В больнице

Светлана Оболенская

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 30877 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Боль была не слишком сильной, но не проходила и не ослабевала, дважды вызывали Скорую, она возила в больницу, но там не принимали, не находя ничего серьезного. Однако боль усиливалась, надо было что-то предпринимать, и к концу второго дня меня уговорили поехать в Склиф.
В приемном покое врач осмотрел, назначил пару немедленных анализов и предложил остаться в больнице. Дежурная сестра ворчала: всё против правил — не Скорая привезла, а сама пришла. Ожидая дальнейших действий, я прислушивалась к негромкому разговору в соседней комнате с неприкрытой дверью.
— Пойдешь завтра в кино? — спрашивал молодой женский голос.
— А что за фильм? — осведомлялся мужчина.
— “Принцип домино”, американский.
— Ой, нет, не пойду, уж очень мне их жалко, как они там, бедняги, живут…
Мне даже легче стало — свои, потешаются над газетными бреднями!
Велели раздеться, снять обувь, надеть видавший виды больничный халат, тапочки, а свою одежду отдать ждавшей решения моей судьбы дочери. Вошел улыбающийся молодой доктор в несвежем халате, застегнутом не на те пуговицы, наверное, он-то и говорил про бедных американцев. Оформил нужные бумаги и передал меня молоденькому санитару. Сначала мы долго шли какими-то подвальными коридорами, а затем, слава Богу, на лифте, санитар доставил меня в ночную уже, освещенную только синей лампочкой большую палату в корпусе № 7. 15 коек, свободна одна; к ней он и подвел меня и остановился, чего-то ожидая. Кровать была застелена, но на подушке не было наволочки, и из нее торчали перышки.
— А наволочка?
Санитар пожал плечами и тихо, чтобы не будить спящих, сказал:
— Халат давайте и тапочки.
— А я как же?
— Снизу это, — непонятно объяснил мальчик, помог мне снять халат и, оставив в нижнем белье и без обуви, удалился.
Я растерянно стояла перед своей койкой с подушкой без наволочки. На дальней кровати у окна приподнялась голова:
— Под матрацем посмотрите.
Под матрацем ничего не было. Я натянула на подушку край простыни, легла, укрылась и, ощутив, что так или иначе судьба моя решена, быстро уснула, заметив только, что рядом со мной лежит показавшаяся мне необыкновенно красивой женщина с длинными золотыми волосами, а в проходе между нашими койками стоит непонятный высокий прибор с подвешенными бутылками, от которых к женщине тянутся какие-то провода.

Проснулась я рано и поняла, что встать абсолютно необходимо. Но не идти же в белье! Поколебавшись недолго, стянула с кровати одеяло, завернулась в него, сунула ноги в тапочки золотоволосой соседки, вышла в огромный пустой коридор и пошла наугад в дальний конец, заглядывая в открытые двери палат. Уборная была просто страшная: дверь кабинки не запиралась, треснувший унитаз протекал и ступать нужно было через небольшие лужицы, кругом скомканная бумага, клочки ваты. Но выбирать не приходилось.
Едва вернувшись в коридор, я увидела быстро приближающуюся пожилую сестру.
— Женщина, здесь в таком виде ходить нельзя! — возмущенно зашипела она.
— А что же мне делать?
— Нельзя, и все.
Слава Богу, позволила вернуться в палату, объяснила, что вчерашние халат и тапочки «снизу» принадлежали приемному покою — потому их и забрал тот санитар, и даже в виде особой милости принесла мне чистый и теплый сестринский халат и тапочки, пока не привезут из дому.
Женщина с длинными золотыми волосами еще спала, «провода» были уже отведены от ее тела, а капельница все еще стояла в проходе. Соседка с другой стороны, худая седая старуха, проснулась, но даже не взглянула на новенькую, беззвучно шевеля губами, сосредоточенно глядела перед собой. С дальней кровати поднялась маленькая хорошенькая темноволосая молодая женщина, подошла ко мне и объяснила, что наволочки на подушке нет, потому что белье обменивают редко, и больные стараются взять лишнюю наволочку, которую сестра-хозяйка положит на пустую кровать, и спрятать. А сегодня суббота, наволочку и полотенце не дадут, так что до понедельника надо обходиться своими средствами. Рита дала мне чистую пеленку и посоветовала накрыть ею подушку.
Наутро была суббота, затем воскресенье, и, естественно, врачей почти не было. Боль не проходила, но терпимо было. Дежурный врач назначил капельницу. Дважды приходили молоденькие сестрички и тщетно пытались поставить мне ее, но попасть иглой в вену ни одной из них не удалось. Я не знала, что такое капельница.
— А зачем ее ставят? — спросила я у них.
— Ну, как зачем? Чтобы организм поддержать!
Я совсем не понимала своего состояния, никогда не лежала в больнице, кроме как в роддоме много лет назад, и ждала, что через день-два вернусь домой.
— Да не надо мне, я и так неплохо себя чувствую.
Сестрички легко согласились со столь убедительным аргументом, обрадовались, ушли и больше не появлялись.

Странной показалась мне палата, в которую меня положили. Большинство ее обитателей удивили меня в первое же утро, когда костлявая мужеподобная злая санитарка стала разносить завтрак. Она категорически отказалась дать мне ложку и принесла только после того, как моя золотоволосая соседка Зина пригрозила, что мы пожалуемся врачу. Почти все поступили непонятным образом: взяли тарелки, поставили их на тумбочку; повернувшись спиной ко всем остальным, распахивали халаты и прикрывали их полами свои действия. И странным было поведение Риты — той маленькой хорошенькой женщины, что объясняла мне отсутствие наволочки. Она достала из холодильника свои продукты и принялась поглощать их в огромном количестве — так называемые «калорийные» булочки с изюмом и орехами, обильно намазанные шоколадным маслом, колбасу, яблоки, апельсины.
Молчаливая красивая Зина с косой ниже талии — когда она ее распускала, волосы золотой волной покрывали ее почти до колен — подолгу взбалтывала в больничных бутылках желтого цвета таблетки. А потом приходила сестра, обнажала ее ослепительно белый живот, и обнаруживалось, что в нем есть дырки, куда сестра вставляла те самые «провода», которые я видела ночью, и желтый фурациллиновый раствор что-то там промывал внутри красивой Зины, а затем выливался через другую дырку. О нянечках тут и не слыхали, и я несколько раз вынесла сосуд, переполнявшийся тем, что выливалось из Зины. Ни в субботу, ни в воскресенье ни одной санитарки не появилось.
На самой дальней койке у окна лежала очень худая девушка по имени Люся. Иногда по ночам, когда в палате горела только синяя лампочка над раковиной, она поднималась, выходила в коридор, и я видела со своего места, как она, скрючившись и прижимая руки к животу, бродила взад и вперед, потом возвращалась к себе, садилась на койку и тихо постанывала, покачиваясь из стороны в сторону. А днем порой вдруг поднималась, одевалась, наводила марафет и отправлялась с кем-нибудь гулять, возвращалась зеленая от усталости, прямо падала на койку и засыпала.
Очень интересовала меня Лариса. Молодая, небольшого роста, плотная, густые жесткие черные волосы, на лице равнодушие ко всем окружающим и выражение напряженного ожидания. Она тоже, как и большинство женщин в нашей палате, ела, прикрывая свои действия полами халата. Лариса то и дело подходила к дверям палаты, прислушивалась к разговорам сестер в коридоре, выглядывала, всматривалась в дальний конец коридора, выходила на лестницу, видную из нашей палаты. Она как будто чего-то или кого-то ждала. Между тем, она была из Тулы, и ее никто не навещал, так что ждать посетителей ей, по-видимому, не приходилось.

Наконец, в понедельник Институт им. Склифосовского ожил. Появились уборщицы, стали мыть выложенные кафелем коридоры, и даже уборная, за два выходных превратившаяся в подобие свалки, несколько преобразилась: убрали гору грязных бумажек, бинтов, салфеток, сваленных там в боковом помещении, с окна исчезли немытые мутные бутылочки. Только в палату никто не пришел, и Рита объяснила, что палаты убирают сами больные по очереди, взяв у санитарки ведро и тряпку.
И, главное, появились врачи. После того, как в шесть утра сестры разбудили больных обычным предложением измерить температуру (почему во всех решительно больницах они производят эту процедуру именно тогда, когда все еще спят?), в палату пришел красивый молодой врач, черноглазый жгучий брюнет, вежливый и внимательный. Звали его Антон Иванович, но я услышала, как сестра, улыбаясь, назвала его дон Антонио. Он был испанец и еще в ординатуре. Антон Иванович бегло осмотрел больных, со мной даже не поговорил и удалился. После завтрака, состоявшего из овсянки, кусочка хлеба с маслом и того странного напитка, который во всех больницах называют кофе, все приготовились ждать настоящего обхода.
Тут и появился наш палатный врач — Татьяна Аркадьевна Стрелинская. Женщина средних лет с полуприкрытой белой шапочкой пышной прической и внимательными глазами, спокойная и уверенная. Она подробно беседовала с каждым, делала назначения. Поговорила, конечно, и со мной, назначила немедленно капельницу, несколько анализов и строго сказала: «полный голод в течение трех дней», предполагалось, что у меня панкреатит и воспаление желчного пузыря.

Наблюдая за обходом и слушая беседы Татьяны Аркадьевны с больными, я поняла, что я здесь из самых легких, а почти все остальные называются непонятным словом «пищеводники». А когда Татьяна Аркадьевна ушла, Рита подсела ко мне, и они с Зиной объяснили, что это значит, Рита и сама была «пищеводницей». Почти у всех женщин в нашей палате в разной степени был поврежден пищевод, и всем им либо предстояли операции, как Рите, либо он лечились тут после операции. Рита рассказала: она была сиротой и воспитывалась в детдоме. Когда ей было 8 лет, жарким летним днем забежала в кухню напиться и схватила с окна стакан с водой, выпила и упала, корчась от боли: в стакане был очень крепкий раствор уксусной кислоты. Ее долго лечили, и вроде бы все обошлось. Рита кончила школу, поступила работать на ткацкую фабрику прядильщицей, зарабатывала хорошо, вышла замуж, родила сына, получила квартиру под Москвой. Вроде бы все ничего, только с мужем начались нелады, и она с ним рассталась. Но, очень хорошенькая и уверенная в себе, Рита знала, что жизнь на этом не кончилась и уже закрутила новый серьезный роман, надеясь найти Володе нового папу.
Но ее подстерегала беда. Обожженный в детстве и молчавший много лет пищевод начал сужаться и мешал ей нормально принимать пищу. В компаниях, где Рита любила бывать, уже не могла сидеть за столом вместе со всеми. Ходила по врачам, ничего не помогало. Наконец, из передачи «Здоровье» узнала, что здесь, у Склифосовского делают уникальные операции по созданию искусственного пищевода, пробилась сюда и теперь ждала операции. Но она была слишком истощена и должна была обязательно набрать вес. Вот чем объяснялось ее странное питание. Все эти булочки с маслом почти не проходили через бедный ее пищевод, она подолгу жевала, и кое-что просачивалось, а остальное приходилось выплевывать. И вес все равно набирался с трудом, несмотря и на обильные поддерживающие уколы глюкозы.

Объяснилось также и то, почему так странно ели остальные «пищеводницы». Все они питались через специальную трубку, вставленную в проделанное в животе отверстие, вливали в желудок преимущественно жидкую пищу. Трубка была надежно закреплена — если она выпадала, отверстие быстро зарастало.
Не все решались на операцию, Рита решилась. Операцию проводили в три этапа. Сначала проделывали вот это отверстие в животе и учили больную питаться таким неестественным образом, заодно подбирали участок кишечника, подходящий для замены пищевода. Второй этап — удаление пораженного пищевода. И, наконец, третий — замена удаленного пищевода выбранным отрезком кишечника. Всё зашивали, учили больного снова есть, как положено, ртом, вытаскивали трубку из живота, и отверстие моментально зарастало само. Возможно, я не вполне точна в деталях, но суть дела была именно такова. Представляете себе?
Вот маленькая смелая женщина Рита и стояла на пороге всех этих мук. Она не теряла присутствия духа, на тумбочке у нее стояла фотография сына(сам он в это время находился в семье свекрови, и за него она была спокойна), думала о будущем и не собиралась сдаваться. При мне она прошла два этапа, после рассказывала, что и третий прошел успешно, и она уже ела нормально, хотя иногда и испытывала некоторые трудности. Рита боялась самого первого этапа — когда ей придется научиться питаться столь неестественным способом (ей это и действительно далось с большим трудом). Ее соседка Люся, худая, истощенная, получавшая какое-то мифическое «дополнительное питание», говорила ей, успокаивая:
- Ритка, да ты еще знаешь как полюбишь эту трубочку, как холить это местечко будешь — ведь от него твоя жизнь зависит.

Мы подружились — Рита, я и Зина. Они взяли шефство надо мной как над новенькой и слабо разбирающейся в больничных и вообще житейских делах. Пожалуй, Зина была лучше всех. Она была тяжело больна — после двух операций, неудачных вследствие врачебных ошибок. По национальности – коми, из Сыктывкара.
- Что Вы обо мне подумали, — спрашивала она меня, — неопрятная комячка, да? Это она, конечно, шутила. Зина была красивая и добрая. У нее был самый красивый халат в палате. Она готова была помочь всем и каждому, и мне много помогала в некоторых бытовых больничных делах. Дома у нее оставались муж и два мальчика — Олег и Игорь, 8 и 9-ти лет. Она рассказывала, что семья у нее хорошая, прочная, но по-настоящему она своего мужа все же не любит.
- Он меня просит, — говорила она, — Зин, ну, скажи, что ты меня любишь, ну скажи! А я ну не могу так сказать — и все. Но никогда его не брошу, конечно».
Зину любили все — и больные, и врачи, и сестры. Дежурные сестры разрешали ей звонить домой в Сыктывкар, и я слышала, как она говорила с мамой на непонятном, странном языке коми, и вдруг начинала плакать. Плакала она потому, что отлично сознавала тяжесть и даже безнадежность своего положения — и врачи ее не обнадеживали.
Зина работала кассиршей в магазине, образования ей не хватало, конечно. Как-то раз она спросила меня, что я читаю. У меня были рассказы Чехова. О Чехове она вряд ли что помнила, но попросила:
- Дайте мне почитать, только книжку выберите сами.
Не помню, что я для нее выбрала, она добросовестно прочитала указанное, вернула мне книжку и не сказала ни слова. Но в ней была такая простая мудрость и такая милота, что разговаривать с ней было одно удовольствие. Мы долго переписывались потом с Зиной, года два спустя я навещала ее в Институте хирургии, и положение ее было все такое же, и врачи по-прежнему ее не обнадеживали.
Часто сидели мы втроем и о чем только не беседовали. Некоторые обстоятельства моей жизни вызывали у моих соседок удивление.
— Валерьяновна (так они меня называли), — спрашивала Рита,— расскажите, какие у Вас есть золотые вещи. Вот я сюда взяла колечко это и цепочку.
— У меня нет золотых вещей.
— Быть не может. Ну, чего тут скрывать, скажите.
— Да нет у меня золотых вещей, честное слово.
Рита и Зина смеются и удивляются:
— Тогда во что же Вы деньги вкладываете?
— Да что вкладывать-то? Все тратим!
Не верят, что я мало получаю.

Старуха, лежащая на соседней койке, делает вид, что наш разговор ее не интересует, но когда Рита и Зина уходят, обращается ко мне и говорит, что никто здесь ее не понимает, и она надеется, что я буду на ее стороне. Это касается вечной и неизбывной темы всех больничных палат — проветривать ли палату, как и когда. Несмотря на то, что в правилах, висящих в коридоре, ясно сказано, что палаты проветриваются в определенное время, никто этого не соблюдает, и обитатели любой, в том числе и нашей палаты разделены на две неравные партии: одна за то, чтобы не открывать фрамуги вообще (можно дверь держать открытой – вот и воздух!), другая, значительно меньшая, за то, чтобы держать их открытыми всегда. Я принадлежу ко второй (когда я ночью впервые вошла в палату, думала, что умру от дикой духоты), соседка — к первой, но почему-то уверена, что я иного, чем она, мнения быть не могу. Неожиданно начинает рассказывать о своем прошлом, в котором непонятным образом совмещаются принадлежность к клану «старых большевиков» с воспоминаниями о ресторанах с цыганами в прежние времена, о катанье на тройках на Святках…
- В этой гнусной палате, - говорит она, - среди этих совсем простых баб я только потому лежу, что сам профессор Никольский будет меня оперировать.
Поняв, что я за возможно более длительное проветривание, она теряет ко мне всякий интерес. Приходит ее любимый внук. Молодой человек говорит громко, абсолютно не стесняясь окружающих:
- Бабушка, вот прооперируют, и я тебя тут же переведу в ту больницу. А здесь — кто же может понять, кто ты и откуда.
Я отворачивалась и не хотела ее слушать. А вот Зина, хотя тоже ее недолюбливала и не слушала, очень много помогала ей во время трудного послеоперационного периода, пока ту действительно не увезли куда-то в другое место.

А Лариса все томилась непонятным ожиданием. Потом все прояснилось. Началось с того, что она перестала брать больничную пищу и во время завтрака, обеда и ужина куда-то исчезала. Вообще после обхода врача почти сейчас же уходила, возвращалась только на процедуры и отдохнуть днем, вечером являлась в палату чаще всего, когда свет был уже погашен, и все уже спали.
А в коридоре, где можно было встретить больных из разных палат, появился очень худой мужчина средних лет, который, как и некоторые другие, в кармане пижамы носил маленькую баночку и то и дело сплевывал в нее, потому, что его пищевод не пропускал даже слюну. Вот с этим мужчиной у нашей Ларисы был нешуточный роман. Это его она ждала все это время, потому что они давно договорилась здесь встретиться (оба были тут уже не в первый раз). С ним вместе они принимали пищу своим неестественным образом, с ним ходили гулять и с ним, запершись в ванной комнате, «палки кидают», как, смеясь, говорила моя Зина, только предварительно водки выпьют.
— Как выпьют? Разве им можно пить?
— А чего же нельзя? Знаете, тут какие пьянки бывают! Ведь если в желудок лить, еще лучше получается…
Оказывается, Лариса приехала из своей Тулы сюда, к Склифосовскому, где ее много лет назад спасли после ожога пищевода, вовсе не для операции, а «на проверку», подгадав время, когда ее возлюбленный будет здесь. Однажды его повезли на консультацию в другой Институт, и Лариса договорилась, чтобы ей разрешили поехать с ним. Через несколько часов она возвращается, счастливая, бодрая и рассказывает, что они купили по дороге икры и сейчас будут вместе закусывать.

Боже мой, думала я с ужасом и восхищением одновременно, как сильна и неизбывна жизнь, как цепляются за нее люди, как они борются за нее и как хотят, чтобы она была полноценной, несмотря ни на что! А между тем, как рассказала Татьяна Аркадьевна, подавляющее большинство поражений пищевода у женщин — следствие попыток самоубийства или имитации самоубийства.
Когда старуху на соседней койке увез в ту таинственную больницу всемогущий внук, ее место заняла привезенная ночью на Скорой молодая женщина. С носилок ее переложили на кровать, она легла лицом вниз, ни с кем не хотела разговаривать. Татьяна Аркадьевна задавала ей вопросы и отвечала на них сама, а Мария — так звали новую соседку, только головой кивала. Когда немножко отошла, рассказала, что серьезно поссорилась со своим другом и решила его попугать. Вовсе не собираясь расставаться с жизнью или калечить себя, она в его присутствии выпила, как она полагала, уксусу, а оказалось, что это была уксусная кислота. Теперь ей, молодой, красивой, эффектной женщине, не оставалось ничего иного, кроме питания через трубку в животе да тяжелой операции, и она заливалась слезами, вспоминая свой роковой поступок. Ее навещала сестра, а тот, которого она рассчитывала напугать, не пришел ни разу.

А меня все исследовали и усиленно кололи. Боль отступила, хотя далеко не сразу. Я уже привыкла к здешним нравам, мыла полы в очередь, помогала Зине, когда это было нужно, и ждала, что вот-вот меня выпишут. Однажды глубокой ночью привезли больную с таким огромным животом, что казалось — она беременна чуть не на последнем месяце. Ей было очень нехорошо, и она ничего тут не знала, предполагала, что отравилась. Когда она принялась тихонько стонать, я подсела к ней и ощущая уже некоторую медицинскую опытность, попыталась ее успокоить — вот и у меня была такая боль, а теперь уже прошла. Дежурила в эту ночь наша Татьяна Аркадьевна. Она дважды заходила к новой пациентке, а на третий раз села к ней на кровать, долго щупала ее чудовищный живот в разных местах и сказала, что положение крайне опасное и необходима немедленная операция. Ее тотчас же увезли, и к нам она не вернулась, но мы узнали, что у нее начинался перитонит, и ее чудом спасли. А мне казалось, что симптомы были точно те же, что и у меня!
В другой раз ночью привезли совсем молодую девчонку, маявшуюся сильнейшими болями. В палате против обыкновения зажгли свет, пришла дежурная врачиха — нелюбимая всеми худая, желчная, грубая женщина, села на пустующую кровать и стала что-то записывать, машинально вытащила сигареты и собралась закурить, но вовремя опомнилась и спрятала пачку в карман. Девчонка корчилась и буквальным образом каталась по кровати, сбросив одеяло, громко стонала и умоляла что-нибудь сделать. Врачиха вела себя невозмутимо, ничего не предпринимала. Рита сказала:
- Ну, сколько можно терпеть, ну сделайте же что-нибудь,
Та подняла глаза и промолвила:
- А что вы так волнуетесь? Я внимательно слежу за ней, ничего не упускаю…
Но все же девочке сделали укол, она заснула, наутро поставили капельницу, назначили анализы, а под вечер пришел навестить ее молодой парнишка. Они пошептались, он исчез ненадолго и вернулся с большой сумкой. Там по-видимому была одежда, потому что оба они вышли из палаты, она направилась в туалет, там, вероятно, переоделась и исчезла из палаты навсегда. Больше мы ее не видели. Дон Антонио, пришедший утром, был очень удивлен, а Татьяна Аркадьевна отнеслась философски, сказав только:
- Ну, профурсетка…

Я все ждала решения своей участи. Татьяна Аркадьевна обстоятельно беседовала с другими больными, а на меня, как мне казалось, особого внимания не обращала. На мой робкий вопрос о том, когда меня выпишут, сказала, как будто я должна была быть давно к этому готова:
— А Вы, моя дорогая, готовьтесь к операции.
Как гром среди ясного неба. Почему?
— Да у Вас картина абсолютно прозрачная — камни в желчном пузыре. Вот завтра сделаем еще один анализ, и готовьтесь.
— А если я не согласна? Ведь у меня же все прошло!
— Не советую отказываться. Дождетесь, что Вас на Скорой привезут, и операция срочная будет, неспокойная. Вам ее не избежать. Думайте.
На другой день, выдав мне два сестринских халата, чтобы не простудиться — на дворе стоял ноябрь — меня повели в какой-то дальний корпус на этот самый хитрый анализ. Татьяна Аркадьевна предупредила:
- Не вздумайте самостоятельно идти, после анализа Вам может плохо быть.
Сестра привела меня и оставила. Дали выпить какую-то гадость и через полтора часа сделали рентген (или что-то подобное). Проводили в коридор и велели ждать сестру. Жду полчаса, час, выходит врач.
- За Вами еще не пришли? Сейчас позвоню.
Сижу еще час и начинаю засыпать. Врачи уже ушли, в коридоре никого. Я встала и отправилась сама. Долго, чуть не засыпая на ходу, искала свой корпус, наконец. нашла, нашла палату, тут голова закружилась и я упала. Зина помогла встать, уложила, и я заснула. Наверное, сестрам все-таки досталось, потому что Татьяна Аркадьевна на другой день передо мной извинялась.
Анализ показал безусловное наличие камней. Я размышляла, соглашаться ли на операцию. Слушала мнения больных и советы родных и друзей. Как-то раз вышла на лестницу, где висел телефон-автомат, а там на площадке стоял Антон Иванович, курил.
- Что это Вы сомневаетесь насчет операции? — сказал он. — Знаете, как теперь в Америке? Делают операцию, раскрыли полость, и что там лишнее — сейчас вырежут.
Я улыбнулась внутренне и продолжала колебаться. Но на другой день делал обход сам профессор Никольский. Татьяна Аркадьевна говорила о каждом больном, сказала и обо мне. Даже не взглянув на меня, профессор обратился к ней:
- Объясните популярно, чем грозит отказ, и завтра выписывайте.
И прошел дальше. Тут я испугалась и согласилась.

Прошло дня три. Выяснилось, что никак операционную не дают моей Татьяне Аркадьевне. Наконец, решено — операция завтра. Вся подготовка проделана, утром проснулась ни свет, ни заря, жду. Татьяна Аркадьевна бегает по коридору — новое осложнение, нет кислорода; зашла ко мне и предупредила, что, может быть, операцию и отложат. Обыкновенно начинали часов в 10, а тут время близится к 12-ти.
Вдруг слышу громкий возглас Татьяны Аркадьевны в коридоре:
- Оболенскую без премедикации в операционную!
Я вскакиваю, натягиваю халат и сопровождаемая возгласами «ни пуха, ни пера!» (а Зина меня перекрестила) чуть ли не выбегаю в коридор и спешу в дальний его конец, где операционная.
- Это что такое? — кричит Татьяна Аркадьевна, увидев меня, — в операционную своими ногами не ходят!
Но махнула рукой и сама побежала туда. А меня подхватила под руку сестра, имитируя это своими ногами не ходят, и повела в заветную комнату с высоким белым столом и пугающе огромной лампой под потолком. Так, нарушив все правила, я все-таки оказалась на операционном столе и некоторое время полежала на нем, потому что Татьяна Аркадьевна и дон Антонио, как положено, долго мыли руки.

Ну, и все. Операция прошла удачно. Дня три я пролежала в реанимации. Как-то ночью в палату зашел дежурный врач, он был молодой, небритый, неухоженый какой-то, но очень симпатичный. Это был тот самый, что месяц назад осматривал меня в приемном покое. Он присел ко мне и спросил:
— А Вы меня помните? Это я Вас принимал.
— Конечно, помню. А это Вы не хотели на «Принцип домино» идти? Американцев жалели?
Он засмеялся и кивнул.
По непонятном мне соображениям в реанимации мужчины и женщины лежали в одной палате. При мне в углу, отгороженном, правда, ширмой, лежал молодой человек с пулевым ранением в живот. Его привезли еще несколько дней назад, и он явно был происхождения криминального. Все ходили на него посмотреть, тогда это было в диковинку. Рассказывали, что к нему в палату приходила молодая женщина, которая, по-видимому, ужасно его боялась и выполняла все его приказания, а он на нее грубо орал. Потом его оперировали. И вот, хотя в реанимацию не пускали никого, эта женщина проникла к нему. Я услышала:
— Воды дай — прохрипел он.
— Нельзя тебе, Андрюша…
— С-сука, воды мне!
И вопреки строгим указаниям врачей она принесла ему воды, сама ушла. Был поздний вечер, ему стало плохо. Вызвали дежурного врача, это оказалась та самая злая и грубая врачиха, что сидела у нас в палате, когда привезли девчонку, мучившуюся болями. Сначала она не могла добиться от него, что же случилось, а когда поняла, заорала на него громким голосом:
- Ты же себя погубишь, сейчас у тебя там швы лопнут!
Тот ответил ей матом, она не спасовала и, тоже употребляя в высшей степени ненормативную лексику, начала действовать, возилась с ним долго и ушла только когда опасность миновала. Они еще раз обменялись приличествующими случаю крепкими фразами, и все стихло.

На другой день меня перевели в мою палату, а Риту увезли на первую операцию, а когда она вернулась, сложилась давно обсуждавшаяся нами ситуация: все были или после операции или не ходячие, так что полы было мыть решительно некому. Так и не мыли их дня три.
В первые мои послеоперационные дни рана на животе, конечно, довольно сильно болела; в реанимации уколы делали постоянно и боли снимали аккуратно. Но что такое наркотик, я впервые поняла уже в своей палате. Я еще не могла вставать, был поздний вечер, когда у всех страждущих боли усиливаются. И я почувствовала, что спавший еще недавно зверь начинает грызть мои внутренности, и с каждой минутой все сильнее. Но тут вошла сестра со спасительным шприцем, это был наркотик. И вот через пару секунд я почувствовала, как зверь вздохнул и медленно начал меня отпускать, отпустил совсем, я погрузилась в теплые воды, а в следующее мгновение как будто взлетела в небо и поплыла в волнах блаженства, засыпая и забывая все на свете. Никогда не испытывала я такого всепоглощающего чувства избавления и от боли, и от всего, что мучает человека всегда. Но это было в первый и в последний раз. На другой день кололи уже просто анальгин, Рита кричала и требовала наркотик, а я не возражала против анальгина.

Но вот пришла пора прощаться с соседками. По обычаю надо было, уходя, дернуть за край одеяла на каждой кровати с пожеланием скорее покинуть этот дом скорби. Я сделала это, распрощалась с Зиной и Ритой и ушла в мир здоровых людей.
В больнице мироощущение странным образом меняется. Создается впечатление, что если не все люди вообще, то во всяком случае большинство — больные, таково естественное их состояние. Покидая больницу, с этим ощущением, слава Богу, расстаешься, хотя и не сразу, а потом и вспоминать не хочется этот неестественный мир. Однако пребывание там многое дает — помимо знакомства с новыми людьми и их историями, учишься сопереживанию, соболезнованию, чего не умеют и даже не признают многие..
Что касается Института им. Склифосовского, то, вероятно, сейчас он совсем иной, нежели был тогда, почти 25 лет тому назад. Думаю, одно осталось неизменным — прекрасные врачи. Появились новые комфортабельные корпуса и палаты (тогда они только задумывались или начинали строиться), конечно, появилась новая аппаратура, разработаны новые уникальные методы. Хочется надеяться, что не так теперь грязно в этом 7 корпусе, если он еще существует, и туалеты изменили свой вид, и все-таки не больные моют полы в палатах. Появилось и другое. Жертвы терактов и криминальных разборок, обмороженные бомжи… Изменилось, вероятно, и еще кое-что. Когда мне сделали операцию и отвезли в реанимационную палату, вечером пришли мои друзья и предложили дежурной сестре деньги за то, чтобы она не отходила от меня в первую ночь. Сестра сказала, что в реанимации иначе и не бывает, и денег не взяла. Сейчас в это трудно поверить, но так оно и было.
Когда я выписывалась, по совету соседок по палате дочка купила для Татьяны Аркадьевны огромную коробку конфет, коньяк для дона Антонио и какие-то мелочи для сестер. И это было все! Антон Иванович взял и сказал, поблагодарив, что коньяк они иногда сами пьют, а иногда он служит платежным средством для добывания каких-нибудь дефицитных материалов. А когда я в коридоре поймала Татьяну Аркадьевну и вручала ей конфеты и цветы, она сказала — как я видела, совершенно искренне:
- Светлана Валериановна, ну, вот, и Вы тоже…
Такие тогда были нравы.
И Зина, и Рита остались еще в больнице. Месяца два спустя Рита приходила к нам в гости и спокойно сидела с нами за столом и ела нормально; с Зиной мы довольно долго переписывались, и как-то я навещала ее в Институте хирургии года два спустя, а потом следы обеих затерялись навсегда. Все проходит, и это прошло.

© Светлана Оболенская, 2008
Дата публикации: 07.08.2008 14:23:10
Просмотров: 2838

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.