Избранники Ангела. Книга первая "Женщина и ребёнок"

Сергей Кузичкин

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 213597 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сергей КУЗИЧКИН

ИЗБРАННИКИ АНГЕЛА
первая книга трилогии

ЖЕНЩИНА И РЕБЁНОК
НОЧЬ ВЫБОРА
Восточная Сибирь. Городок районного значения. 12 января 1983 года. 3 часа 50 минут.

В ту ночь Ангел Смерти стоял в небольшой комнате четырёхквартирного щитового дома, возле двуспальной старой скрипучей железной кровати с облупившейся местами краской. На ослабленной, провисающей почти до самого пола сетке её и ещё новом, но уже пропитанном детской влагой матрасе спали трое. Не стиранная долго, заскорузлая простыня выбилась из-под спящих и теперь, свисая, стелилась по полу. Женщина, пытаясь укрыться, то и дело тянула её правой рукой на себя, левой прижимая к груди головку ребёнка, голые ножки которого торчали из-под одеяла. Лицом в противоположную от них сторону лежал мужчина. Большая часть одеяла была на нём. Он покоился посередине кровати, на правом боку: голова его сползла с подушки, а ноги вытянулись вдоль стены.
Электрический свет горевшей на кухне лампочки падал на письменный стол, освещая разбросанные исписанные листы бумаги, детскую одежду, кастрюлю с застывшей в манной каше ложкой, заколку для волос. Свет задевал край обшарпанной пустой деревянной детской кроватки и доставал до кровати железной, едва касаясь плеча женщины и спины мужчины.
Дышащие, сопящие и вздыхающие во сне люди мирно спали всей своей небольшой семейкой, ведущей во многом нескладный образ жизни. Ребёнку – мальчику – только что исполнилось полтора годика, и несколько дней назад его отдали в детские ясли шпалопропиточного завода. Он уже бойко бегал, но ничего не говорил и, в отличие от некоторых своих хорошо развитых сверстников, всё ещё отправлял естественные надобности в штанишки, о чём молодым родителям недовольно говорили по вечерам воспитатели детского учреждения. Женщина, двадцати двух лет от роду, третью неделю как вышла на работу после двадцатимесячного перерыва, связанного с рождением ребёнка. Сорок дней назад ей искусственно прервали беременность в городской больнице, и теперь, отыскивая на больших вагонных колёсах трещины с помощью дефектоскопа, всю рабочую смену она только и думала, правильно ли поступила.
Спёртый воздух квартирки, с окнами без форточек, был настоян на гари, пропитавшей стенку над печной плитой, запахе детской мочи и пота. Больше других потел мужчина. Он спал в футболке и спортивных штанах. Обильное потовыделение его было напрямую связано с тем, что он проходил в железнодорожной поликлинике тяжёлый курс лечения от алкогольной зависимости: получал внутримышечно сульфазин и глотал таблетки тетурама. До этого двадцатичетырёхлетний молодой человек пребывал в месячном запое, а по выходу из него был снят с должности составителя поездов в грузовом парке железнодорожной станции, направлен, по решению профсоюзного комитета, на принудительное лечение и поставлен посыльным по станции. Ежедневно, в послеобеденные часы, он ходил в поликлинику, где ему ставили уколы и заставляли в присутствии врача проглотить одну-две таблетки. После чего он чувствовал слабость во всём теле днём и вечером, ночью плохо спал, а утром шёл на работу с тяжёлой головой и красными глазами.
Вот и в эту ночь он долго укладывался, ворочался, перед тем как уснуть. Беспокоился мужчина ещё и потому, что никак не мог закончить очерк о ветеране войны, который должен был отнести в местную, единственную издававшуюся на город и район, газету. В этой газете его знали как автора лирических рассказов и материалов из жизни трудовых коллективов и охотно печатали по две-три заметки каждый месяц, а вот рассказы подолгу ждали своей очереди. Это тяготило автора, считавшего, что главное для него – художественные произведения, а не газетные жанры, и он несколько раз в отчаянии бросал перо, ничего не писал по месяцу и более, но всё же, повинуясь непреодолимой и необъяснимой тяге, через некоторое время снова садился за стол у телевизора, брал блокнот или тетрадный листок, авторучку и начинал набрасывать на бумагу разные придуманные или услышанные им истории. И накануне вечером, вернувшись с работы, молодой человек попытался написать несколько строк про ветерана, но сил в ослабшем организме к концу дня почти не осталось, мысли путались. Тогда он взял чистый листок бумаги и попробовал записать уже сложившийся в его голове рассказ, но снова ничего не получилось. Он взял ещё один листок, а потом ещё один и ещё... В конце концов, два из четырёх до половины исписанных листов полетели на пол: один смятым, другой разорванным пополам. Бегающий из кухни в комнату и обратно мальчик поднимал с пола бумагу и, смеясь, уносил её к печке. Женщина улыбалась, а мужчина не мог понять, чему она смеётся: то ли разделяя радость ребёнка, то ли его тщетным творческим попыткам. Так и не разгадав этой загадки, он, дождавшись, когда женщина и ребёнок уснут, попил чаю, завёл будильник и осторожно лёг в постель.

Некоторое время Ангел стоял неподвижно, потом сделал шаг вперёд и вытянул руки над спящими.
На огромном пространстве земной территории, называемом Сибирью, где на одного человека приходилось по нескольку тысяч квадратных километров свободной площади, не хватало места для совместного существования этих людей. Время, отведённое для их общения в земной жизни, заканчивалось, и один из них, оставив приобретённое на этой планете тело, душой возвращался сегодня туда, откуда был послан – к Творцу. Кто? Это было, по сути, неважно для Вечности, но определить избранника должен был посланный Ангел.
Ангел развёл руки раздвигая не видимую завесу и посмотрел в Даль Времени.

ДЕНЬ МУЖЧИНЫ

1.
Ангел смотрел в Даль Времени.

В шесть тридцать зазвонил будильник. Андрей проснулся, но открывать глаза и вставать не хотелось. «Алёнка пусть первая поднимается, ей сегодня в утреннюю смену», – подумал он, почувствовав лёгкое шевеление на другой стороне кровати, представляя, как жена сейчас старается осторожно освободить руку из-под головки ребёнка и тихонько встать. Тихонько не удалось: пружина кровати заскрипела, ребёнок зашевелился, Андрей тяжело вздохнул.
– Увезёшь сегодня Саньку? – спросила Алёна мужа, уже встав и расчёсывая опустившиеся на плечи волосы.
– Не получится. Мне к восьми тоже надо, – ответил Андрей, не поворачиваясь.
– Ну и что, что к восьми? Успеешь…
– Не успею. Францыч с Райкой опять на меня поволокут за опоздание. Вези ты, тебе всё равно мимо садика идти. А я заберу вечером.
– И на меня за опоздание поволокут! Так бы я на автобусе поехала, а с Санькой пешком волочиться придётся, – в сердцах бросила Алёна и, взяв заколку и кастрюлю с холодной манкой, пошла на кухню.
Тотчас же загремела крышка рукомойника, в тазик полилась вода. Через пять минут Алёна крикнула из-за деревянной перегородки:
– Ты хоть ребёнка одень, пока я с плиткой вожусь!
Андрей громко вздохнул, повернулся лицом к свету, опустил ноги на пол, сел.
– Санька! – тронул он за плечо мальчика. – Вставай, сыночка…
Сыночка, не открывая глаз, повернулся на бочок и потянул ручки к лицу. В такую рань вставать ему тоже не хотелось.
– В садик пора, – сказал Андрей, наклоняясь над ним, – сынуля-Санюля! Аллё!
Сынуля-Санюля, не поворачиваясь, замахал ручкой.
– Ну и хитрун, – потрепал его за плечо Андрей, – а вставать всё равно придётся.
Из кухни запахло разогретой кашей.
– Вы ещё не встали?! – Алёна появилась в дверном проёме. – Я уже суп согрела и кашу. Давай, поднимай его. Сидишь, как филин на свету. Поднимай и одевай! Привык, что всё на мне. А ты для чего? Пьёт – стонет, не пьёт – тоже стонет. Никакого толку.
– Тебе бы сульфазину покололи, не так бы стонала, – огрызнулся Андрей.
– Мне нечего его колоть, я не алкоголичка! – продолжая возиться с кастрюлями и не глядя на него, проговорила Алёна. – Одевай ребёнка и одевайся сам, а то точно потащишь его! Я ждать не буду! Ещё хотел, чтобы я второго родила – наплодила здесь нищеты, с одним справиться не можешь!
Андрей поднялся, прошёл на кухню, набросил на себя полушубок, надел сапоги, вышел во двор.
Едва сойдя с крыльца, он помочился у калитки и глянул на утренние январские звёзды. Сегодня они были как никогда крупными и необычно низко свисающими над домами. Холодок пробежал по телу мужчины, ему вдруг показалось, что кто-то стоит рядом. Он непроизвольно вздрогнул, оглянулся – никого, поправил штаны и побежал обратно в дом.
– Холодрыга сегодня! – сказал Андрей, вернувшись.
– Будет холодрыга. Зима на дворе, а ты вчера в печку три полена бросил – и довольный!
Алёна поставила на стол алюминиевую кастрюлю с подогретым супом.
– Сама вчера весь день дома была, могла и протопить как следует, – попытался защититься Андрей.
– Могла, если бы ты дров наготовил. Мужик, называется! Те, что от бабушки привезли, кончаются. Экономить надо, а то опять придётся забор разбирать.
– Ну и разберём, а по весне новый загородим, – сказал Андрей.
– Загородишь! Где досок возьмёшь? Хиль тебе привезёт?
– А хоть бы и Хиль. Вместе с ним и загородим.
– Хватит болтать чепуху! Три года знаешь только, что болтаешь, а ничего не делаешь! Собирай Саньку давай. Я опаздываю… – громко оборвала мужа Алёна, наливая себе в тарелку сваренного вчера из концентратов супа.
– Мне оставь! – резко, но в то же время просительно выдохнул Андрей, проходя мимо стола.
Санька одеваться не хотел, а когда Андрей понёс его к умывальнику, стал сопротивляться и хныкать. Похлебав супу и выпив стакан чаю, в сборы сына включилась Алёна. Прошло не менее получаса, прежде чем ребёнка умыли, сменили на нём трусики и колготки, надели рубашку и кофточку.
Между делом Алёне удалось затолкать сыну в рот ложку с кашей, мальчик манку выплюнул и захныкал с новой силой. Уговаривать малыша не стали: «там покормят!» – запихнули в большее размера на три новое зимнее пальто, натянули на голову шапку, повязали шарфом, надели рукавички. Андрей вынес примолкшего ребёнка во двор, усадил в санки, на подстилку – детское ватное одеяло. Морозно-звёздное небо, казалось, опустилось ещё ниже, едва ли не на крыши щитовых деревянных домов. Вышедшая следом Алёна, в купленном с первой своей послеродовой получки новом зимнем пальто, взялась за верёвочку и покатила санки по скрипучему снегу.
– Печь к вечеру протопи как следует! В холодную квартиру ребёнка мне не вези! – бросила она, не оборачиваясь.
Калитка за ней захлопнулась.
Звёздное небо упало на землю.

2.
Небо упало на землю и поглотило собой – темнотой и звёздами – щитосборные дома, калитку, крыльцо и одиноко стоявшего во дворе молодого мужчину. Мужчина попробовал протянуть руки и дотронуться до звезды, но не достал. Звезда осталась недосягаемой для человека. Человеком снова овладело чувство страха и почти физическое ощущение кого-то невидимого, находившегося рядом и следившего за каждым его движением. Андрей вошёл в дом, закрыл за собой дверь на крючок – сначала в сенцах, потом на кухне. Ощущение страха не проходило и при электрическом свете. Он прошёл в спальню и включил небольшой ламповый телевизор, тот ответил сначала шипением, а потом экран заполнился мерцающими мурашками.
«Ещё рано. В восемь начнут показывать», – вспомнил он. До восьми было около получаса. Страх по-прежнему трепетал внутри человека. Андрей наспех похлебал супа (прямо из кастрюли черпая похлёбку поварёшкой), потом быстро собрался: надел полушубок, валенки, взял в руки большой висячий замок и, выключив свет, вышел в сени. В сенях чувство страха возросло вдвое, и спешащий покинуть дом человек не сразу смог открыть крючок. Немного повозился он с ключом и на крыльце, прежде чем закрыл дверь на замок. Бегом Андрей добежал до калитки, выскочил на ещё пустую проезжую часть и, подгоняя себя, заторопился на свет автомобильных фар и шум моторов, видимых и слышимых на бесконечно далёкой, казалось, центральной улице. Утренний мороз пощипывал щёки и прихватывал за нос, а звёзды продолжали мерцать рядом, близко и неестественно. Андрей побежал ещё сильнее и почувствовал, как ему не хватает воздуха. Он боялся оглянуться назад, боялся остановиться и перевести дух, боялся, что тот невидимый, преследовавший с утра, догонит его прежде, чем он добежит до людей. Вот он добежал до общественной бани с кочегаркой, дымившей трубой, вот пробежал мимо безлюдного телефонного переговорного пункта, узла связи с большими электронными часами на уровне пятого этажа, повернул к орсовской столовой и, выбежав к автобусной остановке, наконец остановился и отдышался. Человек пять ждали автобуса под деревянным навесом. Ещё несколько, в оранжевых жилетах, стояли поодаль, дожидаясь служебного транспорта. Андрей узнал в них работников железнодорожной станции: подошёл, поздоровался. Двое кивнули в ответ.
Ждать пришлось недолго: служебный автобус подъехал минут через пять-семь. Усевшись в конце салона и прислушавшись к разговорам железнодорожников про погоду, последнее постановление партии и размышлениям по поводу очередных инициатив нового руководителя страны, Андрей забыл о преследовавшем его страхе и, казалось, совсем потерял его в актовом зале, сидя под большой, в полстены, картиной с изображением железнодорожного моста через сибирскую реку и вслушиваясь в разнарядку начальства. Не вспоминал о нём и после, по ходу размышлений старшего нарядчика, пожилого немца Францыча, на тему: пока не дают зарплату, прогульщиков нет, но едва только стоит выдать получку или аванс, «нарот начинать порсеть, как сипирский лайки вдали от хосяин, напиваться как сфинья и не хотить на рапота. Про арбайт сапывать совсем. Сачем рапотать, когда вотка есть?» Внимая ворчанию Францыча, нарядчица Раиса и посыльный Андрей согласно кивали ему, но от комментариев воздерживались.
Бегать по вызовам Андрею в этот раз не пришлось. Все составители поездов, их помощники, диспетчеры и регулировщики скорости вагонов, заявленные на дневную смену, явились на трудовую вахту согласно разнарядке, и поэтому, посидев с нарядчиками до одиннадцати часов, Андрей собрался уходить. Теперь ему предстояло прийти на планёрку ночной смены – к восьми вечера. Пока он находился в помещении, на улице тьма уступила место свету – наступил день.
Посыльный вышел на свет: солнце ярко светило и заставляло блестеть снег на крыше вокзала, несмотря на это, мороз всё ещё напоминал о себе, пощипывая за голые пальцы рук. К первому пути подкатил пассажирский поезд, и Андрей вспомнил, как три с половиной года назад (почти три с половиной) он впервые здесь, на перроне, увидел Алёну. Тогда тоже к перрону прибывал поезд. Теперь ему казалось, что с того вечера прошла целая долгая жизнь, имеющая определение: семейная, а бывшее до того его холостяцкое существование стало таким далёким и даже нереальным, отделённым от нынешнего Вечностью.
Домой, в пустую холодную квартиру, идти не хотелось, и Андрей решил заглянуть в поликлинику, к врачу-наркологу. Врач была женского рода, по имени Галина Георгиевна.
– Как самочувствие? – спросила она, увидев пациента у дверей процедурной.
– Нормально, – ответил пациент. – А было бы лучше, если можно было завтра обойтись без сульфазина.
– Что, тяжело?
– Сплю плохо.
– Зато потом будешь спать – без задних ног, когда пройдёшь весь курс, по полной программе.
– Ну, может, всё-таки завтра пропустим один укол?
– Завтра посмотрим. А сегодня на-ка, прими таблетки.
Андрей проглотил два поданных ему врачом маленьких белых кружочка, запил водой.
«К матери сходить, что ли? – подумал он, выйдя из дверей поликлиники и повернув к пятиэтажкам заводского квартала. – Сестра дома должна быть, может, чем горяченьким покормит».
В квартире матери оказалась не одна, а две его родные сестры. Старшая, Ольга, приехала из деревни к младшей, Елене, жившей вместе с мужем в городской материной квартире. Сестрички покормили братца пельменями и сообщили, что собираются сегодня вечером в областной центр: погостят у тётки, походят по магазинам, передадут от него привет двоюродным сёстрам.
– Уже билеты купили, мамку с работы дождёмся и на вокзал поедем, – сказала Лена, когда они втроём уселись на диване перед телевизором.
Шла передача «Шире круг», в комнате было светло и уютно.
-- Может, полежишь немного, отдохнёшь, в спальне? – предложила Лена, -- А то какой-то усталый вид у тебя.
-- Нет, нет, спасибо, -- отказался Андрей, -- Посижу ещё немного и пойду – печку протопить дома надо…
Можно было посидеть в родительском доме ещё, но на душе стало нарастать необъяснимое беспокойство, и Андрей засобирался.
– Привет областному центру! – прощаясь с сестрами и пожелав им счастливого пути, сказал брат.
Едва выйдя из подъезда, Андрей встретил Гену Хиля. Тот, по привычке последних лет, уже был нетрезв. «Композитор в своём репертуаре», – вспомнил Андрей определение, данное когда-то работниками заводской котельной, часто видевшими Геннадия выпившим и весёлым. Три года назад они вместе с Хилем работали сантехниками на заводе по ремонту дорожных машин. Нередко вечерами и по выходным Гена с Андреем проводили за бутылкой-другой водки или вина, долго не могли расстаться после выпитого, провожая друг друга от дома одного до дома другого, а потом обратно, преодолевая по тёмным улицам городка по шесть, а то и по восемь километров. Общение их, однако, не ограничивалось пьяным времяпрепровождением – помогали они друг другу и в бытовых делах: будь то посадка или копка картошки либо поездка в лес за ягодами, грибами, кедровыми орехами. Однажды Геннадий целый день стеклил окна квартиры приятеля. Это случилось, когда молодожёны Андрей и Алёна очень эмоционально поговорили наедине, в результате этой беседы в доме не осталось ни одного столового прибора из фарфора и стёкол на окнах.
– Ну, чё, Андрюха, ты ещё в завязке? – шапка сантехника была сдвинута на левое ухо, усы подёрнулись ледком.
– В завязке… – вздохнул Андрей.
– Бедолага, Андрюха! А то бы пошли ко мне. Я калымнул сегодня: мужику мойку на кухне новую поставил, а он мне пузырь коньяку пятизвёздочного и две банки импортных шпротов дал. Щас ка-ак мякну!
Гена облизнулся, предвкушая застолье, провёл языком по усам.
– Хорошо тебе, – ещё раз вздохнул Андрей, – а я никак не могу курс лечения закончить.
– Закончить, чтоб снова начать! – засмеялся Хиль. – Пойдём, хоть шпроты попробуешь.
– Нет, Гена, не буду сам себя искушать, – отрезал Андрей. – Сегодня я тебе не товарищ.
– Ну, как хочешь, – Геннадий пожал руку приятеля и направился к подъезду своего дома.
– Привет супруге! – крикнул он, не оборачиваясь.
Андрей посмотрел ему вслед и сделал шаг в противоположную сторону.

Большие электронные часы на здании пятиэтажного узла связи высвечивали 13:45, когда Андрей подошёл к своему щитосборному дому. Мёрзнуть, топить печку, ждать, когда нагреется квартира, а потом, попивая чай, тупо смотреть в телевизор или мучить себя над листами белой бумаги желания не было. С минуту он стоял, раздумывая возле калитки: войти – не войти. Мороз снова напомнил о себе: Андрей, сняв рукавицу, растёр одну щёку, потом вторую.
«Часов в шесть печь протоплю, когда Саньку заберу из детского сада, потом и посижу над очерком», – решил он и отправился дальше по улице, в район старого города, где в небольшом домишке, построенном ещё в начале двадцатых годов, жили родители его покойного отца.
И дед, и бабушка были дома. Зимой они редко выходили из дому. Бабушка старательно лепила пельмени – маленькие «пуговки», а дед, подложив под спину подушку и облокотившись о спинку, то ли лежал, то ли сидел на кровати.
– Ну и правильно, что пришёл, – радостно встретила его баба Аня. – Что дома-то один голый чай хлебать: без пряников и стряпни? Да ещё, наверное, без сахару сидите?
– Сахар есть, – сказал Андрей.
– Знаю я вас! Есть…– улыбнулась, глядя на внука, бабушка. – По дну ложкой скребёте. Ладно, раздевайся, проходи, садись. Сейчас пельменями накормлю вас с дедом и шанежек с собой дам, вчера стряпала. Дрова-то дома ещё есть?
– Да есть на пару растопок. Толик обещал привезти.
– Это материн муж-то? Ну когда он вам ещё привезет?.. Поешь, и давай, наложи полешек ещё в санки да отвези. Ребёночку тепло нужно, а вы с Алёной сами мёрзнете и его морозите.
Андрей хотел было сказать, что они пока не морозят Саньку, но не стал возражать бабушке. Как не стал убеждать её и в том, что недавно ел пельмени в квартире матери. Бабушка отказа бы не потерпела. Умыв руки, он сел за стол.
Кряхтя, встал с кровати дед и тоже подсел к горячим пельменям с бульончиком.
– Что, проголодался? – спросил он Андрея. – К кому ходить будешь, когда нас не будет? Мать, небось, так, как мы, не угостит.
– А что мать? У него жена теперь есть, – вступилась бабушка. – Научится ещё хорошо и супы варить, и шаньги стряпать.
– Нынешние уже не научатся, – возразил дед. – Нынешние хозяйки не те, что были раньше. Помню: мать моя такие пироги с рыбой стряпала! Тебе и не снилось.
– Моя мама тоже стряпуха хорошая была, – сказала бабушка, – и я кое-что умею.
– Конечно, умеешь, – согласился дед. – Против нынешних хозяек ты просто как мастерица перед подмастерьем.
Пельмени с бульончиком, перцем и луком были, как всё, приготовленное бабушкой, очень аппетитны. И хотя Андрей не был голоден, от добавки отказаться не смог. Добавку нужно было ждать. И пока бабушка засыпала в кастрюлю новую партию пельмешек, разомлевшего деда потянуло на разговоры.
– В газету писать ещё не бросил? – спросил он внука.
– Бывает, пишу… – несколько смутившись, ответил Андрей. – Больше, правда, рассказы разные…
– Про людей хороших тоже не забывай, – напутствовал дед. – Побольше пиши о стариках, о том, что они воспоминают. А то, как перемрут все, где правду узнаете: как тут в гражданскую жили или при царе? Ещё лет десять, и никого из нас не останется. И что потом? Из головы придумывать начнёте? Как про Киевскую Русь?
Андрей промолчал.
– Ну, а жёнушка чем занимается? – снова спросил дед.
– Пошла в вагонное депо работать. К матери в бригаду. Дефектоскопистка она – трещины ищет на колёсных парах: найдёт, бракует, если нет, то снова колесо на вагон ставят.
– Знаю такую работу, хорошая. Зарплата, небось, у неё теперь больше твоей?
– Побольше…
– Вот времена пошли: бабы больше мужиков зарабатывают! – воскликнул дед, поворачиваясь к бабушке. – Да когда ж такое было? Баба, она дома должна быть, с хозяйством управляться, детей растить. А у нас что? А ты бы не пил, – обратился он снова к Андрею, – а за ум брался, и, глядишь, давно бы корреспондентом в газете работал, а не бегал по станции за вагонами.
– Хватит тебе, – оборвала разгорячившегося старика бабушка, раскладывая пельмени по тарелкам. – Он пить уже бросил. Сейчас за ум возьмётся, а потом и в газету работать пойдёт. Правда, Андрюша?
– Сейчас там, в газете, все места заняты. Если появится вакансия, может, и возьмут, – сказал Андрей неуверенно.
– А ты добейся, чтобы взяли тебя, а не другого. Докажи, что ты лучше! – грозно сказал дед, опустив кулак на стол, и Андрей поверил, что перед ним бывший красный партизан, помыкавшийся по свету и повидавший немало бед в годы гражданской.
– Что ты пристал к парню? – опять вступилась за Андрея бабушка. – Добьётся, если сильно захочет. Ты сам-то почему не всего добился, чего хотел?
– Я тебя добился, когда захотел, и отец твой ничего поделать не мог. Взял тебя шестнадцатилетнюю, – смягчился дед, глаза его заискрились.
– А самому тридцать было. Знала бы, что обманываешь, ни за что не пошла бы замуж за тебя, – бабушка тоже улыбнулась и посмотрела на Андрея, давая понять, что дед атаковать больше не будет.
Когда бабушка разлила по стаканам чай и достала шаньги, во дворе завозились, загремели цепями собаки.
– Игорь, наверное, от Алика, товарища своего, пришёл, – определила бабушка и пояснила внуку: – Сегодня у него выходной. Вчера с ночной смены – вторые сутки отдыхает.
Она оказалась права: вошёл Игорь – младший брат отца, тоже железнодорожник, работник ремонтно-восстановительного поезда.
– Дверь плотнее закрывай, не студи дом. Не май на улице! – бросил ему дед, сидевший ближе к порогу.
– Ой, прости, прости, батя, – запричитал Игорь, с силой потягивая на себя дверную ручку. Было видно, что он слегка навеселе. – Прости, пожалуйста. Я вот тут Андрюшу увидел, обрадовался… Чуть про дверь не забыл. Привет, Андрюха! Как жизнь?
– Да нормально, – ответил Андрей.
– Ну, и слава Богу! Главное, чтобы всё всегда нормально было. Правда, мам? – Игорь, не раздеваясь, направился к племяннику. Андрей встал из-за стола.
– Правда, – согласилась бабушка, – только дай Андрею спокойно поесть. Ты опять выпил?
– Да зашёл к Алику, а там пьют, и мне подали… – начал оправдываться Игорь. – А я отказываться не привык – выпил рюмочку-другую. А что отказываться: пей, не пей – всё равно помирать! – пожав руку Андрею, вздохнул Игорь.
– Рано помирать. Ты дом сначала отремонтируй. Через два года уже шестьдесят лет будет, как я его построил, – сказал дед, – стоит без ремонта всё это время. То война была – не до того было, то хворал, в больнице лежал, когда меня корова рогом в живот саданула. Теперь вот силы не те. А на тебя надежда…
Дед подирижировал ложкой, выписывая в воздухе крест.
– Ладно, батя, летом возьмусь за ремонт. Нижние венцы заменить надо, – согласился Игорь и, сняв шапку, оголил наполовину лысую голову. – А на следующий год – остальное сделаем. Веранду расширим. Андрюха вон поможет.
– Помогу, – кивнул Андрей.
– Сделаете вы… – дед встал из-за стола, махнул рукой и пошёл в спальню снова прилечь.
– Не бойся, батя, всё будет, как я сказал, – бросил ему вслед Игорь, снимая полушубок.
Пока Андрей пил чай, Игорь ел пельмени, торопливо забрасывая ложкой в рот сразу по нескольку «пуговок» и прихлёбывая бульоном.
Стрелки стоявшего на комоде будильника выстроили прямой угол, указывая на то, что уже три часа пополудни, и Андрей, поблагодарив, стал собираться, сказав бабушке, что за дровами зайдёт вечером, после девяти. Та кивнула, подала ему матерчатую сумочку с шаньгами. Андрей молча, испытывая неловкость, взял гостинец.
Дядька, не одеваясь, вызвался проводить племянника. Едва они вышли во двор, как залаяли собаки, и в ворота настойчиво стали стучать. Игорь отодвинул засов, открыл двери. Пришёл Стас – двоюродный брат Игоря, племянник бабушки и ещё один дядька Андрея. Пришёл не один – привёл с собой приятеля. Стас был одного года рождения с Игорем. Примерно такого же возраста – за сорок – казался и приятель Стаса.
– Привет, Андрюшка, – поздоровался Стас с гостем и тут же обратился к хозяину: – Игорь, говорят, у тебя брага есть?
– Есть, но не налью, – сказал хозяин решительно, – даже не проси, Стасик. Я самогонки нагнать хочу. Через неделю у подруги день рождения.
– Ну, дай хоть по ковшичку нам с Виталием, – взмолился Стас, – с утра болеем. Хватит и твоей подруге, и на самогонку. Сам спозаранку, видно, уже причастился…
– Причастился, – Игорь смягчился, улыбнулся, погладил себя по остаткам реденьких волос. – Пробу снял: ещё пару деньков постоять браге надо, чтобы на самогон пошла.
– Ну налей, братуха! – продолжал молить брата и надеяться Стас. – По кружечке хотя бы…
– По кружке налью, – согласился владелец браги, – ладно, но не больше.
– Пошли с нами, Андрюша, посидим немного, – предложил он племяннику.
Андрей начал было говорить о ребёнке в садике, нетопленой печке и вечерней смене, но Стас положил ему руку на плечо:
– Пошли, Андрюха, давно я с тобой не сидел, за жизнь не разговаривал. Мы недолго. Игорь долго рассусоливать всё равно не даст.
– Не дам, – замотал головой Игорь.
Андрей нерешительно переступил с ноги на ногу.
– Пошли, – сказал Игорь, положив руку на плечо племянника и увлекая с собой.
Четвёрка мужчин прошла через небольшой огород к утеплённому временному домику, сколоченному из пропитанных креозотом шпал, обитых снаружи вагонной дощечкой.
Времянка Игоря состояла из двух комнаток – входной, узенькой, с обогревателем у двери и маленьким окошечком, и более широкой, представляющей собой интерьер плацкарты пассажирского вагона. Нижние и верхние полки вдоль стен, полка-боковушка с раскладным столиком, в углу водогрейный бак. Всё это хозяин времянки помаленьку перетаскал с базы восстановительного поезда, со списанных вагонов. Во времянке было душно и жарко, и гости, не сговариваясь, сняли с себя шапки, положив их на верхние полки. Наверх пристроил Андрей и сумочку с шаньгами.
Стас с Андреем уселись за столик боковушки, Игорь с Виталием присели по краям двух нижних полок. Игорь выдвинул из-за спины Стаса алюминиевую флягу, накрытую старым зимним пальто, подвинул ближе к себе, убрал пальто на полку и открыл крышку. Внутри фляги зашипело и заиграло, в ноздри ударил дрожжевой дух. Хозяин взял со стола алюминиевую кружку и зачерпнул игристый напиток.
– Пробуй, – протянул он Стасу.
Тот осторожно взял кружку за ручку, сделал выдох и залпом выпил.
– Нормально, – сказал он, крякая и отдавая кружку хозяину. – Готовая уже к самогоноварению. Никаких двух дней ждать не надо.
Игорь снова зачерпнул, подал Виталию.
– Хорошая, – поддержал приятеля Виталий, возвращая пустую кружку хозяину.
– Глядя на вас, и мне захотелось, – облизнулся Игорь и снова черпанул из фляги.
– Убедили, – выпив, согласился он с гостями, – завтра начну перегонять, как с дневной смены приду.
– Повезло твоей подруге, – расстегнув полушубок и поглаживая себя по животу, произнёс довольный Стас, – ты спец по браге и самогонке.
– Ас брагостоя и мастер самогоноварения! – сформулировал Андрей.
– Ты, как всегда, прав, Андрюха. Не зря в газету статьи пишешь, – улыбнулся Стас. – А почему не пьёшь?
– Ему не надо, – сказал Игорь, – пусть отдохнёт от выпивок немного.
– Ты, парень, тетурам, наверное, глотаешь? – спросил Виталий, расстёгивая пуговицы своего старого, вышедшего из моды, с каракулевым воротником, зимнего пальто.
Андрей кивнул. От дрожжевого запаха, наполнившего времянку, у него слегка закружилось в голове, но уходить на мороз не хотелось.
– У Галины Григорьевны лечишься? – снова спросил Виталий.
– Галины Георгиевны, – поправил Андрей.
– То есть Георгиевны, – согласился Виталий. – Это такая полненькая, в очках?
– В очках, – подтвердил Андрей.
– Знаю, хорошая баба, – продолжал Виталий (было видно: брага заиграла в нём), – проверяет, чтобы таблетки глотали при ней. Только всё ерунда это. Я два месяца назад у неё курс прошёл, а через неделю снова пить начал.
– Поделись с пацаном опытом, – попросил его Стас, – а то смотреть на него страшно. И выпить хочет, и не может…
– Главное – вовремя разрядиться, – со знанием дела, видя, что он в центре внимания, произнёс Виталий, поднимая указательный палец правой руки вверх, – тетурам по три года в крови бродит, не растворяется. Но если пить капустный рассол…
– У меня есть хорошая квашеная капуста, – перебил его Игорь, снова опуская кружку во флягу. – Принести?
– Неси, конечно! – взбодрился Виталий, перехватывая поданную Стасу брагу. – Парню разряжаться надо. От тетурама и кровь портится, и на желудок он влияет, и с женщинами потом проблемы.
Игорь снова зачерпнул брагу, подал кружку Стасу.
– Я щас, – сказал он и, не дожидаясь, когда брат выпьет, встал и вышел из времянки.
Вернулся он быстро, Стас едва успел опустошить кружку.
– Вот и капустка. Квашеная, с рассольчиком… – сказал Игорь, поставив на стол трёхлитровую банку с наполненной до половины растительно-усоленной пищей. – Холодненькая, только из холодильника. Давай, Андрюха, мы брагу, а ты рассол.
Игорь взял с полки пыльный стакан, протёр его висевшим на гвозде полотенцем, открыл крышку банки и нацедил рассола.
– Пей! – протянул он Андрею слегка мутную жидкость.
Андрей взял стакан, почувствовав в руке приятный лёгкий холодок, сделал глоток.
– Пей, не бойся. Лицо вначале покраснеет – реакция пройдёт, а потом легко станет, – подбодрил его Виталий, слегка косясь на хозяина, гадая: нальёт ли он им ещё или на этом интересном месте прервёт разошедшиеся было посиделки.
Андрей осилил половину содержимого, поморщился и поставил стакан на стол. Рядом, выпив брагу, опустил пустую кружку Игорь.
– Ну, как? – спросил он племянника, краем полотенца утирая рот.
– Вкусный рассольчик, ядрёный… Аж холодок по желудку пробежал.
– А капусты поешь? – спросил заботливо племянника дядька, подавая ему с полки алюминиевую ложку. – На! Ныряй ей прямо в банку. Капуста – в животе не пусто, как отец твой говорил, когда живой был. Она – вещь в любом виде полезная, не то что брага.
– Ты, Игорёк, зря про бражку так не говори, – снова вступил в разговор Виталий. – Брага – вещь тоже во многом полезная. Вот и Андрею сейчас надо поесть капустки, посидеть минут пятнадцать и полкружечки бражки хлопнуть, чтобы тетурамчик рассосался.
– Ну, ты скажешь! – возмутился Игорь и даже подвинулся ближе к Виталию. – Ты что, пацана погубить мне хочешь?
– Да ни хрена ему не будет плохого. Только польза... Поверь мне, старому пропойце! – воскликнул захмелевший уже Виталий. – Ну, помутит его немного, зато вся химия из организма выйдет. Я в лечебно-трудовом профилактории лечился. Так там, в элтэпэ, нам провокацию делали. Напичкают тетурамом и специально водки дают. Мол, кто хочет выпить? Всегда желающие находились: выпивали по сто – сто пятьдесят грамм. Одним ничего, а другие корчились, воздух зубами ловили, сознание даже теряли. А потом в норму все как один приходили. Не загнулся ни один человек. Это так наркологи нам охотку к питию отбивали. На наглядном примере. Только ни у кого не отбили... Кого встречал потом из тех, с кем в элтэпэ был – все снова пьют. Ни один на всю жизнь не вылечился. И даже пьют теперь больше, чем до того, как их лечить взялись!
– Ну, есть же и такие, кто концы отдают, если выпьют после лечения, – сказал Игорь.
– Есть, – согласился бывший элтэпэшник, – только концы отдают они не оттого, что лечились и таблеток наглотались, а от страха. Внушают себе, что если выпьют – помрут, вот и помирают. Глотнут – и ждут смерти. Представляют, как у них сердце останавливается или кровь в мозг попадает. И останавливается мотор, и бьёт кровоизлияние в мозг. Потому что внушили себе и дали сигнал мозгу, что делать, а он через страх и скомандовал организму: «На самоуничтожение!»
– Ладно, ты, не по годам умник, кончай нам по философии пьянства лекции читать, – легонько ударил по плечу Виталия молчавший некоторое время Стас. – Скажи-ка лучше: пить ещё будешь?
– Если Игорь нальёт, буду! – с готовностью ответил Виталий.
– Налью! – хлопнул в ладоши готовый уже продолжать питие до упора хозяин времянки. – Другому бы не налил, а ему налью. Люблю умных мужиков – знатоков философии.
– Ну, и мне наливай тогда, – протянул кружку Стас.
– А ты отдыхай! Сегодня пьют только философы! – шутя, отодвинул его руку Игорь. – Правда, Андрюха?
Андрей пожал плечами, запустил ложку в банку, подцепил капусты.
Капуста захрустела на зубах, холодком прошла по горлу, провалилась в желудок.
– Как он смачно её ест! – воскликнул Стас, опустошив очередную кружку браги. – И мне захотелось. Дай закусить!
Он взял из рук Андрея ложку, пододвинул к себе банку, подцепил капусты «с горкой», торопливо сунул в рот и медленно начал жевать.
– Ништяк! – произнёс он, прожевав и передавая ложку приятелю. – Особенно после бражки. Мировой закусон, как говорит Райкин.
Виталий тоже запустил ложку в банку. Разгорелся аппетит и у Игоря. Глядя на поедателей его капусты, хозяин времянки и банки с капустой взял с полочки, прибитой возле входной двери, вилку и двинул банку к себе. Через минуту все трое выпивающих, поочередно двигая банку и запуская туда столовые приборы, активно работали руками и челюстями. Времянка наполнилась дружным похрустыванием.
Андрей же тем временем почувствовал, как у него зарделись щёки, на лбу выступил пот. Он встал и, не надевая шапки, направился к двери.
– Ты куда? – спросил Игорь. – Рано ещё. Посиди.
– Я во двор выйду. Подышу немного, – сказал Андрей, не оборачиваясь.
Его сразу обдало морозцем, холодок полез под ворот. Андрей закрыл за собой дверь, глубоко вдохнул, набирая в рот побольше воздуху. На мгновение ему показалось, что он оглох. Страх новым холодком пробежал по телу. Вновь возникло ощущение кого-то стоящего рядом. Он осторожно оглянулся по сторонам – никого, приложил ладони к ушам, с силой сдавил голову и резко опустил руки. Из-за забора донёсся шум проезжающих автомашин.
«Всё в порядке!» – обрадовался Андрей и опять, набрав в грудную клетку воздуху, резко выдохнул. Машины продолжали шуметь. Во дворе дома за забором лениво перелаивались собаки. Андрей прогулялся по огороду до заборчика, вернулся к времянке. Чувствовалось: мороз закрепчал с новой силой. Взявшись за ручку двери, Андрей на мгновение физически ощутил стоявшего между ним и дверью невидимого человека. Он вздрогнул и с силой потянул на себя ручку.
Из открытой двери пахнуло тяжёлым дрожжевым духом и табачным дымом. Игорь курил у обогревателя, сидя на стуле у окошечка. Виталий, вытянувшись на полке, погрузился в сон. Задремал и Стас, положив правую щёку на стол.
– Слабаки! – сказал Игорь, кивнув на компаньонов. – Не нашей они породы, Андрюха. То ли дело мы – крепкие. В деда… Он по молодости полтора литра самогона за день выпивал и ещё на рыбалку к вечеру собирался. А Стас… Он в тётю Полю – отцову сестру… Или нет, даже в дядю Сашу – её мужа. Тётя Поля тоже наша порода, не дура выпить была – бутылкой не уговорить. Не зря девяносто два года прожила.
Игорь одобрительно похлопал присевшего племянника по коленке.
– А может, тебе тоже кружечку шарахнуть?.. Для разгрузки… Как этот… Стаса друг говорит…
– Я сегодня таблетки принимал…– глотнул слюну Андрей. Ему вдруг захотелось испробовать хмельного напитка. Причём захотелось мгновенно, ещё секунду-другую даже не думалось, и вдруг – захотелось.
– Ну, если таблетки противоалкогольные принимал, тогда не надо, конечно… – покачал головой Игорь, затягиваясь папироской и поворачиваясь в противоположную сторону, к обогревателю. – Хотя этот… Виталька – прожжённый волк уже, развязал, и ничего – живёт, похмелиться просит. Нет, тебе всё-таки нужно отдохнуть от пьянок, воспитанием сына заняться… Дети сейчас быстро растут – не успеешь оглянуться, как в школу собирать надо…
– Это со стороны кажется, что быстро, – не согласился Андрей. – Тут, пока в школу пойдёт, ещё с детским садом успеешь намучиться...
Внутри него уже проснулся, зашевелился и стал навязывать свою волю лукавый обольститель. Он искушённо повернулся к фляге, руки откинули крышку. Брага шумела, играла внутри алюминия, просилась, рвалась наружу: в ковши, кружки, стаканы. Андрей глянул на стоявшую возле головы Стаса пустую кружку, несмело взял её, опустил в горловину фляги, зачерпнул, поставил на стол. Теперь шипение напитка продолжилось в кружке. Андрей встал, поднёс кружку с брагой к лицу, понюхал, потом коснулся краешка губами.
– Андрюха! – окликнул его Игорь, и рука Андрея непроизвольно дёрнулась вперёд, выплёскивая брагу через край. Брага пролилась на стол, на пол, в валенки и на полушубок Андрея.
– Андрюха, – повторил Игорь, поворачиваясь в его сторону, – ты вечером зайдёшь?
– Зайду, – кивнул Андрей и снова поднёс кружку ко рту.
– Заходи, я новые записи в дневник жизни занёс. Почитаешь, оценишь…
– Ладно, – снова кивнул Андрей, кружка стукнула по зубам, рука снова отдёрнулась. На этот раз обошлось без пролития.
Игорь лет двадцать вёл дневники, записывая туда свои впечатления. Записывал он их не ежедневно, от случая к случаю, иногда вклеивая в тетрадку фотографии, однако за два десятилетия у него накопилось около пяти десятков общих тетрадок различной толщины. Особенно плодотворными были дни, когда он в очередной раз уходил от жены и детей и поселялся во времянке родительского дома. Иногда он зачитывал навещавшему его племяннику выбранные места из своих сочинений.
– Ладно, – ещё раз повторил Андрей и сделал, наконец, небольшой глоток.
Потом он присел напротив дремавшего Стаса и стал ждать реакции. Игорь молча наблюдал за его действиями из маленькой комнатки. Попавшая внутрь человека брага отдала терпкой сладостью и провалилась в пищеварительный тракт, уже через минуту отозвавшись лёгким жжением в желудке.
– Вроде прошла, – тихо сказал Андрей ещё через минуту.
– Пройдёт, – утвердительно кивнул Игорь. – А куда ей деваться? Не зря Виталька тебе говорил…
Андрей снова взял в руки кружку, на этот раз более решительно поднёс ко рту и, сделав большой глоток, тут же схватился за ложку, зачерпнул капусты из банки, стал торопливо жевать. Выпитое, прожёванное и проглоченное отозвалось новым жжением в организме, в желудке приятно заурчало, в голове зашумело, с души спала тяжесть.
– Больше не буду, – сказал Андрей, – сейчас минутку посижу и пойду. В детский сад пора, за ребёнком.
– Посиди, – кивнул Игорь, втягивая в себя дым.
Андрей почувствовал, как к вискам приливает кровь.
– Пойду, – сказал он, вставая и беря с полки бабушкин гостинец. – Сколько сейчас время?
– Шестнадцать тридцать пять часы показывают, – выдохнув изо рта волну дыма, ответил Игорь, потянувшись к стоявшему на узком подоконнике окна времянки синему, с треснувшим стеклом, будильнику. – Они у меня, правда, впереди шли минут на пять. Если сейчас вообще не стоят. Вроде тикают…
Рука дядьки, пытавшаяся взять часы, прошла мимо них, но будильника коснулся рукав куртки-спецовки. Будильник упал на пол, подпрыгнул, осколки стекла рассыпались по полу.
– Мать его! – выругался Игорь и наклонился, чтобы поднять часы.
Выпитая брага разморила изрядно и его. Кряхтя, дядька, присев на корточки, скорее нащупал, чем увидел, часы, взял в руку, поднёс к уху.
– Теперь точно остановился, – сказал он, поставив будильник на место и снова присев на стул, – хрен с ним, возьму у матери другой...
– Пойду… – Андрей шагнул к двери.
– Я провожу до ворот, – поднялся следом Игорь.

Когда вышли из времянки, зимнее солнце скрылось за домами, и морозные сумерки опускались на землю. Воздух становился гуще. Когда стали подходить к воротам, Андрей почувствовал, что виски сдавило ещё больше. С давлением стал возвращаться и нарастать страх.
– Давай, Андрюха, до вечера, прости, что не так… – сказал Игорь, отодвигая засов на воротах. – А мне ещё собак покормить надо...
«Давай!» – хотел сказать Андрей, глядя на выбравшихся из будки двух собак-лаек, ожидавших ужина, но лишь пошевелил губами. Страх подступил к груди и нарастал, нарастал, нарастал… Виски сдавило сильнее. Ему показалось, что дыхание пропало и сердце не бьётся. Он испуганно положил ладонь на грудь. «Не бьётся!» Быстро отдёрнул, облокотился на ворота, крепче сжал сумочку с бабушкиным гостинцем, потом попробовал сделать шаг, тело подалось вперёд, но ноги не двигались. Андрей прислонился к воротам. В глазах потемнело. Дядька, стоявший напротив, поплыл в сторону, удалился, снова приблизился… Андрей поднял глаза: небо стало тёмно-синим, затем чёрным, в вышине появились звёздочки. Рука, державшая сумку, дрогнула, пальцы разомкнулись, и сумка упала на утоптанный снег. Губы затряслись, пытаясь втянуть хотя бы немного воздуха… Андрей снова глянул на дядьку и отпрянул назад, едва не потеряв равновесия. На месте Игоря стоял человек в серой длинной одежде. Андрей не сомневался: это был тот, кто невидимо преследовал его весь день. Человек приблизился, и Андрей увидел его лицо: серое, неживое, пугающее. Человек протянул левую руку, на ладони появился синий будильник без стекла, тот, что стоял на подоконнике времянки. Вначале он был меньше, чем обычный, но через мгновение стал в два раза больше, потом ещё больше и ещё, уже не умещаясь на ладони. Маленькая стрелка часов находилась между четвёркой и пятёркой, большая закрывала цифру семь. «Шестнадцать тридцать пять», – произнёс, едва шевеля губами, серый человек. Часы качнулись: большая стрелка отделилась от циферблата и выпала, за ней маленькая, потом из круга поползли цифры: четвёрка, пятёрка, семёрка, девятка… Человек исчез, исчезли часы, пропали дом и ворота, провалились собаки вместе с будкой, растворился двор… Звёзды посыпались на землю…
– А-А-Андрю-у-уша-а-а! – послышалось не то отчаянным криком Игоря, не то растяжной песней бабушки, не то перебивающей друг друга скороговоркой матери с Алёной… И Андрей полетел вниз, вдаль, вверх…
Навстречу звёздам, вместе со звёздами, рядом со звёздами…

ЖЕНЩИНА И РЕБЁНОК

1.
Навстречу звёздам, вместе со звёздами, рядом со звёздами бежала и катила саночки по утреннему морозу Алёна. Пряча лицо от холода в поднятый воротник пальто, она петляла по узким снежным тропинкам и тёмным переулкам мимо профтехучилища, железнодорожной больницы, школьной котельной, пока не вышла на главную улицу. Но вот, наконец, поворот на заводской проулок, калитка с тугой пружиной и аккуратно расчищенная от снега дорожка к освещённому крыльцу детского сада. Перед входной дверью Алёна легонько растёрла ладонью Саньке щёчки, в комнате для переодевания малышей сняла с притихшего сына пальтишко, шапочку, рукавички, сложила одежду в кабинку и, поцеловав чадо в сладкие губки, передала его вошедшей в раздевалку воспитательнице. Потом она вышла во двор, взяла санки и занесла в коридорчик, поставив их в ряд таких же транспортных средств. Минут пять постояла затем в коридорчике, погрелась, постучала ногами о пол и снова выбежала на мороз. Два года назад купленные зимние сапоги, разорванные у подошвы на одном, подклеенные и зашитые у голяшки на другом, тепло держать не хотели. Лицо обжигало морозом, и Алёна на ходу прикрывала подбородок то одной, то другой рукавичкой. От детского сада до вагонного депо ей нужно было пройти, а точнее – пробежать примерно такое же расстояние, какое она преодолела от дома до детского учреждения. Мимо шпалопропиточного завода, сортировочной горки, дважды пересечь железнодорожные пути. И всё это по утренней темноте и холоду. А ведь могла она спокойно ехать сейчас на служебном автобусе, сидеть в тепле, рядом с матерью и сестрой Ларисой, слушать рассказы женщин про мужей и детей, если бы муженёк её, Андрюша, повёл себя как настоящий мужчина: взял бы да и сам отвёз Саньку в детский сад, а не строил из себя больного страдальца.
Справедливости ради, она тут же подумала о том, что больным страдальцем муж её стал в последние год-полтора, а первое время их совместной жизни он хотя и выпивал, но был: деловым, заботливым, настырным, талантливым. Таким, каким он встретился Алёне тогда, тёмным сентябрьским вечером, сразу же захватив её сердце в плен, заслонив собой все её мысли, заполонив все чувства, решив всё за себя и за неё, не дав ей ни опомниться, ни подумать. Да, он был выпивши и в вечер знакомства, выпивал и после, но не пил так запойно, как накануне и сразу после рождения Саньки. Невинные выпивки с друзьями Андрея, часто заходившими к ним по выходным «на огонёк», через год стали превращаться в продолжающиеся по нескольку дней пьянки, с тяжёлым похмельем и невыходами мужа на работу. Ещё через год стало ясно, что Андрей уже не может обойти застолье стороной. Водка брала парня в полон, а похмелье – в зависимость прямо на её глазах.
«И я в этом виновата, – корила себя Алёна, – могла ведь прекратить в самом начале все эти посиделки. Пока он во вкус не вошёл. И Ваську Яковлева отвадить от заходов к нам с бутылкой, и Витьку Тетёркина, и Генку Хиля. Хотя, Генку навряд ли... Они с Андреем друзья – не разлей вода. И помогал он часто нам и с огородом, и с дровами… Ну, ладно, пусть бы только с Хилем пил, а то приятелей у него было – заходи, кому не лень… И что я ждала? Закуску ещё им готовила… Разгонять надо было эти застолья… Да я же вроде пробовала разгонять…»
Ещё в первый год их совместной жизни, когда у Андрея стали появляться осложнения на работе, а в доме – перебои с деньгами, Алёна пробовала оказать воздействие на мужа и начала тактично отхаживать от дома Андрюшиных приятелей. Андрей хотя и сопротивлялся, заступался за друзей, но с Алёной конфликтовать не решался. Привыкая к семейной жизни, Алёна заметила, что Андрей не может жить без общения, и больше старалась увлечь его полезным для дома делом, чтобы он меньше думал о друзьях и вольной жизни. Бывало, это ей удавалось, и она чувствовала на некоторое время себя самым главным человеком в жизни мужа. Чувствуя её внимание, он тоже стал уделять больше внимания ей, а вечерами чаще садился к столу и начинал писать статьи и рассказы в местную газету. Его публиковали, и он имел даже некоторый успех у окружающих молодое семейство людей: родственников, знакомых, соседей. Но рассказы печатались в газете не так часто, как хотелось мужу, и от этого он, случалось, впадал в затяжную меланхолию, оканчивавшуюся лишь после того, как в доме появлялись содержащие алкоголь напитки. А потом вдруг (а может, не вдруг – Алёна корила себя за то, что упустила момент) «проявление характера» Алёны в отношении приятелей мужа привело к неожиданному для неё повороту: отлучённый от компании Андрей через некоторое время научился пить один, а выпив, становился непохожим на себя – грубил, повышал голос. И Алёна, случалось, уходила ночевать к матери, надеясь, что Андрей образумится и, бросив выпивку, придёт за ней, попросит прощения. Один раз он приходил, но это было только один раз. В первый и последний. Дальнейшие уходы Алёны – вначале одной, а потом и с Санькой – завершались её же приходами к невозмутимому, казалось, мужу. «Не любит он меня», – делала каждый раз вывод Алёна, мысленно проклиная день, когда пришла на первое свидание. Иногда она плакала, часто нарочно, напоказ, чтобы он проявил чуткость и показал свою любовь. Бывало, он проявлял: подходил к ней, говорил какие-то слова, но она отталкивала его, а он, быстро сдавшись, будто только этого от неё ждал, отходил. Она мысленно жалела, что отгоняла его от себя, но ничего с собой поделать не могла. Гордыня распирала обоих: каждый хотел, чтобы последнее слово оставалось за ним. Примирял их Санька. Словно понимая, что не всё ладно в отношениях родителей, не научившийся ещё говорить ребёнок начинал вдруг ни с того ни с сего поднимать такой безудержный рёв, что родители наперебой принимались успокаивать сына и в конце концов, объединённые одной целью, оттаивали. Начинали вначале разговаривать с ребёнком, потом между собой, и дело заканчивалось налаживанием нормальных, в их понимании, семейных отношений. После таких коротких «разводов» Алёна тоже чувствовала себя виноватой и не делала мужу замечаний, если он на другой день приходил домой выпившим. Воротившись нетрезвым, Андрей нередко просил жену купить ему бутылку, или просил денег «на добавку». И она, было дело, уступала. Недели за две до Нового года, после очередной меланхолии и последовавшего за ней запоя, а затем и перевода Андрея на низкооплачиваемую работу, в гости к молодым пришла мать Алёны – Александра Никитовна – и уговорила зятя пойти к врачу-наркологу.
«Помогает ведь некоторым лечение», – сказала тёща зятю, и он не стал с ней спорить. «Поможет, может», – надеялась Алёна. Она сходила вместе с Андреем к врачу-наркологу, женщине лет сорока пяти, поговорила с ней по душам, и курс лечения от алкогольной зависимости для Андрея начался. Лечение Андрей переносил тяжело, хотя и стойко. Алёна мысленно жалела мужа, глядя на то, как он мучается после уколов, вернувшись из поликлиники, и прощала ему его временную, как она надеялась, беспомощность в бытовых делах. Но иногда она старалась показать свой характер и, пользуясь ситуацией, может быть (и даже скорее всего), подсознательно, стремилась занять главенствующее положение в доме. Получив зарплату, в полтора раза превышающую месячный заработок мужа, Алёна купила себе и сыну пальто, демонстративно долго любовалась обновой в комнате у зеркала и громко говорила, обращаясь к ребёнку:
– Вот, Саня, мы и сами, без папкиных денег, теперь можем себя одеть-обуть. А себе он пусть сам покупает. Правда?
Ребёнок, глядя на маму в обновке, дергал её за рукав и громко, радостно смеялся. Андрей же на провокацию жены не поддался, лишь тяжело вздохнул и, глядя на сына, постарался улыбнуться.
Насладившись кажущимся ей превосходством и не дождавшись от мужа реакции, Алёна, весь день готовившаяся к конфликту, вдруг увидела себя со стороны – здоровую, злорадствующую над больным человеком женщину, умолкла и почти тут же пожалела о том, что не купила Андрею вязаный шарфик, который купить хотела и уже было собралась, но передумала назло мужу. «А ведь хороший, тёплый шарфик, и немного стоил, – подумала она, вспомнив, как в первую зиму их знакомства Андрей купил ей варежки из козьего пуха. – Вредина я всё же, ох и вредина!»

2.
«Вредина я, вредина! – ругала себя Алёна, снова вспомнив о муже в деповской бытовке, где переодевалась в одиночестве. – Что я прицепилась к нему с дровами этими? Он ведь еле ходит после лечения. Да привезёт он несколько поленьев от бабушки – и хватит пока, а нет, так забор разберём. Как в прошлом году. И ничего не случится. А весной что-нибудь придумаем, новую ограду сообразим».
Хотя и пришла она в депо последней, но к началу предсменной пятиминутки успела. Войдя в кабинет старшего мастера, где все уже собрались, поздоровалась и села на привычно оставленное для неё место, рядом с матерью. Та понимающе, но недовольно покачала головой. Сидевшая в стороне сестра бросила на них острый взгляд и сразу же отвернулась.
Смена началась как обычно. С ночи в цех накатали для проверки с полсотни колёсных пар, и Алёна часа два работала без перерыва. В одиннадцатом часу мать позвала её на чай. Чай всегда пили тут же, в цехе, за столом нарядчика, над которым висел «Экран соревнования», делая небольшие перерывы, после того как загружали работой токарный и сварочный участки.
– Ну что, Алёнушка, зубки-то у твоего сынишки все прорезались? – спросила инструментальщица баба Аня, пододвигая ей коробку с рафинадом.
– Не все, но укусить уже может, – улыбнулась Алёна. – Меня так цапнул, когда я у него кочергу отбирала – в горящей печке хотел пошурудить, – я аж от неожиданности с размаху шлёпнула его, а он как заревёт. Сама напугалась… Тут ещё Андрюшка на меня отвязался: «Зачем хлещешь ребёнка? Ты ему внутренности отобьёшь!..» А то я не знаю… Так получилось, по инерции…
– Мужикам лишь бы орать… – вступила в разговор нормировщица Зинаида Степановна. – Сами бы повозились с детьми целыми днями, а то только советы дают. Мой зятёк тоже такой. На руки сына даже боится взять, а советовать не перестаёт: пеленать вот так и вот так надо... А я, видишь ли, неправильно пеленаю… Это я-то? Четверых воспитала, все выросли: ни один из пелёнок не вывалился… А он: неправильно! Как соску подавать – и то учит … Как меня всё это раздражает, вы бы знали… Но молчу, не суюсь в их дела. Хоть скорее бы в свою квартиру перешли – не видела бы их и не слышала… Вот хорошо тебе, Шура, твои к тебе только по праздникам ходят.
Последние слова касались Александры Никитовны, и та не могла не отозваться:
– Может, и хорошо, что живут отдельно, но когда по неделе не приносят мне внука – я скучаю. С зятем у меня тоже не всё в порядке. Парень он хороший, но не пил бы…
– Да кто сейчас не пьёт? – вздохнула Зинаида Степановна.

После чаепития Алёна делала работу с удовольствием. Она удивлялась себе: быстро привыкла к коллективу, быстро выучилась профессии и теперь трудилась без устали, не подгоняя времени. И сегодня Алёна посмотрела на часы только перед тем, как пойти в столовую, в полдень, а потом – сразу после обеда, приступая вновь к проверке колёсных пар. В очередной раз она взглянула на свои крохотные часики-копейки, подаренные в прошлом году ей ко дню рождения Андреем, в 16:10. Может быть, и не взглянула бы, но в это время подошла к ней нормировщица.
– Тебе ассорти нужно? – спросила она.
– Какое ассорти?
– Рядом с депо, на подъездных путях, проводники с секции продают компот-ассорти, в пятилитровых банках. Яблоки там, персики, абрикосы. Купи для сыночка, – посоветовала Зинаида Степановна. – Наши уж все понабрали. Пять рублей банка. Недорого ведь?
– Да у меня денег с собой нет.
– Попроси у матери. Не даст для внука, что ли? А если у неё нет, то я дам пятёрку. Ко мне подойдёшь.
– Иди, рефрижератор стоит напротив колёсного цеха, – сказала ей мать, достав из кошелька пять рублей. – Только Лариске не говори, что я тебе денег дала. Опять ворчать будет: мол, вышла замуж – пусть муж обеспечивает…
Алёна кивнула и побежала к выходу. Но через десять минут вернулась: на подъездном пути рефрижератора уже не было. Слесарь Василий Львович показал рукой в сторону сортировочной горки: «В состав секцию, наверное, повезли ставить».
– Ладно, не расстраивайся, – сказала ей Александра Никитовна. – Отдам я тебе одну банку – пусть Лариска ворчит. Мы две купили. Иди, работай спокойно. За смену надо все пары проверить. Оставлять на ночь свою работу не будем. Сколько сейчас времени?
Алёна взглянула на часы, но, прежде чем ответила матери, почувствовала толчок под сердцем и машинально прижала левую руку к груди.
– Шестнадцать тридцать пять… – тихо сказала она.
– Что с тобой? – мать тронула её за плечо.
– Кольнуло что-то… Уже прошло… – полушёпотом произнесла Алёна.
– Что? Сердце? – испугалась Александра Никитовна. – Будет колоть, если ночами не высыпаешься и впроголодь сидишь.
– Да прошло, прошло уже, – заговорила быстро Алёна, убирая руку от груди. – Просто кольнуло. Это у всех бывает.
– Хорошо, если просто. А то, может, и не просто. Ты давай завтра днём, перед ночной сменой, сходи в поликлинику, проверься у терапевта, к невропатологу зайди.
– Ладно, – сказала Алёна, пробуя улыбнуться и уходя на своё рабочее место. Мать проводила её взглядом.
За последующие полтора часа она проверила ещё несколько колёсных пар. После шести вечера работавшие в дневную смену обычно, если не было аврала, начинали уборку рабочих мест и подготовку участка к передаче тем, кто придёт трудиться в ночь – «ночникам». Подготовив дефектоскоп для сменщицы, Алёна присела передохнуть. Внимание её привлекла вошедшая в цех женщина в норковой шубе. Женщина что-то спросила у нормировщицы, Зинаида Степановна показала в сторону Алёны. Увидев Алёну, женщина пошла к ней. Алёна поднялась навстречу. Под сердцем снова кольнуло, кровь прилила к лицу. Фигура женщины, быстрая походка её показались знакомыми. «Неужели Мария, подруга свекрови? А что ей нужно?»
Мария остановилась шагах в двух от неё. Остановилась как-то вдруг и сразу, будто замерла на месте.
– Здравствуйте… – прошептала Алёна, сердце её забилось учащённо.
– Ты давай, Алёнушка, переодевайся, и поехали. Автобус нас ждёт, – сказала негромко, но торопливо Мария. Слова словно вылетели из неё. Глаза были красными и влажными.
– Куда? – растерянно спросила Алёна. – До конца смены ещё два часа…
– Я тебя отпросила у начальника. Он разрешил… – проговорила, отводя глаза, Мария. – Поедем к матери Андрея. Санька уже там. Я забрала его из садика.
– Да что случилась? – спросила громко, почти выкрикнула Алёна.
Зрачки глаз Марии бегали, взгляд убегал от Алёны то к полу, то к окну, то скользил по отремонтированным колёсным парам.
Подошла встревоженная Александра Никитовна, следом за ней Лариса, Зинаида Степановна, ещё несколько женщин.
– Зачем мне ехать? – глядя на всех, спросила Алёна, прижимая ладонь левой руки к сердцу.
– Поехали, я по дороге всё расскажу, – сказала Мария, по-прежнему не глядя Алёне в лицо.
– С Андреем что-то? – насторожилась Алёна, взяв за рукав шубы Марию и поймав, наконец, её взгляд.
Мария, ещё молодая тридцатилетняя женщина, казалась Алёне теперь почти старухой. Она кивнула и, отвернувшись, заплакала, сначала негромко, потом уже не сдерживая слёз, обняла Алёну, уткнулась ей в плечо.
– Я знала… Я знала… Я знала, что этим однажды кончится… – запричитала Алёна, крупные слёзы покатились по её бледным щекам.

3.
Слёзы катились по её щекам. В доме свекрови она не находила места. Ходила из комнаты в комнату, заходила на кухню, рассеянно отвечала на реплики слонявшихся, как и она, по квартире неприкаянных людей. Их было много. Они выходили и заходили. Знакомые и незнакомые. Родственники Андрея и её родня. Незнакомых было больше. Люди входили молча, без стука в дверь. Мужчины снимали шапки, ещё не переступив порога, женщины, едва войдя, начинали беззвучно плакать. Вошедшие и здоровались молча. Кивали головой знакомым и проходили в зал к гробу. Свекровь и золовки Алёны, уже выплакавшись вволю, теперь только всхлипывали и утирали слёзы, глядя на входивших, уже не в силах приветствовать их. Мать Андрея сидела на табурете у изголовья сына и беспрерывно качала головой. Казалось, она вообще не видела никого. Все – и сидевшие, и ходившие, и вошедшие – чувствовали себя неловко и потерянно. Даже тётка Андрея Галина и его двоюродный брат Олег, приехавшие из деревни, всегда шумно шутившие, сидели теперь понуро на кухне и не могли найти утешительных слов для Алёны. Несколько раз, выходя на лестничную площадку покурить, тётка лишь громко вздыхала, а Олег, пытаясь сказать что-то хорошее об Андрее, едва начав, вдруг замолкал.
Один Санька не чувствовал неловкости. Ребёнок бегал из комнаты в комнату, толкал попадавшихся ему на пути людей, подбегал к матери, тёткам, бабушке, к гробу и тут же убегал, улыбаясь. Ребёнку хотелось играть, и он не понимал, почему взрослые не обращают на него, как обычно, повышенного внимания. Малыш несколько раз дёргал лежащего посреди комнаты папу за брюки и туфли и отбегал, веселясь и прячась от прикрикивающих на него людей. Ещё больше развеселился мальчик, когда появившаяся, как выяснилось потом, незнакомая никому женщина вложила в руки покойного свечку, зажгла её и, не обращая внимания на окружающих, стала громко читать молитву. Санька несколько раз пробирался вперёд, дул на свечу и, громко смеясь, убегал.
– Алёна, хоть ты успокой ребёнка! – вырвалось у свекрови.
Алёна поймала пробегавшего мимо неё сына. Санька, продолжая смеяться, стал вырываться, но мать взяла его на руки и понесла в прихожую одеваться.
Ребёнок понял, что играть с ним тут никто не собирается, и сменил смех на недовольство, начал куражиться.
– Перестань ныть! – прикрикнула Алёна на сына, поспешно одела его, оделась сама, взяла санки и, никому ничего не объясняя, вышла.

Она шла по вечереющему городку, волоча за собой санки с восседающим на них, теперь молчащим ребёнком, и пыталась представить, как будет жить теперь. Без Андрея. Ещё позавчера они с перебранкой расстались на кухне их квартиры-четвертушки, где всё, казалось, застыло на века и не обещало никаких перемен в ближайшие лет сто. Муж, сын, кастрюли, зимой вечная нехватка дров, летом заросшие травой грядки огорода. Ещё позавчера ей представлялось, что она до конца жизни связана нитью судьбы, обречена на вечное существование рядом с этим человеком, отцом её ребёнка, которого она то ли жалела, то ли всё-таки любила. Два дня назад будущее ей не предвещало и отдалённого просвета. Сегодня она не знала, есть ли у неё это будущее. Тот, с кем она собиралась прозябать долгие годы, существовать в полуголодном состоянии и ждать, когда в нём раскроется талант великого писателя, в который он искренне верил, но мало что делал, чтобы его раскрыть, теперь навсегда покинул её. Он лежал в квартире, из которой она сейчас поспешно уходила, в красном гробу, в новом, купленном свекровью костюме-троечке, какой ни разу не имел в жизни, и нисколько не был похож на её мужа. Слегка почерневшее лицо, густая шевелюра, усы чуть скобочкой – были его, Андрея, но вся фигура лежащего, вдруг ставшая ладной в новом костюме, казалась ей незнакомой и даже чужой. Незнакомой и чужой казалась ей теперь хорошо за три года изученная квартира свекрови со всей обстановкой, и очень далёкими – родственники Андрея: сама свекровь, золовки, его отчим, дед, прихрамывающая, с вечным ревматизмом бабушка, которую привезли попрощаться с внуком и которая, как и свекровь, винила в гибели Андрея Игоря и корила себя: «Если бы Игорь не повёл его к себе пить бражку, а я бы вовремя вышла во двор…», и вечно пьяный дядька Игорь, праведно и неправедно обвинённый в смерти племянника и жмущийся теперь то к стенке в прихожей, то к перилам лестницы на площадке в подъезде. А ещё Хиль, заходивший в полдень, под предлогом помянуть друга, выпить на дармовщину. От всего и от всех ей хотелось сейчас уйти, увести ребёнка подальше и не возвращаться больше в эту квартиру, к этим людям, в этот мир.
Дрожь била её изнутри, когда она думала о том, что завтра Андрея похоронят, забьют крышку гроба, опустят в могилу и закопают. Его больше не будет, а она останется. Вдовой, как сказал дед.
«Вдова в двадцать два года, с полуторагодовалым ребёнком на руках, – дед произнёс это утром, когда привезли из морга Андрея, и добавил: – А ребёнок – безотцовщина».
И хотя она стояла рядом, слова эти прошли тогда мимо, никак не волнуя её. Да и сейчас, в отличие от пришедшего к ней жуткого понимания, что Андрей больше никогда не будет ругаться с ней, укачивать на ночь Саньку, читать ей только что написанные им рассказы, и вообще больше никогда не придёт ни к ней, ни к матери, не появится нигде на этом свете, слова «вдова» и «безотцовщина» казались ей чужими, взятыми из иностранного языка и ни к ней, и ни к её ребёнку совсем не относящимися.

Крепившийся всю неделю мороз накануне похорон ослаб, и копщики могилы, приходившие обедать к свекрови, благодарили погоду и говорили, что покойный, судя по всему, был хорошим, беззлобным человеком, ибо едва они приступили к работе, ни мороза, ни ветра не стало.
– И земля попалась ему хорошая, хватило одного костра разогреть. И работу сделали быстрее, чем думалось. Видно, человек он был Божий, и Господь, видя это, даёт проводить хорошего человека в последний земной путь по-человечески, – сказал один из трёх копщиков, поднимая высоко рюмку. – Пусть легко пройдёт он через все мытарства меж небом и землёй и Божий суд и войдёт в ворота рая.
Сказанное ещё не старым человеком всколыхнуло Алёну, подававшую на стол водку и холодец уставшим после работы людям, занимающимся столь необычным для неё делом – копкой могил и погребением покойников. «Неужели и вправду есть на небе ещё и Божий суд, и рай? – думала она. – Неужели есть место, где обитает душа после смерти тела? А может, правда, что умерший человек, до того как его похоронят, видит всё происходящее рядом с ним, слышит, о чём говорят вокруг него? Говорили, что он даже угадывает мысли находящихся возле него людей!»
Мысли об этом заставили сбавить шаг и осмотреться. Ноги сами привели её к началу улицы, где находилась их квартира-четвертушка. Сумерки, уже прилично овладевшие округой, погружали дом во мрак, и Алёне стало не по себе от мысли, что в убогой квартирке этого дома, где она потеряла почти три года своей жизни, ей ещё придётся жить.
«Нет! Нет! – едва не выкрикнула она. – Я уйду к матери. Сейчас она одна – будем жить втроём. А в барак я больше не пойду! Пусть свекровка поселит туда кого захочет».
Табло электронных часов на здании узла связи уже отсчитывало вторые сутки со дня смерти Андрея. Алёна вздрогнула, поспешно свернула на соседнюю улицу и покатила саночки к дому Александры Никитовны. «Пусть поводится мамочка, у неё выходной всё равно. Оставлю Саньку, а сама вернусь. А то что люди подумают? Последнюю ночь жена должна быть рядом с мужем».
По утоптанному снегу на пешеходной дорожке санки заскользили проворнее, и Алёна прибавила шаг.

4.
Алёна прибавила шаг. Отступивший на два дня мороз, своим отсутствием сделавший середину января похожей на март, теперь возвращался. Как будто Дед Мороз ходил рядом – выждал, когда закончится церемония похорон и народ разопьёт у свежей могилы несколько бутылок водки, а выждав, ударил оземь посохом и завьюжил сначала по сугробам, а потом стал донимать холодом собравшихся на кладбище людей.
К подъехавшей «Волге» подвели свекровь. Её подняли со свежего холма, подхватили под руки зятья Сергей и Виктор, и, сопровождаемая дочерьми Леной и Ольгой, она с трудом села в машину, присланную специально за ней начальником строительно-монтажного поезда. Все похороны мать кричала и рвалась то к гробу сына, не давая могильщикам опустить его в могилу, то к могиле, пытаясь прыгнуть в яму.
– Закопайте меня вместе с ним! – кричала она и теряла сознание. Ей подносили нашатырь, она приходила в себя, но тут же снова бросалась к могиле.
– Это Игорь его погубил! Игорь! Никогда не прощу ему, не прощу!
Бедный Игорь, бледный и угрюмый, топтался позади всех, возле машины, боясь подойти. И лишь когда свекровь в третий или четвёртый раз потеряла сознание, и все переключили внимание на неё, Алёна заметила, как он быстро пробрался к гробу, стоявшему на табуретках возле могилы, и поцеловал племянника в лоб. Следом за ним, мало кем замеченная, подошла и Алёна, коснулась губами неживых, восковых губ Андрея. Её слеза упала ему на щёку.
С кладбища шли кто молча, кто переговариваясь вполголоса. Тех, кто был без своего транспорта, за оградой ждал станционный «пазик». Алёна прошла мимо автобуса, пошла, не оборачиваясь, вдоль кладбищенской ограды к железнодорожному переезду. Её окликнули, но она не обернулась, а зашагала ещё твёрже и быстрее. «Пазик» догнал её, когда она была у переезда, посигналил, остановился, из отрывшейся дверцы закричали, стали звать. Она махнула рукой и вдруг побежала от всех через переезд, через линию. Из автобуса выскочил Олег, бросился следом, поравнялся с ней уже за переездом, остановил, взяв за руку.
– Не трогайте меня! Не трогайте! Я не поеду! – закричала Алёна, вырываясь.
Возле них притормозили вишнёвые «Жигули». Подруга свекрови Мария и брат её Алексей уговорами и настойчивостью усадили Алёну в легковушку. Мария села рядом. Олег вернулся в автобус.
Алексей, давая Алёне успокоиться, повёл машину к дому Александры Никитовны окружным путём, по дальним улицам городка.
– Ну что ты так убиваешься? Успокойся! – говорила Алёне Мария. – Мне тоже Андрюшку жалко, хороший парень был. Но что делать? Надо жить, сына растить… Его не вернёшь, а ты ещё молодая: через год-два замуж выйдешь, новой семьёй заживёшь, ещё внучкой мать порадуешь…
– Не выйду! – всхлипнула Алёна. – Хватит! Не люблю я мужиков, они все алкоголики! Одна сына растить буду…
Мария закивала, легонько обняла её. И Алёна, прижавшись к молодой женщине, как к матери, дала волю слезам. Она плакала так, как, наверное, ревела только в детстве – громко и безудержно. Алексей остановил машину, а Мария, сильнее прижимая её вздрагивающее тело к себе, молчала, давая ей выплакаться. А когда плач пошёл на убыль, как мать, нежно стала вытирать ей слёзы носовым платочком.
– Успокойся, успокойся. Приди в себя. Вот уже и приехали. Сейчас покормишь Саньку, спать его уложишь. А мы поедем с Лёшей поминать… Скажем там, что ты заболела…
– Я поеду с вами, – сказала Алёна, продолжая всхлипывать.

В квартире свекрови негде было протолкнуться. За столы садили вторую партию пришедших помянуть, а в прихожей, не желая быстро уходить и ещё надеясь на стопку-другую, толпились несколько человек из тех, кто уже помянул. Со второго захода за столы, накрытые в зале, там, где несколько часов назад стоял гроб, тоже вошли не все – несколько человек остались ждать своей очереди на лестничной площадке.
– А мы, свои, после всех сядем, – сказала встретившая их двоюродная сестра Андрея Тоня, помогая Алёне снять пальто. – Проходите в маленькую комнатку, там посидите, отдохните пока. Сегодня никто из нас не спал, все так устали... Наделал делов братец… – вздохнула простодушно сестра, смахнув слезу. – Матери-то совсем плохо, как привезли её, так она упала в спальне на кровать, не раздеваясь, и подниматься не хочет. Как бы руки на себя не наложила. Караулить буду опять всю ночь…
– Вместе будем… – сказала, обняв Тоню, Мария. – Бедная Валя… Десять лет назад мужа похоронила, теперь сына…

Они прошли в маленькую, свободную от людей комнату, сели на кровать. Напротив стоявший диван был сегодня местом для пальто и шуб всех пришедших на похороны. Когда-то комната эта была Андрея, и в эту комнату он впервые, когда знакомил со своими родными, привёл Алёну. На этом диване они впервые спали вместе. В углу, на письменном столе, под абажуром настольной лампы, стопкой лежали несколько тетрадок-рукописей Андрея.
Алёна встала, подошла к столу, вытянула наугад одну тетрадку из середины стопки, раскрыла. На листочке в клеточку шариковой авторучкой неровным почерком было написано:
С неба падали снежинки
Белою зимой,
По заснеженной тропинке
Ты ушла домой…
Ниже были другие четверостишья. Алёна глянула на дату: написано семь лет назад. Тогда они ещё не были знакомы, хотя жили в одном городке, недалеко друг от друга. Сколько же ему было в то время? Семнадцать. А ей пятнадцать. Тогда он был ещё в раздумье: поступать в университет и стать археологом или идти служить в армию. Она закончила восемь классов и просила родителей, чтобы отпустили в геологический техникум. Родители не отпустили, и она пошла в девятый класс. А ведь он часто бывал тогда в районе железнодорожного вокзала, возле белокирпичных пятиэтажек, где жила она: ходил в гости к дядьке Игорю, в соседний дом. А она долго – по месяцу – жила летом у бабушки, недалеко от одиноко стоявшего великаном среди бараков его каменного (тоже пятиэтажного), но из красного кирпича, дома. Из окна бабушкиной квартиры можно было видеть пустырь и каждый день бегающих за мячом мальчишек. Среди них был Андрей. Она много раз проходила мимо футболистов, когда шла за хлебом в магазин у кирпичного дома. Они наверняка не один и даже не два раза видели друг друга. Не могли не видеть. Видели, но не замечали. Ибо ни час, ни минута для их сближения тогда ещё не наступили. Это потом, через несколько лет, пришло время, и Андрею хватило мгновения, чтобы выхватить Алёну из людской суетливой толпы, остановить, заставить обратить на себя внимание. И она остановилась и обратила на него внимание, и взгляды их и чувства потянулись навстречу друг другу. Они встретились как будто впервые. Детские мимолётные встречи девочки с косичками и вихрастого мальчика стёрлись в их памяти, и уже повзрослевшие Алёна и Андрей встретились вдруг ранней осенью в определённое свыше время на вечернем перроне железнодорожного вокзала. А уже через день поняли, что это и есть та единственная встреча. Куда это понимание ушло потом? А может, и не уходило никуда, а спряталось, затаилось в ожидании нового всплеска?
Три года назад она уходила в новогоднюю ночь из этой квартиры от него, а он смотрел вслед ей из окна…

В середине декабря Алёна узнала, что ждёт ребёнка. Это должно было случиться в принципе, хотя об этом молодые влюблённые, похоже, не думали. Весь сентябрь они встречались накоротке: ходили в кино, гуляли по городу, Андрей провожал Алёну до подъезда, и они расставались. В октябре дело дошло до поцелуев и объяснений в подъезде до полуночи. В середине месяца Алёна познакомила его с родителями и сестрой, а в ноябре случилось то, что должно было случиться. Первый раз это произошло на свадьбе Алёниной подруги Ольги, с шестого на седьмое ноября, на окраине города, где они пытались уснуть в нетопленой летней кухне, но так и не смогли: промёрзли и чуть свет подались домой. Следующую ночь они спали раздельно в квартире Алёниных родителей. Родители уехали к старшей дочери в лесозаготовительный посёлок, а с ними осталась Лариса, которая всем своим существом, умением и хитростью старалась развести Алёну с Андреем на ночлег по разным комнатам. Это ей удалось: Алёна задремала первой в маленькой комнатке, где они играли в карты. Накрыв одеялом младшую сестру, бдительная старшая постелила Андрею на диване в зале, у телевизора, а сама отправилась в спальню. Ночью Андрей встал, чтобы попить водички и, проходя на кухню мимо комнаты, где спала Алёна, заглянул к ней, а заглянув, прилёг на полчасика рядом, а затем вернулся на диван. Сестрёнка ни о чём не догадалась. Ну, а следующие два дня и две ночи из затянувшегося в тот год на четыре дня ноябрьского праздника они провели у родителей Андрея. В этой самой комнате, где Алёна теперь читала тетрадку со стихами Андрея. Мать Андрея ничего не имела против ночлега в комнате её сына молодой девушки и даже сама постелила: ей на кровати, ему рядом, на раскладушке. Как потом оказалось, она была до того наивна, что даже не думала, что между ними может произойти близость. А близость стала для молодых делом обычным. Когда мать и сестрёнка Алёны уходили в ночную смену, а отец дежурил на путейском железнодорожном околотке, Андрюша оставался ночевать в доме подруги, а с субботы на воскресенье Алёна гостила у Андрея. Ей нравилось бывать в квартире, где её приветливо встречали мать Валентина Андреевна, ещё молодая – чуть за сорок – симпатичная женщина, её муж – отчим Андрея – Анатолий Васильевич, часто бравший в руки гитару, и сестра Лена, студентка медучилища. Иногда в гостях у них бывала молодая семейка из деревни: ещё одна сестра Андрея, Ольга, с мужем Володей и маленьким Лёшкой. Всем им находилось место в этой, состоящей из трёх небольших комнаток, кухни и прихожей, уютной квартире. И Алёна оставалась ночевать, глядя с улыбкой на то, как Андрюшина мама привычно уже стелет им в маленькой комнате: ей на кровати, ему на раскладушке, а всем остальным гостям – на полу в зале, у телевизора. Вместе с ней улыбались и Андрей, и его сёстры, и отчим. Алёна с Андреем полагали, что все давно уже понимают, что мать делает это для приличия и сама отлично знает, что молодым не тесно на односпальной кровати вдвоём. Они ошибались. Хотя в неведении матери оставалось пребывать недолго.
В двадцатых числах декабря, примерно за неделю до наступления долгожданного для всей страны олимпийского года, Алёна, почувствовав недомогание, пошла на приём к врачу, её неожиданно положили на обследование. Когда через день встревоженный Андрей пришёл к ней на свидание, то она сообщила сердечному другу, что собирается стать мамой, а он должен готовиться к роли отца. Парень принял известие спокойно. В канун Нового года пациентов стационара больницы отпустили домой на два дня, и Андрей привёл Алёну к своим.
– Ты пока ничего матери не говори, – сказал ей по дороге Андрей. – Новый год встретим, а завтра уже и объявим всем. В первый день Нового года. Торжественно.
Алёна согласилась.
Олимпийский год встречали небольшой компанией: Валентина Андреевна, Анатолий Васильевич, Лена и Андрей с Алёной. Молодые пришли около десяти вечера, когда Валентина Андреевна с Леной заканчивали приготовление салатов. Холодильник полнился настряпанными пельменями, котлетами и мантами, называемыми здесь позами. В морозильнике охлаждались шампанское и водка. Мужики предложили проводить год старый, и в половине одиннадцатого закуски выставили на стол. Ровно за час до наступления праздника сели ближе к ёлочке, у телевизора. Анатолий Васильевич налил всем в пятидесятиграммовые рюмочки водки и, сказав своё традиционное: «Ну, будем толстенькими!», поочередно чокнувшись со всеми, выпил первым. За ним выпили остальные, только Алёна поднесла рюмку к губам и тут же отставила. Поведение гостьи не осталось незамеченным хозяйкой…
– Мне нельзя сейчас, – опережая вопрос Валентины Андреевны, сказала Алёна. – Из больницы отпустили с условием, чтобы спиртное не пить.
– Да ерунда это, – махнула Валентина Андреевна, – они наговорят. Выпей рюмочку – не бойся. Плохо не будет.
– Хуже не будет, – кивнул ей Анатолий Васильевич.
– Лучше не буду, – настояла на своём Алёна.
До наступления полуночи выпили ещё по две рюмки – за уходящий год, повеселели и наперебой советовали Алёне попробовать то салата, то винегрета, то селёдочки «под шубой». Алёна кивала, улыбалась и, глядя на хмелеющего Андрея, старалась сделать так, чтобы он заметил: ей сегодня не совсем уютно в компании. Но Андрей не замечал, рассказывал отчиму, как встречал новогодние праздники в армии, и на подругу, казалось, не обращал внимания.
По телевизору показали куранты, и с их боем Анатолий Васильевич открыл шампанское. Пробка полетела в потолок под крики «Ура!», наполнились фужеры. Алёна отодвинула от себя хрустальный, на высокой ножке фужер.
– И шампанское не будешь? – удивилась мать.
– Нельзя, – сказала Алёна, устремив взгляд в экран телевизора.
Все сидевшие за столом, кроме Андрея, выразили недоумение. Отчим громогласно, остальные молча.
– Ты, Алён, не от водки там лечишься, в больнице? – засмеялся Анатолий Васильевич.
– Я в гинекологии лежу! – не оценила его шутку Алёна, – мне нельзя спиртное пить. Понимаете это вы или нет?
– Понимаем, понимаем, – взял её за руку Андрей, – пельменей вот поешь. Может, тебе чайку горяченького принести? Мать вот завитушки с вареньем настряпала…
– Не хочу я! – отдёрнула руку Алёна и, встав из-за стола, стала разглядывать украшения на ёлочке.
– Так, мужики, на кухню! Ставьте позы на плиту. Я сама за будущей невесткой поухаживаю! – скомандовала Валентина Андреевна.
– Правильно! Пойдём, Андрюха, позы готовить. Пусть тут женщины сами выясняют: кому что можно, кому чего нельзя… – сказал, поднимаясь из-за стола, Анатолий Васильевич.
Едва мужики ушли, Валентина Васильевна подошла к Алёне.
– Ну, в чём дело, невестушка? Что с тобой? Чем заболела?
– Да ничем, тётя Валя, – сказала Алёна, глядя прямо в глаза будущей свекрови, – я в больницу пошла, а мне сказали, что я беременная.
– Как беременная? Ты что! – развела руками удивлённая Валентина Андреевна. – А Андрей знает?
– Знает.
Стоявшая недалеко от них Лена улыбнулась и опустила глаза.
– Вы что? – продолжала искренне недоумевать мать. – Я думала – дружите просто, гуляете, в кино ходите, что он у меня ещё мальчик, а вы… Вы уже…
– Ребёнок будет у меня, – сказала Алёна, вздохнув, – не знаю вот, оставлять или аборт делать.
– Ну, Андрей, ну, скотина! Вот что он вытворяет! – уже не слушая Алёну, разгорячилась Валентина Андреевна. Она сняла с ноги тапок, сжала его в правой руке и быстрыми шагами направилась на кухню. Не прошло и минуты, как оттуда в прихожую выскочил Андрей. Уворачиваясь от летающего над его головой тапочка, он в недоумении хлопал глазами.
– Ты что, мам? Ты что? Сдурела, что ли? Мы позы только поставили в кастрюле, а водку со шкафчика не доставали.
– Это я – что? Нет, это ты – что? Что ты, скотина такая, сделал? – продолжала наступать на сына мать, прижимая его к входной двери.
Думая, что супруга подозревает их в тайном распитии водки, из кухни в прихожую выбежал Анатолий Васильевич. Стараясь перехватить неустанно работающую руку женщины, он тоже пытался объяснить:
– Да не пили мы водку. Даже шкаф не открывали. Посмотри сама: полный графинчик стоит…
– А ты вообще уйди, раз ничего не знаешь… – оттолкнула свободной рукой мужа разъярённая женщина, не переставая атаковать.
– Что, что я тебе сделал? – то уклоняясь, то пропуская удары матери, взмолился Андрей.
– Что? Ты ещё спрашиваешь? Алёнка-то беременная! – Валентина Андреевна с силой швырнула тапок в сторону, чуть не угодив в выглядывающих из зала Алёну с Леной.
– Ну и что? – спросил Андрей, поправляя рукой причёску, – ты же сама нас в мою комнату вместе спать отправляла…
– Да, – подтвердил отчим.
– Что – да? Что – да? Ты ещё его оправдываешь, – вдруг напустилась на него мать, – я им раздельно стелила. Думала, они там разговаривают, а они…
Валентина Андреевна ушла в спальню, закрыла за собой дверь.
– А ты чё болтаешь раньше времени? – набросился Андрей на Алёну. – Договорились же – завтра об этом сказать…
– Я не хотела… – начала было оправдываться Алёна, но Андрей, психанув, проскочил мимо неё в маленькую комнату и закрылся на защёлку.
На стук Алёны он не открыл и не ответил.
Анатолий Васильевич и Лена пошли на кухню доваривать позы-манты.
– Я ухожу, – сказала Алёна громко, постучав к Андрею ещё раз.
– Иди куда хочешь, – ответил он наконец через дверь.
Алёна накинула на себя пальто, быстро надела сапоги и выскочила в тёмный подъезд. Ни Лена, ни Анатолий Васильевич, занятые на кухне, не услышали, как хлопнула за ней дверь.
«Назло сделаю аборт!» – думала Алёна, выбегая из подъезда. В свете фонарей падающий снег был похож на бьющихся о лампочку мотыльков. Подошвы сапог её захрустели по новому снегу, выпавшему в первые часы наступившего года. Алёна обогнула угол дома и направилась к автобусной остановке. Проходя под окнами дома, она обернулась и посмотрела на окно четвёртого этажа – второе от края. Свет в окне не горел, но на тёмном фоне проёма была видна фигура Андрея. Он смотрел ей вслед. Она повернулась и побежала. Через несколько шагов оглянулась снова – он продолжал смотреть.
«Ну и пусть! Ну и пусть! Ну и пусть себе сидит дома! – рвалось из груди сердце. – Не нужен он мне! Красавец нашёлся. Ничего в нём хорошего нет! Без него проживу!»
За домами, около автобусной остановки, она сбавила ход, отдышалась и пошла тише. По главной улице гулял праздный народ. Кто-то смеялся, кто-то даже играл на гармошке.
«Весело, весело встретим Новый год», – слышалось вдалеке пение.
– С Новым годом, девушка! – сказал, поравнявшись с ней, шедший навстречу пожилой человек, когда она прошла мимо автобусной остановки.
Она не ответила и прибавила шаг.
– Чё тебе надо? Что пристал к ней? – услышала она вдруг знакомый голос и, обернувшись, увидела, как Андрей схватил за воротник пальто поздоровавшегося с ней человека.
– Я не пристаю. Ты что, парень? Я с Новым годом всех поздравляю, – не сопротивляясь агрессивно настроенному незнакомцу, сказал человек, – и тебя тоже поздравляю.
– Ты что, Дед Мороз, что ли, всех поздравляешь? – спросил уже без злобы в голосе Андрей, отпуская прохожего, и у Алёны отлегло от сердца. Она улыбнулась, не показывая улыбки Андрею, и в душе простила его.
– Пошли домой, – сказал он и, подойдя к ней, взял за руку.

Дверь им открыла Валентина Андреевна.
– А мы спать ложимся, – как ни в чём не бывало, сказала она спокойно. – Три часа уже. По телевизору нет ничего хорошего. А вы, если хотите, то на кухню идите: салат попробуйте там «под шубой», чай пейте.
Андрей кивнул. В раскрытую дверь маленькой комнатки было видно, что на кровати расстелена постель с одним одеялом и двумя подушками. Раскладушки рядом нет.

Алёна положила тетрадку со стихами на место. Мария с Алексеем вполголоса переговаривались. В комнатке потемнело – очередной вечер опускался на город. Алёна глянула в наполовину промёрзшее окно, попробовала встать так, как примерно стоял в ту ночь Андрей, провожая её, уходящую, взглядом. Всмотрелась в хорошо утоптанную тропинку: примерно здесь же и уходила она три зимы назад. Тогда всё только начиналось. Теперь всё закончилось. Не вернуть той зимы, не вернуть того лёгкого падающего с неба снега, не вернуть той ночи...
Алёна почувствовала, как ей стало трудно дышать, захотелось вдруг пить. Она быстро выбежала из комнаты, напугав Марию, которая тут же помчалась за ней. Алёна забежала на кухню, где толпился народ: Тоня и другие двоюродные сёстры Андрея готовили что-то на электроплите.
– Дайте попить что-нибудь, горло пересыхает! – сказала Алёна.
– Возьми чистую кружку в шкафу, – кивнула Тоня на высокий кухонный пенал, – на столе вся посуда грязная.
Алёна открыла верхнюю дверцу пенала. Там за графином, бутылочкой с уксусом, вилками и ложками, хранившимися в стеклянных салатницах, она нашла эмалированную кружку, открыла кухонный кран и, набрав холодной воды, жадно выпила. Потом набрала ещё и снова выпила. Жажда не проходила. Ностальгия рвалась из груди, подступала к горлу, и Алёна чувствовала: ей не хватает воздуха.

5.
Алёна чувствовала: ей не хватает воздуха.
Она сидела за поминальным столом справа от Марии. Слева – пытался ухаживать за ней Олег: предлагал положить на тарелочку то винегрет, то толчёную картошку, то пельмени. Ей несколько раз предлагали водку, специально принесли для неё вина, она брала рюмку, подносила ко рту, но выпить так и не смогла. Не решалась.
– Выпей, полегчает сразу, – говорила ей Тоня, сидевшая напротив, – расслабишься хоть немного…
– Не могу. Ни пить, ни есть... Дышать тяжело…
– Глотни через силу, вот увидишь, как полегчает… Это у тебя от напряжения, – настаивала Тоня.
– Выпей сразу полную рюмку, – поддержал двоюродную сестру Олег, подвигая к Алёне рюмку водки.
– Выпей, Алёнушка! Выпей! – сказал кто-то ласковым женским голосом из глубины стола, и она выпила. Поднесла ко рту в очередной раз, но теперь останавливать руку не стала и впервые в жизни выпила за один раз сразу пятьдесят граммов водки.
Дыхание остановилось. Она не слышала, что говорят вокруг, не могла сама ни произнести ни слова, ни покашлять, ни пошевелиться. Прижав обе руки к груди, Алёна сидела бледная. Слёзы катились из глаз.
– Вот и хорошо, и молодец! – слегка похлопывая её по спине, говорила Мария. – Теперь закусить надо… Обязательно закусить…
Мария зачерпнула в ложку из салатницы, поднесла ей.
– Н-не… Не могу! – голос, дыхание и жизнь вернулись к ней одновременно. – Сейчас вырвет…
– Не вырвет, – уверенно сказала Мария, обняв Алёну за плечо, – сейчас полегчает. Поверь мне. Как выпила через силу, так теперь через силу надо и поесть…
Алёна взяла ложку, попробовала салат, называемый «зимним». Резанные мелко белки варёных яиц, зелёный горошек жевались легко и даже казались ей теперь вкусными. Она давно не ела такого вкусного салата. Наверное, со времён замужества. Через минуту она почувствовала лёгкое головокружение, но оно не испугало её. Наоборот: ей было приятно от этого головокружения, от тепла, пробежавшего по всему телу. Алёна почувствовала облегчение и осмотрелась. За двумя длинными, во весь зал составленными в один ряд, столами с обеих сторон сидели люди, собравшиеся для одной цели – помянуть её мужа. В дальнем от неё углу – свекровь в тёмном платке и с заплаканными глазами. Её с трудом подняла с постели и помогла дойти до стола Тоня. Лицо в принципе ещё молодой сорокачетырёхлетней женщины, три дня назад выглядевшее свежим и круглым, казалось теперь каким-то высохшим, маленьким и старым. Рядом с ней в траурных платьях и платках сидели сёстры Андрея: родные, двоюродные и даже троюродные. Тут же были его тётки, племянники, отчим, зятья. Напротив них: убитая горем бабушка, уставший и ещё более постаревший дед, Игорь со своей новой подругой Нинкой, ещё один дядька Андрея – Евгений с женой тётей Женей, приехавшие издалека, двоюродная тётка Андрея Маруся и её муж – литовец Вилюс. Дальше – мать Алёны и ещё дальние родственники Андрея, о которых Алёна не один раз слышала, но почти не знала.
– С кем Санька? – спросила Алёна мать и тут же поняла: с Ларисой. Где ему и с кем ещё быть?
– Саньку на Лариску сегодня оставим… – пояснила Александра Никитовна. – С утра с ним сидит. Я ведь тоже на кладбище ездила. Тебе не до меня было, знаю… А я не могла зятя не проводить. Один он у меня такой вот был – писатель… К отцу ещё на могилку зашла. Там недалеко теперь они будут…
Александра Никитовна всхлипнула, утёрла платочком слезу.
Алёна кивнула, опустила голову.
– Выпей ещё, – сказал Олег, наливая ей в пустую рюмку, – надо, чтобы кровь разошлась по телу.
Алёна на этот раз не стала отговариваться, взяла рюмку и выпила, правда – до половины, и сразу набросилась на закуску, пододвинув салатницу ближе к себе. «Как бы алкоголичкой не стать», – подумала она.
В прихожей раздался звонок, открывать дверь пошёл зять Сергей. Через минуту он вернулся и объявил:
– Там Стас пришёл.
За столом стихли негромкие разговоры.
– Ну и что? – сказала Ольга. – Пусть заходит, не чужой.
– Он матери боится. Просит, чтобы я ему в коридор помянуть вынес, – растерянно пояснил Сергей.
– Ещё чего! – встрепенулась свекровь. – По коридорам мы ещё не носили! Натворил дел и боится. Пусть идёт уж сюда, не убьют. Игорь вон живой сидит…
Игорь зашевелился на месте. Сергей привёл Стаса.
– Здравствуйте… – виновато явился перед сидевшими за столом Стас. – Извините, что не смог на кладбище прийти…
– Пить вместе время находишь, а проститься с человеком и проводить его в последний путь тебе некогда! – поднялась было свекровь, но её тут же бросились успокаивать дочери. Стас, продолжая изображать виновного во всех грехах человека, сел рядом с Игорем и что-то стал говорить ему на ухо.
– А что им? – продолжила нападки уже потише свекровь. – Угробили парня, а сами сидят – водку пьют…Поминают… А он там лежит…
– Это тэло ехго там ле-ешит, а са-ам он, туша его хотит по клатбищ, карафулит сегодня нотч. Пока тругой покойник не притёт… – сказал молчавший до этого Вилюс.
Алёна почувствовала новый прилив крови к лицу и приподнялась.
– Ты куда? – спросила Мария.
– Пойду на кухню, открою форточку – подышу, – сказала Алёна.
Она прошла на кухню, свет зажигать не стала, с трудом приоткрыла прихваченную морозом форточку, на неё сразу же пахнуло прохладой. Морозный воздух клубами ворвался в квартиру. Ей вдруг представилась их щитовая, неуютная, холодная четвертушка.
«Нет! – крикнула душа Алёны, содрогнувшись от мысли, что ей снова придётся вернуться туда. – Нет! Ни за что! Эпоха та кончилась, жизнь та кончилась…»
Она снова почувствовала сухость во рту, захотелось воды. Алёна раскрыла верхнюю дверцу пенала, протянула руку, на ощупь отыскивая кружку. Пальцы коснулись бутылочки с уксусом, кружка стояла рядом. Она взяла кружку и, сама не зная почему, потянулась за уксусом.
«А что, если?..» – она попробовала отогнать нечаянно набежавшую на неё отчаянную мысль, но мысль упорно лезла в голову, совсем не пугая, а раззадоривая её.
«А что, если мне туда, к Андрею? Вилюс говорит, что он там сейчас один сторожит… Будем вдвоём…»
Алёна решительно, удивляясь сама себе, открыла бутылочку с уксусом, отлила из неё больше половины в кружку. Бутылочку, не закрывая, поставила на стол, кружку поднесла к лицу. Резкий запах ударил в ноздри.
«Нужно выпить, как водку, залпом, не думая…», – сказала она себе.
«Нет, нет… Нет! Не надо! Зачем?!» – окликнул её чей-то голос. Алёна отдёрнула от лица кружку и оглянулась. Никого.
«Надо выпить… Надо… Надо! Зачем жить?» – застучало настойчиво в висках, и Алёна снова поднесла к губам кружку и на этот раз, резко откинув голову назад, сделала большой глоток.
Во рту обожгло, словно огнём, зажгло горло, грудь. Открывая рот, Алёна пробовала глотнуть воздуха, но жар, обжёгший ей нёбо и язык, перекрывал его доступ… Зажгло и сразу же отозвалось резкой болью в желудке. Алёна выронила из рук кружку, подалась вперёд, наклонилась, прижала руки к груди. Перед глазами вспыхнул яркий свет, потом наступила темнота… Голова пошла кругом, и Алёна поняла, что падает…

Она падала, но никак не могла упасть. Ей казалось, что пол под ней раздвинулся и она летит в темноту. Стремительное падение сменялось замедленным полётом, потом снова возрастало и снова замедлялось. И вот замедлилось, но не остановилось, она продолжала скользить в невесомости, но уже не вниз, а прямо. Алёна поняла, что теперь она идёт. Идёт вперёд легко, не чувствуя под ногами ни пола, ни земли. Тьма медленно отступает, и – вначале далеко, а потом всё ближе и ближе – виден силуэт человека. Она приближается к нему. Да, это человек. Человек в серой одежде зовёт её. Вытянув руки ладонями вверх, он сжимает и разжимает пальцы, так подзывая её. «Кто это? – спрашивает себя Алёна. – Андрей? Это он зовёт меня? Да, это Андрей, а кто же ещё! Конечно, Андрей!» Она хочет крикнуть ему, позвать по имени, но, приблизившись, видит вдруг совершенно чужое, каменное, неживое лицо. Немигающие глаза незнакомца смотрят прямо, его тёмные зрачки ловят её взгляд, и она, вглядываясь в них, видит ночное небо и летящие навстречу ей звёзды. Ещё немного – и звёзды притянут её к себе, заберут навсегда в ночное небо.
«Уходи! Уходи отсюда, скорее уходи! – слышит она откуда-то со стороны. – Уходи сейчас же! Назад!» Это звучит, как приказ, и точно уже – голосом Андрея. Алёна пытается повернуться на голос, но взгляд серого человека её не отпускает. Она с трудом поворачивает голову и видит Андрея. Вот он, сам: бежит к ней, совсем не рад встрече, сжимает кулаки и больно с размаху бьёт её в плечо.
«Назад! – кричит он. – Здесь нет тебе места! Уходи!»
Он ударяет её ещё раз с силой по лицу ладонью и толкает от себя…
«Андрей… Андрюша…», – шепчет Алёна, протягивая ему руку.
«Нет! Нет!» – звучит гулко в ответ.
Андрей берёт её за плечи, она чувствует – сильно, цепко, разворачивает лицом от себя и толкает в спину.
«Уходи! Уходи!»

Алёна открывает глаза. Над ней яркий свет – и лица, лица, лица. Знакомые и незнакомые. Её пытаются посадить, хлещут по щекам, трясут за плечи, бьют по спине.
– Ты что надумала?! На кого сына оставляешь?!
Она снова закрывает глаза и видит Саньку.
Ребёнок с улыбкой бежит к ней, тянет ручки.
– Мама! Мама! – зовёт он.
– Саня, сынок! Сыночка! – хочет крикнуть она, но лишь ловит воздух губами.

6.
– Саня, сынок! – хочет сказать она, но лишь ловит воздух губами.
Алёна открывает глаза. Сын, мать и сестра сидят возле её постели. Над головой белёный потолок, широкое окно с белыми шторами, кровати в два ряда. Алёна догадывается – она в больничной палате.
– Саня… – с трудом произносит она и пытается улыбнуться. Губы не хотят слушаться, и с них слетает шёпот, слышимый только ей. Улыбка тоже не получается, мускулы лица ей не подчиняются.
Но ребёнок понимает её и улыбается в ответ. Увидев, что она открыла глаза, улыбаются и мать с сестрой.
– Как тебе? Лучше? – спрашивает Лариса. – Напугала ты нас всех… Девять дней на искусственной почке была. Боялись, что не выживешь. Из области оборудование привезли… Специально… Слава Богу, выжила…
– Как ты нас всех напугала… – мать вытирает слёзы платочком, продолжая улыбаться. – Ах, Алёна, Алёна! Ведь могла и умереть, и инвалидкой остаться. Как бы без тебя ребёнок был? Ни отца, ни матери… Круглый сирота…
– Хватит, мам… Всё хорошо уже… Раз осталась живая, значит, жить будет и сына воспитывать, – говорит Лариса.
– Значит, буду жить… – шепчет Алёна, кажется, что на этот раз её слышат мать с сестрой.
– Будешь, Алёнушка, будешь жить, и работать, и счастливой ещё будешь… Организм у тебя крепкий оказался… Значит, судьба тебе жить, – мать берёт дочь за руку, осторожно гладит запястье. Санька тоже ловит своими ручонками пальцы Алёны.
– Поцелуй маму, – говорит ему бабушка, и Санька, быстро чмокнув Алёну в щёку, тут же, смеясь, отворачивается и застенчиво закрывает личико ручками.
– Ух, озорник! – тихонько шлёпает под зад внука бабушка. – Делает вид, что стесняется. Ты что, маму стесняешься?
Ребёнок, оторвав руки от лица, снова улыбается, снова целует Алёну и снова закрывает лицо ладонями.
– Мы тебе соку принесли, томатного, яблочного, молока, – говорит Лариса, – как только разрешат – попьёшь… Когда ты без сознания была, нам разрешали с тобой сидеть по очереди, а сейчас, как пришла в себя, говорят: долго не засиживайтесь, нельзя. Так что мы скоро уходим. А за Саньку ты не беспокойся – он у нас будет. Я его в садик наш перевела, возле дома, куда ещё мы с тобой ходили… И ты выпишешься – тоже у нас жить будешь. Правда, мама?
– Конечно, правда, – подтверждает Александра Никитовна, – а где ей с дитём ещё жить? Не в той же холодной хибаре. К нам жить пойдёшь?
Алёна кивает и, глядя на сына, снова пробует улыбнуться. Ей кажется, что эта попытка получилась лучше предыдущей. Эту улыбку замечают и мать с сестрой, а Санька смеётся, уже не пряча улыбку в ладони.
Когда посетители собираются прощаться и уходить, в глазах Алёны уже играют живые отблески, а улыбка не сходит с её лица.

7.
Улыбка не сходила с её лица.
Алёна шагала по улице в новом, сшитом по заказу специально для этого случая платье. Новая её причёска, с короткой, но так к лицу ей сделанной стрижкой, тоже была по этому же случаю. В последний день лета она вела на торжественную линейку в школу своё единственное, дорогое ей чадо – Саньку. Сам Санька, в школьном костюме, новой белой рубашке, с большим, закрывавшим ему обзор букетом цветов, сиял под стать маме. В школьном дворе среди сотни таких же нарядных и красивых первоклашек, выстроившихся в длинный ряд, он не растворился, а был сразу заметен. И не только Алёне.
– А наш Санька лучше всех смотрится, – сказала ей золовка Ольга, пришедшая в школу специально посмотреть на племянника. – А букетик какой! И георгины тут, и астры, и листочки рябины хорошо вписались. Не зря баба Валя старалась. Вчера вечерней электричкой с дачи георгинчики привезла. Сама хотела прийти, посмотреть на внука, но что-то задержалась, устала, видать, на даче.
– Конечно, Санька лучше всех, – согласилась с Ольгой Рита – подруга Алёны школьных и последних лет. – Самый красивый мальчик с самым красивым букетом. На него уже все девчонки заглядываются. Не одной ещё за десять лет сердце разобьёт.
Алёна продолжала улыбаться, она была сегодня горда и собой, и сыном. Ещё накануне, когда она привела Саньку записывать в первый класс, её встретила на пороге школы пожилая учительница Людмила Дмитриевна. Она жила в одном подъезде с матерью Алёны, Александрой Никитовной, и когда-то учила её мужа Андрея.
– Он должен учиться у меня, – настояла тогда опытная учительница и сама внесла Санькину фамилию в список учеников первого «Б» класса. Алёна не возражала. Она знала Людмилу Дмитриевну с детства, правда, сама ходила в другую школу, не в ту, где учила грамоте малышей учительница-соседка, но по рассказам знакомых, а потом и мужа знала, что все ученики Людмилы Дмитриевны и их родители очень хорошо отзывались о ней.
После линейки и посвящения в первоклассники самых юных учеников вместе с родителями пригласили в классы. Алёна взяла Саньку за руку, простилась во дворе с Ольгой и Ритой и пошла вместе с другими счастливыми родителями вслед за Людмилой Дмитриевной. Родители знакомились друг с другом, желающие брали слово и записывались в активисты – члены родительского комитета. Алёна сидела за третьей партой во втором ряду, рядом с сыном и темноволосым молодым мужчиной, который держал на коленях смуглую девочку с большим белым бантом в косичке. Алёна радовалась хорошему дню, хорошему настроению, тому, что сын её теперь школьник и будет учиться у самой лучшей учительницы. Она не принимала участия в происходящем выборном процессе и соглашалась с любой предложенной в комитет кандидатурой. Точно так же вёл себя и сосед Алёны.
– Николай, – представился он ей, – можете Колей называть, а это Катя, – показал Коля на девочку. – Мама у нас заболела, вот, пришлось папе дочку в школу вести.
– Ну и правильно, не всё же маме, – сказала на это Алёна, не забыв представиться брюнету.
Опытная, добродушная учительница и со взрослыми говорила, как с детьми – ласково и неторопливо. И заплакала, когда её завалили букетами. Каждый из малышей старался непременно отдать цветы в руки учительницы. Она взяла, сколько смогла, и ещё сверх того… А цветы всё несли и несли, и букеты, уже не умещаясь в руках, стали падать на пол. Тогда родители подкорректировали действия своих чад, и вскоре и учительский стол завалили разноцветьем.
– Спасибо, спасибо… – говорила учительница, слёзы катились из её глаз, но она их не вытирала, держала в руках цветы – астры, гладиолусы, розы…
– Какие вы все хорошие, ребята, какие все красивые… – повторяла сквозь слёзы пожилая учительница.
Алёна тоже смахнула слезу, глядя на такую умилительную картину, и вспомнила свой первый день в школе.
– Мама, а я в руки отдал цветы учительнице… – похвастался Санька.
– Молодец, – похвалила его Алёна, поправляя ему воротничок пиджака.
– И я в руки отдала, – сказала девочка, дочь Николая, с редким в их городе именем Катя и посмотрела сначала на отца, а потом на Саньку и Алёну.
Николай молча, кивком головы одобрил дочь, снова усадил её на колени.
Алёна тоже одобрительно кивнула Кате. Та смутилась и отвернулась.

Потом Алёна с Санькой шли домой. Шли не торопясь: ели мороженое, купленное в киоске возле гастронома, зашли в парк – покружились на карусели.
– Мама, а я с ранцем завтра в школу пойду? – спросил Санька, когда они снова прошли возле школы.
– Завтра, – сказала Алёна, вытирая ему остатки мороженого с губ носовым платочком. – Завтра рано надо будет встать, чтобы не опоздать на урок к девяти часам.
– А ты мне пенал в ранец положила?
– Положила.
– А цветные карандаши?
– Карандаши тоже положила. Придёшь домой – сам всё ещё раз проверишь. Ты теперь большой у меня – школьник.
Санька сиял. Утром, собираясь на линейку, он надел за плечи ранец, но Алёна вручила ему вместо портфеля большой букет цветов.
– Сегодня ранец не нужен, – сказала она сыну. – В первый день с цветами идут, без учебников. Сегодня букет подаришь Людмиле Дмитриевне.
Сын слегка нахмурился: ему не терпелось пустить в дело полгода назад купленный ранец, не один раз уже загруженный и разгруженный учебниками. Цветы он взял без большого желания, и по пути в школу Алёна несколько раз помогала ему нести нелёгкий букет. Но уже перед школой, когда Санька увидел, что все первоклассники идут с цветами, букет матери больше не отдал.
Когда вышли из парка, Алёна присела перед сыном на корточки, отряхнула пыль с брюк, поправила воротничок рубашки, чмокнула в губки.
«Большой… – подумала она. – Ой, сколько ещё надо помучаться, чтобы стал большой, вырос, школу закончил…»
Они прошли мимо железнодорожной больницы, мимо забора профтехучилища, мимо пустыря, где ещё год назад среди других стоял их щитосборный дом и где они жили с Санькой до последнего дня, пока их не переселили. Весной их четвертушку пустили под снос, а им, как и другим жильцам деревянного посёлка, дали однокомнатную квартиру на третьем этаже в новом панельном девятиэтажном доме.
На перекрёстке улиц, одна из которых вела к новому многоэтажному микрорайону, а другая – к узлу связи, их ждала Валентина Андреевна.
– А я к школе уже не пошла. Решила к вам зайти, поздравить любимого внучка, – сказала бывшая свекровь. – Позвонила в дверь, вас нет, ну вот и иду навстречу. На дачу надо опять ехать. Работы полно, картошку копать в субботу собираемся. Если хочешь, приезжай, привози Саньку. И себе картошки увезёте.
– В субботу я работаю с утра, – сказала Алёна.
– Ну, тогда приходите к нам, когда надо будет картошки…
– Спасибо…
– А ты что не приходишь, внучок? – обратилась она к Саньке. – Теперь ты уже школьник, сам к бабушке дойти можешь, без мамы. Тут недалеко.
Санька стоял, смутившись, прижимаясь к Алёниному бедру. Отношения между Алёной и Валентиной Андреевной и при жизни Андрея были скованными, и потом скованность эта не прошла. После смерти мужа Алёна была в доме свекрови один раз. Летом, в год похорон Андрея, сестра Алёны Лариса вышла замуж за Алексея, брата Марии, подруги Алёниной свекрови. Молодые поселилась с мужем у матери. Алексей предлагал жене перейти в комнату строительного общежития, но Лариса не захотела. «Я привыкла здесь и никому, надеюсь, не помешаю, – сказала она публично. – В трёх комнатах места хватит всем». Первое время места действительно хватало и Александре Никитовне, и Алёне с сыном, и молодым. Но потом всё же возникли неудобства, характерные для совместного проживания трёх взрослых женщин, мужчины и малолетнего ребёнка, и Алёна решила вернуться в четвертушку. За год жизни без мужа её болезнь, а потом возвращение к жизни, заботы о сыне сделали Алёну взрослее. Она стала понимать, что и отдельное, своё жильё, и независимость ни от кого, даже от близких людей, ей необходимы. Она сама должна жить, как хочет, и воспитывать сына, как считает нужным, без чьих-то советов. Четвертушку должны были вот-вот, с года на год, снести, а жильцам дать квартиры в новом микрорайоне. И это тоже сыграло свою роль в решении Алёны жить самостоятельно. И она пошла к Санькиной бабушке. Свекровь без разговора отдала ей ключи: «Это же ваша квартира», а потом несколько раз навещала её в четвертушке. Приходила и одна, и с Анатолием Васильевичем, и с дочерью Ольгой и её сынишкой Лёшкой, почти всегда с подарками для Саньки. Вот и георгины к школе были её. Их принесла вечером накануне золовка Ольга, нередко бывающая у Алёны. Ольга разошлась к тому времени с мужем-пьянчужкой, с сыном-школьником Лёшкой перебралась в город, ближе к матери, некоторое время жила в их четвертушке, а потом поселилась недалеко от Алёны, в давно списанном, но ещё прочно стоящем доме на двенадцать квартир. С Ольгой у Алёны были простые, почти доверительные отношения, и свекровь о жизни бывшей невестки и внука узнавала от дочери.
– Вот тебе, Санечка, подарок, – Валентина Андреевна достала из матерчатой сумки плоскую коробку. – Это конструктор строительный. Дед говорит: пусть конструкции собирает, может, архитектором станет.
Санька посмотрел на мать, и только когда она ему кивнула, несмело взял коробку.
– Спасибо, – сказал он тихо.
– А вот шоколадка, – Валентина Андреевна протянула ему плитку с яркой обёрткой, – «Алёнка» называется, как маму твою звать… Ну, а бабушку поцелуешь?
Свекровь присела на корточки, обняла внука, тот стеснительно-быстро чмокнул её в щёку.
– Ну, ладно идите, – сказала свекровь, поднимаясь. – Учись, Саня, хорошо. Приходи к бабушке…

Часы на большом электронном табло узла связи высвечивали 14:05, когда мама с сыном вышли на прямую бетонную дорожку и пошли к своему новому дому.
– Мы ещё успеем переодеться и к тёте Рите в гости сегодня съездить, – сказала Алёна и, крепче взяв за руку сына, зашагала чуточку быстрее.
Повернув во двор дома, она увидела у подъезда на скамеечке человека. Его фигура показалась Алёне знакомой. Когда же Алёна узнала человека, ей захотелось повернуть назад, но повернуть уже было нельзя.
«Опять он… Зачем?»
Человек увидел её, поднялся, пошёл навстречу. Это был Степан.
– А я тебя ждал… – сказал он ей, не здороваясь, подойдя совсем близко…

8.
-- А я тебя ждал…-- сказал он, не здороваясь и подойдя к ней близко.

Впервые они встретились через два с половиной года после смерти Андрея. Впервые в новой Алёниной жизни, начавшейся после её возвращения из больницы. Степан ждал её вечером на остановке. Служебный деповской автобус, развозивший по домам утреннюю смену, притормозил в районе вокзаловских пятиэтажек. Алёна вышла из первой двери собралась пойти к дому матери за Санькой.
-- Мне тётя Шура сказала, что ты должна приехать после восьми…
-- Стёпа… Ты откуда? – только и смогла произнести тогда Алёна.
Не виделись они лет восемь. С того самого дня, когда его шумно проводили в армию. Майские молодые зелёные листочки тогда только-только пробивались на свет на берёзках, тополях, акации, черёмухе. Сибирская весна наступала на город неспешно, но по всем фронтам. Уже во всю зазеленели откосы дорог, на вокзале, рынке, у магазинов торговали свежей черемшой, а на подоконниках жилых домов и государственных учреждений в вазах можно было видеть букеты первых лесных цветов; мальчишки всё ещё носили с ближних рощиц берёзовый сок, но уже появились на людных местах бочки с квасом и открытые точки по продаже мороженого, а бойкие скворцы, вернувшись с зимовки в скворечники, обживаясь в своих домиках, с раннего утра до самой темноты трудились, чирикая и девчонки…
Девчонки, как всегда, хорошея весной, вносили свой вклад в её наступление на лиц мужского пола. Надев мини, они доводили до кипения кровь многих мужчин, застоявшуюся в жилах за зиму. И вскипала кровь, и вздувались жилы…
Но не всем девчонкам было до весеннего кокетства, самые добросовестные из них готовились к школьным выпускным экзаменам и ждали новых, своих вёсен. И некоторые молодые люди, сдерживая естественные порывы, покусывая губы, делая над собой усилия, отводили взгляд от мини-юбок и держали путь на призывные пункты и далее -- к воинским эшелонам. Эшелоны увозили их на запад и на восток: и от дома, и от остающихся девчонок – обольщающих в мини и зубрилок-домоседок, и от друзей, и от матерей, печально машущим вслед уходящим поездам.
В один из таких деньков середины мая уходил в армию Стёпа. Стёпа был братом Марины, Алёниной подруги, жил в соседней пятиэтажке, и имел виды на одноклассницу сестры.
Алёна, Марина и Рита – подружки, соседки и одноклассницы заканчивали десятый класс. Рита уже решила, что пойдёт в медицинское училище – станет, как и мать, медсестрой, а Алёна с Мариной ещё не знали чем заняться после школы. И хотя учились обе без троек, на учёбу в вуз за пятьсот километров ехать не хотели, в медицину их не тянуло, а профтехучилище считали для себя недостойным заведением.
На последние предэкзаменационные школьные денёчки выпали Стёпины проводы, и Алёне, считавшей, что лучше хорошо подготовиться к экзаменам, чем бесцельно терять время, не пойти на них было нельзя.
Привокзальные пятиэтажки, где жили подруги, строились почти в одно время. Их возводили сразу по паре для семей железнодорожников, до того по многу лет ютившихся во времянках. Железнодорожный узел, станция и вокзал развивались ударными темпами, от чего выигрывал городок. Строители не скучали. За каких-то два-три года пустырь за водонапорной башней, построенной еще в царское время, превратился в микрорайон из восьми семидесятиквартирных домов. В новом микрорайоне поселились вначале Алёна и Рита. Встретились, познакомились и стали учиться вместе они в третьем классе. А на следующий год с окраины переехали туда родители Марины и Степана. Алёна с Ритой, к тому времени уже крепко подружились, часто бывали в гостях друг у друга. Рита жила с мамой – небольшой женщиной, немного сутулившейся и всю жизнь, сколько помнила Алёна, работавшей в медицинском пункте железнодорожного вокзала. Родители Алёны Александра Никитовна и Василий Васильевич (его больше звали Василь Василич) тоже были связаны с проходящей через город Транссибирской магистралью. Мать работала бригадиром в вагоноремонтном депо, отец был бригадиром монтёров пути. На Транссиб, после школы, пошла работать и старшая сестра Алёны, Лариса. Настойчивая гордая девушка, не похожая на Алёну ни внешне, ни по характеру, закончила железнодорожный техникум, без отрыва от основной работы, и вскоре после этого как отец и мать стала бригадиром, правда в роликовом цехе вагонного депо. Но это произошло после, а тогда семья бригадиров-железнодорожников охотно привечала симпатичную малолетнюю дочь медицинской сестры, а сама медсестра с любовью относилась к подружке дочери, красивой девочке со слегка прищуренными «лисьими» глазками. А когда в их классе появилась новенькая общительная девочка, приятного вида, подружки сразу приняли в свой круг смуглую говорливую Марину. Теперь уже компания из трёх красавиц всё время проводила вместе. Девчонки не редко гостили друг у друга. Мама Марины – такая же говорливая как дочь, кудрявая женщина-хохлушка, никогда не отпускала зашедших к её дочери подруг, без сытного обеда или хотя бы чаепития, непременно со сгущённым молоком. Бывало: за стол к девчонкам подсаживался и старший брат Марины Степан, всегда рассказывающий подругам сестры: в какой кинотеатр или клуб он ходил за последний месяц и какие фильмы там видел. Рассказы свои Стёпа дополнял жестам рук и мимикой лица. Особенно хорошо у него получались истории про наших разведчиков и американских шпионов, а также про Фантомаса. Рассказывая про фантастического человека, Степан натягивал на голову старый материн капроновый чулок, и его лицо мгновенно делалось неестественным. Ни Алёна, ни Рита, ни даже Марина на нашумевший фильм тогда так и не сходили, зато очень хорошо представляли себе, по рассказам Стёпы и журналиста Фандора, и комиссара полиции Жюва, и самого Фантомаса. После таких застолий и Алёна и Рита только и рассказывали дома, чем их угощала тётя Тамара, и про какое кино им рассказывал Степан.
Впервые Стёпа проявил интерес к Алёне, когда перешёл в восьмой класс. Алёна закончила пятый и, если в то время ей и нравился кто-то из мальчишек, то наверняка это был не Степан. Брата подруги она никак не представляла своим другом, мальчиком, которого она могла бы выделить из всех мальчишек класса и города, а может даже всего мира. А ей нужен был именно такой: лучший. Может быть, похожий на артиста Леонида Харитонова из фильма «Солдат Иван Бровкин», на которого мама Алёны не могла смотреть без умиления, и когда по телевизору показывали фильм «с Харитоновым», Александра Никитовна, бросала стирку или лепку пельменей, прекращала любое общение с окружающими и замирала перед экраном. Как-то раз, пришедший с работы Алёнин папа, вместо привычного борща, щец или супа с вермишелью, нашел на электроплите лишь чашечку с немытой картошкой, и шарахнул по говорившему и показывающему ящику с размаху кулаком. Ящик заверещал, но уцелел, а мама с причитаниями побежала на кухню, готовить папе ужин. На некоторое время резкий поступок Василь Василича возымел своё действие: Александра Никитовна перед фильмом с любимым артистом, стала переносить неотложную работу поближе к телевизору. Но со временем грозная выходка отца стала забываться и мать, увидев на экране Леонида Харитонова, снова стала забывать о реалиях быта.
Среди тех, кто окружал Алёну, таких героев, каким был Харитонов для мамы, она не находила. Хотя признавала: хорошие мальчишки и во дворе и в школе были. И Стёпа был хорошим, но чтобы он, этот потешный, плотный мальчик мог стать для неё и вообще для кого-то из девчонок самым лучшим, Алёна не представляла.
Не представляла еще вот по какой причине. Примером для всех в классе была дружба её одноклассников Оли Курагиной с Сашей Новиковым. Оля с Сашей как-то сразу, класса с третьего, обратили друг на друга внимание. Сидели они вместе за одной партой, вместе шли домой из школы, часто вместе учили уроки. Ни родители, ни учителя не препятствовали этой дружбе и как-то сразу все поняли, что это что-то большее, чем дружба между мальчиком и девочкой. Так впоследствии и получилось: Оля с Сашей, через год после окончания школы, осенью пригасили всех на свадьбу. Таким другом, каким был Саша для Оли, Алёна для себя Степана не видела и проявленные к ней, его повышенные знаки внимания, старалась не замечать. Степан же настойчивость не проявлял. Лишь однажды он попытался передать для Алёны записку через сестру и даже отдал ей, в несколько раз сложенный тетрадный листок, но потом передумал и забрал. Марина сразу же рассказала об этом Алёне, намекнув, что братец хотел пригласить её в кино. Алёна сделала вид, что не поняла: о чём говорит ей подруга, но неожиданно для себя уговорила Риту, пойти с ней на первый дневной воскресный сеанс в центральный городской кинотеатр. Зачем она это делает, Алёна не могла объяснить себе сама. Она просчитала правильно. В кинотеатре показывали фильм «Звонят, откройте дверь», о котором писала местная газета. В городе тогда телевизионные трансляции только налаживались, Москва показывала с перебоями, фильмов шло мало, и люди по выходным семьями ходили в кино. В той стороне, где жила Алёна был ДК железнодорожников, но все поступающие в городской кинопрокат фильмы, обычно вначале показывали в центральном кинотеатре «Победа» и самые нетерпеливые любители кино, торопились туда, как можно скорее. А если накануне о показе очередного кинофильма, писала районная газета, то аншлаг был обеспечен. Естественно, Стёпа тоже был там. Алёна с Ритой пришли в кинотеатр за полчаса до начала. Две работающие на входе кассы не справлялись с наплывом желающих попасть в «Победу». Очередь за билетами тянулась с улицы двумя рядами и уходила в парадную дверь. Кроме, того, желающие протиснуться в здание кинотеатра вне очереди мальчишки создавали у входа давку. Девчонки было загрустили и вот тут проявил себя Стёпа. Он знал другой вход в фойе – через библиотеку, и провёл подруг незнакомым для них путём, возле касс быстро нашел знакомого паренька, стоявшего недалеко от окошечка и передал ему, под шум возмущающейся толпы, деньги на три билета. Протискиваясь в середину семнадцатого ряда, за пять минут до начала, Алёна специально пропустила вперёд Риту и та оказалась между ней и Степаном. Вот так и прошло их свидание, которого хотел Стёпа. Первое и последнее. После фильма Стёпа возвращался домой пешком в компании друзей, а девчонки поехали на автобусе.
-- Как тебе этот мальчишка, что в фильме? – спросила Рита Алёну, -- Я запомнила фамилию – Витя Косых, он, по-моему, ещё в нескольких картинах снимался.
-- Да так себе, лопоухий…-- ответила Алёна, -- Мне больше понравилась Лена Проклова. Как хорошо играла… Как взрослая настоящая артистка. А она нас не намного старше, а уже…
-- Хорошо им там, в Москве жить, -- вздохнула Рита, -- Режиссёры сами приходят в школу, артистов ищут… А у нас, как мама говорит: глухомань – до одного большого города пятьсот километров, до другого семьсот…
Алёна тоже вздохнула, показывая Рите, что полностью согласна, вздохнула по-взрослому, так как делала её мама, глядя на артиста Харитонова. Москва и другие большие города, где по улицам ходили троллейбусы и трамваи казались им далёкими и существующими только в кино.
Стёпа ещё несколько раз предлагал Алёне пойти в кино и помощь в покупке билетов в «Победу», когда ожидался новый аншлаг, но Алёна находила предлог и отказывалась. А потом в городе наступило повальное увлечение мальчишек футболом, и Стёпа, разрывавшийся между кинотеатром и стадионом, перестал мозолить ей глаза.
Новые, уже более настойчивые попытки добиться взаимности от Алёны, Степан предпринял, после десятого класса. Алёна в восьмом классе «заболела» геологической болезнью. Начитавшись книг «про геологов», собралась поступать в геологический техникум, и после восьмого класса даже забрала из школы документы, но встретила вдруг неожиданный протест со стороны родителей, вроде бы благосклонно относившихся к её увлечению. А особенно от старшей сестры. Лариса горой стояла за то, чтобы сестру не выпускали из дома, пока не начнутся экзамены в техникуме, и лично спрятала Алёнино свидетельство о неполном среднем образовании. В общем, в техникум Алёну не отпустили, и она пошла с подругами в девятый класс. Почти всё лето она была в трауре. Во двор выходила редко и пропадала у бабушки, в другом конце города. В районе шпалопропиточного завода. Естественно, Степан почти не видел её и попыток признания в любви сделать не мог. Тем более ему тоже предстояло сделать выбор: ехать на учёбу в областной центр или пойти учеником слесаря либо в локомотивное депо, где работал его отец, либо на завод по ремонту дорожных и строительных машин. Вообще-то Стёпа хотел стать помощником машиниста электровоза, но на курсы помощников брали только отслуживших в армии ребят, и Стёпа пошел на завод, где открыли два новых цеха, и активно набирали молодёжь. Он проработал там, чуть ли не два года, получив по какой-то ему одному известной причине отсрочку от армии. Массированную атаку Степан развернул чуть позже. Целый год до самого призыва в армию, Стёпа то подступал к Алёне, то отступал. Приглашал её на танцевальные вечера, поездки «на речку», но Алёна, если и ходила на вечера танцев, то только вместе с Ритой и Мариной, один раз она даже откликнулась на предложение Степана, среди других, покружить в паре с ним по залу, по какую-то заунывную песню, но не более.
Ко времени ухода Стёпы в армию, почти все знакомые знали о его чувствах к Алёне. Некоторые, кто постарше, просто сочувствовали влюблённому: что его дело стопориться; другие, из сверстников, подстрекали Стёпку действовать решительнее, вплоть до лишения невинности его предмета страсти; третьи, более рассудительные, наоборот, сдерживали, полагая, что время само рассудит: быть ли молодым вместе, убеждая уже не в шутку захандрившего юношу, подождать пока девочка дозреет до настоящих чувств.
Что-то вроде объяснения в любви случилось межу Стёпой и Алёной за месяц до проводин. Он подкараулил её в подъезде и спросил прямо:
-- Ждать будешь?
-- Не знаю…-- сказала она, не решительно.
-- Может тебе, кто-нибудь другой нравится? – добивался ответа Степан, -- Ты мне сразу лучше скажи…
-- Никто не нравится…
-- А я? Хоть немножко тебе нравлюсь? – не отставал он.
-- Не знаю… Не могу сказать, что нравишься, но и что не нравишься тоже… -- отвечала уклончиво она.
-- А мне, что делать? Некоторые вон идут в армию после того, как с девчонками поспят… Потом знают, что они их ждут…-- говорил Степан, отводя глаза в сторону.
-- Я ни с кем спать не собираюсь. Мне одной хорошо, -- отвечала, прямо глядя на него Алёна, ей доставляло удовольствие смотреть, как он смущается и прячет глаза, -- Пиши домой письма, передавай привет. Если мне скучно будет без тебя, напишу… Маринка адрес даст…
Стёпа ушёл домой расстроенным. А Алёна вспомнила сто раз слышанное раньше выражение: «Чувствам не прикажешь…» и впервые по взрослому подумала: «Действительно, не прикажешь…»
Она пришла на проводы Степана вместе со всеми. Села рядом с Ритой, поддерживала компанию, но когда выпившая тётя Тамара, как бы случайно стала подсаживать её ближе к сыну, она, улучшив, момент, после очередного танца под магнитофон, когда гости и хозяева хорошо захмелели, ушла домой.
На другое утро она пришла к военкомату, где собрались родственники уходящих на службу призывников и сами призывники, а оттуда вместе с большой компанией пошла на вокзал, к поезду. Она хлопала в ладоши, когда танцевали на перроне, и пела со всеми: «Не ходил бы ты, Ванёк во солдаты…», а когда скомандовали: «По вагонам!» и вчерашние юнцы, и уже почти солдаты, лобызая всех подряд, стали прощаться с родными, знакомыми и вроде бы случайно оказавшимися здесь незнакомцами, пившими под шумок дармовую водку, щёку для поцелуя Степану, подставила и Алёна. Он это оценил и поцеловал её не как всех один раз, а два и надел ей на голову, откуда-то взявшийся у него венок из жёлтых первоцветов. Алёна смутилась, а он, прощально махая провожающим, смотрел только на неё.
Потом Марина передавала ей от него приветы, но она так и не написала Степану ни одного письма. Он служил где-то в Забайкалье, потом в Монголии, а после службы поехал по путёвке на ударную молодёжную стройку. Алёну уже не интересовало куда, потому, что к тому времени, у неё появился Андрей, а потом и Санька.
От подруги она знала, что Стёпа, живёт неплохо, работает на стройке и даже стоит в очереди на легковой автомобиль. Слушая рассказы Марины о брате, Алёна кивала, улыбалась, всё ещё представляя Степана пухленьким, потешным и даже немного глупым юнцом. Он всё дальше и дальше уходил из её памяти, растворялся в воспоминаниях. В сознании он оставался частичкой её детства, мальчишкой, уехавшим однажды на поезде во взрослую жизнь. Она была уверена: уехав на том майском поезде, Стёпа исчез из её жизни насовсем…

9.
Она была уверена: Степан исчез из её жизни насовсем…
Но вот объявился.
Он уже не выглядел юнцом, с гладкими пухлыми щеками. Из глаз ушла детскость, исчезла наивная улыбка. Летним вечером, шесть с лишним лет спустя, недалеко от того места, где они виделись последний раз, Алёну ждал на остановке, возле вокзаловских пятиэтажек тот же, но совсем другой Степан. Уверенный в себе человек, с уверенным взглядом, басистым голосом, крепкой фигурой. Лицо его с усами, чуть скобочкой -- «по-хохляцки», с едва заметными морщинками у глаз, отражало не мало пережитого и познанного за прошедшие годы.
-- А я думала, что ты уже давно режиссер, киноэпопею про разведчиков снимаешь…-- попробовала шуткой, скрыть свою растерянность Алёна.
-- Я не режиссер, я -- строитель, -- сказал Степан, принимая шутку и в глазах его по-доброму отразились лучи вечернего солнца, -- Хотя с некоторыми режиссерами знаком. Я ведь в Москве три года жил. Олимпийскую деревню строил, после армии.
-- Ну и как столица наша? – спросила Алёна, уже более уверенно и осмысленно, -- Я там так не разу не была и, наверное, уже не буду.
-- Нормально, столица. Разве там может быть плохо? Это же наша столица! -- обрадовался Степан, начиная понимать, что разговор может получиться, -- А поехать туда много не надо. У тебя же билет железнодорожный бесплатный. Взяла отпуск, получила отпускные и … айда в Москву!
-- Так просто: айда, не получиться. У меня ребёнок маленький. Придётся Москве подождать меня.
Они шли по асфальтовой дорожке к микрорайону и солнце, опускаясь на крыши пятиэтажек и цепляясь за телевизионные антенны, светило им прямо в глаза.
-- Можно и с ребёнком поехать. На него билет не надо, -- сказал уже не так оптимистично Степан, щурясь от солнечных лучей, -- Можешь и меня за компанию взять. Я помогу там устроиться. Друзья ещё остались, есть у кого остановиться…
Алёна сбавила шаг.
-- А что: больше никто компанию такому красивому составить не может? – спросила она, -- Я думаю: найдутся здесь молодые не замужние девчонки. С радостью поедут с тобой, хоть на край света…
-- Может, найдутся. Но мне хочется с тобой по Москве погулять… -- сказал Степан, не глядя на Алёну.
-- Я подумаю, -- Алёна остановилась возле двухэтажного деревянного здания – бывшего детсада, за которым начинался пятиэтажный городок. Лицо её было серьёзным. – Спасибо за предложение, Степан. Только сейчас мне не до поездок и, извини, не до разговоров. Дел полно. Саньку заберу от матери и домой надо… А там: стирка, уборка, ужин… Завтра снова с утра на работу… Вот так и живу…
-- А я помочь бы мог… -- проговорил Степан, вполголоса, будто надеясь, что его не услышат, и Алёне снова вспомнился тот, пышнощёкий Стёпа, не решающийся передать ей записку.
-- Не получится. – отрывисто сказала она, -- У меня сынок чужих в доме не любит. Злиться начинает. А я женщина покорная, для меня желание мужчины прежде, чем моё личное.
-- А я с ним познакомлюсь. И мы, как мужики, поймём друг друга! – не растерялся Стёпа, снова оживая и загораясь улыбкой, -- Меня дети хорошо понимают.
По лицу Алёны тоже пробежала улыбка.
-- Ну, как нибудь, может, познакомитесь. Но не сегодня, -- сказала она, -- А сегодня -- пока. Передавай привет Маринке.
-- Передам… -- опять едва слышно произнёс Степан.
Уже вслед уходящей Алёне.

Закончив стирку, Алёна развесила бельё в ограде: Санькины шортики, носочки, свою юбку, потом полила грядку с луком, огуречный парник, вымыла руки под краном летнего водопровода и вошла в дом, когда закатившееся за здание узла связи солнце уже прятало свои последние следы: отблески затухающего заката. На улице быстро темнело. Она зажгла на кухне свет, прошла в комнату. Будильник на телевизоре показывал начало двенадцатого. Санька, возившийся до этого с карандашами и альбомом для рисования, уснул прямо в кресле, так и не дорисовав «бабышурину пятиэтажку».
Алёна подумала, что опять не умыла и не раздела ребёнка перед сном. Она осторожно взяла сына на руки, уложила на кровать. Санька открыл было глаза, поняв что «переезжает», хотел, что-то сказать матери, но, едва коснувшись затылком подушки, снова уснул.
Вернувшись на кухню, Алёна поставила на электроплитку чайник. Немного постояла у плиты, подумала, что опять ничего не успевает. Она хотела пройти снова в комнату, но, остановившись в дверном проёме, решила не делать лишних движений – пусть Санька уснёт покрепче, а потом она снимет с него одежду, уложит под одеяло, приготовит на утро чистую рубашку, брючки, плавочки. Свет от электрической лампочки полоской падал на письменный стол в спальне, где поодаль альбома и цветных карандашей, возле вазы с уже подвядшими и опадающими жарками стояла на подставке фотография Андрея. Лучшая из тех, что осталась в фотоальбоме. До плеч вьющиеся по краям прически волосы, прямой чуб, спадающий на брови, аккуратные усы и приятный, добрый взгляд. Такой взгляд обычно у него был, когда он, рассказывал какую-нибудь историю, с неожиданно смешным концом, и, закончив, ждал, когда суть рассказанного дойдёт до слушателя, и все рассмеются. Кажется, ещё мгновенье и по квартире разнесется его смех.
Он смотрел на неё с фотографии на подставке, с письменного стола, за которым сочинял свои рассказы и газетные статьи и на котором оставил, уходя из этой комнаты неоконченный очерк про ветерана войны.
Время неумолимо приближалось к полуночи. На плитке зашумел чайник. Алёна достала из буфета кружку, сахарницу, баночку свежего варенья из красной смородины, что вчера принесла золовка Ольга и собралась пить чай.
Тихий, едва слышный стук в окно был для неё неожиданным и напугал её. Она вздрогнула и притихла. Стук повторился.
-- Кто, там? – спросила Алёна, подойдя к окну, но, не поднимая занавески.
-- Я… Степан… -- ответили за окном тихо, -- Открой, Алёна, поговорить надо.
Алёна, хотела было, сказать, что разговор у них уже был и говорить больше не о чем, но побоялась разбудить Саньку: вышла в сени, откинула крючок, открыла дверь.
Степан стоял на пороге.
-- Можно войти? -- спросил он.
-- Ты, Степан извини, но у меня сын уже спит, -- сказала Алёна, выходя на крыльцо и закрывая за собой дверь, -- Я боюсь разбудить его. Если, что срочное, давай поговорим здесь.
-- Алёна… -- начал Стёпа и не смог продолжить.
-- Если с сыном пришёл знакомиться, то поздно уже… -- сказала Алёна, после минутной паузы.
-- Я с тобой пришёл знакомиться, -- сказал Степан, теперь уже уверенно, -- Я тебя такой не знаю. Знал, другой, смеющейся красавицей. А теперь строгая, какая-то…
-- И уже не красавица? – перебила его Алёна.
-- Нет… Вернее, да… То есть нет… -- опять сбился Степан, запала его уверенности на долго не хватило, -- Ты ещё красивее, чем тогда, но… Другая…
Его нерешительность развеселила Алёну.
-- Я другая, ты другой, я с другим, и ты с другой! У нас, как в песне… -- сказала она, -- Поздно, Стёп, уже знакомиться.
-- В каком смысле? – не понял Степан, -- Сегодня поздно или вообще?
-- И сегодня, и вообще… Разные у нас, видно, в жизни пути-дороги…
-- Ну почему разные? Кто тебе это сказал? Ты одна, и я один… Что нам мешает? – Степан, снова обрёл уверенность, распрямил грудь, подошёл ближе. Новая вспышка его решительности немного испугала Алёну.
-- Я к этому не готова…-- сказала она тихо.
Степан хотел ещё, что-то сказать, но осёкся и замер, глотнув воздуха.
-- Если хочешь, я тебя чаем угощу, -- сказала Алёна, -- У меня чай остывает. Заходи, попьём, посидим немного, а потом ты домой пойдёшь, а я спать лягу. Завтра с утра Саньку в садик надо, а мне на работу…
Стёпа молчал. Алёна поняла это по-своему, вошла в дом, не закрывая за собой двери.
Степан не смело прошёл в сени, заглянул через порог в дом.
-- Садись вот, сюда, к окну, -- сказала Алёна полушёпотом, показывая на дальний стул за кухонным столом, -- Здесь у меня всегда хозяин сидел, здесь теперь сын сидит, сюда я и гостей редких усаживаю.
Стёпа, осторожно стараясь не топать, прошёл к окну, сел на указанное хозяйкой место.
-- Чай у меня с кислицей. Любишь? – спросила хозяйка, подвигая гостю блюдечко с вареньем.
-- Люблю, -- кивнул гость, -- Я, когда в Москве жил, мать мне всегда привозила литров по девять кислицы. Я один почти её ел. Друзья не любили. Сибиряков там со мной не было, а те, кто с России, они и слово такого «кислица» не знают, больше «красная смородина», говорят...
-- А подруги? Подруг бы угощал… Куда тебе одному девять литров-то? -- оборвала его Алёна.
Стёпа покашлял в кулак. Было видно, он снова смущён.
-- Не было у меня подруг… -- сказал он.
-- Не верю. Мужику двадцать семь лет, скоро тридцать и не было ни одной подруги…
-- Знакомые были, а подруг близких не было… -- сказал, набравшись снова решительности Стёпа.
-- Значит: всё-таки не очень близкие подруги были, а вот близких не нашлось…-- сделала вывод: то ли для себя, то ли для него, Алёна, -- Не завёл таких... Почему, интересно?
-- Какая ты колкая стала, иронизируешь всё время, хоть не говори тебе ничего… -- сказал Степан, видно поняв, что терять ему всё равно нечего и, впервые посмотрел ей в глаза.
Алёна взгляда не отвела. Было видно, что вот-вот, Стёпа не выдержит, лицо его становилось пунцовым. Она не ошиблась, Степан отвернулся и, приподняв занавеску, стал смотреть в тёмное окно.
Он сидел напротив неё, здоровый ещё молодой парень, не избалованный женщинами и не познавший взаимной любви. Сидел беззащитный, пришедший к ней на растерзание в новом костюме, так хорошо, ладно сидевшем на нём и одетом, видимо, по случаю его прихода сюда. Глядя на беспомощного перед ней, отвернувшегося от неё к окну человека, Алёна вдруг, неожиданно пожалела его и стала в душе осуждать себя. Зачем она так с ним? Что надо ей теперь от жизни? Кому она нужна: больная, с ребёнком? Тем, стреляющим глазками молодым мужикам на работе в депо, постоянно бросающим в её сторону реплики? Или некоторым из бывших знакомых Андрея при жизни причислявшим себя к его друзьям, а после смерти приятеля, положивших глаз на его вдову? Может и нужна кому-то из них для коротких свиданий, не больше. А ведь, вот он, Степан, может и вправду любит её с юных лет? Может поэтому и не женится, не заводит себе подруг? Может, действительно есть на свете люди, которые всю жизнь несут светлое чувство только к одному человеку? Может с этим сидевшим сейчас у окна человеком ей и суждено прожить все остальные годы? Ведь и мать её, Александра Никитовна, до встречи с отцом, выходила замуж за любимого человека, а он погиб на охоте. Потом вышла за отца и прожила с ним двадцать с лишним лет. Правда, к пятидесяти годам похоронила и второго мужа, но ведь была и с ним счастлива. На несчастье не жаловалась. Так может и она, Алёна, тоже… Ведь ей, только в августе будет двадцать пять… Как говорит мать: вся жизнь ещё впереди.
Эти мысли словно подтолкнули Алёну, она встала, несмело подошла к Степану. Он продолжал смотреть за занавеску в тёмное окно. Алёна осторожно положила ему ладонь на голову, провела по волосам. Он вздрогнул от неожиданности, повернулся к ней, поймал её руку.
-- Прости, Стёпа, но я …-- сказала тихо Алёна.
Степан обнял её свободной рукой за талию, притянул к себе. Сердце Алёны забилось сильнее, дыхание остановилось…
Она закрыла глаза, поймав в горсть его жесткие волосы. Тело задрожало, вся женская натура, успевшая отвыкнуть от мужских рук, заклокотала изнутри и ждала, когда сильные руки возьмут её, приласкают, прикоснуться к женскому естеству и…
Она ждала…
Она была готова к тому, что Стёпа сейчас встанет, возьмёт её на руки, поцелует в губы и тогда…
Тогда в её жизни снова появился мужчина… Муж…
Но Степан, не встал, не взял её на руки и даже не попытался поцеловать. Он продолжал сидеть, прижав свою голову к её телу, одной рукой держал Алёну за талию, а другой гладил ей руку и был счастлив этим. На большее он не решался.
Прошла минута…
Другая…
Овладевающая было Алёной страсть, победившая на время рассудок, стала остывать и холодный разум, не успев раскиснуть в жаре страсти, возвращался. Алёна вспомнила о Саньке, об Андрее, о стоявшей в комнате фотографии.
При мысли о стоявшей на письменном столе фотографии, Алёна напряглась, ей показалось, что-то кто-то вышел из комнаты, сделал несколько шагов и остановился возле неё. Алёна открыла глаза и повернулась, рядом никого не было. Но ощущение присутствия кого-то не проходило. Более того, она почувствовала на плече тяжесть. Будто этот кто-то взял её за плечо и потянул к себе. Алёна встрепенулась, оторвалась от Степана, убрала его руку. Внутренний клокот и ликование сменились смятением.
-- Не могу я, Стёпа…-- сказала она, ещё продолжая стоять рядом.
-- Почему? – прошептал он, -- Что нам мешает?
-- Андрей… -- сказала она, почти не слышно и отошла от Степана к середине стола, чувство тяжести на плече сменилось облегчением.
-- Кто? – не сразу поняв, спросил Степан.
-- Муж. Я Стёпа мужа не могу забыть. Он был у меня первый и последний мужчина. Его фотография стоит на столе, а мне кажется, что он на меня иногда, как живой смотрит. Порой ходит, кажется где-то рядом. Я слышу его шаги. Иногда слышу, как он вздыхает. Я даже разговариваю с ним. И не боюсь. Сначала боялась, как сюда жить вернулась, а сейчас не боюсь…
-- Ну, это же не правда! – воскликнул Степан, -- Его же нет! Так недалеко до сумасшествия…
-- А может я уже сумасшедшая? – сказала Алёна, снова сев на своё место. – Пей чай, давай! Остынет… Мне кажется, что и Санька его чувствует. Он же здесь в этом доме родился. Он тоже иногда разговаривает с фотографией отца. Когда меня нет рядом. Я слышала один раз, как он просил его о чём-то. Что-то хотел от него. Я, правда, виду не подала, что слышала, а он мне сам ничего не рассказывал…
Алёна хлебнула из кружки, ещё не остывший чай. Смятение отходило от неё.
-- А можно мне посмотреть на фотографию? – попросил Степан, -- Мне Маринка писала, что ты вышла замуж за парня, с которым мы когда-то, в дошкольном-первоклассном детстве, до переезда в вокзаловские пятиэтажки, жили рядом.
-- Посмотри.
Алёна встала, прошла в комнату, вернулась с фотографией, отдала её Степану.
-- Что-то знакомое в его лице есть, -- сказал Стёпа, -- Хотя тут мужик уже, на фото, с усами, как у меня. А у тебя его детских фоток нет?
-- Есть, где-то в альбоме две или три, свекровка приносила, Саньке показать. Так и оставила у нас. Санька-то, что ещё понимает? Хотя, иногда смотрю, понимает уже кое-что…
-- Давай посмотрим? – попросил Степан.
-- Ну, давай, -- согласилась Алёна, -- Всё равно сейчас я не усну… Весь сон ты мне перебил…
Пока гость пил чай, хозяйка, не зажигая света в спальне, стараясь не разбудить ребёнка, тихо искала альбом.
-- Нашла, -- сказала Алёна, вынося на свет старый картонный фотоальбом. Ей вдруг стало легко. -- В тумбочке под телевизором. Так и лежит, как положили. Сейчас фотки поищем.
Она снова села на свое место, стала разбирать фотографии.
-- Вот, нашла! – обрадовано воскликнула она, перевернув очередную страницу, -- Две фотографии, как я говорила. На одной: он фотографировался на школьную доску почёта – ударником в первом классе был, до отличника не дотянул. Вот на верхней губе видно: простуда. Простыл, но так и сфотографировался с болячкой. Лопоухий, какой! Смешной! А другая групповая. Тоже в первом классе. Тут, правда, не один, а два первых класса вместе сфотографированы. Они тогда в деревянной школе учились… В сорок пятой. Теперь её уже нет, разобрали.
-- Я тоже в первом классе в «сорокпятке» учился! – оживился Стёпа, -- Дай мне групповую посмотреть.
Алёна протянула ему, с пожелтевшими краями, глянцевую фотографию.
-- И у меня такая есть! – чуть было не закричал Степан, поднимаясь и подбегая к ней, -- Вот смотри: вот он я! – ткнув пальцем в середину снимка, показал Стёпа.
-- И точно! -- удивилась Алёна, -- Как я раньше тебя не узнала? Раз сорок, наверное, ещё при Андрее смотрела, и потом, без него, раз двадцать. А вот Андрей…
Она опустила палец в нижний ряд и указала на чуть хмурого мальчика, третьего слева.
-- Конечно, я его знаю! – снова чуть не закричал Степан, но тут же прикрыл рот рукой и поправил себя: -- Знал, вернее… Это же Андрюшка, а рядом Сашка Чугунок, а со мной рядом Валерка Куликов… Они все жили в красном длинном таком бараке на четырнадцать квартир, здесь недалеко, возле железнодорожной больницы. А мы в доме напротив. Года три-четыре рядом жили. И в чику на пробки от газировки играли, и в лес на Грибанову гору вместе ходили, к роднику за водой, и в кино -- в клуб стройучастка… Я хорошо его помню. Ему велосипед «Школьник» купили и мы все учились кататься на его велике. И мать моя его хорошо знала, и отец…
Стёпа остановил свою страстную речь и посмотрел на Алёну.
-- Какой у нас всё-таки маленький город, -- сказала Алёна, -- Я стала с Андреем дружить, вроде парень с другого конца города, а оказалось, что он учился у нашей соседки-учительницы…
-- Ты про Людмилу Дмитриевну говоришь? – спросил Стёпа.
-- Да.
-- Андрей с Чугунком учились у неё, она тогда ещё совсем молоденькая была, после училища, а мы с Валеркой Куликовым у Тамары Фёдоровны, та постарше… А здесь мы все вместе сфотографировались. Правильно ты говоришь, два класса собрали и с учителями фотографировались перед Новым годом. У фотографа плёнка кончалась. Он отличников-ударников нафотографировал, а потом решил видно денег подзаработать: на память все классы запечатлеть. У нас хоть школа маленькая была начальная – четырёхлетка, зато каждых классов по два. Он сначала четвертые классы отдельно каждый сфотографировал, потом третьи, а когда до первых дошёл, то у него два кадра осталось. Решил, видно не рисковать – собрал сразу два класса и два кадра на нас потратил…
Стёпа снова прервал речь. Алёна сидела напротив него, глаза её блестели.
-- Не могу я, Степан, не могу. Понимаешь? – сказала, она и слёзы покатились по её щекам, -- Не могу! Он не отпускает…
-- Извини… -- вздохнул Степан, положив фотографию на стол, -- Я пойду… -- сказал он растерянно.
-- Иди, -- сказала Алёна.
Степан осторожно вышел, закрыл за собой дверь. Алёна слышала, как скрипнула калитка и наступила тишина.
Она так и не уснула в ту ночь. Разглядывала фотографии, пила чай, гладила Санькину рубашку.
Степан больше не приходил и встреч с ней не искал. От Маринки Алёна узнала, что он устроился работать в отдел снабжения новой организации «Строймехзапчасть» и, как сказала подруга «Не вылезает из командировок».
-- По всей стране мотается и даже в Японию летал…-- уточнила Марина.
Алёна первое время часто вспоминала приход Степана и их разговор. Иногда она оправдывала себя, полнее искренне считая, что поступила правильно, иногда жалела…
Но время шло. Жизнь вокруг не стояла. Сын подрастал. И Алёна стала всё реже вспоминать о полуночном визите к ней Степана и о нём самом. И ей уже начинало иногда казаться, что никакого Степана и не было, и никто к ней не приходил…

10.
Ей уже казалось, что никакого Степана не было, и никто к ней не приходил…
Никого не было тогда, в полночный час, а то, о чём она вспоминала всё реже и реже, её фантазии. Но вот, спустя ещё два года, в один из самых памятных дней жизни Алёны, когда её сын стал школьником, на самом исходе лета, Степан снова появился возле её дома.
В широкополой шляпе, импортном пиджачке, с портфелем-дипломатом, он смотрелся солидно.
-- А я тебя ждал, -- сказал он не здороваясь, и улыбка заиграла у его глаз.
-- Вас, извиняюсь, -- поправился он, взглянув на Саньку, -- Что, мужик, в школу пошёл?
Санька молча кивнул.
-- Ну и молодец! – подмигнул ему Степан, -- А что такой невесёлый?
-- Что ж он не весёлый? Весёлый был весь день, -- заступилась за сына Алёна, -- Устал, видно, столько впечатлений...
-- Да-а… Первый раз в первый класс. Это не шутка. Сам, помню как мать меня водила. Кстати, вместе с вашим папой были тогда на одной линейке. Правда, по разным классам разошлись… Сколько уж лет-то прошло? Двадцать три, по-моему…
-- Много, -- сказала Алёна.
-- Не мало, -- согласился Степан, -- Ну, это дело надо отметить. Человек в школу пошёл. Не отметить нельзя. В гости приглашаете?
-- Мы к Ритке собрались…-- Алёна сжала крепче Санькину руку.
-- Ну, поедете, попозже. И я с вами в ту же сторону. А пока давайте дух переведём, посидим, чаю попьём, коньячку хорошего.
-- Я коньяк не люблю.
-- Ты такой ещё не пила. «Наполеон» называется. Сейчас такой и в Москве-то не везде достанешь, я уж не говорю про наш городишко…
Степан был уже не тот, что два года назад. Алёна это поняла и приняла настороженно, но отказать и не пригласить в дом в такой радостный день набивавшегося к ней в гости человека, не могла.
-- Ну, пошли, раз пришёл, -- сказала она, -- Мы не из тех, кто гостей в дом не пускает. Даже не приглашённых. Правда, Санька?
Санька смутился и опустил голову.
Кроме «Наполеона» в дипломате у Степана оказалась баночка чёрной икры, балык омуля, ветчина, печенье и конфеты в упаковке.
-- Ничего кроме чая от вас, хозяюшка не требуется, -- сказал гость, раскладывая продукты на столе в комнате.
-- Да ты никак для себя уже продовольственную программу решил? – глядя на деликатесы, спросила Алёна, присаживаясь вместе с Санькой на диване, -- Или взаймы живёшь, а на показ работаешь?
-- Ты меня сегодня своими колкостями не заведёшь, -- ответил ей, не оборачиваясь и продолжая своё дело Степан, -- Я свою программу выполнил – продовольствия мне хватит, а мало будет, ещё достану. И вас, если пожелаете, в число выполнивших включить могу. Прямо с сегодняшнего дня. А пока, несите, пожалуйста, Алёна Васильевна, тарелочки под рыбу и мясо, рюмочки под коньяк и кружечки для чаю.
Алёна ушла на кухню, Санька остался сидеть на диване.
-- Трудно тебе с мамой? – спросил его Степан.
-- Нет, -- ответил Санька, с любопытством глядя на хозяйничавшего у них дядю.
-- Строгая она у тебя…
-- Она не строгая. Она хорошая… -- сказал Санька.
-- Кто бы спорил? – согласился Степан, -- Хорошая – точно сказано. Поэтому поводу: на тебе конфетку. Хочешь?
Санька хотел, но, не решаясь подойти к Степану, лишь качнулся вперёд, оставаясь сидеть на диване.
-- Что, боишься: мама заругает? – понял его Степан, -- Не заругает. Это не простая конфетка, а жевательная. Жвачка называется. Я из Японии привёз. У нас таких не делают. На, не бойся.
Степан протянул ребёнку тонкую длинную пластинку в обёртке, с нарисованным на ней лимоном и человеком в японской национальной одежде.
-- Вот, лимонная. Разворачивай и жуй.
-- Ты чем там его угощаешь? – спросила Алёна, вернувшись из кухни с чайником и тарелочками.
-- Же-ватель-ной ре-зин-кой, -- произнес нараспев Степан, -- Я-пон-ской.
-- Пусть поест сначала, а сладкое на десерт, -- сказала строго Алёна и обратилась к сыну: -- Саня, принеси из кухни кружки. Там на столе стоят.
-- А жвачка аппетиту не повредит, наоборот, поднимает желание что-нибудь съесть, -- слово «съесть» Степан произнёс, клацнув зубами.
-- Да-а, совсем ты там испортился, катаясь по заграницам, -- сказала, глядя на это Алёна.
-- А ты возьми меня на перевоспитание, -- попросил Степан, подойдя к ней близко, -- Я послушный.
Из кухни с кружками пришёл Санька.
-- У меня уже есть один воспитуемый, -- отстранилась от гостя хозяйка.
-- Будет два, -- сказал Степан и, не дожидаясь приглашения, первым сел за стол.
-- С меня одного достаточно, -- Алёна села рядом, -- Саня, руки, сыночка, мыть и за стол!
-- Я всё время жалел, что тогда так получилось… Растерялся, когда мы так близко были друг к другу, -- сказал тихо Степан, в отсутствии Саньки, разливая коньяк по рюмочкам, -- А ты?
-- А я нет!
-- Я тебе не верю.
-- Почему?
-- Потому, что это не правда.
-- Правда! – воскликнула Алёна, понимая, что её не искренность заметна гостю.
Коньяк Алёна нашла не плохим. Закуску -- хорошей. Степан рассказывал про Японию и японцах, говорил, что скоро собирается в Западную Германию за запчастями для большегрузных автомобилей -- «Магирусов». Когда разговор зашёл об автомобилях, глазёнки у ребёнка загорелись, и он, до того, словно в нагрузку к жевательной резинке, угрюмо и долго жевавший кусочек ветчины, сразу оживился. Степан это заметил.
-- Ты, наверное, шофёром хочешь быть? – спросил он мальчика.
-- Хочу, -- согласился Санька, -- Как дядя Лёша, на «Жигулях» ездить…
-- Кто это: дядя Лёша? – Степан, перевёл взгляд на Алёну.
-- Муж Лариски, сестры. Ты, что его не знаешь?
-- Я уже многих не знаю ни в городе, ни в наших пятиэтажках, -- Степан откинулся на спинку стула, -- Совсем отстал от жизни. Приезжаю, смотрю: всё какие-то новые люди ходят, молодых полно парней, девчонок…
-- Жизнь идёт, Стёпа, новые люди приходят на смену старым. И нам уже не по двадцать… -- вздохнула Алёна.
-- И даже не по двадцать пять… -- уловил грустную нотку в голосе хозяйки гость.
Покончив с кусочком ветчины и попив чаю с конфетами, Санька, наконец, добрался до жевательной резинки и попросился у матери на улицу.
-- Ну, иди, погуляй с часик, -- разрешила Алёна, -- К тёте Рите видно не придётся сегодня поехать. Хотя ждать нас будет…
Когда Санька ушёл, Степан пододвинул стул ближе к Алёне.
-- Ой, что-то я от твоего коньяка совсем опьянела, -- сказала хозяйка, собираясь встать, но гость остановил её, осторожно взяв за локоть.
Она посмотрела ему в глаза и поняла, что сегодня он не отведёт взгляда.
-- Ты пользуешься тем, что я выпила, -- сказала Алёна, продолжая смотреть в глаза гостя, -- Напоил женщину и хочешь из этого что-то поиметь? Так? Не выйдет… Понял?
-- Не понял…
Степан подвинулся ещё ближе, положил руку ей на плечо.
-- Ты сколько будешь меня мучить, Алёнка? – прошептал он ей на ухо.
-- Не знаю… -- ответила она так же шёпотом.
-- Давай покончим с этим?
-- Не получится…
-- Ну, почему! – воскликнул Стёпа, приподнимаясь.
-- Не получится и всё! – ответила громко Алёна и, отодвинув стул, встала.
-- Скажи мне: в чём причина? – Степан снова взял её за локоть, -- Ты любишь кого-нибудь?
Алёна молчала.
-- Да или нет? – настаивал Степан.
Алёна продолжала молчать.
-- А я? Я тебе всё так же безразличен?
-- Если был безразличен, то в дом бы не пустила…-- сказала, наконец, Алёна.
-- Ну, в чём дело, Алёнушка? В чём? – Степан, перешёл на шёпот, снова приблизился к Алёне, взял обеими руками за талию, притянул к себе.
Алёна покорно шагнула навстречу. И хотя, она всё ещё оставалась верна покойному мужу, и женская суть её порой изнывала по мужской ласке, на этот раз она не загорелась от близости мужчины и не затрепетала в его руках. Может быть слегка затуманенный алкоголем разум, приглушал чувства. Алёна не трепетала, но и не отталкивала добивающегося её мужчину. И когда он начал целовать ей лоб, щёки, губы, Алёна решила отдаться на волю судьбе. «Будь, что будет…» Она закрыла глаза и стала ждать, как в прошлый раз, уверенная в том, что Степан не повторит ошибки, не упустит сегодня момент и возьмёт её на руки, как это делал Андрей и понесёт на ложе любви. На новую купленную Аленой недавно кровать, не ведавшую ещё греха, на не знавшую мужчины новую постель: матрас, простынь, одеяло помнивших только Алёнино тело… И это, наконец, свершиться… Свершиться в её новом доме, где не ночевал ни один взрослый мужчина… Она ждала этого, без страсти, но более желаннее, чем в тот раз, понимая, что затянувшаяся на четыре с половиной года её никому не нужная верность ушедшему навсегда мужу, стоившая ей многих усилий, лишала её сил, женственности и превращала в колкую, порой злую, быстро стареющую женщину…
Она ждала, а он медлил. Он продолжал целовать её лицо, прикасался губами к бровям, щекам, подбородку, шее. Казалось, он не знал, что делать дальше и повторял и повторял одни и те же движения. Алёне стало жарко, она открыла рот, чтобы глотнуть воздуха, открыла глаза, чтобы посмотреть: открыта ли форточка…
И увидела…
С верхней полки книжного шкафа на неё смотрел Андрей. Смотрел с фотографии на подставке добрыми не осуждающими её глазами, готовый вот-вот рассмеяться…
-- Нет… нет, нет! – сначала прошептала, а потом закричала Алёна, вырываясь из объятий.
-- Нет! – выкрикнула она и, увернувшись от рук Степана, побежала на кухню, закрыв за собой дверь.

11.
Она закрыла за собой дверь и просидела на кухне всю ночь.
Почти до рассвета Алёна думала о своей судьбе, листала фотоальбом, вспоминала. Она проводила на кухне, уже не первую ночь. Бессонница всё чаще доставала её воспоминаниями, а они уносили её во времени назад, вновь заставляли переживать давно пережитые дни и ночи и открывали, как ей казалось, истину. А время шло вперёд. Ей исполнилось двадцать восемь… тридцать… тридцать два… Степан снова исчез из её жизни. Да, она вспоминала о нём, теперь чаще, чем прежде и иногда хотела, чтобы он пришёл ещё хотя бы раз и сделал новую попытку приблизиться к ней. Но он не приходил. Марина говорила ей, что брат всё мотается по заграницам, что снова хочет перебраться жить поближе к Москве, что с ним, при желании можно связаться по телефону…
Алёна звонить не хотела.
После первой близкой встречи со Степаном в четвертушке, Алёна заметила: мужчины вдруг стали проявлять к ней интерес. Некоторые интерес настойчивый. Заинтересовавшись этим фактом, Алёна, (как она считала: от нечего делать) почитала на досуге некоторые медицинские книги и сделала вывод, что полнокровная, способная жить половой жизнью, но воздерживающаяся женщина, выделяет особые запахи, которые без труда улавливают некоторые, особо чуткие мужчины.
-- Ничего в этом удивительного нет, -- сказала ей подруга медсестра Рита, -- закон природы: кобели идут за сучками. За тобой, как женщиной невостребованной идут падкие до этого дела мужики. Наверное, они чуют в тебе эту невостребованность…
И Алёна интереса ради, а больше, по необходимости, довольно быстро выявила группу знакомых ей «падких» мужиков. Первым в этот список попал двоюродный брат Андрея Олег. Но с ним ей было всё понятно. Молодой, ещё в принципе парень, отслужив в армии, никак не мог найти себе подругу. Часто выпивал. Жил он у матери на небольшой железнодорожной станции. Алёна замечала: Олег ещё при жизни Андрея заглядывался на неё, но это было чисто мужское и больше теоретическое любопытство молодого парня к женщине. Она была уверена: он бы никогда не посмел посягнуть на жену брата. А вот когда Андрея уже не было… Олег, вначале приезжал к ней вместе с матерью – сестрой свекрови. Привозили они подарки для Саньки, приглашали Алёну к себе в деревню. И Алёна несколько раз ездила к тётке мужа погостить и даже ходила раза два с Олегом по грибы в недалекий от посёлка сосняк. Ничего такого она за ним не замечала. Но вот после разговора с Ритой, она сделала открытие, что Олег ведёт себя с ней странно: ищет повод вроде бы случайно, коснуться её рукой, ведёт разговоры на тему близости мужчины и женщины, рассказывает интимные истории и неприличные анекдоты. В один из приездов Олега в город, Алёна прямо сказала ему, чтобы он думать перестал о ней, как о партнёрше. Олег не ожидал такой прямоты, смутился, попытался оправдываться. Оправдание получилось неубедительным, с заиканием… После чего, Олег в четвертушке больше не появлялся…
Вторым в списке неожиданно оказался Игорь. В год смерти Андрея, его дядька стал косвенным виновником гибели ещё одного человека. Старенькая и больная ревматизмом бабушка Аня, с трудом выходя во двор, с усилием преодолевала высокий порог из дома в сени. Порог этот остался еще с тридцатых годов, когда площадь дома в связи с пополнением семейства, расширили. Хотели сразу же переделать и порог, но сели, как это не редко бывает, праздновать: обмыли новостройку, а порог отложили «на потом». Это «потом» растянулось на полвека. Родившийся уже после и переваливший отметку сорокалетия, Игорь последние лет пять всё намеревался сделать специально для больной матери ступеньку у порога, и уже готовил инструмент и материал, но так и не сделал. Как-то летом, бабушка Аня собралась выйти в сени, где стоял холодильник, за продуктами, подошла к входной двери… И, как нарочно, в это же время, готовившийся к своему очередному дню рождения, Игорь «забадяжив» очередную флягу браги и сняв первую пробу, весёлый решил войти в дом. Он резко, как делал всегда, рванул скобу двери на себя и, с обратной стороны с порога на пол вывалилась бабушка Аня. Игорь бросился к матери, но та ни сама, ни с его помощью подняться не смогла. Не помог и подошедший на подмогу дед. Приехавший на скорой врач, определил, что у старушки сломаны два ребра и ушиблено колено. Доктор попытался отправить старушку в больницу, но Анна Веденеевна, как не уговаривали, не поехала. Её уложили на кровать, пытались лечить, но бесполезно. Промучившись два с лишним месяца, бабушка Аня, будто подгадав, умерла в тот же день года, что и родилась, на покров. В смерти матери Игорь публично винил себя. На похоронах масла в огонь, подлила свекровь Алёны, сказав принародно:
-- За один год на его совести две смерти. А он живёт: как ни в чём не бывало. Когда же ему наказание будет? Божья кара?
То ли с горя, то ли с расстройства Игорь запил ещё крепче. Чаще пил один, сторонился родни и знакомых. Однажды осенью он уснул на пороге дома, простыл и заболел бронхитом. Направление в областную больницу, закончилось для него удалением одного лёгкого.
-- Так ему гаду и надо, -- говорила свекровь, встречая Алёну на улице, останавливаясь для короткого разговора.
Проживший с бабушкой пятьдесят семь лет и оставшись без родного человека, дед с горем пополам пережил зиму, весной слёг, а в начале июня похоронили и его.
Не большой домик в частном секторе города, остался Игорю. Ни о каком ремонте он уже разговора ни с кем не вёл. Работу в восстановительном поезде сочетал с постоянной выпивкой. И однажды, как-то вечером, набрав водки, колбасы, печенья Игорь зашёл в гости к Алёне.
От него пахло прелым, давно не стиранным бельём, был он плохо выбрит и выглядел не опрятно, но Алёна всё же пустила его в квартиру. Да и не захоти пустить, наверное бы, не смогла: Игорь шёл напористо, как делал всегда подвыпив. Он зашёл, поздоровался, пожелал мира её дому, вручил Саньке кулёк шоколадных конфет и, выставив на стол бутылку пшеничной водки, сделал первое предложение: от которого отказаться было никак нельзя.
-- Давай помянем всех наших, -- сказал он, вытаскивая из сумки гору сарделек и бросая колбасу на стол, рядом с бутылкой.
Потом, не дожидаясь Алёниной реакции, он взял первую попавшуюся ему, стоявшую на столе посуду, каковой оказались железная четырёхсотграммовая кружка, и стакан в подстаканнике с чаем. Чай Игорь выплеснул в тазик под умывальником и налил в стакан водки.
-- Ну, давай, Алёнушка, красавица ты наша несчастная, -- сказал он, взяв в руки кружку, -- Выпьем не чокаясь, стоя. За Андрюху, за бабку, за деда, за бабу Полю – тётку мою… За всех… Пусть им хорошо будет хоть на том свете…
Не дожидаясь её, Игорь выпил до дна всё то, что налил в кружку. Алёна, молчавшая всё время, пригубила со стакана.
-- Валентина, ты знаешь, говорит всем, что я мать угробил и в смерти Андрея виноват, -- сказал Игорь, продолжая стоять, -- Да, виноват. Но я же не убийца. Я никого специально не убивал. А они мне по ночам снятся. Вот, что Алёнушка, страшно. А не то, что там Валентина говорит. Я, суда на том свете боюсь, а не на этом… Как подумаю про это, оторопь берёт. Одному страшно даже дома ночевать. Я уже пить бросал, ещё хуже. Жутко. Поверишь, нет, я здоровый мужик со светом спать ложусь…
Игорь налил себе снова, потянулся к стакану, но Алёна отодвинула его.
-- Тут ещё есть, -- сказала она.
Игорь, выпил, сел на стул, взял сардельку, за ней потянулась ещё вязанка из пяти-шести колбасок. Он откусил верхнюю, бросил колбасу обратно на стол.
-- Знаешь, что дорогая, -- сказал он после выпивки и закуски, поднимаясь и взяв её ладонь в две свои руки, -- Знаешь, что? Будь ты моей…
Алёна дёрнулась от неожиданности, но Игорь её руку не отпустил.
-- А что? Будь. У меня дом остался. Я тебе не чужой. Я ещё с твоим отцом на ПТО в вагонном депо работал. Ты знаешь об этом. На фотографии мы вместе с ним есть. Царство ему тоже Небесное, забыли помянуть. Ну, щас поправим. Переходи ко мне. Огород есть… Я пить брошу, дом поправлю… Подумаешь, на двадцать лет там тебя постарше… Чё в этом такого? Есть и на тридцать старше живут…
Убеждать пьяного Игоря, что-то доказывать ему Алёна не стала. Она решила перевести всё в шутку и, сказав, что подумает над его предложением и на днях даст ответ, проводила гостя, пока он ещё стоял на ногах.
На этом дело не кончилось. Дня через два Игорь явился снова и не один. Пришёл в сопровождении Стаса. На этот раз он был почти трезв.
-- Ты помнишь о моём предложении? – спросил он, сразу усевшись за стол на кухне.
-- О котором? – снова попробовала отшутиться Алёна, -- Ты мне их много делал. Обещал на море свозить, серьги бриллиантовые подарить…
Игорь захлопал глазами.
-- Правда, что ли?
-- А ты, что забыл? Ну и я в таком случае забыла. Что ты там мне предлагал? Неужели денег?
-- Нет, без бутылки не разобраться, -- сказал несколько оторопевший от атак Алёны Игорь, -- Доставай, Стас.
Стас до того застывший у входных дверей, вытащил из внутреннего кармана бутылку водки, поставил на стол.
-- Что опять поминать будем? – спросила Алёна.
-- Не ругайся, Алёнушка, -- сказал Игорь, -- Посидим немного и пойдём.
На этот раз колбасы у Игоря не было, и Алёна принесла из холодильника на закуску мужикам огуречно-помидорный салат, приготовленный ею накануне.
От выпивки она отказалась. Мужики заняли оба стула, выпили, разговорились о рыбалке и, казалось: забыли, зачем пришли.
-- Ну, что Игорь, ты о главном говорить будешь? – спросил Стас двоюродного брата, когда водка в бутылке кончилась.
-- Скажи ты, -- разрешил ему Игорь.
-- Алёна, -- обратился к хозяйке Стас, -- Игорь хочет…
Стас посмотрел на Игоря.
-- Игорь хочет…
-- Хочу, хочу, я! -- соскочил Игорь, -- Рожай быстрее, что ли!
-- Он хочет у тебя спросить, -- Стас показал на Игоря, -- Хочет спросить: есть ли у него шанс, в отношении тебя?
-- В каком отношении? -- засмеялась Алёна.
-- В прямом! -- не растерялся Стас.
-- В прямом, нет, а так шансы всегда у всех на что-то есть, -- сказала Алёна, убирая остатки салата со стола, -- Ну всё: банкет закончили, пора по домам. У меня дел ещё много…
-- Понятно, -- сказал Игорь, собираясь уходить, -- Шансов нет и быть не могло. Это ясно было с самого начала. Пошли Стас.
Алёна проводила их до крыльца.
-- Дай я хоть тебя в щёчку поцелую. По-родственному, -- попросил Игорь и, не дожидаясь разрешения, чмокнул её, слегка согнувшись в подбородок, под бурные восклицания Стаса.
-- Ух, ты бы знала: как я тебя хочу! – сказал Игорь, закрывая за собой калитку.

После Олега и Игоря повышенный любовный интерес проявил к ней одноклассник Святослав. Но с ним было покончено на ранней стадии. После двух-трёх повышенных знаков внимания и якобы случайных встреч на улице, Алёна, сказала ему, что ничего быть у них не может, и Слава отстал. Потом она говорила примерно тоже ещё нескольким молодым и не очень молодым людям, объясняла, что никаких чувств к ним не питает и питать не будет, не уточняя: почему. И они, хотя некоторые не сразу, её понимали.
Новая волна повышенного к ней мужского интереса, нахлынула, когда начавшая в стране перестройка дошла до своего пика, и населению страны не стало хватать продуктов питания и промышленных товаров. Некоторые ушлые мужички, большей частью женатые, пытались добиться расположения Алёны и получить у неё аудиенцию с помощью подарков: мясных и рыбных консервов, мыла, стирального порошка. Но и тут Алёна не поддалась. Правда, чтобы отвадить через чур ретивых, ей иногда приходилось пускать в ход кухонные приборы.
Мужские атаки, вначале раздражали Алёну, но потом, она стала привыкать к повышенному, не такому как к другим женщинам, вниманию к ней некоторых лиц мужского пола и даже стала считать внимание это нормальным.
-- Что ты хочешь: красивая, молодая, одинокая… Это хорошо, что ты ещё в таком маленьком городке, как наш живёшь. Тут ещё совесть у людей есть, стыда многие бояться. А жила бы в областном центре – проходу бы тебе не давали, -- говорила ей Рита в процедурном кабинете железнодорожной поликлиники, когда Алёна заходила к подруге, – Вон, посмотри, Маринка замужем, двое детей и то клеятся. Что сделаешь у мужиков натура такая… Я вот женщина вроде не такая заметная, как ты, не вышла ростом, и то всякие в поликлинику специально приходят. Запишутся, как надо, в регистратуре на приём, напридумают болезней, выпросят у врача направление, а потом ко мне на процедуры. Приходится с некоторыми по полчаса общаться. Такого наслушаешься…
Развив интерес (как считала сестра Лариса – нездоровый интерес) Алёна стала подходить к «мужскому вопросу» творчески. Анализировала и даже записывала в тетрадку: с какой фразы начинают с ней флиртовать брюнеты, возрастом до тридцати, как ведут себя пожилые шатены (блондины ей не встречались) предлагая свидание. Развивающийся интерес подвигнул Алёну на эксперименты и провоцирование ситуаций. В поле зрения её попал Коля, отец Санькиной одноклассницы Кати. Коля год назад похоронил жену и пребывал в трауре. Алёна сидела с ним рядом за партой на родительских собраниях уже не первый год. Этот молодой, хозяйственный мужчина был ей симпатичен. И вот как-то, после окончания собрания, она сказала соседу, мимоходом, что автобусы в городе ходят плохо, а одной идти ей по вечерним улицам боязно. Коля клюнул сразу и взялся проводить до дому. По пути он даже проявил инициативу, намекая на чай. Но Алёна сделала вид, что не поняла провожатого и рассталась с ним у подъезда. Ещё один эксперимент она провела с Хилем. Но тот закончился для неё не совсем удачно. Один из близких друзей её мужа, встретившийся как-то случайно на улице, конечно же, не мог не быть любезен с женой приятеля, память о котором хранил. Он тоже не отказался проводить её до дому, но напрашиваться не стал, а попросил в займы до получки пятёрку. И хотя Алёна испытывала затруднения с деньгами, отказать Геннадию она не смогла, задумавшись после: кто же над кем из них провел эксперимент и в чью пользу он закончился? Но, большинство Алёниных опытов с мужчинами заканчивались в её пользу. Она квалифицировала мужиков по возрасту, росту, семейному положению, профессии. Было время, когда Алёна до того увлеклась своими исследованиями, что стала забывать о делах бытовых: помыть вечером посуду, например, или постирать в субботу… Но это было, по её мнению полбеды, надвигающейся бедой же она считала, своё ослабевшее влияние на сына. Внешне, правда это было мало заметно, но Алёна видела: Санька подрастал, переходил из класса в класс, и, время, когда она не сможет говорить с ним о каких-то вещах, неизбежно приближалось. Чем бы закончились исследования Алёны, и как далеко она могла в них зайти, если бы её не отрезвила Лариса.
-- Ты заканчивай, давай со своей теорией, -- сказала сестра, когда Алёна гостила в материном доме, майским погожим деньком. Лариса нянчилась со второй своей дочкой, которой дала имя сестры – Алёна. (Первую назвали Марией, в честь сестры Алексея).
-- Давай, устраивай свою жизнь. Не хочешь со Степаном жить, найди такого который тебе больше по нраву. Хочешь, я тебе помогу? У Лёшки двоюродный брат есть. Не женатый – отличный парень, живёт, правда далеко в Забайкалье, но ничего: любви не страшны расстояния…
-- Нет, нет, нет… Не надо мне никого сватать! -- сразу же остановила сестру Алёна.
-- Хорошо, не буду, -- согласилась Лариса, -- Только мужа тебе всё равно надо. Я ценю твои теоретические исследования в области психологии, но они хороши, когда диссертацию писать будешь на учёную степень. А пока задвинь их куда подальше. Какой с тебя психолог, если ты сама не можешь преодолеть психологическую зависимость от давно умершего человека? Он держит тебя, как в оковах. Ты должна их порвать. Давай я тебя к одной ворожее отведу. Она мне помогла однажды, сняла психологический барьер. Я ведь могла остаться старой девой Ты же, младшая сестрёнка, раньше меня замуж выскочила, что не полагается, по народному поверью… Мне баба Нюра помогла…
Лариса настояла, и буквально на другой день повела сестру к ворожее.
-- Фотографию принесла? – едва ли не с порога спросила Алёну баба Нюра, на вид моложавая, но седая старушка, совсем не похожая на забитых скряг, повязанных чёрными платками, живущих за семью запорами, какими обычно представляют ворожей в кино или книгах.
Она разглядывала фотографию Андрея на свету у окна, уносила вглубь комнаты к зеркалу, зажигала свечу и ставила на стол рядом с фотографией.
-- У него в родне, кто-нибудь знахарством занимался? – спросила баба Нюра Алёну.
-- По-моему бабушка его лечила людей. Приходили к ней, помню. Некоторые тоже с фотографиями… -- стала припоминать Алёна.
-- Видно по нему. Его бабушка знала толк в этом деле, и ему кое-что по наследству перепало, но он этим не воспользовался. Водку часто пил?
-- Пил. От этого и умер, -- пояснила за сестру Лариса.
-- А не замечала: в тетрадку он что-нибудь записывал? Мысли какие-нибудь свои? – снова спросила Алёну ворожея, тут же обращаясь к Ларисе, -- А ты пока помолчи, пусть сестра отвечает…
-- Он рассказы писал. Их в газете печатали…
-- Понятно, куда энергия уходила… -- возвращая фотографию, сказала баба Нюра, -- Вот, что, милая скажу я тебе: у нас, у славян, до христианства своя вера была. И сейчас ещё многое от неё осталось: лешие, домовые, банники, масленица, снегурочки… Так вот по славянскому поверью: тех людей, что не своей смертью умерли, не прожили свой отмеренный им, положенный век, небо не принимает. Они считаются неправильными, заложными покойниками. Твой умер от опоя. Небо его не приняло и не примет пока срок не придёт. До тех пор он останется ходячим покойником. Ходит, бродит между тем светом и этим. И здесь ему нет места и там ещё не приготовлено. Снится тебе он часто? Бывает: чувствуешь, что он рядом? Ходит будто по комнате?
-- Бывает… -- кивнула оторопевшая Алёна.
-- Вижу, что бывает. Держит он тебя, к себе утянуть хочет, чтобы не одному быть. Найди в себе силы и сожги фотографию. Тогда сила его ослабеет. Может, освободишься от его пут и замуж выйдешь. И вот ещё что: я вижу: ты колечко обручальное носишь? Тоже снять надо. Смерть его с тобой уже развенчала. Не надо быть обручённой с покойником. А с него перед похоронами кольцо сняли?
-- Я… я не помню… Не знаю… Тогда не до того всем было… -- запричитала испуганная Алёна, нащупывая палец с обручальным кольцом.
-- Плохо, что не помнишь, -- баба Нюра печально посмотрела на неё, -- Если с кольцом на руке похоронили, плохи твои дела. Тут или с верой молиться надо, но ты, как я вижу, не верующая, веры в тебе нет совсем никакой, или ходить на могилку по чаще, просить, молить его, чтобы отпустил. На могилке-то бываешь?
-- На родительский день, на троицу иногда…-- едва выдавила из себя совсем оробевшая Алёна.
-- Сходи на днях. Лучше в субботу. Поговори с ним. А потом в баню надо обязательно, попариться, очиститься…
После сказанного ворожеей Алёна потеряла чувство реальности. Она рассеянно положила на стол десять рублей, прошептала: «спасибо» и «до свидания» и поддерживаемая Ларисой вышла на улицу.
-- Неужели всё, что она говорит: правда? – спросила она сестру.
-- Правда, не правда, но что-то в её словах не далекое от истины есть, -- сказала не менее поражённая услышанным от ворожеи Лариса, -- А что тебе остаётся? Только верить. В церковь же ты не пойдёшь? Свечи ставить не будешь. Верь ей. Я поверила и замуж вышла. Удачно. А тебе, ты извини меня, Алёна, твоё раннее замужество стало наказанием. И муж был пьяница, и вдовой рано осталась, и выйти замуж больше не можешь…
Алёне хотелось возмутится: наговорить сестре резких слов, но встреча с ворожеей отняла у неё почти все силы.
-- Проводи меня домой, -- попросила она, ждавшую от неё резкого ответа сестру.
«Бессонная ночь мне сегодня обеспечена», -- думала она, направляясь вместе с Ларисой к автобусной остановке.

12.
«Бессонная ночь сегодня мне обеспечена», -- думала Алёна, придя домой.
Её бил озноб. Фотография, кольцо, неприкаянный Андрей – всё это казалось теперь настолько реальным, что она не сомневалась: всё это правда и рядом с физической видимой силой, существует невидимая. И они пересекаются. Пришедшего со школы Саньку, она не заставила, после обеда, как обычно, делать уроки, а отправила погулять во двор. Крепкий чай, а затем кофе ей не помогли. Она не могла успокоиться. Не помог ей и коньяк, оставленный года три назад Степаном. Он стоял в кухонном шкафчике, плотно закрытый пробкой и не испортился. Алёна выпила без закуски граммов пятьдесят, но ожидаемого облегчения не наступило.
«Напиться пьяной, что ли? Может заснуть удаться», -- подумала она, глядя на оставшийся в бутылке коньяк, но тут же отогнала эту мысль. «А что подумает Санька? Он же не разу не видел маму пьяной. Нет, надо перетерпеть, перестрадать. Наверное, права Лариска, это мне наказание за то, что поторопилась выйти замуж раньше старшей сестры»
Она прошлась по комнате, вышла на балкон, пошла в ванную – попробовала заняться стиркой, но ничего не получалось. Тяжесть давила на грудь и не давала покоя. Алёна включила телевизор, присела на стул, осмотрела комнату.
«Надо обои новые наклеить, -- подумала она, -- Пыль со шкафа протереть…»
Она умышленно старалась не смотреть на фотографию Андрея, но взгляд помимо её воли притягивался к стоявшему на верхней полке, на фоне книг, прямоугольнику. Он так же смотрел на неё по-доброму, готовый засмеяться. «Что ему? Смеётся, а ты тут мучайся, страдай»…-- прошла в голове откуда-то взявшаяся мысль. «Нет, нет! Мои мучения по сравнению с его, просто суета, блажь… -- заспорила с неожиданно пришедшей мыслью Алёна, -- Это он страдает, а я просто не могу свою плоть обуздать и мучаю сама себя…»
«Да, что ему мучаться, он отмучался уже, десять лет, как на небесах, а ты будешь ещё страдать не один год. Смотреть на его фотографию и страдать. А его такого уже нет и не будет… Люди придумали себе забаву: хотят остановить время, запечатлеть образ близких людей и мучаются потом, мучаются глядя на фотографии… Перестань мучаться. Перестань!»
Алёна вздрогнула, поднялась, как будто её подтолкнули, подбежала к книжной полке, взяла в руки фотографию. «Давай!» -- вполне ясно услышала она и осмотрелась: в комнате никого не было. «Давай!» -- прозвучало второй раз чётко, как приказом. И Алёна рванула. Плотный картон, на который была приклеена фотография, сопротивлялся, фотография смялась, но не поддалась. «Рви!» -- послышалось над её ухом, снова чётко и ясно и Алёна, оторвав сначала подставку, рванула картонку пополам, потом ещё раз и ещё. Упавшие на пол куски картона, она собрала и, заскочив в туалетную комнату, бросила в мусорное ведро. Потом вернулась к шкафу, достала фотоальбом и, найдя школьную фотографию Андрея, разорвала её на несколько частей. Бросив и их в мусорное ведро, Алёна забежала в кухню, налила себе ещё коньяку и выпила. Сердце билось так, как будто в груди крутился пропеллер. Немного отдышавшись, Алёна вышла на балкон, посмотрела во двор. Санька с ребятишками стоял возле беседки. Соседи сидели на скамейке возле подъезда, кто-то возился около своих «Жигулей», за соседним домом торчала и дымила труба городской бани.
«Найди в себе силы и сожги фотографию», -- вспомнились слова ворожеи.
«Сжечь, конечно, надо сжечь! -- согласилась с ней Алёна, -- Если я выброшу порванное фото в мусорный ящик, оно попадёт на свалку, а там вдруг кто-нибудь найдёт его и склеит, тогда его портрет снова будет на этом свете, будет меня искать… Сжечь!»
Алёна выскочила в прихожую, зажгла свет в туалетной комнате, перевернула ведро и стала искать среди использованной туалетной бумаги клочки порванной фотографии. Шевелюра, часть подбородка, глаза… Разбросанные на полу кусочки фотографий словно стремились собраться в целое. Алёна сгребла обратно весь мусор в ведро, принесла из кухни большой полиэтиленовый пакет и пересыпала бумаги туда. С пакетом она выбежала во двор и побежала к городской бане, не помня и не думая о том, закрыла ли за собой дверь квартиры. Увидевший её у подъезда Санька, бросился к ней, но она остановила ребёнка, махнула ему – мол, потом, и, чуть сбавив шаг, направилась к дымящей трубе.
Небольшого роста, ещё не старый мужчина возился у котла: шурудил в топке длинной кочергой.
-- За водой, что ли? – спросил он, не останавливая своего дела.
-- Пакет надо сжечь, -- сказала Алёна, подходя ближе к нему.
-- Оставляй сожгём… Делов-то… Бросай его на кучу с углём.
-- А можно я сама брошу? – попросила она.
Кочегар остановил работу, повернулся к ней.
-- А что у тебя там?
-- Бумаги, -- ответила Алёна, подумав, что напрасно пришла сюда. «Лучше бы сожгла сама».
-- Точно бумаги? – покосился на неё дотошный мужик.
-- Бумаги, говорю же тебе…
-- А почему хочешь сама? Вдруг ты это… После аборта зародыш человеческий сжечь у меня надумала… Это нет. Тут не крематорий. Иди в больничную кочегарку.
Ничего не объясняя мужику Алёна повернулась и побежала к выходу, где чуть не столкнулась с входящим в кочегарку человеком.
-- Алёнка? Ты, что тут делаешь? – остановил он её.
Алёна узнала Игоря.
Она обрадовалась и растерялась, увидев дядьку Андрея.
-- Да вот, бумаги хотела в топке сжечь, а кочегар боится, думает: я после аборта ему выкидыш принесла.
-- А… Валерка у нас фантазёр, -- сказал Игорь, улыбнувшись и пояснил мужику-кочегару,-- Это невестка моя.
-- Понятно,-- сказал кочегар, присев на табурет возле стола.
-- Давай я сожгу,-- сказал Игорь Алёне, забирая из её рук пакет.
-- Вместе с пакетом? – спросил он, подходя к топке.
Алёна кивнула ему. Игорь раскрыл топку, бросил пакет в огонь.
Пламя сразу же схватило брошенную ему на съедение пищу, накрыло его, взвилось вверх. Огонь дыхнул, рванулся молодо оранжевым языком из печи, будто хотел благодарно лизнуть подкармливающего его человека, но, не достав, отпрянул назад.
-- Всё… Сгорело! – весело сказал Игорь. Закрыв дверцу он подошёл к Алёне, -- Я знаю, что ты тут в девятиэтажках живешь, переехала. Хотел зайти как-то, да не удобно. Ты, прости нас дураков, со Стасом, что сватать тогда приходили…
Алёна молчала, растерянно глядя на Игоря. Если бы он знал, что сжёг сейчас своими руками… А если бы об этом узнала свекровь…
«Что же я делаю? – думала Алёна, -- Беру на себя грех и ещё на грех другого подталкиваю… Он же и так…»
-- А я теперь тут работаю, -- продолжал говорить Игорь, -- Меня за это дело, -- он щёлкнул себя по подбородку, -- С восстановительного поезда уволили. Вот сюда перешёл. К тебе поближе. А ты что не заходишь? Приходи когда, дом совсем опустел: никто не ходит, кроме Стаса. Саньку приводи. Я же не чужой ему: обоих дедов хорошо знал. Могу сам быть вместо деда.
-- Приду! – пообещала Алёна и выбежала из кочегарки.

Она бежала по улице, и ей казалось, что рванувшееся к Игорю из топки пламя, всё-таки вырвалось наружу и теперь догоняет её. Она бежала по пустынной улице, где когда-то стояла их четвертушка, и где на месте дома сейчас был заросший крапивой пустырь. Она бежала, а вслед ей, мелькая зелёными огоньками, высвечивали цифры городских электронных часов. Алёна не смотрела в их сторону. Она не хотела знать: сколько сейчас времени. Она ничего не хотела больше знать. Ей казалось, что рванувшее пламя догонит её именно там, где стояла четвертушка и накроет, сожжёт за грех. «Зачем? Зачем, я сожгла фотографии? Зачем я ходила к ворожее? Не надо мне никого, не надо! Дайте мне покоя… Покоя!»
Алёна пробежала мимо заросшего крапивой места, сбавила, задыхаясь, шаг и повернула сначала в сторону новых девятиэтажек, но потом передумала, вернулась к пустырю и через футбольное поле и двор профтехучилища быстро пошла к автобусной остановке.
Она поехала к Марине и нашла её прогуливающейся с детьми во дворе тех самых пятиэтажек, где прошло их детство.
-- Мне надо срочно позвонить Степану, -- сказала она подруге, тяжело дыша, -- Ты мне его номер дай. Я с переговорного позвоню.
-- Что с тобой? -- встревожилась, глядя на неё подруга.
-- Я тебе потом объясню… Попозже...
-- Я номер могу тебе дать, -- сказала Марина, вздохнув, -- Только… Я тебе не говорила, знала, что тебе всё равно…
-- Что: всё равно? – поторопила её Алёна.
-- Стёпа… В общем, у него есть теперь женщина…
-- Он, что женился?
-- Вроде того… Нашёл хорошую женщину в Подмосковье…
Алёна повернулась и, не прощаясь с подругой, побежала обратно.
Ей хотелось плакать, но она не могла. Она не стала ждать автобуса, пошла пешком от вокзала в сторону железнодорожной больницы. Майский вечерний ветерок освежил её.
«Стёпа женился…-- думала она, -- Ну и правильно: сколько можно ему одному? А как же я? Я же ему отказала! Но, я не говорила, что не люблю его… Нет... И никогда не говорила, что отказываю… Я же ждала его… А он не знал этого… Надо было хоть один раз позвонить…»
Она перешла светофор, возле стройучастка, прошла мимо нового пятиэтажного дома из белого кирпича и вспомнила, что в этом доме живёт Коля. Николай -- отец девочки Кати, из Санькиного класса.
Алёна зашла во двор, спросила у сидевших в беседке старушек, номер квартиры Николая. Ей назвали, проводив любопытными взглядами до подъезда. Она поднялась на второй этаж, позвонила в указанную дверь.
Открыла ей Катя.
-- А папы нет дома, -- сказала девочка, стоя в дверях, -- Он в поездке. Он на машине большегрузной работает, и уехал за грузом.
-- А скоро приедет? – поинтересовалась Алёна.
-- Не знаю.
-- А ты с кем?
-- С бабушкой.
Из-за двери выглянула бабушка – женщина лет пятидесяти пяти. Алёна поздоровалась с ней, и тут же попрощавшись, ушла.

Санька всё ещё гулял во дворе. Алёна окликнула его, позвала домой.
-- Собирай всё, что тебе нужно, мы пойдём к тёте Оле. Может быть, будем там ночевать, -- сказала она.
Дома, она старалась не смотреть на шкаф, но книжная полка не вольно притягивала её взгляд. Ей показалось, что фотография снова, стоит на месте. Подойти к шкафу Алёна не решилась.

Ольга обрадовалась приходу Алёны. Ещё больше обрадовался Саньке её двенадцатилетний сын Лёшка.
-- Оля, можно мы у тебя переночуем? – сразу спросила Алёна.
-- Да ночуйте. Места хватит: у меня же две комнаты, -- закивала Ольга. Она никогда не задавала лишних вопросов, чем вызывала к себе симпатию у многих знавших её людей.
Пока мальчишки играли во дворе, Алёна ничего не скрывая, рассказала Ольге о хождении к ворожее, о том, как Игорь помог ей сжечь фотографии Андрея.
-- Зря я это сделала, -- сказала она, -- Зря я ей поверила. У тебя я знаю, тоже есть фотографии Андрея, и у матери твоей, и у Игоря. Это выходит, я должна: все какие существуют его фотографии сжечь. И фотоплёнки за одно. С ума точно сойти можно.
-- Знаешь, что? Если ты будешь постоянно думать об этом, то точно с ума сойдёшь. А если из головы всё выкинешь, то снова всё хорошо будет, -- дала совет, выслушав её, золовка, -- Если верить во все эти дела и приметы, то попадёшь в их зависимость, а если нет, то они обходить тебя стороной будут. Я раньше, после смерти отца, покойников боялась. На кладбище ходить боялась. А потом пересилила себя и ничего. Не надо думать об этом.
-- А ты со мной на кладбище пойдёшь? – спросила Алёна, -- Мне нужно на могилку Андрея сходить.
-- Конечно, пойду, -- согласилась Ольга, -- Давай сходим… Хоть завтра. Завтра как раз суббота…
-- А давай сейчас пойдём? – попросила Алёна.
-- Сейчас? – удивилась Ольга, -- Сейчас поздно уже. Завтра. Завтра, как раз Лена наша с мужем приезжают в отпуск с севера. Встретим их, проводим к матери и пойдём. Может и они с нами…
-- Нет, нет! Не надо столько много народу. Мне нужно одной или хотя бы с тобой…
-- Хорошо, хорошо… -- согласилась Ольга, -- Пойдём вдвоём. Завтра пойдём. А сейчас тебе надо отдохнуть, поспать. Я тебе сейчас мятного отвара сделаю, уснёшь…
-- Не усну я сегодня…
-- Я рядом побуду, уснёшь…
Ольга уложила Алёну в зале на диванчике, включила магнитофон с приятной тихой музыкой, минут через пятнадцать принесла отвару.
-- За Саньку не беспокойся, -- сказала она, -- Я уроки проверю и завтра с Лёшкой их в школу отправлю.
Алёна попила отвара, повернулась на бок лицом к стенке.
Под тихую музыку с переливами, под нешумную возню золовки на кухне, под едва слышный разговор мальчишек во дворе, она задремала.

Тихая музыка тянулась издалека, она проходила мимо неё и уходила в другую даль по узкой дороге, по пшеничному полю, по березняку. Алёна пошла за музыкой прямо по полю, к берёзовой роще и крупные жёлтые колосья не сгибались, когда она шла. «Алёна-а-а-а…» -- услышала она чей-то зов, со стороны березняка. «Кто это: мать? Лариса?» Она пошла на зов, прибавляя шаг. Поле кончилось, и началась дорога. Не ровная, узкая, она местами становилась шире и ровнее, ныряла вниз к ручью, а потом поднималась вверх. Неожиданно Алёна увидела кресты. Они стояли вперемежку с памятниками со звёздами и простыми тумбами, с заострёнными оконечниками, без знаков. Алёна поняла, что она на кладбище. И музыка и зов стихли. Стих ветерок, обдувавший её длинные волосы. «А почему волосы у меня длинные, я уже давно стригусь коротко?» Она узнала могилы деда и бабушки Андрея. Они были рядом, и она не один раз была здесь раньше. Алёна постояла немного, осмотрелась. Отсюда вела прямая тропка к могиле Андрея, она искала её, но не могла найти. «Тропа к ней начинается от чьей-то могилки с золотистой оградкой, вернее от чуть скривившейся берёзки возле неё», -- вспомнила Алёна. Она стала искать берёзку и нашла. Она пошла к берёзке, но едва подошла, как небо стало затягивать, и сверху посыпались мелкие кусочки картона и бумаги. Это были клочки порванных фотографий. Шевелюра, подбородок, глаз, часть носа, шея, ворот рубашки…
«Собери меня, собери меня…», -- молил голос. Она узнала голос Андрея.
«Собери-и-и…».
Она наклонилась, чтобы собрать обрывки, но налетел ветер и понёс их, понёс…
«Алёна-а-а!» -- услышала она снова и повернулась. Далеко на горизонте стоял Степан. Рядом с ним незнакомая женщина. Алёна не знала, что ей делать: идти вперёд или вернуться. Ветер становился сильнее, небо темнело. У ног вспыхнул огонь. Он рванулся вслед за улетающими разорванными фотографиями, догонял раздуваемые обрывки и сжигал их.
«Со-бе-ри-и…» -- слышалось уже издали, удаляясь и тише.
«Кольцо, брось кольцо…», -- услышала она шёпот. Огонь тем временем возвращался, разрастался и подступал к ней. Уже не было видно ни берёзки, ни Степана. Алёна попыталась снять кольцо, но оно не поддавалось. Огонь заплясал у её лица.
«Сейчас я сгорю», -- подумала она, и уже смирившись, закрыла глаза. Ей стало хорошо в темноте. Она не видела теперь ни огня, ни света. «Наверное, это и есть вечность?» -- подумала Алёна.
Её снова окликнули по имени. Громкий, резкий окрик вернул к сознанию.
Она с трудом, раздирая руками веки, открыла глаза.
«Алёна! Мне сказали, что вы меня искали…» Человек стоял по ту сторону огня и смотрел на неё. Алёна не могла сразу его узнать, но глаза и голос ей были знакомы. «Кто вы?» -- спросила Алёна и ей показалось, что человек её не услышал. Но он услышал. «Это я, Николай. Отец Кати – одноклассницы вашего сына. Помните, я провожал вас однажды?» «Помню…» -- прошептала Алёна, огонь плясал перед её глазами и человек то исчезал за языком пламени, то снова появлялся. «А что вы там стоите, в огне? Идите сюда», -- позвал её Николай и протянул к ней руки. «Коля, Николай, спасите меня! Спасите!» -- крикнула Алёна, протянувшись к нему. Она хотела пойти навстречу, коснуться хотя бы пальцев протянутых к ней его рук, но не могла. Тогда Николай сам сделал шаг навстречу, прямо в огонь, взял её за руки и потянул к себе.
«Коля, миленький, Коля, забери меня отсюда, забери!» -- закричала Алёна, прижимаясь к своему спасителю.
«Заберу», -- сказал Николай, обнимая её испуганную и дрожжащую.

Алёна открыла глаза. Майская короткая ночь заканчивалась. За окном светало. Она вспомнила страшный сон, но страха уже не было. Он остался там, в нереальном мире сновидений. Во сне всё закончилось хорошо, значит, Алёна не сомневалась: она будет жить. Она села на диван и почувствовала боль на безымянном пальце правой руки.
«Кольцо!»
Кольцо было на месте. Она покрутила его на пальце, попробовала снять. Не получилось. Она раньше никогда не думала о кольце – оно оставалось, как память о былом замужестве и только. Было время, когда она, годами не вспоминала о нём. Оно было на пальце, привычно, как сам палец.
Алёна встала, накинула на себя покрывало, прошла в спальню. Ребятишки Санька с Лёшкой спали на полу, одеяло сползло с них в ноги. Алёна укрыла детей, и подсела на стул к кровати, где спала Ольга.
-- Оля, Оль…-- позвала она золовку.
Ольга зашевелилась, повернулась к ней.
-- Ну? Поспала?
-- Поспала немного…
-- Я же говорила, что отвар поможет…
-- Знаешь, что: я, наверное, пойду сейчас, -- сказала Алёна.
-- Куда? – оживилась Ольга, -- Поспи ещё. Рано…
-- Пойду на кладбище. Уже светло. Мне сон приснился… Потом расскажу. Ты помоги мне кольцо с пальца снять. Сама пробовала, не получается…
-- Сейчас попробуем, -- сказала Ольга, поднимаясь с постели.
Она пригласила Алёну на кухню, где они стали сначала снимать обручальное кольцо с помощью мыла, потом подсолнечного масла. За несколько лет кольцо так вросло в палец, что его снять оказалось не просто. Тем не менее, Ольге удалось сначала сдвинуть золотистый металл с места, а затем сдёрнуть с косточки изгиба.
-- Спасибо тебе, -- поблагодарила Алёна золовку, потирая место, где было кольцо.
-- Потри палец одеколоном или водкой, -- посоветовала Ольга, -- У меня есть водка.
Алёна убрала колечко в сумочку, натёрла водкой палец.
-- Слушай Оля, а ты мне не отдашь эту бутылку? – спросила Алёна, показывая на водку.
-- Возьми...
-- Я на кладбище, с собой возьму… -- объяснила Алёна, -- Магазины ещё закрыты. А оттуда приду, принесу тебе… Верну бутылку.
-- Да, ладно тебе… Подожди, после обеда пойдём вместе.
-- Нет, Оля, я не буду ждать, одна пойду. Светло уже на улице, не страшно...

Она подошла к железнодорожному переезду, за которым начинался спуск на кладбище, когда солнце начало понемногу припекать. Перешла через ручей по шаткой досточке. Вышла к началу кладбища. В оградках возле памятников и крестов цвела несмело сирень. Алёна сразу же нашла место, где были похоронены дед и бабушка Андрея. Широкая оградка, крест у бабушки на могилке и памятник со звездой у деда. Фотография, где дед в фуражке железнодорожника сохранилась хорошо, а вот бабушкино фото почти выцвело, и её было трудно узнать. Алёна постояла у оградки и перевела взгляд в сторону, надеясь сразу же найти тропу, ведущую к могиле Андрея. Она отыскала взглядом ориентир: покрашенную золотистой краской оградку и согнутую берёзку возле неё. Оттуда начиналась нужная ей тропинка. Возле берёзки было тихо и спокойно. «Какое хорошее место, -- подумала она, -- Наверное, кто-то специально бережёт его для себя». Она постояла возле берёзки, потрогала зеленеющие веточки, посмотрела: кто похоронен за золотистой оградкой. Женщина, лет шестидесяти. Согласно дате на памятнике, похоронена она здесь двадцать два года назад. Могилка прибрана, возле неё зеленеет травка, и пробиваются бутоны цветов.
Алёна дотронулась до ствола берёзки, На стволе остались подтёки от обильно бежавшего весной сока. «По ком ты плакала нынче, берёзка?» -- спросила её Алёна и, увидев тропинку, шагнула на знакомый ей путь.
Она шла по дорожке и осматривалась вокруг. За последние годы кладбище разрослось. Тропа эта осталась потому, что в этом месте, как его называли, старого кладбища, давно уже никого не хоронили. Она прошла через всё старое кладбище, слева от тропинки хорошо была видна могила отца Андрея. Он умер, когда Андрею не было и пятнадцати лет. Алёна его не знала, но на его могилке бывать ей приходилось. А по другой стороне, примерно во втором или третьем ряду лежал отец Алёны. Перед появлением Саньки на свет, месяца за четыре до этого, крепкий ещё, пятидесятилетний мужик, крепко выпил с вечера, а, утром похмелившись, дал нагрузку на поджелудочную железу и та, не выдержав, лопнула.
В планах Алёны не было посещения могил отцов, и она шла майским солнечным утром прямо туда, куда задумала. Долго искать нужный холмик не пришлось. Памятник, сделанный другу Геной Хилеем на заводе по ремонту дорожно-строительных машин, был виден издалека. Немного не доходя оградки, Алёна на ходу перекрестилась. Калитка была приоткрыта. Она вошла осторожно, поставила сумочку на стол.
Андрей снова смотрел на неё: тот же знакомый взгляд, лицо в полуулыбке, будто готов рассмеяться. На памятнике была точно такая же фотография, что стояла у неё на книжной полке.
-- Ну, здравствуй, -- сказала она вслух.
Алёна ещё раз перекрестилась, достала из сумочки газетку, расстелила её на столе, поставила бутылку, две стопки, положила рядом хлеб, яйца, соль, колбасу. Присев на минутку на лавочку, она налила в стопки водку, сняла с яиц скорлупу. Одну, полную стопку поставила к памятнику, положила сверху на неё кусочек хлеба, на него яйцо. Вторую взяла сама.
-- Ну, что, Андрюшка? Сын-то почти вырос без тебя. А я остаюсь верна тебе. Хочу этого или нет, но остаюсь. Прости, что сожгла фотографию. Не ругай меня и если можешь, отпусти.
Она посмотрела на него. Ничего не менялось вокруг: шумели сосны и берёзки, а над ними светило солнце, тепло его пробивалось через верхушки к земле. Алёна выпила водку, всю, до дна, откусила хлеб, подсолила яйцо и тоже откусила. Потом она достала из сумочки кольцо, положила на ладонь.
-- Вот колечко, которым ты меня окольцевал, -- сказала она, глядя на фотографию, -- Я возвращаю тебе его. Я больше не твоя. Ты сам выбрал себе дорогу, ты сам ушёл от меня, от сына. Тебе нужна была выпивка больше, чем мы!
Водка ударила ей в голову. Зная, что памятник ставят в ногах покойника, она определила, где примерно могла быть его правая рука и присев, ножом разрыхлила землю на могилке и рукой выгребла её. В образовавшуюся ямку она положила кольцо и засыпала.
-- Вот, теперь оно твоё, -- сказала Алёна, поднимаясь и глядя на фотографию мужа.
Деревья продолжали шуметь, Андрей смотрел на неё, всё так же добродушно.
-- Ты принял кольцо? – спросила Алёна.
Ветерок шевельнул газету на столе, пустая стопка опрокинулась.
Алёна поставила стопку на место, наполнила водкой.
-- Отпусти меня, -- сказала она, подойдя близко к памятнику и выпила из стопки.
-- Отпустишь? – спросила она снова.
Андрей смотрел на неё с фотографии невозмутимо.
Алёна присела на лавочку, обтёрла нож о газетку, отрезала пластик колбасы. В голове шумело, ноги стали наливаться кровью, тяжелеть. Алёна налила ещё полстопочки, закрыла бутылку пробкой, поставила её за памятник.
-- Это тебе, -- сказала она, обращаясь к фотографии, -- Только отпусти.
Она снова выпила, на этот раз закусила колбасой, потом свернула всё, что было на столе в газету, и запихала в свою, средних размеров сумочку.
«Надо идти», -- решила она. Перед тем, как уйти, взглянула ещё раз на фотографию и почувствовала, что плачет. Слёзы лились из глаз, катились по щекам, капали на руку. Она бросила сумочку, упала перед памятником на колени, обняла металлическую тумбу и зарыдала.
-- Опусти меня! Отпусти меня! Отпусти! – кричала она, ползая и ложась на могилу, -- Я не твоя больше, отпусти!
Потом она, опьянев, блуждала возле незнакомых ей могил, шла по кустарнику, поцарапав лицо о голые ещё ветки, в двух местах переходила ручей, и только после этого вышла к переезду. Она не стала ждать автобуса, а пошла пешком мимо остановки, вдоль железнодорожной трассы и вышла к знакомым улицам уже после полудни.
Только подходя к дому, она хватилась, что сумочки у неё нет, и поняла, что дверь квартиры ей не открыть. Повернув к дому, возле подъезда она увидела какого-то знакомого ей человека в джинсовой куртке с кудрявыми тёмными волосами. Это был Коля. Николай – отец Кати, Санькиной одноклассницы.
-- Алёна, вы меня вчера искали? -- спросил он, стеснительно, -- Вернее, Катя говорит, спрашивали…
-- Коля! Коленька, Коля! Забери меня к себе. Я больше не могу, одна! Забери! – закричала Алёна и бросилась к нему.
-- Заберу, -- сказал Коля уверенно, заключая её в свои объятья.
-- Мы будем жить вместе и очень хорошо.

13.
-- Мы будем жить вместе и очень хорошо, -- сказал он тогда.
И Алёна все эти годы, все восемь лет жила с ним вместе и действительно хорошо. Он забрал её к себе. Через год родилась Юля. Они обменяли две квартиры на одну большую – четырехкомнатную. Несколько раз ездили всей семьёй отдыхать к морю. Санька с Катей подрастали и жили-ладили друг с другом. Катя после школы прошла конкурс в медицинский, а Санька ещё до армии поступил в автомобильный техникум, сдал на права и стал ходить с Николаем в дальние рейсы. После армии Николай устроил его в фирму по доставке японских автомобилей, где уже работал сам, и дела первое время у них шли хорошо. Но однажды муж и сын попали под обстрел бандитов, и Николая смертельно ранили. Он был ещё жив, когда его привезли в железнодорожную больницу, и Алёна застала его в сознании. Её ненадолго пустили в реанимационную палату. Он лежал забинтованный, с открытыми глазами.
-- Я знал, что не умру, пока ты не придёшь, -- сказал он ей, собирая все силы, -- Я любил тебя Алёнушка. Жаль, нам не пришлось вместе пожить подольше: вырастить Юльку, дождаться внуков. Ты береги себя, береги детей. Не обижай Катю, кроме вас теперь у неё никого нет…
Колю хоронили в декабре, в последние дни уходящего века и тысячелетия. На его могиле Алёна взяла клятву с сына, что он больше не будет перегонять иномарки и найдёт другое занятие. Санька обещание сдержал и пошёл работать в мастерскую по ремонту автомобилей. Быстро научился слесарному и сварочному делу и через год на пару с двоюродным братом Алексеем – Ольгиным сыном, они открыли свою мастерскую. Время шло, новый век набирал ход. Единичка на календаре сменилась двойкой. Алёна работала теперь технологом в родном депо. Дети взрослели, и Алёна видела и понимала, они не такие, какой была в их годы она. У них не было комплексов, они сами знали, лучше её, что им надо от жизни. Катя на пятом курсе приехала на практику в родной город, стала снова жить в их квартире и иногда Алёна замечала, что отношения её сына и падчерицы стали более открытыми, чем ей хотелось. Она не ошиблась в догадках. В начале третьего года нового тысячелетия Санька и Катя объявили матери, что решили пожениться. Алёна не возражала. Свадьбу сыграли в марте, в апреле разменяли квартиру на две. Алёна отправила молодых жить в двухкомнатную, сама с Юлей пошла в однокомнатную.
В том же году она снова встретила Стёпу. Он приехал погостить в родные края. Пополневший и немного поседевший Степан мыл свою иномарку во дворе вокзаловских пятиэтажек.
-- А ты нисколько не изменилась, -- сделал он ей комплимент, -- Маринка говорит: ты снова одна живёшь?
-- Почему одна, Стёпа? С дочкой.
-- Что-то тебе не везёт на мужей.
-- Не везёт, ты прав. Судьба такая…
-- Это потому, что ты меня отвергла…-- сказал Стёпа.
-- Может быть и так…-- согласилась Алёна, -- А как у тебя дела?
-- Да… так себе. Живу в Подмосковье, имею свой магазин автозапчастей, квартиру, гараж… Всё вроде хорошо, но только я снова один. Как и ты, -- признался Степан, -- Не могу никого кроме тебя любить.
-- Так уж и не можешь?
-- Не могу…
-- Это что? Ты снова мне в любви признаёшься?
-- В любви -- не в любви, а сердце болит, когда тебя вижу. Хоть бы в гости пригласила, когда…
-- Ну, что ж приходи… Когда…
Она не сомневалась, что он придёт, и ждала каждый вечер. Но он не торопился. И однажды Алёна не вытерпела и позвонила Марине.
-- Он улетел срочно по делам каким-то своим, -- сказала Марина, -- Но, скоро прилетит снова. Я знаю, он говорил, что к тебе в гости собирается. Готовился даже… Придёт, не сомневайся. Жди с подарками…

На троицу Алёна с Ольгой, Ларисой и встретившейся им по пути двоюродной сестрой Андрея постаревшей Тоней, были на кладбище. Все вместе побывали на могилках у деда с бабушкой, зашли к Андрею, прошлись «по всей переселившейся сюда родне», как сказала Тоня. Были на могилке Игоря – он умер в середине девяностых, один в своем доме больной и одинокий. Постояли у оградки Стаса, во многом повторившего судьбу Игоря. Вместе с Алёной все пошли к месту, где был похоронен Василь Василич, а потом Николай.
Путешествия по кладбищу утомили Алёну и она, собираясь с вечера на новую трудовую неделю, вдруг почувствовала себя не важно. Прилегла, но боль с левой стороны под ребром не проходила. Юля вызвала скорую, и приехавший врач, определил, что у Алёны не всё в порядке с почками. Проверка ультразвуком показала: нужна операция.
-- Ничего страшного при современной технике нет, -- успокоил её врач, -- У вас же почки больны. В истории болезни написано, что вас уже лечили с применением искусственного аппарата.
Алёна была спокойна и на операцию согласилась без уговоров. Её положили в подготовительную палату железнодорожной больницы. Санька, Катя и Юля посещали её каждый день: приносили соки и всё, что разрешали врачи. Как-то уходя, Санька задержался возле неё, подождав, когда все выйдут.
-- Мама, я не хотел тебе говорить сначала, может ты и не имеешь к этому никакого отношения, но я всё же спрошу. Я перед родительским днём был на кладбище, поправлял могилки отца, дяди Коли, дедушки. На могиле отца я нашёл кольцо. Вот…
Санька протянул ей на ладони колечко. Она узнала его: то самое обручальное…
-- Ты кольцо своё не теряла? Я помню, у тебя было, когда я в школу ходил. Ещё до дяди Коли.
Алёна не испытала ни трепета, ни волненья.
-- Знаешь, что, сынок? Ты лучше положи его туда, где нашёл. Хорошо?
-- Хорошо, -- кивнул Санька.
-- Я тебя прошу: сделай это, один, сам, и никому не говори.
-- Ладно, -- сказал Санька, -- Как скажешь…
-- Да, -- остановился сын уже на выходе, -- Звонил дядя Степан, он приехал. Хочет прийти, просил спросить: можно?
Алёна улыбнулась:
-- Скажи, что можно…

Степан пришёл вечером, накануне операции, с большой охапкой роз.
-- Хоть в больницу, а всё равно на свидание, -- сказал он, улыбаясь и стараясь подбодрить, -- Да это пустяковая операция. Не волнуйся только…
-- А я и не волнуюсь, Стёпа. Ты надолго?
-- Пока тебя не выпишут.
-- Это не раньше чем через дней десять… -- предположила Алёна, не понимая, шутит он или говорит серьёзно.
-- Значит: буду ждать десять дней, -- сказал Степан, -- Но ты уже поняла, что я, как сын хитрой хохлушки, пришёл к тебе в тот момент, когда ты не сможешь сказать мне нет.
-- То есть, -- не поняла его Алёна.
-- А то, что ты сейчас же, до операции должна мне пообещать, что как только будешь чувствовать себя лучше, сразу же поедешь со мной.
-- Куда? Не ужели в Москву? – улыбнулась Алёна.
-- Сначала отдохнуть на море, а потом и в Москву. Насколько я знаю, ты так в столице и не была.
-- Не довелось. На море ездили, но другой дорогой, стороной от Москвы.
-- Ну, вот теперь у тебя есть возможность. Пообещай мне, что воспользуешься и поедешь со мной.
-- Обещаю…-- сказала Алёна.
-- Ловлю на слове, -- обрадовался Степан, -- А теперь разреши поцеловать тебя…
Стёпа подошёл к ней, присел на кровать, и осторожно навалившись, стараясь не причинить боли, поцеловал её в щёку. От него приятно пахло мужским одеколоном.
-- Ой, не раздави! – засмеялась Алёна.
-- Не раздавлю! – сказал довольный Степан.

Всё утро она чувствовала себя хорошо, улыбалась хорошему летнему дню, медсёстрам, врачам.
-- Что такая довольная? – спросил её хирург, подготавливая к операции, -- Всё дома хорошо?
-- Даже очень! – сказала Алёна, -- Хорошо.
-- И у нас будет хорошо, -- улыбнулся хирург, -- Разве может быть плохо у такой улыбающейся красавицы, правда?
-- Правда… -- согласилась Алёна, -- Я думала, что наркоза бояться буду, а теперь чувствую: не боюсь…
-- Да ты его и не почувствуешь, -- сказала ей анестезиолог, ставя капельницу, -- Капнет с иголочки во внутрь венки и заснёшь…
Анестезиолог подождала, когда медсестра привяжет к столу руки и ноги Алёны, а потом быстро и умело воткнула иголку в вену.
-- Не больно? – спросила она.
-- Нет. Как комарик укусил…-- ответила Алёна.
-- Ну и хорошо. Сейчас ты уснёшь, а когда проснёшься: всё будет уже позади…-- женщина ласково улыбалась и Алёна улыбнулась ей в ответ доверчиво и открыто, так как она улыбалась только добрым людям и была в этот миг красива, как двадцать лет назад.

НОЧЬ ВЫБОРА
Восточная Сибирь. Городок районного значения. 12 января 1983 года. 3 часа 51 минута.

Женщина улыбалась во сне. Она была молода, естественна и красива. Свесившаяся на пол простыня закрывала её до колен. Кружева облегающей её тело ночной рубашки расшитые по бретелькам и на груди, так шли ей. Румянец на сонном лице, длинный русый волос, разбросанный по подушке, розовые губки, длинные ресницы – всё подчёркивало в ней естественность и совершенство. Волнистый волос женщины спадал на голову спавшего рядом на боку поджавшего под себя ножки ребёнка.
Ангел Смерти опустил руки.
Ребёнок заворочался, повернулся на спинку, вытянул ножки. Женщина интуитивно подвинулась к нему, задев при этом ноги лежавшего головой в противоположную сторону мужчины. Мужчина завозился, потянул одеяло и так бывшее на нём одном, к подбородку. Обитатели квартиры-четвертушки продолжали спать всем своим семейством на кровати-полуторке, и Ангел посланный решать их судьбу стоял рядом. Людям оставалось быть вместе ещё несколько часов, до наступления времени называвшегося здесь утром. Ангел делал выбор. Он снова поднял руки над спящими, развёл ладони, раздвигая ему одному видимую завесу, и вновь посмотрел сначала в Даль, а затем в Глубь Времени.

В шесть тридцать зазвонил будильник…

Конец первой книги

Москва – Красноярск-Москва.
Март 2004 – Декабрь 2005.

© Сергей Кузичкин, 2008
Дата публикации: 30.11.2008 21:15:21
Просмотров: 3877

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.