Часовщик

Владислав Шамрай

Форма: Рассказ
Жанр: Мистика
Объём: 19398 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

День потихоньку приближался к концу. На узких улочках, прячась в тени каменных кладок, мелькали одинокие прохожие. Словно форель на нерест, подчиняясь инстинкту архитектуры, они все послушно стекались на пьяцца делле Эрбе. Именно, стекались — удары каблуков перекликались с журчанием подземных вод, которые, набрав силу на холмах Авези, с игривостью слова вылетали изо рта короля на барельефе фонтана Мадонны Вероны. Нагретый за день кирпич казался в два раза ярче сумеречных масляных фонарей, и лишь прилетевшая под вечер колючая трамонтана, давала ощущение по-настоящему приближающегося отдыха. Низкая линия высветленных облаков небрежным прозрачным мазком уносилась вслед солнечному апельсину в течении бесконечного неба Вероны.
Отец Скьяпарелли положил на подушку маленькое серебрянное распятие и вздохнул. Это был человек лет шестидесяти, физически очень сильный, с широкими ладонями и рыжими волосами. С юных лет падре славился взрывным и упрямым характером, который он, порой безуспешно, пытался спрятать за долгими молитвами и добрыми деяниями. Когда несколько лет назад трое незадачливых воров залезли в ризницу, Скьяпарелли выволок их прямо к алтарю и колотил до тех пор, пока, по словам прихожан, в них не «вошло послушание и дух божий». А один из злодеев, пока падре топтался сапогами по его ребрам, перед тем как потерять сознание даже увидел Деву Марию. Та спустилась к нему грозя пальцем, а напоследок, даже пнула его своей точёной ножкой. С тех пор среди прихожан считалось, да и справедливо, что Скьяпарелли мог заставить человека поверить в бога не только духовно, но и физически.
Сейчас же, выпрямившись во весь свой огромный рост, он оглядел небольшую комнату. Сервант, две кровати. Скромная обстановка ещё больше сгущала краски в этом четырёхугольнике жизни. Маленькая бледная Марта тяжело дышала на кровати и, казалось, спала. Единственная дочь часовщика Никколо Оролоджо болела с самого рождения. Родители были примерными прихожанами, и не одна месса была отслужена за её здоровье. Скьяпарелли старался не отказывать в помощи и сейчас он зашёл всего на несколько минут перед вечерней службой, чтобы прочитать молитву и просто поддержать семью. В такие минуты он чувствовал себя особо нужным. Что, в сущности, он мог дать людям? Надежду. А это тоже не так уж и мало.
Он посмотрел в окно. Привычный вид каменных зданий венчала видимая издалека башня дель Гарделло. По часам на ней горожане сверяли время, и именно там была каморка, в которой работал глава семейства. Без пяти шесть. Ему не нравилась эта башня. Она казалась человеческим пальцем, который указывает Богу на время. Гордыня. Да и стрелки напоминали ему в своих сочетаниях различные саркастические формы креста. А может он слишком духовно строг? Может быть… Разложив нехитрый инвентарь, он помолился, опустив голову и перебирая чётки. Надо было поторопиться, ведь его ждали ещё в нескольких семьях, да и день заканчивался. Сказав мысленно: «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen…»— он ещё раз посмотрел в окно. Стрелки на часах показывали всё те же без пяти шесть. И это было странно, так как Скьяпарелли мог поклясться, что прошло достаточно много времени. Он постоял несколько минут неподвижно, ожидая, когда же эти скрещённые палки начнут двигаться. Но ничего не происходило. В душе падре поднималась тревога. Он понимал, что что-то случилось. Наскоро прочитав молитвы о здоровье и приложив распятие ко лбу Марты, он обернулся к хозяйке:
— А где же сам Никколо?
— Его весь день не было дома, — ответила убитая горем сеньора Оролоджо. — Наверное в городе. Благослови вас отче за вашу доброту…
Выйдя на улицу, Скьяпарелли, насколько позволяли его больные ноги, быстро засеменил к башне дель Гарделло.
Подойдя к небольшой кованной двери, он отдышался. Он не раз бывал здесь, ещё будучи семинаристом. Тогда часы виделись ему невероятным механизмом, настоящим произведением искусства. Он с удовольствием слушал переливы колоколов, отбивающих полдень. И хоть часы шли, ему казалось, что время стоит на одном месте. С годами оно ускорялось всё быстрее и быстрее, и сейчас дни, да что там дни, и месяцы пролетали как секунды. В юности он постоянно смотрел вперёд, сейчас же всё чаще оглядывался назад. Будущее уменьшалось, уступая место костям прошлого.
Пройдя по скрученной как змея лестнице, вдыхая запах паутины и остывающего камня, он оказался в большой комнате, наполненной зубчатыми колёсами, рычагами и огромными плоскими пружинами. Его поразила невероятная тишина— механизм не работал, лишенный смысла своего творения. Сейчас это была лишь груда дерева и бронзы, бездушный кадавр. Так в чём истинная суть вещи? В её форме или её внутреннем наполнении, смысле? И, хоть эти две ипостаси совершенно разные, разве могут они существовать отдельно друг от друга? Скьяпарелли покачал головой. Нет, у вещи этого не может быть. А вот у человека—да. Не в этом ли одно из основных отличий человека от механизма?
Падре огляделся и сразу же увидел Никколо. Тот сидел на низкой деревянной лавке, подперев подбородок кулаками. В своей неподвижности он был словно частью этой комнаты, частью вывернутых рёбер огромного маятникового колеса. Скьяпарелли присел рядом.
— Знаешь, Никколо, —тихо начал он. — Эти часы веками служили городу и лишь два раза их останавливали. Когда была чума— люди сидели в закрытых комнатах, с завешенными чёрной тканью окнами и перезвон лишь усугублял их отчаяние, заставлял считать время до смерти. Второй раз— когда была война. По решению совета. Город ждал своих сынов, и они должны были вернутся именно в тот самый час, когда ушли. Это была дань граждан, показывающая что они там, вместе с солдатами и прожили ни на секунду больше. Какие же у тебя причины? Зачем ты сделал это?
Никколо тяжело поднял голову.
—Я хочу, чтобы она прожила дольше.
—Кто? Марта?
—Сейчас, когда ей совсем плохо, для меня важна каждая секунда. Каждая секунда, которая даст ей ещё один вдох.
Скьяпарелли вздохнул.
—Но разве ты не понимаешь, что, остановив часы, ты не остановишь время.
Никколо нахмурился.
— Когда часы идут— это доказательство того, что время есть. Абсолютное доказательство. И вы, отец, ведь говорили на проповеди, что если нет абсолютных доказательств чего-либо, то этого не существует. Ну кроме Бога, конечно…
Падре отрицательно покачал головой.
— Если уж мы зашли в такие споры, почему ты думаешь, что, когда механизм остановится, время, перестав ему подчиняться, остановится тоже. А, может, оборвав эти узды, оно пойдёт ещё быстрее?
Скьяпарелли устало посмотрел на Никколо. Ему было жаль этого человека. Жаль не только из-за его горя, но и из-за того, что именно это горе и стало смыслом его жизни.
—Я расскажу тебе одну историю. Она случилась давно, с моим учителем — преподобным Батиста. С юности он был очень отзывчивым человеком, старался всем помочь. Когда к нему приходили люди, он никому не отказывал. «У меня есть время,» — говорил он, делая всякие пустяковые дела. Шли годы, которые Батиста забирал у себя и отдавал людям. Эти люди жили его временем. Но целью всей его жизни было восстановление старинного храма, в которое он вложил много сил. И, когда он был совсем старым и больным, однажды ночью в храме возник пожар. Прихожане прибежали к Батисте. «Ты нам нужен отче! Дело всей твоей жизни может погибнуть!» Но падре уже не мог даже подняться с кровати. «У меня больше нет времени,» — горько сказал он...
Скьяпарелли еще раз оглядел часовую комнату. Какой же всё-таки обман! Шестерёнки стоят, маятники не двигаются, но время всё равно идёт. Часы. Странное изобретение. Получается, что человек не верит, что время идёт. Если он выйдет на площадь и крикнет: «Стойте!», все остановятся и может даже прекратят дышать, что докажет, что время идёт? Движение стрелок. А если и часы будут стоять? Тогда остаётся только верить. Скьяпарелли мысленно усмехнулся. Опять вера. Только теперь во время. Невидимое и неизменное, ведь на самом деле меняется не оно, а всё вокруг. И не важно, как его считать. Секундами или шагами. Дождями или жизнями. Оно всё рано будет идти. Всё равно будет.
— Я это к тому говорю, Никколо, — Скьяпарелли встал. — Что, за своими жалкими попытками ты не видишь основного. Ты хочешь остановить время не для Марты. Разве ей нужен ещё один день страданий? Нет. Это время ты хочешь остановить для себя. Подумай об этом. Пойди лучше домой и побудь со своей семьей, столько, насколько это будет возможным. Запусти часы, Никколо, пока горожане не спохватились. Зачем им ещё и твои проблемы.
— Неужели нельзя хоть немного научиться управлять временем? — упрямо произнёс Никколо.
— Какой же ты глупец, Никколо, — Скьяпарелли покачал головой. — Неужели ты так и не понял, что это не ты управляешь им, а оно тобой. Ты лишь часовщик, и твоя задача следить, чтобы оно шло правильно. Но оно само будет решать, когда пора, а когда нет. Я буду молиться, чтобы ты понял это…
Наклонив голову, падре вышел из душной комнаты. Оказавшись на улице, он поднял голову и посмотрел вверх. Без четырех шесть. Стрелки снова двигались. «Да,» — подумал он. —«Время может избавляться от людей, но человеку никогда не избавится от времени» …

…Инна Ивановна сидела на зеленой скамейке у самого края парка, возле пересечения беговых дорожек. За последние пятьдесят лет это место мало изменилось, если не считать далекого звука проезжающих по шоссе машин. Она жила совсем рядом. На Набережной. Почему Набережная, здесь даже реки никогда не было? Наверное, кому-то этот парк напоминал шумящую зелёную реку. Воздух. Тягучий и сладкий, как кленовый сироп. Приходя сюда на полчаса каждый день, она даже не пользовалась духами— запах этого леса, пропитав каждую ниточку, каждую пуговицу, оставлял больше таинственности в нотах глубины чем любой «Dior». Сощурившись от яркого солнца, она непроизвольно улыбалась каждому прохожему, заставляя и их улыбаться в ответ, слегка кивая головами в приветствии, будто все они были давным-давно знакомы.
— Вы разрешите?
Она вздрогнула от неожиданности и повернула голову. Высокий и, как говорится, слегка пожилой. А если она так подумала, то наверняка ближе к семидесяти. «Бывший военный? — подумала она. — Выправка, ровная спина. В его возрасте большинство мужчин похожи на шахматных коней. Одна голова да название.»
— Присаживайтесь, — она с интересом посмотрела на пустые соседние лавочки. — Вместе поскучаем.
— Вы давно здесь? — он закинул нога на ногу. — Простите за моё любопытство. Да—меня зовут Николай Сергеевич.
Она смешливо, не соответствуя возрасту протянула ему сложенную лодочкой ладонь.
— Инна Ивановна.
— Хороший сегодня день. Вы часто здесь бываете?
— Всю свою жизнь.
— Как так?
— Это моё любимое место. Я родилась в этих местах. Тут, учась в институте, часто бывала с подружками. Да и с мужем своим познакомилась здесь же, вон на той лавочке, — она кивнула на ряды скамеек по другую сторону дорожки. — Сюда приходила гулять со своей дочерью, а, когда она выросла и уехала, прихожу сюда каждый день. Смотреть на голубей.
— Вы любите животных?
— Да, — Инна Ивановна улыбнулась. — У меня с ними, как с тотемом, связана вся жизнь. У меня даже фамилия Синичкина.
Она повернулась и шёпотом, по-заговорщицки продолжила:
— Представляете, у меня дома живёт лисица.
— Как так?
— Маленький лисенок. Я его нашла на даче, когда он угодил в яму. Я его вытащила, думала в лес убежит. Но нет. Он остался. Видно, я ему понравилась. Я нравлюсь людям.
Она замолчала и задумалась.
— А где ваша дочь, извините за любопытство?
— Уехала. Далеко. Я её не видела много лет. Мы поссорились с ней. Очень давно. Я думала, что это мелочь. Забудется, да и пройдёт. Но не прошло. И я об этом очень жалею. В этой жизни мне только двоих жалко — её, ну и лисёнка этого. Они даже чем-то похожи. Она в детстве была такой же. Маленькой, ласковой и хитренькой.
Инна Ивановна вздохнула.
— Утомила я вас разговорами о себе. Разве нужно это незнакомому человеку?
Она встала и, слегка поклонившись, сказала:
— Пора мне.
— Но ведь ещё совсем светло.
— Вы знаете, — она даже слегка покраснела. — С людьми, близкими и не очень, в разговорах и отношениях, с любимыми и просто знакомыми, да и вообще, в жизни, всегда нужно приходить и уходить вовремя.
— Это точно, — Николай Сергеевич встал, отряхнув брюки. — Хороший вы человек Инна Ивановна. Мне тоже было очень приятно узнать вас. Но вряд ли у нас получится встретится.
— Почему же? — в голосе Инны Ивановны звучало лукавство. — Вы уезжаете?
— Нет. Уезжаете вы.
— И куда? — она подняла шутливо брови домиком, как видела в американских фильмах.
— Ну как же? Вы ведь едете домой, Синичкина. — он обаятельно и грустно улыбнулся. — А я просто провёл вас почти до дверей.
— Да, точно. Ну, до свидания. — она махнула рукой и пошла неспеша по аллее парка…

…Трифонов, заведующий реанимационным отделением четвёртой больницы, сидел за мигающим монитором у себя в кабинете, составляя годовой отчет. День приближался к концу, а сегодня ещё и ночная смена. Он отвернулся к окну, давая возможность немного отдохнуть глазам. Крепкий кофе совсем остыл. Задумчиво он смотрел на торопливо снующих людей, завидуя их сегодняшней свободе. Внимание его привлёк худой и высокий человек, идущий к дверям приемного отделения с переноской для домашних животных. Трифонов усмехнулся. «Скоро и собак здесь начнём лечить.» Он допил терпкий черный напиток и опять повернулся к компьютеру. Внезапно в дверях появилась дежурная медсестра.
— Иван Яковлевич, — быстро затарахтела она. — Синичкина из третьей померла.
Трифонов, не спеша, повернулся к ней и снял очки. Протирая мутные стёкла, он вдруг задумался над тем, как непредсказуема человеческая жизнь. Сколько, бывало, прикладываешь усилий, знаний, денег, и всё это так часто не имеет значения. Будто обряд, который надо совершить, ведь так положено.
— Понятно. Тяжёлый инсульт, кома. Этого следовало ожидать. Родственникам сообщили?
— Я звонила её дочери…
— Да неужели? И что, ответила? Она ведь ни разу не посещала мать?
— Ответила. Но оказывается ей уже звонили. Какая-то женщина из социальной службы, вроде. Что-то ей там наговорила, да такое, что она едет сюда, плачет…
—Гляди ты. Ведь столько лет не разговаривали. Как эти службы всё узнают раньше нас? Странно…
— Не знаю, Иван Яковлевич.
— Ладно, идите Леночка. И приготовьте все документы.
Он повернулся к экрану и стал быстро стучать по клавишам, превращая человеческие судьбы в обыкновенные цифры, выбирая самые необходимые конечные значения…

…Неосязаемый никем, с лисёнком в руках, он неторопливо шёл по светлому, пахнущему каким-то спиртом, коридору. Проходя мимо очередной палаты, он вдруг остановился возле прямоугольника двери. В полутьме занавесок огоньки следящей аппаратуры переливались как гирлянды новогодней ёлки. «Бип-бип». Лежащая на кровати девочка была словно медуза Горгона — из неё выходило, или входило, огромное количество разноцветных трубок. Белые, зеленоватые, грязно-песочные. Заклеенные пластырем ресницы. Будто какой-нибудь доктор Персей боялся её взгляда. Николай Сергеевич подошёл к окну и отдёрнул занавеску.
— Совсем тут у вас темно, — сердито сказал он. — Хочешь не хочешь, а в сон потянет.
Он обернулся. Она сидела на кровати свесив ноги и положив ладошки на колени словно школьница. Чуть подведённые тушью ресницы. Аккуратно зачесанные волосы.
— Ты кто? — спросила она, лукаво глядя на незнакомца.
— Называй меня дядей Колей, — он приоткрыл окно. — Совсем нечем дышать.
Она наклонила голову и улыбнулась.
— Ты Бог, дядя Коля?
— Не рано тебе знать это?
— Я почти взрослая. Мне уже четырнадцать лет.
— Тогда спроси у лисёнка.
— Где ты его взял? — всплеснула она в ладошки. Легонько вспрыгнув на кафель, она быстренько подбежала к клетке. Почуяв приближение, лисенок настороженно поднялся на передние лапы. Наклонив голову, она прошептала:
— Он— Бог, лисёнок? — и, не услышав ответа, обернулась. — А он ничего не отвечает.
— Это потому, что ему нечего ответить.
— Тогда зачем ты здесь?
— Я не Бог. Мне не дано такой силы. Он заставляет людей идти за ним или к нему. Я же пришел за тем, чтобы ты осталась.
— А ты его видел?
— Нет.
— А это ты не хочешь или он не хочет?
— Ты много задаёшь вопросов.
— А разве это плохо?
— Это разные вещи— задавать вопросы и искать ответы.
Николай Сергеевич взял клетку с лисенком и направился к двери.
— Мне идти за вами? — она снова села на кровать.
— Нет.
— Почему? Я чем-то заслужила?
— Просто ещё не время.
— Тогда вы кое-что забыли, — она протянула к нему руку.
— Точно, — он подошел к ней и с сожалением сказал: — Будет совсем-совсем немножко больно. Ты готова?
Она смешно зажмурилась, закрыв ладошкой рот. Поставив клетку на пол, он взял её за кисть и быстро и резко укусил за кончик мизинца. Вырвавшийся крик был внезапно заглушен усилившейся тональностью следящих мониторов…
… Иван Яковлевич выбежал из кабинета и зашел в палату. Все уже были здесь, но не было и следа паники.
— Что случилось?
— Да вроде очнулась.
Трифонов подошёл к лежащей на кровати девочке. Да, так и есть. Вот это да! При каждом вдохе она реагировала на стоящую в её трахее трубку, живо двигая кистями рук, будто хотела что-то сказать. Сняв наклейки, которые фиксировали веки, он посмотрел на зрачки. Точно, они правильно реагировали не только на свет, но и на любые его действия.
— Молодец, молодец, — громко и довольно произнес он. — Я всё вижу. Но потерпи немного. Скоро вытащим эти трубки. Не так быстро.
Затем он повернулся к ординаторам.
— Введите ей немного седативных. Пусть ещё поспит. Не будем спешить. Но это явный прогресс.
Возвращаясь в свой кабинет, он довольно потирал руки. День не зря прожит. Вытащили эту девочку из того света. Такая авария. Но они молодцы. Просто молодцы. Невольно он взглянул на круглые часы с рекламой очередного фармзавода, висящие над дверью ординаторской. Без пяти шесть. Скоро и ночная начнётся…

…Без пяти шесть. Никколо сидел за столиком возле «Borsalino» в тени каменного здания, напротив башни дель Гарделло. Каждый день, в это самое время он приходил сюда. Сегодня было особенно жарко, и струи воды фонтана Мадонны, смотрелись особенно живительно. Играл блюз, и Мадонна Вероны напоминала ему миниатюрную Статую Свободы, но с опущенными руками.
— Ну что, жарко? — он открыл переносную клетку, и достал оттуда маленького остроухого лисенка. — Пойдём, попьешь прямо из фонтана.
Он поднял его прямо к чаше, наполненной водой. Рыжий тут же залез в неё почти по брюхо, повизгивая от удовольствия и, чуть прищурившись, поглядывая на Никколо. «Животные как губки впитывают все наши лучшие эмоции. И из-за этого становятся похожими на своих хозяев. Чем больше любовь, тем больше схожесть. Синичкина. Ну надо же» …
Он снова посмотрел на часы. Без четырёх шесть. Ради этого мгновения он каждый день, сотни лет приходил сюда. Время шло, и он опять убеждался в этом. Ведь жизнь не простая череда событий. Не простое нагромождение действий, поступков, желаний или чувств. И время в ней — это канат, который связывает то, чего ещё нет с тем, чего уже нет. Между этими ещё и уже— всё предопределено. И кому-то время, а кому-то не время. Тонкие движения стрелок складываются в судьбу, перезвоны полуденных колокольчиков— в бесконечность поездов, следующих по своему расписанию. Нет случая, есть лишь закономерность совпадений. И в мирском хаосе кажется, что если забыть о времени, то можно познать бесконечность. Но это и есть самый большой обман времени — даже если ты сможешь когда-нибудь забыть о нём, оно никогда не забудет о тебе.

© Владислав Шамрай, 2019
Дата публикации: 02.09.2019 11:30:32
Просмотров: 1820

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.