Первая любовь

Слава Лук

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 68665 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Он ей о своих чувствах к ней, а она ему о правителях наших, да о народе нашем, который терпелив у нас, видите ли, как ишак! И ещё вот это! О «Пражской весне»! О том, что наши в Чехословакии людей танками давили! И главное, в армию она ему это! А?! Нормально, да? Да он, служа, мог бы ей ещё и не такое порассказать, но... Потому-то и ответил. Брось, мол, много ты понимаешь, у нас власть народная. Ну, то есть она как бы народу своему служит и для народа она самая подходящая! Она ж обиделась!

"Мрак сделаю светом пред ними".
Ис.42:16.

1. Встреча

Год 1992. Идёт он по улице Горького, вокруг весна, с крыш каплет, воробьи в лужах кричат, балдеют на солнышке, а на душе у него тоскливо и муторно. Около дверей «Академкнига» очередь. Распродают дефицит. – трёхтомник Мишеля Монтеня, «Оракул» Бальтасар Грасиана, ну и все такое прочее же. Короче говоря, встал и он.

И вот, стоит, ждёт, предвкушает момент, когда и ему достанется то, что «вчера» ещё можно было только «на толчке» достать… И вдруг кто-то за ним… занял. И почувствовал он это, как если бы стоял он один и вдруг кто-то ещё... рядом! Чует что-то девичье. Скосил глаз. И тут же, весь внутренне испугавшись даже, почувствовал, как кольнуло у него под сердцем. Вера! О, боже! Хоть кричи! Ну, или, как в старые дремучие времена, проговори, крестясь, «сгинь, сгинь, наваждение!» и беги прочь. Но стоит, как зачарованный, молчит, но внутри у него уже все запело.

– О, это она! Она! И все тот же светлый ангельский лик, глаза и пронизанные солнцем волосы!..

А та, что стояла рядом с ним, уже говорит что-то, улыбается и всё говорит, говорит что-то … И так до самого прилавка. Потом пошли они с ней рядом. Она говорит, а он, как в беспамятстве, видит только обращённое к нему улыбающееся лицо её, да слышит голос её, но ни черта не соображает.

- Что это? Как? Не может этого быть! – запело вдруг все в нем. - И смотрит она на меня уже не так как раньше! Не страдальчески и жалостливо, как тогда, когда не смогли мы быть с ней вместе, а по-весеннему тепло как-то и нежно! О, как долго я тебя ждал, как плохо мне было здесь без тебя!” ...

И вот рука, подрагивая пальцами, уже записывает её телефон. Он пойдёт с ней на Рериха!..

- Звони! - сказала она и, вильнув юбчонкой, исчезла в подземелье метро.

А он, словно проснувшись, тут же воскликнул.

- Но подожди! Что это?! Ведь, если это не видение, не мираж, то — безумие моё, морок мой!.. Кто, что, какая «она» ?! Да той, которую ты имеешь в виду, сейчас, я думаю, ого-го уже сколько, а этой!.. А, черт! Да она тебе в дочери годится! Да и не Вера она, как оказалось, а Марина, пена морская, а ты, уж, и губы раскатал! Но почему у меня такое чувство от неё? Родное какое-то. А, черт!.. Бред какой-то! Да и все дело-то, я думаю, только в том, что у тебя давно женщины не было, а тут весна и все такое прочее!

Скомкав бумажку с телефоном, он бросил её в грязь. С ухмылкой взглянул он на медленно и вкрадчиво движущийся рядом механизм, в утробе которого исчез телефон этой девочки.

02. Меня больше не ищи

А было это с ним вот как когда-то. Демобилизовавшись, думал он тогда, вот сейчас приеду, и сразу же к Вере. В армию она писала ему такие письма! .... А как она его провожала! «Будет людям счастье, Счастье на века», - обнявшись, пели они тогда с ней вместе со всеми на призывном пункте. И говорила она ему тогда, что любит и будет ждать его.

И вот что было потом. После дембиля. Как только он приехал, так тут же, не переодевшись даже в гражданское, побежал он к Вере. Она же, открыв дверь и увидев его, вяло проговорила только "привет" и, как бы уходя от него, пошла в комнату. И ото всей её фигуры, ото всего - даже от мебели - повеяло на него тогда таким отчуждением, что он буквально задохнулся от горя и отчаяния!..

Нет, никогда она не была для него такою! Ну, разве что года за два до армии. Это тогда она была словно незрячая и как бы невидящая его, но потом!.. Потом, когда они с ней стали вместе, она стала беспокоиться за него, грустить без него, всегда искала встреч с ним. А, приклоняя свою головку ему на грудь, затихала всегда в его объятиях так, что у него от радости, аж, сердце в груди переворачивалось, а на глазах слезы выступали! Вот это была жизнь! Нет, все это резануло его тогда, как изменой. Поговорив с ней о том о сем, решил он о чувствах своих к ней даже и не напоминать. С тем он от неё и ретировался тогда.

А спустя какое-то время, столкнулся он с Верой в магазине.
— Привет, как дела? — сказал он.

— Да какие у нас дела. Вот, матери зарплату выдали, - потупившись и как бы пряча себя от него, ответила она.

—Давай-ка сумки… Помогу…

— Вот, лучше эту…

— А мать как?.. — взяв у неё самую тяжёлую сумку, спросил он. - Стихи все пишет?.. А её хоть лечатают? То есть, я хотел сказать, печатают мать-то?

— Да, так... Есть несколько стихотворений. Один журналист устроил. Между прочим, Димыч, приятель твой, познакомил их. Да и то за деньги, — вздохнув, ответила она и продолжила. — У матери вообще все сложно. Преподавателем её нигде не берут… Прям хоть на панель иди, как Сонечка Мармеладова!.. А видел бы ты, в чем она ходит?.. Я ей: «Мам! Мам»! А она как сомнамбула «не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах». Она совсем уже съехавшая. Её как-нибудь прямо с улицы в психушку заберут! Закончу, вот, иняз, — а там видно будет. А то выйду замуж за иностранца, а после и её заберу отсюда.

- Ах, вот оно что! – подумал тогда он. – То-то она с конца 68-го стала писать мне такие письма… Ну как Надежда Константиновна Крупская Владимиру Ильичу в Шушенское!

Он ей о своих чувствах к ней, а она ему о правителях наших, да о народе нашем, который терпелив у нас, видите ли, как ишак! И ещё вот это! О «Пражской весне»! О том, что наши в Чехословакии людей танками давили! И главное, в армию она ему это! А?! Нормально, да? Да он, служа, мог бы ей ещё и не такое порассказать, но... Потому-то и ответил. Брось, мол, много ты понимаешь, у нас власть народная. Ну, то есть она как бы народу своему служит и для народа она самая подходящая! Она ж обиделась!

- Народная, да?! – казалось, криком ответила она ему. - А вспомни что в «Новочеркасске» в 1962 году было! – и писать после этого перестала. И вот теперь после дембиля она опять ему про то же.

— Нет, но вы совсем, уж, тут, со своей мамашей!.. - сказал он ей. - «Не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах» !.. Она что, не может пойти работать… Куда-нибудь. Стихи она пишет!.. Она что, ничего больше делать не умеет?..

— Да вот, устроилась страховым агентом, а работать за неё чуть ли ни мне приходится, - сокрушалась Вера.

Вошли в подъезд. Вызвали лифт. Лицо у Веры было таким страдальческим и растерянным, что он, не сдержавшись, обнял её. И сладостным чувством окатило вдруг всю его грудь и сердце. Но Вера, вскинув на него свои глаза, молча и медленно, стала отстраняться от него.

- Да в чём дело-то?! – не удержавшись, воскликнул он. Но тут подошёл лифт, и Вера, шагнув в кабину лифта, вдруг быстро-быстро проговорила.

- Все. Меня больше не ищи. Не ходи ко мне. Так будет лучше для нас обоих. Прощай»! – и дверки лифта закрылись за ней как крышка гроба.

03. И вот после этого его понесло.

- Заграницу собралась бежать! – зло подумал он о Вере. - Но, как моя бабка говорит, хорошо там, где нас нету.

Помнится, хватал он гитару, и чёртом нёсся догуливать свою юность. Пропивать по дворам и подъездам с чувихами и корешами своими то, что в армии на свадьбу насобирал. Бабка переживала за него страшно.

- Хватит, хватит уж, окаянный! — говорила она. — Женись, пока я жива, а то, ить, исхороводишься ты здесь без меня-т, напрочь.

А он как оглох ко всем этим причитаниям. Приходя домой за полночь, — а то и утром, — пьяный, не раздеваясь, бормоча "гуляй рванина от рубля и выше", валился он на тахту и, укрывшись гитарой с оборванными струнами, лежал после тихо, как убитый, окружённый мыслями о Вере и причитаниями бабки своей.

А журналиста этого он как-то видел… Точнее, — да и важнее — слышал он его как-то. У Веры в доме!.. Поначалу он его принял даже за некоего, за кем или за чем пойти можно, но после, когда перестал слушать весь этот его высокоумный трёп об искусстве и политике государства нашего и стал внимательно разглядывать его, то увидел в нем нечто такое! ...

Веру-то для себя он тогда уже из сердца как бы вычеркнул, а пришёл к ним, чтоб передать что-то там Марине Александровне от Димыча. И дверь ему открыла Марина Александровна. Открыла и тут же со всем своим вниманием к нему и с вопросами "ну-ка, ну-ка, покажись!" — повела его на кухню. И там с разговорами о службе в армии и его делах уселись они с ней за вечно неприбранным столом.

А в это время из другой комнаты был слышен разговор Веры с каким-то мужчиной. Мужской голос говорил с Верой тихо, ласково, вкрадчиво и с каким-то интимно-многозначительным оттенком в интонациях, а Вера отвечала ему голосом польщённой, но несогласной с ним девчонки. Судя по тем репликам и фразам, которые нет-нет да долетали до него, листали они там альбом с репродукциями Огюста Ренуара и разговор у них шёл о живописи этого самого Огюста.

И вдруг после каких-то там Вериных слов, мужской голос этот, как бы сбросив с себя маску нежности и ласковости, взорвался хохотом. Хохотом как бы исходящим из утробы смеющегося Дьявола. Внутри у нашего героя все сжалось тогда от страха. А все, что было у него в душе светлого, связанного с Верой, все залил тогда этот дьявольский хохот!..

И помнил он ещё, как Марина Александровна вдруг замолчала и - чего он никогда за ней раньше не замечал, - перекрестилась зачем-то. А потом пробормотала себе под нос как заклятье: «О своём я уже не заплачу, но не видеть бы мне на земле золотое клеймо неудачи на ещё безмятежном челе».

И долго ещё потом он помнил всё это, помнил это внутренней дрожью своей, душевной оторопью, заставившей его тогда запомнить сам хохот этот навсегда. Нет, но не чувствовать, не понимать таких!.. Ну не тянул этот журналист на Евгения Борисыча. Еблон Борисыч он был. Как в шутку называл его Димыч.

Посетовал он после Димычу на то, что ввёл он этого журналюгу в дом Марины Александровны, а тот ему:

- Да брось!.. Борисыч ничего мужик-то!.. Да и для Мары он приятное с полезным. Кушать поэтессам тоже надо.

И вот как-то увидел он мать Веры на улице. Погода в тот день была ужасная — сырая и ветряная, как на Балтике, — но он помогал бабке. Нёс на себе тяжеленнейший рюкзак с капустой ну и прочими необходимейшими для здоровья витаминами. Был трезв и даже в какой-то степени горд собой и хорошо думал о себе. Шёл погруженный во все эти мысли и по сторонам не смотрел. Зато бабка его, довольная и счастливая за внука своего, шла рядом и все распиналась по каждому поводу, что вон он, мол, такой-то пошёл, а вон она такая-то, и так далее. И вдруг: "Ты, глянь-ка, глянь-ка!.. Вон она твоя тёща-то!", — добродушно посмеиваясь, проговорила она.

Он посмотрел в ту сторону, куда бабка его озорно показывала глазами. Там, прижимая к груди своей ну прямо-таки детский какой-то портфельчик, пыталась двигаться Марина Александровна. Она, словно это было делом всей её жизни, напряжённо и очень серьёзно перебирая ногами, пыталась двигаться вперёд, преодолевая холодный северный ветер, но ветер...

А бабка между тем распространялась, как клоун: "И-и, — говорила она, — сердешная!.. И все-то она против ветру, все-то против ветру. А вот, женисся ты на Верки-т её и будешь потом вместе с ними вот так же кувыркаться".

Нет, но он на неё удивлялся! Таких, как мать Веры, она в упор за людей не считала. Да и Веру, что была при матери своей все одно, что Санчо Пансо оруженосец, она тоже ни во что не ставила. А над трупами вьетнамцев и кампучийцев, например, всяких там, фото которых газета "Правда" для нас печатала, могла она, крестясь и приговаривая при этом "спаси и помилуй нас Господи!", причитать и плакать, как над чем-то родным ей и близким! Откуда в ней это было?! Из телевизора? Тоже мне, "новая русская бабка" эпохи построения коммунизма. "Я хату оставил, ушёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», да?!".

— А ты знаешь, что без тебя здесь Веркиного отца посадили? — спросила вдруг у него бабка. — Марину эту тоже чуть было ни загребли, да потом что-то, видать, передумали, отпустили.

И голосом, не похожим на самую себя, добавила к сказанному.

— А в 37-м брата моего... Был парторгом... Грозился кого-то там из коммунистов на чистую воду вывести... Пристрелили во время майских праздников. Револьвер в руку сунули, да и оформили как самоубийство.

На нашего героя как столбняк напал. Он молчал. Чувствовал только, как сердце у него заныло. Никогда раньше она не рассказывала ему этого… А ветер в это время!.. Казалось, он рвал Веркину мать на части! Заставляя её топтаться на месте, ветер, похоже, хотел изо всего её рвения в деле страхования населения от несчастных случаев, сделать цирк и посмешище. И ветру это удавалось.

Потом у Димыча попытался он узнать, что же здесь произошло с отцом Веры.

— Марго говорит, что за анекдот о Брежневе загребли. И говорят, что все это наша «правильная Антонида» устроила, — сказал ему Димыч. — Хотя, едва ли, я думаю. На мужа своей сестры чтоб. Не знаю. Хотя, она ведь не сама по себе, а член партии. Ей промолчать, если что, — дороже обойдётся, - объяснил ему Димыч.

И наш герой вдруг вспомнил историю, рассказанную ему Димычем ещё до его службы в армии. Муж лифтёрши из дома, где жила Антонида Александровна эта, вдруг сильно запил, и Антонида Александровна застала его как-то пьющим в «Красном уголке» со Сталиным. То есть наливал он стакан себе и стакан бюсту Вождя, выпивал, а после долгих уговоров, так и не дождавшись ответа на «ты, меня уважаешь?", выпивал и стакан, предназначенный Вождю. Антонида Александровна заставила эту лифтёршу “пойти, куда следует" и “рассказать, кому следует", что вытворяет её муж, а та пошла, да и рассказала. Лифтёрше хотелось попугать мужа, чтоб тот пить бросил, а мужику пять лет дали…

- Нет, но вы посмотрите! – диву дался он тогда на рассказ Димыча. - Ото всего этого распития с бюстом Вождя можно со смеху уссаться! И только! А мужику пять лет дали! Да кто нами правит-то, в конце концов?! Дебилы и параноики или… коммунисты всё же?!

- Да я думаю, что это одно и то же, - ответил ему тогда Димыч, но так как Димыч у них числился за антисоветчика, то он не придал его словам серьёзного значения.

– Ну, ты уж как-то очень о них! – несогласный с ним ответил тогда он Димычу. – Ведь как там у Ленина: “Коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество” – гордо процитировал он ему.

– Ага, – отвечал Димыч. - Но одно дело коммунист и совсем другое – член только, – ухмыляясь, ответил он ему тогда и тут же перевёл разговор на какую-то другую тему.

04. И была у этой Антониды Александровны дочь

И была у этой Антониды Александровны дочь, Алёна, которая в школе ещё была влюблена в нашего героя по самое не балуй. Но в свои 16 - по сравнению с Верой, скажем, - была она тогда, как ребёнок, ну или как школьница-промокашка. В теле только и все. Бывало, выйдет во двор, ну или придёт к ним на скверик, где все они собирались тогда, и все стоит рядом с ними. Они все там о том, о сем, вплоть до всяких сексуально-интимных сплетен, а она все рядом и молчит. Опустит, бывало, голову свою, покраснеет, но не уходит, а все слушает. И с каким-то жадным наслаждением. И все на нашего героя при этом пялилась, как на невидаль какую. "Патология какая-то!" — думалось ему.

Друзья советовали ему отодрать её, как следует, чтоб она успокоилась, но он так об этом думал: «А зачем?». А тут, после всех этих разговоров о «подвигах» такой «правильной» мамаши её, увидел он Алёну эту на улице как-то и ни с того ни с сего завёлся. Заговорил с ней о чем-то. А она тут же, как хорошо сохранившийся под пеплом костёр, буквально, вся вспыхнула и заговорила, заговорила. Ну, он взял, да и предложил ей пойти на фильм "Ромео и Джульетта". Она тут же, как если бы он с ней вчера только виделся, отвечает: "Ой, ладно, я только домой сбегаю, переоденусь!". И побежала. Мать её и из дома-то после восьми часов вечера никуда не выпускала, а она... Ему это очень понравилось…

Правда, потом - то ли за то, что пошла она в кино без спроса, то ли за то, что пошла, не сказавшись, с кем пошла, - была ей выволочка, но отреагировала она на неё так: "А, пусть её! Зато как мировецки здорово было! Ведь, правда же!". И это ему в ней тоже понравилось.

— Послушай, — сказал он ей, — а правда, что твоя мать настучала на мужа сестры своей?

— Ой, да верь ты этому больше! Хотя, кто её знает. Ведь они с ней как кошка с собакой живут. Обе по одному и тому же месту ушибленные. Только одна коммунистка, а другая антисоветчица! И ты посмотри. Прочла я тут как-то у Верки дома. Что если революция 1917 года в России явилась миру сказочным животным, меж рогов которого насилие свило себе гнездо, то в глубине глаз этого животного сияла, видите ли, настоящая весна. А! Это какой-то там Андре Бретон написал! Как это тебе? И вот все пятьдесят слишком лет уже мы имеем только весну эту, да? Которая уже смердит. А глаза этого сказочного животного смотрят уже на нас пустым взором убийцы! Андре Бретона, козла этого сюда бы! Сами-то они живут там! Похоже, что все эти европейские интеллектуалы на нас дураках, как на крысах, эксперименты ставят. Да и наши тоже. Да только я-то им не дура какая! У них у всех своя жизнь, а у меня своя. Всем им, я думаю, верить нельзя. Все они говорят о чем-то таком… А хотят, я думаю, только одного – всех нас отиметь!

Алёна произнесла все это так внятно и связно, с таким чувством, что наш герой от удивления даже рот раскрыл! Насчёт матери Веры он с ней спорить не стал, но её позиция, вернее, то, что она у неё была в этом вопросе, - его поразило.

— А, кстати, как мать твоя там, в Европе-то? Тебя к себе не зовёт? — спросила Алёна о матери его, которая, выйдя замуж за иностранца, три года уже как жила за границей.

— А с какой стати?

— Ну, мать все же.

Он промолчал. А что было говорить-то? Мать его всегда была в этом отношении подкованной. И даже, думалось ему, такой и родилась. Подкованной. И буквально на все четыре конечности. Так что не подкопаешься. В своё время она даже в «Литературном» училась, но потом бросила это дело, так как увела её иная муза…

И вот стала Алёна, после этого похода в кино, ходить за нашим героем как пришитая. Буквально по пятам. А месяца через три предложила она ему прийти к ним в гости на чай. Ему это показалось интересным. Он согласился. Купил торт, и Алёна привела его к себе в дом.

Антонида Александровна, сидя в кресле с газетой «Правда» в руках, при виде одного из своих учеников у себя дома, несколько удивилась, но виду не подала. Она даже не перестала «Правду» читать. Кивнула только на его «здрасьте» и все. Алёна ушла на кухню ставить чайник. Потом приходит и говорит: "Ну, мам!.. Чё молчишь-то?.. Скажи что-нибудь".

— Я, уж, и не знаю даже, что и говорить-то, - промолвила Антонида Александровна.
— А мы любим друг друга. Что ты об этом думаешь, а? ...
— А институт как же?..
— Все равно поступать буду...
— Куда, уж, там! А дети пойдут!..
— А ты на что?..

Вначале герой наш даже и не допирал, о чём это они. Потом стал догадываться. Она с ним говорила как-то о том, что надо бы им расписаться, а то, мол, мать ей запрещает такие связи с мальчиками. Он тогда удивился такому повороту событий, но промолчал. Не сказал ей на это ни да, ни нет, потому что таких видов на Алёну у него не было. Он вообще не до конца ещё осознавал, зачем он стал с ней встречаться и трахаться. И вот теперь… Она говорит со своей матерью о их свадьбе как о деле решённом. Он слушал и буквально чумел ото всего этого!.. И все это обсуждалось Аленой и матерью её так, будто его тут рядом и не было! А мать её даже и не взглянула на него ни разу!..

Посидев для приличия ещё какое-то время за столом и попив чаю, он встал и, извинившись, сказал, что, к сожалению, ему нужно ещё в магазин успеть до обеда. Отговаривать его никто не стал, и он пошёл на выход. Алёна, проводив его до двери, в прихожей повисла на нем и стала целовать. Он нехотя отвечал ей, а она его успокаивала:

- Ты на меня не сердишься? Я люблю тебя! А мать она ничего. Она для меня все сделает. Она ещё подумает-подумает, да и согласится. Вот увидишь.

Он вышел из подъезда на улицу. Жила Алёна на первом этаже. Окна у них были открыты, и ему вдруг захотелось услышать продолжение её разговора с матерью. Он подошёл к окну.

— Ой, мамуся, а если б ты знала какой он умный, как он много знает о музыке!.. А как он играет на гитаре, как поёт!.. Он хочет пойти учиться в «Гнесинку». Он талантливый и ты зря про него так думаешь…

— Ох, уж и не знаю, что тебе сказать на это... Талантливый он! Да и что тебе в таланте-то его!.. Мать, правда, у него женщина, похоже, умная, а вот эта, богом ушибленная бабка его!.. Да и отец у него был!.. Явно с отклонениями в психики! Так что смотри. Кстати. А что у него с Веркой-то?

— А что?

— Как это что! Ведь он до армии-т с ней, как я понимаю, встречался!

— Ну и что! Подумаешь!

— Да не в том дело — "подумаешь"! А что если он все ещё и с ней? А то и назло ей это делает. Да и ты тоже. Короче говоря, поверь мне, ничего путного изо всего этого не получится. Подождала б ты хоть с заявкой-то пока. Ну, погуляй с ним, узнай, как следует, а там видно будет. У тебя с ним ничего такого ещё не было?

— А чего "такого-то"? — небось, сделав наивными, и без того всегда обалденно наивно глядящие из-под кукольных ресниц глаза свои, спросила Алёна. — Ты про что, мам? Он хотел как-то поцеловать меня. Но только один раз, — тихо проговорила Алёна и умолкла. Молчала и мать её. — Ой, мамочка! Ну, что ты так расстраиваешься-то! — похоже, тяготясь молчанием матери, опять заговорила Алёна. — Ты, прям, как маленькая у меня. Да я сама про него все знаю. Ему надо просто помочь, направить его...

— Ну, ладно! Хватит! — как бы очнувшись или выйдя из какого-то давящего её состояния, вдруг неожиданно резко заговорила Антонида Александровна. — Я что-то тебя не пойму. Ты ещё такая молодая и — замуж. Тебе что, плохо со мной живётся? Имей в виду, свяжешься с ним, ни денег тебе на свадьбу не будет от меня, ни благословения родительского. Одним словом, пока учись, а женихи от тебя не уйдут. Найдём. А все эти, недоделанные и неблагополучные-то... все эти…

— Зачем ты так говоришь! — возмутилась Алёна. — Как мещанка какая-нибудь! Я читала!..

— О чем представления не имеешь, о том молчи! — оборвала её мать. А дальше заговорила голосом для неё неестественно тихим и в интонации такой... Словно это и не она вовсе говорит, а кто-то ещё один в ней. — Читала она! Книги, кино! У нас все это политика, милочка! Да и то все больше для слаборазвитых стран, для иностранцев. А вокруг есть просто жизнь, на которую все эти умности никак не действуют. И тьма в свете светит, и свет не объемлет её, — произнесла она что-то странное, но и в то же самое время что-то похожее на то, что по поводу веры и неверия в Бога любила говорить ему бабка его. Ах, да, вот так кажется: “Свет и во тьме светит, и тьма не объяла его”. А она: “И тьма в свете светит”.

- Забавно как-то симпровизировалось это у неё! – пробормотал наш герой и продолжил слушать дальше.

— Таких, как этот, - продолжала разглагольствовать Антонида Александровна, – не учить надо, государственные средства только на них тратить, а принудительно лечить от пьянства, а потом в ПТУ, на стройку на какую-нибудь, в Сибирь!

- Та-ак, — констатировал наш герой. — Это она обо мне как-то не так, не то же, что на педсовете в школе, когда они мне характеристику для военкомата давали»! ... «Правду» они читают! Нет, а что если за всё, то “хорошее”, что они для всех нас сделали, уделать мне хотя бы одного из них? Например, Антониду эту. Через Алёну. Алёна хочет, а мне что! У каждого свои доступные ему средства. Я не дворянин, не Дубровский какой, у которого дворовые были, и он мог из них создать приличную банду, чтоб правду искать! – так подумал наш герой, и эта мысль его заинтересовала.

05. «У нас истории не пишут, а вот что люди говорят»

Да об этой Антониде Александровне, если рассказывать, то этой ж целый исторический роман ужасов получиться. Правда, ужасов, по словам учёных историков наших, вполне естественных, а при огромности территории государства нашего и бескультурья, даже и неизбежных как бы. Но, думаю я, что учёные эти потому так говорят, что научились они этому живя среди говорящих подобное же. Так что, хоть они и пишут книги об этом, но не их читать и слушать надо бы нам. Ведь, в действительности-то, у нас, все ещё, как и во времена оные, «истории не пишут, а вот что люди говорят». Вот как, например, в случае, с этой Антонидой Александровной, о которой поведала нам сестра её, Марина Александровна, мать Веры.

Когда-то, в тридцатые годы ещё, Антонина Александровна - тогда ещё Тоня - работала машинисткой в прокуратуре. Училась она тогда же и в институте ещё, где и замуж вышла за того, кто учил её, за профессора своего. Правда забеременела она ещё до брака с профессором этим же, и тот вначале не хотел даже с ней расписываться, так как узнал, что до него имела она связь с парторгом института. Профессор этот, как только узнал о ней такое, то стал говорить ей по поводу её требований жениться на ней, что брак и семья — это сегодня, мол, вообще одни предрассудки только и дал ей почитать «12 половых заповедей пролетария» психоневролога А. Б. Залкинда. Профессора после этого вызвали в партком, где парторг деликатно, конечно же, объяснил ему, что это не хорошо и не по-советски как-то так уж получается и что пахнет все это растлением малолетних. Профессор все это осознал, конечно же, и понял, что для коммуниста семья — это ячейка нашего будущего коммунистического общества и потому, стало быть, негоже так уж ему распускаться-то.

Одним словом, сыграли они свадьбу. Без попов, разумеется. Нам что, нужна эта церковь что ль, вся эта вера в какого-то там Бога? Да мы и без этого, своим умом уж как-нибудь разберёмся. Тем более что с парторгом института в шаферах и дружках при невесте. На свадьбе профессор-жених, в глухую упившись и как бы путаясь уже не только в жизни, но и в словах, стал называл невесту свою почему-то смешным словом штафирка. Над пьяно-путанными словами жениха-профессора все очень смеялись, но только не невеста, потому что слово это ей было не знакомо, а чудилось ей в нем что-то мерзкое, намёк какой-то, как бы она и с шафером, что ль что-то такое имела до жениха своего. Потом только с помощью парторга же, - шафера и дружка своего свадебного - так как и он был озадачен этим - прочла она в словаре Даля, что штафиркой на Руси называли когда-то распутную женщину и задумалась. А вместе с парторгом так и затаились, я думаю. Ну а вскоре после свадьбы Тоня и родила. Сына. И потекла у них с профессором этим жизнь своим ходом.

Но вот профессора этого посадили, как врага народа, и она тут же сдала своего сына в детдом, так как не желала иметь детей от такого отца. Но зато потом, когда мужа реабилитировали, она тут же и забрала его обратно. Не зверь же она какой! Раз отец её ребёнка теперь не "враг народа", то сына, значит, теперь можно и домой забрать. Это ведь она его родила-то!

Профессор, правда, после этого жить с ней все равно не стал, так как всплыло тут в его памяти все то, что он о ней узнал, когда, был ещё не мужем её, а всего лишь профессором, учителем, преподавателем её по кафедре советского законодательства и прочего всего такого, что так необходимо для получения диплома о высшем юридическом образовании.

Вначале ему рассказала о ней тогда одна студентка, что Антонида эта его ещё по окончании школы поставила для себя цель в жизни выйти замуж только за какого-нибудь высокопоставленного, ну или за перспективного какого-нибудь. Их, таких целеустремлённых в том классе, где она училась, четверо было. Трое из коих, сразу же после окончания школы и получения аттестатов о своей духовной зрелости, это и совершили - «мы грудью проложим дорогу себе», - а Тоня долго ещё пребывала в неопределённости как бы. Вплоть до поступления в институт, где потом она и вышла на профессора этого...

Короче говоря, сына своего, который был то ли от профессора, то ли от парторга, решила она потом растить одна, а сыну, который все пытался у неё выяснить. кто его папа да где он, она всегда так объясняла, - отец тебе государство! - и тот всегда подавлено замолкал как раб.

Не то, что Алёна, которая родилась уже после него. Та, когда наш герой спросил у неё, почему отчество у неё не по отцу, не по профессору этому, а Сталиновна, усмехаясь, рассказала, что мать зачала её в каком-то доме ни то политпросвещения, ни то отдыха от какого-то там члена - ни то профсоюза, ни то партии - и, вот, живёт, теперь она с этим - Сталиновна - как с клеймом…

Кстати. Было, ужо-таки, имечко и у брата её - Ролен! Герой наш поначалу, знакомясь с ним, услышал его как Роллан, так как слышал такое в кино, да и читал тогда уже "Кола Брюньёна" Ромэн Роллана, но оказалось, что нет. Ролен это значит, рождён ленинцем. И он униженно всегда объяснял всем, что Ролен это ещё хорошо, а вот если бы назвали его Робленом… То есть, как все понимали, если б его тогда назвали Робленом, то был бы это уж полный, атас! Роблен - рождён быть ленинцем, а о другом и мыслить не моги!

Между прочем, и Алёна, как оказалось, потому только Алёной звалась, что сама так себя называла и хотела быть "как на шоколадке", а так имя у неё, - понравившееся, правда, нашему герою, когда он увидел его в паспорте, - было Нинель. Однако и оно оказалось именем Вождя, повёрнутым только задом наперёд.

- Да зачем тебе было углубляться-то во все это? – говорил потом нашему герою Димыч. - Ведь такие как Антонида эта - не люди. Она в своё время столько лет проработала в прокуратуре машинисткой, что теперь, прежде чем напечатать что-то, вернее, сказать или сделать что-то, - всегда косить глазом в сторону, как бы ища там текст или ещё что-то, кого-то, чтобы не промахнуться. Вот ведь все её считают бабой, у которой ума палата, но, однако ж, и все её избегают и не хотят с ней дело иметь. Почему? Да потому что её достаточно раз только увидеть или услышать, так сразу же и поймёшь, что это зомби. Да и что она тебе? Тёща она тебе, не тёща. Жил бы да жил ты со своей Алёной в своей квартире, а её послал бы куда подальше.

Всё это верно, конечно же, но … Ведь, плюясь и чертыхаясь в адрес строгой и требовательной Ан. Ал. этой, какой-то частью себя он все же надеялся, что она, эта общественница и директор школы, лучше его, и что она пусть как-то через Алёну, как бы ради неё, вывезет, выведет и его на дорогу чистую ясную! Как же, как же, ведь говорили им в школе ещё тогда, что коммунистом может стать только тот, кто обогатил свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало все человечество! А она и была членом той самой партии.

И хоть говорил ему тогда Димыч об Ан. Ал. этой, что таким, как эта, много и всеми уважаемая директриса, вообще, мол, не только детей доверять нельзя - чтоб они их воспитывали, обучали чему-то, - но и мартышек даже! А лучше было б, если б всех вот таких в зоопарк, на место мартышек, а мартышек на волю. От этих меньших братьев наших, не говорящих и не на что в этой жизни, кроме бананов, не претендующих, вообще вреда никакого, а то и веселье даже и радость! Но Димыч, этот несостоявшийся юрист, был для него тогда все одно что антисоветчик, ну или враг наш, по которому ГУЛАГ плачет. Так что, вы ж понимаете. Постепенно только стал наш герой замечать, что все эти вражьи оценки и характеристики, стали как-то сходиться и с его виденьем происходящего вокруг него…

И особенно после того как сын её покончил жизнь самоубийством. Антонида Александровна решила-таки исполнить как-то то, чем и угрожала ему постоянно из-за пьяного весельяпенья его. Решила она его сдать в психушку, чтоб подлечили его там. Написала заявление и пошла, понесла его куда следует. Сын же — на прощанье высыпал только на неё, вышедшую уже из подъезда с заявлением этим, ведро мусора из окна, а потом — вылез через чердак на крышу, разделся там зачем-то наголо, крикнул "Да здравствует Советская власть!" да и прыгнул вниз головой, как в бассейне.

06. Народный мститель

Короче говоря, cтал он жить с Аленой по наглому. Однажды, когда ещенетеща его засекла их как-то у себя дома в своей постели и принялась бить Алёну смертным боем, прям у него на глазах, так Алёна, взвыв от боли и обиды так вцепилась в лицо матери ногтями, что чуть было ни разорвала ей рот пальцами. Как в фильме каком-то там о фашистах, про который Алёна же ему и рассказывала как-то, говоря при этом "ужас, какой ужас! прям, жить после этого не хочется!", а тут сама вдруг. И не вмешайся он, ни оттащи её тогда от матери всю в соплях уже, в слезах и истерике, то... Он Алёне потом говорит:

- Да ты с ума сошла! Мать она всё-таки тебе!..

А она ему:

- Ничего, ничего! Иначе она не поймёт!

Зря это она так о матери своей. Та, запершись после этого в комнате своей, достала из серванта графинчик да плеснули себе в фужер несколько «капель датского короля», как она всегда любила юморить по этому поводу. И долго потом она сидела в одиночестве и как бы плакала. Только без слез.

- Боже мой! Боже мой! – разговаривала она при этом сама с собой уже не словами члена партии, а как простая деревенская баба. - Что это! Зачем! Кто или что водит нас по земле так, что все мы, в конце концов, приходим не туда, куда нам хотелось бы, не к тому, о чем когда-то мечталось, не к счастью, а к слезам и горю? Кто мне объяснит все это?!

Но зато уж после этого она как бы и образумилась и успокоилась. Или затаилась? И стала она нашему герою не матерью, правда ещё, но уже как бы и тёщей, потому что не мешала уже им «любить» друг друга.

И все, что теперь делали они с Алёной во время свиданий, вызывало у Алёны дикий восторг и радость. Не то что, как говорила она, сидеть дома около этого умного, но деревянного ящика — телевизора — или читать какого-нибудь там Тургенева.

И вот Алёна, — чего он, в общем-то, и добивался, — забеременела. Мать Алёны, узнав об этом, прокомментировала это тихим голосом.

- Мерзавец!..

- Ага, это точно! – улыбаясь, ответил ей наш герой. – Но кого сегодня этим удивишь? Нас с вами? Едва ли, - сказал он и, как видно, не желая продолжать разговор далее, ушёл, оставив её одну с её тягостными мыслями и чувствами.

А потом перед бабкой своей, которая твердила ему о совести и о том, что всё это грех один и только. он так распространялся.

- Да брось! Кого сегодня все эти муки совести тревожат? Другое дело, что тех, кто нами правит! Да, да, да! А почему? Да потому, что, всем ведая, они же нам все это и внушили. Чтоб и через это потом нами управлять. Уж это точно! Потому как видим мы и знаем сегодня таких "общественных деятелей", которые всегда готовы требовать от нас "трудных" и «неблагополучных" одно, а от себя «не трудных», но благополучных другого, а точнее — ничего, потому что все больше для себя — блага всякие, которые они когда-то, где-то, каким-то образом, может быть, и заслужили, — не спорю, — нас тогда рядом с ними не было, — а кто тех, которых теперь посмертно реабилитируют и им же памятники ставят, сажал и уничтожал, исходя при этом, конечно же, из интересов общества и государства, мы и до сих пор не знаем. Да вряд ли когда и узнаем, так как деятели эти, пиша для нас историю, устраивают через неё не будущее наше, но настоящее своё.

- Да, причём здесь это-то?! – воскликнула бабка. – Да любишь ли ты Алену-то, мерзавец ты эдакий?!

- Ой-ой-ой! Да брось ты, бабуль. Любовь какая-то! Вот ты мне скажи, чтоб я поверил, объясни, что это такое — любовь? Я, например, не знаю. Ну или так. А почему, собственно, не люблю, если я постоянно уже хочу её. А временами так, что даже голова у меня кружится, и страшно делается. Я сам себя тогда боюсь. То есть бояюсь, что могу изнасиловать Алёну, если будет она противиться мне почему-либо. А жениться я на ней, женюсь. Я и не отказываюсь.

- Господи ты боже мой, господи ты боже! Что же это деится-то с людьми! – причитала бабка и пила валерьянку.

07. Подготовка к свадьбе

Свадьбу решил он играть только на свои деньги. Чтоб, если даже Антонида эта будет предлагать им сколько-то, то не брать у неё ни копья. Как говорила мать Веры: "Не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах!". И ещё важно ему было, чтоб Ан. Ал. эта, - ну, да и Алёна дочь её, то же, небось, - не думали, что б, что он лоботряс какой ни то не могущий и не сможет семью содержать. Потому и решил - только на свои и только на самом что ни на есть высоком уровне. Видел он, как справляют свадьбы в Азии, когда бывал там. Скажем какой-нибудь всего-навсего сторож колхозный, а свадьбу для своей дочери отгрохал, как какой-нибудь председатель райисполкома или первый секретарь. Весь аул потом три дня качало и вместе с чинарами и дувалами. И все под музыку не иностранную какую-нибудь и не механическую, а живьём, исполняемую на национальных инструментах живыми людьми. Правда, видел он, что живут они там, не разбирая где своё, а где государственное, зато в семье дружной, вольной и единой. И почти что уже по потребностям, как при коммунизме. Но где взять деньги на банкет?

Приятель его Димыч, узнав о этих затруднениях, посоветовал ему взять эти деньги у одного из его знакомых под проценты. И на любое время.

- Как это? – удивился наш герой. – А чем отдавать?

- Да не боись! – посмеиваясь над его растерянностью, проговорил Димыч. – Потом пойдёшь работнёшь годок-другой “на шашках”, скажем, и все отдашь. Детишкам на молочишко ещё останется.

– Да, - сказал он, – но после всего этого мне бы хотелось жить с женой, а не с тюремной парашей!

– Да брось! Ты чё?! - похохатывая, говорил Димыч.

А про такси, что там при желании и умении можно около двухсот, плюс, кроме этих облагаемых налогом, ещё столько же иметь и безо всяких там сверхурочных и переработок, наш герой слышал и раньше. И не только от Димыча. Все это каким-то образом соблазняло его, но вы ж понимаете, было здесь от чего и призадуматься. Да и потом, рассказывали случаи всякие. Об ограблении таксистов, например, и даже об убийствах…

- А может пойти на годок-другой в автобусный парк какой?.. Или на “КРАЗ”? ...

- Да пойми ты, - втолковывал ему Димыч. – В автобусном, да и на “КРАЗе“ этом, с одними баллонами только пупок надорвать можно, не говоря уж про самою работу. Потом будешь всю жизнь на лекарство работать. Правда, на “КРАЗе“ можно ещё песком да гравием приторговывать. Обслуживать поруганного и общественным мнением задавленного частника одно удовольствие. Сорвать с него несколько красненьких – нет проблем! Но в такси все же лучше, потому что это “ВОЛГА”! И это езда по асфальту при галстучке, и в белой рубашке!..

“Нет, - думалось ему. – Все это не для меня!”. Была, правда, ещё работа на машинах, где тоже можно было бы что-то и помимо заработной платы иметь. Один знакомый ему предлагал. Пиво, например, в цистернах развозить. Ну или на продуктовой. Но уж больно тихим и забитым каким-то был тот, который предлагал ему все это, и он не согласился, не поверил ему, что там действительно было хорошо. Да и вообще накатался он на этих машинах, возя начальство, в армии ещё.

- А напишу-ка я насчёт денег своей мамули! — сказал он как-то бабке своей. - У неё, правда, своя семья там, но, ты ж понимаешь, ба?

Однако его бабка, услышав, "что это он затеял", почему-то воспротивилась этому. Молча, эдак, уронила она свою голову на грудь, да так и осталась сидеть перед ним, тихо разглаживая рукой фартук у себя на коленях.

— А что такого! — надрывался он. — Сама-то живёт там, как Шахеразада, а я тут должен как Радж Капур побираться, да?!

- Я тебе не советую, - сказала ему бабка, - а там смотри.

Но он взял, да и написал. Вначале хотел он написать ей культурно, но так чтоб она не подумала, что он у неё попрошайничает, выпрашивает, но чтоб поняла, что деньги ему ой как нужны. Но все это у него не выходило как-то, не получалось чтоб культурно и так чтоб наверняка прислали. Выходило все как-то униженно. Как бы подайте Христа ради, мол, ему! И он сорвался. Скомкал всю эту культуру к чёртовой матери, и потребовал денег нагло и грубо, во все горло:

- Я что ль виноват, что ты такая все знающая и даже то, как надо и как не надо управлять государством, свалила отсюда, а всё оставила на бабку, на которой все, в общем-то, всегда и висело, а уж теперь-то и подавно. Так что не жмотничай, имей совесть, мне и нужно-то всего лишь на свадьбу только, а не на всю жизнь!

Однако, породившая его, выслала ему сотню и только. Да к тому же ещё нашими. Правда, всяких там советов, на тот счёт как ему жить и вести себя в жизни, да как создавать здоровую семью, чтоб всё у него при этом пучком было, прислала она ему уж это точно тысячу.

- Нет, и она мне ещё насчёт семьи, а! – уже заводясь, воскликнул он, но тут же, успокоившись, добавил. – Ладно. Это не моё дело. Но в то же самое время... Она что!.. Что это ей так уж жалко-то стало! И чтоб для сына! «Не наглей!», — написала она ему. — «Имей совесть!». И все, да?! — воскликнул он и кинулся искать в письмах хоть слово о том, почему только сто и не цента больше.

Перескакивая взглядом через вороха газетной мудрости, он, сам того не осознавая, искал в письме матери своей пусть не выражения, не слов о том, как она его любит, но хотя бы тень от этого, и не находил. Глотая слезы, и пряча глаза свои от бабки, он вдруг зло выдавил из себя.

— Тоже мне!.. Маманя!.. Да плевать я на неё хотел!

А у самого аж сердце к горлу подскочило и принялось биться там, словно хотело сказать что-то, заорать.

— Да бог с ими, деньгами с этими! — проговорила бабка. - Что они тебе! Быть бы счастью, а в добре-то в энтом! Что в ём проку! Грех один!

Нет, но она его вообще уже заколебала тогда всеми этими своими "хватит, хватит уж, окаянный! женись, пока я жива!" и потому, наверное, он заорал на неё.

— Да кому нужна вся эта твоя рабская философия! Бог! Грех!

Пройдясь несколько раз по комнате, он остановился против бабки своей со скрещёнными на груди руками, и проговорил, кривя губы в усмешке.

— Ты лучше б отдала мне... Ну, те, что на похороны откладываешь. Все равно хоронить-то мне придётся.

Бабка внимательно посмотрела ему в глаза, - как бы проверяя, да уж не шутит ли он, - и после ответила тихо.

- Ну что ж, ладно, - сказала она и, покопавшись в гардеробе среди тряпок, достала из-под них эдакую жалкую стопочку замызганных пятёрок.

Посмотрел он на них и стало ему вдруг не по себе. Не взял он их у неё. Да и какие уж это были деньги — кот наплакал. Короче, взял он деньги в долг под проценты и подал заявку.

08. И они стали бешено срывать все друг с друга

А вскоре и срок расписки подошёл. Решив сделать заказ на свадебный стол в ресторане, сидел он как-то дома и ждал прихода Алёны. И вдруг в прихожей раздался звонок. Думая, что это Димыч, который, не точно, правда, но обещал заехать за ними на машине и отвезти их с Алёной в ресторан, он поднялся и пошёл открывать. Вера!.. Поздоровались. Он помог ей раздеться, а у самого, аж, сердце - "бух, бух, бух". А она словно чует, — а может и у самой то же самое на душе творилось.

— Можно? — проговорила она. — Я вообще-то по делу, — и тут же заспешила в комнату. Молча встала около окна.

"Зачем она пришла?" — вихрем закружило у него в голове, и он подошёл к ней.

И тут с ним что-то случилось, то есть с головой его что-то произошло. Всё! Он, ведь, был уже как бы женат и ничего не должен был бы иметь к Вере этой, питать что-то там такое, а его понесло. И только она!.. Этот её большой чистый лоб в венце светлых, как у ангела, волос, её светлый лик!.. Лицо!.. Её серые огромные глаза смотрели на него опять так же, как и когда-то. И как бы прося прощения... Да, да! Тогда, в тот первый день их встречи после его армии, она именно так, так же, такими же глазами смотрела на него! Вот именно!.. Просящими у него прощения! И любившими, по-прежнему, любившими его!..

И он кинулся её целовать! Всю, везде! Встал на колени, прижался к ногам её лицом и сладостно вдыхал запах их, с замирающим сердцем прикасался он губами к её нежным холодным коленям и.… плакал.

— О, маленькая моя, любимая! Девочка ненаглядная! — задыхаясь, говорил он, и целовал, целовал её руки, рот, печально улыбающийся скорбно-сухой рот её.

— Нельзя!.. Нельзя!.. Ну, что ты делаешь! — едва слышно, не открывая при этом глаз своих, заговорила, наконец-то, как бы ожившая уже Вера. И вдруг, вся прижавшись к нему, зашептала. — Задёрни шторы! Задёрни шторы!..

И они стали бешено срывать друг с друга все напрочь, повизгивая при этом как щенки от нетерпения...

А потом она лежала и плакала. Молча. Просто лежала на спине, а из глаз у неё по вискам текли слезы. Он подумал, что это она от радости, ну или просто оттого, что ей хорошо сейчас. Но, когда она встала и, подойдя к окну, осталась там стоять, повеяло вдруг на него ото всей её фигуры и вообще ото всего и даже от мокро запотевшего и слезящегося окна, такой безнадёжностью и таким отчуждением, что он весь даже задохнулся от испуга.

О, эта боль, сосущая его сердце и до сих пор! Почему, почему она тогда плакала после этого? Не оттолкнула, но как бы пошла на поводу его желания, а после плакала! Спрятала у него на груди своё светлое тихое лицо и говорила, говорила: «Милый, глупый ты мой, милый!» И тихо, беззвучно плакала, как бы прощаясь с ним.

Он сел на тахту и схватился за голову. Она села рядом и прижавшись к нему, положила свою голову ему на плечо.

— Ну, что, что, Вера! — чуть было ни закричав, сказал он ей. — Что ты и сама мучаешься и меня мучаешь!.. Я же люблю тебя! Понимаешь?!...

— Молчи, молчи, молчи! — только одно твердила она. И тут же, как бы очнувшись, опять заговорила о том, что она вообще-то по делу и так далее.

— А Алёна скоро придёт?

И этот вопрос его словно громом поразил. "Вот было бы дело, — подумал он, — если бы она нас застала!". Ему стало не по себе. Он услышал, как в прихожей кто-то гремит ключами. И похоже, это была Алёна. Но была она почему-то там тихая какая-то. Видно в прихожей она была уже давно и успела кое-что услышать из их разговора с Верой. Пройдя в комнату, она, молча и быстро взглянула на их лица и на тахту со смятым покрывалом.

— Вот, — тут же проговорила Вера, протягивая ей какие-то клубки нитей. — Ты как-то просила у меня продать тебе мохер этот. Мне сейчас деньги нужны.

Алёна в раздумье стала молча щупать и нервно теребить нитку, а, спросив у Веры о цене, нервно поджала свои тонкие губы.

— Дороговато вроде, — проговорила она. — Да у меня и у самой-то сейчас...

— Да, ладно! — встрял наш герой. — Чего ты!.. Ей нужно!..

— А чёй-т, ты, встрепенулся-то!.. И глазки у тебя беговые какие-то! — с усмешкой проговорила Алёна.

— Да брось!.. Говорят же тебе! У нас что, денег что ль нету? — сказал он и направился в сторону гардероба. — При чём тут вообще мохер этот!..

Но, опережая его, к гардеробу устремилась Алёна. Он видел, как дрожат у неё губы и полнятся слезами глаза, но, истолковывая тогда все это как результат её тупости и жадности, завёлся, схватил её за плечи и с силой оттолкнул прочь. Она повалилась на тахту, но тут же вскочив, опять кинулась к гардеробу, схватила его за волосы. Он взвыл от боли и обиды и дал ей такого пинка, что она, свернувшись калачиком, повалилась на пол и завыла как побитая дворняжка.

И тут он зачем-то посмотрел в сторону Веры и был поражён выражением ужаса на её лице.

— Алёна! Алёна! Прости! — тут же кинулся он к невесте своей. — Ну, прости меня! Ну, прости, пожалуйста!..

— А ты зачем здесь! — услышал он вдруг голос бабки своей. Об этом она спрашивала Веру.

— Да нет! Акулина Степановна! Я не потому! — начала было оправдываться в чем-то Вера, но бабка тут же её перебила.

— Потому не потому! Раз договорились, то не потому и не поэтому не надо! Ты видишь, какой он заполошный! — заговорила с ней бабка о чем-то непонятном для него и «дальнем». А Вера, спрятав своё лицо в ладони, вмиг отвернулась от нее к стене.

Он уже как бы и «чуял» во всем этом их разговоре то, неизвестное для него и "дальнее", но не доперал ещё, не доходило ещё тогда до него, что это они о каком-то их давнем уговоре относительно него и Веры.

И тут Вера быстро пошла на выход. Он за ней. Алёна, вцепившись в него и безумно — он даже обалдел от удивления — совершенно безумно вытаращила глаза и заголосила.

— Не пущу!.. Куда! Не пущу!

У него чуть было челюсть ни отвалилась, но велика была злость у него на Алёну, что не согласилась она дать Вере деньги и не послушалась его. И что-то ещё давило и угнетало тогда его и казалось, что, вот, если останется он сейчас здесь около них, то все не то тогда будет — чушь! бред! мрак! — а все связанное со светом и радостью, счастьем его, там за дверью на улице, на воле с Верой. Он так чувствовал. А подумал ещё, что надо помочь Вере, надо достать денег!.. И он отшвырнул от себя Алёну!..

09. Ты у меня не отвертишься!

И тут раздался телефонный звонок. Наш герой поднял трубку и раздражённо крикнул в неё.

— Да!

Звонил Димыч. На работу, оказывается он сегодня не пошёл и сидел теперь в пив-баре.

— Ты как, заявку уже сделал? — спросил он у него. А он не знал, что ему ответить. — Чего молчишь-то? Или все с Алёной трахаешься! Давай подскакивай, а то мне одному скучно здесь!

Он не знал, что ответить, а в голове у него носились мысли, что надо как-то свалить из дома. У Димыча башли точно есть, надо только как-то свалить! Ишь, устроили террор и демонстрацию власти! И тут вдруг в мозгу у него проклюнулось.

— Слушай, ну какое собрание! — закричал он в трубку, надеясь, что приятель допрёт в чем тут у него дело. — Я сейчас не могу! Да и Алёна уже пришла! Ну, забыл! Подумаешь, комсомольское! Что? Всех переписывают? Прогрессивки будут лишать? Ну, дела! Понял! Подожди, я сейчас поговорю тут, - сказал он в трубку, а после Алёне. — Слышь, что ль? Мне на работу, оказывается, надо. У нас сегодня собрание, оказывается, комсомольское... Не веришь, что ль? На, вот, сама спроси, — проговорил он и протянул ей трубку.

И вот уже Алёна разговаривает с Димычем.

— Алло! Дим, это ты что ль? Ну и что? Да? Врёшь, небось?

И после надолго замолкла, затихла, слушая, похоже, уже врубившегося в ситуацию Димыча и вравшего ей, как и на работе в "контрольной группе", когда попадался за какие-нибудь «дела» на линии. Ему вдруг стало жалко Алёну, вот такую, слушающую сейчас этого Димыча, и уже, похоже, верящую во все это его вранье. Жалко по-хорошему, потому что она теперь верит ему и как бы с ним опять и его, а он тут...

Когда Алёна положила трубку и молча ушла в комнату, он, сорвав с вешалки куртку, рванул дверь на себя и кинулся вниз по лестнице так, словно у него за спиной крылья выросли.

Конечно, в его беге по лестнице Алёна почувствовала что-то неладное, то есть все что угодно, только не собрание, и потому, наверное, — пока это он сбегал к Вере домой, пока это он её уговорил ехать в пив-бар к Димычу — она в поисках его вышла на туже тропу и уже с матерью своей. Антонина Александровна эта, и вообще-то всегда обо всем, что происходило в нашем околотке, узнавала первая. Ей об этом дворники зачем-то докладывали. И всегда почему-то с удовольствием! Так что наш герой с Верой только случайно с ними не столкнулись на автобусной остановке. Просто они их несколько опередили.

И вот стоит наш герой с Верой сзади цивильно-остекленного укрытия и в то же самое время как бы рядом с Алёной и матерью её.

— Не будь дурой! — шумела вся побагровевшая от гнева и злости ещенетеща его. — Тут надо тихо! Надо проследить, чтоб он потом не выкручивался!.. Ах, какой подонок!..

— Ма, а Акулина Степановна говорит, что лучше, чтоб я одна поехала, чтоб нашла их и отдала деньги. Ведь он хотел помочь Вере, — говорила Алёна.

И это опять привнесло было в его мятущуюся душу какую-то определённость и хорошее радостное чувство за свою будущую жену. Но ещедажеинетеща его своими словами и соображениями о том, что не будь дурой! подонок! мой долг, как общественницы, взять его за руку! и прочее тут же, как ножом, отсекла все это напрочь.

Подошёл автобус. Это был нужный им с Верой номер, но в него полезла Антонина Александровна, эдакая, сопящая туша в очках. И Алёну за собой потащила. Влезла и сразу же к кассе. Навалилась на неё, облапила как что-то своё и ну совать туда свой гнутый пятак. Засунув в кассовый аппарат мелочь, Антонида Александровна тут же принялась злобно давить ему на темечко — на клавишу. Да так нахраписто и требовательно, будто бы уже и за пятак ей должны сейчас выдать все, что только она пожелает.

Однако, этот, из железа сделанный субъект выплюнул из себя её деньги. Рассвирепев — и у этого, видите ли, свои понятия о ценностях! — она вновь сунула свои пятаки в железную пасть кондуктора, а для надёжности выдала ему ещё пару добрых затрещин. Тогда аппарат, проглотив деньги, вообще оставил её с носом. И это было здорово! Потому что здесь, за толстым стеклом цивильной остановки наш герой с Верой смогли увидеть то, что раньше им казалось невозможным. Довольные этим они рассмеялись как дети, а на душе у них стало хорошо, и радостно.

— А ты Алёну любишь? — спросила его Вера.

— Не знаю, — ответил он. — Скажи, ты меня разлюбила или все дело только в том, что тебе бабка моя что-то там сказала? Я там дома не допёр вначале, что она имела в виду, когда сказала тебе, но потом...

— Ой, ну ладно тебе про это-то!

— Скажи, а она это сделал, когда я ещё в армии был или?..

Но Вера закрыла ему рот поцелуем, и приклонила свою головку к нему на грудь. Тихо, как заклинание, она проговорила:
"Улавливать за шорохом дождей
Короткие, но полные мгновенья,
Адажио упавших желудей
И стон далёкого сердцебиенья.
Выгадывать сквозь пламенный закат
Желтеющую просеку лесную
И городских торжественных палат
Чуть бледную уверенность немую.
Вымаливать, завязнув во грехах
Секунду чистого рукопожатья
Переступив за безотчётный страх -
Сомкнуть объятья...

10. И он, понурившись, пошёл вслед за тещей

И тут кто-то ухватил нашего героя за ухо. Да так больно, что из глаз у него покатились слезы.

— Ах, мерзавец! — тут же услышал он голос ещенетещи своей. Выпустив Веру из объятий, он, схватившись за ухо, оглянулся.

Антонина Александровна, резко и удушливо дыша, перла на него как танк, норовя достать при этом и Веру своей сумкой.

— Ах, шлюха! Ах, скоты! — орала она. — Что ж это ты, мерзавец, делаешь-то, а?!..

Наш герой ото всего этого вмиг протрезвел и попервоначалу было даже почувствовал себя мерзавцем, но, выскользнув из-под этого, заорал в свою очередь.

— А чего это вы?.. Чего ты хватаешь-то!..

— И он ещё спрашивает! Ты чем это здесь занимаешься-то?!.. А?!

— А какое твоё собачье дело-то! — нашёлся он что сказать.

И тут подошла Алёна, — бледная, с тонко-поджатыми губами. И наш герой буквально чуть было не захлебнулся от гнева и обида.

— А-а! Привела! Следила! — заорал наш герой.

Все это было для него как бы полной неожиданностью, как гром среди ясного неба. Ведь, будучи с Верой, — и дома у себя, и на остановки, — будучи как бы только с ней, чувствуя в руках её руки, и видя всю её такую как бы переливающуюся в него, он до такой степени забылся и жил, что, видя и слыша на остановке ещенетещу свою и дочь её, воспринимал их как бы не относящимися к себе и значит не его как бы преследующими, чтоб удавить.

— А то что же! — кричала Алёна. — Тебе что ль верить-то?! На собрание он!..

— Да! — заорал он и даже ногой притопнул. — Да! Мне, а не кому-то там! Раз собираешься жить со мной!

— Подожди! — кривя ухмылкой губы свои, говорила Алёна. — Но вот ведь? Вот же ты с ней! Чего же ты?! — похоже, довольная чем-то, кричала Алёна и торкала пальцем в сторону Веры.

— А ты! — заходился он в крике. — Ты!.. Кто ты такая?! Мы с тобой ещё и не жили, можно сказать, а ты на мне уже как жёрнов весишь! Не веришь! А уж мамаша твоя! Целое министерство создала, чтоб следить. Дворничих даже подговаривает!..

— Но вот же!.. Ведь, вот же!.. Чего ж ты теперь-то выкручиваешься! — торжествующе кричала Алёна. Но пальцем показывать ей, вдруг, оказалось некуда. Вера куда-то исчезла, а их уже окружила толпа любопытных.

— Не жили, подонок! — тихо проворчала Антонида Александровна. — Да я тебя через суд теперь заставлю жениться! Ты у меня не отвертишься!

— Мама!!

— Поду-умаешь, делов-то куча! — идиотским тоном чуть ли ни пропел наш герой. — Охота была! Женишься на ней, а вы потом будете меня, как мартышку дрессированную, на поводке водить! И даже в туалет, да?

Алёна стояла бледная, но все ещё с гордо поднятой головой. Губы её хотели б презрительно улыбаться, но улыбка у неё получалась какой-то растерянной и жалкой. Словно гордость Алёны объелась перед этим дряни какой-то. Вдруг, она покачнулась и, свалившись, как сноп, на асфальт, простонала.

— Мамочка родная! Мамочка моя! Что теперь будет!

Ещёнетёщаего уткнулась в платочек и, сморкнувшись, проговорила.

— Доченька моя! Да подыми ты её, жених чертов! Что стоишь, как истукан! — и она врезала жениху сумкой в бок куда-то.

Он и сам хотел, уже было, а она с этой сумкой своей… Но он всё же кинулся поднимать Алёну. Поднял и повёл её в сторону скамьи. А она, цепляясь за него слабыми дрожащими руками, что-то там говорила ему тихим жалостливым голосом. "То же, небось, — подумалось ему, — по телевизору когда-нибудь слышала-видела, а теперь изображает!". Но она вдруг заговорила каким-то таким удивительно на неё похожим голосом.

— Ох, поиграл, измял цвет лазоревый! Кому ж я нужна теперь буду такая! — и слезы полились у неё градом.

Этим она его доконала. Черт её знает почему, но он ото всего этого буквально весь ослабел как бы и готов был уже нести эту Алёну даже до дому на руках, а не только до скамейки. А Антотонида Александровна как подстреленная курица, кружила рядом и все стонала.

— Доченька моя!.. Деточка ненаглядная!..

— Ладно, Алён!.. Чего ты! — проговорил жених и, дёрнув кадыком, проглотил слезы свои. — Ну, извини меня дурака!..

Он опустился на корточки рядом с Алёной и прижал её руку к своему лицу.

— Ладно, чего ты! Ну, вот он я, здесь же!..

Алёна, плача, гладила его голову и, прижимая её к своему животу, говорила.

— Милый, не покидай меня! Милый я не смогу жить без тебя! Я люблю тебя!

Толитещаеготолинетеща вдруг заплакала и, как бы разговаривая сама с собой, проговорила жалостливо-сопливым голоском.

— Вот, чума болотная!.. Дурында! Ведь любит же!..

Наш герой глотал слезы и молчал, а когда они поднялись уходить и зашагали, уж было, в сторону дома, он сказал вдруг.

— Подождите, мне надо... Сказать только...
— Чего ещё!.. Нечего, нечего! Чего она тебе! — тут же вскинулась на него как бы уже тёща его. И он, понурившись, пошёл вслед за ней и Алёной.

11. Вот как бывает

Да, все так и было тогда с нашим героем. Сыграли они свадьбу и стала Алена жить у него. Не захотела она жить с матерью, несмотря на все те бытовые удобства, которые были явно в ее пользу. А вскоре Алена и родила. И вот тут –то её мать, так и не ставши к тому времени ни то что второй матерью нашему герою, но хотя бы уж и тёщей его, устроила так, что дочь ее развелась с нашим героем.

Его бабка в тот же день из-за этого слегла с сердцем, а вскоре и умерла. Сражаться с Аленой из-за своих квадратов наш герой не стал, ушёл жить с отцом в коммуналке. И если б вы знали, что стоило ему прописаться к нему! И сколько ему пришлось за это дать тем, кому у нас и необходимо давать, чтоб они о нас пеклись и заботились как о родных!.. Хорошо ещё, что отец его к тому времени уже спился, и ему требовался уход по болезни, а так бы…

- Нет, ну а всё-таки растопила тогда Алёна моё сердце, - бормотал наш герой, едучи домой после работы. Вот ведь шевельнулось тогда во мне что-то тёплое и хорошее к ней, как к родной, и может быть жил бы я с ней и жил, но потом...

Похоже, стояние в очереди за книгами в «Академкнига» и в последствии знакомство с той молоденькой, так похожей на его прошлую любовь, разбудили его душу и память, пребывавшие до того, как бы в спячке. Озадачимся и мы. А ведь, действительно. Почему у него ничего не получилось с Аленой? Согласен, что какой-то там «высокой» любви у него к ней не было. Ведь, пошёл-то он на все это только ради того, чтоб уделать «правильную» Антониду эту, но и все же. Вот ведь когда Алёна, не послушавшись матери своей, — а она её так уговаривала сделать это — не сделала аборт, а родила от него, в нем пробудились какие-то хорошие чувства к ней. Да он вообще стал другим каким-то после того. У него от общения с этим маленьким существом в кроватке на душе всегда делалось так тепло и радостно, что!.. Но в ногах у них постоянно путалась эта Антонида Александровна со своими «незя» и «ЦУ» всякими.

Нет, понятно – «высокая любовь» и все такое прочее. Но всем ли среди нас все это доступно-то сегодня, «высокая-то» эта? Другое дело, что наш герой помнил всё ещё то маленькое существо, и по временам у него щемило сердце от этого.

- Метры! О, если бы только метры потерял я тогда! – продолжал бормотать наш герой, уже открывая дверь своей комнаты в той самой коммуналке, где жил он когда-то с отцом.

А на следующий день ему вдруг позвонила та самая Марина. Она предложила пойти на Рериха. Оказывается, она всем этим очень интересуется. И он пошел с ней на Рериха. Она задавала ему очень много умных и толковых вопросов. А потом попросила проводить её домой.

У неё дома они много и интересно разговаривали, а ближе к ночи наш герой засуетился.

– Надо уходить. Я на метро опоздаю.

- Да ты что?! Уже поздно! Да и дождь!.. Оставайся!..

- Ну, хорошо, - сказал он. – В конце концов, я могу лечь и на раскладушке какой-нибудь. Она у тебя есть?

- Да зачем уродоваться-то? – улыбаясь, проговорила она. – Все хорошо. Если ты, конечно, не против.

- ?…

- Да ты не бойся. Я давно уже женщина.

- Давно?! – глупо воскликнул он и почувствовал у себя эрекцию.

- Да, - ответила она, совершенно не стесняясь. – Это ещё когда я в школе училась. Ездила как-то на съёмки в массовках, а там артисты все эти… Они все такие хорошие… И все такие… Ну, вот тогда это и случилось.

- Да?! - весь даже вспотевши, опять удивлённо воскликнул он.

Он даже не обратил внимания на то, что они с ней уже на «ты» …

А утром в прихожей, одеваясь чтобы уйти, увидел он вдруг на кухне… Какую-то полупьяную женщину. На вид ей было лет пятьдесят не более. И вдруг ему стало не по себе. Нет, не потому что он здесь у них ночевал и все такое прочее, а потому, что в этой женщине на кухне ему вдруг померещилось что-то.

- Кто это? - шёпотом спросил он у Марины.

- Да это мать. Не обращай внимание.

И тут женщина на кухне вдруг посмотрела в их сторону. Это была спившаяся и рано состарившаяся уже женщина. Но что это?! Вглядевшись в неё, наш герой вдруг лишился дара речи. Он почувствовал, как на голове у него зашевелились волосы от ужаса. Это была Вера!! Она, молча, во все глаза смотрела сейчас то на него, то на дочь свою. И вдруг из глаз её покатились слезы.

Он вошёл в кухню, а Вера приложила палец к губам и, молча, умоляла его молчать. Поздоровались. Он сел за стол. На все его вопросы, о том, как она жила все это время, она не отвечала. Но все разглядывала его и тихо беззубо бормотала что-то вроде того: «Вот как бывает! Вот как бывает!»… А потом:
- «Что царь или вождь – это главный злодей,
Придумали низкие лбы;
Цари погубили не больше людей,
Чем разного роды рабы»..

Разглядывая рано постаревшее лицо Веры, её ни то скорбные, ни то пьяные глаза, он не мог сейчас вспомнить даже того, за что он любил её когда-то. Помнил только, что тогда, когда они были с ней вместе, у него частенько от радости, аж, сердце в груди переворачивалось, а на глазах частенько слезы счастья выступали! Вот это была жизнь! Но где всё это теперь? Где она, та Вера? Да-а, вот уж поистине “вот как бывает”!

Разглядывая его, Вера вдруг проговорила, шамкая своим беззубым ртом.

- А ты знаешь, что тут у нас случилось?.. Твоя бывшая… Помнишь ещё Алёну-то?.. Так вот, она мать свою укокошила? По пьяне, конечно же, но все же!..

Он молчит. Не поймёт как бы. О чем это она? А она дальше.

— Осенью прошлого года это ещё было. Нет, но ты представляешь, - усмехаясь, пустилась она в подробности, - после того, как показали по телевизору, как Ельцин подписывает указ о роспуске КПСС, стала она приставать к своей матери, чтоб та теперь покаялась во всем. Как немцы в Германии. А та ей - ещё чего?! - упёрлась и ни в какую. И тогда Алёна так звезданула её по башке бронзовой фигуркой Вождя и Учителя всех времён и народов, что правильная эта Антонида наша враз и отдала богу душу.

Не хорошо все это она как-то об этом. Злорадствуя как бы. Никогда она раньше не была такой. Но с другой стороны, все это как бы и понятно.

Да, помнил он, что стояла тогда такая фигурка на письменном столе у этой, так и не ставшей для него… Нет, не матерью второй, но хотя бы уж тёщей его. Но была ведь она ещё и их первой учительницей, и директором той самой школы, где всех их учили тогда жить так, "чтоб им не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы". Помнил он ещё все это. И все это понятно, как бы. Но все равно — «от удара по башке Вождём и Учителем всех времён и народов» — бред какой-то! Не может быть! Но и в то же самое время —круто! И главное, все это как бы и логично. Ну, да. Получается, что враз она превратилась в призрак, который все ещё бродит… Нет, не по Европе теперь уже, правда, а все больше где-то там… В головах у некоторых. А Вера между тем продолжала.

— Жили-то они раздельно. Твоя бывшая с дочерью в твоей однокомнатной, что ты ей тогда оставил, а мать в своей. Но пили они всегда вместе. И пили всегда запоями, по-страшному. Все об этом знали, конечно же, но не встревали. Нет, но такого от них никто не ожидал. Особенно от Алёны твоей. И чего уж они там не поделили — не знаю. Так что Алёна твоя теперь неизвестно где обретается. А метры, что ты ей тогда оставил, государство, я думаю, себе захапало…

— Как! – удивился он. – А дочь?..

— А кто знает, где она. Знаю, что какое-то время встречалась она с каким-то там негром, а что и где теперь она сейчас, не знаю, - рассказывала все это Вера тоном, каким анекдоты рассказывают, а у него от этих её рассказов сердце ныло. И вдруг в глазах у него защипало: «Черт, черт, черт»! – забормотал он и закрыл их, чтоб не заплакать…

- Нет, вы чего это?! – глядя на них, округлившимися от удивления глазами, спросила Марина, но они молчали.

В тот день… у Веры... Напился он там у них. Вместе с ними пила и Марина. И вот в какой-то момент подумал он вдруг, что Марина эта может быть дочь его, но ему не хотелось, ни то, что говорить с ними об этом, но даже и думать-то об этом было страшно. Марина уже пьяная, сидела около него и все прижималась к нему, ласкаясь, как к своему новому дружку. А Вера тем временем все подливала ему и подливала, из бутылки, стоявшей перед ней, а он, молча, пил. Не чокаясь. Как на поминках. И ото всего этого у него потихоньку сносило крышу...

© Слава Лук, 2022
Дата публикации: 23.09.2022 11:54:42
Просмотров: 1146

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.