Старый календарь
Евгений Пейсахович
|
Форма: Цикл стихов
Жанр: Поэзия (другие жанры) Объём: 740 строк Раздел: "Архивъ. Попытка поэзии" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
СТАРЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * * * Старый календарь как заказное письмо С ветхой маркой из другого века, Бурый штемпель и обрывки выцветших слов, Мятые листы бумаги бледной. Там на картинке военный парад, Знатный рабочий стоит у станка, У купидона увесистый зад, Круглые бедра. Снова на сердце светло и легко, Сейнеры празднуют День рыбака, Утром доярки дают молоко, Полные ведра. Темное пятно Оставил красный портвейн На зеленой выцветшей обложке, Строго смотрит вдаль из-под портвейна портрет - Так он мне милее и дороже. Там на картинке военный парад, Знатный рабочий стоит у станка, У купидона увесистый зад, Круглые бедра. Снова на сердце светло и легко, Сейнеры празднуют День рыбака, Утром доярки дают молоко, Полные ведра. * * * Вот ложка дегтя, занесенная над бочкой меда, а вот идет овца паршивая к большому стаду, вот глупые троянцы удивленно разглядывают дар данайцев жадных. Но, слава Богу, жизнь остановима, и надо верить, что не станет хуже: прольется ложка дегтя меда мимо, овца пройдет, и Трою не разрушат. * * * У него волосатая, узкая, впалая грудь, И в груди по утрам нестерпимые резкие боли. Знает жизни простую и ясную, грустную суть Старик Аболин. Ему хочется, хочется стать помоложе чуть-чуть, Позабыть о пропащей, завидной, пугающей доле. Он уляжется спать и не может, не может заснуть, Старик Аболин. И его волосатая, узкая, впалая грудь По утрам в синяках и остатках раздавленной моли, И за целую жизнь он ни ночи не смог отдохнуть, Старик Аболин. * * * Я приду к тебе вечером в пятницу, запинаясь и пряча глаза, я хочу твою теплую задницу, задыхаясь от счастья, лизать. Ах, какая здесь белая кожа под и над загоревшей границей, а закатное солнце похоже на сияющую ягодицу. Не читаю я книжек про Брежнева и кино не смотрю про сталинщину, мне бы только лизать тебя нежно, к твоему прислоняясь седалищу. * * * Телефон с почтовым ящиком - Чтобы было ждать чего, Осетры с хрустящим хрящиком Лезут к вилкам вкрадчиво, Водка в рюмку льется ласково, Напоследок тихо булькнув, Под икру ложится масло, И под масло хочет булка. Все так целесообразно Друг ко другу прирастает, Объясни и ты, зараза, Кто ты, собственно, такая. * * * Сантехник правит реками во тьме канализации И матерно кумекает, где сломана она, Душа объята водами, в руках пропала грация, И ярость благородная вскипает, как волна. На самом крайнем севере в окопе запорошенном Сидит солдат затерянный, завернутый в тулуп, И, поминая повара словами нехорошими, На печке уворованной разогревает суп. Два корабля военные в просторах атлантических Пускают струи пенные, волнующие гладь, Гудят при встрече нежно, и понятно, что фактически Они сказали вежливо друг другу "Вашу мать…" Течет канализация, вскипает супа порция, Друзья смеются радостно на стыке водных трасс. А кроме пограничника, сантехника и боцмана Еще есть покорители космических пространств. * * * Какие чудесные дети кричат по ночам, Какие красивые вдовы живут одиноко. Любезные лица встречаются у заводчан, Парней холостых в пресловутом Саратове много. А девушка в черном ажурном простом неглиже Женатого ждет у окошка и тихо томится, И припоминает, что после рожденья уже Лет восемь была безоглядно невинной девицей. Ей хочется новую жизнь беззаветно зачать, Пускай повторится она в поколениях новых. Какие прекрасные дети кричат по ночам, Какие живут одиноко красивые вдовы. * * * Там чудеса... А.С.Пушкин Там все задерганные чуть, Там ложка дорога к обеду И времени назначен путь От мясопуста к мясоеду. Углы бревенчатых домов Там украшают пирогами, Ночами гармонист хромой Румян, кудряв и моногамен. Ночной туман порочно чист, И кто-то ухает на крыше, Наверно, дьявол-сионист Звериной ненавистью дышит. К прогнившей бане старый кот Приходит утром помочиться И, воробьев сшибая влет, Урчит потом светло и чисто. Спит гармонистова жена, Муж прихромает и разбудит, Тогда потянется она, По телу разметая груди. * * * В октябре отдыхают крестьяне, И на свадьбах рыдания всхлип, И над завтрашними новостями Пожелтевшая надпись "архив". В декабре осыпаются листья, Листья старого календаря, Целовать с расстоянья на выстрел - Только губы вытягивать зря. Ранний завтрак и плотный обед нам, Тяжкий ужин заклятым врагам, В перерыве забота о бедном И раздача сестрам по серьгам. Как бы ближнего мы ни любили, Не получим и не отдадим То, что нам задолжали другие, То, что мы задолжали другим. * * * Там исписать не полениться Забор заржавленным гвоздем, Где дров намокла поленница Под нескончаемым дождем, Где гусь, нахал и пересмешник, Гогочет, радуясь потерям, И крыш коробчатые плеши В дожде и холоде потеют. Гуся не мочит и не сушит, И гогот - продолженье плача. Забор трухляв, полуразрушен, Но однозначен, однозначен. Не кроет басом и фальцетом, Стоит за так, не за права, Но утвердился стопроцентно Правдивой надписью: дрова. * * * Хлеб ложится ломтями на занозистый стол, Фиолетовой браги дрожанье в стакане, Мутным утром похмелье и мутный рассол, И журчанье воды в остывающей бане. Одуряющий запах свежепиленных дров И глухой разговор в огороде соседей. Далеко, далеко мутно-серый покров. Мы уедем отсюда, мы скоро уедем. Каждый, кто оглянется, станет белым столбом, Непрозрачным столбом в назиданье потомкам, Помянется потом, через сорок веков Крупной солью на хлеб, до прозрачности тонкий. Так пропащих и сирых поминают гуртом, Так живут петухи, лишь бы прокукарекать. Сипло шепчет старуха ввалившимся ртом: Через реку, милок, перейди через реку. * * * С мокрым облаком вровень Трехпалубный плот, Где бодливой корове Бог врагов не дает. От удара о камни, Как от горестей новых, Ухмыляется Хам и Содрогается Ноах. Рвутся голубь и ворон Чисть и нечисть разъять, Серый сумрак и морок На холме Арарат. Начинается путь из Бревен дерева гофер По пенящейся мути От волны до Голгофы. * * * От земли, еще не раскроенной на двенадцать неравных частей, молча сблизив мохнатые брови, отворачивает Моисей. И теперь уж не манн - только иней, нет плодов - только сучья растут. Сорок лет я ходил по пустыне и привык приходить в пустоту. Но теперь, через прожитых сорок, круг следов должен быть разомкнут. Я опять у реки, за которой шумный праздник чужих потомков. История Там жили в пустыне, нещадно потея, Там был прокурор удивительно строгий, И блудница, мывшая ноги еврею, Да нет же, еврей, мывший блуднице ноги. В пыли фарисеи трясли бородами Вослед и навстречу безумным когортам, Апостолы, вроде, над гробом рыдали, А может, смеялись, надсадно и сперто. А гроб опустел, вот какие причуды, Один опустел, а наполнилось много, А он говорил: не мечите паскудам, Им дела до этого нет никакого. А кошки кричат друг на друга в подъездах И любят друг друга недораспиная, Наверно, им больше, чем людям, известно О жизни. История, в общем, такая. * * * Обвисли портьер полотна, знамена былых потерь. Помешанный старый плотник в мою колошматит дверь. И свечка коптит капризно и рвет на куски огонь. Стекают остатки жизни горячим ручьем в ладонь. Скатаю остатки воска, скручу нитяной фитиль. Помешанный плотник косо все окна заколотил. * * * В полутьме, полупахнущей кухней, с жесткой горечью старой одежды, закачаются дряблые руки, пустоту в пустоте развешивая. Коридор для хромых и убогих, кто не слеп - тот раздет и оглушен. Но стоящий на самом пороге непонятно прошепчет: слушай. У разорванных бронхов, у сердца плоть замрет недоокостенев, карамельные запахи детства перед смертью вернутся ко мне. Через капли с березовых веток, грязный снег в замерзающих лужах в пустоту бесконечного света непонятно отвечу: слушай. * * * Живут черепахи в прохладно-прозрачном заливе С коралловым рифом и белым от солнца песком, Обломок скалы из песка выпирает, как бивень Кого-то, кто в прошлом ходил по заливу пешком. А любят они без истерик И тихо, не ссорясь ни с кем, Выходят из моря на берег Плодиться в горячем песке. А в городе есть кабаки с черепаховым супом, И крабы краснеют клешнями в портовых пивных, И ловят в заливе руками особенно глупых И режут на части особенно крупных из них. К полуночи парни, одетые в грязные фраки, Сметают объедки со старых щербатых столов. В прохладном заливе неспешно плывут черепахи, Похожие в море на плавно парящих орлов. А любят они без истерик И тихо, не ссорясь ни с кем, Выходят из моря на берег Плодиться в горячем песке. * * * Посвященному ясно, что ночь Нападает на джунгли внезапно, У нее удивительный запах, Как на южном базаре точь-в-точь. Облаченные в листья и травы, Ночью девушки двигают плавно, Не стесняясь ничуть, Обнаженную грудь Сверху вниз или слева направо. Посвященному ясно, что дни Протекают в трудах и заботах, Мужики подавляют зевоту И садятся на твердые пни, Отбивают ладонями ритм И кричат до утра увлеченно. Ночи в джунглях пронзительно черны, И костер ярко-красный горит. Облаченные в листья и травы, Ночью девушки двигают плавно, Не стесняясь ничуть, Обнаженную грудь Сверху вниз или слева направо. * * * И жизнь катится. Смородиновый лист ярчайшей зеленью блестит в горячем чае, смородиновый воздух источая, как источает звук саксофонист. Журчанье чая как теченье дней, оставь надежду - пусть умрет последней, зеленым лишаем на плеши медной, опятами у основанья пней. На них всегда прилипшая хвоя, пожухлая коричневая хвоя. Пиры, переходящие в запои, грибы в себе загадочно таят. И сладок вечерами алкоголь, и жаль, что он сосуды истончает. И жизнь упрямо возвращает к чаю. Какая грусть во всем. Какая боль. И жизнь катится. Кармен 1 Баранки из крутого теста, крутыми бедрами виляя, крутые девушки жуют и чай заваривают круто крутым плюющим кипятком. Собака, пегая скотина, полночи лает под окном, воркуют девушки на кухне, как стая грязных голубей, а ночи летом голубей, чем смесь Пикассо и Шагала, чем характерен ход с бубей, он только повод для скандала, а если дунуть в саксофон, то звуком отзовется он. 2 Я помню запах "Гратиешты", Как помнят таянье в апреле, Лыжню в лесу, закат на елях - Неосязаемое нешто. 3 Соприко- сновение плоти и плоти. Смотри-ка, вон кто-то кого-то колотит. 4 Я еще раз прошел, где тропа От подъезда до мусорных баков, Где дремала скотина-собака, Сберегая для ночи запал. Все, подруга, теперь без меня Будешь выть и ругаться, как дети, Круг измен, очевидно, извечен, Я себя на себя поменял. И церковные тонкие свечи Не добавили меда слезам. Ты лизни ее, что ль, если встретишь - Видно, я ее не долизал. Обнаженная натура 1 Из пиджака выпирает ключица, Нос восковеет из тесного гроба, И к провожающим надо прибиться, Просто не стать провожаемым чтобы, Дабы остаться в кругу заблуждений, С ними и жизнь облегчается, ибо Существование скучно без денег, Как, ну, к примеру, фисташки без пива. Нет, мы не знали покойного лично, Да и заочно не слышали тоже, Впрочем, служить основанием спича Он, при известном старании, может. Да и неважно, чьи были поминки, Важно, что речи приятны для слуха. Выпиты рюмки и сделаны снимки, Кончился плач, и земля ему пухом. 2 В зал обнаженной натуры скорее, скорее. Здесь нам всего обнаженнее кажется голень, Не потому, что на темном пространстве белеет - В ней привлекает футбольно играющий корень. Это Диана такая, ядрена матрена. Из индианок, по имени судя, а может, индеек. Так на куске мешковины, а может, картона Нам преподносят набор непристойных идеек. Это мы вместо того, чтобы честно трудиться, Крепкое, можно сказать, создавая семейство. Пялимся, значит, на чуждые нам ягодицы Или на даже другое причинное место. Смело, товарищи, в ногу из зала на выход, К женам и детям, свекровям и, стало быть, зятям. Из обнаженной натуры мы сделаем вывод В сени прошедших и будущих политзанятий. 3 Но есть ночной и праздничный тариф, Когда грехи наполовину легче, Когда старик, о возрасте забыв, Губой мусолит девушкины плечи. Легко скользит шершавая ладонь, Стремясь наверх, но опускаясь ниже, И точкой в сердце обветшалом боль Растет, когда он дальше руку движет. И в темном центре притяженья сил, Начала жизни - наступает кода. Замкнулся круг. Минздрав предупредил. Вот так он жил. Легко. Не зная брода. ДАЙ, ДЖИМ Дай, Джим... 1 Василь Иваныч в чёрной бурке, Забытый семилетний план, Святая Роза в Люксембурге, В Москве нецелкая Каплан. И ни уехать, ни вернуться, Мы просыпаемся во сне, Шумит камыш, деревья гнутся, На простынях следы поллюций. Дай, Джим, на счастье лапу мне. 2 Каждый день начинается с Обещания пряника в полдник - Только мимо горшка не нассы И зарядку прилежно исполни. В шесть часов Сообщения ТАСС С чёрно-белых полей кукурузы. И чулки на подтяжках на нас И из розовой байки рейтузы. Покрасневшее веко дрожит, Как протёкший резиновый клапан. Подагрически согнутый Джим Задирает мохнатую лапу 3 Гранитный памятник герою, И у вождя рука навзлёт, И мы идём неровным строем, У нас перловка на второе И расслабляющий компот. Вождю рукой нас не заляпать - Замрём на корточках в кустах, И Джим подаст на счастье лапу, Не прекратив струю пускать. Горы Африки Хоровая кантата Хор Горы и в Африке горы, Реки и в Африке стоки, Пение детского хора Веет родным и далеким. В нем черноземье колхоза, Лук в перепаханной грядке. Горькая водка-стервоза Кажется приторно-сладкой. Тонут родные просторы В сизом дыму перегара. Горы и в Африке горы, Ссора и в Африке свара. Руководитель хора Растяну губами ми, разведу руками ре, столько звуков наплодить - это просто охренеть. Хор Звуки просятся на волю - Дай волю, дай. Огурец посыпать солью - Рай, просто рай. Он блестит зеленым боком - Лей, не жалей - И разносится далеко: Фа-фа-ми-ре. Руководитель хора Вот так иногда воспаришь, воспаришь от летней изжоги к целительным стужам. Париж, он и в Африке тоже Париж, но только он в Африке на фиг не нужен. Хор А мы все равно воспоем, воспоем, А мы все равно воспарим, воспарим. Как славно ходить по аллеям вдвоем, А лучше сидеть на скамейке троим. Упруго зеленый колышется лук, Макается в белую мелкую соль. Вовеки тебя не оставлю, мой друг, О, ми, о, ми-ре, о, фа-фа, о, фа-соль. Капричос 1 Если можно, не снитесь, милая,- Ночью страшно, а утром поздно. Мутно-белая пена мыльная Извивается в сыпи тифозной, Из дождя выпирают глыбами Роддома со стафилококком. Тятя, тятя, вон особи прыгают, Плющат ноздри о наши стекла, Не в обузу нам и не в заразу Их унылая азбука цен. Особь смотрит бельмастым глазом В инфракрасный ночной прицел. Там шкатулка со старыми брошами И пеленка, досиня отбеленная. Прошлый день неизбежен и тошен, Как последний стакан портвейна. 2 Глянцевитая маркая марка зачернилась почтовой печатью. Согласись, это старая шкварка, называется жизнью собачьей, где в упругой упряжке супруга, сопряженная с кружевом круга, в нем закручено белой каймой принадлежно-приказное «мой», это звяки и шорохи в кухне, турбулентное бульканье в ванне, и уступчиво лампа потухнет, и подушка привычно увянет. С виду зол, а на деле отчаян, здесь и ангел - курсант на пожаре: умудренность свою умножая, он мои умножает печали. 3 Угощают горбушкой несвежей, Недоброженным квасом в разлив, Затворяют потом за ушедшим С влажным стуком намокшей земли. Опадают желтея афиши Год назад отмененных спектаклей. Я увижу тебя после жизни, Мы увидимся после, не так ли. Посмотри, вот пилотка героя, Вот кирпич из развалин казармы, Фотография: он перед строем Столбенеет перед командармом. Шумно дети играют за шторой В каламбуры: замри - отомри. А ночами мне слышится шорох, Влажный шорох намокшей земли. 4 За спиной натянутые стропы Сетью, обозначившей улов. Неотвязно снятся катастрофы В месяц неизбежных катастроф, Как идем по ледяному насту, Животом ощупывая дно, На ладони посеревший пластырь Вместо пообещанных обнов. Да, у нас доверчивые лица, Счастливо краснеющие, но Мы с тобой не сможем повториться, Потому что умерли давно, Вместе с одуряющим незнаньем, Где давить, какую грудь лизать. На чужом продавленном диване Краткий сон, тяжелая слеза. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЛЮСКВАМПЕРФЕКТ * * * Под старость лет играть в чужие игры, ломать рога и прыгать на току, скрывая дряблые, поношенные икры и жженье в прохудившемся боку. Но если правда время - лучший лекарь, тогда и образец здоровья - тлен. А хочется войти все в ту же реку, Причем не замочив в крови колен. * * * Посмотри - земля совсем размокла, полосы истоптанных газонов сломаны в асфальте и на стеклах, мокрых и газоново-зеленых. Это тоже жизни разрешенье: годы незаконченно прольются, и тогда мы станем отраженьем, над которым только посмеются. * * * Набрасывать жизнь штрихами, выбрасывать в грязь наброски, кому-то досталась память, кому-то - одни обноски. Но с жизнью какие торги - донашивай, что осталось, и в этом пребудет гордость, которая в сути - слабость. * * * Если я с душой своей собаки там не встречусь – может, ад и рай у них отдельные собачьи, - отгрущу один положенную вечность и умру опять от этой неудачи. Всеблагой, узнав о том, что, вот трагедия, померла душа с такой великой грусти, посмотреть на нас с собакой сам приедет и обоих жить на землю нас отпустит. Натюрморт Такая привилегия художников: вот кувшин, который можно нарисовать целым, а можно – расколотым, вот яблоко – его можно нарисовать с красным, желтым или откушенным боком, вот маргаритка… Прямоугольник, четырежды выпирающий из круга смерти, потому что люди ушли отсюда только что - и никогда не вернутся. * * * Однажды бабочке приснился Чжуан Цзы. А жил ли Чжуан Цзы на самом деле, или мы все, раз мы о нем читали, приснились той же бабочке тогда же? Или он жил, И мы - ему приснились. * * * Как стремительно и шало расстилающейся трелью март колотит по тротуарам одуряющей капелью, и порывистые ветры, разгоняя глушь, оглушающей капеллой исполняют туш. Репетируют, а ночью, впавши в пьяный раж, в подворотне зарокочут Мендельсонов марш. * * * В нежности растаявши, утомившись ласками, уходили в таинство с палевыми красками. Спали сны на трапезе, ночи – дни спаленные, уходили в празднество с красками зелеными. Так по дням размеченным шли, топтали поросль. Уходили вместе мы - возвратились порознь. * * * Нет солнца, нет реки, ни окон стрельчатых, ни площади, булыжником мощенной, нет набережной, как река текущей концертами Вивальди для оркестра, а то, что есть, звучит совсем иначе. Засохла краска, капнув с кисти на пол. Кисть на столе. Рука висит в пространстве, напоминая иероглиф Дао. * * * Я совершенно слеп, я не увижу дождь, на темный падающий снег, ни светлый след, оставленный закатом. Я слеп. Я чувствую щеками - мир заплакан. * * * Как было, так и дальше будет: старух ворчанье, тихий страх и женщины с открытой грудью на пропылившихся холстах. И между делом и бездельем, в стеклянных спящие шарах, пропахнувшие воскресеньем семейственные вечера. На ремешке из мягкой кожи часов застывших мертвый глаз. Холсты по времени тревожат, а женщины бросают нас. Музыка Она о временности плакала и вниз спускалась с темной лестницы, и уходила в город лаковый, дождем и вечером расцвеченный. В толпе домов ей дома не было, окошка светлого со шторами, и дождь хлестал ей губы стеблями и тонкий плащ буравил штопором. А утром ни следа, ни метины в тумане улицы и в слякоти. Вчера была, я помню, женщина и, вроде бы, о чем-то плакала. * * * В чем дело – мы, конечно же, умрем, и ты и я – для смерти безразлично, кто был ничто, а кто – большая личность, кто строил дом и кто оставил дом. Трагедия не в том, что мы умрем, и цель не в том, что жизнь бесперебойна. Немного жаль, что умирать не больно, как будто смерть не пропасть, а проем. * * * Говорили, на закат указуючи бородами и перстами немытыми: Эвон, сколь оно торчит там, за тучею, скоро сядет, надо думать, тудыт твою. И послушавши такие речения, солнце малость покачнулось и тут же забралось за горизонт с огорчения и уже не вылезало наружу. Кто-то гаркнул: Эвон синее озеро, щас оно рекой прольется, гляди-кося. Пролилась река в луговую озелень, заревела по лугам с горной дикостью. Шли мы рядом по траве непокошенной, кто-то хмыкнул: Вон, гляди, красна девица да мужик какой-то ходют. Эх, ёшь твою, к ноябрю-то, надо думать, оженятся. * * * Младенец спит в коляске под березой в желтеюще-прозрачном сентябре, у грязной лавки дядька нетверезый согнувшись исполняет ноту ре. О боже, почему ты не даешь нам узнать, какую жизнь во сне сладчайшем младенец видит, не хлебнув из тошной, из горькой нашей неизбежной чаши. Когда слова и мысли пережаты, как вены перекрученным жгутом, больные сны цедятся через вату, не дай бог, чтоб они сбылись потом. Ты сделал так, что наступает вечер, чернеет небо, обращаясь в дым, тогда язычник зажигает свечи и плачет над язычеством своим. * * * Кто знает, милая, где правда. Возможно, в письмах пожелтевших, возможно, в пожелтевших травах. Хрусталь воды - из черного колодца, из мертвых слов - живая плоть. Год смерти кончится вот-вот, год забывания - начнется. * * * Так начат новый круг непониманья, последний круг сомнений и утрат, Молитва, начинавшаяся «дай нам», кончается теперь: возьми назад. © Евгений Пейсахович, 2012 Дата публикации: 05.09.2012 19:18:52 Просмотров: 4783 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииЛюдмила Абзаева [2019-03-20 12:58:25]
Евгений Пейсахович [2019-03-20 14:14:47]
с такой необычайной целкостью мало кто увидел бы. спасибо тебе, добрая женщина, за науку. сами-то мы не местные. википедиев не кончали. Владислав Эстрайх [2013-08-18 07:38:11]
Евгений Пейсахович [2013-08-18 11:05:53]
есть многое на свете, друг Горацио... (с)
|
|
Отзывы незарегистрированных читателейОльга [2016-07-13 23:20:26]
вот жеж как, Жень, вспомнила твое "не мечите паскудам", загуглила и зашла...
рада, что жив) Ответить Евгений Пейсахович [2016-07-14 06:18:59]
от хорошей жизни такое навряд ли вспомнишь... Влад Галущенко [2017-03-17 13:53:36]
"рада, что жив)"
...не уверен. Может, как человек? Да, жив. А как писатель? Практически - без признаков жизни последние годы... Хитрый он. Хочет признания при жизни. Вот ему! тот самый Николаев [2016-04-11 21:29:55]
Евгений Пейсахович [2016-04-11 22:12:09]
"Достигается упражнением" © Алексей Лицкевич [2016-04-05 20:20:14]
А где же "В чем дело"? На гитаре её играю друзьям.Им нравится.Какая-то светлая грусть...И стихи и музыка. Что случилось со "Сторожем"? Куда все подевались? Была только "Ментальность"? Эх,надо было продолжать... Ответить Евгений Пейсахович [2016-04-05 20:35:11]
"Сторож" - это всё-таки был более Дима Николаев (хоть он и перевирал тексты нещадно...), а не Женя Пейсахович. Продолжать... Диме же для этого какой-то стимул нужен был. Не готов осуждать его. Если интересно, Паша Веденский трудится фрилансером-звукооператором, иногда дудит в саксофон пару выученных композиций. Деня Шульгин играет у Спивакова на первом регистре. Пейсахович плохо переносит стишки и поэтишек...
Спасибо, что появились, вспомнили, что кто-то помнит... Погрузили... PS. г-н Николаев - тоже не без светлой грусти - отозвался: все грустят, никто не платит... Агасфер [2013-08-18 03:47:08]
Евгений Пейсахович [2013-08-18 06:02:05]
Оставайся. Будем жить вместе. Долго и счастливо Старик Аболин [2012-09-06 18:46:59]
Уважаемая ЛА! К сможалению не имею чести быть знакомым с Вами, но я тот самый про кого стих. Меня можно найти по фамилии на ФБ. Ответить Л. А. [2012-09-05 22:22:24]
Вот ещё пронзительное стихотворение про старика Аболина. Вроде всё просто, обыденно, но так жалко ЛГ ((( Не из-за одиночества, болезни или старости. Именно из-за того, что ни одной ночи не смог уснуть - из-за жизни, которая превратилась в кошмар. Знакомая фамилия. Есть прототип у ЛГ? Ответить Евгений Пейсахович [2012-09-05 22:40:52]
нуато... передам ему, что хоть кто-то пожалел... Л. А. [2012-09-05 21:26:25]
Я по порядку о понравившихся стихотворениях. "Сантехник правит реками..." Решили пристебнуться над совковой романтизацией профессий? Здорово вышло: приплели к прочим сантехника ) Он, ИМХО, не только канализацией правит ) Последняя строка доставила  ))
"Там чудеса..." поистине чудесны ) Особенно моногамный гармонист ) Ответить Евгений Пейсахович [2012-09-05 21:42:22]
пасыб.
признаться, смутно помню, где чего. повешение тут - можете себе в заслугу записать. а так-то, конечно, это не я автор. не я теперешний. позапрошлый я. не грех было скоко-нить незрелых текстов убрать... но вросли... ладно бы - короста. а то ж - бородавки... иди выковыряй... |
|