Лестеха на переезде тоже. Там уикенты, дамы и русские борзые прогуливаются под руку. Медицинский проезд тоже. Морг, роддом, поликлиника, ярмарка тщеславия жизни. И пенсионер понимает, в Мытищах только одно мёртвое место, и ему умирать не обидно.

Великая сестра.

Два дела на год – дом и книга. Почему это очень большие дела? Потому что дом стоит в местности, а такой местности нет, я её не узнаю. Книга для людей, а таких людей нет, я их не вижу. Поэтому это очень большие дела, нужно очень стараться, и теперь, чтобы получилось, и потом, чтобы жить в них долго. Я не знаю, что для этого надо сделать, потому что вряд ли это какое-то новое усилье, потому что всё, что я мог сделать, я сделал лет 30 назад, понял. Здесь всё дело в подробностях. А ещё это как женские капризы великой женщины жизни. Мужчина для меня не великий. Тут всё дело во мне. Даже Бог для меня соперник. Это нормально. Я знаю много великих женщин, мама, жена, тёща, Надежда Александровна Приходько, Ира Совалёва на Соловках. Яков боролся с Богом в бедре. Мне слишком понятны мужские страсти, мы все порченые, траченые. Поэтому мне величия не видно. Пусть мне женщина жизнь расскажет как папа, Николай Филиппович Приходько, Петя Богдан, Петя Дейсан, Гена Янев, Александр Сергеевич Пушкин, Осип Мандельштам, Варлам Шаламов боролись с Богом на равных, но победил только один.
Теперь про время, мы пережили великое время, все эти Гитлеры, Сталины, Хиросимы, и по подлости, и по подвигу. Время не проходит. Дедушкам велели идти и умирать молча, они шли и умирали. Папы даже не знали, зачем они живут после смерти Бога. Наши дети нам говорят, нас прёт от Соловков. Всё время сосредоточилось на нас. Я завожу будильник, чтобы утром отвезти 5 кило кетчупа, 5 кило помидор, 9 кило «Бабушкиных котлет», такое названье, тёще в столовую. В столовой работают 4 бабушки, они говорят, в 20 лет кажется – 40 лет – старость, в 40 лет кажется, хоть бы до 60 дожить, в 60 всё начинается сначала, когда государство 2000 пенсии заплатило. Что это такое? Это билет на поезд от Москвы до Владивостока.
Теперь про пространство. Мы жили в странном пространстве, в котором вечером по телевизору после работы Штирлицу говорил Мюллер, «сдаётся мне, мил-человек, что ты стукачёк», на следующее утро вся страна так говорила. Они бы хотели, чтобы так повторилось, они забыли, что для этого надо, один дед погиб на фронте, другой побывал в лагерях, отец умер в 38 от загадочной болезни, которой теперь половина подростков болеет. Всё время сосредоточилось на нас, пространство тоже. Усталость такая, руку поднимешь, а опустить забудешь, так она и висит в воздухе как Христос распятый. Знал я одно место, там теперь православный курорт, Платона Каратаева, соль земли русской, показывают за деньги. А он уже давно сбежал оттуда в мою книгу жить, изданную на мамино наследство. Бедные наши дети, они в 10 лет знают, кем они будут, банкирами или бомжами. Сеас телекинеза. Она – такая. Он – такой. Слоган. Сестра-жизнь, Отец-Бог. Пространство – я, время – я. Платон Каратаев – грузчик, Родион Раскольников – менеджер, Павел Иванович Чичиков – директор фирмы, дорабатывают до пенсии.

Великий брат.

Ну, у меня уже есть три великих героя, чиновник Государствов, предприниматель Зонов, бытописатель Живов. Нужно ещё только чтобы они стали братья у жизни. Но разве я начальник жизни, чтобы решать такие вопросы. Я могу только пересказать биографии. Как трагичный герой Макбет сказал, что он всё может, и тогда стал подставлять всех, и сам не заметил, как себя подставил вместе со всеми, потому что он не читал литературу и не знал, что он все, хоть и крестился в церкви, когда надо. Как драматичный герой Лир хотел быть всегда первый, но не знал законов (что вторые ненавидят первых), и за это попал на зону. Там 8 лет пробыл, потерял всё, что может потерять смертный, веру, надежду, любовь, и приобрёл за это, да простит мне провиденье эту полуподпольную торговлю, великого брата, себя. Как божественный герой Гамлет сначала был смотритель на острове в Белом море и художник, вырезал из капа, берёзового нароста Бога Саваофа, божественную любовь. Потом стал менеджером в фирме в городе Мегаполис в стране Апокалипсис, забрасывал ноги на экран дисплея и говорил, да пошло всё на хер, и сам становился божественной любовью. Потом стал юродивым в одном отечественном захолустье, в котором иностранные туристы сразу разбредались, сходя с трапа «Атлантиды». Европейцы шли фотографировать местных с абсурдно-божественным взглядом, а американцы помойки. А он шептал самому себе с перепою, ничаво, малай. А вокруг него стояли дети и подавали ему письменные принадлежности для письма: чинёные перья, чернила, пергаментные свитки, а так же, чинёное платье, воду, чтобы освежиться, чистую посуду, чтобы подкрепиться. И сразу продолжать прерванную вдохновеньем работу. Дописывать первый том стотомника мемуаров, какие люди раньше были, чтобы их не забыли. Потом вернулся в столицу и стал жить тихо-тихо. Ему скажут, надо убрать листья на участке, потому что осень, он убирает, чтобы не было скандала. Ему скажут, надо помогать жене, дочке и тёще, чтобы у них не было психоза, невроза и мигрени, и он помогает. Ему скажут, надо издавать книгу, чтобы не быть без прописки безработным, и он издавает книгу про то, что по звезде, на которой она родилась, ходит мама и говорит отдельно, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. А вокруг живут люди и главное их чувство, что здесь живёт автор.

Собирательный образ.

Антон Павлович Чехов, актёр, играет любовь, но любить не может. Катерина Ивановна Достоевская, зритель, наслаждается игрой и любит. Фауст и Гретхен, сумасшедшие нищие, ходят по электричкам и собирают деньги на издание германского русскоязычного журнала. Соловей и соловьиха, сначала соловья кошка Даша Бегемотова задушила в пригороде Мытищи, когда Соловьиха везла ему три белых калы в пригородной электричке на пятнадцатилетие супружеской жизни. Потом кошку Дашу Бегемотову собачья свора задрала на участке, потому что у собаки Блажи Юродьевой была течка. И она теперь в Мюнхене под сливой издаёт новую книгу соловья «Как у меня всё было» в германском русскоязычном журнале, на который безумные нищие Фауст и Гретхен деньги собрали по электричкам.
Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая поют песню Акеллы в шестикомнатной квартиры для приемственности поколений. Маугли и Сталкерова Мартышка гуляют по Старым Мытищам за руку, папа и дочка. Маугли домохозяин. Сталкерова Мартышка пишет стихи про счастье и сжигает. Глухонемой Гамлет служит смотрителем необитаемого острова в Белом море. Платон Каратаев работает мебелью на построенье. Дезоксирибонуклетновая кислота болеет эпилепсией. Адам подрабатывает грузчиком в фирме. Ева работает учителем в школе. Читатели не умеют читать. Автор двигает предметы взглядом. Великая сестра Смерть работает редактором в одном московском издательстве. Мама причитает, у бездны нашлось дно, это ты. Папа, первородный грех, считает, что надо начать всё сначала. Русская литература и христианская цивилизация побеждают друг друга на ток-шоу и так, хотя никаких данных за это. Великий брат Спас Рублёв в 12 часов ночи делает звук тише из состраданья. Бог смотрит мультфильм про вдохновенье и плачет.

Дезоксирибонуклеиновая кислота.

Что это всё никуда не делось. Мама, которая 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Папа, который перепутал несчастье и счастье. Дедушка, которому велели идти и умирать молча, он шёл и умирал. Бабушка, которая в 87 лет поняла, что это она во всём виновата. Список может быть продолжен до 33 русских колен, 33 византийских колен, и дальше. Мальчик Гена Янев, следующее звено в цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты, не работает и видит, как он в 6 лет в ухаря превратился, когда болгарская бабушка Лена кричала на болгарского деда Танаса, пьяная свинья, опять нализался, то он рядом кривлялся, пьяная свинья, пьяная свинья. Как он в 12 лет в расколовшегося превратился, когда из Польши приехал цинковый гроб и контейнер книг, иллюстрацией мысли, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено, кем велено, и он во двор перестал выходить, кем велено, и в 10 классе по мячу не мог попасть на футболе. Как он в 18 лет в смертника превратился, сунул в сапог ногу на утреннем построенье, а там мочи полное голенище, остальное сразу же приклеилось к той тоске в животе, которая началась, когда же она началась? Как он в 24 года превратился в воскресшего, когда Соловьиха Соловья 17 лет своей кровью кормит, потому что он на 17 колене помер. Как он в 30 лет превратился в счастливого, до чего не дотронешься, всё сразу же делается бессмертным. Мелитополь, Мценск, Москва, Мытищи. Соловки, Сортовала, Старица, Сегежа. Индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Сезонники, дачники, местные, туристы. Ухари, расколовшиеся, смертники, воскресшие. Постмодернизм, неохристианство, трагедия, драма. Шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка. Как он в 36 превратился в персонажа, как все в 42 превратились в персонажей, остался один язык, который между Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла – местоимение, имя, это это это, как юродивые узнают, что они жлобы, как жлобы узнают, что они юродивые без твоего звена в цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты.

Сказка.

Тогда всё сразу становится ясно, с этими ночными подъёмами в казарме, потому что должен быть виноватый, с этим гравированием на воздухе слов, которых нет на свете. Это ведь не я, это папа, который как Александр Македонский перепутал несчастье и счастье, это мама, которая как Исус Христос 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Дальше я почти ничего не помню. Бабушка Поля, которая в 87 лет решила, что это она во всём виновата, что мир таким получился. Дочка Аня, которая в 15 лет восклицает, что её прёт от Соловков. Соловки, которые сначала были остров в Белом море, потом монастырь, потом зона, потом община, а теперь спина рыбы. Я приезжаю каждое лето с 96-го, сначала сезонником, потом дачником, потом местным, потом туристом, надеваю брезентовый рюкзак со спущенной резиновой лодкой, сажусь на велик, еду по узкоколейке, лесной дороге, где больше всего умирало во время зоны и до сих пор в тайге беспризорные кресты 6 км, потом пешком 2 км до озера Светлого Орлова. Накачиваю лодку, отгребаю от берега метров на 20, сбрасываю полиэтиленовый пакет с камнем на верёвке, чтобы волной не сносило, это мой якорь. Разматываю леску 0,4 без удочки с одной мормышкой, червяка наживляю, отпускаю метров 10 в перламутровую воду с оттенком цвета глауберовой соли. Внизу всё видно, как у самого дна разворачивается драма, и засыпаю. Потом просыпаюсь, поднимаю камень, подгребаю к берегу, оттаскиваю лодку в нычку, беру потяжелевшую сумку и, читая стихи или молитвы, делаю шаги обратно. Но дело в том, что сон уже во мне и я словно двигаюсь в две стороны одновременно лет уже 10, внутрь и наружу. Как я могу рассказать сон, фрейдистский, постмодернистский, неохристианский. Что я сижу на спине рыбы, что к моему крючку подплывает рыба, у которой на спине я сижу, что эта рыба я, что она заглотила, что я-рыба вытаскиваю себя-рыбу себе на спину и счастлив как придурок, что получилось. Бред какой-то.

Доказательство бытия Божия.

Бабочка, у которой ножницы на спине и голове, рот и крылья, видно, одно другим вырезали, с лицом индейчонка Никиты Второго, соседа, ему год, это его земля, подаренная мне на 7 апреля женой Родиновой Марией, декабриской, отогрелась на солнце и стала в стекло биться, потому что вчера было холодно и она прикинулась мёртвой, застыла, съёжилась и стала смотреть в одной ей видную идею из пергамента и зелёных соплей. Потом позвонила Мария и сказала, что она у мамы, Орфеевой Эвридики, тёщи, брата, помогает ей прибраться после ремонта. Почему так рано, Мыря, тебе стало херово? – сказал я. Нет, было 4 урока, а ученика я отменила и на спектакль решила не ехать с Катериной Ивановной Достоевской, где три дамы, одна пьющая, другая наивная, а третья на роликовых коньках с юродивой улыбкой играют пьесу Антона Павловича Чехова «Как закалялась сталь», чтобы что-то было. Я сказал, брешешь, наверное верёвка на шее шевелилась, как у мартышки, которую обижал грубый шарманщик, и твердоты в груди ныли, и внутренние органы сотрясались от постоянной работы и непрерывного износа. Она сказала, Аня пришла? – про Майку Пупкову, дочку, музу. Приходила с девочкой с концерта, где они «Скорпионс» пели для соревнованья по английскому языку, хотя какой смысл, они всё равно все соревнованья выигрывают, на полторы головы меня выше, пописяли и пошли в «Макдоналдс» вместе с остальными, которые их на улице ждали.
Итак, а что такое 7 апреля, спросите вы, глаза, глаза, глаза, вселенная, сварожичи, уста, которых нету, что тебе сделала такой подарок подруга? Просто день, отвечу я, не хуже, не лучше, бабочка развернула свои крылья, доказательство бытия Божия, и стартовала с моей ладони в приоткрытые двери нашего жилища. Я выпил таблетку анальгина и приступил к работе, свернулся на топчане на веранде как в утробе. Мне снилось как девочки на полторы головы меня выше смотрели на мою спину за компьютером на веранде, книги, фотографии, иконы, рукописи, картины, цветы, куклы, глаза, глаза, глаза, вселенная, сварожичи, уста, которых нету. Что-то они увидели такое, что мне во сне стало приятно, другую жизнь, ребёнка, дядьку, который не умеет улыбаться, Экклезиаст, Апокалипсис?
А да, я вспомнил, я просто тянул резину, а потом бросил, а потом вспомнил. То, что было в 95. А потом не получилось дальше. Я пошёл на завод работать. Потом на остров уехал. Потом вернулся и мы стали жить в этом доме, потому что перестали бояться неблагополучия и благополучья. Паук в углу, Ставрогин, который из всего соки выпьет, а потом будет валяться в углу сухой и пустой, а жизнь как и раньше будет несчастье и счастье. Девочки на полторы головы меня выше это знали. Что они ещё знали? Как себя из жизни иссекают. Как жизнь из себя иссекают. Как жизнь из жизни иссекают. Как себя из себя иссекают. И всё для чего же? Я не знаю как это объяснить. Представьте, вы бабочка, вы бездна, вы живёте, стало очень тепло, потом ударили морозы, одна рука вас взяла и пересадила на тёплый подоконник с цветами, когда вы уже видели точно лицо вечности, этой бабушки в регистратуре центральной районной больницы. Опять стало тепло, вам стало беспокойно, вам захотелось движенья жизни, чтобы не думать о регистратуре, но стекло вас не пускало, и тогда другая рука, грубее, вас прижала и внутри себя раскрылась, и всё, кругом одни глаза, лона, уста, платья, а ночью можно будет думать о двух девочках на полторы головы выше, как они писять приходили и про всё это знали.

Пароход «Историк Морозов» и пароход «Капитан Останин».

На сорок первый день рожденья мне подарили три женщины-парки, жена, дочка, тёща, три подарка. Жена Мария ангела из глины, кованого железа и стекла и книгу воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы поэта, которая теперь библиографическая редкость, потому что жизнь слишком другая и её не переиздают. Тёща Эвридика 2 тыс. рублей на книги для работы, которыми весь стол завален, новая русская литература, которой нету, как сказали по телевизору на ток-шоу для сенсации, кормушки и потому что по барабану. Дочка Майка Пупкова подарила самый дорогой подарок, новый книжный, когда лежала в больнице, сказала сходить ей за книгой, в гипермаркете с бассейном, кинотеатром, сауной и стриптиз-баром на станции Мытищи, на том самом месте, на котором я привязывал собаку Блажу Юродьеву – Поб**душкину, когда шёл на рынок для обрезками для неё и фруктами для нас и она перед местными густопсовыми и чистопсовыми паробковала на поводке на пеньке. И они смотрели на неё с поляны под вождём, что за придурок? Знающие про жизнь всё, с культями и иерархией, как бомжи и урки, что жизнь это течка и одиночество. И что самое большее, что вы можете из неё выжать, как вождь, засранный голубями, всегда напоминает своим взмахом на всех вокзалах страны, это созерцанье.
Так вот, про книжный в Мытищах. В Мытищах был книжный, на улице где принимают цветные металлы, пустые бутылки и строят электрички метро. Там продавщицам было даже лень поднять мухобойку, так они и опухали, пока не разматериализовались эмблемою неподвижности созерцанья ничто на свете. Это другой книжный и вот почему я говорю, что это дочкин подарок, потому что деньги-то у меня были, 2 тыс., тёщин подарок на сорок первый день рожденья. А вот подвижническое созерцание всего, как у Блажиных конгрессменов с культями и иерархией, бомжей и урок, в лужах мочи и пива под Лениным на лужайке, где раньше было чаепитие в Мытищах, а теперь Лос – Анжелес, мне не попадалось в книгах. Там таких книг много, называется, современная русская литература новых издательств, две полки. Не говоря уже про то, что я перепишу адрес издательств на имейле и пошлю им по интернету рассказ этот. Эмблемою того, что жизнь никогда не другая. Подарок на сорок первый день рожденья. Ангел из глины, стекла и кованого железа. «Что это утконос? – Нет, это ангел. – Какая прелесть». Книга воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы поэта, всю жизнь писавшего про то, что жизнь – подарок, возможность «ещё пожить и поиграть с людьми», между самоубийством и убийством, которая пережила мужа на 50 лет и внесла много уточнений. 2 тыс. на новую русскую литературу и книжный с новой русской литературой про то, что новая русская литература просматривает новую русскую литературу, за которой присматривает новая русская литература, одноклассницы дочки, которые подрабатывают на летних каникулах у мамы одной из них, старшего менеджера магазина Терпелюка.
Я думаю, почему я всегда так волнуюсь, когда прихожу в этот книжный, боюсь, что подумают, что я воришка или сумасшедший, потому что стою слишком долго возле одной полки, или наоборот, замерзаю от того, что созерцание всего и ничто ещё нельзя уравновесить, что бесспорно могли мои предшественники в этом месте, Барбос и Шарик, чистившие грязь грязью. Что если я буду чистоту чистотой чистить, не получится ли грязь на свете? Когда я служил грузчиком и был писатель, это просто юродивый дядечка с бородой смотрел, чего больше на свете, чистоты или грязи. А теперь на меня смотрят, чего больше на свете, красоты или юродства. Во всяком случае, все сразу заболели, как только я стал одной русской литературой. Жена Мария, аневризма сонной артерии, неаневризма сонной артерии, диагнозом. У дочки Майки Пупковой хромосомы-шромосомы на ноге не так соединились и хирурги иссекали. Тёща Орфеева Эвридика евроремонтом заболела. Или это просто русская литература живая. Я не знаю.
Я буду ездить в лицей нетрадиционных технологий к жене на работу, где учатся дети генералов и банкиров, чтобы посылать по интернету в новые издательства и редакции свои стихи, эссе и рассказы, потому что старые перестали работать, читать новую русскую литературу и смотреть в глаза людям, Шариковым и Робин Гудам, чего в жизни больше на улицах пригорода, чистоты или грязи. А на самом деле, на каком пароходе я поплыву в вечность, на пароходе «Капитан Останин», который в конце навигации на острове Соловки в Белом море шёл заводить катер чужой, вмёрзший в шугу, перевернулся на льдине, но успел сказать русскую литературу, ребята, кажется, я тону. Или на пароходе «Историк Морозов», который всю жизнь занимался русской литературой профессионально, но успел сказать по телевизору в фильме русскую литературу перед смертью, человек это вера. Ведь, и то и другое неплохо. Ведь, главное, что содержится и в том и в другом сообщенье, что русская литература всё время, чего же тогда волноваться, смотрит на тебя русская литература или не смотрит и что она подумает, кто ты, чмо или бэтмен.
2004-2006.

© Никита Янев, 2009
Дата публикации: 14.09.2009 15:11:43
Просмотров: 3881

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.