Дыхание Красного Дракона. Часть 1 гл. 4

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 29738 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.III."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

— Андрей Игнатьевич, — душка! Правда, что, будучи офицером лейб-гвардии, вам приходилось нести ночной караул в покоях Елизаветы Петровны? — спросила Румянцева, опахивая веером пышную грудь с глубоким декольте.
— Правда, сударыня.
— Так расскажите! Как, наверно, прекрасно быть рядом с величайшими особами?!

«Дыхание Красного Дракона» третья книга из тетралогии «Степной рубеж». Первую «Полуденной Азии Врата», и вторую «Между двух империй», смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЕЛИЗАВЕТЫ ВТОРЯ РАЗВЛЕЧЕНИЯМ

Глава четвертая.

Опасения Акима Ивановича, что взрыв потешной крепости повлечет за собой человеческие жертвы, к счастью, не оправдались. Кроме незначительных ушибов у нескольких драгун и контузии самого виновника взрыва ничего страшного не произошло. По просьбе Анны, обещанные Тренину за устроенное самовольство десять дней заключения в кордегардии, подполковник не отменил, но отложил до конца масленичной недели. Вечером следующего дня — пятницы, в выстроенной за зиму новой штаб-палате, был объявлен светский куртаг.
В отличие от старой — новая штаб-палата состояла из нескольких помещений, комнату для совет-коллегий совместили с курительной, где можно было играть в карты. По настоянию Капитанши и капрала Андреева самую большую комнату новых хором штаба крепости приспособили под домашний театр, где в духе имперского двора, но своими силами ставили комедии и читали стихи.
Согласно службе, оказавшись в отдалении от губернских городов и столицы, люди не хотели отставать от модных светских салонов Санкт-Петербурга. Они подражали им зачастую в более художественной форме, поскольку поводов для сплетен было мало и разговоры на приватные темы быстро иссекали. Собственных трагедий и комедий не хватало, и пустующие вечера заполняли произведениями Шекспира в переводе Сумарокова и другими.
Высочайшим словом Акима Ивановича: в соответствии с указом императрицы Елизаветы «о развлечениях» [1], всем лицам дворянского происхождения обоих полов, было велено: явиться вечером в штаб-палату в парадных одеждах. Ближе к закату, в сопровождении десяти казаков подъесаула [2] Потанина, в фортецию Святого Петра из Пресновской крепости прибыли поручик Румянцев с женой Софьей Карнеевной. Поручица сразу же охватила Шустову, по меткому слову Тюменева, «секрет-щебетанием» или пустой болтливостью.
Все еще под впечатлением поцелуя Андрея, Анна слушала уральский говор Софьи, плавая в радужных мечтах. Получив за такое не радушие и недопустимую опрометчивость, пару скользких вопросов и подозрительный взгляд поручицы, Анна опомнилась и велела Акулине занести сундучок с дамскими туалетами госпожи Румянцевой в ее дом.
«Сундучок» поручицы, где, по-видимому, она хранила весь свой гардероб, оказался под силу лишь двум дюжим казакам подъесаула и занял четверть вдовьих хором. С помощью Акулины, развесив и разложив богатство, — шелков, рюшек и кружев, где только было можно, голосом, по меньшей мере, жены генерал-поручика Софья велела: «отменно почистить и отутюжить». За полгода подзабывшая истинное значения слова «барыня», Акулина вздохнула и согнулась в легком услужливом поклоне. Удостоившись за раболепие укоризненно-красноречивого взгляда: «быстрее», она взяла утюг и, теша себя надеждой, что в крепости барыня долго не задержится, стала начинять его горячими углями.
Все утро Андрей провел в казармах. Слушая солдатские байки рыжего балагура Кирьяна, он думал об Анне. Надменность гвардейского офицера, весьма преуспевшего в сердечных делах при дворе блистательной Елизаветы, грызла душу. Подобно змею-искусителю, она нашептывала: «Зачем тебе Капитанша? Легкие, ничему не обязанные амуры, здесь не в моде, тут все по-другому…».
Действительно в крепости, несмотря на внешнее подражание имперскому двору, было все по-другому. Не одна из привезенных поручиком барышень-колодниц не осталась «на бобах». Стоило любой из них заневеститься, пройти на людях с ухажером, как все — от коменданта до последнего солдата лежебоки-лодыря, смотрели на это, словно на помолвку. По прошествии трех-четырех дней женщина теряла собственное имя и среди солдат именовалась: Остапова, Кирюхина, Петрова… женка, независимо, венчаны они или еще нет. Молва тесного людского сообщества соединяла полюбовную пару раньше, да и крепче чем это делала церковь. Колодницы безбоязненно впадали в грех сожительства до венчания, бабьим чутьем зная, что одинокими не останутся.
После утренних богослужений, батюшка Илларион слушал женские исповеди о содеянном ночью грехе, с указанием точного имени «окаянного». Бабы охотно ему излагали свои чаянья и надежды, вверяя просьбы совсем не Богу, а солдатскому попу Иллариону и матушке Александре. Бывший бомбардир первого Московского полка инвалид дед Иван был непререкаемым авторитетом у гренадер и драгун. Его власть, грозный взгляд и острый язык не были Господней десницей, но равнялись с ней по неотвратимости наказания. Откровения женщин на исповедях, через дочь деда Саньку, быстро доходили до старика, а он умел поставить «окаянного» так, что тот сам бежал к батюшке, таща «ничего не понимающую» невесту под венец.
Конечно, возможности деда Ивана не распространялись на офицеров крепости Святого Петра, но всеобщая солдатская любовь и уважение к Капитанше переступили грань субординаций. Вчерашний поцелуй Андрея и Анны в снежном бастионе у всех на виду обвенчал их в глазах Олонецких драгун и гренадер Ишимского нерегулярного полка.
В новых офицерских домах Самойлов с Трениным имели отдельные комнаты, но общие сени. Повстречав Евграфа Евграфовича утром на выходе, Андрей нашел его несколько возбужденным. Отнеся загадочный блеск глаз инженер-поручика насчет контузии, он поздоровался с ним и вежливо раскланялся. Следуя по плацу он то и дело слышал за спиной шушуканье встречных баб. Поздоровавшись, Акулина с Дарьей побежали в дом Анны, прыская беспричинным смехом. Только в казармах, слушая рассказ Кирьяна о черте, что попросился к вдове на ночлег, поручик понял: дед Иван уже запустил свои нехитрые механизмы влияния. Крепость брала Андрея в оборот, которому один конец — «делу венец». Отсиживаясь в казармах до и после полудня, он ловил себя на мысли, что боится попасть на глаза коменданту Акиму Ивановичу.
Да — тут все было по-другому. Андрея сие обстоятельство весьма настораживало. Ведь там, в Санкт-Петербурге, обхаживая знатных дам, он лишь амурничал, здесь же, от него требовали любви. Живя среди интриг, фривольностей, - фальши скрытой под маской благодетели осуждений, порядочности, стать повесой, бесшабашным любовником легко и даже почетно. Заработавший в столице подобную славу, гвардейский офицер ежедневно купался в завистливых взглядах сослуживцев и в очах обожающих ветреность красавиц. В порубежной крепости не было ни того, ни другого, взгляды малознакомых людей и близких друзей были вопрошающие. При не оправдании возложенных надежд, они могли стать холодными и колкими.
С наступлением вечера встреча с Анной, Акимом Ивановичем, Трениным и прочими… стала неизбежной. Тяжкие раздумья о случившемся на реке поцелуе, Андрей забросил в дальний угол подсознания, надел мундир лейб-гвардии Ее Императорского Величества и отправился в штаб-палату. Отмытая и отскобленная к празднику женщинами, офицерская светлица сверкала чистотой. Аким Иванович восседал за дубовым столом и, как обычно, терзал за хвост своего «дракона», пуская к потолку клубы дыма. Рядом с ним, неизвестный Самойлову поручик, перекидывался картами с Родионом Петровичем. Коллежский асессор, раздувая щеки и отвлекаясь от карточной партии, бросал косые взгляды в сторону, нескромно осматривая очевидно прибывшего с поручиком подъесаула. Занимая один из стульев возле печи, оный офицер казачьего войска переговаривался с вахмистром Захариным и Юлсуном Башкирцевым. Евграф Евграфович любезно говорил с Капитаншей и полногрудой дамой в роскошном кружевном платье зеленоватого цвета с беглым серебреным отливом.
Анна сидела в тафтяном кафтане и гарнитуровой юбке цвета морской волны, гладко уложенный волос был поднят под папельон [3] и украшен зелеными лентами, вплетенными в забранную клубком косу. Белый мундир капитана был сменен на не менее привлекательный женский наряд. При входе Самойлова в офицерскую светлицу, глаза Шустовой загорелись, щеки покрыл розовый румянец. Чтобы скрыть его от пристальных глаз собеседницы, она закрылась веером из лебединых перьев окрашенных под цвет кафтана.
Увидев поручика, Тюменев сделал жест, приглашая обер-офицера присоединиться к светской беседе.
— Андрей Игнатьевич, голубчик, мы вас уже заждались! — произнес он. — Разрешите представить наших гостей, прибывших из Пресновской фортеции. — Указывая, Аким Иванович, продолжил: — Поручик Федор Тимофеевич Румянцев, его жена Софья Корнеевна и подъесаул Потанин Николай Куприянович. Господа-кавалеры и госпожа Румянцева, перед вами поручик Олонецкого полка Андрей Игнатьевич Самойлов. Прошу любить и жаловать.
Офицеры поочередно склонили головы в знак приветствия, полногрудая дама протянула поручику руку для поцелуя.
— Простите, господа, но положение кавалера обязывает! — учтиво извинился Андрей и, проследовав к дамам, припал к рукам Софьи Корнеевны и Анны. Ручка последней слегка подрагивала, когда Андрей поднес ее к губам.
— Андрей Игнатьевич, вы знаете? — сходу беря красавца-поручика в оборот пленяющего взгляда, спросила Румянцева.
— О чем, сударыня?
— Наш дорогой Евграф Евграфович не желает показать нам своего «Гарпагона»![4] Андрей Игнатьевич! Вы уж повлияйте на него. Ехав сюда, я мечтала увидеть сей персонаж Мольера [5] в исполнении инженер-поручика.
— Что вы, сударыня! Какой же Евграф Евграфович «Скупой», он скорее щедрый.
— Софья Корнеевна, Анна Матвеевна… Сударыни, — воспользовавшись предоставленным моментом, Тренин встал. — Чтобы укрепить за собой славу щедрого, а не скупого, скрепя сердцем, но все же я передаю вас на попечение Андрея Игнатьевича.
— Действительно, Софья Корнеевна! — одарив инженер-поручика благодарным взглядом, проговорила Анна. — Поскольку Евграф Евграфович после вчерашних вольностей несколько страдает головой, дадим ему отдых и попросим господина Самойлова рассказать об имперском дворе.
Попав в ловко сплетенные Анной сети, Андрей присел на освободившийся стул, мысленно готовясь к любым вопросам. Что же касается Софьи, то, услышав о возможности узнать сплетни высших кругов при богатом на события дворе Ее Величества императрицы, она совершенно забыла и о Гарпагоне, и о Тренине.
— Я к вашим услугам, сударыни! — с улыбкой на лице и обреченностью в глазах, ответил Самойлов.
— Андрей Игнатьевич, — душка! Правда, что, будучи офицером лейб-гвардии, вам приходилось нести ночной караул в покоях Елизаветы Петровны? — спросила Румянцева, опахивая веером пышную грудь с глубоким декольте.
— Правда, сударыня.
— Так расскажите! Как, наверно, прекрасно быть рядом с величайшими особами?!
— Быть рядом с императрицей скорее тяжкий труд, сударыня, и страх угодить в опалу по малейшему капризу. Елизавета Петровна обожает ночные обеды, ужины и заседания. Мне ни раз приходилось видеть скучающие или спящие лица высоких сановников. Такие застолья проходили в вялости и, нередко, заканчивались гневом императрицы. Если где и живет веселье, то это двор великой княжны.
— Настолько ли прекрасна и очаровательна Екатерина, как о том говорят? — спросила Анна, стараясь увести Андрея от довольно щекотливой темы.
— Что вы, душенька! — воскликнула Софья. — Княжна страдает излишней худобой и привязанностью к старухам. Общество выживших из ума дам времен Петра ей гораздо милей общения с мужем, великим князем Петром Федоровичем. Екатерина не хочет слушать и намеков о том, что Лизка Воронцова [6] греет постель князя, зато наперечет знает всех мосек, болонок, попугаев и дур [7] былых красавиц. Знает когда у барынь именины, окружает их заботой и любовью.
— Позвольте с вами не согласиться, сударыня! — проговорил Андрей. — Княжна Екатерина молода и красива, некоторая худоба весьма идет ей. Елизавета Петровна, несомненно, цветок, но, увы, увядающий. Как и всякую женщину, сие обстоятельство огорчает императрицу и дает повод злиться на молодость.
— Как вы несправедливы, господин поручик! — кокетливо поведя глазами, прошептала Румянцева. — Говорить такое о женщине!
— Я говорю об императрице, сударыня. Как-то раз, после неудачного окраса волос у Ее Величества оголился затылок, и она издала указ: всем придворным дамам обрить головы. Вслед за тем, по исполнению сего предписания, императрица Елизавета разослала фрейлинам, имевшим счастье быть придворными дамами, уродливые парики, которые они были вынуждены носить до отрастания волос.
— Какой ужас! — воскликнула Анна, невольно потрогав клубок на голове, как бы убеждаясь в его сохранности.
— Да, Анна Матвеевна, — подтвердил ее опасения Самойлов. — Увидев на вашей чудной головке украшение из лент, она всенепременно срезала бы их ножницами — грубо, при всех. Поскольку при дворе, лишь императрица имеет право носить великолепную прическу, подобную вашей.
— Вас, Андрей Игнатьевич, послушаешь, так решишь возблагодарить Господа! — Софья сделала недовольное лицо и, опахнув грудь веером, добавила: — Возблагодарить за то, что мы так далеки от имперского двора.
— Скажите, Андрей Игнатьевич, — снова постаралась смягчить разговор Анна. — Правда, что не один корабль из Франции не имеет право продавать товар, пока его не осмотрит императрица и не выберет все наилучшее для своего гардероба?
— Нет, сударыня, такое было только лишь после пожара семилетней давности [8], когда сгорели практически все наряды Ее Императорского Величества. Последнее время Елизавета Петровна несколько остыла к убранствам, но все же не настолько, чтобы ими совсем не интересоваться. Пользуясь стихом Елагина [9], добавлю: «Как б не привезли из Франции помады, пропал бы петиметр, как Троя без Паллады».[10]
— Вы, наверное, тоже поэт? — скривив губы, язвительно спросила Румянцева.
— Увы, сударыня, я не обладаю даром стихотворца. Талант пиита мне недоступен.
— Но умеете применять к месту стихи других. Это весьма любезное дарование, Андрей Игнатьевич, — произнесла Анна, мило улыбнувшись Андрею. — Стихами, Софья Корнеевна, у нас увлекается капрал Андреев. Ваня не только читает их по вечерам при свечах в штаб-палате, но даже что-то пишет. Но, к сожалению, сколь я не просила, на всеобщее обозрение сих сочинений не представляет.
— Какой милый мальчик! — воскликнула Софья, ища глазами капрала. — Но, где же он?
— Иван Григорьевич просил меня о своем местопребывании до поры не говорить.
— Как интересно?..
Восклицание поручицы, потонуло в аплодисментах капралу Андрееву. Молоденький безусый офицер, смущаясь бурной встречи прекрасных дам и сослуживцев, вышел на небольшое символизирующее театральный помост возвышение и поклонился.
Волнение захлестнуло капрала, возникла пауза.
— Попросим!.. Попросим, господа! — улыбаясь, воскликнула Анна.
Мужчины хором поддержали слова Капитанши:
— Просим, Иван Григорьевич, просим!
— Ода Тредиаковского![11] — справившись с накатившим стеснением, Иван развернул лист бумаги и артистическим апломбом начал:

«Похвала ижерской земле и царствующему граду санкт-петербургу:
Приятный брег! Любезная страна!
Где свой Нева поток стремит к пучине.
О! прежде дебрь, се коль населена!
Мы град в тебе престольный видим ныне…».

По мере прочтение робость капрала проходила, и стих лился уверенней, растекаясь по штаб-палате.

«…Но вам узреть, потомки, в граде сем,
Из всех тех стран слетающихся густо,
Смотрящих все, дивящихся о всем,
Гласящих: «Се рай стал, где было пусто»…».

Слушали Андреева молчаливо. Даже неугомонная на словеса Софья Корнеевна, лишь иногда напоминала о своем присутствии шорохом платья.
Взяв последнее четверостишье несколько выше остальных, Андреев закончил:

«…Светило дня впредь равного не зрит,
Из всех градов, везде Петрову граду».[12]

После возникшей минутной паузы, Аким Иванович поднялся со стула и, хлопая в ладоши, крикнул:
— Браво, Иван Григорьевич! Браво, батенька! Непременно отпишу бригадиру Карлу Львовичу о сем таланте. Пусть и в Омской фортеции знают, что и у нас есть дарования. Подобно санкт-петербургским.
— Аким Иванович, — воскликнула Анна, аплодируя капралу. — Господин Фрауендорф заберет нашего Ваню.
— Любезный Карл Львович известный любитель плетей да кошек! — неожиданно для всех, себе под орлиный нос пробурчал Евграф Евграфович. — Весьма почитает не только науки да просвещения плоды, но и ординарцам неустанно говаривать: «Коль начал, бей до смерти».
Сторонник донесений командиру Сибирских оборонительных линий бригадиру Фрауендорфу несколько иного рода, Родион Петрович услышав инженер-поручика раздул щеки до жабьих размеров и спросил:
— Любезный Евграф Евграфович, извольте пояснить сие ваше высказывание!
— Сие, сказанное мной, ясно, сударь! Но коль вы не поняли, так и впишите в секрет-рапорт на имя Карла Львовича: «Высказываний поручика Тренина, Ваше Превосходительство, — неуразумел». Он будет весьма вам признателен.
— Господа! Полно вам сориться! — Анна спешно покинула стул и приблизилась к Шумейцеву. — Такой прекрасный вечер. Сейчас моя воспитанница Дарья покажет нам танец индийской богини плодородия.
— Сие, Анна Матвеевна, без меня! — ответил ей Тренин. — Дамы и господа, разрешите откланяться. Устал… Говорю ни то, да не так.
Инженер-поручик слегка склонил голову и вышел.
— Фи… Как грубо и не культурно! Словно в драгунской казарме — отмахнулась веером Румянцева. — Родион Петрович справедлив. Если каждый поручик позволит себе говорить, что чает, тогда, милейший Аким Иванович, настанет вакханалия.
— Вы правы, сударыня. Обсуждать старость императрицы, куда более достойно уважения! — вместо Тюменева, покидая стул, ответил ей Самойлов.
— Ведь, это совсем иное, сударь!
— О да! Но, далее, сударыня, без меня! Аким Иванович, господа! Прошу простить.
— Андрей Игнатьевич, — остановил его Шумейцев. — Я попрошу навестить мои покои! Завтра, часов в двенадцать по полудню. Сие вас не затруднит?
— Зачем, сударь?
— Для неотложной беседы. Беседы о вашей прогулке до становища киргиз-кайсацкого султана, осенью прошлого года.
— В рапорте на имя командира Сибирских оборонительных линий, я изложил все обстоятельства сего предприятия, и, к написанному по приезду, добавить мне нечего.
— И все же…
— Хорошо. Завтра по полудню, — в двенадцать, я буду у вас, сударь.
Андрей вышел. Анна печально поглядела на Тюменева, но он дымил «драконом» и молчал.
На сооруженную в комнате сцену, в тонких шелковых одеяниях, вышла Дарья. Подозвав к себе вахмистра Захарина, она вручила ему обтянутый кожей там-там [13]. Словно индийский кшатрий [14], Евсей уселся на пол и, зажав барабан меж ног, стал выбивать ритм под который девушка плавным и красивым изгибом рук и тела, изображала то черепаху, то рыбу, летящею птицу… звеня бубенчиками на босых ногах.
Красивый танец индийской богини Лакшми не заинтересовал ни Румянцевых, ни Родиона Петровича. Аким Иванович уйдя в себя, по-прежнему задумчиво дымил драконом. Лишь подъесаул Потанин разделил радость танца на театральном помосте. Радость и упоение двоих — стройной черноокой девушки и сильного мужчины. Двоих, — которые и не думали останавливаться, заменяя друг другу не только зрителей, но и весь огромный мир.
Бросив на ушко Софье Корнеевне несколько тихих фраз, намекая на надобность отлучиться по нужде, Анна выбежала на улицу.
Самойлов с Трениным стаяли на плацу и о чем-то говорили. Увидев Капитаншу, Евграф Евграфович учтиво поспешил в казармы.
— Андрей! — крикнула Анна. — Постой, Андрей!
Самойлов обернулся и пошел навстречу.
— Скажи мне, Андрей? Вчерашний поцелуй, для тебя что-либо означает?
— Не знаю, Анюта.
— Не знаешь?!..
— Весь день думаю, но ответа не нахожу. Как-то это сложно, необычно для меня.
— В Санкт-Петербурге у тебя невеста?
— Помолвка.
— Будь счастлив, Андрюша! — словно душу выдохнула Анна. Сняв зеленую ленточку, со слегка растрепавшихся от ветра волос, она навязала ее на эфес его шпаги подрагивающими пальчиками.
Молчание встало между ними.
Уронила голову, Капитанша пошла обратно в штаб-палату. После нескольких тяжелых шагов, она резко обернулась и проговорила:
— Приходи ночью… буду тебя ждать … Дарью спать, я к Спиридону с Акулиной отправлю…
Утром следующего дня Самойлов, как и обещал, пришел в покои титулярного советника, которые Евграф Евграфович окрестил «Тайной канцелярией святого Родиона». С немецкой педантичностью, ровно в двенадцать часов, он постучал в дубовые двери апартаментов Шумейцева. Услышав короткое: «Прошу вас…», поручик вошел и увидел Родиона Петровича в несколько неудобной для него позе. Утруждая большой живот, он пытался поднять лист бумаги с пола, скребя по нему толстыми, короткими пальцами. От тщетных усилий, парик с завитыми буклями слетел с «державной» головы и обращенная к двери лысина коллежского асессора приобрела багровый цвет.
Лишь встав с кресла, Шумейцеву все же удалось поднять злополучную бумагу. Выпрямляясь, сдерживая шумное дыхание после чрезмерного наклона, он повторил:
— Прошу вас, Андрей Игнатьевич, проходите и присаживайтесь. Разговор у нас с вами будет весьма долгий, и стоять у входа ни к чему.
— Благодарю, Родион Петрович, — ответил на приглашение поручик и сел на предложенный стул, — через стол напротив хозяйского кресла.
Без парика лишенная естественного покрова голова Шумейцева походила на грушу, румяную на утолщенных боках. Торопливо вернув на должное место изысканные, выписанные из столицы букли, он сел в кресло и ухватил перо, будто оно тоже собиралось от него сбежать, непременно, на пол.
— Вы хотели со мной говорить? — скрывая усмешку в глубине глаз, спросил Андрей, когда тот окончательно утроился и перестал елозить по креслу. — Я слушаю вас, Родион Петрович.
— У меня к вам, Андрей Игнатьевич, возникло несколько вопросов. И я попрошу: ответить на них прямо, чтобы не вводить в заблуждение ни меня, ни Карла Львовича.
— Спрашивайте. Думаю, я смогу ответить на них довольно быстро. И освободиться, от столь неуместного разговора в ближайшую четверть часа.
— На мой взгляд, разговор очень даже уместен.
— Четверть часа… Большего времени у меня для вас не имеется. Прошу к делу, Родион Петрович.
— Андрей Игнатьевич! Дела государственные вельми долгие, поскольку в подобных вопросах спешить, сударь, не стоит.
— Даже так!?
— Именно….
Шумейцев бережно разгладил слегка помятую бумагу, которую с таким трудом поднял с пола и, углубившись в нее глазами, произнес:
— Разночинец Николай Привалов, при моем недавнем его опросе показал, что вы, Андрей Игнатьевич, самовольно решили судьбу государевой преступницы, некой беглой каторжанки Мельниковой Марии.
— Я, господин титулярной советник, не Господь Бог и судьбами не ведаю.
Подняв мутновато-белесый взор на поручика, Шумейцев продолжил:
— И все же, потрудитесь ответить: по какому, такому праву, вы распорядились оставить ее в становище киргиз-кайсацкого султана? Разменяв колодницу на девку для собственных похотливых утех!
— Любезный Родион Петрович, коль вы уже взялись за сие тяжкое дело, изыскивать крамольников в крепости Святого Петра, потрудитесь, то делать, весьма исправно. На вашем месте, я бы хорошенько встряхнул Барымтача. И поглядел, что останется после. Вот когда с него облетит наглая ложь о себе и тем более, о других, я думаю, вашему взору представится картина не лишенная, — весьма не лишенная черных красок.
— Вы, Андрей Игнатьевич, то лишь полагаете или располагаете какими-то данными?
— Предполагать и располагать — рутинные дела тайного сыска, я же просто беседую с вами, любезнейший Родион Петрович.
— А я с вами!
— Несомненно.
— И поскольку разночинца Привалова здесь нет, поговорим о вас, сударь! Будьте столь любезны, Андрей Игнатьевич, и ответьте на вопрос заданный мной ранее!
— Таково решение суда султана Абылая.
— Суда? Вы хотите сказать судебного разбирательства со всеми прилагающими к этому значению должными атрибутами
— Именно это я и говорю: суда, или судебного разбирательства. Считайте то, как вам, согласно размышлениям, будет угодно, сударь.
— Каково же решение данного суда?.. Надеюсь, оно существует.
— Разве вам недостаточно слова дворянина?
— Несомненно, Андрей Игнатьевич. Если вы расскажите все, как оно было: не извольте сомневаться.
— Только из глубокой неприязни к вам, Родион Петрович, изволю. Могущественный правитель Сары-Арка, ее северной части прилагающей к Ново-Ишимской оборонительной линии султан Абылай, согласно степным законам гостеприимства и по волеизъявлению самой Мельниковой, объявил над ней суд бия. Который определил и тем узаконил выкуп за беглянку, по усмотрению русского посла.
— То есть вас?
— Мне ничего не оставалось, как согласиться с величественным решением султана, биев и прочих киргиз-кайсацких старшин. Мне предлагали лошадей, но менять человека на табун кобыл не престало российскому офицеру, и я потребовал: одну христианскую душу. Повторяю: добровольно оставшуюся у кайсаков, — обменять на другую.
— Позволю себе заметить: довольно выгодное соглашение! — Шумейцев раздул щеки до придела и уточнил: — Шаловливая девица и конь-карабаир, что теперь красуется в офицерской конюшне.
— Увы, Родион Петрович. Конь мне был подарен Абылаем ранее, при аудиенции в покоях султана. По сему же, как вы выразились: «соглашению», был отпущен из полона Барымтача, который ныне себя именует Приваловым. Благодаря вам, он зачислен под мое командование в Олонецкий полк. Чему, я несказанно признателен!
— А как же подаренная девица?
— Мещанка Дарья Петровна Кашгарова, моя крестная дочь и воспитанница Анны Матвеевны Шустовой! Потрудитесь, сударь, больше не упоминать о ней, как о подарке султана, одалиске, наложнице или шаловливой девице! В противном случае я буду вынужден скрестить с вами шпаги.
— Не забывайтесь, сударь! Перед вами титулярный советник, присланный в крепость бригадиром Карлом Львовичем Фрауендорфом по делам государства, и я вправе задавать вам, вопросы подобного толка!
— Дела государства! Молоденькая девушка, на которую вы, сударь, при встрече пускаете похотливые слюни, называя ее беспутной девицей! Сие, — дела государства?!
— Позвольте, поручик! Вы забываетесь!
Шумейцев побагровел, лицо стало красным. От накала беседы букли на ушах готовы были задымиться.
— Не позволю, Родион Петрович!
— Я чиновник Ее Величества!
— Вы, Родион Петрович, прежде всего дворянин и согласно Табели о рангах имеете чин капитана.[15] Завтра Прощеное воскресенье [16] и на сей раз, — как христианин, я вас прощаю. Но если вы еще когда-нибудь, ненароком, обмолвитесь о Дарье Кашгаровой в подобном тоне, я публично отхлещу вас, перчаткой по толстым щекам!
— Поручик, я попрошу вас!..
— Отхлещу… Верного слугу государыни, титулярного советника, соглядатая Карла Львовича и прочия, прочия, прочия... И вам, сударь, тогда придется, прислать своему обидчику секундантов, для оговора условий дуэли.
— Вы изволите пугать, сударь?
— Отнюдь.
— Тогда это вызов!
— Предупреждение, сударь… Я одинаково ловок в сабельном бою и в меткости стрельбы из пистолетов. Вам выбирать, отчего достойней умереть.
Не находя для поручика должного ответа, Шумейцев промолчал.
Андрей встал, поправил на амуницию и спокойно продолжил:
— Четверть часа давно миновали. Не так ли? Что-то я засиделся у вас, Родион Петрович. Приятно было побеседовать, но все же, сударь, разрешите на том и откланяться?
— Ступайте! — не в силах говорить, лишь буркнул в ответ Шумейцев.
— Благодарю вас, сударь! Думаю, между нами более не возникнет приватных бесед на подобные темы. Как я уже говорил: завтра «Прощеное воскресенье», от всей души желаю вам, не держите камень за пазухой. Выкиньте. Больно тяжела ноша! Особенно, при раболепных поклонах весьма утруждает, и может привести к преждевременной кончине.
Самойлов слегка наклонил голову и вышел, оставляя титулярного советника, наедине с закипающими мыслями в «державной» голове.

Примечания.

[1] Указом от 10 сентября 1749 г., Елизавета учредила: «…отныне впредь при дворе каждой неделе после полудня быть музыке: по понедельникам – танцевальной, по средам – итальянской, по вторникам и пятницу, по прежнему указу, быть комедиям». Хоть указ императрицы касался только ее двора, он быстро распространился по всей Российской империи, как весьма модное нововведение.

[2] Подъесаул – чин казачьего войска, равнялся званию лейтенант.

[3] Папельон – женский головной убор.

[4] Гарпагон – герой комедии Мольера «Скупой».

[5] Мольер Жан Батист Поклен (1622—1673) — знаменитый французский драматург, автор многих комедий-фарсов.

[6] Воронцова Елизавета Романовна (1739-1792) фаворитка великого князя (Петра III). Дочь сенатора Р.И. Воронцова и сестра Е.Р. Дашковой, одной из самых просвещенных женщин XVIIIв..

[7] Так называли женщин-шутих при благородных особах.

[8] Здесь говориться о пожаре в Москве в 1753 г. Огонь, охвативший дворец императрицы, уничтожил 4 тыс. платьев Елизаветы. Испытав лишения (прав. Анны 1730-40 гг.), Елизавета не одевала наряд дважды, и требовала того же от придворных. При выходе дам с увеселений, на подол их платьев ставилась несмывающаяся печать.

[9] Елагин Иван Перфирьевич (1725-1794гг.) – поэт, писатель с 1766 по 1779 гг. директор придворного театра.

[10] Сатира И.П. Елагина «На петиметра и кокеток», сочинено в 1752г.

[11] Тредиаковский Василий Кириллович (1703-1769гг.) – придворный поэт, профессор Российской Академии наук (первый русский академик), автор статей по теории русского стихосложения, перевода с французского романа «Остров любви» и много другого.

[12] Ода написана. Тредиаковским В. К в 1752 г, к грядущему пятидесятилетию Санкт-Петербурга. Название и отрывки оды, даны в подледной орфографии.

[13] Там-там — индийский барабан продолговатой формы.

[14] Кшатрий – воин или правитель; представитель второго (из четырех) сословия ведической системе деления индийского общества.

[15] Титулярный советник (9 ранг по Табелю.) приравнивался к Штабс-капитану и штабс-ротмистру, лейтенанту морской службы.

[16] Прощеное воскресенье (проводы, прощания, целовальник) – последний день Сырной недели (Масленицы). В этот день принято прощать все обиды и обидчиков.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 10.06.2010 15:19:11
Просмотров: 2417

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.