Воспалённые дни (Фебелла)

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 6580 знаков с пробелами
Раздел: "Фебеллистика"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Фебеллистика делится на два простых разряда: на настоящее (от сегодня и до примерно недели назад) и давно прошедшее завершенное времена. В последнее (плюскваперфект) особенно любят погружаться старикашки; старухи предпочитают о грехах молодости помалкивать или замечают вскользь, как о несущественном, - какие-то они более жизнерадостные, что ли. Или им нравится возраст скрывать, шифроваться (если, конечно, речь не о внуках, которыми нельзя не похвастать).
Ну, не суть. Словом, тут фебелла-вспоминалка. Мемуарная фебелла.

Деда этого звали Харитоном. Остальных ничьих имён их этой компании, вынужденной и кратковременной, не помню. Кроме своего – пока что, во всяком случае. И неловкости не чувствую. Извиняться всё равно не перед кем.
Пять человек в палате. Приземистый кудрявый, темноволосый, слегка тронутый, но только сединой, бывший тяжелоатлет с немыслимыми бицепсами. Умеренно худой, неумеренно оживлённый, суетливый, лет двадцати с чем-нибудь – то ли Витёк, то ли Серёга. Этот образовывал вокруг себя вихри, но затормаживал, когда и если более пожилой и вне сомнений начальственный наш сосед по палате морщил морщины ещё больше, чем они уже, и баритонально распоряжался: «Затихни». Даже восклицательный знак был не нужен. Витёк, или он был Серёга, сразу прекращал суетиться и, лёжа на спине на сиротской больничной койке, не меньше получаса молча разглядывал потолок.
Ещё был инженер, одного возраста с бывшим тяжелоатлетом и тоже довольно таки плотный дядька.
Тут такая тонкость – каждый день обходы, выслушивания, выстукивания, так что от голых мужских торсов начинало подташнивать. Кто плотный, кто рыхлый, кто волосатый и кто обезволошенный – всё было на виду. Плюс к тому по два раза на дню пенициллин в тугие и в дряблые ягодицы – тоже эстетики не добавляло. Неизбежные, многажды повторенные разговоры о том, какое счастье нам привалило, что пенициллин натриевый, а не калиевый, и нет необходимости громоздить истерзанные жопы на горячую батарею, чтобы унять душевную боль, бодрили, но не очень.
Хотя, рассудить здраво, обходились без судён и уток, сами шаркали шлёпанцами в пахучий сортир в конце коридора. Бывает и хуже. И очень часто.
- Пять дён! – громко говорил дед Харитон, оглашая время своего пребывания в больнице.
За покрытыми тонким слоем льда с толстым слоем инея стёклами можно было разглядеть сосны больничного парка, бывший лес. По эту сторону больницы снег долго оставался более или менее белым. По другую, где тянулась дорога и из-за квартала двухэтажных засыпных бараков торчали заводские трубы, он успевал покрыться чёрной копотью за день, много за два.
Я попал сюда (вернее было бы сказать, туда) на пятый день пребывания Харитона в больнице и сдуру вслух ему посочувствовал. Из вежливости. Дед даже не повернул головы в мою сторону. Остался недвижим. Я ж не знал, что он глух как пень. Только на следующий день во время утреннего обхода насладился.
Доктор мог, конечно, повысить голос, но не до нужной степени. Орать больному в большое заросшее густым волосом ухо ему было неловко, так что наш лечащий врач, стерильный парнишка лет тридцати, провозглашал вопрос в спёртую атмосферу палаты, а Серёга, или он был Витёк, охотно работал переводчиком - орал деду Харитону прям в ухо – на пределе своих, да, наверно, и вообще человеческих возможностей. Превзойти его в громкости могли бы разве что концертные колонки. Тогда только дед Харитон отвечал доктору. Тоже орал, хотя и не так громко. Чтобы услышать себя или хотя бы просто угадать смысл собой сказанного, ему, должно быть, вполне умеренных децибел хватало. Витюшу, или Серёгу ли, слышно было и этажом выше, и этажом ниже. А дед только наш этаж кое-как пробивал. На большее киловатт не хватало.
Доктор от криков морщился так, будто сам разболелся внезапно.
Подсчёт дней дед Харитон оглашал где-то между одиннадцатью и полуднем, когда обход заканчивался и задницы были заботливо истыканы.
- Десять дён!
- Двенадцать дён!
- Пятнадцать дён!
Дни только этим и отличались друг от друга.
Кроме как полежать почитать да пойти покурить в пропахшем хлоркой сортире, развлечений не было. Телевизор в холле по вечерам клеймил бездушных американцев или разоблачал заговор мирового сионизма, и тем больным, кто смотрел его (заговор или телевизор – сами выберите), больше не во что было верить.
В перерывах между обходами, таблетками, уколами в зад, чтением и курением мы с инженером Непомнюкакзвалиным угрюмо попрекали друг друга бессмысленностью бытия. Он рассказывал мне о своих походах дружинником по подвалам – исподволь намекал, что напрягаться на учительской работе мне совершенно бессмысленно. Я в ответ рассказывал ему всю цепочку производства рулонированных сосудов высокого давления, начиная с добычи руды и кончая удобрениями, которые потом в сосудах производили и которые отравляли землю и всё, что на ней выросло, - исподволь намекал, что работа инженеров ещё куда вредней и бессмысленней. Больным сопалатникам – нечего с них было взять, кроме плохих анализов, – наверняка казалось, будто бы мы с инженером только и делаем, что соглашаемся друг с другом, хотя на самом деле именно так оно и было.
- Двадцать дён!
На дедовом рентгеновском снимке ничего было не разобрать. Всё было покоцанным настолько, что теперешнее (вернее сказать, тогдашнее) воспаление лёгких сливалось с пейзажем. Восемьдесят шесть лет – тот почтенный возраст, когда отделить прошлое от настоящего и будущего бывает можно только на вскрытии.
- Нет, это нет, - с сомнением сказал наш стерильный лечащий, разглядывая тёмные пятна дедовых лёгких, запечатленные на тонкой блескучей пластине.
И добавил чего-то, чего я тоже уже не помню, а врать неохота. Кажется, фиброз. И кажется, это должно было звучать утешительно. Если бы, само собой, дед Харитон слышал. Правда же – подумаешь, фиброз ещё какой-то. Тьфу! Плюнуть и растереть.
Деда, конечно, хотели выписать – помирать дома или долечиваться, на его личный выбор. Оставался вопрос, казавшийся вовсе формальным. Домой-то можно было выписать, а на работу – ни-ни. Расхлёбывай потом, если что не дай бог.
- Вы работаете? – формально спросил доктор.
- Вы работаете?!!! – проревел Витёк в мохнатое дедово ухо.
- Работаю! – выкрикнул дед и кивнул.
Доктор потрогал похолодевшей ладонью похолодевший лоб и спросил потерянно, упавшим почти до шёпота голосом:
- Кем?
Наверно, капля надежды на то, что реальность изменится каким-нибудь благоразумным образом, в нём теплилась.
- Кем?!!! – взревел Серёга.
- Ночным сторожем! – крикнул дед. – На складе!
Мы с инженером Непомнюкаковым солидарно поднялись и молча, со скорбными лицами, пошаркали в конец коридора курить в пахучем туалете. Жизнь могла приобретать смыслы или утрачивать их – нам это стало совсем безразлично.
Оставался у меня ещё мелкий интерес, некорыстный – услышать, как дед Харитон с объявлением двадцать первого дня своего пребывания тут (верней сказать, там) обойдётся. Ну, чисто из любопытства. Ждал, почитывая и баюкая болящую от укола задницу.
- Двадцать дён и один! – объявил дед Харитон.
Я хрюкнул, уронил книгу на пол, уткнулся в плоскую сиротскую подушку и захихикал, ойкая и постанывая.

© Евгений Пейсахович, 2021
Дата публикации: 14.04.2021 07:17:51
Просмотров: 1707

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.