Смерть полна неожиданностей [Новелла четвёртая]

Евгений Пейсахович

Форма: Повесть
Жанр: Детектив
Объём: 103671 знаков с пробелами
Раздел: "Detective"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1
Четырёхэтажный дом на четыре подъезда стоял в глубине двора, сравнительно далеко от дорог, окружавших квартал на близкой окраине, откуда до центра города можно было доехать на троллейбусе минут за пятнадцать. Он был стар, из тех времён, когда конструктивисты уже канули в прошлое, но смутная память о них ещё теплилась у архитекторов.
От шума ближайшей улицы он был прикрыт домами из эпохи хотя и близкой по времени, но далекой по стилю, пожилыми красавцами, более массивными, представительными, украшенными эркерами и лепниной, как генералы медалями и аксельбантами. Напротив них, на другой стороне гудящей улицы, гордились собой тусклые, ничем не украшенные рядовые, ошмётки трудных времён – двухэтажные засыпные убожества, оштукатуренные, правда, и однообразно покрашенные бледно-жёлтой краской, чтобы напоминать об устремлениях, всегда не простых и никуда не ведущих.
В квартире на втором этаже, где сердобольная соседка по площадке обнаружила труп, было совсем тихо. Старые настенные механические часы с маятником застыли близко к полудню или полуночи. На чёрном крючке, запиравшем их дверцу, можно было, приглядевшись, увидеть тонкий слой пыли. Их, видимо, давно не открывали и не заводили. Возможно, они и висели просто как элемент декорации. Проверять, работают они или нет, вроде бы, не имело смысла.
И всё же настенные часы были первым, что Боре бросилось в глаза в квартире. Не считая, конечно, трупа задушенной женщины на старой, по-своему роскошной – с никелированными спинками, украшенными блестящими шарами – панцирной кровати. Часы не открывали, но, по всей видимости, недавно снимали со стены. Или сдвигали. Тонкая светлая полоска обоев выглядывала слева из-под корпуса.
В двух других комнатах и на кухне Боря тоже нашёл похожие следы чужого вмешательства: круглый фарфоровый, декоративный или заварочный, чайник, стоявший на верху тёмной этажерки с резными ножками, сдвигали или, скорее всего, поднимали. И поставили обратно, не сильно озаботившись тем, чтобы скрыть следы. Тонкая, похожая на рождающуюся Луну, полоска, без пыли и совсем не выцветшая, выпирала из-под дна чайника. Книги на полках старого фанерованного шкафа тоже выдвигали или вытаскивали и потом поставили обратно довольно небрежно. И один из ящиков письменного стола задвинули не до конца. Совсем чуть-чуть, но достаточно для того, чтобы заметить.
Боре хватило пятнадцати минут, чтобы совсем помрачнеть. Людмилу он отправил утешать плачущую соседку, а сам стал дожидаться Пашу с фотокамерой и эксперта. Сел на деревянную табуретку на кухне, прикрыл глаза и застыл.
Соседка успела выболтать ему всё, что знала, минут за пять. У покойной случился инсульт, но она медленно поправлялась. К ней каждую неделю ходил физиотерапевт, то ли массажист. Пока дела были совсем плохи, за больной ухаживал её молодой то ли он ей муж, то ли сожитель. Кормил, менял памперсы, мыл пол и вытирал пыль регулярно. Очень приличный молодой человек. В командировке, но завтра вернётся. Господи, какое горе. Они так хорошо вместе жили, никогда не ругались. Уехал на неделю, и только тогда, когда покойная, когда ещё была жива, встала на ноги. А она, соседка, раз в день еду ей готовила, потому что у той сил не было, правая рука отнялась. Ой, горе-то какое. Что ж она с собой сделала-то. Ой, соседушка ты моя родная…
Подвывание, всхлип, всхлип, сопли в обширный носовой платок.
Боря ожидал традиционного «На кого же ты нас покинула», но эту часть кадиша соседка покойной опустила.

2
В подъезде раздались шаркающие шаги, оживлённый – почти всегда почему-то оживлённый – баритон фотографа и художника Паши и скрипучий голос Валентина Георгиевича, лучшего из экспертов-химиков, кого могли прислать из судмедэкспертизы. Боря вздрогнул, очнулся.
В детстве и вплоть до юности, даже сравнительно поздней, он, заслышав возбуждённые голоса ровесников, смех, а позже и глухой стук в авоське друг о друга полных бутылок, вестника грядущей роскоши человеческого общения, остро завидовал. Казалось, жизнь вскипает где-то рядом, а его в ней нет, он кипением не предусмотрен. Даже обидно бывало, но с возрастом обиды куда-то ушли, рассосались.
И зависть стала другой. Ни Пашина работа, ни труд Валентин Георгича, ни кровавые деяния главного местного прозектора Игорь Сергеича не зависели от мнения начальства. Их могли торопить или, наоборот, притормаживать, но ни прокурор, ни кто-то ещё не могли ничего поделать с результатами их работы. Выводы экспертиз, как и Пашины фотографии, и даже в большей степени, зависели от реальности, а не от смутных представлений начальства о ней. Врать, умалчивать, изворачиваться для того, чтобы тебе не мешали делать твою работу, им не приходилось. Максимум – ругаться из-за отсутствия объективов или химикатов, или, как в случае Игорь Сергеича, инструментов, оборудования и иже с ними, по кольчужные перчатки включительно. Было, чему позавидовать.
На лестничной площадке к двум голосам присоединился Людмилин. Перед дверью все трое замешкались, Паша что-то проворчал, неразборчиво, но явно недовольно, Людмила сказала ему что-то тоже неразборчивое, но явно поучительное. Потом они наконец появились в квартире, все трое в синих больничных бахилах поверх зимней обуви – наверняка настоял Валентин Георгиевич, которому надо было искать отпечатки, посыпая поверхности магическим порошком.
- Ну, что, Боря? – проскрипел Валентин Георгиевич. – К чему нам приступать? Объясняй диспозицию, командуй.
Если Валентина Георгиевича одеть во-что-нибудь менее знаковое, чем белый халат и докторская шапочка, вместо отглаженных брюк и зимних сапог на меху напялить мятые штаны, валенки, телогрейку, треух с суконным верхом, с него можно было бы писать портрет тракториста, передовика сельского хозяйства. Правда, ладони, обожженные химикатами, на портрете пришлось бы вовсе не рисовать либо приукрасить мозолями и мазутом, иначе получился бы ленивый деревенский пожарник. Круглое морщинистое лицо, круглые светло-серые глаза, жидкие тонкие брови – на химика с двумя высшими образованиями он похож не был. Похож – нет. Но был – да.
- Паша пусть начинает тут, - Боря поёрзал задом на табуретке, но вставать не стал. – Тело надо сфотографировать, петлю, всю эту систему удушения. Труп скоро увезут. Вы, Валентин Георгич, начинайте внизу, тут мало что найдёте. Наверняка убийца был в перчатках. Разве что в туалете что-то будет – молнию на штанах в перчатках расстёгивать неудобно. Если поссал и руки вымыл, на кране мог отпечататься. Не факт, правда, что эти люди после сортира руки моют. Нам сильно повезло, что тут участковый опытный, не дал следы внизу затоптать. Они рядом с дверью в подвал. Похоже на сажу. Дверь давно не открывали, так что если кто-то на неё опирался до того, как натянул перчатки, отпечатки будут отчётливые. Кто-то надевал там бахилы, надо думать. На лестнице сажи нет совсем. Следов внизу – две пары. Вторую успели изрядно затоптать. Кто-то на самом входе в подъезд стоял. Думаю, этот второй сюда не заходил. Чтобы справиться с пожилой больной женщиной, двое не были нужны. Следы тёмные, хотя ночью шёл снег. Два чловека, видимо, приехали на машине – откуда-то, где много копоти. Таких мест в городе полно. Если это просто угольная пыль, то мы в пролёте – её вдоль всей железной дороги полно, район определить не сможем. Но не думаю. Чего бы этим упырям по насыпям было топтаться? Тот, чьи следы рядом с дверью в подвал, всего вероятнее, невысокий говнюк, ростом в районе метра шестидесяти пяти. Размер обуви – сороковой или сорок первый, не больше. Грязь с пола соскребите, но только после того, как Паша её сфотографирует. С линейкой, ясное дело. Или я слишком много говорю?
- Ты, Боря, если хочешь поговорить, я всегда готов тебя слушать, - проскрипел Валентин Георгиевич. – Хотя можно было и покороче изложить. Но, я так думаю, тебе хотелось всё это сказать.
- Точно, - кивнул Боря. – Не терпелось. Я знаю, что вы бы и без меня сообразили. Людмила пусть обойдёт соседей. Вопрос один – видел ли кто-нибудь утром, в районе десяти или одиннадцати, в подъезде постороннего. Или двух посторонних. Один, предположительно, щуплый, метр шестьдесят – шестьдесят пять ростом. В бахилах и, возможно, в белом халате поверх пальто. Другого могли видеть у входа в подъезд. Предположительно, он выше первого и массивней. Фрагменты его следов – размера от сорок третьего до сорок пятого. Точнее не сказать. Но всё-таки нам может повезти: дом старый, жильцы немолодые, все, или почти все, друг друга знают, и к чужим любознательные пенсионерки любят присматриваться. Если кто-то кого-нибудь похожего видел, пусть Паша портрет со слов набросает. Ну, и к нам такого человека или людей позвать на завтра, чтобы протокол и фоторобот подозреваемого или, если повезёт, двух подозреваемых, были. И мне бы сильно хотелось, чтобы Людмилино участие этим ограничилось. А я сначала в поликлинику, где покойная на учёте должна была состоять, потом, если успею, на место её работы. И да, её звали Вера Алексеевна Федотова. Если это кому-то важно. Цели определены, задачи поставлены. За работу, товарищи.

3
Если бы цвет реальности не был таким тусклым и однообразным, она, наверное, напоминала бы джунгли, в которых тугие лианы, вместо мачете, надо разрубать красными корочками прокуратуры, чтобы хоть куда-нибудь продвинуться. Но в тусклом цветовом однообразии своём она, реальность, напоминала скорее бледно-коричневый не застывший казеиновый клей – липла к рукам и подошвам, не пускала вперёд.
Пухлая тёмная очередь в регистратуру на первом этаже поликлиники колыхалась и ворчала. Морщинистая тётка в круглой докторской шапочке не согласилась ни найти карточку покойной Федотовой, ни дать адрес и телефон физиотерапевта, даже нагло посоветовала встать в очередь. Удостоверение прокуратуры её вообще не заинтересовало. Ей надо было ставить круглую печать на бюллетени и треугольную – на рецепты, ничто другое её не касалось. Он могла бы повесить себе на шею гостиничную табличку «Не беспокоить».
Боре пришлось взбираться по узкой неудобной лестнице на третий этаж поликлиники, чтобы попасть к главврачу, изнурённому дядьке с неприветливым выражением бледного морщинистого лица. Тот тоже вяло сопротивлялся, и пришлось пригрозить ему сначала прокурорской проверкой, а потом и привлечением к суду за создание помех в расследовании убийства. И то и другое было блефом, но блеф сработал, и сердитое распоряжение сердитой тётке из регистратуры было спущено по телефону.
На то, что можно было сделать за пятнадцать минут, ушло почти два часа. От запаха поликлиники, от разговоров с тёткой в регистратуре и с главврачом, от скорбного вида и приглушенных разговоров пациентов – все тут напоминали персонажей картин Франсиско Гойя – у Бори разболелась голова.
Что-то полезное он всё-таки узнал. Место работы покойной – это раз. Что физиотерапевт посещал ее раз в неделю, и больная двигалась к восстановлению медленно, но неуклонно – это два. И третье – совершенно нелепое, но тем более знаменательное: военкомат вызвал физиотерапевта на недельные сборы, и замены ему в поликлинике не было. Ехать в военкомат, чтобы выяснить, с каких щей массажистов стали вызывать на военные сборы, не имело смысла. Понятными становились два момента.
Во-первых, подтверждалась Борина догадка, очень, впрочем, несложная, о том, какого незнакомца покойная, пока была жива, могла спокойно впустить в квартиру, кто мог без сопротивления с её стороны уложить её на кровать, а потом, хотя б она и сопротивлялась, задушить, неудачно сымитировав суицид. Кровать была панцирная, но поверх сетки там положен был солидный деревянный щит, на нём тонкий матрац, так что место для массажа было подходящим. И для убийства.
Во-вторых, понять, чей приказ о недельном изъятии настоящего физиотерапевта, выполнял военкомат, было достаточно просто. Вариантов было только два, один хуже другого. Тем более зловещие, чем менее понятные. Трудно, если не невозможно, было придумать, чем пятидесятилетняя дама, хоть и работавшая на закрытом – читай: секретном – заводе могла так насолить угрюмым дядькам в плащах и с кинжалами.
Лёгкая оторопь появлялась, отвращение, омерзение, и если не страх, то опасение. И нежелание дальше лезть в это дело. Убийц всё равно не накажут. В худшем случае, за проявленное усердие повысят в звании, но в порицание дадут медаль, а не орден. Может, квартальной премии лишат. Ушлют в глухомань с повышением в должности. Они молча проглотят это невыносимое унижение и пойдут убивать дальше. Вопрос, стоит ли тратить усилия на их поиски, зависал в пространстве.
Вместо ответа, в голову лезли, как в яблоко лезут черви, утешительные постулаты, вроде того, что мёртвую всё равно не оживить, и незачем скрести неприятности на свой хребет, а надо просто молча свалить отсюда и не возвращаться.
Можно разбомбить целый город, взорвать ночью дома вместе с начинкой и оставаться на виду, и процветать. Останки убитых деловито зароют, убийц обвесят орденами, обласкают зарплатой и званиями. Тупую мелкую сошку, говорят, один раз даже случайно поймали, но сразу и отпустили. Никого из них всё равно не посадишь, даже если найдёшь и докажешь. А тут какая-то одна пожилая дама, к тому же пережившая инсульт. Сколько ей и оставалось-то, и кого её смерть сильно расстроит? Если и расстроит, всё как-нибудь переживётся и рассосётся. Она рано или поздно всё равно померла бы, только дольше бы мучилась и других изнуряла. А жизнь должна продолжаться. Своя, первым делом.

4
На завод, где, как выяснилось, покойная работала старшим мастером участка, пока у неё не случился инсульт, Боря решил не ездить. В больничной карточке не было написано, что это за участок и что там мастерят, а завод, вопреки тому, что только ленивый не знал, хотя бы примерно, чем неустанно заняты его работники, был секретным предприятием по прозвищу Почтовый ящик номер бла-бла-бла. Существовал жирный шанс, что в отделе кадров – единственном месте закрытого почтового ящика, открытом для любознательных посетителей, ему, Боре, ничего не скажут. Полномочия прокуратуры кончались там, где начинались полномочия секретных служб, сокрытых ведомств, угрюмых личностей со скорбным и пугающим названием «представитель заказчика».
Но главное – болела голова. Непереносимо. Боль завывала в надбровьях и мелкими молотками стучала в висках. Пришлось в аптечном киоске на первом этаже поликлиники купить упаковку «Терпинкода» - таблеток, чисто формально, от кашля, но с малым содержанием кодеина. В том же киоске, по фантастической цене, продавали маленькие бутылки с водой из сомнительной святости источника. Пришлось соглашаться на фантастическую цену фантасмагорической святости.
Заставить себя выпить пару таблеток тут же, у киоска, в холле, выложенном метлахской плиткой, сырой от растаявшего снега, принесенного на ногах страждущих, Боря не смог. Тут, казалось, всё пропитано было чужими болезнями, кишело заразой, и каждый вдох мог стоить года жизни, если не сразу всех оставшихся лет её.
Он спустился, держась за хлипкие перила, с нелепо высокого для поликлиники крыльца, по скользким от притоптанного снега ступеням в обширный, продуваемый со всех сторон двор. Кроме ступеней, крыльцо было снабжено пандусом, на который трудно было бы взобраться на инвалидной коляске и опасно спускаться – лучше было бы делать это стопроцентно здоровым и с альпинистским снаряжением.
Боль заставляла концентрировать внимание на вещах, которые вовсе его не касались. Это не приносило облегчения, но хоть немного отвлекало.
Почувствовав дурноту, он остановился у ближайшего тополя, опёрся правой рукой на его шершавый холодный ствол, согнулся пополам, и его вырвало. Тяжело, почти бессодержательно, слизью, потому что ел он только утром, и то не обильно. Проходившая мимо дама, пышнотелая, прямоспинная, даже будто бы слегка выгнутая назад, сказала, как пролаяла:
- Ходят тут пьяные.
Боря выпрямился, осмотрел её с ног в замшевых, на меху, сапогах до высокой шапки из безжалостно убитой беспомощной лисы. Массивное туловище дамы было упаковано в шубу из куницы, из многих куниц, тоже ни в чём не виноватых, разве что в своей беспомощности перед убийцами. Лицо дамы, с тоскливой претензией на молодость, морщило ярко накрашенные губы, карие глаза, отороченные накладными ресницами, негодовали и презирали.
- Я не пил, - оправдался Боря. – Вообще почти не пью. А вырвало меня, потому что вас увидел.
- Хам! – глухо гавкнула дама.
- Точно, - согласился Боря. – Знали бы вы это раньше, не стали бы встревать.
Дама прижала замшевую, в цвет и тон к сапогам, сумочку к шубе из шкур убитых куниц двумя руками, будто вдруг испугалась, что Боря вырвет её у неё, и, бормоча себе под нос что-то вроде «хамов развелось», поспешно ушла.
Головная боль после рвоты не прошла, но слегка как будто разбавилась, растеклась. Он достал из плоской упаковки три жёлто-коричневые таблетки, открутил крышку пластиковой бутылки, забросил таблетки в рот, разжевал, морщась, и запил. Разжевал тщательно, несмотря на противную горечь, потому что надеялся, что так кодеин быстрее подействует – быстрее, чем снова, исключить было нельзя, неотвратимо потянет блевать.
Потом нашарил в кармане брюк плоский мобильник, достал его, включил, дождался, пока тот покажет на тусклом бледно-зелёном экране, что связь есть, и набрал Людмилин номер. Номера он хранил в голове, а не в телефоне, потому считал, что мобильник потерять легче, чем голову, даже отчаянно болевшую.
- Люда, привет. Тело увезли? Хорошо. А соседи кого-нибудь видели? Отлично. У меня к тебе просьба. Как зовут этого парня, который жил с покойной? А фамилия? Ну, неважно. Напиши ему, пожалуйста, записку, попроси, чтобы, как появится, срочно мне позвонил. Да, мобильник будет включен, отстань с дурацкими советами. Нет, повестку потом напишем. Если Валентин Георгич всё закончил и не будет против, то не опечатывайте квартиру. Да ладно, Люда. Госссди, ну, опечатай, если тебе так хочется. Он всё равно её откроет. Хорошо, мы его потом за это расстреляем. Что? Нет, я туда не успеваю, и у меня голова болит невыносимо. Короче, напиши записку, езжай домой, к своему майору, и забудь об этом деле. Да, ревную, да. Нет, мне сегодня нельзя, у меня голова болит.
И отключился, не дослушав оживлённый Людмилин щебет, от которого боль начала мелко вибрировать.

5
Боря давно привык к таким сценам, или картинам, ситуациям – можно называть это как угодно – когда ближайшие родственники жертв, растерянные, не желающие принимать реальность, узнаю́т о своём горе. Комната для допросов – не самое удачное место для того, чтобы сообщать трагическую новость. Или лучше сказать – неудобное. Удача в случаях утраты близких вовсе не предусмотрена.
Опыт подсказывал, что сообщать о случившихся трагедиях лучше в каких-нибудь людных местах, где жизнь утверждает себя смехом, разговорами, едой, вином, ненавязчивой музыкой. Это не всегда получалось. Крайне редко.
Когда работа связана со смертью, та становится рутиной, повседневностью – но надо говорить с человеком, которого смерть близкого самого убивает, как минимум наполовину. А тебе жертва никто, статистическая единица, мёртвый белковый организм, рабочий материал для прозектора. И тебе надо вытащить прибитого скорбью собеседника из тёмной ямы его горя – единственно для того, чтобы тут же погрузить в другую такую же, если не хуже, переместить в мир ничтожных забот тех, кто пока ещё жив и кем-то мнит себя.
Иногда реакцию человека на скорбную новость можно было предсказать. Кто-то закрывал лицо ладонями, отрицательно мотал головой, бормотал «нет, не может быть». Чаще так, или примерно так, вели себя женщины. Одна дама стала раскачиваться из стороны в сторону, причитая: «Ой, горюшко-горе!». Кто-то каменел лицом, застывал неподвижно, ничего не слышал и не видел. Чаще такое случалось с мужчинами, но не обязательно с ними. Человек мог побелеть лицом, даже потерять сознание. Пару раз Боре приходилось вызывать скорую помощь, и одного пожилого дядьку медики кое-как откачали от инфаркта. Через полтора года он, правда, всё равно умер, от прободной язвы. Доктора не успели.
По внешности Алексея – так звали гражданского мужа жертвы – трудно было предугадать его реакцию на ошарашивающую новость. Конечно, можно было и не просить Людмилу оставлять ему записку с просьбой срочно позвонить. Рано или поздно, он появился бы сам. Сначала позвонил бы в райотдел, потом пришёл бы туда, потом всё равно приехал бы в прокуратуру. Но Боре хотелось, если такое было возможным, наладить с этим парнем хорошие отношения. Немного сверх формальных, насколько это было возможно. И побыстрее.
Впрочем, молодым парнем Алексей казался только в начале, когда, встревоженный, обеспокоенный, появился в прокуратуре. На вид ему нельзя было дать больше тридцати лет. А уже через полчаса на лице, слегка вытянутом, овальном, без острых углов, появилась бледность на месте румянца, и в уголках глаз обозначились мелкие, расходящиеся лучами, морщины. Боря и сам не заметил, как стал обращаться к своему собеседнику не по имени, а по имени-отчеству – Алексей Антонович. Стало видно, что никакой он не парень, а зрелый мужик, переваливший за сорок.
Говорил он запинаясь, набухавшие слёзы промокал бумажной салфеткой и каждый раз извинялся при этом.
Версия самоубийства его не удивила. Ничего, кроме естественного в таких случаях отторжения реальности, нежелания принимать её, Боря не увидел. Даже наоборот, Алексей сразу горестно подтвердил, что да, с июля, когда брат Веры – тут он запнулся и поправился – Веры Алексеевны утонул на пляже в Турции, она сильно изменилась. Погрустнела, стала тревожной. Дело, может быть, в том, что её брат когда-то был чемпионом области по плаванию, любил нырять с аквалангом, а тут вдруг такое, на пляже, где были спасатели. Она, похоже, думала, что его убили. Утопили. Турецкая полиция делом вообще не занималась, только оформила бумаги, чтобы отправить труп туриста домой.
- Да, ещё, - он промокнул глаза салфеткой. – Вроде бы жена её брата, её - как это называется, сноха, кажется – в общем, она была на берегу и снимала на камеру, как её муж там плавает. Ну, знаете, как это на курортах. Они там с сыном были. И сын, он в интернет-кафе скачал один файл на компьютер, как раз, как я понял, с тем моментом, когда его отец утонул. И послал этот файл Вере... то есть Вере Алексеевне. Молодёжь сейчас такая, знаете, быстро соображает. А потом у них в гостинице камеру украли. Ничего больше не взяли, только камеру. Я, на самом деле, не видел, что он ей там прислал. Она мне не показала. Запретила смотреть. А я… не знаю, как вам объяснить…
- Не надо объяснять, - Боря качнул головой. – Я очень хочу во всём разобраться, но не лезть в вашу личную жизнь, насколько это вообще возможно. Мне, правда, пришлось её записку прочесть, хоть она очень личная. А сейчас она у экспертов. Неизбежная формальность. Можно, я вопрос задам?
- У вас работа такая – задавать вопросы, - Алексей вздохнул нервно, трёхэтажно, что ли, будто боролся с подступающими рыданиями.
Боря подумал, что поступает довольно гнусно, но тут же эту мысль отогнал.
- В записке, кроме «Прости, Волчонок», только одно предложение: «Береги себя, Любимый!» Большие буквы в нём подчёркнуты двойной чертой. Я выяснил – это знак корректорской правки. Обозначает, что буква заглавная. Конечно, писать левой рукой ей было неудобно. Но всё-таки и так понятно, что буквы большие. И в «Прости, Волчонок» большие буквы не подчёркнуты. Для вас эти подчёркивания что-то значат?
Тут Алексей не выдержал – заплакал тяжело, хрипло, по-взрослому, поставив локти на стол, уткнув лицо в ладони, вздрагивая плечами.
Боря встал:
- Я принесу вам воды. Посидите тут один минут пять. И не надо сдерживаться, иначе не сможете успокоиться.

6
Боря принёс бумажный стаканчик с водой, поставил его перед Алексеем на голый, прикрученный к полу и обитый сверху листовым цинком, стол в комнате для допросов и вышел снова. Тяжело было смотреть на плачущего собеседника. Не просто плачущего, а как-то сразу, моментально постаревшего, сгорбленного. Он даже в размерах уменьшился. Синий, с двумя поперечными белыми полосами на груди и рукавах, свитер толстой ручной вязки, который ещё полчаса назад сидел на своём хозяине в обтяжку, теперь обвис, собрался крупными складками.
За время работы в прокуратуре Боря видел многих скорбящих и хорошо знал, что нельзя, ни в коем случае нельзя заражаться чужой скорбью. Потому что работа есть работа, и функции плакальщика на похоронах в его обязанности не входили. Когда-то, в самом начале, когда он ещё был стажёром, такое состояние его однажды поймало и скрутило. Вряд ли он смог бы толково объяснить, что в таких случаях происходит. Пространство становится тугим, неподатливым. Люди, предметы – всё будто удаляется, кажется ненастоящим. И нужно время, чтобы стряхнуть с себя этот морок, который из глубин памяти время от времени напоминает: ты живёшь не в настоящей реальности, это она – морок.
Минут семь он просидел за своим столом, не обращая внимания на вопросительные взгляды и хмыканье Людмилы. Пялился невидящим взглядом на пустой стол Вадима и жалел, что некому рассказать, что он думает о деле и о себе. О себе, наверное, прежде всего. Ничего хорошего в этих мыслях не было. Ему казалось, что зря он так лихорадочно торопился. Если никуда не спешить, можно было бы просто молчать. Говорить – означало врать и изворачиваться.
Иногда это имело смысл, а в последнее время всё чаще и чаще. Но одно дело – бесстыже врать, когда этим достигаешь желаемого результата. И совсем другое – когда понимаешь, что никакого хоть сколько-нибудь приемлемого результата быть не может в принципе.
Надо было не торопиться, просто дать времени пройти. Дождаться, пока самолёт оторвётся от взлётной полосы, и вздохнуть свободно. Загранпаспорт был получен, виза в нём вклеена, и идёт оно всё на хрен.
Он вернулся в комнату для допросов готовым дооформить мало что значивший протокол о том, в каком душевном состоянии находилась покойная после гибели своего брата, о постигшей её болезни, о том, где находился её гражданский муж в то время, как она решила свести счёты с жизнью. Соблюсти формальности – это всё, чего Боря хотел. Соблюсти, улететь, забыть и больше никогда не возвращаться. Разве что на неделю – другую, чтобы выпить и поболтать со старыми друзьями, если такая возможность будет. Выпить-то, в конце концов, можно, никуда не двигаясь, посиживая у компьютера. И там же и поболтать. Нельзя было исключить, что и болтать-то не захочется - бог знает, во что со временем превратятся эти самые друзья.
- Мы можем по-быстрому дооформить протокол, - предложил Боря. – У вас сейчас и без меня будет много хлопот. К тому же, вам, наверное, надо на работу. Я вчера не смог добраться до вашего завода, так что там пока ничего не знают.
- Я сегодня выйду в ночную смену, - Алексей попытался улыбнуться, но получилось у него плохо, губы мелко задрожали. – Вы, наверное, на большие буквы обратили внимание, потому что у вас инициалы такие же.
- Возможно, - согласился Боря. – Не самые благозвучные. Зато правдивые.
- Я, - он снова попробовал улыбнуться, и снова неудачно, – я боялся спросить, как Вера… то есть Вера Алексеевна это сделала. Ну, вы понимаете. Мне нужно знать.
- Никаких служебных тайн тут нет, - кивнул Боря. – Знать – ваше право. Ваша жена – ну, или гражданская жена – повесилась. У вас – ну, или у неё – в кладовке лежит моток верёвки. Кокосовая, десять миллиметров в диаметре. Для дачи, наверно.
- Да, - кивнул Алексей и вытер набухающие слёзы ладонью. – Мы там, на её даче, размечали… ну, в общем, неважно.
- Взобраться на стул или на табурет она, в её состоянии, не могла, - продолжил Боря. – Завязала узел, который мой сотрудник зовёт шофёрским. Если нет нормального троса для буксировки, шофёры используют толстую верёвку – делают стягивающий узел, но такой, минимальный, в два оборота. Чтобы потом проще было развязать. Верёвку перебросила через спинку кровати – тоже получилось два оборота. И к другому концу привязала гантель. Гантели, думаю, ваши. Пять килограммов. Гантель она смогла поднять до рамы. По всей видимости, тянула за верёвку. Трудно, медленно, но выполнимо, даже при её слабости. Записку вам написала, подложив книжку в твёрдой обложке. Потом, а может быть, что и до того, столкнула гантель вниз. Пять килограммов – не так много, так что, скорее всего, удушение было медленным. И, насколько это возможно, не мучительным. Она успела бы написать записку. Все узлы, похоже, завязаны левой рукой – правая у неё не работала, соседка сказала. Первой её обнаружила соседка, но было уже поздно.
- Мне как будто бы легче стало, - вздохнув, признался Алексей. – Странно.

7
- Я так понял, что на работе Вера Алексеевна была вашим непосредственным начальником.
Алексей молча кивнул.
- Я должен вас спросить, что на этом участке, где она была старшим мастером, производят. Если что-нибудь секретное, не отвечайте. Допуска к секретным сведениям у меня никогда не было.
- Да какое там секретное, что вы, - Алексей помотал головой. – Мы музыкальные диски делаем. СD, DVD. Местные группы в основном. У нас такой заказчик есть – по фамилии Зайцев. А я – Волков. Вера – ну, то есть Вера Алексеевна – смеялась: всё, мол, в этой жизни наоборот, чем надо. Тот давал местным музыкантам записываться у себя в студии, издавал диски, продавал, весь доход себе забирал. Питался, короче, ягнятами. А те, болваны, ни бе ни ме, только кланялись благодетелю: спасибо, мол, батюшка, что денег с нас не берёшь.
- Я ни одного диска в квартире не видел, - нахмурился Боря.
- Дома она только старые виниловые пластинки слушала, - объяснил Алексей. – И только классику. Бетховена очень любила, Вивальди, Моцарта. Мне, говорила, местного дерьма на работе хватает.
- М-да, - промычал Боря. - Чем больше узнаю, тем она мне больше нравится.
Он вспомнил то ли заварочный, то ли просто декоративный фаянсовый чайник, стоявший в квартире покойной на верхней полке этажерки. Тот, кто поднимал его, мог искать что-то плоское и круглое.
- А вам она на хранение какой-нибудь диск давала? Было что-то такое, не совсем обычное?
- Да, - удивление Алексея выглядело забавно: с припухшими от слёз и порозовевшими веками, слегка приоткрыв рот, он смотрелся как зарёванный ребенок, которому вдруг показали яркую игрушку. – Откуда вы знаете?
- Я не знаю, - Боря отрицательно качнул головой. – Просто предположил. Если я правильно понял, после гибели своего брата она заметно изменилась. Вы этого так прямо не утверждали – значит, она вам старалась не показывать. Но какой-то диск, можно предположить, отдала вам на хранение. Почему-то не хотела хранить его дома. Возможно, чего-то опасалась. Или я не прав?
- Правы, - кивнул Алексей. – Изменилась. Так ведь у нее брат погиб, близкий человек. Это же понятно. Диск она мне отдала где-то в конце сентября, по-моему. И матрицу. Сначала матрицу делают, а уже с неё диски печатают. Ну, это странно было, да. Матрицы мы у себя на участке храним. Группа такая местная есть, никому не известная – «Бабье Лето» называется. Диск она мне дала в упаковке, запечатанный. И матрица у нас хранится. А это, получается, какая-то другая матрица. Да ещё она сказала, что диск защищён паролем. Пароль не сказала – велела не открывать и не пытаться слушать. Я его у себя дома спрятал. У меня своя квартира есть, наследство от бабушки. А эту теперь, наверно, Верина дочка продаст. И ладно. Я бы там один всё равно жить не смог.
- «Бабье Лето». Довольно дурацкое название. Но эти самые подчёркнутые большие буквы Б и Л – может быть, про тот самый диск, который она вам отдала. Правильно я понимаю?
- Да я не знаю, но… да, наверное. А что толку – я же пароль к нему не знаю.
Боря прикрыл глаза и скривил губы:
- Мне кажется, она его написала в записке. Но лучше вам об этом забыть. У меня последний вопрос. Можете вы в свою ночную смену сделать с матрицы ещё одну копию диска? Сами. Никого не привлекая. И упаковать, и запечатать. Неважно, какие там будут бумажки всунуты – лишь бы выглядело новым и нетронутым. Я так понимаю, что никакой интимной информации, которая бы вас касалась, на диске быть не должно.
- Нет. Конечно, нет. – Алексей нервно засмеялся. – Она не тот человек, - он споткнулся, вздохнул, - не тот человек была, чтобы что-то интимное на камеру снимать.
- Отлично, - Боря кивнул. – Она была достойная женщина. Я завидую вашей с ней прошлой жизни и искренне огорчён, что всё так закончилось. И очень хочу понять, что её беспокоило и чего она старалась вам не показывать. Так вы сможете сделать копию? И завтра мне отдать. В идеале, вместе с тем диском, который у вас есть. Вам лучше его не хранить у себя, но если сильно хочется, то сделайте мне две копии. На всякий случай. И ещё лучше и обязательней – после того, как сделаете копии, матрицу уничтожьте. Думаю, она этого хотела бы. «Береги себя» вполне может означать «берегись». Это, в сути, одно и то же.
- Да, - Алексей тоже кивнул. – Я сделаю. Я только ещё хотел спросить…
Боря не дослушивал, просто вытащил из нагрудного кармана пиджака визитку и протянул её Алексею:
- Это начальник похоронного бюро, которое при городской судмедэкспертизе. Скажите ему, что это я вас направил. Ему в этом случае не надо отстёгивать райотделу. Такая у нас теперь, увы, реальность. Протокол вот тут подпишите: Ознакомлен, с моих слов записано верно, дата, подпись. Очень надеюсь завтра вас увидеть. Предпочтительно, чтобы вы мне диски передали лично. И если кто-нибудь вас о диске спросит, честно отвечайте, что отдали его в прокуратуру. Копию не упоминайте, пусть останется нашим секретом. И ещё раз соболезную.

8
Весь следующий день Боря боролся с нарастающим раздражением. Раздражался он, главным образом, на самого себя. В другое время, в других обстоятельствах, он бы с привычным охотничьим азартом внюхивался в холодный и влажный воздух города, вдыхал бензиновые выхлопы, чуть-чуть разбавленные запахом ёлочных базаров, зазывающих отовариться заранее, а то потом не будет.
Началось всё с самого утра. Алексей завёз две копии диска, когда возвращался с ночной смены. Он хорошо упаковал их, и что там лежит в плотном белом пакете, сторонний наблюдатель не понял бы. Но всё равно – первая волна раздражения накатила из-за того, что Боря не мог достать их из пакета в присутствии Людмилы. И говорить с Алексеем в её присутствии он тоже не мог. Пришлось снова идти в комнату для допросов и проверять, чтобы примыкающее к ней помещение, откуда всё было видно и слышно, было закрыто на ключ. И ключ держать при себе. Боре совсем не нравилось играть в Штирлица. Необходимость, которую, казалось ему, он сам же и придумал, раздражала.
Вид у Алексея был, что называется, краше в гроб кладут. Синие круги под глазами, морщины, обозначившиеся теперь уже не только у глаз, но и по сторонам рта.
- Первый диск я оставил себе, - сказал он тусклым голосом, когда они сели друг против друга за стол в комнате для допросов. – Пароль я всё равно не знаю. Просто так, на память.
- Ваше право, - кивнул Боря. – У меня ещё есть пара вопросов. Первое – я не увидел в квартире ни мобильного телефона, ни какой-никакой записной книжки.
- Да, - кивнул Алексей. – Инсульт у неё случился на работе – там всё и осталось. Не до того было, чтобы забирать. А потом она сама не захотела, чтобы я их ей привёз.
- Это хорошо, - Боря снова кивнул. – Если во всём этом может быть что-то хорошее. Вам надо зарядить её мобильный телефон, стереть все сохраненные номера, вычистить входящие и исходящие, сообщения – словом, всё. Потом выключить его и оставить на месте. Блокнот лучше уничтожить. Это всё-таки личное, но может так случиться, что кто-нибудь захочет в личном покопаться. Было бы неприятно.
- Ладно, - согласился Алексей. – Сделаю завтра.
- Второе – вам надо осмотреться в квартире Веры Алексеевны. Проверить, не пропало ли что. У людей обычно какие-то заначки дома есть. Я уверен, что ничего не пропало, потому что никаких следов постороннего присутствия мы не нашли. Так что это формальность, но формальности у нас – самое важное. Важнее реальности, как правило.
- Я вчера проверял, - Алексей вздохнул. – Ничего не пропало. Я… ну, просто я поверить не мог, что она сама это сделала…
- Понимаю, - Боря старался поменьше смотреть в лицо своему собеседнику и говорить без эмоций, как о чём-то обыденном и обычном. – И ещё третье. Кажется, я уже вам говорил, но всё равно, лишний раз никогда не лишний. Это просьба, но мне хотелось бы, что бы вы восприняли её как приказ, как нечто безусловное, императив. Если кто-нибудь, неважно кто, поинтересуется диском, отвечайте, что отдали его в прокуратуру. О том, что оставили экземпляр у себя, не упоминайте ни в коем случае. Не говорите о копиях. Ничего мы, возможно, не узнаем, мои предположения о пароле могут оказаться ошибочными, но факт остаётся фактом – зачем-то диск в предсмертной записке упомянут. «Береги себя» может быть просьбой, или, если хотите, призывом остерегаться. Веру Алексеевну что-то беспокоило, к её словам вам надо прислушаться.
Алексей хотел что-то сказать, но удержался, только улыбнулся, грустно, и молча кивнул.
- И последнее. Просто, чтобы вы заранее знали и не удивлялись. Вас вызовут повесткой – я думаю, уже после Нового года. Оформлять дело будет очень приятная девушка, её зовут Людмила. Очень вас прошу, не посвящайте её в историю с копиями диска. Это, считайте, для меня лично. Одна копия останется в деле и будет считаться единственным существующим экземпляром. Другую я хочу оставить себе. Нелегально. Попробую. Может быть, у меня что-то получится. Тогда я вам сообщу. В общем, если вы мне разрешите, я попробую.
- Там не может быть ничего личного, - пожал плечами Алексей. – По крайней мере, такого, что бы меня касалось. Вера… Вера Алексеевна личное никогда напоказ не выставляла. И страшно сердилась, если я… так что и разрешений никаких не надо.

9
Вторая волна раздражения, сродни с отчаянием, накатила в районе полудня, когда позвонил эксперт Валентин Георгиевич. Он так гордился собой, что казалось, будто телефонная трубка разогрелась и завибрировала от гордости.
- Мерзавцы живут между РТИ и жиркомбинатом, - торжествующе проскрипел он, даже не поздоровавшись. Такая вонючая сажа бывает только там. Где-то посередке между ними.
- Между мерзавцами? – уточнил Боря.
- И ещё, - Валентин Георгиевича распирало от успеха, - нам повезло. Соседка за день до… ну, скажем, трагедии, пылесосила пол в квартире. Так что воло́с мне досталось меньше, чем ожидалось. И вот, Боря, что: один волос чужой. Короткий, светло-русый. Похоже, с височной части.
- Действуйте по протоколу, - отозвался Боря. – Что там с верёвкой?
- Верёвка отрезана давно, - недовольно проскрипел Валентин Георгиевич.
- Ну вот, видите, - Боря зачем-то кивнул телефонной трубке.
- Что вижу? - эксперт удивился и как будто расстроился. – Раньше, Боря, ты напоминал пантеру. Припадал к земле, бил хвостом, глаза у тебя горели, и даже задница дрожала. А теперь тебе как будто всё равно – вот что я вижу.
- Пса я напоминал шелудивого, - вздохнул Боря. – Просто раньше меня иногда с поводка спускали. А сейчас он всё короче. Если рванусь, за поводок так дёрнут, что я через хвост на спину завалюсь и буду лапами дрыгать. Вы же знаете, какие там заповедные места, между РТИ и жиркомбинатом. Нас там не ждут. Так что действуйте по протоколу. И волос неустановленного происхождения сохраните. Кто его знает, чем всё это кончится. Смерть полна неожиданностей.
- А отпечатки? – теперь Валентин Георгиевич не расстраивался, а возмущался.
- Так они же в подъезде, не в квартире. Там кто угодно мог оказаться. Может, суд и принял бы, но я так думаю, что суда не будет.
- Эх, Боря, - вздохнул эксперт и положил трубку.
- А что это значит? – Людмила, которая ещё осенью обзавелась, с Бориной помощью, приличным рабочим креслом, больше не ёрзала, спокойно перебирала документы, готовила материалы для судов, была, вроде бы, довольна жизнью, но любознательность её не уменьшалась. Даже наоборот.
- Что именно? - Борино раздражение глухо и неуклонно росло, но он понимал, что причина не лежит вовне, что она в нём самом, так что изо всех сил старался это своё лихорадочное состояние не показывать.
- Ну, про заповедные места.
- А-а… - Боря скривил губы. – Там новое офицерское общежитие. Относительно новое. И пара этажей наверху – ведомственная гостиница Министерства обороны.
- И что из этого? – Людмила не унималась; спрашивать – было её любимым занятием.
- Ну, подумай, - Боря скривился ещё больше. – Ты же, вроде, следователь.
- Таких, как вы, там не любят? – попробовала догадаться девушка.
Боря мелко захихикал. Ей это показалось обидным.
- Таких, как ты, там тоже не любят, - объяснил он благожелательно, насколько мог. – В армии своя прокуратура. Они не хотят, чтобы кто-то со стороны лез в их дела. Я их отчасти понимаю.
- А это их дело?
- Люда! – вздохнул Боря. – Ты знаешь, я скоро уеду, и твоим начальником будет Вадим. Он веселей меня, доброжелательней, но совсем не такой терпеливый, как тебе кажется. Ты ведь сама достаточно знаешь, чтобы подумать и понять. Покойная ныне Вера Алексеевна работала на закрытом заводе. Читай: оборонном. Неважно, чем она там занималась, её смертью должна была бы заинтересоваться ФСБ, это их поляна. И им, пронырам, везде дорога открыта. А нам – нет. С кем ещё этим шнырям сотрудничать было бы, если бы они у нас дело забрали? С военной прокуратурой, скорей всего. Там, по крайней мере, следователи, профессионалы, не жандармы сраные. И все допуски у них оформлены, им нет преград ни в море, ни на суше. Я, вообще-то, понятия не имею, чьё это дело. Понимаю только, что не моё. Я суицидом не занимался никогда, только убийствами. Анатолий Андреич мне просто мстит. Хочет помурыжить перед отъездом. Понятия не имею, за каким псом ему это надо. Наверно, фараоном себя почувствовал.
- Да ладно, - проблеяла Людмила. – Я же только спросила.

10
Следующим утром десять минут молчания прервал, примерно посередине, сердитый хрип настенного динамика: Маевский, зайдите!
- Госссди, - вздохнул Боря. – Жили же как-то без всего этого дерьма.
- Без какого? – Людмила оторвалась от очередной изучаемой инструкции и посмотрела вопросительно.
- Без громкой связи на стене, - объяснил Боря. – Без сраных мобильников. Раньше Анатолий Андреич говорил: Боря, зайди ко мне, пожалуйста. И даже добавлял: Если тебе не трудно. Теперь я для него предатель родины, которая с большой буквы. И на работе он сидит до семи и смотрит на телефон. Догадайся, зачем прокурор так себя изнуряет.
Он встал так резко, что кресло откатилось и ударилось спинкой о стену. Людмила была уверена, что Боря, выходя из кабинета, хлопнет дверью, зажмурилась в ожидании, но он закрыл дверь спокойно и бесшумно, будто боялся разбудить кого-то.
За октябрь и первую половину ноября Людмила перезнакомилась с кучей народа и успела раскрыть целых два дела. Сама, самостоятельно. Вернее сказать, не раскрыть, а оформить. Никаких загадок в них не было, а жертвы сами и были убийцами.
Один дядечка – довольно пожилой, морщинистый, усохший, одетый в старые засаленные тряпки, когда-то бывшие чьим-то костюмом – полез на трухлявый деревянный столб на самой окраине города, чтобы срезать и сдать в пункт приёма металлолома медный кабель. Его даже током не ударило – он просто сорвался, упал и разбил глупую голову об очень кстати подвернувшийся кусок бетонной плиты. Даже от мёртвого, не дышавшего, от него несло перегаром.
Второй – мужчина, едва переваливший за условную середину земной жизни, заводской инженер-конструктор, прилично одетый, насколько можно было судить по намокшей одежде – прыгнул в пруд с моста прямо в центре города среди бела дня. В ледяную – брррр – воду. Одетым. В костюме и суконном осеннем пальто. Купаться он явно не собирался. Народу в центре города, естественно, было много, свидетелей на мосту набралась целая толпа, но спасать мужчину, так же естественно, никто не бросился. Моржей не нашлось.
Ещё она составила акт передачи и отвезла ступню из морозильника в судмедэкспертизу. И познакомилась со старшим судмедэкспертом. И осталась очень довольна знакомством. Может быть, потому что ожидала худшего – мрачного приземистого здания с маленькими оконцами под плоской крышей, провонявшего формальдегидом, и грубого, в окровавленном халате, судмедэксперта, умеющего говорить только матом.
Здание оказалось трёхэтажным, с широкими коридорами, большими окнами, а Игорь Сергеич оказался милейшим человеком. Ростом ниже среднего, русоволосый и с русой бородкой, аккуратно постриженной, он был похож на добродушного земского врача. По крайней мере, предложи Людмиле кто-нибудь описать, какими были когда-то земские врачи, она описала бы Игорь Сергеича. Не исключено, что смутное представление, никак не подкрепленное опытом, пришло к ней из детской книжки с картинками, на которых изображали доктора Айболита. Только Игорь Сергеич был подтянуто худым, обходился без чемоданчика, поверх его белого халата не болтался стетоскоп, рефлектор на лбу он не носил и всем по порядку не давал шоколадку. Его клиентура в шоколадках не нуждалась. О том, куда он ставил им градусники, Людмиле думать не хотелось.
Ну, и ещё Игорь Сергеич как-то странно разговаривал. Будто больше половины слов произносил мысленно, а озвучивал только приличные. Получалось коротко, отрывисто, с длинными паузами, с лакунами там, где должны были бы быть эпитеты.
Подвальная комната, которую тут звали грязным холодильником, Людмиле не понравилась. Ей даже показалось обидным, что ступню, которая так долго пролежала в одиночестве у них в морозильнике, Игорь Сергеич просто бросил на полку металлического стеллажа, где кучей навалены были куски бесхозной плоти.
Самым живописным куском была нога мотоциклиста – в испачканной засохшей грязью кожаной чёрной штанине и коротком, наподобие ковбойского, чёрном сапоге с подковкой на каблуке. Казалось, эта нога и теперь ещё рассчитывала обратить на себя чьё-нибудь настороженное внимание.
Тут было зябко и неуютно, удушающе пахло формальдегидом, и у поношенного, лет под сорок с гаком, санитара в мятом полотняном рабочем костюме цвета хаки был слегка сумасшедший взгляд.
- Похороним – пауза – ступню. С – пауза – воинскими почестями, - пообещал Игорь Сергеич. Вероятно, чтобы утешить Людмилу. – Денег потратили – пауза – тучу, а так – длинная пауза – ничего про эту – пауза – ступню почти и не узнали. Откуда-то её привезли в – пауза – рефрижераторе. Долго рядом с – пауза – мясом пролежала, – и уточнил зачем-то. – С говядиной.

11
Боря вернулся минут через пятнадцать, и по его ухмылке невозможно было понять, доволен он или, наоборот, до крайности раздражён. Он уселся в кресло, придвинулся к столу, упёр локти в столешницу, закрыл глаза и стал тереть пальцами лоб, морщась, будто от боли.
- Что там такое случилось? – Людмила посмотрела обеспокоенно.
- Что-то такое, чего уже лет десять не было, но чего надо было ожидать, - не отрываясь от разглаживания морщин пробубнил Боря. – Оказалось, что год кончается.
- Вы перегрелись, Борис Леонидович, - предположила Людмила. - Это раз в году происходит всегда.
- Да, - согласился Боря. – Но годовых отчётов мы давно не писали. Ты и займёшься. Перечислишь все наши с Вадей подвиги, отметишь провалы и недостатки, пообещаешь исправиться. Справа от тебя стеллаж, верхняя полка. Снимай оттуда папки и копайся. Скоро нас, то есть вас, извини, заставят брать на себя какие-нибудь обязательства, вместо прежних, социалистических. Капиталистические – вряд ли. Скорее всего, патриотические. Вадя с курсов вернётся – поможет тебе. Не особо торопись. Времени достаточно. К тому же, первого января отчёты никого не интересуют. К середине января успеешь написать героическую эпопею. Если бы не тлетворное влияние Запада, то это как раз наш Новый год и был бы.
- А как же та женщина?
- Тебе лучше не знать, - Боря скривил губы и качнул головой. – По крайней мере, пока.
- То есть это не самоубийство?
Борю раздражала Людмилина начальственная манера требовать ответов, но он старался этого не показывать. В конце концов, если бы не обстоятельства, её любознательность надо было бы поощрять.
- Видишь ли, какое дело, - он постарался говорить, насколько возможно, доброжелательно. – Анатолий Андреич поменял планы на жизнь. Он больше не хочет уходить на пенсию, он устремился ввысь. Поэтому обеденный перерыв сдвинул на два часа и сидит на работе на два часа дольше - чтобы быть на посту по столичному времени. Вдруг позвонят сверху. Его как будто бы обещают перевести в Генпрокуратуру. Вероятно, вторым помощником третьего зама, но это ему пока всё равно. Ему главное – прильнуть к живительным истокам. Совсем на старости лет прокис и завонял. Заявление мне подписывать отказывается, хоть мы с ним обо всём давно договорились. Чтобы ты понимала – один раз я уже уволился, иначе загранпаспорт не получил бы. А в него уже визу поставили. И на рейс вписали. И квартиру я, считай, продал, осталось доллары получить. А тут я простой вольнонаёмный. Консультант, не больше того. Но Анатолий Андреич закапризничал и хочет, чтобы, прежде чем уехать, я ему кролика из шляпы достал. На глазах у изумлённой публики.
- И что теперь будет? – интонация требовательная сменилась у Людмилы на почти жалобную.
- Дней через пять он передумает, и тогда ты оформишь это дело как суицид, никуда не торопясь. Хотя система может оказаться не такой расторопной либо чересчур самоуверенной. Но тогда ей же хуже. Мои объяснения Анатоль Андреич слушать не стал, но когда ему сверху велят, встанет по стойке смирно. И пожалеет, что сразу меня не послушал.
- Я ничего не понимаю, - призналась Людмила. – Вы что-то за два дня успели узнать, а мне не рассказали.
- За три, - поправил Боря. – Много чего. Не рассказал, потому что ты знать не захочешь. Скажешь, что такого быть не может. К тому же, знание бывает опасным для жизни, не говоря про карьеру. Про жизнь врать не буду, а карьера мне точно ни к чему. Ты – другое дело. Я в любом случае улечу, мне второй раз увольняться не обязательно. Я не крепостной, Юрьева дня дожидаться не буду. Не станет же Анатолий Андреич оповещать таможню, что сам закон нарушил, выдал мне справку с круглой синей печатью: мол, свободен, свободен, наконец-то свободен.
- Ну-у-у, - огорчённо протянула Людмила. – Так я вообще ничего никогда не узнаю. Так и буду тут в бумажках копаться, как секретарша.
- В конкретном случае это наилучший из вариантов, - кивнул Боря. – Меньше знаешь – лучше спишь. Твой пузатый майор из наркоконтроля женат и беззащитен. Он в любом случае вернётся к своей жене, квартире, кирпичному гаражу, покается, и его простят. Летом снова будет ездить на дачу, сажать, полоть, окучивать, ближе к осени копать картошку и солить огурцы. Тогда мы с тобой хоть в чём-то сравняемся. У моей девушки, правда, родители, а не муж, но остальное всё то же самое, по кирпичный гараж включительно.
- Вы просто ревнуете, - мстительно предположила Людмила.
- Нет, - Боря отрицательно качнул головой. – Я просто боюсь за тебя. Ты была на месте возможного преступления. Даже если чего-нибудь не заметила, диссонанс у тебя может возникнуть. Первый раз за то время, пока ты тут работаешь. Но никак не последний, можешь мне поверить. Если ты, не приведи аллах, начнёшь брыкаться, это почти наверняка плохо кончится. Если не начнёшь – тоже ничего хорошего. Майор, не сомневаюсь, – отличный парень, но тут он тебя защитить не сможет. Так что сиди пока что и излагай высоким слогом наши с Вадимом подвиги за год. Можешь даже рифмовать, только чтоб частушки не получились. Постарайся, чтобы звучало скорбно и торжественно. Как реквием. Нет смысла искать убийц. Даже если бы они были, их не стали бы судить. Наоборот, повысили бы в звании и наградили орденом. За заслуги перед отечеством, думаю. Раз уж такое отечество.
- Опять вы за своё, - вздохнула Людмила.

12
Четверг ушёл у Бори на суету почти бессмысленную. Чтобы поговорить с физиотерапевтом покойной Веры Алексеевны меньше минуты, он потратил часа три. Чтобы задать один короткий вопрос и получить один короткий ответ.
- Могла она поднять левую руку выше головы?
- Нет, не могла.
- Спасибо, вы нам очень помогли.
Если бы Вадим, уезжая на курсы, не оставил свою машину на стоянке перед прокуратурой и не отдал бы ключ Боре, на поимку физиотерапевта ушло бы ещё больше времени. Тот носился от пациента к пациенту и, судя по всему, нигде не поспевал. А Боря давно отвык сам носиться по городу и кого-нибудь срочно ловить. Привык сидеть в кабинете, рассуждать сам с собой и с коллегами, давать указания и потом снова рассуждать. Привык быть каким-никаким, а всё-таки начальником. Не исполнителем.
Но тут был особый случай. Приходилось рассуждать с самим собой, ни с кем не делясь. Давать самому себе указания и самому исполнять их. Это раздражало не меньше всего остального. Времени до отъезда, который Боря уже начал называть мысленно предположительным, оставалось совсем мало. До момента, когда надо будет, шурша пачкой долларов, освободить квартиру, переставшую считаться домом. Он ещё мог сказать вечером: я поехал домой, – но для самого него фраза не звучала достоверно. Правильней было бы говорить: поехал на ночлег.
Чемодан, единственный, хотя и довольно большой, был уже собран, и ощущение временности и нереальности происходящего потихоньку нарастало.
Как и чувство, довольно странное, что терять больше нечего. Что можно плюнуть на всё и сказать всем правду. Людмиле – что её исполнительность превратит её, в конце концов, в толстую злую тётку, которая будет либо оформлять дела на приличных людей, либо в суде выносить им приговоры. Анатолий Андреичу – что из приличного человека и хорошего следователя он превратился в смрадного слизняка, иначе прямо сказал бы, какого кролика Боря должен достать из шляпы, чтобы ещё раз помочь прокурору обеспечить себе безоблачную жизнь в верхних слоях атмосферы, откуда можно смачно харкать вниз, на головы простых смертных.
На самом деле, Боря догадывался, чего хочет Анатолий Андреич. Или, сказать вернее, чего хотят от него. Ему наверняка уже сказали об этом, но, чтобы официальная бумага пришла из столицы, пройдя сначала все инстанции там, нужно было какое-то время. Неделя – самый головокружительно стремительный срок из всех возможных. Без этой бумаги прокурор не мог дать внятные указания, потому что наверху могли передумать и, за излишнее рвение, надрать прокурорскую задницу. Но могли и не передумать. В общем, если говорить прилично, прокурора поставили в неудобное положение. Если не очень прилично, то раком.
Он настаивал, чтобы Боря расследовал убийство, потому что знал: в этом случае бывший, теперь уже бывший, старший следователь соберёт всех кроликов в одну шляпу, и прокурору останется выбрать из них нужного, а остальных, включая особь с окровавленной мордой, отпустить на волю. Если расследовать суицид, то, в общем-то, и расследовать особо нечего, и есть риск, что в шляпе окажется длинная белая лента, ничего кроме.
Больше всего раздражала Борю явная и спокойная уверенность прокурора в том, что кролика с окровавленной мордой можно будет спокойно выпустить. Просто сказать ему: ты нам свой, мы тебя не бросим, а пока иди умойся.
Хуже всего, признавал Боря, что Анатолий Андреич в этой своей спокойной уверенности был железобетонно прав.

13
Второе за день действие, почти преступное деяние, тоже заняло время.
Чтобы купить латунный телефонный жетон, пришлось искать место, куда можно приткнуть машину. На одно это ушло минут десять. Центр города был забит разношерстными самобёглыми колясками. Машину не покупали теперь разве что недоросли и перестарки, подростки, замшелые деды и старухи с бесформенными телами. Ну, ещё, может быть, учителя да участковые врачи, которым скудная зарплата не позволяла выплачивать кредит.
Телефонной карточкой Боря отоварился в подземном переходе, тесно уставленном киосками с разной пёстрой дрянью, от которой рябило в глазах. Попросил жетон, но оказалось, что те ещё год назад канули в прошлое, отменились безвозвратно. Боря признался сам себе, что изменений в жизни можно и не заметить, если занят только смертями. Заодно купил тёмно-синюю плоскую пачку сигарет и газовую зажигалку. Он не был ни сторонником курения, ни его противником, сам мог выкурить сигарету разве что по особому случаю, так и что вкусовых пристрастий не имел – просто купил те, что подороже.
Всё тут, в переходе, уже было увешано гирляндами, новогодняя мишура блестела разноцветной фольгой, покачивались разноцветные ленты серпантина, тонкая длинная лапша канители блестела в свете неоновых ламп, и гирлянды на стенах перемигивались зелёным, синим, жёлтым и красным.
Потом надо было найти таксофон в тихом, спокойном и безлюдном, хотя бы относительно, месте. На это ушло около часа. Только чтобы найти, не считая ещё минут пяти, чтобы поговорить. Плюс залезть обратно в машину и удовлетворенно сматериться в её тесное пространство, провонявшее разогретым пластиком.
Минут пятнадцать понадобилось на то, чтобы выехать со стоянки, куда так непросто было заехать. В коричневой снежной няше, раскисавшей под колёсами и тут же подмерзавшей, чтобы снова раскиснуть, а потом снова подмёрзнуть, машины то буксовали, то скользили юзом. По ночам дорога превращалась здесь в трясучую ледяную корку, которая, так казалось по утрам, никогда не сможет растаять.
На главной площади уже была установлена внушительных размеров ёлка, сама площадь огорожена красно-белой лентой, привязанной к хлипким металлическим стойкам – прутьям, стоявшим на четырёх приваренных к ним ножках из такого же арматурного прутка. Ёлка, подъёмный кран, не по-детски высокая ледяная горка для детей, монструальные ледяные фигуры Снегурочки и Деда Мороза занимали то место, где в обычное время была ещё одна стоянка, так что автомобильное столпотворение было неизбежным. Плотно обёрнутый в чёрный тулуп и щеголявший грязно-палевого цвета валенками регулировщик с полосатым жезлом не убавлял неудобств. Скорее, наоборот.
По центральному проспекту города было бы проще и быстрее пройти пешком или проехать на трамвае, чем мучиться, то и дело переключая передачи и перебирая ногами педали в Вадиных, тёмно-вишневого цвета, «Жигулях» - шестёрке. Занятие это Боре быстро надоело. Терпения хватило на то, чтобы переползти в потоке через мост городского пруда, полюбоваться, стоя в пробке, на конструктивистское здание главпочтамта, изображавшее подобие трактора, и протащиться ещё квартал. Таксофон на почтамте наверняка был, но с обязательным фоновым шумом. Народ там всегда толпился, и акустика была такая, что хоть музыкальные вечера устраивай.
Если бы он поехал дальше прямо, то ещё минут десять проторчал бы у площадки с кольцом трамвайных рельсов, где с четырёх сторон съезжались и в четыре стороны разъезжались холодные красные с бежевым вагоны, битком набитые гражданами в дублёнках и зимних пальто. Можно было бы, стоя в пробке, полюбоваться ещё одним зданием от конструктивистов, целым даже комплексом, изображавшим серп и молот. Правда, ни с какого боку догадаться об этом было невозможно, разве что разглядывая сверху, из корзины воздушного шара, но тем, кому охота было гордиться родным городом, хватало и простого знания: ни у кого такого дерьма нет, только у нас.
Не доезжая до высоких витринных окон магазина из благословенных шестидесятых, когда он звался гастрономом, Боря свернул направо. Сквер с заваленными снегом газонами, но с расчищенными дорожками, спящий фонтан, как один круглый сугроб, слегка просевший. В глубине – пышное, но, приглядеться, строгое, солидное, неколебимое здание оперного театра, построенное во времена, когда надеялись на лучшее и готовы были платить за него. Потом, правда, всё обернулось плохо. Сначала привезли царя с семейством, порешили всех неподалёку – до места преступления можно спокойно пешком дойти – потом, буквально наискосок от театра, построили конструктивистские серп и молот, заселили туда убийц, а в театре стали петь частушки и гимны. Может, всё было не совсем так, но примерно так оно и было.
Боря вспомнил, как в детстве мать сводила его однажды в оперный театр послушать «Евгения Онегина», и Боря потом долго не мог отделаться от убеждения, что Татьяна Ларина из романа была могутной уральской тёткой с титьками внушительного размера и тщательно заштукатуренными морщинами. Она явно была старше своей няни, которую хоть и замаскировали под старуху, но молодости скрыть не смогли. В финале Онегин всячески старался не показать, как он рад, что у него не получилось связаться с излишне грудастой Лариной. В постели, стоило ей неловко повернуться во сне, она его раздавила бы. А Гремин, счастливый соперник Онегина, не постеснялся громко признаться, что он экстремал и мазохист, притом напрочь лишенный вкуса. Так и спел: я скрывать не стану.
На уроках литературы в школе Боря получал пятёрки, потому что быстро понял: говорить надо не то, что думаешь, а то, чего от тебя ждут. Иначе училка побагровеет, схватится за сердце и выгонит из класса.

14
Он развернулся и приткнул машину рядом с театром кукол. Изначально этот театр внешне был намеренно простым параллелограммом из тех же шестидесятых, как дом, к которому он примыкал. Потом, совсем недавно, театр кукол сделали пряничным домиком, теремком или чем-то вроде того. Наверно, кому-то он стал казаться привлекательней. Боря, увидев результат реконструкции первый раз, заключил, что к винегрету стилей добавили ещё один ингредиент – вроде как бросили маслину в салат Оливье.
Город, бывший когда-то своим и доброжелательным, становился, если не уже стал, безнадежно чужим, беспардонным и временами опасным. Боря всего-навсего хотел позвонить из таксофона в спокойном месте. Но не было тут больше ни таксофонов, ни спокойных мест.
Он достал из кармана мобильник, включил, убедился, что никому не был нужен, снова выключил и сунул в карман. Осмотрелся ещё раз. Справа от театра кукол тянулся монстр постройки мрачных тридцатых. Восемь этажей, восемь длинных рядов одинаковых окон, будто выстроившихся на парад. Современность слегка изгадила это мрачное, тюремное великолепие цветастыми вывесками – на большее не решилась.
Напротив монстра, на взгорке, отделенный от дороги широким сквером, красовался массивный корпус гостиницы. Гостиница была ровесницей своего угрюмого восьмиэтажного соседа. В прошлом громоздкая, неуютная, обещавшая изобилие тараканов и влажные простыни, теперь, заново оштукатуренная, ставшая из густо-зелёной бледно-кремовой, она смотрелась вполне себе гостеприимной.
Взбираться по крутой лестнице на взгорок, чтобы проверить, по-прежнему ли висит на стене в тамбуре при входе в гостиничный ресторан таксофон, не хотелось. Заходить в недра восьмиэтажного монстра вряд ли имело смысл – телефонами на рабочих столах в каждом кабинете он наверняка был уставлен, и никакой потребности в таксофоне там ни у кого быть не могло. Театр кукол тоже не был похож на место, куда кто-нибудь заходит, чтобы позвонить.
Боря открыл пачку сигарет, вытащил одну, полюбовался на широкий золотой ободок рядом над фильтром, сунул сигарету обратно в пачку и вздохнул – вроде бы, даже с облегчением. Он вспомнил, что у подъезда жилого дома, где на первом этаже угнездилась какая-то мелкая фирма, висит, или совсем недавно ещё висел, таксофон под синим округлым козырьком. Место там относительно спокойное, разве что громыхание трамваев доносится, но где оно в этом городе нее доносится – только на самой дальней южной окраине и по нескончаемой дороге к ней.
Он решил, что если таксофона там не окажется, или он будет в нерабочем состоянии, то и искать больше ничего не надо – просто сидеть и ждать рейса, и улететь из этого когда-то бывшего своим, но ставшего чужим и полубезумным, города, и несётся оно всё в рот конём. Диск, в конце концов, можно просто оставить прокурору, подарить на Новый год, пускай говнюк наслаждается.
В конце-то концов, если Боря и был прав в своих предположениях, каков был бы итог его вполне бессмысленных усилий? Анатолий Андреич, конечно, не дурак, понял бы, что покрывает убийц – и что дальше? В монастырь грехи замаливать всё равно не ушёл бы. Если бы прокурор мучился угрызениями совести, давно уже был бы весь погрызенный до костей. И ни на какое повышение не мог бы рассчитывать, да оно ему и не надо было бы. Но не. Полнеет, лоснится, дорогим парфюмом пышет так, что поднеси к нему горящую спичку, сгорит синим пламенем. Незачем доказывать засранцу, что он засранец. Пустые хлопоты.
Боря дёрнул ручку открытия багажника, вышел из машины, достал синюю мигалку, захлопнул крышку багажника и поставил мигалку на крышу. Так, по крайней мере, долбаные участники долбаного дорожного движения будут держаться от него подальше.
Уже через двадцать минут он, стоя сбоку от металлической двери в подъезд серой блочной пятиэтажки в квартале, построенном на месте старого кладбища, прижимал к уху чёрную холодную трубку уличного таксофона. Трубка ровно гудела.

15
Он пошарил в кармане тяжёлого зимнего пальто, выудил бумажку с номером, воткнул карточку в ждущий узкий рот таксофона, снял кожаную, на меху, перчатку и стал тыкать пальцем в пронзительно холодные металлические кнопки аппарата.
Боря собирался представиться майором ФСБ, даже отдел придумал и фамилию – из таких, которые сразу не запомнить – но обошлось без этого.
- Мне нужно поговорить с комендантом гостиницы, - сказал он в ответ на в ответ на вопросительное «алло?».
Голос был женский, слегка дребезжащий, будто бы заранее чем-то недовольный.
- Я и есть комендант, – продребезжала трубка.
- Как мне к вам обращаться? – Боря без усилия впал в сухой канцелярский тон, начальственный.
- Антонина я, Петровна, - сообщил голос. – А вы кто будете?
Боря представил себе сварливую пожилую женщину, перебравшуюся из деревни. Давно уже перебралась, наверно, но так и осталась деревенской, немного жалобной, немного надменной.
- На ваших двух жильцов поступила жалоба, - не отвечая на её вопрос, сказал Боря. – Командировочные, из столицы.
Она не дала ему закончить:
- Колобродют и колобродют, управы на них нет. Намедни подрались друг с дружкой, жильцы с десятого их разнимали. Так шумели, что у меня тут внизу слыхать. Ваших-то, из райотдела, вызывала, они приехали, потоптались, пошептались да и ушли, быдто сами побитые. Трезвыми-то этих двох не видали, а им всё как с гуся вода.
- У вас есть камеры наблюдения? – спросил Боря. – Может, что-то на камеру попало?
- Поломатая, - то ли сварливо, то ли жалобно сообщил дребезжащий голос. – Двух недель не проробила, осенью-то ещё. Жильцы поломали. А на ихем, этих-то командировочных, этаже и не было отродясь никаких камер. Они, двое-то эти, тут не ходют, где камера-то висела, через главный-то вход, а всё по задам, дверь-то там хлипкая, и защёлка поломатая. Через задний ход до винной-то лавки ближе добежать. Ни днём от них покоя, ни ночью.
- В какой они квартире?
- В девяносто третьей они, это у нас второй корпус, двенадцатый этаж, я к ним и на этаж никого не селю, а из райотдела…
Боря не дослушал. Буркнул:
- Спасибо, - и повесил трубку.
Всё оказалось проще, чем он ожидал. Болтливая пожилая тётка только и ждала, кому наябедничать на жизнь. Поднесла всё, как на блюде. Спроси её Боря о болячках – выложила бы весь свой анамнез, по геморрой включительно.
Не то чтоб это было сильно удивительно. К тому, что всё происходит не так, как предполагаешь и продумываешь, Боря привык давно. Гораздо чаще, однако, достичь нужный результат бывало не легче, чем предполагал, а непреодолимо труднее.
Особой радости то, что он узнал от женщины-коменданта, Боре не доставило. Скорее, наоборот. Картина, если он правильно её понимал, вызывала удушающее раздражение.
Анатолий Андреич, предвкушавший повышение, из холопской ливреи вылезавший, чтобы выслужиться, рвение показать, спустил Борю с поводка. Тот, радуясь свободе, вынюхивая в кустах, но боясь лишний раз задрать заднюю лапу на заснеженные ветки и помочиться в пухлый снег, должен был найти желанный диск. Двое дятлов в это время пропивали свои командировочные, совсем не маленькие, и просто ждали, когда Боря принесёт диск в зубах, положит его на землю, преданно посмотрит в глаза и завиляет обрубком хвоста в ожидании, что ему дадут кусок сахара и потреплют висячее мохнатое ухо. Ублюдки, все трое, принимали его за конченого идиота.
Больше всего раздражало, если не бесило, что единственной возможной местью прокурору было отдать диск двум командировочным дятлам, а не ему лично в руки. Мелкая, конечно, месть, недостойная. Да и заслуги Анатолий Андреич в любом случае припишет себе, потому что ему это надо. А Боре – нет. Совсем. Ни в каком виде.
Если бы таксофон оказался не работающим, или если бы комендант ведомственной гостиницы стала упираться и ушла в несознанку, Боря просто плюнул бы на всё и постарался забыть. Пропади оно пропадом.
Как только самолёт оторвётся от взлётной полосы, все эти алкаши, убийцы, лизоблюды пахучие начнут стремительно уменьшаться в размерах, а потом, хотя и останутся там же, где были, для него, Бори, пропадут, растворятся в пространстве. Хорошее и плохое – всё останется в воспоминаниях. В редких телефонных голосах. А со временем пропадут и голоса, и воспоминания – иногда внезапно и всегда навсегда.
Не стоило переживать.
Не переживать не получалось.

16
Когда Боря подъехал к стоянке у прокуратуры, у него уже готова была причина для того, чтобы никуда не ездить, ничего не делать, или, как сказал когда-то Анатолий Андреич, не мнить себя шерифом. Вадину «шестёрку» на ночь надо было бы оставить на стоянке. Какой бы тупой ни попался ночью очередной дежурный сержант, он обязательно заметит её отсутствие. А ехать на трамвае – далеко, холодно и бессмысленно. И вообще, всего, чего можно избежать, надо избегать.
Лучше всего вообще никому диск не отдавать. Может быть, тогда Анатолий Андреича не возьмут в верха, а выпрут на пенсию, и он перестанет отравлять атмосферу, станет выращивать огурцы, смородину, хрестоматийный крыжовник. В конце концов, его большое доброе сердце не выдержит, и он ткнётся носом в грядку. Лучшего способа отомстить своему начальству и придумать нельзя. Заведомо безнаказанное убийство.
Правда, в этом случае два командировочных дятла, один из которых, скорее всего, стоял на стрёме, пока второй, вероятный убийца, копался в квартире покойной Веры Алексеевны, останутся вовсе безнаказанными. Так они и в любом случае останутся безнаказанными. Ну и хрен бы с ними.
Правда, был нюанс. Прибитый горем бывший гражданский муж, ставший гражданским вдовцом, рано или поздно превратится в объект фиксации для этих подонков. Им нужен диск, они ждут, пока Боря найдёт его, чтобы потом изъять вещественные доказательства, под каким-нибудь предлогом запросить их все, хотя нужно им только одно. Наверняка этот диск чего-нибудь доказывает, что, по всей видимости, оглашению не подлежит, иначе поддонки не напрягались бы.
Комендант гостиницы сказала, что дятлы даже подрались – значит, обвиняют друг друга, оба нервничают.
Боря хорошо понимал, что мелкие детали бытия можно бросать на весы бесконечно, но равновесия так и не достигнуть. Глаза у Фемиды завязаны не для того, чтобы что-то взвешивать справедливо, а только и единственно для того, чтобы не видеть изобильных фонтанов дерьма. Ей бы ещё ватные затычки в нос и в уши вставить, было бы совсем славно.
Он едва кивнул Людмиле, которая шумно обрадовалась его появлению. Ей было скучно, она не чувствовала себя нужной, писать годовой отчёт казалось занятием нудным, никчемным, напрочь лишенным всякого смысла.
Телефон на Борином столе зазвонил длинней и тревожнее, чем обычно. Он в этот момент разглядывал фотороботы людей, которых соседи покойной Веры Алексеевны заметили в подъезде. Один – того, кто был выше ростом и шире в плечах – получился совсем никакой. Кроме роста, ширины плеч и короткого зимнего пальто, от многих миллионов его выделяли только более густые, чем обычно бывает, брови. Ну, ещё аккуратно и коротко подбритые виски. По последней детали можно было, на довольно, впрочем, шатком основании, судить о его принадлежности к армии.
Второго дятла одна из соседок, осторожная пенсионерка, отовсюду ждавшая бед, разглядела внимательней. И утверждала, что фоторобот получился похожим. Мелкие черты лица, заостренные, крысиные. Близко посаженные водянисто-серые глаза, острый подбородок, слегка задранный нос. Нос у него, как у дурака – так свидетельница выразилась, – мелконькой такой.
- Маевский, - буркнул Боря в телефонную трубку.
- Боря, твою мать! – заорала телефонная трубка Вадиным голосом. – Ты свою мобилу включаешь когда-нибудь, хрен дремучий?!
- Час назад включал. Примерно. Проверял. Чего ты орёшь?
- Курсы сократили, я сегодня в восемь вечера по здешнему времени вылетаю. В полночь по нашему приземляюсь. Ты можешь меня встретить на моей колымаге?
- Обязательно, - пообещал Боря. – Я для тебя даже мобилу включу, где-нибудь в десять. Если по расписанию вылетите, можешь не звонить. Если задержитесь, сообщи сразу, чтоб мне несколько раз туда-сюда не ездить.
- Ладно, только не забудь. В смысле, мобильник включить.
- Не сомневайся.
Вадим никогда не был кем-то вроде дурковатого персонажа, предлагавшего ложные версии. И не был простым исполнителем Бориных начальственных указаний. Он умел задавать вопросы, которые сами по себе уже были ответами. И всегда очень точными. Умел слушать и слышать.
От разговора с ним, пусть короткого, пусть обыденного, прикладного, Борино раздражение, зависшее в состоянии неопределенности, снова всколыхнулось. Во-первых, потому что появилась причина взять машину со стоянки, и значит, само напрашивалось решение съездить на окраину города, найти командировочных дятлов, посмотреть на них, отдать диск и, если получится, задать пару вопросов. Прояснить картину – хотя бы просто для себя, не для суда, который всё равно не состоялся бы. Во-вторых и, наверное, в-главных, огорчало и расстраивало очевидное: даже если бы Вадима не услали на курсы, с ним всё равно нельзя было обсуждать своё последнее – а Боря был уверен, что оно последнее – дело.
Он отчётливо понимал, что они с Вадимом, хоть пока ещё единомышленники, уже совсем по-разному смотрят на реальность. От того, от чего убегал Боря, Вадиму некуда было деться. У него были обязательства перед женой, перед малыми детьми, и он не мог торжественно объявить им, что дальше так жить невозможно. Ему надо было договариваться с наличной реальностью, какой бы она ни была. Подписывать соглашение не на своих условиях.
А Боря этого для себя не хотел. Знал, что не сможет договориться.

17
Утром снег слегка припорошил и подкрасил дороги и тротуары, но к вечеру утратил новизну, слился с мёрзлой серостью города. Предзаводская площадь, на которой Боря припарковал машину, за день успела привычно почернеть, закоптиться. Может, случайные светлые проплешины где-то и оставались, но в скудном желтоватом свете фонарей их не было видно.
Запах жжёной резины был здесь неотъемлемой частью реальности, довольно унылой. Между заводом резино-технических изделий и жиркомбинатом тянулись двухэтажные засыпные дома, которые были, если называть предметы своими именами, бараками, но таковыми не считались. Прошлый правитель обещал снести их все, и все они остались на своих местах.
Те, что выходили лицом на улицу, были аккуратно оштукатурены, покрашены в густо-жёлтый цвет и бледно зеленели вполне пристойными крышами из листового металла. В хорошую погоду и в плохом настроении могло показаться, что в них не только можно, но даже и нужно жить. И кто-то действительно жил.
Те дома, что стояли в глубине, были, в основном, когда-то очень давно обшиты досками и относительно недавно покрашены тёмно-зелёной краской. В них ни в какую погоду и ни в каком настроении жить не захотелось бы.
Повезло в этом районе только тем, чьи бараки раньше стояли на месте, где построили ведомственный дом Министерства Обороны. Высокий, из трёх, соединенных между собой переходами на каждом этаже, корпусов, сложенный из бледно-жёлтого кирпича, издалека он напоминал вафлю. Название «Вундер-вафля» прилипло к нему сразу, бесцеремонно и окончательно.
Пространство вокруг этого сооружения было хорошо заасфальтировано, оформлено длинными газонами, которые зимой годились для того, чтобы сбрасывать на них снег с дороги и тротуара. Они были, очевидно, единственным местом в городе, где снег, сброшенный на газоны, выравнивали лопатами, заглаживали с боков и поверху. Воздух вонял горелыми резиной и жиром, на ровных, трапецеидальных в сечении, сугробах на газонах темнела сажа, и всё это напоминало декорацию мрачного спектакля в авангардистском театре.
Боря прошёл по узкой тропинке вдоль двухэтажных бараков. Он постоянно оскальзывался, раза два чуть не упал, кое-как удержался и мысленно похвалил себя за то, что надел старую лёгкую синтетическую шубу, а не тяжёлое зимнее драповое пальто. В пальто удержаться, поскользнувшись, и не упасть было бы проблематичней.
В «Вундер-вафлю» он зашел с заднего хода в ближайший к нему корпус. Дом хотя и принадлежал Министерству Обороны, ведомству заведомо туповатому, второй корпус из трёх должен был быть посередине.
Приглушенные стуки, бряки, обрывки неразборчивых фраз слабо доносились из квартир. Все, или хотя бы большинство обитателей, должны уже были вернуться с ежедневных неустанных трудов. Было не исключено, но маловероятно, что кому-то вдруг захочется куда-то выходить, в темноте и по морозу. В городе к вечеру заметно похолодало, и если в центре термометр показывал минус двадцать пять, то тут, в малозаметной, но всё-таки низине, температура опустилась минимум до минус двадцати восьми. В такие вечера даже самые большие вояки предпочитают сидеть дома, с опостылевшей женой и любимым телевизором.
Боря поднялся на лифте, сравнительно чистом, хотя и довольно тесном, на последний, двенадцатый, этаж.
На выходе из лифта он остановился, пошарил в необъятных оттопыренных карманах шубы, вытащил бесформенную пачку синих больничных бахил, купленную накануне в аптеке, снял перчатки, отделил пару бахил и, опираясь локтем на стену, напялил их на ботинки. И признался себе, что даже теперь, когда он стоял у самой цели, видеть ему никого не хотелось, разговаривать не хотелось, хотелось только согреть ноги, успевшие жестоко замерзнуть.
По застекленному переходу он прошёл в соседний корпус. Отсюда, сверху, двухэтажные бараки с освещенными окнами, прикрытыми разноцветными занавесками, казались вполне пригодными для жизни. За ними, почти слившийся в темноте с небом, угадывался сосновый лес. Слева, дальше к югу, испускал в ночь рассеянный свет фонарей и окон прилегавший к мегаполису городишко.
В переходе было сравнительно чисто. Но только сравнительно. Пара плоских, растоптанных окурков валялась на бежевой плитке пола, и следы, неизбежные тут тёмные следы, сажа и горелый жир, тянулись тремя дорожками – две туда, одна обратно.
На лестничной площадке было тихо – ни стуков, ни бряков, ни голосов. На двери второй от перехода квартиры чёрный пластиковый кругляш с условно золотыми цифрами сообщал: 93.
Боря надел на правую руку перчатку и коротко нажал на кнопку звонка.
- Вжж! – глухо отозвался звонок.
И что-то внутри квартиры зашуршало, зашевелилось, кто-то зашаркал шлёпанцами, не очень уверенно, будто спотыкаясь.
Если бы Боре надо было быстро, не думая, сказать, кто щёлкнул замком и приоткрыл дверь, то первое, что пришло бы ему в голову – фоторобот.

18
Фоторобот торчал из белого махрового халата, усредненно гостиничного, по длине чуть ниже коленей. Поросшие редким рыжеватым волосом ноги были обуты в белые, гостиничные же, шлёпанцы. Экземпляр был не старше тридцати, ниже среднего роста, но всё при всём, пропорциональный и, похоже, тренированный, мускулистый.
- Чо? – бессмысленно спросил он.
Было видно, что парень наклюкался неслабо. Из квартиры (или её надо было считать гостиничным номером) нёсся водочно-винегретный дух, смешанный с запахом мужского пота, грязных носков и дешёвого одеколона. Такие запахи бывают по праздникам в студенческих общежитиях.
Боря поморщился, но сказал спокойно, вежливо:
- Я привёз вам диск, который вы искали.
- Чо?
- Извините, - извинился Боря. – Возможно, я что-то напутал. Завтра утром передам диск ФСБ, пускай они занимаются.
Парень кивнул, пьяно и нерасчетливо, стукнувшись лбом о металлический косяк. Потом коротко сматерился и начал прикрывать дверь. Но до конца не закрыл, не захлопнул. Может, от удара лбом о косяк скудную начинку его глупой верхушки тряхнуло и нужный клочок информации вынесло на поверхность.
Он приоткрыл дверь пошире, оглядел Борю сверху донизу, пытаясь сфокусировать взгляд близко и глубоко посаженных глаз.
- Погоди, ты чо, ты типа кто?
- Я типа следователь прокуратуры, - объяснил Боря. – У меня типа диск, который вы типа искали. Это вещественное доказательство в деле об убийстве. И мне нужно, чтобы вы подписали акт передачи вещественного доказательства. Тогда я отдам диск вам. Или отдам завтра в ФСБ. Выбирай сам. Только решай быстрей. Я не могу стоять тут и ждать, пока ты протрезвеешь. У меня без вас дел хватает.
Расчёт у Бори был простой и безупречный. Он действительно мог бы, минуя прокурора, передать диск в ФСБ. Да, его там не ждали, не любили, но, разобравшись, наверняка долго жали бы руку, а свои потные ладошки потирали бы в предвкушении. Пара подонков из конкурирующей службы навалила кучу на их поляне. Наружу скандал бы не вышел, но внутри, под красными и зелёными коврами с вытоптанным ворсом, они кого-нибудь больно укусили бы за бок. Не просто укусили – клок живого мяса выдрали бы из жирного бока какого-нибудь полковника, а если бы повезло, то и генерала. Генералы лучше питаются, их мясо вкуснее.
Это означало бы конец карьеры подонков. Не всех бесчисленных имевшихся в наличии, но этих двоих. Могли выгнать со службы и позаботиться о том, чтоб их даже в ночные сторожа никто не взял бы на работу. Или разжаловать до младших сержантов и услать в Тьмутаракань или в Нижний Мухосранск – им на выбор.
Стоявший в дверном проёме был пьян в стельку, но и в таком состоянии его маломощный процессор не мог не сосчитать возможных последствий.
- Да не, ты чо, - он открыл дверь пошире и отступил, или, скорее, отшатнулся, чтобы дать Боре войти. – Мы чо, типа диск нашли?
- Типа да, - кивнул Боря, входя в тесную прихожую. – Считай, вы его нашли.
- Мы чо, типа тогда улетим завтра, - для чего-то сообщил пьяный хмырь.
Может быть, слова «прокуратура» и «убийство» куда-то кольнули, и он решил убедиться, что никто его арестовывать не собирается.
- Хоть сегодня, - уверил его Боря.- Только сначала тебе надо в себя прийти. Где твой напарник?
- Отрубился, дрыхнет, - хмырь показал рукой на закрытую дверь во вторую комнату.
Комната, в которую вела прихожая, была чем-то вроде гостиной или салона. Старый пузатый телевизор в углу, полированный обеденный стол в центре, тёмно-красная тахта у стены. На тахте смятая постель. На столе две пустые бутылки из-под водки и два дешёвых стопарика, похожих на мензурки. В плоской тарелке остатки нарезанной колбасы, копчёной, но будто бы уже осклизлой. От одного её вида подташнивало.
- Неважно, пусть спит. Тебя достаточно, чтоб акт подписать. Только мне надо, чтобы ты протрезвел, хотя бы немного. Может, выйдем на лоджию? Покуришь, продышишься.
- Щас, - хмырь кивнул и проскользнул в ванную, куда вела дверь из прихожей.
Сначала зажурчала струя мочи, потом зло прорычал унитаз, и полилась вода из крана. Распалённое алкоголем рыло он, невнятно матерясь, полоскал минуты две. За это время Боря успел осмотреть салон и заключил для себя, что ни камер, ни микрофонов тут нет – слишком всё скромно, во-первых, и командировочные, во-вторых, вели бы себя осторожней, потому что наверняка были тут не первыми из своей конторы, и печальный опыт, если б имелся, стал бы быстро известен.

19
Дышать в спёртой атмосфере берлоги двух пьяных самцов было не то чтобы трудно, но неприятно. Боря, не снимая перчатки, отщёлкнул шпингалеты двойной двери, ведущей на лоджию. Половина её поверхности, примыкающая к двери, была плотно утоптана, на низкой деревянной скамейке с шелушащейся синей краской стояла банка из-под рыбных консервов, набитая окурками. Слабый серый налёт сажи был тут только у дальней стенки, где было больше наметено снега. Мелкий сугроб полого поднимался туда от утоптанной границы, от привычного места курения. Ни обычного для таких лоджий прикрытого заборчиком из прутьев проёма в бетоне, ни места для длинного цветочного контейнера – только сплошной бетонный борт, по пояс примерно, и узкая деревянная доска поверх его.
Нетрезвый недоатлет хлопнул дверью ванной, пошуршал чем-то в прихожей и появился более или менее прилизанным и в очень приличной тёмно-коричневой дублёнке, наброшенной на гостиничный белый халат. Переодеваться он либо не хотел, либо у него не было сил на такой гражданский подвиг. Шёл он более или менее прямо. Один только раз его слегка занесло, он стукнулся бедром о край стола, но, похоже, даже и не заметил этого. В свете трёхламповой люстры стало видно, что с левой стороны у виска у него довольно обширный синяк, стекающий под глаз бледно-жёлтой припухлостью. В прихожей, стоя на лестничной клетке, Боря этого не заметил, поскольку лампа там светила слева от него и справа от командировочного обитателя квартиры.
Давно привыкнув не только отмечать мелочи, но и сразу разносить их по категориям «хорошо» - «плохо», Боря не думая отнёс синяк к категории «хорошо». Недоатлет дрался со своим напарником, у драки были свидетели, приезжали сержанты из райотдела – всё это можно было оценивать со знаком «плюс». Всё складывалось в цельную картину, если у кого-нибудь возникла бы потребность её разглядывать.
Дятел вышел на лоджию, достал из кармана дублёнки пачку сигарет, прикурил от газовой зажигалки, вытащенной из другого кармана. Сигарету он держал левой рукой, с зажигалкой управлялся ей же. Он нагнулся, отставив ноги подальше, чтобы не задевать скамейку, опёрся локтями на доску поверх бетонного борта лоджии, затянулся, сплюнул, вытянув шею, и пожаловался на жизнь:
- Набухались опять, делать тут нех**. Начальство приказало ждать, а сколько ждать – х** его знает.
- Больше вам ждать не надо, - уверил парня Боря. – Одна проблема осталась, что диск запаролен. А единственную женщину, которая знала пароль, ты зачем-то убил.
- Да чо убил, - возмутился недоатлет, - ничо я её не убивал. Я ей сказал, чтоб написала, где диск, я бы тогда верёвку развязал. А она какую-то х***ю нацарапала, хер поймёшь.
- И ты тогда гантель с кровати сбросил, - предположил Боря.
- Да чо сбросил, ничо я не сбрасывал, она сама себя удушила. Там узел был – могла бы развязать.
- Не могла, - Боря покачал головой. – Она после инсульта, от паралича не отошла, правая рука у неё не работала вообще, левая кое-как шевелилась. Она была больная и слабая. И ты её убил.
- Да ладно, чо, - недоатлет снова перегнулся через борт и снова сплюнул. – Один х** нам них** не будет. Главное диск нашёлся. Пароль-то чо, х**ня же.
- Думаю, да, - вздохнул Боря. – Ничего вам не будет, это правда.
- Ну вот, х*ли, - умиротворенно высказался парень и в третий раз подался вперёд – теперь, чтобы выбросить подальше окурок.
Боря потом подумал, что в поминальной речи это могло бы стать уместным фрагментом: «Последними словами покойного были: Ну вот, х*ли. Это его наказ, его духовное завещание всем нам, продолжателям дела, которое он не смог закончить из-за безвременно настигшей его смерти. Он ушёл от нас, но слова его будут вечно жить в наших сердцах. Ну вот, х*ли».
Совсем не каждый, кто падает с высоты, орёт благим матом. Только тот, кто успевает сообразить, что происходит, и, как правило, только в самом начале финального полёта. Чаще случается спазм – страх сводит голосовые связки. Боря услышал только слабый хрип, потом тихий глухой стук.
В окраинных районах мало кого беспокоят глухие стуки. Если кто и выглянул бы в окно, что вряд ли, то увиденное принял бы за очередного лежащего пьяного, которых в любое время хватает, а в декабре, отравленном ожиданием долгого праздника, и подавно. Конечно, мороз заставит какого-нибудь прохожего потрясти предполагаемого пьяного за плечо, а потом позвонить по одинаково бесполезным номерам – ноль два или ноль три.
Дублёнка, помахав рукавами, как крыльями, приземлилась в сугроб. Один из гостиничных шлёпанцев падшего недоатлета остался на лоджии. Другой подхватило и унесло порывом ветра в темноту ближе к баракам. Оставшимся шлёпанцем Боря зачерпнул немного снега, а потом бросил его рядом с закрытой дверью, из-за которой доносился безмятежный храп.
Потом пошёл в прихожую, взял из стоявших там двух пар ботинок ту, что побольше размером, переобулся, вернулся в чужих ботинках на лоджию, потоптался и там, где начинался нетронутый снег, отпечатал переднюю часть подошвы так, будто счастливый обладатель обуви упирался в этом месте правой ногой – вероятно, чтобы толкнуть кого-то. Немного под углом по отношению к борту лоджии.
Ботинки он снял и бросил у закрытой двери в спальню, примерно туда же, где валялся мокрый шлёпанец. Что от его толстых носков на полу могут остаться мелкие волокна, Борю не заботило. Мало ли в этой квартире бывало командировочных. Носки, если не пропитаны потом и не дырявые, практически лишены индивидуальности.
Время, думал Боря, сначала будет работать за него, а потом против. Второй обитатель мог проснуться, перепугаться, начать соображать и уничтожить улики. Мог даже какую-нибудь небылицу успеть выдумать, будто бы сквозь сон слышал, что кто-то звонил в дверь и потом разговаривал с его покойным соратником. Убийцы умеют выдумывать небылицы.
Сирену он услышал, когда уже сидел в машине. Прикрыл глаза и скривил губы. Всё как по нотам. Эти ноты писал не он, определенно. Он бы даже и прочесть эту партитуру не смог, покажи её кто-нибудь ему заранее.
Боря чувствовал необычную лёгкость. Не слабость, нет. Лёгкость пришла в тот момент, когда он, наклонившись, зацепил правой рукой ноги недоатлета и резко выпрямился, опрокидывая того через борт лоджии. Будто бы безо всяких усилий. Будто и сам стал невесомым, и самоуверенный недоумок, мечтавший улететь поскорее, лишился своих примерно шестидесяти килограммов веса. Удивительно, что парня не снесло в сторону ветром, как унесло его гостиничный белый шлёпанец. Мог бы тогда упасть в пышный сугроб, а не на очищенную от снега асфальтовую дорожку и, не приведи аллах, остаться в живых.
Невесомыми пальцами Боря достал из невесомой пачки сигарету с широким золотым ободком, завёл машину и включил на полную мощность печку, чтобы согреться, приоткрыл, покрутив ручку, окно и закурил. Без особого удовольствия – просто чтобы почувствовать свой собственный груз, тяжесть, то, что называют телесностью и что на деле неизбежно означает зависимость.

20
На обложке диска, который Боря оставил на самом виду у себя на рабочем столе в прозрачном полиэтиленовом пакете для вещественных доказательств, помещалась фотография четырёх весёлых тётенек в сарафанах. У двух тётенек косынки были завязаны спереди под подбородком, у двух сзади, на затылке. Между сарафанами торчал дурковатый худой тип в фуражке. Тётеньки, раздвинув губы, показывали породистый прикус, дурковатый тип, как таким и положено, раскрывал варежку немного пошире. На заднем плане красовалась стеклянная стена безвкусного современного строения, из тех, что навсегда и окончательно испортили город. И ещё, кроме названия коллектива, была на обложке надпись совсем уж дурацкая: «Это джаз». Могли бы написать «Джаз наш!» и посрамить всех позорных хучи-кучи мэнов, начиная от Армстронга, Дюка Эллингтона, Каунта Бейси и Коулмена Хокинса.
Распечатывать диск у Бори желания не было никакого. С учётом предполагаемого неизвестного содержания диска, он даже целлофановую упаковку руками ни разу не тронул, чтобы его отпечатки не навели кого-нибудь на грустные мысли.
Копия диска, которую Боря оставил себе, была под обложкой «Stormbringer» Deep Purple. В ночные смены на участке, где трудилась покойная Вера Алексеевна, делали, к гадалке не ходи, палёный продукт. Что доходов он приносил больше, чем местные jazzwomen в сарафанах, легко можно было догадаться. Мало, наверное, у кого возникало желание выяснить, что за замысловатый джаз поют тётки в сарафанах и придурок в фуражке,
Вадя прилетел вовремя. Ну, или почти вовремя. В рыжей дублёнке, в ондатровой шапке с опущенными ушами, с двумя чемоданами, он прямо таки светился от счастья, что вернулся домой. Боре стоило усилий уговорить Вадима не гнать машину. Тот за месячные курсы успел забыть о морозе под тридцать и о плохо почищенных местных дорогах.
И ещё. Связано это было с Вадиным прикидом или нет, но Боря остро пожалел о своей старой синтетической шубе и вытертом заячьем треухе, которые выкинул в разные, отстоящие далеко друг от друга вонючие мусорные баки, когда возвращался из «Вундер-вафли». Чтобы выбросить бахилы, всю ставшую теперь ненужной пачку, пришлось останавливаться ещё раз.
Шуба и шапка годами пылились, сначала в старом одёжном шкафу, потом в новом, и их давно пора было выбросить, но рука не поднималась. А теперь, когда это стало неизбежным – не тащить же с собой хлам на экватор – их стало жалко. Кусок прошлого всё-таки. И не самого плохого прошлого. Когда-то в таких шубах и таких шапках ходила половина мужского населения города. В канувшие времена. Когда особо выбирать было не из чего.
Дома, который, строго говоря, уже не был его домом, Боря оказался около половины второго, а заснул ближе к трём часам ночи. И проспал бы неизвестно сколько, если бы в начале двенадцатого его не разбудил звонок мобильника.
- Маевский, - пробормотал Боря, нашарив мобильник на прикроватной тумбочке и нажав кнопку «Ответить».
- Борис Леонидович, - заверещала Людмила, - я, во-первых, только что вернулась оттуда, где таких, как мы, не любят.
- Чего? – удивился Боря. – Извини, я, кажется, не совсем проснулся, не понимаю.
- Ну, этот дом, который Министерства Обороны.
- Господи, - Боря вздохнул. – И зачем ты туда ездила?
- Меня Анатолий Андреевич послал. Он хотел узнать, что там случилось.
- Он не хуже меня знает, что нас тамошние дела не касаются. Чего ему надо вообще, хмырю старому?
- Я не зна-аю, - протянула Людмила. – Там все такие странные. Только комендант у них хорошая тётенька, всё мне рассказала. В общем, там ночью кто-то с лоджии упал, с самого верха. Потом приехали военные, труп забрали, а жильца из того номера, где эта лоджия, увезли в наручниках. А тот, комендант сказала, орал на всю Ивановскую, что спал и ничего не знает.
- Да и хрен бы с ними, - Боря зевнул и помотал головой, пытаясь проснуться окончательно.
- Да вы дослу-ушайте, - проблеяла Людмила. – Они в той квартире, где всё было, уборку сделали. Всё хлоркой вымыли, это ужас какой-то.
- Значит, это не прокуратура. Подонков в военной прокуратуре много, а идиотов меньше, чем у нас. Это какие-нибудь секретные ребята, у которых работа убивать, а не расследовать убийства.
- А ещё, - Людмила перешла на шипящий шёпот, - у Анатолия Андреевича на столе письмо из Министерства Обороны. И он мне велел оформить дело о самоубийстве этой, ну, Веры Алексеевны, а вещественные доказательства отдать ему.
- Совсем из ума выжил, - констатировал Боря, принимая сидячее положение. – Хочет от отчаяния на той же верёвке повеситься? Или ему гантель нужна, чтоб зарядку делать?
- Не-е-е, - проблеяла трубка и снова перешла на свистящий шёпот. – Он говорит, что диск среди вещдоков должен быть.
- Диск у меня на столе, на самом виду. Других в квартире не было. Я его не оформлял, потому что не знаю, что он может вещественно доказывать. И её гражданский муж, теперь гражданский вдовец, тоже ничего не знает. Она одна знала, но у неё теперь не спросишь.
- Я его тогда открою и посмотрю, - решила Людмила.
- Ладно, - согласился Боря. – Потом напой мне что-нибудь. «Во поле берёза стояла», к примеру. Но так, чтобы джаз получился. Лучше, знаешь, вибрирующим басом. И время от времени добавляй «O, yes!». И «люли-люли» не забудь. А Вадя пусть саксофон изобразит.
- Фу, вы дурак какой-то, - буркнула Людмила.

21
Она перезвонила минут через сорок. Боря за это время успел шумно помочиться, сделать себе яичницу на единственной оставшейся у него сковородке, сварить кофе в старой медной джезве, почистить зубы и побриться.
- Борис Леонидович, - Людмила больше не блеяла, говорила как повзрослевшая, - это не CD-диск. Это DVD.
- Ну, - согласился Боря.
- И он запаролен.
- Ну, - опять согласился он.
- В общем, я отдала его Анатолию Андреевичу.
- Ага, - кивнул Боря пустому пространству.
- И он подписал приказ о вашем увольнении.
- Прекрасно, - Боря не сомневался, что история кончится этим, речь шла только о сроках и об отпускных за три года, которые задолжала ему прокуратура.
Не то чтоб он сильно нуждался в этих деньгах, он нуждался в справедливости, в которой прокурор ему настойчиво отказывал.
- А ещё, - Людмила как-то совсем погрустнела, - Вадим правит годовой отчёт и ваше имя вычёркивает везде. И нехорошими словами ругается. Ему Анатолий Андреич велел.
- Ругаться велел? – уточнил Боря.
- Не-е-е, - она опять заблеяла. – Вас вычёркивать.
- Надеюсь, он Колю Никонова не велел вместо меня вписывать?
- Не-е-е, - Людмила хихикнула. – Всё ещё хуже. Говорят, что Колю Никонова скоро заместителем прокурора назначат.
- Ну, это было ожидаемо. Мне уже неважно. Я кролика из шляпы Анатоль Андреичу достал, теперь все довольны. Отчёт он, наверно, наверх отошлёт, так что Вадя правильно меня вычёркивает. Нечего меня всуе на их сраных верхах поминать. Единственное, о чём жалею, что ты мне «Во поле берёза стояла» не споешь. В джазовой аранжировке. Было бы прикольно.
- А, да ну вас, - и шмякнула трубку так, что Борин мобильник вздрогнул. И Боря вздрогнул вместе с ним.

22
Только через полгода у Бори получилось, проморочившись всю ночь, изнасиловав три программы, посмотреть содержание диска.
Сначала он перепробовал больше двух десятков вариантов паролей, которые, казалось ему, так или иначе должны были содержаться в оставленной предсмертной записке, ксерокопию которой он тоже привёз с собой.
Потом один из его сердобольных новых сотрудников, покрутив у виска пальцем, объяснил, что он зря изнурял себя, что есть программы, которые всё делают сами. Не подбирают пароль, на что может уйти половина вечности, а цинично обходят его, бесстыже заглядывают под подол, благо, сколько DVD ни насилуй, информация не сотрётся. Посоветовал, раз уж Бо́рис такой тупой, отдать диск специалисту.
Боря отказался. Он не мог знать, что там такого на диске, из-за чего убили больную беззащитную женщину. И не хотел иметь дел ни с какими секретными службами ни с чьей стороны, ни с враждебной, ни с дружественной. Тогда сердобольный сотрудник, парень под метр восемьдесят, широкоплечий, загорелый, эксклюзивно чёрный волосом и кучерявый, ещё раз покрутил пальцем у виска и на следующий день принёс Боре три диска с тремя разными программами.
Лучше бы не приносил. Конечно, Боря не проковырялся бы со своим новым компьютером целую ночь, если бы ему это не нравилось. Занятие втягивало, а отсутствие результата хотя и злило, но раззадоривало. В конце концов, диск сдался.
Сразу за чувством победы пришло другое – оторопь.
Не было на этом диске никакой секретной информации – только несколько видеофайлов. Объём они совокупно составляли довольно большой, но все, кроме последнего, были просто короткими и, как водится, хвастливыми сценами с семейных встреч, поездок на дачу и юбилеев.
На трёх видео присутствовала и Вера Алексеевна, которую Боря видел только мёртвой, задушенной, с искаженными чертами лица. В жизни она была красавица. Несмотря на переваливший за вершину физического бытия возраст, с неё можно было рисовать иллюстрации для сборников средневековой восточной поэзии: «О день счастливый, я видел лица твоего овал».*
Сходство между братом и сестрой можно было обнаружить, только зная, что они брат и сестра. Он был широкоплечим, светловолосым, а на двух предпоследних видео выглядел сильно подавленным, расстроенным. Видео были сняты на даче – довольно большой бревенчатый дом, густо заросший участок и берег большой глубокой тёмной лужи, слегка заросшей камышом и поэтому претендовавшей быть прудом.
Качество звука было так себе, ниже среднего. Хорошо слышно было только то, что кто-нибудь кричал сердито: «Кто пиво на самое солнце поставил?!», «Я сказала – сходи смородину обери!». Из тихо сказанного братом Веры Алексеевны Боря разобрал, и на это ушло у него не меньше часа, «Они меня…» и «… от них надо, а некуда убегать».
Что с ним такого произошло, почему спецслужбам понадобилось его убивать, почему именно Министерству Обороны это понадобилось, понять надежды не было. Да и смысла не было понимать – ничего бы это уже не изменило, ни в прошлом, ни в будущем.
Только последнее видео, пляжное, могло вызвать интерес тех двух дятлов, из которых один совершил свой последний полёт с двенадцатого этажа, а второго уволокли в наручниках и, надо было надеяться, упрятали в темницу, на шконку. Только это последнее видео они могли хотеть заполучить.
Наследник Икара на нём был одет в серые шорты ниже колена и белую, с продольным жёлтым узором, сорочку с коротким рукавом. Его соратник был в тёмных брюках и голубой рубашке с длинными рукавами, слегка подвёрнутыми. Вместе они смотрелись на пляже довольно комично, так что камера, вполне естественно сфокусировалась на них. Взгляд обязательно выделит двух кур в индюшатнике или двух индюков в курятнике. Внимание всегда обращается к тому, что отличается от окружения.
Ради того, чтобы заполучить это видео, не было никакого смысла убивать больную бессильную женщину. Она ничего не смогла бы сделать, никому навредить. Никто не стал бы расследовать убийство её брата, хотя наверняка какие-то следы на его теле оставались, которые у добросовестного следователя вызвали бы подозрения.
Боря не сомневался, что доведись ему с Вадимом, бывшим его сотрудником, расследовать это дело, они раскрутили бы его самый максимум за пару недель. Но им не позволяли расследовать не меньше, если не больше, дел, чем позволяли. А это – не дали бы расследовать никому. И генеральный прокурор был бы бессилен, иначе не был бы генеральным.
За окном уже отчётливо светало, и июньское солнце грозило раскалить остывший за ночь бледно-кремовый пустынный иерусалимский камень, которым тут было отделано снаружи большинство домов. На улицах только редкий по субботам транспорт шуршал шинами.
Боре хотелось оплакать прошлое. Слёз не было.

Эпилог
Телефон на Вадином, бывшем Борином, столе зазвонил в начале одиннадцатого.
Ноябрь две тысячи второго выдался совсем какой-то бешеный. Сначала мороз за одну ночь сковал чёрную городскую грязь так, что местами дороги превратились в трясучие грунтовки, а местами, там, где ещё вчера были лужи, – в обширные чёрные кляксы, на которых заносило машины, даже медленно ползущие на зашипованных колёсах. Того, кто любил быстро ездить, карма настигала мгновенно.
Потом начались снег, ветер, метель. Ветер лепил снег на окно кабинета, и свет, проходивший внутрь приглушенным, напоминал о детстве и Новом годе, когда окна облепляли вырезанными из тетрадей бумажными снежинками.
Услышав в трубке Борин голос, Вадим расплылся в улыбке.
- Вадя, привет. Звоню с днём рожденья тебя поздравить. Расти большой.
- Спасибо, Борь. Обрадовал. Давно тебя слышно не было. Как ты там?
- Да вроде, нормально. Не хуже, чем на бывшей родине. Даже лучше.
- Товары по полкам раскладываешь?
- Типа того. Людмиле привет передавай.
- Она как твоё имя услышала, так сразу расцвела.
- Угу. Как роза на помойке. Я, если получится, вечером тебе домой позвоню поболтать. А то тут чо-то народ забегал. Извини.
Вадя услышал обрывок сирены, похожей на полицейскую, шуршащую суету, звук торопливых шагов и мужской голос, громкий и сердитый:
- Бо́рис!
Отодвинув телефон от уха, но, очевидно, не прикрывая микрофон, Боря отозвался куда-то в сторону:
- Ма шам?**
- Рэцах, ма шам!*** – заорал мужчина.
- Ладно, Вадя, пока. Товар привезли. Пойду по полкам раскладывать

---------------------------------------------------------------------------
* О день счастливый… - стихотворение Низами Гянджеви
** Ма шам? – (иврит מה שם – что там?
*** Рэцах – (иврит רצח - убийство

© Евгений Пейсахович, 2024
Дата публикации: 06.01.2024 19:53:16
Просмотров: 1062

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.