Кеша и Народ. Часть 3. Генерал Безвестный

Архип Алесса

Форма: Роман
Жанр: Ироническая проза
Объём: 94234 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Когда же после пятой по счету неявки Кешу таки изловили (вышел из лесу на часок, в аптеку дедушке за каплями), то ничего ему не оставалось, как покориться судьбе. От которой, как известно, не уйдешь, особенно если она усилена внутренними органами. Участковый на чеку оказался, молодец, сердечное спасибо ему от военкома и личная благодарность от командования Забайкальского Военного округа. Там как раз целый взвод стройбата под командованием прапорщика Растрелли никак не мог закончить возведение утепленного объекта № 0-0 «М/Ж» на даче заслуженного генерала, и поэты, равно как любая прочая рабсила, очень там были востребованы.
Бдительность Кеша потерял возле социальной аптеки, когда задумался над рифмой к слову «пусть». Кроме грусти к слову «пусть» ничего не подходит, ну разве «наизусть», но оно никак в этом месте не лепится, а грусть в тексте стихотворения уже встречалась раз десять, как это ни грустно. Вообще ни одно произведение без печали и слез в Кешином творчестве не обходилось. О чем бы Кеша ни писал, все у него упиралось в грусть, наталкивалось на печаль и выливалось в слезы, прервать которые могла только беспощадная смерть на почве неразделенной любви, иногда правда, как исключение, разделенной, что выглядело еще печальнее. Кеша как-то попытался составить антологию своих произведений и с ужасом выяснил, что уровень обреченности его творчества местами просто шокирует. Первые строфы оглушали безысходным воплем, ближе к кульминации вспыхивал нежный лучик надежды, который тут же садистски растаптывался, отчего концовка добивала читателя штыками и прикладами, как латышский стрелок младенца. Если отложить в сторону сантименты и бездушно представить поэтическое творчество Кеши в долевой разбивке, то процентов девяносто в нем занимали траур, скорбь и слезы; еще девять приходилось на лютую смерть (в последних произведениях – с патологоанатомической детализацией: «Из чресел вывалились чрева / Подобно червию из древа / Как рваный плод черешни, плева / Сочилась червой на кресты») и только один процент по необходимости отдавался нейтральным связкам, союзам и запятым. Когда ж через натугу удавалось вымучить что-нибудь ободряющее, то выглядело это помпезно, бравурно и мажорно, к повышению рождаемости не звало и летело в печку.
Такое положение никуда не годилось – нелегко заставить читателя, лузгающего семечки в кулак, задуматься об эфемерности бытия, в том что рожден он дабы медленно двигаться к смерти в узде беспощадного рока и лучше ему скорей помереть. Не всякому это приятно, понимаете? Еще неприятнее будет узнать, что после такой бессовестной эксплуатации трагизма автор все еще жив, бессонницей не мучается и на завтрак уплетает пирожки с повидлом. Кеша все это понимал и давно уже хотел сочинить что-нибудь жизнеутверждающее, даже начало придумал: «Жизнь моя! да не приснилась ли ты мне?!». Далее из текста следовало, что таки нет, жизнь и вправду такая, но как Кеша ни пытался отвлечься на веселое, каждая следующая строфа все равно норовила съехать в глубокую депрессию, веяла кладбищенским холодком и даже карандаш сломался у него на словах:
Уж покидают меня силы
И одр несет меня в могилу
И ночь в окне черным-черна.

Мой алчный взор звезды алкает.
Падет ли ниц к стопам – кто знает.
Уйдите прочь, пусть сыйдет ночь
И первый червь в меня вползает.

На последней строфе Кеша по обыкновению воздел десницу, дабы смахнуть подступившую к горлу слезу – или нет, это комок подступает, а слеза наворачивается и не в горлу, кстати, а на щеке, надо бы вычитать последние вирши – но тут к остановке подвалил кряхтя всем своим вонючим нутром неуклюже перекошенный автобус на Манаево. Как по команде из дверей аптеки выпрыгнула ватага разбитных старушенций с явным намерением отбить автобус у засевших там пассажиров. Все старушки были удивительно друг на дружку похожи и своей боевитой сплоченностью напоминали абордажную команду. У каждой за плечами дрыгался штопаный мешок с негодующей живностью, некоторые тащили в корзинах оглушительно писклявых цыплят. Медлящих на выходе пассажиров выбрасывали энергично орудуя локтями, пинками, чуть не за волосы. Штурм завершился безоговорочной победой сельских старушек над городскими клушами и автобус, натужно дымя и переваливаясь, отчалил как торпедированная баржа. Где в городе разводят цыплят и поросят, а также почему крестьяне по всем сельскохозяйственным нуждам ездят в город, Кеша так никогда и не понял – как и во все века, бестактные селяне не стеснялись объедать горожан. Последняя старушенция, завидев отчаливающий автобус на Манаево, закинула в рот горсть таблеток и лихо перескочив ограду, рванула за ним как в последний бой, словно пращой орудуя боевым мешком с визжащим оттуда поросенком. «А ведь кому-то еще хуже, – подумал Кеша и от сердца отлегло. – Есть места хуже Немогуева, есть они! Какое утешение скорбящим: им до Манаева еще час катиться! В переполненной душегубке! Чтобы забраться в беспросветную глушь!
Кеша впервые за долгие месяцы рассмеялся и в голову ему пришли веселые строки на тему: «Будем жить» – но едва он дошел до третьей строфы, самой жизнеутверждающей, после которой можно было снова допустить некоторый элемент грусти, как на плечо ему возлегла желтая костлявая рука, по запястье утопающая в немытой рыжей шерсти.
То был участковый Ялдонский, знакомый Кеше по урокам теоретического выживания: старшина зачастил в школу, высмотрев себе вдовушку с жилплощадью в райцентре и всем своим дистрофичным видом доказывал школьникам, что а) выжить под силу любому, а раз так – то б) что бы с тобой ни делали, жить ты обязан.

Мамочки... Это ж как, а? Это ж ... экзистенциальная несовместимость – суматошно соображал Кеша – на уровне системного мировосприятия...
Увы, ничего более дельного в бедную Кешину голову не пришло.
Что ж, согласимся с ним. Животная тяга к жизни противна рефлексирующему настрою истинного поэта, а имманентный творцу полиморфизм мироощущений просто бесит участкового милиционера, который, особо при исполнении, настроен на многое ради победы, не считаясь с потерями в живой силе правоохраняемого населения...
Проще говоря, внутривидовая конкуренция себя проявляет.
Каждый дерется за место под солнцем, свой ареал, самку и воспроизводство, устраняет ближнего любыми доступными ему средствами, например, ведет его на убой в рамках осуществления должностных полномочий. Вот вам и первоисток надличностного конфликта.
Вот вам и весь дарвинизм.

Поняв, что встреча с бдительным участковым не случайна и дело пожеланиями доброго пути не кончится, Кеша сильно расстроился и занервничал. А после уточнения личных данных Кешу перекосило, помутило и понес он совершеннейшую нелепицу.
– Ну здорово беглец, – поприветствовал участковый старшина Ялдонский, для верности вцепившись Кеше в воротник.
– Здравствуйте, товарищ милиционер, – побледнев произнес Кеша и неуклюже попытался высвободиться.
– Не Иннокентий ли ты будешь? – продолжил старшина, впиваясь в воротник мертвой хваткой.
– Иннокентий.
– Не Писаренко ли?
– Писаренко. Только я... как бы это сказать...
– Что «только»? Что «как бы»? Отвечай не мудри – Писаренко, раз-два?!
– Я его родной брат, тоже Иннокентий... случайное сходство... Я служил уже, вы не подумайте...
– А я и не думаю. Мне думать некогда, мне дезертиров ловить надо. Вот пройдем сейчас в участок до выяснения и накажем по всей строгости.
Кеша, продолжая что-то мычать, безвольно побрел, конвоируемый долговязым старшиной.
– Это тебе сейчас думать нужно, как за дезертирство по закону переходного времени годков на пятнадцать не приземлиться. Гражданин без дела это преступник, – развивал свою мысль бдительный старшина. – Вот себя возьми: шатаешься по наклонной дорожке, и чем в результате кончишь? Правильно: преступлением которое как понимаешь мы обязательно раскроем и всех посадим. Мы тебя, можно сказать... спасаем! – неожиданно резюмировал старшина и так изумился своему выводу, что остановился и попросил сигарету.
– Я не курю, – упавшим голосом покаялся Кеша.
Ему казалось, что если бы он курил, то это смягчило бы обстановку и как знать – может быть круто изменило всю его дальнейшую судьбу.
– Не беда. В армии закуришь, – уверенно сообщил старшина. И продолжил развивать мысль. – Как говорится, не можешь – заставим, не хочешь – посадим... В частности... В частности...
Но мысль дальше не развивалась и старшина, тоже расстроившись, покончил с путаными частностями и перешел на личности. «Иннокентий – возмущался он. – Ну что это за имя такое. Аж противно... Имя должно быть настоящее, вот как у меня например, Стас – вот это имя. Мужское практически. Иванович, кстати. Сразу ясно, кто ты и зачем в этот мир пришел, как говорится, воздух портить... Сергей тоже вот неплохо, Владимир опять же. Виктор – видишь, сколько правильных имен для вас обормотов придумано. Вася, в крайнем случае. А то – Иннокентий. Тьфу ты! – злился участковый.
Кеша его не слушал. Он все надеялся, что каким-то неведомым способом может оно еще и обойдется – скажем, разверзнутся тучи небесные и громыхнет оттудова какое-нибудь чудо или, допустим, случится конец света и участкового вместе с военкомом и всей российской армией поглотит адская пучина. «И тогда не придется отстаивать с помощью непотребных инструментов достоинство страны, только что задарма, хуже запойной мамашки просравшей немеряну кучу территорий вместе с населением и прочими малоценными активами», – несознательно думал Кеша.
Врать не буду, пронесло их всех тогда – и военкома с российской армией и Кешу с участковым. Ничего не разверзлось и никого не поглотило. А вместо этого повлекся Кеша смиренно аки жертвенная скотинка вслед за долговязым Ялдонским, под конвоем, прямо на сборный пункт, не уведомивши про то ни бабушку, ни дедушку, ни комитет солдатских матерей, ни омбудсмена, который за права человека по телевизору гуторил. Кеша подумал, что если то самое непоправимое случится с ним в этой армии в первые же дни пребывания, то, наверно, никто уж никогда не узнает, куда это он подевался в ясный весенний день, когда так хочется радоваться солнышку, писать стихи под сиренью и вообще жить хочется... А раз так – никто не узнает и про участкового, если его к примеру чем-нибудь тяжелым по кумполу огреть... Эх, кабы мог Кеша кого огреть по кумполу, так уж наверное хоть раз огрел бы, уж очень пропадать не хотелось. И какая только дрянь не посетит голову в отчаянии, в глупой надежде, когда нутро не может смириться с неизбежностью нелепого и нелепостью неизбежного. Виной всему тлеющая надежда, что бередит понапрасну людские души. Не было б ее, может и сбежал бы тогда Кеша, пока участковый в подъезд попысать отлучался, и судьба у него иначе сложилась бы, ну да нам уже известно, что от судьбы, в данном случае, от воинской повинности, благодаря бдительной милиции и смиренному воспитанию, никуда не увернешься.
Одновременно Кеша недоумевал и терялся в догадках. Что так обстоятельства некстати сложились? Откуда прознал участковый где искать Кешу, как это так очень вовремя пути их пересеклись? Да и откуда вообще участковый признал Кешу среди десятка ошивающихся подростков, кто скажет? Эх, не хотел же идти. И бабушка, как чувствовала, не рекомендовала в общем. Да неужто не прожил бы старичок тот без паршивой своей двадцатки – да семьдесят лет прожил и еще семьдесят протянул бы, а вот с парнем теперь большой вопрос, два годика протянет ли.
Участковый же самозабвенно что-то втолковывал. «Вот был у нас такой в отделении сержант. Дурнев ему фамилия. Хороший вроде человек. На Доске почета висел даже. Казалось бы, чего проще, иди фамилию поменяй, что тебе, двадцатки жалко? Так нет, не идет! И даже начальник отделения уговаривал – Не пошел, зараза, представляешь? Так и ходил Дурневым, пока не допрыгался. Сколько, как говорится веревочке не вейся, а конец страшный... Приезжает значит проверка из областной прокуратуры. Полковников одних две штуки, а от майоров в глазах рябит. Ну и тож значит давай возмущаться – что говорят за хрень такая, куда ни приедем – на досках почета то Дураков, то Дурново, то Дурило. А недавно так вообще Кукареко завелся. Ну что блин за мода: что ни скотина – так значит к нам? Мало нам низкой раскрываемости. И главное ж, лезут, лезут как крысы задними проходами прямиком во внутренние органы! Взялись за него конечно, ориентировки подняли – так и есть! Он уже лет пять в федеральном розыске. Теперь вот отбывает на химии. И не один он такой, что характерно. Не бегут менять фамилии, а наоборот – упорно их носят. Гордятся что ли. Детям своим передают! Маньяки какие-то... Слушай, может ты тоже скрываешься? Пробить тебя что ли по базам?
– Не надо, я хороший! – испугался Кеша. – Я все скажу.
– Все вы хорошие, – буркнул старшина, – пока по базам не пробьешь.
– Не бейте меня по базам. Я ничего не делал...
Старшина обрадовался долгожданному ответу и тут же завел лекцию о том, как плохо кончают люди, которые ничего не делали. «Копнешь такого, а на нем клейма ставить негде. Другое дело, когда честный человек попадется – сразу так мол и так, виноват, вот он я, казните меня пожалуйста. Поговоришь с ним по душам – и вот уже человек все осознал, плачет и пишет явку с повинной. А другой нет, в несознанку, я говорит в суд по правам человека пойду. А какие у тебя права если и не человек ты вовсе. Ты докажи сперва что ты человек, делами докажи, на лесоповале к примеру, и сразу можешь значит на свободу как говорится с чистой совестью».
– Я вообще сирота, – не слушая его, канючил Кеша, спотыкаясь и запыхавшись, не в силах угнаться за долговязым дядькой – я... специально... из Москвы... к вам приехал... в техникум... ваш... поступать. Вот. Техникум ваш... ой, мама... очень уж хочется поступить, у-у-ы палец ушиб!!!, наслышан... давайте присядем...
– Техникум это хорошо. Только мы сейчас туда не пойдем. А пойдем мы с тобой в отделение, где установим личность. А потом в военкомат. Поскольку личность твоя мне и так хорошо известна.
По дороге встретился другой участковый. Он вел бомжа, брезгливо придерживая его за шиворот. Перекинувшись парой слов о житье-бытье, участковые попросили друг у друга сигарету. Выручил бомж, вынувший из-за пазухи целых две. У отделения – оказалось оно совсем недалеко – участковый по-отечески оглядел Кешу, проверил нет ли чего лишнего в карманах и протянул ему дымящийся бычок:
– Кури.
– Я говорил уже – не курю я.
– Жаль.
– Почему?
– Выкинуть придется.
В отделении разобрались быстро, паспорт у Кеши был при себе. «Радуйся, – обнадежил его дежурный сержант, – а то б еще штраф впаяли за установление личности. Услуги по идентификации у нас платные, рынок на дворе». Слово «идентификация» сержант произнес с профессиональной гордостью, раньше оно ему не давалось.
– Кстати, чуть не забыл, Ялдонский! – сообщил ему дежурный. – Тебе ж срочно на Энгельса сорок девять надо. Опять пьяный дебош, свекруха невестку мотыгой добивает.
– Звонят еще?
– Уж который раз. Переживают, что не успеем.
– А еще грабят на Стройотрядовской, – вставила проходившая мимо паспортистка, с любопытством глянувшая на Кешу.
– Потом, все потом. Мне в военкомат надо.
Из двери высунулся мордатый подполковник Соскин, начальник Немогуевского РОВД, с черкесским кинжалом в одной руке и свиным ухом в другой, и матюгнулся набитым ртом, боязливо покосившись на фотографию возле дежурки, где он стоял в обнимку с Преемником возле фронтового штурмовика. В таком виде милиционер и Преемник символизировали устойчивое развитие и социально ответственный характер ВВС России, и вопреки несопоставимым весовым категориям были очень похожи – оба имели на голове пилотские гермошлемы, на ногах переливающиеся соболиным мехом унты, а милиционер сверх того еще и слаломные лыжи. По всей видимости, друзья (а именно так следовало понимать фото) только что выполнили посредством штурмовика важный самолетовылет, надежно укрепив мощь державы. Капитан задумчиво посмотрел на фото, потом с грустью на обгрызенное свиное ухо, и не переставая чмокать, заметил: «Ага, как хлеб государственный жрать – так пожалуйста, а как родину защищать – сразу в бега».
И набравши воздуху, сглотнул.
Кеша ни разу в жизни хлеба государственного не жрал, все мама покупала, но не обиделся – потому что обижаться на милицию контрпродуктивно.
– Пошли, нас ждут. У меня еще бытовуха на Энгельса.
От слов «нас ждут» повеяло ужасом, как если бы Кешу вели на бойню.
И он повлекся вослед, не чуя под собой ног.
– Сегодня точно без трупа не обойдется, – зачем-то добавил старшина. Кеша вздрогнул и утер пот. – И на Стройотрядовскую, меня этот грабитель уже достал, поймаю – самолично вздрючу, вот те крест, по самое некуда засажу. Вот сколько вы у народа времени на поимку отнимаете! Штрафовать вас надо как элемент повышенной опасности, – не переставая бубнил усталый участковый.
По дороге разговор продолжился. Участковый Ялдонский оказался человеком душевным: он и сам не служил по причине дистрофии, устроился вместо того в милицию, и до последнего времени во всем себе отказывал – а ну как вспомнят и призовут. И только с прошлого месяца стал нормально питаться, сразу пять кило набрал. И дело даже не в надбавке к зарплате, хотя и это подспорье важное в питании. А в том, что стукнуло ему таки двадцать семь, и он перевел дух и даже намылился на юга, в Улан-Удэ, только отпуск дадут – нервы подлечить.
– А как вы меня узнали?
– Соседи просигналили. Дед один. Ты на него не сердись, специфический человек. Говорят, в войну еврейского коммуниста под полом прятал. А перед самым уходом немцам сдал. Такой вот у него характер. Не могу, говорит, ничего с собой поделать, сильно правду люблю. То ли совесть замучила, то ли с квартплатой перебои начались – черт его знает. Еврея, ясен перец, в газенваген, деду мешок овса, приз значится. Дед испереживался весь, конечно. Чудной в общем. Наши тоже конечно те еще скоты. Хотели даже деда того повесить, представляешь? Повезло, оказалось, что он гибрид какой-то – не то хохляцкий эстонец, не то эстонский хохол, а с них какой спрос. И вообще национально угнетенный – в общем отстали и дед наш с тех пор главный в деревне корреспондент. Стукач, по-нашему. Одних незаконно разгуливающих на свободе сотни три разоблачено. А под подозрением сколько...
Не дело это чтоб каждый подозрительный на свободе разгуливал.
«Какая гнида, – подумал Кеша. – С такими демократии не построишь».

На генерала следует отвлечься особо, он того заслужил, к тому же в дальнейшем повествовании он нам еще попадется. Так вот, генерал тот не абы кто, а герой октябрьских событий 1993 года, подавивший те события при помощи одного лишь личного мужества, стальной болванки и совсем уж смешной по нынешним меркам суммы от благодарного начальства. Седоусый генерал (бывший в те дни безусым еще майором, бессемейным по причине бесквартирности и бесквартирным по причине наличия у него койкоместа в общежитии) вспоминает те события охотно, они в его календаре главный праздник, но говорит о том скромно и просит не называть имени, а то мало ли чего. По его словам, он собственноручно прибыл на танке к месту сражения, на ту самую набережную к тому самому гастроному, ну вы в курсе, и собственноручно же произвел выстрел, решивший исход сражения. Просто, говорит, выполнил офицерский долг согласно присяге и расходной ведомости и шутливо добавляет, будто ничего особенного не делал, просто прямым попаданием снес череп самому отпетому защитнику, после чего все остальные покинули помещение, кто тут же своим ходом, кто ночью в крытых кузовах. Шутку подхватила вся свободная мировая пресса, на первых полосах газет появилась фотография с черным квадратом на добрых карих, чуть усталых глазах, и подробное описание, как звать и когда родился, где набрался боевого опыта и сколько раз принимал присягу – все, бесстыдники, указали. Если верить бывшему идеологическому противнику, а ныне вероятному партнеру (а как тут не поверить, если других свидетельств нету и красиво излагает, подлец), выстрел по врагам и изменникам развернувшейся родины был произведен болванкой, которую выдал ему завскладом прапорщик Нечисторук, тоже кстати герой последующих чеченских событий, посмертно разумеется (якобы, продал вайнахским партнерам свиную тушенку, а те возмутились, дикари). По правде говоря, майор и сам удивлялся потом разрушающе-поражающему действию обычной советской болванки, выточенной лет двадцать назад на обычном заводе, не скажу каком, соблюдая секретность, простым харьковским токарем на все еще добротном немецком станке 1911 года выпуска. Говорят, цельный этаж к едрени-фене разнесло. А останки коварных защитников пятью грузовиками увезли ночью на опознание, да так и не опознали ввиду слишком уж сильного эффекта от той болванки.
Майор по итогам блестящего сражения получил генеральские погоны из рук верховного главнокомандования, звание героя России, а некий всемирный фонд дружественной сверхдержавы обещал даже расщедриться на бесплатные курсы повышения квалификации в Австралии, да то уж мелочь, лучше б конечно сразу деньгами. Уж не знаю, стоит ли добавлять, самому прямо совестно, но истина требует дать полную картину. Злые языки, куда ж без них, утверждали, что дело обстояло несколько иначе. Верней, в корне следующим образом обстояло: якобы, прибывши к месту выполнения боевого задания, майор решил первым делом отмести мучившие его всю дорогу подозрения и, дабы не пятнать имя своего командира гнусными мыслями, пересчитал таки выданную ему пачку денег. Ведь если думать логически (а российские офицеры последние несколько лет предпочитали думать именно так), то в пачке должно было наличествовать сто купюр по сто. Однако ж наметанный взгляд майора, бывалого картежника, подсказывал ему, что их там несколько меньше – штучки на три, как пить дать. Предположивши, что дело тут нечисто, майор решительно вскрыл банковскую упаковку и в гневной памяти у него тут же всплыли честные, никогда не моргающие глаза командира, без пяти минут маршала Зассыки. По результатам многократного и добросовестного, разными способами пересчета, наметанный глаз майора оказался ближе к истине, нежели честный глаз его командира и печать на банковской упаковке. Недосчитавшись именно трех купюр, майор пришел в такое недоумение, что принялся палить куда попало и, как следствие, основательно попортил фасад и внутренние перегородки знаменитого здания. Праведный гнев офицера был сполна вознагражден – сперва корреспондентами CNN, которые нигде больше такого не снимали, а затем еще представителем одной турецкой фирмы, ныне известного московского застройщика. Те не только восполнили обсчитанному офицеру недостающее, но еще и накормили до отвалу в приличном мытищинском ресторане, на халяву разумеется.
Так что не все кругом негодяи. И не всегда горячность заканчивается плачевно. При известной доле везения и в запале можно наделать большую кучу добрых, полезных дел. Такие выводы вывел танкист из случившегося с ним случая. Впоследствии, как утверждали все те же злые языки, майор наш Н-ского полка Краснознаменной танковой дивизии им. Героев-Панфиловцев а теперь уже генерал-майор Войск Тыла попал на чеченский фронт, где защитники ему попались не такие беззащитные, но и там не пропал. А напротив, реализовал давнишнюю свою мечту – открыл первое в мире военно-полевое казино («Дубосеково-Парадайз», кажется), в котором помногу и с наслаждением сам себе проигрывал, причем не только бюджетные деньги. Так что жизнь, господа-товарищи, у него пошла с тех самых пор полноценная, замечательная, можно сказать, жизнь поперла. Это вам не по столовкам пайками перебиваться. А про те три сотни до сих пор вспоминает с горьким смехом и, если выпимши, готов даже простить их без пяти минут маршалу. И уж совсем неприлично ржет генерал при каждом воспоминании про свое офицерское общежитие, где имелась у него комнатуха на пару с залетным сверчком, который, как и все прочие соседи был жучарой, пьяницей, бабником и дебоширом. Сопрут бывало на складе канистру антифриза и до утра гоняют своих баб по коридорам крадеными предметами обихода. Им-то что, молодежь, через пару часов выглядели как огурчики, а как офицеру выспаться. (Впоследствии говорят погиб он при защите рубежей страны от чеченских соотечественников или наоборот чеченских соотечественников от надежных рубежей страны, сегодня уже не разберешь. А и зачем, скажем прямо в нашем правовом государстве спецназ. По другим сведениям, не выдержал творимого обеими сторонами скотства и навел конституционный порядок в указанном ауле, теперь его ищут кровники и государство ищет чтобы кровникам своим помочь. А третьи вообще судачат что не стал дожидаться от родины благодарности в виде довольствия а толканул склад боеприпасов теперь уважаемый человек, подался в правозащитники, членкором Красной Звезды трудится, в своих глубоких статьях спорит сам с собой кто благородней, власовцы или вишисты, генсек Горбачев или царь Ирод.
Одна радость – жилье то было временное. Лейтенант, старлей, капитан, а затем майор временно прожил в нем лет двадцать и прожил бы еще столько же, освободив жилплощадь другому очереднику с уходом на заслуженный отдых во что-нибудь мелкогабаритное, если б не такая удача, как демократия. Это сколько ж счастья некоторым людям! Демократия, друзья мои, как и война – не выбирает. Бабах – и герой. Пиф-паф – и повышенное довольствие. Угадал – вот те куш, не угадал – вот те шиш, все честно, как в рулетку. Теперь вот дача на подходе, да только не та что мы все привыкли, не строение типа будка собачья на шести сотках, а трехэтажная типа крепость у моря и рядом с ней яхта типа крейсер и все это типа даром, безвозмездно можно даже сказать, потому что строилось из бесплатных армейских материалов и не людьми даже, а солдатами. Вот и пусть теперь эти с тремя образованиями объяснят тупорылому генералу, кто из них умный, а кто зря хлеб переводит. Это вам не диссертации сочинять, здесь голова нужна. И вообще, нет ничего лучше гарнизонной практики и полевой разминки, пусть даже в мирное время в связи с восстановлением конституционного порядка.
Приходится признать что страна у нас такая что сплошь неудачники, тысячи их и миллионы и зачем они, спрашивается. Хоть бы уж мор какой на них что ли. Не способны они себя самих обустроить, чего уж там про целую страну говорить, и не обучаемы в принципе, а только накаляют воздушную атмосферу, мол несправедливо все это, случайно мол оказались эти вот как их там у большого корыта великой кормухи, всероссийской нашей хлеборезки. И стонут навзрыд и бьются падучей, мол кому-то все это задаром досталось, незаслуженно якобы упало, на дурняка дескать. Нетушки, малоуважаемые вы наши соотечественники. Ведь все это не только отобрать нужно попирая конкурентов, все это еще пристроить потом нужно, припрятать по уму и куда надо приладить, чтобы другой кто не приватизировал, и много всего и все оно плохо лежит и все оно генералу нужно, дык ведь чтобы еще выгоду со всего этого отыметь, иначе зачем все это – и так постоянно, мысли и идеи, идеи и мысли. И мыслей таких тьма тьмущая и роятся эти мысли в кромешной мгле черепной коробки, сталкиваются и бьются друг о дружку в тесном пространстве будто песчинки гравия в бетономешалке. Это ж какую голову надо иметь. Стратегическую голову, генеральскую – не меньше. Да-да, именно такая голова нужна эффективному менеджеру, как бетономешалка, даже пожалуй лучше и больше бетономешалки, иначе – как поется в песне – иначе нам удачи не видать. Иначе не выстоишь в борьбе и не заметишь как окажешься где и все остальные, сползешь по склизким склонам в выгребной яме наравне с этими, как их там нынче, лузерами которых и так миллионы а скоро, судя по темпам развития, будет еще больше.

Но хорошего помаленьку. Настало время порадовать злобных завистников и попутно утешить разъяренных праведников: кончил генерал гораздо хуже, чем напредставляла его фантазия, распаленная крутизной взлета. Рассчитывал он, понятное дело, на долгий век, на сладкую плюшевую старость при ногах и памяти, на отпевание за счет Минобороны с многолюдными почестями, салютом из всех орудий России и стенающими родственниками у катафалка. Вспышки тысяч камер, толчея репортеров на Новодевичьем, обмороки в кулуарах Грановитой палаты, телеграммы от глав государств и правительств, истерики среди патриотичного студенчества – все это так охотно представлялось, так явственно вставало пред глазами и грело тертую генералову душу, что он завел себе в голове целый театр одного зрителя, куда ходил на все сеансы, без билета конечно, и с жадным удовольствием вновь и вновь просматривал любимую трагедию то с первого ряда то с последнего, то с правого сидения то с левого, не пряча слез умилительного восторга: оценили-таки, ничтожества.
Но вместо этого оказался он на краю земли в забитом таежном дурдоме, да еще безо всяких средств к существованию, кои у него безутешные родственники вмиг оприходовали, как принято, выражаться нецелевым образом, после чего интерес к папаше семейства был ими совершеннейшим образом утрачен. Не может так быть чтобы вся жизнь кругом куда ни ткни – и полный мармелад, всем давно понятно. Не бывает так, не должно быть. Вот чтоб сплошной лютый мрак и безвылазная трясина кругом – да, так бывает, по опыту знаем, так быть может и даже порой должно быть, временные трудности называется. Но как человеку, обалдевшему от перегрузок взлета по карьерной вертикали, такое уразуметь? Такому человеку вообще что-либо уразуметь тяжко, а потому оставим мы его в покое, пускай сидит себе в палате психлечебницы, полемизирует с коллегами да кушает овсянку на жидкой воде, ежели принесут.
А все западные эти технологии, ну чего мы за ними как неразумные гоняемся. Своих что ли мало – лапта, кулеш, пустые шти, Царь-колокол, песни и пляски имени Пятницкого, хоровод Бабкиной, да вот хоть бы смеситель взять, у нам его первыми придумали, чем не бренд. Вы нам звездные войны а мы балетную труппу, вы нам Лед Зеппелин, а мы вам а мы Краснознаменный кубанский хор в костюмах от какого-нибудь п***раса, вот смеху-то, ага... вы нам звездные войны, а мы вам ускорение, перестройку, стахановское движение и бригадный подряд, ипатьевский метод б**дь, борьбу с нетрудовыми доходами нах, полное искоренение пьянства и алкоголизма на рабочих местах, йоххана-мамма! Нате суки! Очень нехреновый обмен. И это даже не вспоминая про буденовку, матрешку, калаш, самовар и березку, из которой потом делают балалайки и дубасят ими друг друга для поддержания тонуса, собираясь группами больше двух. Так нет, подавай им театрализованные цветопредставления, маппет-шоу на льду подавай, розыгрыши с использованием всяких разных бананотехнологий, да чтоб непременно на ихний на манер, вероятного противника а ныне ласкового партнера. Нет бы как раньше, вприсядку да на печи да в пьяном виде гармошку порвать, эээххх! Генерал добродушно называл все это парадом мандавошек и на один такой фокус купился однажды, несмотря на серьезную идеологическую подковку.

День торжества по задумке предполагал – как уже стало обычным – массу радостных ощущений и дорогих подарков. Генерал собирался отпраздновать юбилей. Полтинник генералу. Важная веха. Это ж сколько ж отмахал трудного пути курсантик, лейтенантик, капитанишко, майоришко и сразу хоп! Генераллл! Майййоррр! Другие в пятьдесят как были кастово непригодны, говно по-нашему, так и подохнут говном, уверяя себя, мол в пятьдесят (шестьдесят, семьдесят) жизнь только начинается. Хер вам на всю морду, для вас они закончилась не начавшись, она у вас и через сто лет не начнется потому что генерал за всех за вас поживет и порадуется, иначе как же еще? Иначе никак же.
С утра день не задался. Ни свет ни заря, в час утра, в спальню влетел черный ворон и омерзительно каркнул. «Мать», – подумалось генералу по привычке. Он конечно ничего плохого не хотел подумать, да и вообще думать сегодня не собирался, просто в голове скользнуло. Не успел он додумать устойчивый оборот до конца, как парадные ворота распахнулись и на липовую аллею, километровым бродвеем простершуюся к вилле, давя рододендроны и азалии в мраморных клумбах, разгоняя с визгом павлинов-фазанов или как их там, отчаянно пыхтя вкатился черный воронок. Тот самый, который так любят наши оскаролюбивые кинематографисты показывать в рамках приобщения зрителя к исторической правде, справедливо считая такой режиссерский ход гениальным и по-любому оправданным.
Обширный двор наполнился воем собак и стонами репрессируемых. За воротами маячил броневик, из редких бойниц густо торчали колючие штыки и островерхие буденовки из мятой мешковины / будто вынутые из пыльных реквизитов областного драмтеатра. Видимость из генераловых окон несколько портилась наличием густых решеток (несмотря на обилие охраны, отдыхал он на третьем этаже за бронедверями, бронестеклами и решетками крупповской стали: все спокойнее, время у нас сами знаете какое, люди сами знаете какие, завидуют суки). «Шифер что ли привезли, – подумал генерал, блаженно потягиваясь, – прям кино». Но тут словно молнией его прошибло – ведь воронок, вчера буквально виденный по телевизору в самом зловещем контексте, вперся без всякого разрешения на его суверенную территорию, тщательно охраняемую, освобожденную от пережитков санаторной суеты и отгороженную от посторонних бетоном и колючкой. Если кино, то очень уж, знаете ли, смелое. Генерал приподнял решетку и высунулся в окно, насколько позволило шаровидное телосложение – и взопрел: три поджарых офицера в форме НКВД (синие галифе, кителя темного хаки, сверкающие портупеи, в руках наганы, давно уже вышедшие из обихода фуражки с непривычно низкими тулиями, плоские звездочки вместо кокард и сверкающие петлицы на френчах без погон) с явно недобрыми намерениями стремительно приближались ко дворцу. Вот уже они обогнули лебяжий пруд с форелью, перескочили через мраморных львов, эх армейским бы так научиться, вот миновали венецианскую беседку с мангалами, вот они поднимаются по входной лестнице, цокая коваными каблуками и снося по пути преграды... лихо вышибли парадную дверь в два удара... При этом самый мелкий и гоношистый среди них, по всему видать командир, раздавал хлесткие и обрывистые как шрапнель команды. «Нам бы такую дисциплинку», – такая мысль почему-то посетила шокированного генерала, тогда как все остальные мысли вчистую выдуло. «А где это мой наградной?» В минуты опасности даже высокопоставленным лицам приходят мысли об оружии. «А охрана где? Сняли... точно сняли, суки! Срочно звонить президенту. Срочно звонить резиденту. В Госдуру, в Совбез звонить, ФСБ... Манукяну еще, Хабибуллину, Саиду звонить... в Минприроды Фридману, в Минэкономики Кацману, в Роспотребнадзор наконец... Срочно. Связь... ясен красен обрубили связь... Замочат ведь, точно замочат, зарежут или повесят, как пить дать, в Матросской тишине сгноят, су-у-ки кровавые, сталинисты недобитые! – лихорадочно соображал мозг, не до конца еще веря происходящему. А домашние где? Ой горе-то какое! Наверняка уже снайперы поработали. Срочно... в бега, в подвал, в Турцию вплавь. Ни эпитафии не оставят ни прочерка между датами. Одна фамилия Безвестный – словно спецом для братской могилы придумана. «Имя твое бесславно, дела твои прокляты» – вот что напишут, суки завистливые. «Надо что-то делать!» – горячился тренированный затылок, но жирные ноги просели и с места не двигались. – Бух! – глухо ответила дверь. «Что-то ДЕЛАТЬ надо!!!!!!!» – Гух! «ДЕЛАТЬ ЧТО-ТО НАДО!!!!!!!!!!!!!!!» – Бугугухххх!!!
Дверь подала первые признаки распада, глухое буханье сменилось звонким дребезжанием – то лопались вразнобой крепления. Сорвались первые куски штукатурки, из косяков полетели щепки, а тронная комната наполнилась едкой жутко неприятной пылью. Наконец косяк не выдержал и дверная конструкция в полном составе грохнулась о надраенный дубовый паркет. «А двери-то, кажен замок тыща.. ну падлы... сулили, первый сорт, крупповская сталь... ну я вас... О чем это я. Ах да, сделать-то ничего нельзя! Но что ж тогда делать, когда ничего не поделаешь? Бежать конечно. А куда? Нет, советскому генералу бежать-то не впервой – но ё-маё, как же это порой некстати, как же это временами некомфортно! Куда блин, на чем и – кого вздрючить? – крутил разогретый генералов мозг одну и ту же пластинку, пока в комнате оседала пыль. Что хватать, что спасать первым а что выносить вторым... о черт, – Ну я вас...
Мысль о том, что с кем и когда генерал сделает, развития не получила.
В комнату ввалились эти трое, а может и четверо, а за ними еще кто-то, и не один.
– Вы арестованы. – с порога заявил мелкий гоношистый комиссар. – Ваши счета в Никосийских банках – и назвал подлец номера – арестованы. Ваше имение! подлежит конфискации! обслуга расстрелу! собирайтесь! – выпалил безусый комиссар непонятного звания. За спиной виднелись мрачные фигуры, совсем не приветливые и к партнерским отношениям не располагавшие.
– Может... договоримся как-нибудь? А, гос...товарищи? – и неискренне подмигнул.
– Пройдемте – отрезал мрачный тип в тужурке.
Произнесено это было с таким суровым выражением, а брови при этом были нахмурены столь мужественно, что не повиноваться этому голосу было невозможно.
«С этими не договоришься, – мелькнуло в голове. – Робокопы красножопые. Упыри недоговороспособные. Австралопитеки млиннн!»
Генерал вдруг отчетливо осознал что сдаваться ему никак невозможно. Он лишь на миг представил как его сейчас куда-то поведут и что-то где-то с ним утворят – а будет это наверняка Скотство, Блядство, Юродство и Непотребство. Хорошего мало, понимаете товарищи, ровным счетом ничего хорошего. Но и не сдаваться тоже никак. Ибо пристрелят прямо здесь, никуда не ведя и отрубив все шансы на Выяснение Недоразумения с Принесением Извинений. И это он тоже отчетливо представил. И в глазах помутнело от таких перспектив.
Бессознательно повинуясь, генерал повлекся куда показали. Спускаясь по мраморной лестнице генерал обнаружил, что он босиком и в пижаме, и перед следователями, на чужой территории, в камере практически – ему будет неуютно. Да еще не выпивши ни какавы с утра, ни рассолу хоть, ничего в рот не кинувши – совсем беда. Где личный адвокат, где личный прокурор, священные права человека в конце концов? Ах да, какие там права человека – бабуины-гамадрилы-питекантропы, блиннн, какие личные адвокаты у них – босота поганая, мартышки зеленые, папуасы млиннн. Это только у нас человеку все-все положено, а адвоката дают и прокурора и кто там еще по прейскуранту.
– Дайте хоть одеться.
Но злобный карлик-офицер угрюмо молчал и лишь ткнул наганом и наган утонул в безбрежье желейных телес.
Отчаянная мысль прошмыгнула – выбить наган как показывают в той же кинушке те же режиссеры – ох как легко и красиво геройствуется на экране – прошмыгнула и сгинула в рваных клубах сизого тумана, блуждавшего внутри черепной коробки генерала. Он опасался, что обширная как у планеты Сатурн талия не позволит коротким ручкам дотянуться, а коротким ножкам резво убежать, а еще опасался, что комиссары могут и по морде дать – это ж не солдаты безответные, это ж палить начнут, ироды окаянные, это ж чего доброго кожу попортить могут и живот могут попортить, а в генерала куда ни стрельни – кругом живот, и весь он как полковой барабан бесценной кожей обтянут. Да и мыслей уж своих генерал опасался, и как вообще такая идиотская мысль могла его посетить.
Генерал пришел в такой ступор что не смог и слова сказать а лишь лыбился, точно как подчиненные солдаты, сплошь идиоты, в подобных ситуациях («чё лыбишься как мусорный ящик – плакать надо, дураком растешь» – сообщал он тогда солдатам, в шутку разумеется, напутствуя их шутливым отеческим пинком в поясницу, чтоб субординацию знали). Но шутки шутками а комиссар – стройный кстати, если что враз догонит.
Вдруг из-за портьеры показалась фигура, похожая на ниндзя и, приложив палец к губам, двинула ногой автомат «Узи», добавив что-то по-английски. Наши! – взорвался сноп радости в мозгу. – Наши!!!
Комиссар-людоед на мгновение растерялся – и этого хватило генералу, чтобы вспомнить поджарую юность, опрокинуться плашмя на пол и схватить оружие. Еще полсекунды, чтобы проверить предохранитель – боеготов, – и развернувшись к ошалевшим комиссарам в такт тачанки-ростовчанки он принялся палить не целясь, куда поведет, дыбясь налитыми жилами и обжигая нежную кожу рук. Вот вам, коммунары-комиссары, получайте замполиты-политруки – у-у-у, подлые мрази, людоеды, твари, собаки дикие, теперь я знаю за что вас ненавидит творческая общественность. Враги попадали на мраморный пол в лютых корчах, визжа, стоная, хрюкая да еще при этом как положено отпетым мерзавцам обильно измазывали тончайшие жилки благородного камня необычно густой кровью. Один выл, другой сыпал пролетарскими проклятиями, третий затих, а больше, как оказалось, и не было никого. И тут бы остановиться генералу, как говорится честь что ли знать как-то несмотря что генерал, розыгрыш-то кончился. И он остановился, дыхание перевести. Но про розыгрыш как раз не догадался, не предупредили его, что понарошку все. Потому передышку отвел себе недолгую а ровно чтобы отдышаться от физического усилий / восстановить энергию потраченную на эмоции – И не удовлетворившись эффектом, он бросился добивать мертвых миниатюрным прикладом. Мертвые дергались, корчились и похабно матерясь, пытались увернуться. Как назло патроны в бутафорском рожке закончились и генерал лишь судорожными фрикциями в отчаянии тискал курок. Казалось бы утихомириться б человеку, сесть покурить, издав победный возглас, или предпринять иное победное действие в ознаменование героического триумфа. Но генерал почему-то передумал и снова взвился, словно оседлав струю бьющих из-под земли энергий. Глядя на генерала, никому б и в голову не пришло, что он способен так резво вскочить да еще и взбежать по лестнице. А он взбежал, взлетел даже – со стороны это выглядело как киноэффект, когда пленку отматывают назад и прыгун неестественным движением вырывается из снопа брызг, павших плашмя будто всосанных гигантской соской, и оказывается обратно на вышке. В спальне, откинув матрац и не найдя браунинга, генерал бросился к секретеру, но и там было пусто. Еще более взбесившись от такого поворота (кругом измена!), он сорвал доску подоконника, и недолго покопавшись извлек из самого потайного схрона старый добрый TT, заряженный конечно же настоящими боевыми – и снова вернулся к побоищу.
Надо б отдать должное и вынести благодарность родственникам генерала, их житейскому разуму и бытовой смекалке – все патроны в доме были своевременно заменены на холостые. Но кто ж мог знать про секретный тайник! Вернувшись к месту своей трагедии, ни одного трупа генерал не обнаружил. Мало того, напрягши подслеповатые глаза, в конце аллеи он заметил, что трупы перемещались крупной рысцой, оставляя за собой потоки липкой и довольно вонючей крови. Охренев от живучести новой власти, генерал почуял в себе второе дыхание, прилив сил и что там еще чувствуют охреневшие генералы – и принялся палить им вслед, пока фигурки не попадали и повторно не огласили округу воплями, и эти вопли показались генералу куда ярче и убедительнее предыдущих.
Спустя мгновение на пороге с перекошенными лицами образовалась супруга генерала, теща и однокашник, тоже кстати контр-адмирал, недавно пособивший родине путем продажи лишнего крейсера королевству Непал. Бледные, почти зеленые с кровавыми от ужаса глазами (а именно такими рисовал себе генерал своих близких, в лютой смерти которых уже не сомневался). Напрасно, прячась в густых террасах за альковами и портиками, взывали они к благоразумию. Тщетно молили безутешные родственники, уразумев таки неуместность подарка. Зря отплясывал с парапета режиссер постановки Никифор Коханый, крича в мегафон совершенно неуместные здравицы – все впустую. Как раз накануне генерал с удовлетворением отсмотрел фильм выдающегося режиссера современности, признанного международными фестивалями мастера образного кошмаротворчества Феди Лысого об ужасах тоталитаризма, оцененный по достоинству самим президентом, его окружением и его народом. В котором детально и с предельно натуралистическими подробностями живописалось что именно делает кровавая гэбня с виновными, а особенно с невиновными, до остервенения честными и полезными стране организмами – им как раз хуже всех приходилось, сознаваться им было не в чем.
Генерал же не унимался. Он некоторое время блуждал по комнате, бурчал сам себе, портил финскую обстановку усиленным слюноотделением, пятясь все время задом и вяло отстреливаясь от чертей, внезапно заполонивших пространство, и чем только горничные занимаются, пока не набрел на сейф, открыл его и, набравши по памяти – что тоже прежде не давалось – нужные комбинации нужных цифр и, продолжая стоять спиной к дверце, принялся тащить оттуда все что меж пальцев застревало. А застревали металлы, золотишко-серебришко-платинка, палладий и цезий (дорогой, собака), в монетках диковинных, в слитках банковских и так, мелкой россыпью, перстеньки-колечки, камушки, песочек даже (старатель один постарался, боеприпасы понадобились). За предметами твердыми последовали мягкие, но не менее ценные – купюры, ценные бумаги, договора всякие, соглашения и контракты с важными партнерами и хранителями отечества. Все вынутое генерал бережно осматривал, сдувал пыль, вытирал о пропахшую порохом пижаму – и отправлял в рот. Мелкие предметы шли легко, крупные неохотно, с бумагами пришлось отдельно поработать, а договором подряда на модернизацию некрополя в некоей заброшенной лавре едва не подавился – толстый, зараза – но надо, друзья, надо. Чтобы никому уже, случись что, ничего не досталось.

В доме на какое-то время стихло. В нижнем холле, который своим убранством напоминал рисепшин отеля «Интурист», укрывшись за массивными креслами, зеркалами и стойками баров, собралась домочадцы. Все были так потрясены и подавлены, что ни звука не пронеслось меж ними – всем и так все было понятно. Собравшись наконец в полном составе, родня с гневным ужасом обнаружила, как многочисленны ее ряды. Претендентов на немалое, но все ж не безграничное генералово наследство оказалось нестерпимо много. Помнится, в бытность свою офицеришкой, в позорной общаге, насчитывал генерал от силы пяток родственников, теперь же по численности круг друзей и близких генерала мог соперничать с небольшой пакистанской деревушкой – примерно так думал каждый из потенциальных сонаследников, мысленно гневаясь по этому поводу и мысленно же пока планируя, как ему поступить с тем или иным конкурентом.
А тишина наседала, она давила и плющила. Сверху раздавались странные чавкающие и причмокивающие звуки. Звуки эти омерзительные то утихали, то взрывались вновь, разрывая в клочья алчущие души. Пространство прожигалось десятками ненавистных взоров. Один такой, настырно просящий, ощутил на себе адмирал Пушок – на него уставилась гражданская супруга, считай уже гражданская вдова Снежана. Взгляд ее говорил: Адмирал! Вы же боец! Вы же оба... боевые товарищи. Вместе эту землю отвоевывали. Не хотите проведать своего генерала, адмирал?
– «Сама иди», – так же молча ответили глаза адмирала. Он представил, как снимет кованые Гуччи и на цыпочках поднимется по лестнице в апартаменты боевого товарища, но уже на третье ступеньке будет встречен шквальным огнем, подавлен и стерт с лица земли. Не-е, дурных нэма.
Так он подумал. И правильно подумал, заметим. Умные у нас адмиралы, что не может не радовать. Да и генералы не отстают, что вкупе радует особенно сильно.
А вслух сообщил: «Гамаги жрет, падла».
Они друг друга давно уже понимали. Последние месяцы вдова не могла отказать престарелому адмиралу в комплексе незатейливых ласок, а адмирал обещал свести с толковым юристом насчет оформить это дело, иначе промаешься с хрычом лучшие годы и шиш тебе, а не участие в наследстве.
– Золото мы из него достанем – авторитетно добавил адмирал. – А вот с гамагами хужей.
Дед тем временем продолжал драть бумагу и чавкать. Чавкать и драть, снова драть и снова чавкать. Неспешно, методично, с каким-то остервенелым, одним лишь идиотам понятным удовольствием. Слышать это было жутковато, но еще сильнее мучила всех любознательность, замечательное человеческое свойство, которое намного благороднее вульгарного любопытства. Всем остро хотелось знать, что же будет дальше, как поступить со ставшим ненужным дедом и как выйти победителем – не замаравшись о всю эту сволочь пожалуй никак.
– Что дальше? – нависал грозовой тучей главный немой вопрос.
– Куда деда сдавать? – витал рядом вопрос второстепенный, тоже молчаливый.
– А это еще кто? – сновали и вклинивались меж них стайками кусачих иголок самые мелкие и самые противные немые вопросики, и была их тьма тьмущая, по числу присутствующих. Словно от укусов сотен слепней многочисленные сонаследники попеременно вздрагивали и пялились друг на друга очами, исполненными праведной ненавистью, благочестивой злобой и непорочным расчетом.
– Делить придется – громыхал поодаль молчаливый ответ на все эти вопросы и вопросики. Ответ тяжелый как товарняк и отголоски его как пудовые колеса, будто вдавливая в рельсы, тяготили своей тяжестью и неуместностью.
Но разве можно вот так взять и разделить счастье, как делят двухкомнатную хрущобу сварливые супруги? Разве поделишь бескровно такое богатство? Молчите, не нужно слов. Это как раз тот случай, когда любые слова излишни, а любые речи пусты – так красноречива бывает тишина. Таким выразительным бывает лишь молчание влюбленных и потенциальных выгодоприобретателей. Что решат они, пустые слова, чем помогут бессмысленные эмоции, когда у кого-то из этих многих все в жизни решается. И мысли, эти невыносимые мысли. Мысли похожие, мысли одинаковые и оттого еще более непримиримые скакали и мельтешили, напирали друг на друга и дробились в мелкую пыль, не производя полезного действия а выгорая в бесполезный гнев. Грядет что-то жуткое, да. Битва будет кровавой, победа будет ужасной. Смачное жирное счастье ждет кого-то одного, только одного, это уже все поняли – и могильным холодком веет от этого счастья.
Ах, как тяжело порой бывает смириться с неизбежным и принять очевидное, особенно когда это ставит под удар и без того шаткую веру в хороший конец. В воздухе, как говорят поэты, все сильнее пахло грозой. Тучки, готовые прорваться нешуточным ливнем, все собирались над многочисленными, слишком многочисленными головами присутствующих – то там то тут проблескивали сполохи. Это каждый из присутствующих мысленно разражался грозой в адрес остальных. И каждый на что-то же надеялся, что-то себе внутри планировал и желал своему ближнему самых нелегких испытаний на пути к внезапному счастью. Чтобы счастье – раз уж все равно недосягаемое, черт с ним! – не было простым и легким, чтобы досталось оно сопернику в таком виде и такой ценой, что жизнь стала б ему не мила и померкли бы звезды во вселенной – тогда пожалуй и потерять не жалко. Хотя нет, все равно жалко. Лучше б не добрался соперник, околел паскуда на этом тернистом пути. О Господи, если ты есть! – думал себе каждый – ну отдай это богатство мне а не этим гнидам, и тогда я уверую в высшую справедливость. Ну дай мне денег, Боженька-а-а-а! Мне очень нужны деньги, честное слово, я буду хорошим!
Разумеется, никто при этом не желал ближнему самого худшего, что вы. Наоборот, только долгих лет жизни и длительного, как можно более мучительного осознания своего ничтожества желал каждый каждому, чтобы годами и десятилетиями никчемный неудачник мог наблюдать издалека, как хорошо быть победителем и как плохо быть побежденным. За это можно все отдать.

Первой не выдержала гражданская вдова Снежана – перезревшая девушка с кукольной головкой и мощным как у харьковского бульдозера бюстом. Бюст размерами напоминал насыпное оборонительное сооружение и по размерам не уступал столь же массивному заду, так что если вдову перевернуть вверх тормашками, ничего особо не изменилось бы.
– Сколько выстрелов было? – спросила она, оторвавшись от изучения ногтей.
Публика недоуменно уставилась на вдову. Больше всего пугает в человеке даже не враждебные действия, а непонятный ход мысли. Ведь если предположить у вдовы ход, а следовательно и мысли, то нужно признать, что игра утрачивает всякую предсказуемость.
– Кто ж их считал, – дернул плечами адмирал.
– Девять, – твердо ответил мальчик лет семи с прической кокер-спаниеля, раньше по-русски не понимавший.
– А патронов в обойме сколько?
– Девять – также твердо ответил близнец с такой же прической и таким же незнанием русского.
Мальчики-близнецы приходились генералу племянниками. После стремительного возвышения генерал подумал об учреждении дворянского рода Безвестных и даже придумал герб, на котором змеи сплетались в изображении «Unknown Dynasty», а в близкую сердцу старую добрую Англию отправил свою сестрицу Настёну, где она успела счастливо разрешиться, пока власти вошкались с депортацией. Новорожденные по тамошним законам автоматически получили подданство Великобритании, а генерал получил великобританскую родню. Назвали мальчишек по настоянию генерала просто, как у нас принято – Эдди и Фредди. На днях они как раз приехали из Кавентри погостить и в первый же вечер натравили на прислугу привезенного с собой мрачного слюнявого мастиффа по кличке Баскервиль.
Дядя же от восхищения такой родней чуть с ума не сошел.
– Нет, ну вы только посмотрите, будущее-то наше как растет! как процветает! Ух, пострелы, ох фулюганы: одно слово, моя кровь, благородная, – клокотал генерал. – А ну-ка, бегом марш к дяде!
Эдди мрачно уставился на дядю, а Фредди сплюнул на ковер.
Генерал светился радостью.
– Ни бельмеса по-русски не смыслят, – радостно сообщал он своим знакомым. – Защитники! Орлы! Я их в почетный полк записал. В гвардии прынцесы служить будут, раздолбаи. Ох, чует мое сердце, набьют они ей брюхо...
– Какой-какой гвардии?
– В шотландской ее величества гвардии. Которая прынцесу сторожит. Шотландцами будут. Мне личный шофер королевы-матери обещал.
– Шотландцами? Это которые в юбках что ли?
– Все договорено, – сердито отрезал генерал. – Прынцесс будут охранять без юбок!

Гнетущее молчание взорвалось сотней голосов и шепотков, словно невидимый предохранительный клапан приоткрылся и стравил переизбыток негатива до терпимого давления. Понеслись ничего не значащие разговоры, шепотки, перемигивания, намеки и полутона. Момент истины, главный вопрос – быть или не быть, решенный каждым по-своему, но всеми одинаково, быть конечно! – отошел на задний план.
А генерала в тот же вечер куда-то увезли. К усадьбе прибыли две настоящие газели с настоящими санитарами и на всякий случай грузовик с ОМОНом, тоже настоящим, генерала погрузили – он как раз доедал последнюю страницу важного контракта о приватизации ракетной фабрики под нужды педикюрного салона. А по поводу дальнейшей судьбы генерала собрался семейный совет.
– Хочу, чтоб его не было, – бубнил гражданский пасынок Сёма. Документы об усыновлении задним числом уже лежали у него в кармане и беспокоиться было особо не о чем, кроме разве что мамаши, которая тоже побеспокоилась о брачном свидетельстве в другой нотариальной конторе. Ему вторила падчерица и еще двое по той же линии, все с документами из разных нотариальных контор. О подлом подвохе друг друга они пока не догадывались.
– Кормильца лишимся, – вяло заметила Клава, двоюродная тетя Снежаны, также (какая прозорливость) обзавевшаяся всеми необходимыми свидетельствами.
– Уже не накормит. В таком состоянии. Теперь с ним сплошные расходы.
– Главное пенсию президентскую сохранить, – отрезал адмирал.
Получив заверения в сохранности президентской пенсии от знакомого министра, каждый от своего, безутешные родственники тут же позвонили дядьке Химе, бывшему оперу, который имел немалый опыт в очистке города от бродячих животных и социально вредных элементов.
– Знаю я одно местечко, – успокоил их дядька. – Конфетка а не госпиталь. Оттуда еще никто не возвращался.
И действительно генерала вскоре куда-то увезли и вести от него поступать перестали.
Перед тем как окончательно исчезнуть, генерал проявил все нужные симптомы подходящей хворобы, чем окончательно убедил консилиум психиатров в необратимости своего состояния и полной бессмысленности дальнейшей жизни на свободе.
В трехместной палате, где мирно умещалось человек двадцать, он некоторое время буянил, требовал отдельную миску, но вскоре утих, впадая все глубже в прошлое и о периоде мимолетного своего возвышения не вспоминал. День за днем ему все реже мерещилась армия и все чаще являлась мама, тогда он просился к ней на ручки ее и жалобно клянчил надуть ему шарик – вот как немного бывает человеку нужно, если вернуть его к истокам. В редкие периоды просветлений он ожесточался на соседей, сквернословил и все что ни попадалось, рассовывал в карманы, а когда карманы ему зашили – одет был генерал в ту же пижаму – пихал в рот, благо размеры рта позволяли. Приходилось бить, отчего генерал лишь укреплялся в воровской традиции.
И лишь однажды – было это слякотной осенью, когда генерала уже везли персональной плацкартой в Заполярье – он проснулся на непонятном полустанке и вспомнил все. И танки вспомнил и президента Белкина и Москву и Чечню и вдовицу Снежану. А еще вспомнил, что кроме Москвы есть в России и другие места.
– Что это за моб твою ять? – спросил генерал, ошарашено вертя шаровидной головой. – Что это такле беленькое чернеется там, за рекой?
– Дык пережитки соввласти, – отвечал конвойный санитар. – Слева село Раздольное, тудыть его. Колхоз там был Ясный Луч. А справа деревня Привольная, тудыть ее, совхоз там был Светлый Путь. А еще дальше – хутор-миллионер Добротный, с бывшей свинофермой «Дети Ильича».
– Это в России?
– Где ж еще.
– Йох-ханый барбос... А что это черненькое белеется там, на горе?
– Дык народ шатается. Тоже, можно сказать, пережиток.
– Грех-ханый барбидос! Где я? Что со мной? Неужели вот это – вот это б** вот – тоже Россия? – ошалело вопрошал он, вытаращив глаза.
Она, родимый, – отвечал ему перестук колес. – Она, бравый. Взгляни на эти руины. Здесь и твоих рук дело. Посмотри на этот прах. Это цена твоей победы.
Сквозь мелькающую серость перелесков генерал увидел гнилые хатенки, вросшие в землю по крыши и увязшие в трясинах плетни. Увидел остовы комбайнов, поваленные столбы и деревья, что надгробными крестами восседали над просторами, разваленные фермы, заржавевшие элеваторы, выжженные рощи да заросшие диким сором поля. И темные фигурки темных людей, что бродили меж останков былого величия как среди могильных крестов словно ища чего-то. Не иначе Мамай здесь прошел, – подумал генерал. Вернее, ничего он не думал, а само как-то подумалось; с недавних пор мозг у него работал в автономном режиме и воображение не подчинялось рассудку, это называется психическим расстройством шизоидно-галлютинативного типа, но и такое состояние допускает просветы разума.
Да, это те самые люди. Многие из них никогда не читали правительственных сайтов и не знают про то, как у нас на самом деле хорошо. Многие из них никогда не держали в руке стодолларовой купюры – и как-то ведь живы. Многие опустились ниже некуда, оскотинились и порок ничтожества изъел саму их суть. Но в большинстве своем это обычные, добрые, удручающе простые и невыносимо терпеливые люди. Тот самый народ, на котором стоит пока эта земля и что-то на ней еще произрастает. Это они построили фермы и провели туда линии электропередач. А потом растаскали по кирпичу и ободрали проводку на цветмет за бутылку пойла. Они тоже обучены хитроумному мастерству брать где не клал и жать где не сеял. Но все же, все же... Им не знаком блеск салютов и грохот аплодисментов. В их честь не гремят приветственные фейерверки, не произносятся здравицы с высоких трибун, им не знаком перестук голубых фишек, бесплатное проживание в Шератоне за счет казино, первые полосы в глянцевых журналах и прочие блага внеземной цивилизации. Они не проиграют яхту в покер, им не грозят уморительные обвинения Счетной палаты и налоги на роскошь. Им не вывезти в оффшоры бюджет области, не сидеть в жюри конкурсов Мисс Вселенная, не давать эксклюзивных интервью журналу Форбс, не слепнуть от сотен фотовспышек и не смущаться вниманием телекамер в лучах юпитеров. Их не ждут в банке за получением выигранного джек-пота и в ресторане перед ним не расстелется шеф-повар с дымящимся ломтем рыбы фугу под королевские трюфеля. Они не станут звонить личному адвокату насчет встречного иска к скандальному таблоиду, не вызовут на ковер начальника финансового департамента, не откажутся от телеинтервью ввиду спешки на юбилей вице-премьера по вопросам инвестиционной политики. Они не произнесут речей на открытиях фестивалей, их не пригласят в Карнеги-холл на вручение премии за продвижение демократии, на гражданскую панихиду в связи с уходом от нас очередного столпа охлократии. Зато они по опыту знают как это сесть за украденный мешок комбикорма – такая странная мысль вдруг образовалась в складках генеральского ума. Мозг изгонял ее сопротивляясь всем своим иммунитетом, но мысль эта чуждая зловредная продолжала жужжать: Все, за все что боролись их деды и отдавали жизни целые поколения – вот оно, все здесь у ног лежит попрано и истаскано – где не раскрадено так переломано, где не просрано там обосрано, где не потеряно так сгноено, концов не сыщешь, и так везде и так во всем, свобода называется и примат общечеловеческих ценностей. Жирное всеядное чудище «Слеза ребенка & Co.» раздавила, облевала, подмяла и изгадила, утащила души в пекло и сгноила умы.
«Как же так – думал генерал снова и снова ворочая в мозгу несваримые мысли, но едва подбирался к какому-то выводу, как соскальзывал словно с ледяной горки и снова впадал в забытье и снова спрашивал спрошенное и снова слышал в ответ слышанное.
Черт, черт, черт бы всех побрал! И меня в том числе!
И генерал поник. И, говорят, чуть даже не расплакался.
Ну да это брешут, конечно. Не может быть, чтобы боевой генерал и расплакался. Не бывает такого.
То была лишь кратковременный проблеск сознания перед окончательным падением в небытие – ремиссия, по-научному. Вскоре генерал вернулся в прежнее младенчески радостное состояние и доброе расположение дух, а оно у него всегда было добрым, и зачем спрашивается такому миллионы на текущих счетах – да затем же, что и всем нам, ни зачем в общем.

Что тут добавишь. Ничего тут не добавишь. Жаль, конечно, генерала. И всех остальных жаль, даже родственников.

Как известно из русской народной классики, в жизни всегда есть место подлости. Учитывая вес и значимость этого явления в нашей жизни и то, как часто оно, увы, кое-где порой повсеместно и регулярно встречается, человечество можно разделить на две примерно равные категории: подлецы по обстоятельствам и подлецы по убеждению. В основном, в подлости людской виновны обстоятельства, спору нет, а потому вынужденных подлецов теоретически должно наличествовать больше и гуще, нежели убежденных – ведь мы с вами знаем как добр и праведен бывает человек, создай ему необходимые для того условия. Однако ж, если провести малейший анализ, ну хотя бы вспомнив пару случаев из жизни, то окажется, что не менее широко представлены и подлецы по убеждению. В определенных местах их ничуть не меньше, а при известных обстоятельствах и заметно больше, чем первых. Первейшим признаком различия является поведение подлеца при лобовом вопросе. Если спрошенный об истоках своей подлости негодяй начинает нервничать, юлить, искать пятый угол, а то и нахамит, норовя метнуть чем-нибудь плохо смываемым и уверяя, что в подлом его поведении повинны исключительно третьи лица и обстоятельства – это верный признак того, что гнида он первостатейная, воинствующая и видимо уже неисправимая. Таким нужно платить по возможности той же монетой, давя их где попадутся и отравляя им жизнь самыми бесчеловечными средствами.
Если же бия себя пяткой в грудь, заламывая члены и всячески убиваясь, подлец примется вам доказывать, что паскудил с умыслом и наслаждением, живописно аргументируя и подтверждая это живыми примерами, то скорей всего, имелись какие-то неодолимые причины, вынудившие его к серии неблаговидных поступков, венцом которых стало раскаяние, раз от разу все более безутешное, а жизнь для него к его же счастью превратилась в безысходный кошмар – значит перед вами подлец вынужденный, а стало быть в меру чистоплотный, с некоторыми оговорками порядочный, до известной степени неподкупный и местами прямолинейный человек, который применительно к вам лично ни за что больше не сподличает, разве только в силу каких-нибудь форс-мажорных обстоятельств, коих к сожалению все еще случается немало. К такому человеку следует немедленно проявить понимание, пойти ему если нужно навстречу и забыть о мести. Человек он хоть и гнида, а снисхождения требует.
Хотя, конечно, кто их разберет, подлецов этих – может быть просто не выгорело ему ничего, вот он и мучается. Ах, сколько доброго затаилось в неизведанных глубинах наших сумеречных душ, сколько прячется его еще в мрачных дебрях непостижимого нашего с вами сознания, и если б все это добро как-то из человека извлечь да заставить работать в полную силу, да на постоянной основе, в автоматическом режиме, то весь мир можно было бы перевернуть к чертовой матери, причем не расходуя зазря сил, времени и точек опоры. А там недалеко до поголовной справедливости, когда наконец выведены будут на чистую воду все проходимцы, негодяи и ненормальные и отправлены к своим пращурам в преисподнюю, а люди доброй воли со светлыми помыслами наоборот возвышены до небес и поставлены хозяевами жизни, где будут бороться за счастье под неусыпным контролем еще более добрых людей.
Человек, человечек, человечишко – он хоть и прекрасен во всем, а без присмотра никуда, вмиг портится.

Так и с генералом. Вот он – перенос чужих реалий на нашу самобытную почву, товарищи! Вот они, плоды чуждого древа, обманчивые вершки и ядовитые корешки. Ну что за падла такая, что ни пересади на нашу почву все урод получается, а мы все садим и садим!
Не затей родня дрянную, по правде сказать, бездарную, по совести добавить, постановку – и все было бы как всегда полный мармелад и дожил бы наш генерал в добром здравии лет до трехсот (а отчего б и нет, при такой-то жизни) припеваючи дожил бы (как все они живут, накинь им Господь еще по сотке, Ты ж им ничего не жалеешь) и рассказывал бы сейчас юным курсантам, как браво защищал он родину, как не жалел ни сил ни соплей, ничьих не жалел, ради полной, окончательной, бесповоротной, раком-боком-раскоряком победы нового мышления над рассудком.
Но не случилось, вот же падла! А все избыток художественного напора, буйство креатива и разгул фантазии, черт бы их подрал. Пользуясь случаем, хочу обратиться к творческим деятелям, в особенности мастерам театра, кино, образной хореографии и прочих шоу-художеств, с горячей просьбой несколько обуздать свое мастерство, ухудшить немножко непревзойденное свое качество и вообще снизить накал, не жечь мировую культуру одним и тем же глаголом, который чрезмерно на мой взгляд опередил свое давно прошедшее время и вышел за все допустимые рамки совершенства. Сочиняйте, товарищи гении, чуть менее гениально и снимайте ну хоть немножко похуже, не столь самозабвенно, умерьте как-то свои участие в культурной жизни мира и прикрутите ненадолго гейзеры пышущего правдивым кипятком таланта. И вообще возьмите тайм-аут. Чтобы порох от пота не отсырел, чтобы фига в кармане не сопрела. Дайте миру шанс, а? бывшие товарищи художники, господа режиссеры, граждане мастера, шановнэ паньство или кто вы там. А то с такой реалистичностью подачи недолго и накликать.
А чтобы не быть голословными, давайте дадим слово трубопроводчику Никанорову из города воинской славы Верхнеколымска.
«Вот уж мне где все эти деятели искусств-закуств и культур-мультур, растудыть вашу в корень, драматурги и режиссеры-постановщики, – сообщает читатель в своем письме и резонно добавляет: Драть вас не передрать. – Мастера радио-телевидения – продолжает он, – и заслуженные артисты театра-кино-оперетты (через коромысло), балеруны и танцоры, (и весь ваш семейный альбом), куда ж без вас, суков. Сами ж воете денно и нощно, что всех вас вроде как наголову, под корень, вчистую, в дым, вдребезги, напропалую – выслали, расстреляли, распяли, вздрючили, раскорячили, раком на кол посадили – миллионами, миллиардами, в сталинских гулагах-лагерях-застенках, у-у-й-й-ё-ё! Так откуда ж вы все б**ди в таком количестве повыползали, повсплывали, поналезли, вскарабкались, взгромоздились с язвами своими нелечеными напоказ и наизнанку, расчлененные вы наши культуртрегеры-мультуртригеры, греб вашу раскирдык мать-перемать...
Остановим поток сознания водопроводчика. А то он чего доброго еще материться начнет.
Что-то не в духе нынче благодарный зритель, слушатель и прочий потребитель искусств, вы уж его по великодушию вашему неотъемлемому простите на добром слове, товарищи граждане господа как вас там интеллигенция. Шутит он! Вы ж знаете, как мы вас любим. А вы нас. Кино для нас снимаете, пляски пляшете и песни поете.
Или я что-то путаю? И это все-таки не для нас?

*****************
Однако ж вернемся к нашим путникам. Там каждую минуту судьба человека решается. Имей наш участковый хоть какое транспортное средство, уже б доехали и давно б ее, судьбу эту, порешили. Но в отсутствие транспорта удалились они от места задержания недалёко и придется за ними проследовать, попутно вникая в психологию постсоветских поколений.
По городским улицам Кеша брел спотыкаясь, потупив голову, как военнопленный на освобожденной от него территории. Прохожие с гневным любопытством взирали на конвоируемого и Кеше было очень стыдно. Он чувствовал себя крысой в детской коляске, или конокрадом, обездолившим крестьянское семейство. Участковый, наоборот, был важен и преисполнен ответственности за исполняемое поручение, чинно здоровался со всеми знакомыми – а знакомым оказывался каждый третий прохожий – спрашивал о здоровье и не дожидаясь ответа жаловался на собачью службу, полную опасностей и труда. При этом он кивал на Кешу как на удручающе яркий образчик и того и другого. Таким образом все знакомые участкового знакомились с Кешей, дивились глубине его падения и советовали одуматься, пока не поздно, после чего с горечью констатировали, что поколение Кеши потеряно для общества видимо навсегда.
На площади Борцов остановились у пивного ларька «Пивинг-Клуб», бывшего «Поплавка». Площадь вообще-то была безымянной, а прозвали ее так в народе за постоянные драки между подвыпившими завсегдатаями. Слева, если смотреть вперед, располагалось машиносчетное бюро предприятия Сельхозтехника, а напротив, если развернуться – ворота некогда процветающей заготконторы, а ныне разливочно-закупорочного цеха «Пьяное Буратино» (ПБОЮЛ с расчетным счетом на Каймановых островах). Раньше разливочный цех закупал у населения мелкие несъедобные яблоки, которые несмотря на суровые зимы каким-то чудом умудрялись произрастать на подворьях, теперь же в производстве использовалась завозная эссенция и яблоки у населения вывелись. Из-под ворот предприятия время от времени подтекала хмельная жидкость, то жидким ручейком то, с подвозу сырья, бурным потоком – так что даже собаки на площади бродили пьяные – и сливалась в озерцо. Впрочем, до озерца жидкость обычно не дотекала. Ее лакали прямо с земли нетерпеливые алкаши, черпали горстями запасливые алкашки и собирали в многолитровые банки порядочные малопьющие граждане, в связи с чем между ними периодически разражались потасовки. Вот и сейчас наблюдалась возня. Борцы знали друг друга с незапамятных времен и дрались вяло, без огонька. Изредка потасовки перерастали в ристалища и тогда из ворот пожарного отделения выкатывали давно уже не ездившую пожарную машину и разнимали воюющих струями воды из того же протекавшего неподалеку озерца. Когда же и насос испортился, пожарники превратились в дежурных зевак и делали ставки.

– А вот и наш транспорт, – обрадовался участковый. За площадью на пригорке стоял автобус грузового типа с одним зарешеченным окном, навроде хлебовозки, в просторечии именуемый жмуробусом. Такие чудеса совместной японо-узбекской инженерной мысли появились недавно в депрессивных регионах РФ по президентской программе «Дешевое былье» для скорейшей доставки призывников к местам боевых действий, в военкоматы. Более известны они были в связи с другой, коммерческой программой: по ночам на них отлавливали бродячих животных и подвыпивших граждан, груз сдавался на пункт приема при ресторане «Коклетка», а с первыми петухами жмуробус был готов к оказанию ритуальных услуг. И, что любопытно, в частной эксплуатации машины работали исправно и вообще показали себя ярко, а вот по благотворительной программе все как один ломались, хотя произведены были в том же помещении теми же отвертками. Причиной тому, как объясняли авторемонтники, было несанкционированное дооснащение бронированными дверями и решетками.
«Закрыто», – подергал ручку старшина. Жмуробус не подавал признаков жизни. Поверх закисшего окошка-амбразуры с надписью «Аварийный выход» была приварена решетка, а дверь оборудована пудовой цепью, зловеще бряцавшей при езде, в результате чего жмуробусы напоминали передвижной эшафот. Приятной конструктивной особенностью жмуробусов было их соответствие национальному характеру немогуевцев: они подолгу не заводились и неохотно разгонялись, а разогнавшись, не могли остановиться. То же самое происходило и с зажиганием: оно не зажигалось, вернее не включалось сразу, а включившись, не переставало зажигать, в связи с чем заводить приходилось, соединяя проводки напрямую, отчего автобусы частенько вспыхивали, что причиняло массу неудобств, и ездили в них как по льду Дороги жизни, не закрывая дверей. Если же учесть что дверцы выходили на проезжую часть (имелась идейка толкануть партейку в одну из стран с левосторонним движением, в Японию например, а чё?), то жмуробусы превращались в изуверскую западню.
Изнутри послышалась возня. «Что за хрень? – удивился милиционер и тоскливо глянул в сторону наливайки. – Постой тут. Я за ключами схожу».
И пристегнул Кешу наручниками к пруту металлической ограды.
– Наручники-то зачем? Я ж не сбегу!
– Знаю что не сбежишь. От немогуевской милиции еще никто не сбегал, – пыхтел сержант (наручники тоже попались бракованные и застегиваться не хотели). – Но так верней будет.
Оставив Кешу в печальном одиночестве, сержант двинулся к фанерному павильону наливайки. Оттуда доносились разгоряченные споры, перестук алюминиевых бокалов и отчетливые мордотрещины. Буфетчица по прозвищу Копеечка (надурив клиента на рубль, она настаивала чтобы тот забрал копеечку сдачи) весело гогоча, пререкалась с кем-то из буйных завсегдатаев. «Сам ты б**дь вокзальная» – отшучивалась она.
– Вправду что ли сбежать? – Кеша подергал ограду: крепление вверху проржавело и прут легко отгибался.
Нет, не хватит у Кеши духу сбежать. Сколько рецептов спасения лезет в голову и все глупые. Вот бы раствориться в воздухе тихим облаком. Или к примеру обернуться оборотнем и загрызть пару-тройку коррупционеров прежде, чем пристрелят. А еще лучше переместиться во времени. Вернется вот участковый подвыпимши – а там копошится пухлый розовый младенец, несчастненький такой, пузыри пускает. Или наоборот, глубокий старик душу вот-вот отдаст, наручник глодает в бессилии, шамкает и плачет. Вот потеха, – удивится сержант.

Сидя в жутко неудобной позе, прикованный к ограде как рецидивист, Кеша мог лишь тихо страдать. Как мог расположился поудобнее насколько позволяло положение – и занялся любимым делом: теоретическим страданием. Эх, как хорошо сегодня страдалось. Тягуче томно, сладострастно. Кеша, между нами говоря, пострадать любил, разумеется, в фантазиях. При этом он испытывал особый ни с чем не сравнимый томный кайф – о как жалко себя, как это непередаваемо, когда себя жалеешь. Еще, еще... не, прерывайся сладкая мука... А из поэтической кладези в голову лезла ну откровенная мура: Твои глазенки как небеса / Твои глазенки как облака / Твои глазенки как лунный свет / Бездонны и непослушны... Я утону в них тада-дада / Я утоплюсь в них мана-мана / Я буду пить их как пьют росу / Твои поросячьи глазенки...

Рука в погнутом браслете затекла до немоты. Черт, черт, черт!!! Фак ю, фак вас всех. А участковый все не выходит. Может, рискнуть – поминутно думал Кеша, но все не решался. Аккуратно приподняться на цыпочки, отогнуть прут – и все...
В наливайке тем временем не унимался праздник. После тоста за Россию выпили за тех кто в море, за тех кто в поле и на футболе. Потом за нас с вами, за хрен с ними, за лучшую жизнь и за «чтоб они там все выдохли».
Как пить хочется. И ни один леший воды не вынесет.
Не успел Кеша подумать про лешего, как в мутном окошке что-то мелькнуло. Кеша машинально глянул туда и обомлел: из грязного проема будто утопленник из болота, пялилось на него грязно-рыжее, не знающее бани, перекошенное, омерзительно заросшее рыло. Если на свете бывают человекообразные свиньи то это типичный экспонат. Уставившись на Кешу, существо издало невоспроизводимый мук, потом хохотнуло, мерзко хрюкнуло, пукнуло и исчезло в сыром зловонном мраке, причем Кеше показалось, что кто-то оттянул его за патлы, так быстро оно исчезло. От увиденного Кеша почувствовал себя дурно и разнервничался. Безумная хряпка эта очень напоминала несчастного обитателя дома престарелых в Непряхе, куда на прежние места высвобождавшиеся от стариков по естественной убыли свозили даунов из других заведений / укомплектовывали даунами: однажды на станции, сбежав как обычно с физры, Кеша увидел группу таких полусумасшедших в сопровождении прапорщика (от сопровождаемых он отличался наличием портупеи и кобуры, которая торчала из кармана, а из кобуры торчал надкусанный огурец). То был не призыв: их перевозили из одной богадельни в другую по какой-то зарубежной программе. Завидев Кешу, дауны несказанно обрадовались и дружно засуетились. Целая толпа даунов, распростерши объятия и истекая длинными вязкими соплями, двинулась к Кеше. Кеша в ужасе закричал и бросился бежать, потерявши ранец. Он был так удручен зрелищем, что впервые в жизни подумал о Боге и возблагодарил его, что не родился таким вот зверьком. Грешно так думать, но так-то оно и есть! Потом его утешили и сказали что дауны долго не живут – лет обычно до двадцати. М-да... А этот проживет. А этот – явно призванный. Ну какая гнида и чего ради удумала призывать вот этих вот на службу – и Кешу с ними... Гады, твари, вурдалаки мохнорылые... часа два уже прошло. Задранная на наручнике рука занемела, ноги гудели – Кеша уже уселся бы на землю, но кольцо наручника упиралось в поперечную рейку и рука оставалась задранной.
Рядом нарисовался прохожий в очень хорошем расположении духа: «Они там уже трое суток сидят, – пояснил он и с восхищенным одобрением глянул на Кешу: – Уж кричали они оттуда кричали, да что толку... Танк! – и со всей дури шлепнул ладонью по бочине. – Броня!
Броня не поддалась, но загудела как пустая бочка. Кеша вздрогнул: внутри снова завозились. – На славу сделан, – не скрывал радости дядька, насыщая округу недельным перегаром. – Работники тульского оружейного постарались: китайские замки в них гибнут. А тебя за что?
– За то, что попался...
Как выяснилось, жмуробус капитально заглох после того, как в нем заперли матерого уклониста на пару с пристегнутым к нему в целях общественной безопасности сексотом ФСБ Симой Гладким, более известным под секретным псевдонимом Танюша. Рассказывают, что в чеченскую компанию он без единого выстрела, исключительно половым путем, завлек в засаду банду отъявленных головорезов, где их ждала лютая расправа со стороны ядреного тюменского ОМОН-а, а Танюшу – утешительный паек и орден Мужской чести последней степени. Когда парочку неосмотрительно заперли в бронированном салоне «Солдатского автобуса», оказалось, что машина давно поломана, водитель от огорчения запил и все попытки открыть герметичные двери ни к чему не привели. Произошло это где-то с неделю назад. Машину пробовали завести, но она, подлая, не заводилась. Потом кто-то предложил волочь буксиром, но пока искали трактор, какая-то сука свинтила колеса. А вскрыть и не пытались, бесполезно; решетка оказалась заварена на совесть, а невыбиваемое стекло действительно не выбивалось, так что ни пищи ни ободрений узникам никто не передавал.
– Давай я тебя подсажу, – заговорщически подмигнул дядька, – наручник скинем и побежим.
Прохожему очень хотелось участвовать в побеге. Но как раз в этот момент на выходе снова появился участковый под ручку с военкомом. Они шли вися друг на друге внахлест, с трудом удерживая хрупкое равновесие.
– Ключи давай. Посодим этого – и по бокальчику.
Сержант оказался совершенно пьян, Непотребко же на его фоне смотрелся довольно трезвым, хотя судя по виду не вылезал из наливайки уже третьи сутки.
Военком отвлекся, нескромно обнял участкового, плотоядно глянув на Кешу, как жрец Вуду на упитанного пленника.
– Шшшо-о?
– Ключи! Ключи от жмуробуса, – Участковый осерчал и брезгливо утерся.
– Ключи? – изумился военком. – Так у меня их нету. Тут автоген нужен.
– Не возьмет автоген, – уверенно сообщил дядька.
– Это почему ж не возьмет?
– Броня! Из таких раньше танки делали. Только микровзрывом.
– А ну брысь отсюдова, а то я тебе сейчас устрою микровзрыв в портках, – сердито запыхтел участковый.
– Сгинь, мерзавец, – добавил военком и похвастался: Мы эту машину третий день завести не можем.
– А что так?
– А хрен ее знает. Залили дрянь какую-то, ее и заклинило.
– Так залейте чего надо.
– Залить несложно. Старое бы сперва слить. Уж и так пробовали и эдак, а оно слиплось и не разлипается, зар-раза.
И при этом почему-то снова облизнулся на Кешу будто на бифштекс, отчего тошнота стала невыносимой. «Голову наверно напекло», – боязливо подумал Кеша и потупился в землю, чтобы не блевануть.
– Проблема?
– Проблема. Ждем зимнего завоза. Как послал президент в своем последнем обещании...
– И когда завоз?
– Дык хер его знает, когда. Обычно ближе к весне. В этом году запаздывает, если за лето не придет – значит ждем к осени... Так что вы там – он гулко постучал в дверцу – держитесь.
– Ага. И главное ни в чем себе не отказывайте – мрачно пошутил участковый, который как назло все еще соображал. – Ну что, уклонист, придется нам пешком идти – кивнул он Кеше и посмотрел на колесо. Оно валялось рядом, вспоротое ломом.
Но военком решительно дернул сержанта за лацкан и они, так же поддерживая друг друга, не сговариваясь удалились в наливайку. В своих несвежих замусоленных кителях с разводами, измятых как больничные пижамы, они смотрелись как пациенты сумасшедшего дома в известном гайдаевском фильме.

Кеша тоскливо глянул на автобус. Может, померещилось это свинообразное существо? А внутри сидят самые обычные люди, добрые и несчастные, живые пока еще люди... В наглухо запаянном склепе жмуробуса в экстремальных условиях действительно обитали какие-то анаэробные существа. Какой ужас должно быть испытывают моряки гибнущей подводной лодки, осознав кошмар своего положения. А где-то наружи цветет жизнь, светит солнышко и птички поют. И воздух, свежий воздух и вода в невысыхающих лужах так мучительно рядом, а по ночам дождь тарабанит в крышу и хоть бы капля затекла. Сколько еще продержатся они там без воздуха, воды и пищи?
Из-за решетки дыхнуло плесенью. Хрюк внутри повторился, на этот раз отчетливо. А в окошке снова мелькнуло ополоумевшее рыло... Значит, не померещилось. Теперь с этим скотом два года идти по жизни – если не убьют раньше. А ведь убьют, точно убьют. Жрать захотят – и убьют тут же, расчленят, освежуют и без соли уплетут.
Этого хрюка Кеше теперь не забыть. Это хрюк, который всегда с тобой.

Глупая и несчастная моя Родина... За что ты так ненавидишь меня?. Почему хочешь превратить меня в такое вот хрюкающее существо, зачем стремишься скормить меня своему ненасытному будущему?
И вы, люди, неродные мои соотечественники. Те, что кругом и рядом и везде и нет от вас спасу. Что нужно вам от меня? Что такого плохого сделал я, что нет вам задачи важнее, чем меня извести, по возможности каким-нибудь зверским способом? Какие подколодные инстинкты пробуждает в вас каждое новое потрясение, зачем их так много и почему так легко лезут они из вас наружу?
Люди бедные, люди несчастные! Разве это я виноват в том, что для счастья вы категорически не предназначены, что сами не живете и другим не позволите? Не пригоден наш народ к счастью, несовместны вы с ним, как гений и злодейство. Может, непривычка сказывается. Однако ж, однако! Вы и с очевидным рассудком, как выясняется, и с жизнью самой несовместны – жизнь для вас полигон, жизнь для вас черновик. Вы спрашиваете за что нас ненавидит весь мир – так вы исхитрились сделать невыносимым все вокруг себя и продолжаете навязывать свое неумение жить другим.
Откуда столько нелюбви в одном месте? Весь народ в едином порыве, каждый его представитель в отдельности не способен достичь счастья и не позволит иметь его другим.
Вы наглядное пособие того, как плохо быть глупым. Кажется, Чаадаев считал Россию полигоном для обкатки всякого рода исторических экспериментов – чтобы тыкнуть бесчеловечному человечеству: дивитесь люди и ужасайтесь. Вот так – рисунок справа – жить можно, нужно и приятно. А вот так – перечеркнутый слева – страшно, глупо и стыдно, и как вам только в голову такое пришло. Не моя вина, что родился я таким же как вы, что мешаю вам самим своим существованием, что занимаю место под солнцем и отъедаю свою порцию столь недостающих вам витальных энергий. Я не виноват, поймете ли вы?
Ни о чем не прошу – только оставьте меня наедине с моей бедой. Уж я как-нибудь справлюсь, уж я без вас что-нибудь да придумаю. Я давно понял: нам необходимо разбежаться. Остро, люто, крайне и как можно скорей. У нас еще есть шанс спастись поодиночке, а вместе мы пропадем. Отпустите меня! Нам нельзя вместе, нам ничего нельзя дружно и сообща: вместе мы страшная сила: саморазрушение заложено в нас как в связке гранат, что дымит, отравляет, разрушается – а рванет, клочков не соберешь. Дайте мне шанс, оставьте меня в покое! А я дам шанс другим и так мы друг от друга наконец освободимся. Слишком уж хочется подальше от вашей всепроникающей духовности и поближе к жизни, туда где люди живут и как писал великий поэт – где пол не покат.

********************
Да, да, да! Казните меня, не родился я патриотом.
Но вы же сами объясняли, как страшен патриотизм, который последнее прибежище негодяя. Неоднократно уже все объяснили и снова объяснят особо упертым и рожей ткнут в наш неправильный патриотизм, как котенка в лужицу. Нет, в принципе патриотизм терпим. Но вот нам как раз нельзя. Он у нас знаете ли национализмом попахивает. Национализм в принципе тоже не страшен, если для угнетенных наций. Угнетенным – чуди, веси, угре, жмути, чаме, лобуде, мамуде или как их там – вообще повезло, им кого хочешь угнетать можно. Но наш национализм он же имперский. Имперский в принципе тоже допустим, если это не наша империя, а чья-нибудь другая. Особенно повезло в этом плане представителям некоторых избранных империй, которым вообще все позволено. А нам и тут облом. Потому что у нас как ни поворачивай – шовинизм получится. Да даже шовинизм в принципе... в принципе есть уголки в Европе где его не гоняют.
К тому же, нас учили, что сопротивляясь мы рискуем уравняться с гадиной противной – если вдруг грянет к нам какой-нибудь противный агрессор, гадина такая, а мы ее зашибем ненароком, то чем мы тогда спрашивается лучше гадины противной? А нам жизненно важно доказать гадине что мы лучше нее. Вот как-то не хочется в армию, которой запретили сопротивляться.

Детали проклятые, детали все портят! И кто их только придумал. ***
Так что же есть Родина? Родные просторы? Леса поля и долы? А если их к тому моменту подарят кому-нибудь в знак дружбы и взаимного расположения в одностороннем порядке? А вдруг они уже не наши – выменяны на что-нибудь неприкосновенное в суверенных фондах у теплых морей? Нет, ребята так не пойдет. Я тоже хочу быть щедрым партнером. Если все честно то давайте что ли местами поменяемся.
Что же тогда остается? Разве вот это – дорогие сердцу вещицы, чем обогатили мы мир – ну там ВДНХ, ЦУП, ГИБДД, ВЦИОМ, МГИМО, СпбГУ, русская рулетка, сибирская язва, Басманный суд, Черемушкинское РОВД, Бочаров ручей, мать его… Довольно, тошнит... Но нам объяснили уже, что ценности у нас никакие не ценности и ничего нам в силу родового дефекта дорого быть не может. А еще гражданское общество у нас недоразвито. Это широкая общественность про гражданское общество международным институтам наябедничало. Или наоборот, гражданское общество на широкую общественность накапало – сплелись они в клубок что гадюки и катят друг на друга бочку. Мы дефективные и наша история черна как сажа – знаем, знаем, знаем!!! Нет у нас ценностей, ни одной, ни разу, совсем-совсем нету. А те, что все ж есть, притом что их быть не может – они ж неприличные, нам их заменили по нашей просьбе на более другие, мирового признания, с офигенным дизайном. Это ценности, выработанные многовековым парламентаризмом. Чупачупс, например, кукла Барби, вай-фай, ноутбук с флэшкой. Нафаршированный, со всеми делами, широкополосный инет онлайн, эмтиви там, девки пляшут. Да тупо супермобильник на три мегапискеля, с пимпочками, прикольный, выигранный на суперприз в лото-халява, с офигенным дисконтом. Это ж улет, граждане! Вот только жизнь отдавать за эти ценности – вы же этого хотите от меня? – ну так вот хрен вам на всю морду, соотечественники. Не пойду я бороться, и не просите. Вдруг опять обман? Заставят например как было уже за великое бороться на дармовых началах – а потом каяться заставите. их уже пора защищать или заранее начинать каяться за них, чтобы потом меньше вменили? Поманят скажем вечным и универсальным – а оно потом окажется одноразовым и крепко попользованным.
Вывелись куда-то герои. Да-да, нужен первый герой, которому один хрен – хоть за родину жизнь отдавать, хоть за китайский пуховик с сезонной распродажи. Который поведет нас умирать за сказочное удовольствие, за буйство красок и турецкий пятизвездочник «все включено». Покажите нам этого героя – и тогда мы дружно, единым фронтом возьмемся за калькуляторы и прикинем: ага, значит, в активе у нас жизнь одноразовая, в пассиве – невыплаченная ссуда и текущие задолженности… и покажем фигу.
Не люблю я вот это вот что вас получилось. Не наше оно все, понимаете?

Тогда что остается от Родины? Народ?
Я люблю народ. Включая отдельных его представителей. Уважаю за хватку и приспособляемость. Но вот послушайте! Я их всех боюсь. Я их опасаюсь как зверей на худой привязи – мне неведомы из тайные помыслы, хотя я догадываюсь как они поступят в момент катастрофы, а она непременно будет, к ней все идет, и не сомневайтесь. Кто б защитил меня от них – всех этих негоциантов, комедиантов, физиков, юриков, ПБОЮЛ, прости Господи, офисных служащих и вольных художников? Весь этот народ, который в душе возмущен, но в принципе одобряет, протестует но в целом голосует, который в свою очередь состоит из мужчин и женщин, безработной молодежи и трудящихся пенсионеров, худеньких и жирненьких. Хозяев и холопьев, начальников и подчиненных, клиентов и патронов. Обиженных и обидевших наконец. Одни все стонут и вопиют, доколе, друг у друга спрашивают, молят о справедливости и не верят в нее – разуверились; другие посмехаются и тоже ни в какую справедливость не верят, иначе опомнились бы хоть раз и ужаснулись эффекту.
И это один народ. Их не свезли в резервацию с разных концов планеты. Их не собирали по лепрозориям и острогам, их не выводили отрицательной селекцией, само так вышло. Эти жирненькие которых мы дружно недолюбливаем. Они выползли на бедную нашу землю из адских глубин? Или прорвались из чуждых галактик в клубах серного чада? Их сбросили нам на парашютах коварные враги? И эти тощенькие – надежный кадровый резерв жирненьких. Ведь отлови всех кровопийц и вурдалаков, изничтожь, вытрави и поменяй местами с униженными обездоленными – и те охотно займут их места, тут же станут вышеозначенными сказочными персонажами, худшими прежних.
Слышь ты, электорат – я ненавижу тебя. Терпеть не могу среднестатистических потребителей и типичных представителей, всех! И совесть нации ненавижу. Я ненавижу ее, как ненавидят ядовитую гадину. Даже просто мужчин и просто женщин – не люблю.
«Туда ему и дорога – скажут женщины, прознавши про такое. – Пущай тогда служить идет! И не просто идет, а станет там мужчиной. Или сдохнет пущай». – «Так ему и надо – подтвердят мужчины, которых я обязан защитить в том последнем бою. – Мы тоже чуть не сдохли».

Нет, не получается их любить. Не пойду я подыхать за счастье крепких хозяйственников, лысеющих звезд эстрады, ушлых продюсеров и агентов по сбыту. За тех, у кого жизнь удалась. Казните меня, не люблю я их! Нате, режьте – а кроме мамы и дома родного не дорог мне никто на белом свете. Не наши они, представители среднего и крупного бизнеса. Я их боюсь больше любого внешнего врага. И самое жуткое что они тоже мои соотечественники. Нет, защищать все это, на людей не похожее – увольте. Защитите сперва меня от них.
– Вот сука – скажут патриоты.
– Он наша сука. Он сука правильная. Мы его конечно не одобряем, но прагматичность, вы же знаете, вне категорий добра и зла, мы тоже, если чего, так же поступим – возразит воспитанная в пионерских дружинах буржуазия, неистребимые интеллигенты, потомственные правозащитники и прочая совесть нации.

Тугие думы прервал появившийся на дороге участковый.
Капитана Непотребко сморил сон, и он упал под кустом неподалеку. Участковый как назло оказался устойчивым. Пехом попрем, – произнес он, изумленно разглядывая Кешу.
Так, погруженные каждый в свои думы, добрели они до большака. Там участковый тормознул бесхозный самосвал, и путники, потрясшись хорошенько в кузове, к вечеру прибыли на место, где Кешу действительно с нетерпением ждали. В громадном как самолетный ангар бараке с железными в три яруса полатями, посреди вражеской территории, обнесенной для верности бетонными панелями по всему периметру.
В размытых пятнах фонарного света, уныло освещавших безжизненный плац, суетными тучками роилась мошкара, а чуть поодаль, по всему периметру вражеской территории, словно упыри над трупом торчали высоченные сгорбленные вовнутрь столбы, несущие по пять рядов колючки. И молочный свет проникал в просторы вселенной, мягко входя в нее и сливаясь с ней, как сливочное масло сливается с комбижиром, если в целях экономии положить одно на другое – кто был солдатом, знает. Физики видят в этом диффузию, лирики мошенничество путем подлога, а медики прямой путь к гастриту с эрозией слизистой.
С этого момента жизнь можно делить на до и после, – подумалось Кеше.

© Архип Алесса, 2010
Дата публикации: 22.06.2010 00:48:43
Просмотров: 2679

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.