Драки Петьки-Казака
Александр Грог
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 57421 знаков с пробелами Раздел: "Серия - ХАРАКТЕРЫ" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
- А что, во времени точно путешествовать нельзя? - Нет. Пока нет. - Жаль. У меня на одной станции счет не закрыт, - вздыхает Петька-Казак, чей ломаный когда-то нос сросся неправильно и стал с кривинкой. Есть люди, для которых возраст, когда жизнь нисколько не важнее достоинства, так и не проходит. И ради него можно положить на весы шальной удачи собственную жизнь… ПЕТЬКА (60-е) - Порох надо! – говорит отец – Петров старший и смотрит на младшего. …На сельском дворе работа каждодневная, неостановочная. Это также естественно, как дышать. Еще и на «барщину» ходи! – изредка подшучивает старший Петров, называя «барщиной» колхоз - бестолковое для этих мест хозяйствование, где постоянный неурожай, и выжить способны только редкие хутора, разбросанные по «хлебным» местам – угодьям. Колхоз «Рассвет» из отстающих – денег не платит нисколько, по трудодням выделяет немолотое зерно (и того мало) – мели сам себе. Но как-то справляются, даже привыкли. Без «приварка» не выживешь. К соседям приходил агент, описывал хозяйство. Забрал ручную швейную машинку. Пропал «приварок»… С каждого хозяйства по налоговому сбору положено сдавать сколько-то яиц, даже если не держишь кур, шерсть, не имея овец, молоко, а сверх этого специальный государственный налог деньгами, и еще (это непременно) свиную кожу – должно быть, в армию. Отец едва не пошел на вторую отсидку, когда чуть было не «доказали», что он порося зарезал, а кожу с него не снял, не сдал. Но двоюродный брат в городе выручил – тут же зарезал своего недомерка и привез кожу. Крестьянство, подрастерявшее уверенность в двадцатые, а остатки воли в тридцатые, выкобельство власти сносило покорно, как всякое иго. Когда-то дед, а потом и отец, пытались ставить заставы всякой новой глупости, что вроде настырной бабы, выставленой в двери, лезет в окно. Но деду это аукнулось по полной, а отцу сошло – подвалила война. - Дурное время, дурное, - говорил дед меж двумя отсидками. – Бабы подстать ему – на горло берут. А потом обежаются, что не то взяли. Горластые времена. Песенные, только песни не те. Смысл вроде свой, а слова чужие, с чужих слов поются… Лихо не ходит тихо. За ним вопли, и считай, что повезло - осталось чем вопить, не укоротили. В начале пятидесятых вышли послабления, ожидали новых, поговаривали, что разрешат иметь паспорта… По лесу меж болот и озер «по-умному» разбросаны хутора. Непременно у чистой воды – ключа, чтобы лесная поляна для выпаса, рядом огород, защищенный лесом и озерком. Всякий хутор ставился на реке или лепится к озеру. Лучше, если с одного бока река, и тут же озерко, соединенное протокой – ручьем. Хорошая земля к огороду – кол воткнешь – зацветет. Озерок заморозки оттягивает, те утренние, что случаются здесь едва ли не до середины июня, в реке вода кристально чистая, по ней же куда хочешь добраться можно, срезать много быстрее получается, чем дорогами, обходящими вкруговую распадки, болотца и такие же озерки. Опять же и рыба… В войну сожгли, после войны отстроились, правда, уже не все. Старший Петров в родные места вернулся поздно. Сразу же женился, взяв женщину, как и он, в возрасте, и тут же состряпал младшего Петрова. Отец Петрова Младшего успел захватить войну: последние ее два года, частью прослужил в полковой разведке, частью (уже в самый конец войны) в штрафбате. Сказались наследственные сложности с чинопочитанием, передавшиеся от деда. Потом дослуживал на Чукотке, где, волею Сталина и государственной необходимостью, была сосредоточена целая армия отчаянных людей с биографиями. С приказом, если американцы начнут бомбить ядерным Москву и Ленинград, самостоятельно, не дожидаясь никаких дополнительных указаний, перебираться на Аляску, оттуда канадским побережьем, не ввязываясь в затяжные, обтекать заслоны, идти громить северную часть Штатов, их промышленную зону, сеять там смерть и разрушения. Поели, как рассказывал, у себя на севере всех олешек, и только тогда вернулся домой. В общем, Петров младший появился на свет, когда отец был уже немолодой – сороковник разменял. В те же, начало пятидесятых, один из последних восстанавливал свое хозяйство, разобрав сгоревшее, рубил новую хату светлыми ночами - не венец, так хоть бревнышко накидывал, случалось, тут же и засыпал с топором в руке… А с утра до вечера с тем же топором на скотнике – спешно крыши ставили под телятники. Ожидалось, что мясомолочное хозяйство здесь будет, разведут коров, да телят. То, что кормов на такое в этих местах не хватит, кругом неудобицы, косилка не пройдет, а вручную на такое хозяйство не выкосишь, никого не спрашивали. Только начали жить, дождались нового. Сокращения личных приусадебных хозяйств. Вынуждали собственных коров не держать, а если больше одной, то уже рассматривалось едва ли как районное ЧП. Создавали комиссию, допрашивали: где берет траву под сенокос? Ворует? Обкашивать лесные поляны и запущенные неудобицы запрещали – пусть хоть на корню сгниет! - спускали наряд: сперва накосить-насушить столько-то тонн сена на колхоз, потом разрешать на себя... В один покос не проживешь, ломали и вязали на зиму веники – подкармливать скотину. Места дождливые. Не успел ухватить сенца – сгноил. Самому же, на свое хозяйство – плохонькую коровенку, словно назло, выделяли места до которых топать и топать. В общем, не один сломался, сжег себя на этой работе. Старший Петров чернел лицом, и изнутри его словно что-то палило, пекло - есть мог только хлеб и простоквашу. Иногда говорил, словно убеждал самого себя: - Горе – когда зимой в лохмотьях, беда – когда нагишом, а это всего лишь неприятности… Тут новая беда подкосила. Выполняя Хрущевский приказ «Об укрупнении», все хозяйства хуторов и маленьких деревень принялись рушить и свозить в «центральные усадьбы», выделяя под огород кусок пустой земли. К тем, кто не желал, всячески оттягивал неизбежное в надежде, что обойдется, приезжали на тракторе – цепляли и обваливали крышу… От своих отстреливаться не будешь, те тоже подневольные – спущен наряд – попробуй, не подчинись! Старший Петров общей участи не избежал. Единственное, уговорил, что переедет не в новую спланированную Центральную Усадьбу, куда пальцем тыркнула чья-то равнодушная чиновничья душа, где сплошной песок, ни озера, ни реки, ни даже родника, а чтобы добраться до воды, надо рыть колодцы – дело в этих местах небывалое, а деревеньку под названием Новая Толчея - она в планах на ликвидацию не стояла, хотя домов осталось мало. До войны деревня была на тридцать с лишним дворов, но только пять восстановилось. Не в том дело, что немцы сожгли, а в том – восстанавливать было некому, повыбило мужиков. Иные же, вернувшись, мельком глянув на порушенное, рассосались по родне, другие, подписав контракт, в спешно сколачиваемые бараки при заводах и огромных стройках… Но деревня Толчея по картам и документам числилась еще как крупная. По вросшим угловым камням можно было разобрать – жили широко, не теснились один к одному, а разбросом вдоль реки, тут и поля, за рекой – бор и все озера. Всем деревня не выйдет: вода близко, так лес далеко, лес от двора, так магазин в другой деревне, магазин под боком, так по пьяному делу окна бьют, управа колхозная здесь же – всем пьяницам указ, так с глаз не спрячешь сколько накосил, сколько в собственном огороде времени провел, а не в колхозном скотнике, где и заведующий – скотина… Старший Петров предпочел деревню малую, едва ли не хутор, только без общей ограды и полоской протянувшийся вдоль плохонькой непроезжей дороги с которой едва-едва видны огороды прилепившиеся к реке. Зато с огорода всякий чин на дороге, что прыщ на неудобном месте - сразу же зудит, можно, если что, и в реку отшагнуть… Младшему Петрову на новом месте не так нравится, как там, где прежде, где боровики прямо у хаты росли. Здесь, чтобы в нормальный лес попасть, надо через речку ходить. Речка та же самая, только странность находил – здесь ниже по течению, а мельче, в школе на «Природоведении» учили, что должно быть наоборот. Рыба тоже мельче, хоть и клюет, как оглашенная, но надоедает. Ребятня тоже как оглашенная, заводные по пустякам, но приняли за своего - Петровы, если разобраться, всякому родня. До войны много Петровых было… - Надо ружье от дяди Ермолая привезти, он свое ружье отдает, как и обещался - двустволку. Этого давно ждали. Двоюродный брат отца на богатой работе, и охотничий билет у него есть. Давно грозился новое ружье купить, деньги на него собирал, а как купит, обещался старое свое ружье отдать. Значит, купил… Двустволка без регистрации. К ней концов не найти. Она и войну между стенок пряталась, и, может, в гражданскую – это еще раньше. Хорошая двустволка, тульская, старой работы. - Привезти надо. Не отнимут? Сейчас шалят… - Не отнимут, - говорит младший Петров. - Романа возьми. Он малец здоровый. Ромка погодок младшего Петрова, хотя по нему не скажешь. Очень здоровый – кровь с молоком. Девчонки заглядываются, но в этом деле он теленок. Младший Петров не теленок, но на него не заглядываются. Ромка бортовую телегу поднимает на спор. Заберется под середку, плечами поднимет – все четыре колеса отрываются – и сколько-то шагов с ней проходит, семеня ногами. Свое ружье совсем плохое стало. Приклад треснул, проклеен, но это ненадежно. Старший Петров сушит ореховую чурку на новый приклад, но не успеет к началу сезона – это понятно. Под приклад надо год сушить, а лучше два, потом вырезать. Приклад треснул из-за младшего Петрова. Прошлой осенью пришлось ружье утопить, а потом егеря с помощником уводить с того места. Самому же в болоте прятаться по самые уши, и это в октябре. Другой бы окочурился, только Петровых никакая лихоманка не берет. Младший умеет себя на тепло заговаривать, и отец умеет кровь мыслью разгонять. Этот секрет семейный – из поколения в поколение передается. Только вот ружье не устояло – приклад треснул. Петровы лосей и кабанов бьют только в упор. Не брезгуют, если надо, зарыться под болотный мох, и терпеть там все неудобства - тут лишь бы капсюль не отсырел. Все это по двум причинам - прежде надо лося тщательно осмотреть – подходит ли, нажрал ли бока? Вторая – ружье и заряд. Цена ружью – 16 рублей, эта цена на нем выбита. На эту цену и стреляет - не лучше. Еще и патрон… Получается, что лося надо брать только наверняка, едва ли не вплотную. Из-за этого с лосем приходится так угадывать, чтобы он сам на тебя вышел. Иногда и озадачить, чтобы повернулся, как надо – под выстрел. С кабанами проще – они, хоть и пугливее, но глупее. К ним Петровы ползают – по-пластунски. Иногда ползти надо далеко и долго, от этого они сами становятся как те кабаны… Шкуры и кости обязательно закопать, а поверх навалить хвороста, чтобы лисы не добрались. Младшему жалко закапывать рога. Иногда… такие огромные! Но старший говорит, что с рогами «спалишься». Своего первого лося Младший Петров взял в четырнадцать. Был хмельным от такой удачи. Бьют с октября по ноябрь. На одного лося два кабана. Косуль Петровы не трогают, с них мяса как с овцы. Печка с утра топится и к ночи протапливается – мамка тушенку делает. Чугуны стоят – мясо «доходит». Потом эту тушенку меняют на все, что в хозяйстве надо. Мясо лося волокнистое, сухое, невкусное, колом может в горле стать, потому его надо обязательно перекладывать кабаниной, когда тушишь. На одного лося два кабана получается в самый раз. То на то. Мамка делает тушенку в печке, в огромных чугунах, и закладывает ее в горшки и стеклянные банки – во все, что есть из посуды. Надо плотно распихать, жиром залить, лист вощеного пергамента, и бечевкой… С кабанины жира не натопишь, для жира собственного борова картохой раскармливают и хряпой, которую младший Петров мешками носит - быстренько, с самого утра, наламывает жирного болотного «дедовника», благо, ходить далеко не надо. Потом также быстренько сечкой в корыте нарубит мелко и свободен… Заказник огромный, но это не заповедник, где совсем охота запрещена. В заказнике постреливают те, кому можно. Получается, что местным нельзя, а можно только приезжим. Какие из этих приезжих охотники, младший Петров видел хотя бы по прошлой зиме – мимо их хаты тот самый трактор и проезжал: лист железа за собой тащил, на котором убитый охотник. Должно быть, на этом листе думали лося тащить. Пусть и в самых высоких чинах, как рассказывают про них, но какие это охотники, если самих себя стреляют? Что это за охота?… Дома решают, что за ружьем надо не в воскресенье, не в базарный день – народа много, и милиция смотрит. Заметят - не то торчит – попросят показать. В этих местах, бывает, «шмайссеры» торгуют, много всего по болотам осталось. Младший Петров даже знает, где танк увяз. Раньше, в его детстве, люк еще торчал - как-то ходили за грибами, на спор до него добрался и пританцовывал – «будил немцев» на страх девчонкам. Недавно смотрел – танка нет, совсем ушел, заплыл мхом поверх. Есть такие болота, даже верховые, которые не сохнут, а нарастают. К обеду Ромка приходит, мать загружает в рюкзаки по четыре трехлитровых банки тушенки каждому, крестит и отправляет, пихая в плечи… В городе все известно наперечет, первым делом тут же, в станционном магазине, пьют грушевый лимонад со сладкими коржами по шесть копеек штука. Потом прикупают, что просили – по деревенскому списку. Потом идут за ружьем. Дядя Ермолай кроме ружья расщедривается на кожаный чехол, в который разбирают и кладут двустволку. Перед тем Младший Петров любовно щелкает курками, а на новое, центрального боя, дяди Ермолая ружье, даже не смотрит, что того чуточку обижает. Но дядя Ермолай мужик не злостный - особенно когда выпьет - махнув рукой, сверх всего дарит магазинный набор для зарядки, да здоровенный кусок свинца, запачканого черной смолой – оболочку подземного кабеля, скрученного и сбитого в рогалик. В середину продета толстая бечева. Младший Петров примеряется и понимает, что этот «рогалик» нести Ромке. Дядя Ермолай, меж тем, отсыпает в спичечный коробок капсюлей и дает пять гильз. Это хорошо! У Петровых медные гильзы в раковинах. Некоторые настолько износились, что, случается, после выстрела вынимают только часть, а с другой приходилось повозиться – для этого всегда носят с собой гвоздь, изогнутый крюком на конце. Только пороха дядя Ермолай не дает ни сколько. Порох по билету, а дядя Ермолай всю родню снабжает. Охотник он, правда, никакой – утятник. Потому его жена мясу радуется. Младший Петров лишь просит (как мамка наказывала), при случае, банки вернуть - с банками вечная проблема… Утрешним автобусом обратно. До света дремлют на кухонке, хотя им предлагают разослать на полу, отказываются – боятся проспать. С рассветом уходят тихонько, под храп хозяев. Город другой - светло, но пусто. Пыльно и озноб пробирает за плечи. Август – ночи уже холодные. На станции тоже почти пусто. Только женщина с девочкой, и пьяненький мужичек заговаривается – пристает с вопросами и, не дождавшись ответа, новые задает. Увидев Ромку с младшим Петровым, радуется – тут же лезет с дурацкими предложениями, что-то вроде: «А кто из вас, мальцов, больше приемов знает, ну-ка подеритесь-ка!» Младший Петров невольно думает, что накаркает на них двоих неприятностей. Либо автобус не пойдет, либо чего хуже… Касса-то еще закрыта - ее открывают, когда первый автобус приходит с автобазы, он же и кассиршу привозит. Им с Ромкой не на первый нужно, а на тот, который вторым идет, он тоже ранний, потом пешком восемь километров – недалеко. Мужичек все время выходит покурить, хлопая дверью на пружине, а когда возвращается, опять пристает. Мельком заглядывает один в кепке, суетливыми глазами, с ходу, цепляет людей, вещи, тут же выходит. Потом заходят уже вдвоем – второй едва ли не полная его копия, такая же кепка, но на глазах, не отходя от двери шепчутся. Опять выходят. У Младшего Петрова под сердцем тоска. Неспроста это. Тут четверо входят - эти и еще новые, двое сразу же как бы расписанию – изучать, еще двое к Ромке – садятся с боков, начинают спрашивать про всякое – кто таков, да откуда. С ним говорят, а сами на Младшего Петрова смотрят, на его рюкзак. Он увязан накрепко, но видно – куском кожаный чехол торчит, ружейный чехол. - Надо было в мешковину замотать, - запоздало думает Младший Петров. Тут же, даже не заметил как рядом оказались, вторая пара к нему подсаживается. Молодые, но «прожженные», дышат утренним перегаром. Что говорят Ромке, младший Петров больше не слышит. Но ему несут обычную в таких случаях словесную хворь - лабуду, про то, что попали в сложное положение и поделиться бы не мешает, «по-дружески», копейками… Младший Петров говорит то, что положено в таких случаях – лишних нет, только на билет осталось. Спрашивают – а что есть? Один трогает стоящий в ногах рюкзак, шевелит чехол. Младший Петров перекладывает рюкзак себе на колени, не врет, отвечает спокойно: что это – ружье, только не его, а чужое, что везет – куда велено. Закуривают, пускают дым в лицо. И опять начинается про то же самое, но жестче. Уверенные, что им обязательно дадут денег или чего-нибудь еще – на откуп, а Петров уверен, что денег им не даст. Постыдно это. - Что вы… как цыгане! - в сердцах бросает Петров младший. Денег ему не жалко, хотя денег только ровно-ровно на билет. Но можно попробовать на попутках или ужалобить шофера автобуса, даже пообещать принести деньги потом на маршрут. Но эти-то не жалобятся, что в ситуацию попали безвыходную, а вымогают нагло. Не дал бы, даже если бы были, так им прямо и сказал. Уже их ненавидел. За дым в лицо и страх собственный. За то, что один бритвочку меж пальцев держит, нашептывает, спрашивает, что будет, если ладошкой по лицу провести. Еще один про то же самое Ромке. Ромка характером «плывет» – лезет в карман. Младший Петров на него прикрикивает: - Не смей! Петров бритвочек не сильно пугается – не было таких разговоров, чтобы в городе кого-то порезали бритвой. На блатных не похожи, хотя косят под блатных. Правда, Младший Петров настоящих блатных ни разу не видел, но понимает, что «эти» не могут ими быть, не успели, всего на пару лет его и Ромки старше, никак не больше. Килограммов в них столько же, сколько в Ромке, Ромка малец здоровый, для своих лет крупный. И сильный… Если вспомнит про это, - додумывает Петров. Опять выходят – все. Петров понимает – вернутся, не уйдут – осматриваться вышли. Вернутся – начнется. Были бы патроны – зарядил бы, да жахнул с одного ствола вверх, а второй направил и предложил: «самый смелый делай шаг вперед!», но это если бы не в городе… Впрочем, все равно патронов нет… Сердцем понимает – вот войдут, сразу и начнется… Еще думает, если что, Ромка поддержит… Смотрит на Ромку – нос белый, губы синие, подрагивают, хочет что-то сказать, но не говорит. Петров выдергивает чехол с ружьем из рюкзака, кладет на колени, обматав ремень вокруг рук, ухватывает накрепко и выпрямляется с каменным лицом. Те возвращаются. Подсаживаются только двое, один сразу к Ромке, другой к Петрову Младшему, еще двое остаются у дверей. У Петрова все тот же, только теперь веселый и очень дружелюбный хвалит, что не испугался. Одобрительно хлопает по плечу, встает, проходит мимо… Младший Петров расслабляется, будто отпускает какая-то пружина, и тут его бьют в лицо. Красный всполох в глазах, еще и еще. Вроде бы истошно кричит женщина. Чувствует, что прекратилось и тянут, рвут ружье из рук. Вцепляется намертво, и локтями тоже, стремясь обхватить, прижать к животу, наклонился вперед – снова начинают бить. Короткие частые злые удары. Младший Петров не закрывается, даже не понимает, не видит откуда бьют – меняются ли по очереди или двое разом – в четыре руки, только прижимает ружье к животу локтями и даже коленями… Лишь в самом начале пытается вскочить, но подлая лавка не дала, спереди удары, и все в голову – молотят бесперебойно, упал спиной в лавку, а дальше будто бы нависали над ним. Опять рвали ружье. И опять били… Потом чью-то спину в дверях заметил – убежали. Очухался, смотрит на Ромку, а тот как сидел, так и сидит нетронутый. И даже, когда те давно убежали, не шевельнулся, нос еще более белый, заострился, губы дрожат, особо нижняя. - Воды принеси. Ромка на Младшего Петрова смотрит испуганно, и тот понимает, что лицо у него нехорошее. Не в том смысле, что так смотрит на Ромку, а в том, что поуродовали. - Воды принеси! Ромка ухаживает, много говорит, суетится, носит воду в кепке от колонки, там же на станции проговаривается, что ему сказали не влезать и тогда ему ничего не будет. Ромка бритвочек испугался, что лицо порежут. Теперь все суетится, спрашивает – что помочь… Сам покупает билеты. Младший Петров все видит как во сне. Дорогу не помнит, пару раз проваливался, мутило, когда вышли, чуточку поблевал через разбитые губы – болеть стало больше. На ручье умылся… Мать увидела, запричитала. Младший Петров, положив ружье на стол, пошел лег за занавеску. Ромка сам рассказал всю историю. Что рассказывал, врал ли, уже не слышал, опять как провалился, но Ромка после говорил – «выставила и по спине поленом огрела...» Чувствовал отец заходил, стучал сапогами, заглянул за занавеску, ничего так не сказав, вышел… Старший Петров расспрашивает Ромку и уезжает попуткой в город, должно быть, искать тех залетных. Ранним утром возвращается пьяненький. Вообще-то он не пьет – совсем! даже на праздники! Ходят разговоры, когда-то, еще в молодости, дал зарок. До сих пор держался, но тут сошел со слова… Младший Петров, встав по малой надобности, видит, как мать, достав из отцовского сапога нож, встревожено его осматривает, потом, облегченно вздохнув, кладет на полку… Отец проспав пару часиков, встает все еще хмельной, но к вечеру за работой окончательно выправляется. Уже навсегда. Это первый и последний раз, когда Младший Петров видит отца таким. Все держатся будто ничего не произошло, про город больше не разговаривают… Через день видок, даже из соседнего урочища приходят полюбоваться. Один глаз напрочь заплыл, второй щелкой, и такой - чтобы вперед себя смотреть, надо голову запрокидывать. Младший Петров, стоя перед зеркалом, щупает голову – не треснула? - обирает куском тряпицы гной с углов глаз, оттягивая пальцами раздутые, пробитые насквозь губы, осматривает зубы… - Порох надо! – говорит отец, стараясь смотреть мимо. Порох можно взять только в одном месте – в озере, и брать надо сейчас – пока лето. Порох в патронах. Патроны с войны. Шут знает, с какой. Кто-то говорит, что патроны эти австрийские. И что, спрашивается, здесь было австриякам делать? Впрочем, Младшему Петрову без разницы, ему думается, австрийцы от немцев не больно отличаются - примерно, как бульбаши от русских. Ни рожей, ни кожей, а вот немец против русского… Этот, наверное, как порох. Немецкий порох – мелкие плоские четырехугольные крупинки с металлическим отливом, русский – малюсенькие «макароны», похожие на рубленых червячков. Впрочем, при выстреле не чувствуется, потому, если случайно попадется, ссыпают вместе. Перед тем обстукивают пулю, пока не начинает пошатываться, тогда вынимают, зажимая в лапках твердой сухой «орешницы». Иногда порох сухой, высыпается разом, иногда влажный – его выколачивают и сушат отдельно, из этого пороха выстрелы с задержкой. Иной раз из гильзы выплескивает жидкая кашица это плохо. Тот, который выходит сухим, идет первым сортом, который приходится выколачивать – вторым, тот, что выплескивается, уже никуда не годится, приходится выбрасывать. Второсортицу Петровы сушат на подоконнике, на газете. Набивая патроны, перекладывают сверх нормы и обязательно метят. С таких, когда стреляешь лося или кабана, «вести» ружье надо до последнего, и после спуска курка тоже, потому как, заряд срабатывает не сразу, лениво. Но к этому можно привыкнуть, хотя отец и ругает немцев за плохой порох… До осени надо достать как можно больше патронов, до того, как вода станет нестерпимо холодной. Пробовали по всякому, но получалось, что лучше всего «наощупку» - голыми ногами шуровать. Для этого младший Петров стаскивает к озеру большое тяжелое корыто, сбитое из горбылей, наполовину заливает его водой, чтобы не кулялось. Придерживаясь за край, вгоняет ноги в ил. Патроны в иле, именно поэтому и уцелели, а то, что торчит (Петька не раз примечал), хоть на суше из земли, хоть в воде из ила, то разрушается, никуда не годится. В иле же кислорода нет, должно быть, потому в нем ничего не ржавеет, только покрывается тонкой пленкой, а так все словно новое. Почти все патроны на жестких прямых лентах. Отец воевал, но говорит, такой системы не встречал. Так что, вполне возможно, что в озере они лежат еще с Первой Мировой. Может быть такое, только Петьке без разницы, лишь бы не кончались… Найти сложно, а доставать просто: нащупав – они сразу угадываются, зажимает ступнями, подтягивает к себе, под руку, перехватывает и опускает в корыто. Некоторые ломаные, а некоторые полные – это хорошо. Россыпью патроны не собрать, выскальзывают. Когда корыто становится краями вровень с водой, потихоньку гребет к кладкам – времянкам. На этом озере постоянные кладки ставить смысла нет никакого, весной ветром лед потащит – сорвет, измочалит. В «новых местах» ил сначала плотный, а потом под ногами разжижается – вокруг идут мелкие щекотные пузырьки. Младшему Петрову такая щекотка неприятна, еще и то, что вскоре толкается в сплошной грязюке. Потому голым в бузе ковыряться брезгует – это же не то, что купаться, другое дело. На эту работу натягивает на себя старые, много раз латаные штаны и гимнастерку. Потом все тщательно выполаскивает, выбивая черные крупинки, и сушит на лысом дереве. Часто в этом и охотится – в этом можно лечь куда угодно, хоть в самую грязюку и ползти по ней ужом… Сейчас доставать патроны тяжело. Какое-то время легче – вода лицо холодит, но недолго, потом еще больше печет и стучит в висках. Младший Петров дышит только ртом, потому как верхняя губа сильно вздулась, закрыла ноздри. Работает, патроны грузит, об отце думает. Еще мать перед глазами, раз за разом - то, как она нож отцовский достает и осматривает. Будто ей не раз приходилось… Младший Петров решает больше без ножа не ходить. Никогда! Ведь, тут даже по честному, даже если один на один, неизвестно справился бы, а «эти» его разом в четыре кулака взяли, да еще подло как… отвлекли, расслабили... Понятно, что на ружье глаз положили. Хотели сразу оглушить, не получилось, потом били с досады. Женщина закричала – убежали, вторая станция рядом - железнодорожная, а там дежурный, и линия – связь, запросто мог наряд приехать… Вроде бы зарубцевалось, но Петька всякий раз - только мыслью соприкоснись со случаем этим - становится словно бешенный, скрипит зубами, а ночью, случается, кусает подушку… Потом находит способ успокаиваться. Слепив глиняного, вперемежку с соломой, «голема», кидается на него с ножом, тыркая неостановочно, пока собственное сердце не зайдется полностью. Тогда отлеживается и снова тыркает… И через год кидается, но уже на другого – сделанного в рост, слепленного вокруг накрепко врытого сукатого кола. Уже вдумчиво, да по всякому; то как бы рассеянно смотря в другую сторону, подскользнув змеей, то, взяв на «испуг», выкрикнув ошарашивающее, то, накатываясь спиной, вслепую тыркая в точку, которую наметил… Осенью свинью закалывает только сам, и овец режет, ходит по-соседски помогать в другие деревни. И даже дальние, куда его приглашают, зная, как опытного кольщика, умеющего так завалить хряка, что уже не вскочит, не будет, как у некоторых неопытных, бегать по двору, брызгая во все стороны кровью, истошно визжа, а только посмотрит удивленно обиженно и осядет. Еще, в каждом удобном случае, наведывается в город; истоптал весь, каждую подворотню знает, все надеется опять залетные появятся. У Петьки теперь сзади за ремнем нож, прикрытый пиджаком. Полураскрытый складешок: лезвие заторнуто за ремень, а рукоять с внешней стороны под руку. Оточен бритвой и много раз опробован на «големе» и животине. Казалось, велика ли важность – морду набили, но Младший Петров злобу и ненависть сохраняет и спустя двадцать лет, и тридцать, и всякий раз, вспоминая, скрипит зубами, меняется в лице, и тогда на него смотрят встревожено. Знает, что безнадежно нести с собой груз о том случае, но ничего не может с собой поделать и в лица врагов (да и не только врагов), где бы ни был, всматривается тщательно, стараясь угадать черты… Сесть Младший Петров не боялся. У него по мужской, хоть на три годика, но все отсидели. И отец, и дед, и, кажется, прапрадед. Кто за «три колоска» по статье 222 - хищение государственной собственности, за битье морды должностного лица… По второму уже как повезет: можно загреметь за политику – террор, но за то же самое получить как за хулиганку – словить пару лет - смешной срок! В годы царские можно было покочевряжиться, во времена поздние и за ядреную частушку схлопотать десяток лет – руки способные к работе в Сибири нужны постоянно, иногда кажется специально такие статьи выдумывают, чтобы руки эти работницкие задарма иметь. Три года – везение, за ту же частушку позже давали пятерик, потом и вовсе десять, случалось и «без права переписки», по факту прикрывая расстрел – это, если удавалось подвязать «злостную политическую агитацию». Уже во времена Петрова Младшего, опять сошло на нет – пой, не хочу!.. Умирать – горе, умирать горько, а дальше уже не беда – за могилой дело не станет. Родителей Петрова Младшего хоронили в зимнюю грозу. В одном большом гробу, в который положили рядом – бок к боку. Когда опускали гроб, по небу прошлось раскатисто, будто «верховный» гневался, что не уберегли, и, как закончили, тут же присыпал могильный холмик снегом – прикрыл стыдобу… Схоронили без Младшего – был в «командировке», о смерти узнал лишь по возвращении. ПЕТЬКА (70-е) В «отстойнике», где призывники, расписанные по командам, ожидают отправки, на третьем этаже ЧП. Дело, в общем-то, обычное, но на этот раз драка массовая, есть пострадавшие. Два раза в год, весной и осенью, призывники – головная боль для коменданта. Все потому, что те, кому положено забирать свои номерные команды, не являются вовремя, либо, отметив свои документы, спешат в город – «уточнить транспортное расписание», тянут до последнего. Каждые полгода так. И каждые полгода, как не проверяй призывников, умудряются протащить спиртное, а раз (было такое) и девочек, переодетых мальчиками. Здание бывшей (еще царской) пересыльной тюрьмы, и даже сейчас иногда (в особых случаях) используемое по назначению, два раза в год, после основательной дезинфекции, превращалось в «отстойник» призывников. Мощное, четырехэтажное, с глухим двором, где от каждого лестничного проема всего по две, но огромные комнаты – скорее залы. Окна, заделанные снаружи сварными металлическими жалюзями. Постоянно, на недосягаемой высоте, горит свет ламп – тоже под решеткой. Это для того, чтобы ошалевшим от безделья призывникам, опять не пришло в голову поиграть в «черную баночку» - бросая консервами в плафоны. У дальней от окон стены, во всю ее длину, сплошные нары – два яруса, сколоченные доска к доске. Множество стриженных и нестриженных голов в одежде «на выброс» томящихся бездельем и снующих туда-сюда. Неистребимый кислый запах, который отдают то ли пропитавшиеся им (на века) стены, то ли сами призывники. Запах страха, ожидания, предвкушения, тоски, непонятных перемен. Всего, что возникает в общей скученности мальчишек одного возраста. Если вызрел для любви, значит, вызрел и для ратного дела. Тем и другим заниматься одновременно нет никакой возможности, но можно превратить любовь в поле сражения, а ратное дело искренне полюбить. Но превращать это в собственную профессию готовы едва ли один из тысячи прошедших срочную службу, да и то, скорее те, кто в любом неудобстве души и телу видит нормальность, везде чувствует себя комфортабельно, словно дома… Ненормальность последней драки в том, что, вроде бы двое (которых пострадавшие выставляли зачинщиками) побили многих. Двое с команд – «фиг его знает куда» побили «парашютистов» - группу призывников, куда по традиции стараются определить тех, кто лбом кирпичи ломает. Скольким точно досталось, уже не определишь – не у всех «оргвыводы» на лицах нарисовались, но четверых «парашютистов» (уже ясно) придется задержать с отправкой по причине: «легких телесных средней тяжести», а еще десятку той же номерной команды оказывать помощь на месте. - Задержал? - Развел по разных этажам. Сержантов приставил. Куда я их? Милицию что ли вызывать? Комендантский взвод? Ни на губу, ни в кутузку не определишь! В самом деле… Есть такие, вроде серых ангелов, застрявших между небом и землей. Паспорта отняли – теперь не гражданские, а военный билет еще не вручили – не присягнули, чтобы по воинским законам точно определить – куда тебя серенького за неангельские выходки – на губу или прямиком в штрафбат? - У «парашютистов» теперь недобор. - Вот пускай теперь с этими в одну команду и едут! Достали меня эти «десантнички»! Еще и тельник не примерили, а апломбу у каждого на десять пехотных дембелей. А со службы, видел какие возвращаются? Павлины!.. До этого комендант изрядно наорался – пар выпускал. - Какая, бля, команда! Да они все у меня на Новую Землю отправится – в сортир будут ходить, за канат держась! Все! Только понятно, что не в силах. Разве что, одному-двум поломать службу, но не всем же скопом – нет такой возможности, да и не про все номерные команды известно куда отправляются. Некоторые, действительно, темные, хотя и можно догадаться по косвенным, все офицеры, прибывшие за призывниками, должны у коменданта отметиться, печать поставить на «командировочном листе» - время прибытия-убытия. Тем временем виновники знакомятся. Маленький, черненький, чем-то смахивающий на еврея или цыгана, если бы не курносый нос и заскорузлые, сразу видно – от постоянной работы, руки, с разбитой губой и наливающимся фингалом, говорит живо и весело: - Как тебя? - Федя. - А меня – Юрка. Но можно – Петька, если по фамилии. Петров я! Здоров же ты драться, Федя, никогда такого не видел! Дружить будем? Федя еще ни с кем не дружил, рассчитывал только на самого себя, но тут парень – ростом маленький – в раскладе на любой взгляд безнадежном, в котором каждому должно казаться, что лично его это не касается, влез, стал рядом без личной выгоды. - Будем? Федя осторожно кивает, потом чуточку увереннее – будем! - Я нож с собой взял, но тут на входе обшманали, забрали. Жаль, хороший нож, надо было спрятать лучше. Зато домашнего у меня много. Тушенка. Мясо! Лося кушал?.. Петька достает здоровенную стеклянную банку, тучет в нее ложку, выковыривая кусок мяса. - Придурки, надо же какие, придурки! Свое сожрали и нормально попросить не могли. Обязательно надо с вые*оном. И чего тебя выбрали? У меня сидор крупнее. Знаю! За чемодан! Пусть и маленький, но многих ты здесь с чемоданом видишь? Слушай, а как ты того первого заломил? Покажешь?.. - Надо же такому случиться!.. Комендант вслух сокрушается (правда, не без издевки), зная, что прибывшим деваться некуда, что с общего согласия вычеркнут из списка четыре фамилии и впишут новые (из списка – «хрен знает что»), и он, комендант, обязательно умолчит, что в списке окажутся и те двоих, что этот сыр-бор устроили, а вечером позволит себе чуть-чуть больше коньячку, представляя смачные картинки в прицепном вагоне витебского направления – кашу, которую расхлебывать уже этим… Впрочем, здесь, в последнем, он ошибается. В вагоне кто-то разносит слух, что эти двое из какой-то особой команды диверсантов, тоже «свои», только до времени держались отдельно. Лейтенант (старший лейтенант) и сержанты (тоже сплошь старшие) удивлялись тому насколько тихо проходит поездка – какой-то «не такой» призыв. Сопровождающий, тем не менее, прознает, что те, кто бил, здесь же в вагоне. Как бы ненароком (штатное собеседование по уточнению личных данных) вызывает к себе тех, кто с синяками, угощает чаем с печеньем, доброжелательно распрашивает. Практически все указывают на Федю и Петьку как зачинщиков (впрочем, весьма сконфуженно, не убедительно), и рассказывают про остальное. Теперь, когда поостыли, с неподдельным восторгом, будто один Федя со всеми справился, про Казака же почти не упоминают, тот вроде как у него, первого, на подхвате был. Потом сопровождающий распрашивает Федю; кто таков, откуда, и кто родители. Ценит за немногословность, делает какие-то собственные выводы, а по прибытию в учебный центр Федю и Казака сразу же разлучают… - Куда такого недомерка? - В хозвзвод! Петька говорит, где их хозвзвод видел и идет на губу… Сначала, конечно, объясняет, как может: - Отец в разведке служил, дед служил и прадед. Они в гробу перевернутся, если узнают, что я в хозвзводе! Недопоняли… …Петька сидит по-турецки на крыше небольшой электрощитовой. Вид наглый, раздражающий. - Боец! Ну-ка, спрыгнул сюда бегом! Легко соскакивает, как обезьяна. Отдает честь. - Боец Петров по вашему приказанию спрыгнул, товарищи лейтенанты! Именно так, всем разом и никому конкретно. Петька формой не выделяется, рожа серьезная, глаза внимательные, но смотрится как-то… неуставно. Лейтенанты во множественном числе, да еще из уст такого – карикатурно маленького... что будто бы, вот-вот, улыбкой треснет, да еще на глазах всей разведки, что строевой занята согласно штатному расписанию… - Какая рота? Почему без дела? - Хозвзвод! Без дела по причине самовольной отлучки. Каков нахал! - Дембель? – бросает догадку один. – Задержали в части? - Никак нет, товарищи лейтенанты, этого самого призыва! Теперь понятно – наглость! Запредельная наглость, но неясна причина – должна же быть причина? Тут еще те, кто в шеренге, уши навострили – вроде бы зрелище намечается. Петька этим опять с того же самого: - Отец в разведке служил, дед служил и прадед. Они в гробу перевернутся, если узнают, что я в хозвзводе! - Отец тоже? - Нет – отец еще живой, - конфузится Петька, - Но он об меня обязательно дрын обмочалит, когда домой вернусь. За то, что поломал традицию. - Так сурово? Петька кивает, и подумывает, не нагнать ли на глаз слезу, но решает, что перебор будет – лишнее, неизвестно как к этому отнесутся. - И что ты такого умеешь, чтобы тебя разведка оценила? У Петьки на этот счет ответ давно заготовлен. - Во-он, видите тот пролесок? Дайте мне пять минут, я там спрячусь. Все равно ваши бойцы никому ненужной дурью занимаются… Спустя полчаса собираются на том же месте, только без нахального недомерка. - В дураках оставил, - мрачно говорит один из лейтенантов. – Пролесок насквозь пробежал и деру. Рожу запомнили? И не из хозвзвода он. Может быть, и не нашей части. Соседи из полтинника разыграли – теперь месяц будут хихикать... Кто-нибудь помнит – есть у них в разведроте такой маленький, нагловатый? - Второй взвод стройся! - Первый взвод стройся! - Третий взвод стройся! В разведротах ВДВ взвода малюсенькие – по 14 человек, два отделения – каждое одновременно экипаж БМД – боевой машины десанта, легкой дюралевой коробки, которая непонятно как всех умещает. Чего это стоит – знают только они и еще, быть может, те конструктора, которые эту игрушку придумали. Вложили универсальность – мечту ребенка, чтобы бегала, как гоночная, плавала, летала… Ну, по крайней мере, с парашютом. Чтобы отстреливалась на все стороны, три управляемых противотанковых ракеты, полуавтоматическую пушечку, три пулемета пулеметов, еще чтобы бортовые стрелки могли свои автоматы высунуть и тот, что сзади… Только вот тесно. Но тут, как говорится: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти» - давняя поговорка, а для разведки очень актуальная… - Первый взвод – все! - Третий взвод – все! - Второй взвод? Взвод – почему молчим? - Сержанта нет. - Что?! Доложите! - Сержант Байков отсутствует по невыясненным причинам! - Где видели в последний раз? - На прочесывании. Разом смотрят в сторону подлеска. Показывается фигура – уже понятно, что один идет, а поперек него второй навален. Подходит, пошатываясь под тяжестью, аккуратно роняет в ноги. - Вы бойца забыли, товарищи лейтенанты? В ответ что-то сказать надо, а что скажешь? Неловко всем. - Хозвзвод, значит? - Так точно! Но ищите на губе. Я самовольно с губы отлучился… …Каждый новый человек – новые проблемы. - Вместо кого думаешь? – спрашивает лейтенант другого лейтенанта. - Вместо Калмыкова – он первогодок, а уже службой тяготится – забурел! Лейтенант (который ротный) морщится, лейтенант (который взводный) понимает причину – это столько бумаг заполнить: рапорт надо составлять, основание выдумывать. Бумажной работой все молодые тяготятся. - Что-то в нем не то, - говорит взводный. – Темненький он какой-то. Словно с пятнышком. - Тогда, может, на хер? - Но талант. Много у нас в роте талантов? Придется все-таки писать – понимает лейтенант, который комроты. Талантов много не бывает, хоть с ними и тяжело. Чем больше талантов - тем больше неприятностей. - Подъем переворотом? Норму делает? - Проверил. Полста. Полста это даже больше, чем пять норм. - Со стрельбой как? - Говорит – охотник. Промышлял. - Бег? - Не знаю. Лукавит что-то. Говорит, с утра до вечера может бежать – от егерей бегал. Проверить возможности нет. По кругу пустить? Он сейчас на губе – удобно. Можно договориться - там на него сердитые… - Я – казак вольный! – к месту и не к месту говорит Петров, отчего к нему и прилипает прозвище «Казак», а еще и «Петька», но это не столько по фамилии – Петров, как из-за удивительного внешнего сходства с персонажем фильма «Белое солнце пустыни». Был там этакий «Петька-Петруха», со ссадинами на лице. У Петрова ссадины неизменное, еще и привычка в драке укоризненно приговаривать своему противнику: «Личико-то открой!». В общем, это было предопределено – Петька! Или (что чаще) – «Петька-Казак». «Петька», «Петруха», «Казак» имеет привычку ввязывался в драки по любому, самому мелкому, поводу. Должно быть, из-за своего маленького роста. На воскресном построении его видит комполка, когда, бодро чеканя шаг, проходит перед ним очередная стрелковая рота, весьма озадачивается и, подозвав к себе командира батальона, недовольно спрашивает: - Что за сморчок? Твой? - Некоторым образом. - Что значит – некоторым образом? Все стройно идут – как опята! А этот? Что это за подгрёб, я тебя спрашиваю? Комполка - заядлый грибник. Все знают об этой его страсти, да и он сам, больше подыгрывает – «держит образ». Мог хвалить: «Молодцы! Боровики!», а распекая какого-нибудь молодого офицера, назвать его «бледной поганкой» - самое страшное из его уст ругательство. - Редко видим. Губарь. - Губарь, но талантливый, - вмешивается начальник штаба. - Сейчас на него заявка из разведроты. - Ну так переводи! Чего тяните? Всю корзину портит!.. Разведроте разрешается быть «разношерстной» - там задачи разнообразнее… Петька за короткий срок становится личностью известной, едва ли не легендарной. - Дежурный по роте – на выход! – негромко, не сходя со своего места (тумбочка дневального, телефон под руку, сварная решетка ружпарка с левого бока…) командует Петька, зная, что хрен сейчас этого дежурного добудишься – ночь на дворе, принесла же эта нелегкая «пом. дежурного по части», если судить по повязке. И докладывает сам: сколько человек, и что в роте все – отсутствующих нет, рота отдыхает. Спит, короче. «Пом.деж.части» кивает и, ни слова не говоря, идет по широкому коридору, между красиво, борт к борту, заправленных шинелей с одной стоны и бушлатов с другой, в сторону, где многоголосый храп. Петьке от «тумбочки» отлучаться нельзя, не подсмотреть – что он там между коек делает, хотя, по идее, кто-то должен сопровождать. Два недремлющих обязаны быть. Возвращается. Кивает. Вроде бы впорядке все. Только Петьке в фигуре его что-то не нравится… - Стоять! – орет Петька громким шепотом. – Руки вверх! Дежурный изумлен, Петька изумлен себе ничуть не меньше. У Петьки на поясе штык-нож, у дежурного в кобуре пистолет. - Выложь, что своровал, - говорит Петька, подходя вплотную. Лучше бы он этого не делал. В смысле, не сходил со своего места. Дневальный у «тумбочки» стоит на постаменте, хоть какое-то, но возвышение. Росту у Петьки враз убавляется до неприличия. Дежурный под метр восемьдесят. Растопыренной пятерней отпихивает Петьку от себя. Петька настырно, молодым бычком, подскакивает обратно. - Верни, что взял! Петьке без замаха пихают в ухо кулаком. Петьку в ухо не удивишь, только заведешь на неизбежное... Петька будто пружина. Отскакивает и с разгона бьет головой в грудину – не под дых, а в оттопыренное. Чувствует что-то треснуло, оказывается пластмассовый приемник «Спутник» - тот самый, на который третий взвод недавно скинулся по два рубля 16 копеек с носа - его прапорщик своровал. - …! На этот шум, конечно, просыпаются. Спросонья, услышав возню, кто-то кричит: «Рота подъем! Наших бьют!» Дополнение к команде вовсе ненужное. Никто уже никого не бьет. Петька сидит на дежурном, пеленает чем попало. Еще за миг до этого никто не взялся бы определить, где чьи руки, где ноги, и все же вывернулся, сам не понимая как, «упаковал». Петька, если заведется, словно бешенный – ртуть под электричеством. Пистолет валяется в стороне и штык-нож тоже – Петька свое и чужое отбросил подальше, должно быть, от греха… Сержанта, которому положено за все это отвечать, будят. Выходит, сразу все понимает. Мертвеет лицом. У связанного повязка дежурного… Дело худое. Потому как Петька один, а по роте должно быть двое недремлющих. Дежурный сержант, себе на горе, прикемарил в каптерке. А тут и уже нападение на дежурного по части, избиение старшего по званию, завладение личным оружием… Полный писец! - Это дежурный по части! - Какой, бля, дежурный! – орет Петька, так же, сидя верхом, срывает повязку и той же самой рукой бьет лежащего в ухо. – Крысятник это! - Писец Петьке, - говорит кто-то, выражая общую мысль. – На офицера руку поднял. На дежурного по полку! - Где ты видишь дежурного? – спрашивает старший сержант – тот, которому давно все пофиг, а сегодня даже не его дежурство, поднимает повязку с пола и сует в карман. Действительно, прапорщик вроде бы еще не офицер… И рот заткан – не может подтвердить свои полномочия. Петьку снимают под руки, относят в сторону. Не дается, вырывается… - Не ты, гад, у меня бритву в учебном центре свистнул? Точно он! Видел, как он примерялся по собственной роже – подходит или нет! Возвращаюсь со стрельб – нет бритвы! Отцовский подарок, сволочь! Пустите, я ему яйца оторву! Петька завелся. «Накатило»! Свои держат – не удержать – уже с ними готов драться. Петька в ярости, отчета себе не отдает – для него этот, что мычит с заткнутым ртом, в те четыре, что со станции (давний незабываемый случай) в одно слились. - Может пустить Петьку? – говорит кто-то. - Ему все равно теперь дисбат – пусть хоть душу отведет! - Ага! Счас! – говорит тоскливо сержант, которому за все это отвечать. - Что делать? - Что делать, что делать!.. Комроты звонить! – понуро-зло опять говорит сержант, который все проспал, а не должен был, и теперь на дембель (еще повезет, если на дембель!) пойдет не сержантом, не в заготовленых, хранящихся в каптерке, литых золотой нити погонах сержанта, а рядовым, а еще, того гляди, на лишний месяцок задержат. Любят такое устраивать для проштрафившимся в назидание другим… Тут ясно, что надо в первую очередь вызывать своих, пусть даже вдвойне отвалят. Смотрит на Петьку, которого все еще держат. - Придурок! Глаза бы мои не видели! В умывальню, под кран головой! И не выпускать оттуда. Звонить не хочется, но придется. Комроты недавно назначен – из взводных, уже и звездочку получил, строг, а вот в справедливости его еще не успели убедиться – должность людей обычно меняет. - По койкам все! Никто ничего не видел! Набирая номер несколько раз горестно вздыхает – под каждую цифру. Нет хуже обязанности, как отрывать молодого офицера от здорового сна. А еще по такому-то случаю! - Товарищ командир, в расположении роты задержан неизвестный. - Бля! Что опять начудили?! - Товарищ старший лейтенант, сообщить о происшествии дежурному по части? - Ждать!! Сейчас буду! …! Военный городок тут же, рядом – подняли от жены. Понятно – злой. А кто бы не разозлился?.. …Комроты смотрит на лежащего. Офицеры всех прапорщиков знают в лицо. А тут, хоть и портянкой на пол лица заткнуто – ясно кто. Моментально вспоминает – какой из батальонов дежурит по полку, и кем в этом случае этот прапорщик должен быть. - Кто? – мрачно спрашивает комроты. - Неизвестный! Комроты матерится. - Кто отчебучил, спрашиваю?! - Задержание произвел дежуривший на тот момент дневальный Петров! Петька стоит на том же месте, на «тумбочке». Чистый, свежий, вымытый. Лицо преданное. У комроты безудержное желание подойти, поднять за шиворот и надавать пинков. Выдыхает сквозь зубы, смотрит на своего сержанта - дежурного по роте: - Почему не развязали дежурного по полку? - На момент задержания внешних признаков отличия не обнаружено! Попробуй найди теперь эти признаки, если повязку сержант самолично в гальонное «очко» бросил и лыжной палкой протолкнул. - Спрятал что-то за пазуху и волокет! – вмешивается Петька. - Откуда я знаю, что именно, может, документы?.. …Утром Петьке перед строем объявляют благодарность за бдительность в ходе плановой проверки этой самой бдительности проведенной самолично помощником дежурного по части. К прапорщикам нелюбовь общая. Это в кино они такие… А по-жизни… одно слово – «прапорщик». Должно быть, сидя на хозяйстве, нельзя не подворовывать, и армейское большинство давно уже смотрит на это сквозь пальцы, как на некое неизбежное, сопутствующее, стараясь не замечать, что у иных это превращается во вторую натуру, становится едва ли не смыслом жизни… Офицеры прапорщиков тоже недолюбливают, а тех, кто попадается, тем более. Офицеры – каста. Петька знает – рано или поздно, будет офицером, добьется… За Петькой слава ошалелого. - Бля! – говорит Петька, вытирая кровь с виска. – Опять в голову заехали! Ну, сколько можно!.. - А ты не высовывайся. Смотри, кружки с пюркой пошли, для тяжести. А тебя табуретом зацепили, должно быть, в корпус целили, но у тебя голова как раз на уровне груди. - Послезавтра разведвыход – отдохнем на губе! - Лычки срежут. - Как срежут, так и прилепят. Лишь бы моя «дивизионка» не гикнулась. - И хорошо, там морят по-черному. В сравнении с ними, у нас полный курорт. Помнишь, на Беловодку прыгали? Мы оттуда купола в бортовую, а сами сверху, а они до своей части бегом. - Испугал кота селедкой! – заявляет Петька. – Я, когда бегаю, отдыхаю. Бежишь себе, ветерком обдувает, думаешь о чем хочешь, никто в уши не орет, не цепляется. Хорошо! - Как думаешь, Кутасов до роты добежит? - Добежит, но роты нет – механики, операторы на стрельбище уже. - «Оперативка» должна остаться – у них планшетные занятия. Думаешь, не хватит? - Хватит. Мы как-то с Федей два десятка рыл построили. - И где теперь твой Федя? - В Дивизионке - меня дожидается. - Всерьез на сверхсрочную решил? - А то ж! Смотри, как весело! - Да уж… - Что делают – видишь? - Нет. - Тогда, давай разом. Ты – справа, я слева. Ну? Выглядывают из-за наваленных столов. - Что видел? - Чугунков натащили, выстраиваются, пойдут на сближение. - Меньше стало - рыл с дюжину, не больше. Почему? - Баррикадируются с внешней. Кутасов прорвался. Роты боятся. - Или караулки. - Нет, караулка сразу не прибежит, тоже ихняя, вмешиваться не будет до последнего. Бачок пролетает и ударяется в стену. - Вконец оборзели! Кружек им мало – теперь бачками бросать затеяли. - Не усидим. Теперь не высунешься. Встречную надо. - Ох, и уборочки им будет! - Отцепи мне пару ложек, только не «люминевых», а сержантских. - Зачем? - Сойдемся, в бока натыркаю. Штык-ножи здесь оставим. Вынимай, клади под бак. - Почему? - Чтоб искушения не было – ни нам, ни им. До схода со столом бежим, дальше каждый сам по себе. Ко мне не суйтесь, мне разбирать будет некогда – где свой, а где борзые с пятой. Ну… За Петькой слава. Если драки у него вспыхивают одновременно с пожаром на лице, то потом, много позже, превращаются в холодные, расчетливые, хотя по привычке и общего веселья играет себя прежнего. Петька-Казак частенько походит на обиженного ребенка, чьи обиды можно не воспринимать всерьез. И только иногда, вдруг, когда уверяются в этом, в глазах проскальзывает что-то холодное, как от змеи, и тут же прячется. Всякое дурное, сомнительное, страшное лучше начинать первому. Его все равно не миновать. Еще, чтобы победить, надо быть храбрее на одну минуту дольше. Петька эти правила вызнал давно и вовсю им пользовался. Защищаясь победы не дождешься, защита может быть храбра, но она не спорит с теми, кто нападает, то и другое существует как бы раздельно, само по себе. Храбрость проверяется во встречной атаке. Лобовой ли, когда два истребителя мчатся навстречу друг другу, и один не выдерживает, отверачивает, подставляя под пули свое брюхо. Конные лавины, мчащиеся навстречу друг другу, и опять одна не выдерживает заворачивает, подставляя спины под сабли. Практически не бывает самоубийственных столкновений, почти всегда находится тот, кто на минуту, полминуты, а хотя бы секунду менее храбр. В общем-то, без разницы. Да хоть бы и на всю жизнь! Безобразная драка в столовой в/ч ХХХ завязалась из-за неписаных привилегий полковой разведки – не ходить в караульные наряды по полку, по столовой, работам ее хозяйственной части (в том числе и обслуживания техники) и другим, кроме как внутренним, в пределах своей роты и собственной матчасти. Еще привилегия идти за оркестром на еженедельных воскресных построениях или впереди оркестра, если отличались по дивизии, становились лучшими среди разведрот на очередных контрольных состязаниях. Служить законным предметом гордости – «наши опять первые». Еще из неписаного – никто не смеет занять четвертый и пятый ряды полкового кинотеатра до момента, пока выключат свет, и начнется показ картины – хоть бы на головах сидели, толкались у стен, жадно поглядывая на свободные места, но до этого – ни-ни. Еще из привилегий первый этаж – хоть из окна прыгай по тревоге, одноярусные койки – никто не пыхтит над головой и не свалится на плечи, когда сиреной врежется в барабанки подымет звонок и подхлеснет истошный, раздирающий уют сна, громгласный голос дежурного: «Рота! Подъем! Тревога!» Маленький спортзальчик прямо в казарме, «ленинка» (впрочем, это у всех – это обязательность), фотолаборатория. Тумбочка на двоих, а не четверых и кучи приятных мелочей, которые замечаешь только когда теряешь. Смешные мелкие солдатские привилегии. Смешные для всех, кроме самих солдат. Не убирать за собой посуду в столовой, не протирать столов, хотя свой собственный наряд – три человека, оставался подле них до последнего, обслуживая своих, следя, чтобы было только горячее, особо, если какое-то из отделений запаздывает с занятий. Никакой уборки, только собрать ротные тщательно оберегаемые ложки на проволоку и сдать полковому лошкарю. Из-за этих мелочей, которые вовсе не мелочи, а статус, и произошло столкновение с «дикой» пятой ротой. Впрочем, с той ротой все «не слава богу»! Под шапочный разбор прибегает караульный взвод с автоматами – не шути! Ведет всех скопом под арест, на губу. Дежурный по полку (от той же пятой роты) злой, как положено дежурному, в чье дежурство случается подобное ЧП, самолично (не ленится) приносит два ведра воды, выплескивает на бетонный пол и вдребезги разносит окно за решеткой. В ноябре, для всех, кроме Петьки (тот дрыхнет без задних ног), шуточки принеприятнейшие, ночь дрожат, прижавшись друг к другу. Но настроение хорошее – пятой роте вломили, теперь и им должны вломить никак не меньше пяти суток, а там своя рота уйдет в разведвыход, а там вернешься в пустую казарму – будет много свободного, вольного времени, потому как, попробуй вылавливать роту, рассосавшуюся отделениям в лесах и болотах. И на следующий день, под приглядом караульных, на плац выходят бодро - позаниматься строевой подготовкой – бесконечной, как положено губарям, с перерывом на жидкий обед. Впрочем, насчет обеда не горюют, знают – свои подкормят, это давно налажено, губарей рота ублажает даже лучше, чем сама питается… (8 месяцев до часа «Ч») - Сегодня прощальное воскресенье. Покаяться кто-нибудь хочет? - Я хочу покаяться! – говорит Петька-Казак, внося оживление - кроме него никто не имеет столько веселых грехов, чтобы публично сожалеть о них. – Давно хочу покаяться! Слушать будете? - Валяй! - В срочную, в первый год службы, определили меня в свинари… Заржали. Хорошее начало! - Шутишь? - Всерьез. Хозвзвод. - Протестовал? - С губы не вылазил. Но потом повезло – земелю встретил. Редкий случай, чтобы с наших мест – у нас там и так люди редкость, а тут… Отнеслись с пониманием. Землячек, да еще в первые годы службы, вещь крепкая. - Он в разведроте сержантил, - продолжал Казак. – Полгода оставалось. Придумали мы вдвоем как туда меня вписать. Несколько дней готовили укрытие – кусок железа под то дело приволокли. Выкопали нору – щель, сверху железо, чтобы не осыпалось, заровняли, закустили. Все это невдалеке, где обычно разведка упражнялась, когда в полку находилась. Выбрал момент – взял на понт лейтенантов – пусть, мол, всей ротой меня поищут в том пролеске, что насквозь просматривается. Когда прочесывали, земеля момент выбрал – ко мне заполз. Дыру кустом заткнули. Потом себя же связать помог, а уж дотащил его я сам… Возвращаю – говорю – вам вашего сержанта! Видели бы физиономии! Опять заржали. Ловко! - Земеля в два раза меня больше – почти как Миша. Спрашивают его – как так получилось? Глаза круглит – вот такие делает! – Петька показывает, приставляет к лицу блюдца. – Не знаю, говорит! Тут как на-ва-ли-тся! - Навалится! Отсмеялись, слезы вытерли. - Ну, ты и жулик! – притворно вздыхает Леха, – И с кем только в этой жизни работать не приходится… - А ты, Лешка, каяться будешь? - Не вызрел! – говорит Замполит, потирая ладонь. – Рано еще. (2007) © Александр Грог, 2009 Дата публикации: 12.12.2009 14:55:58 Просмотров: 3020 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|