Батюшкино ружьё
Владимир Левченко
|
Форма: Повесть
Жанр: Размышления Объём: 29324 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Батюшкино ружьё Маленькая повесть Как Костины родители смогли полюбить друг друга, трудно понять. Это как если бы лань кроткая тигра хищного полюбила, а он бы покорно лёг у её ног, тоже влюблённый. Антон Дождиков, будущий Костин отец - двухметровый таёжник со смоляной бородой, охотник, бродяга вольный, с характером твёрдым и норовистым. И не представить даже было, что кто-то сможет обуздать его такого. А на ту, которая всё же нашлась, и не подумал бы никто, что сможет. Леночка Ломакина, одуванчик невесомый. В детстве её так и называли, одуванчиком – беленькая, маленькая. - Здравствуйте!- подойдёт и пролепечет, словно ветерок летний рядом остановился. - Здравствуй, милая!- отвечали добрые взрослые и гладили её легонько по голове.- Ох, и тихая же, ох, и кроткая. Девочка была из старообрядческой семьи. За десяток лет до её рождения разные социальные службы совместными усилиями раскачали и выдрали из скрытого таёжного угла настоящий вековой скит. Старообрядцы Ломакины, четыре брата со стариками, с пожилыми родителями и семьями, переехали, притулились на сельской окраине. Поделили небогатое имущество, построили дома, и каждый повёл своё хозяйство. Подчинились общим законам – куда от них в обществе. Но веру свою и порядки в тайге не оставили – жили закрыто, привычным укладом. Многодетные, в трудах бесконечных. И не от какого-то там желания спины не разгибать, а оттого что по-другому не напастись на такую ораву. На своём хозяйстве и ехали, спасались от безнадёги. Ребятишек растили без баловства, но и без особой нужды. Ну, есть желторотикам во всякой семье надобно, хоть старообрядческой, хоть обычной. Что всходы в поле: поливает дождь – поднимаются, крепнут, а из сухой земли худые былинки еле тянутся. Иного ещё никто не придумал. А вот в воспитании малых своих имелась у Ломакиных особенность замечательная – не кричали они никогда на деток. И уютна была ребятишкам негромкая речь родительская, естественна, как молоко материнское, как свет в комнате. В тишине росли. - Что же кричать?- считали взрослые Ломакины.- Крик, он пустой, а ребятам понять надобно, как и что. Вот, к примеру. Дед Изот Ломакин сидел в сторонке на кряжистом берёзовом чурбаке для колки дров. В широких чембарах из полосатой тяжовины, с такой хорошей мотнёй, что свободно было бы высоко вскинуть ногу и оказаться на спине рослого скакуна. Но это в молодости. Теперь-то он и на чурбаке едва держался. Ноги дрожали от слабости и мёрзли. Оттого даже в жаркий летний денёк приходилось ему обуваться в мягкие войлочные чуни. Дедушка сидел и смотрел ласково на свою любимую правнучку Леночку, самую младшенькую. Она катала по лысой дорожке по центру двора розовый резиновый мяч. Потом увидела бабочку, большую, с коричнево-красными крыльями. Неуклюже, словно кувыркаясь, долетела бабочка до забора и опустилась там на высокую травину. Девочка забыла про мяч, забыла про всё на свете. Встав на носочки, крадучись, пошла, пошла, пошла. Зачарованные синие глазки видели сейчас только чёрные кружочки, чёрточки, завитки – весь этот удивительно красивый узор на коричнево-красных крыльях. Бабочка то распахивала их, а то складывала в тоненькую пластинку. Подкралась, замерла, и не дышит даже, только бы красота не улетела. Дождалась, когда крылышки сложились, и – цап их пальчиками, сжала. - Внуча,- подсмотрел всё дед Изот,- поди-ка сюды. - Глянь, дедуня,- подбежала счастливая Леночка,- красота какая! - Где же?- поднял косматые брови дедушка.- Не видать. - Вот,- выставила вперёд руку с бабочкой правнучка. - Червячок какой-то с лапками. Чего ж красивого? - Это же бабочка, а не червячок! Посмотри, какие крылышки красивые. - А-а, бабочка… Так ты красоту-то в ручке спрятала, а мне червячка кажешь… - А если я её показывать тебе стану, она улетит. - Так и хорошо. Красота и должна летать, чтоб всем видна была. А ежели кажный по одной красоте в кулак спрячет, то и не останется её, исчезнет вся. Вот подёржишь ещё красоту в ручке, она и помрёт скоро, красота-то. - Как помрёт?- обомлела в испуге девчушечка. - А так и помрёт. Пыльса на крыльях стерётся от твоих пальчиков, а без ней – всё, смерть. Ещё слова дедовы звучали, а пальчики уже разжались, и коричнево-красная бабочка с красивым чёрным узором снова полетела, словно кувыркаясь, над двором Ломакиных. - От, молодец, внуча! Так и хорошо. И тебе видать, и мене, и другие посмотрят. - Она же ещё не умрёт?- просяще заглядывала в лицо дедушке внучка.- Дедунь, не умрёт же ещё? - Да, нет, нет,- щурился тот в ответ,- живая красота. Вишь, летит. Подросла Леночка в отчей тишине, шагнула в открытый мир, а в нём шумно оказалось, крикливо. Полно ругани меж людьми. И не вышло у девочки заговорить с этим миром на одном языке. А выяснилось наоборот, что если кричать на неё и ругаться, то впадает она в оцепенение, в оторопь, и немота надолго сдавливает голос. В ребячьих-то ссорах – ерунда, мимолётно. Но с годами, в старших классах, очень это заметно стало. Пришлось братьям-крепышам оберегать сестрёнку от разных оболтусов. Насмешники быстро уяснили, что запросто можно по свистку получить, и шутить перестали. Ну, а взрослым и самим не по себе становилось от такой-то оторопи. Антоха Дождиков через свою грубость с Леной познакомился. Она уже после учёбы из города вернулась, в библиотеке при клубе работала. А ему в тот год напасть за напастью: отец как-то сразу и серьёзно слёг, крыша под сильным дождём потекла. Что совсем уж непонятно, удача в охоте не шла. То рано, то мимо, то другой обошёл. «Это его-то?!»- покалывало самолюбие. Так Антон – мужик без злобы, невинного не трогал. Но когда не в духе, мог мимоходом плечом толпу раздвинуть. Летним днём вывалился он из таёжных сумерек на дорожный просвет, протопал кирзачами до сельпо. Хмурый, на встречные «Здорова были!» только кивал еле заметно. - Тёть Зин,- с ходу подвинул боком покупателей в магазине,- дай ржаного буханку. - Чё ж толкашься, медведяка?!- возмутилась крупнотелая бабуля Латкина. - Не шуми, уйду щас,- не оборачиваясь, буркнул охотник. - Как не стыдно вам?- где-то за правым плечом мягко пропела флейта. «Кто там так нежно ругается?»- повернулся на девичий голос. Дикие фиалки пронзительно синие возмущённо смотрели на него. Но не успел Антон разглядеть это возмущение, а оно уже словно испугом подёрнулось. Словно фиалки замерли, оцепенели в страхе перед гибельной непогодой. - Ленк, ты чего?- заметила перемены в лице девушки бабуля Латкина.- А ну, не заходись, не обижат никто. А ты, дурень здоровый, лазишь тут, как по чащобе своей. Лену на этот раз быстро отпустило, а Антона-то схватило наоборот – зашлось сердечко, да так, что без фиалок синих дышать ему трудно стало. И ни тайга не нужна, ни крыша худая. Матушка ворчит: «С каких пор в лодыри записался? Отец-то сам не наладит уже». А ему всё равно, все дорожки повернули к дому Ломакиных, вслед за сердцем и мысли все там. И грубости заметно убавилось в таёжнике. Не поймёшь теперь, то ли медведь, то ли телок неловкий. Какая тут грубость останется, когда одна мечта – чтобы девушка улыбалась, ему улыбалась. И улыбнулась Лена, добился-таки. От взаимности, от счастья огромного светом солнечным душа дремучая наполнилась. Словно крылья могучие мужик раскинул – летит. За месяц с небольшим не только крышу починил, а и с отдельным входом пристройку к отцовскому дому поставил. Всё как надо складывалось: благословение родительское, свадьба. И зажили в пристроечке. И сыночек родился. Костей назвали. Антон так оберегал жену, что никто и приблизиться к их дому не смел с какой-нибудь неприятностью. А вот в доме родильном огорошили: «Детей больше,- сказали,- лучше не зачинать. Организм у Лены слабый, не справится». И остался у них Костя единственным ребёнком. Лицом, тонкой костью, а главное – характером сынок в мамку пошёл. Глаза – те же дикие синие фиалки. И тревога в них та же, словно боятся они подступающей непогоды. От отца взял Костя высокий рост. Вытянулся, как побег тальниковый, длинный, но узкоплечий. «Ничё,- тешил себя Антон,- придёт время – нарастёт мясо. Наберёт крепости». И для закалки часто брал с собой паренька в тайгу. - Возьми-ка, сына, мелкан. Айда со мной. Видно, в родителя был Костя ещё и в стрельбе меток. - Давай-ка, сынка, с издаля,- накидает на пенёк еловых шишек отец. Сын отойдёт далеко-далеко и оттуда их все без промаха перещёлкает.- О, добре. Вот Косте уже шестнадцать. А плечи шире не стали. И руки крепости не набрали. Что усилилось, так это тревога в синих глазах. Страх – не страх, а растерянность и душевный неуют всё настойчивее одолевали парня на людях. Всё чаще хотелось укрыться от всех за домашними стенами или уйти с ружьём в тайгу. - Эх-х,- вздыхал Антон, и жалость крапивой жгла сердце. Жалел теперь и сына, как всегда жалел жену. И ещё одно казалось очень досадным здоровенному мужику: называл его Костя батюшкой. - Да, что ж ты меня, как попа в церкви? Батя я, а не батюшка. А тот своё, батюшка да батюшка. Не учил этому никто специально. Жили семьёй отдельно, Ленины старики своих уставов не насаждали, Дождиковы дед с бабкой – тоже не дальше обычного. Но перешло вот от кого-то. Однажды на охоте Костя спросил: - Батюшка, а как понимать «если ударили тебя по правой щеке, подставь левую»? - Так…это…- встал на месте Антон, как тяжеловоз от непосильного груза.- Ну…так… О, слышь, дятел лупит,- поднял он вверх указательный палец.- А кто это тебя про щёки надоумил? - Так Бог учит. - А-а…ну, это понятное дело…это же как…это же только перед Богом так надо. Вот тебе прилетело справа, а ты как бы говоришь, что не сердишься на него, на Бога-то. Испытание, мол, выдержал и дальше к испытаниям готов. Вот тебе, Бог, как бы для этого, левая щека. А так-то ты щёки старайся не подставлять, нашлёпают по ушам и справа и слева. Если так подставлять, то и Гитлер бы в Москве сидел. Не-е, это для Бога только, щёки подставлять. Времена изменились. Библиотека при клубе закрылась, и всё чаще встречались люди, уверенные, что им можно всё. Лена устроилась дояркой. Другой работы не было. На ферму и обратно ходила с соседками, пообвыклась. В тот июньский вечер она возвращалась после второй дойки. Домов за десять до своего попрощалась с последней попутчицей. Вдруг сзади надсадно затрещал, приближаясь, какой-то мотор. Женщина обернулась. По их земляной накатанной улице мотоцикл с люлькой пёр на себе двух пузатых, голых по пояс мужиков. Впереди мотоцикла драпали со всех своих лап и ног собака, телок и свинья. У свиньи одно ухо было снесено до самой головы, и загривок её и шея багровели от запёкшейся крови. - Стой, шашлык!- орал тот, что в люльке, и целился из ружья в ошалевшую чушку.- Пошла вон с дороги!- гаркнул он на Лену, когда мотоцикл протарахтел рядом с ней. И перед лицом её из ружейного ствола с гарью и искрами грохнул выстрел. Она вскрикнула высоко, а хриплые глотки заржали и загикали, продолжая погоню. - Анчихристы!- горестно покачал головой сидевший неподалёку на лавочке дедушка Федотов.- Пьяньчуги беспутныи! И отвернулся от них, глянул на Антонову жену. А та замерла у забора с меловым лицом. - Ленусь!- опёрся на костыль и заспешил к ней дедушка.- Никак, зашлась…ну-ка, глянь на меня… Но Лена смотрела мимо остановившимся взглядом, и немота, словно плотно прижатая к губам чужая ладонь, задавила ей голос. - Ступай-ка до дому, золотко,- потянул её за руку старичок. Она пошла короткими шажками, подчиняясь чужой воле. Улыбка ли растерянная или застывший крик очертили ей губы и заполнили взгляд. - Ох!- всплеснула руками матушка Антона, увидев Лену. - Вот,- часто заморгал в ответ дедушка Федотов,- приключилось… Самого Антона не было. Он взялся за небольшие деньги выкопать дальним родственникам на другом конце деревни погреб кувшином. Костя, конечно, с ним. Расстарались за два дня, вот и задерживались. Но уже должны были подойти. - Я им кричу «Анчихристы!», а им и дела нет…- рассказывал старик. - Антоша щас вернётся,- горевала свекровь,- ох, большая беда будет. И работники скоро вернулись. Голодные и довольные, что за два дня осилили глубоченный погреб. - Ленушка!- стоном вырвалось у мужика, и горький огонь беды из горла растёкся по всей груди.- Не уберёг…Кто же тебя так? Дикие фиалки в ответ словно трепетали. Словно ветер менял в них что-то каждую секунду, как меняет узор в детском калейдоскопе малейшее прикосновение. - Гунькины это, братовья. Борька, главно, рулит на отцовом мотоцикле, а Генка в люльке с ружья бахает. Я им «Анчихристы! Водошники беспутныи…» Братья Гунькины имели в городе бизнес: они умели купить где-то дёшево водку, а потом продать её дороже. Это давало им много денег, и бизнесмены жировали. Сейчас братья пожаловали в родную деревеньку погулять. В их головах и сомнений никаких не было, что чего-то делать нельзя. Конечно можно всё! - Антоша, не ходи!- едва успела сказать мать, но Антон уже был на улице. Ничего не слышал, ничего не видел. До дома Гунькиных ходьбы минут десять. Пролетел – не заметил, перед глазами только трепещущие дикие фиалки. Посреди двора за столом восседали пузатые братья. Ружьё при них, сбоку от тарелок. В сторонке местный мужичок по прозвищу Пескарь выглаживал паяльной лампой свиную тушу. - Куда прёшь, Антоха?!- почуял неладное и взревел Генка.- Стой, падла, пристрелю! Но ствол промолчал. Забыл стрелок, что патроны все на свинью потратил. Антон шёл, как шёл, не моргнул даже. Вывернул ружьё из пухлых напрягшихся рук и ударил прикладом по пьяной, ещё орущей что-то голове. Генка замолчал и упал на землю. А брат его Борька опрокинулся со скамейки, подскочил и боком-боком в огород. Там и спасся. Пролежав неделю в коме, Генка умер. Антона осудили на восемь лет. Надёжная отцовская спина, за которую Костя всегда прятался, враз исчезла. И улица тут же задиристо и с ехидным прищуром спросила: «Ты чё такой узкоплечий, дохляк?» Сильных аргументов, чтобы ответить на этот вопрос, у парня не было. И заметалась его душа, заметалась, ища укрытия. Мамку врачи месяц продержали в больнице, а потом развели руками и выписали домой: «Время нужно, время, чтобы в себя пришла». Она никого не узнавала и подчинялась тому, кто брал её за руку. Ухаживали за ней Костины бабки. Остальная родня или пропадала в тайге, или моталась в город на заработки. В деревне с деньгами было совсем худо. Привычная таёжная глушь, вчера ещё служившая самым уютным убежищем, теперь, без отца, стала вдруг чужой, словно и незнакомой. От мыслей о городе Костя и вовсе шарахался так, как бежал бы от края пропасти очень боящийся высоты человек. Помогал кое в чём вечно занятым чем-нибудь своим бабушкам, а больше без дела слонялся по двору или сидел у окна и смотрел в небо. И скоро память зачем-то вытащила из самого неподвижного угла весточку о Светлом Логе – место такое, километрах в десяти от их деревни. Там тайга отступает немного, и на травянистых склонах, чуть прикрытый белоствольной берёзовой рябью, словно прилёг и засмотрелся на низину скит православного мужского монастыря. Постройки все деревянные, забором обнесены. Раз вспомнился скит, через пару дней – ещё раз, а потом стал думкой постоянной: «Уйду туда, там за оградой спокойно». А неделю спустя и заявил: - Я в монастырь пойду, в Светлый Лог. - К щепотникам собрался?!- сузила глаза до холодной стали во взгляде бабушка Ломакина, мамина мама. А он всё равно ушёл, держать-то особо некому. Чтобы не прознал никто, до рассвета отправился, пешком. В куртке для охоты, в сапогах кирзовых. Взял хлеба, сала и воды. И ружьё прихватил. Не свой мелкан, а карабин отцовский, с пятипатронным магазином. Пуля – волка с лап опрокинет, не шутка. Оно понятно, десять вёрст по краю тайги, по такой глухомани, что зааукайся – не отзовётся. Тут и смелый от оружия не откажется, а уж Костюшке сам бог подсказал. Ещё разница: другой в первую очередь зверя бы таёжного поостерёгся, медведя там или волка, а этот про них и не подумал. Одно на уме – человека дурного не встретить. Вот, не дай бог, встретится, что тогда делать? Но добрался Костя, дотопал без злоключений, так с карабином и заявился. У ворот встретили, расспросили, пообещали настоятелю доложить. Присел он на скамеечку под навесом, у святого источника. Однако, не засиделся, подошёл к нему скоро прихрамывающий, сухощавый монах, позвал отобедать с ними. Своё парень сжевал давно за дальнюю дорогу, потому зашагал вслед за монахом охотно. Сентябрьский денёк тёплый, солнечный, синий воздух в кайме позолоты. Трапеза у монастырских людей на улице. На столбики крыша крепко поставлена, а под ней невероятной длины стол единый с лавками. «Здесь мне хорошо будет,- ел кашу и осматривался Костя.- Здороваются все с поклоном, и никто не спросит, почему я узкоплечий». Вскоре после обеда тот же сухощавый монах повёл его к настоятелю. - Ружьё отдай мне пока. Потом заберёшь. Вдоль длинной дорожки – берёзки в покорной осенней дрёме. За ними своим порядком стоят дома из бруса, такие ладные, словно картинки. Над крышами возвышается синей маковкой с деревянным крестом церковь. Прошли её и свернули к домику, сросшемуся одной стеной с храмом. - Входи сюда, тебя ждут,- указал монах на дверь.- Как войдёшь, поклонись со словами «Благословите, батюшка!»,- развернулся и понёс прочь отцовский карабин. Костя вошёл. За дверью оказался маленький темноватый коридорчик. А в лицо смотрел открытый светлый проём. «Туда, наверное» - подумал и шагнул навстречу свету. Целых четыре большущих окна для совсем небольшой комнаты! Словно вся стена из стекла. И как будто день, белый и тихий, с улицы смог весь, целиком влиться сюда, заполнить каждый уголок. И белый свет этот любовался иконами, книгами на полках, большим письменным столом. Любовался и обнимал их. У стола стоял невысокий, щуплый старичок в чёрной рясе. Седые волосы его были собраны сзади в короткий пучок. - Благословите, батюшка!- дрогнувшим голосом произнёс Костя и поклонился, как учил монах. - Бог благословит!- перекрестил его настоятель.- Назови мне имя своё. - Костя я, батюшка, Костя Дождиков. - Сказали мне, отец твой осуждён за убийство. - Он не хотел убивать. Только за мамку стукнул, а тот потом сам умер. - Пройди, присядь. А зачем же ты с ружьём к нам пожаловал? - Страшно мне, батюшка, идти было по дороге сюда,- опустился Костя на предложенный стул.- И дома страшно. Как увижу кого недоброго, так в груди трястись начинает. - И решил ты со всеми недобрыми разговаривать пулями?- пододвинул поближе для разговора свой стул священник.- А как патроны закончатся, что тогда скажешь? - Не знаю, батюшка. Слабый я, нет в руках силы. - Моё тело твоего меньше, а я с тобой словом говорю. Духом ты слаб, вот и страшно тебе. И в обитель пришёл не Богу послужить, а от мира спрятаться. - Не гоните меня, батюшка,- снова дрогнул Костин голос,- не могу я с этим страхом справиться. - Не гоню и не виню, сын мой. Но скажи, сколько лет тебе? - Семнадцать уже, восемнадцать скоро. - Вот и я смотрю, в армию призовёшься. С жизнью мирской связан ты накрепко, там все дела твои. Оставайся пока, по желанию своему и по воле Божьей, поживи с нами. Проживать Костю определили в сторожку. В ней, помимо комнаты, имелись разные кладовки, заполненные мётлами, лопатами, плотницко-столярным инструментом и другой обычной хозяйственной надобностью. Илья, много лет служивший монастырским сторожем, управлялся с этим легко и толково. Был он сложения такого могучего, что впрямь виделся былинным Муромцем. - Располагайся,- добродушно кивнул богатырь худому пареньку, когда того привели на постой.- Со мной будешь, по хозяйству. Коровушек с завтрево поводишь, покуда травка на полянах да на лугах у речки есть. Костя со следующего дня стал пасти коров. - Далеко не заходите,- поучал Илья.- Тут, по краю, чтоб зверя не встретить. Шумни, если что. - Так вы карабин-то мне дайте мой. - Не надобен он тебе. Говорю же, не глупи, не заходите далеко. И Бог оградит. Иди, береги коровок. Крепко зацепили нового пастуха эти слова. «…Береги коровок…» - Не простудись,- всегда беспокоились за него бабушки. - Не споткнись,- остерегал отец. - Береги себя,- с болью смотрела мама. А тут ему надо беречь кого-то. И он старался. Во все глаза смотрел, не торчит ли где из кустов звериная морда. И не замечал в эти минуты, что за себя совсем не боится. Не замечал, как временами проходит стороной и наблюдает за ним с прищуристой улыбкой Муромец. Ещё узнал Костя, что работает Илья бесплатно. - Вам нравится здесь, и вы, поэтому, без денег работаете? А почему монахом не станете? - Нравится, паря, нравится. Ты одну дорогу до обители прошёл, а я их столько намерил – заблудиться можно. Бродил мыкой неприкаянной, точно в потёмках. А пришёл сюда, и благодать встретил. И понял тут же, что оберегать её должен. Радость мне от этого большая, и не надо боле ничего. Тут моё место, и в том дело моё. Ещё сильно была заметна Косте разница в пище. Дома-то и лосятина вяленая, подкопчённая. И та бабушкина каша с маслом и мясом, про которую отец говорил: «Чего её ложкой носить? Взял бы с ней горшок и поставил целиком в пузо». Монастырский стол не сравнится, нет в нём привычной мясной обильности. А парень так себе размышлял, что для силы рук и есть нужно сильно. Ну, и высказал свои соображения настоятелю. - Учи тело своё духу подчиняться. В искушениях ослабнешь. Будешь духом слаб, и руки сильные не помогут, хоть какую ты пищу прими. Духом силён человек, духом!- ответил батюшка. - У тела – гузка, у духа – крылья,- добавил богатырь. И пошёл Костя с новым знанием дальше коров пасти. Деньки стояли соломенные – жёлтые, тонкие, тёплые. Это лето смешливое попросило у осени её первый сарафан и решило на прощание повертеться перед зеркалом. Пролетела ещё неделя. Странно, что если первое время мама совсем не вспоминалась, то теперь приходила в памяти каждый день. «Как она сейчас? Узнает ли его, когда увидит? Вот отец говорил, что не надо другую щёку подставлять, а сам в тюрьму за это сел. Лучше бы и не бил никого». Думал Костя молча, только настоятель откуда-то всё знал, словно в душу его заглядывал. - Не хочешь ли ты, милый, матушку свою проведать? - Хочу, батюшка. - Так ступай. И ружьё унеси домой, не место ему тут. Тебя Бог хранит. - Ещё хочу спросить, батюшка, почему человек должен подставить левую щёку, когда его по правой ударят? - Вот вернёшься, тогда и поговорим без спешки. А сейчас ты поторопись. Знаю, ждёт тебя матушка. - А дайте мне одежду монашескую, чтобы все видели, что меня Бог хранит. - Веруй, сын мой, в помощь Божью, сердцем её знай,- перекрестил пастушка настоятель и положил ладонь на его склонённую голову. Ранним утром, как две недели назад из дома, отправился Костя обратно. Те же кирзовые сапоги, тот же карабин с пятью патронами. Но вместо куртки теперь чёрный подрясник до пят и с наглухо застёгнутым воротом покрывал его тонкое тело. «Вот бы кто увидел меня,- шёл он и думал о себе в новой одежде.- Сразу бы понял, что я уже другой. Мне и недобрый человек не страшен». Но пустынной стояла их глухая сторона, пропитанная тихим лучистым солнцем. Только сороки да бурундуки на крайних таёжных стволах. Так и прошёл в одиночестве почти всю дорогу. Вон последний взгорок, за которым пологий косогор потянется к родной деревенской луговине. Поднялся, спускаться начал – шаг, ещё шаг… «О, джип какой-то у стожка… Здоровенный! Дорогущий! Не нашинский, чужой. На земле кто-то барахтается…» Костя присмотрелся. Рядом с большими колёсами, сверкающими литыми дисками, два парня повалили на разворошённое сено девушку. Один держал ей руки и зажимал ладонью рот, а второй стягивал с неё джинсы. Потёртые штанишки, видно, были тесными, к тому же девчонка изо всех сил пыталась вырваться – расстёгнутый пояс застрял на бёдрах и никак не спускался ниже. Тот насильник, что зажимал рот, чуть ослабил ладонь, и девушка тут же вцепилась в неё зубами. Так маленький травоядный зверёк в момент отчаяния обязательно укусит напавшего сильного хищника. - Ай! Тварь, я тебя отучу кусаться, шмара деревенская! Бедняжка успела крикнуть: «Помогите!» Укушенный кулак злобно и увесисто ударил её по лицу. Она обмякла и перестала сопротивляться. Эти двое могли теперь без препятствий доделать своё дело, но из-за машины появился Костя. Сначала, на взгорке, хотел удрать, свернуть в лес и обойти стороной злополучное место. В груди затряслось, руки-ноги в секунду онемели. Как ещё удержался, не осел ватным тюфяком на дорогу. И про то, что Бог охраняет, в тот миг даже не вспомнил. Всё уже, навострился, однако услышал в последний момент задыхающееся, рвущееся: «Помогите!» И узнал по голосу – это же Катюха кричит, одноклассница его, Катя Пестрикова. Даже лицо сразу представил, детское такое, щекастенькое, с веснушками. А по этому лицу кулаком… Храбрость не наполнила Костино сердце. Продолжала трепетать душа, немели ватные ноги, но почему-то пошагал он не в лес, а к машине. Джип заслонял от насильников, да и сами они совсем не смотрели по сторонам. Поэтому подойти незамеченным удалось близко, метров десять осталось до стожка. Трясущимися руками снял с плеча карабин, машинально отправил патрон в патронник. - Опа…- первым увидел его тот, который стаскивал джинсы,- поп с ружьём… - Какой поп?- обернулся второй.- Ёпт..! Ты откуда взялся, монах? - Не надо…- только и мог бормотать Костя. И карабин ходуном ходил и готов был выпрыгнуть из заледеневших ладоней.- Не надо… Эти двое, взрослые, крепкие, отпустили девушку и встали перед направленным на них стволом. Катерина поднялась, пошатываясь, и принялась натягивать обратно свои спущенные штаны. Струхнувшие поначалу удалые молодцы быстро разглядели, что монах трясётся от страха, что оружие он едва удерживает, и силы-то в этой узкоплечей жердине никакой нет. - Ты, попик, шёл бы дальше,- криво усмехнулся ближний.- У тебя своя охота, у нас своя. Мы же тебя не звали грехи нам отпускать,- сказал и сделал навстречу пару пробных коротких шагов. - А тебе же нельзя стрелять,- уставился ледяными, почти бесцветными глазами дальний, стоявший рядом с Катей,- тебе же Бог не велит. Нельзя же злом на зло! Ты чё, забыл, попяра?! Он схватил ещё толком не пришедшую в себя девушку за распущенные русые волосы, притянул её к себе и двинулся прямо на ствол. - Ну, давай, монах, стреляй! Чё, Боженька не разрешает?! - Ай! Ай, больно!- причитала Катерина и переставляла заплетающиеся ноги. Может быть, сработал охотничий навык, набранный в таёжных походах с отцом. Может, неудержимый страх за себя перерос в страх за несчастную одноклассницу. Сработало что-то – руки перестали трястись, и приклад плотно упёрся в плечо. И целился Костя так, как целился бы в зверя людоеда. Через секунду прозвучал выстрел. Пуля пробила насильнику руку повыше локтя. Он вскрикнул, отпустил Катю, сжался, упал на колени. Второй бросился к нему, помог подняться, повёл к машине. - Не монах ты,- повернулся снова, когда раненый взобрался на сиденье,- мужик простой. А слабо без ружья со мной побиться? Или зассышь? Костя чувствовал, как вопросительно смотрит спрятавшаяся за него девушка. Только сейчас он вспомнил, во что одет, что Бог охраняет его. Постоял и молча положил карабин на землю. - Ну-ну,- криво усмехнулся в ответ тот, у машины.- Встретимся ещё. Сел за руль, и здоровенный, дорогущий джип, сверкая чёрными боками, понёсся прочь от деревни. Никто больше не держал Костю и Катерину, не мешал им отправиться домой. Они шли и разговаривали с суетливой детской бойкостью. - Я за опятами ходила,- показывала девушка поднятую с земли пустую корзину.- Тётка сказала, поздний слой пошёл, а я пролазила и не нашла их. Обратно повернула, а тут эти. - Чужие. Мимо, скорей всего, гнали. - А ты откуда в такой одежде? - Из монастыря,- парень поправил карабин на плече,- в монастыре был. - А чё эти говорили, что тебе Бог стрелять не велит? - Мне мой батюшка сказал, что надо стрелять, а батюшка настоятель ничего пока не сказал. Так проболтали до деревни. - Я и не знала, что ты такой сильный,- заглянула Катя в синие Костины глаза, когда стояли они лицом к лицу у её калитки.- Ты понравился мне очень. И пошёл он дальше окрылённый, плечи расправил. Дома во дворе хлопотали обе бабушки. - Ох! Вот, значит, как вырядился теперь!- строго посмотрела одна. - Здравствуй, сердынько! Слава Богу, жив-здоров!- вся засветилась улыбкой другая.- Иди-ка к мамке скорей. Узнавать она лица стала, тебя всё спрашивает. - Здравствуйте, бабули!- расцеловал обеих Костя. Повесил в сенях на загнутый гвоздь карабин, прошёл к маме в комнату. Она сидела на кровати. Взглянула – и сразу узнала его. - Сыночек, Костенька!- протянула к нему руки. - Мама…- опустился он перед ней на колени. - Где же ты был так долго? - Я в монастырь в Светлый Лог ходил. - Зачем? - Укрыться хотел там от улицы. - И укрыла тебя обитель? - Не знаю, матушка. - Помоги мне, сынок, подняться. Я к солнышку хочу выйти. - Пойдём, мама,- подхватил её Костя под руки. Они вышли на крыльцо. Лена посмотрела на небо, на солнце – синие дикие фиалки улыбнулись оранжевой полуденной неге. Над двором летела неуклюже, словно кувыркаясь, коричнево-красная бабочка с красивым чёрным узором. - Смотри, сына, красота летит! - Вижу, матушка, вижу. Летит красота! © Владимир Левченко, 2016 Дата публикации: 08.06.2016 07:27:44 Просмотров: 1949 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|