НевозможНО...
Маргарита Ротко
|
Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни Объём: 12799 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Ты просыпаешься, и сразу – к зеркалу, где плывёт невесомое, чуть голубоватое, бледное с утра облачко. Ты к нему – полузакрытыми, оно к тебе – настежь распахнутыми, как в дождь осенний, а за гладью кто-то смеётся дребезжаще-дребезжаще, маникюрными ножницами по стеклу. Так начинается утро. Ком жирной пены падает тебе на лицо, и по хлопьям-хлопьям - лезвие, - обрезает вчерашнее, всё-всё вчерашнее, хорошее и не очень, в первую очередь – очень плохое. Лезвие скользит-едет, рука тебя за подбородок поддерживает, ноготь шею царапает, а цирюльника не видать. Пласт за пластом, мысль за мыслью, ощущение за ощущением, падает с тебя вчера, вода в тазу – серая-серая, с крошечными капельками крови. А ты не морщишься, ты привыкла, утренний чай попиваешь. Чай без сахара – ложечкой в чашке, как в дорожном поездном стакане, болтаешь, болтаешь-болтаешь, шалтай-болтайка, - и крошечные круги сверху вниз расходятся-сходятся, словно круги на глади лужи или озера, или осеннего, нет, ранне-зимнего моря, когда бросаешь в него десятки камушков, в глубину ухаешь, подальше метишь – а они у берега, почти на одном и том же роковом месте раскручиваются, кругами расходятся, воронкой, словно в фантастике - вихрь злобный – и на дно, на дно, на дно, чтобы однажды прорваться... У тебя к чаю – ложка из олова да книжка расклеенная, у тебя к чаю – ночь ушедшая и сны забитые, а вот бреют тебя, голуба, бреют-бреют, и всё, что за вчера выросло, в воронку невидимую, как камушек ухает. И только на правой (ту, что подставлять, слышишь?!) – остаётся клочок пены, комочек пены, хлопья прошлого, на которые никакого лезвия не хватит. Невозможно. Невозможно иначе, - слышишь, милая? В зеркало глядишься, пальцем себе грозишь – но-но, мол, Нонна, но-но-но, берись за свою крем-пудру, рисуй, что знаешь, всё равно завтра твою маску как гипс срезать будут, как гипс на мумии, Нонна, как белый гипс посмертной маски... Имя у тебя – ноющее, Нонна, ребячье, Нонна. Глядишься в зеркало – нет, не Бэлла. Целишься в глубины души своей – нет, не Офелия. В сон свой заглядываешь – нет, не Соня-София, не кукла-Сондя, не амазонка-Сафо, - Нонна –но-но, н-на тебе, получай за всё-всё, что было- не было... Голуби к тебе слетаются, мир им, Нонна, мир им... Ты им - крошки, они тебя – иногда – за ладонь - клювом – доверчиво, Нонна, доверчиво. Ты им – крошки хлеба, они тебе – крошки себя да перья иногда, перья, до которых ты дотронуться боишься – щекооотно-страшно. Да ты им хоть цианида, хоть кураре, ты им хоть крысиного яду в хлеб, ты им – хоть лапки ящерицы-крылья дракона, в пыль перетёртые, - верят тебе, Нонна, ве-рят. А ты? «Невозможно, - повторяешь ты, склоняясь к щеке выбритой, гладкой, нежной. Невозможно, - так обними же меня, прижми же меня сильно-сильно, так чтобы сразу вдвойне яснее – вовсе невозможно. Поэтому – дай мне лёгкости от твоей тяжести, дай мне двойственности нашей единственности, дай мне позвоночности моей бесхребетности, дай мне, дай мне, дай мне», - просишь... Огнём гаси огонь, Нонна, встречной водой цунами встречай, Нонна, частицей земли падай на его землю, Нонна, потому что никогда – слышишь? – тебе не поднятся в воздух. Стрелы твои тупы, Нонна, - сплющиваются – да о дерево, руки твои черствы, Нонна, - всеми ветрами искусаны, танком ты наваливаешься, Нонна, танком, - гусеницу твою одним мизинцем левой ноги раздавить можно, Нонна, одним мизинцем... И всё – ради этой самой невозможности, милая, ради этого невыносимого «не суждено», «не вместе», «не рады», «не можем», не-не-не!.. Но-но, Нонна! Сама себе пальцем погрози, не жди, пока другие остепенять будут. Лимонаду с пузырьками на морозе наливай, ледышки за пазуху забрасывай, холодящий напиток в карманы заливай, сосульки с ладоней губами бери, чтобы стать – снежной. Но – не станешь.... «Невозможно», - повторяешь ты по утрам, прижимаясь к столешнице, вычерчивая каракули синим чернилам по старинному деревяному ещё столу, въедаясь стержнем в ложбинки, ломая чьи-то гусиные перья, высовываясь в окно, где серьёзные ребята в мозолистых кулачках огоньки греют. «Невозможно», - повторяешь ты, опускаясь по вечерам в тёплую воду, оттаивая на полчаса, только лишь на полчаса, наедине с водой и мочалкой, да ещё хлопья утренней пены на правой щеке щекотятся... Не-воз-мож-но, - шариком металлическим по ступенькам катится, ступеньки, казалось бы, в ветхом флигельке, а не окраинной пятиэтажке, где под самой крышей, у порога, серебрянный колокольчик динь-дон позвякивает, - донна анна, мол, к вам гость, непростой гость, нездешний гость, с лёгкой бритвой где-то подмышкой, которая его одного не оцарапает... «Но-но, Нонна, не бойся!» – грозишь ты себе то средним, то указательным (иногда – двумя, но тогда нестрашно), «ну-ну, Нонна», - повторяешь ты, перелистывая Золя испачканными золой пальцами, стирая две слезинки на левой, сочувствуя Нана.... Маленькая бабушка хочет в колыбельку, раскачиваться, погремушками-шариками побрякивать, сабелькой поигрывать, сказочки на ночь почитывать, а колыбелька раскачивается, прыг! – и промахивается Нонна, прыг! – и промахивается! Два притопа, три ушиба, три синяка на левой лодыжке, которых никто никогда не увидит, - и от этой безысходности так и хочется найти крысиного яду, да голуби ведь, голуби! Кто же их - по утрам-то? И вот, когда становится особенно невозможно, ты со своими детскими ужимками спускаешься на самое дно. Ты ползком пробираешься по тёмным подвалам, где тебя путают с мокрицей, ты полуползком минуешь тёмные переулки, где голоса по ночам слишком громки – громче звона битого стекла, ярче ран на разбитых лицах, выше телевышки, откуда... но, впрочем, ты ведь не веришь в фантастику. Ты минуешь все эти трущобы. Ты ползком взбираешься на раскладушки в пропахших потом общагах. Ты полупросишь, чтобы тебя убаюкали – и тебя баюкают, да ещё как баюкают, чуть ли не насмерть, Нонна, чуть ли, чуть-чуть не хватает до недочёта... А Август проигрывает, Нонна, и уходит искать свой бархат в непылком сентябре. А Юлий-Юрий всё ищет течь в лодке без дна, да не находит, вот и времени уже не хватает. А юные слишком юные, а старые – слишком старые, а вечные слишком временные, и всё у тебя шиворот-навыворот, Нонна, и ты прижимаешься к чьей-то спине, всегда почему-то спине, потому что кто повернётся к тебе лицом? ...Сколько лет ускользнуло, Нонна, сколько жарких и душных лет, в которые рвались ночные сорочки, ветер развеивал пыль по комнате, сдувал её с твоего многострадального ветхого стола и ящика, который ты в детстве придумала шарманкой – шарманкой, которая никогда не играла... Сколько лет улетело, Нонна, по воздуху, непознаваемому, невозможному для тебя воздуху, - сколько лет, пахнущих потом и тальком, сколько лет оставила ты на потом, сколько? Сбиваешься... А лезвие на утренней бритве никогда не сбивается, оставляя ровно столько, сколько нужно, чтобы ты входила в подъезд – и вспоминала вчерашнее, чтобы ты выходила из дому за гречкой или макаронами – и снова забывала, чтобы вспышки амнезии чередовались с таким памятством, которое ничем не пропьёшь, которое даже от серебрянного динь-дон не разобьётся: донна анна, это по вашу ведь душу... Но-но, - и всё-таки, - Нонна... Всё то же но-но-но... Тебя всегда останавливали. Потому что не-воз-мож-но. Ты рисовала восьмую линию над пятой для девятой ноты, Нонна, ты выгибала пальцы так, чтобы взять больше октавы, ты выдумывала себе Квинтиев и Октавианов, чтобы вести с ними по ночам философские беседы, слушая ночное радио и изнывая от своей проклятой двойственности, той самой одиночной двойственности, которую ничем не разрубишь. Ты вызывала такси на другой конец города, чтобы покататься, но тебя отказывались везти, глядя на твою исцарапанную мордашку, а на ней угадывался всё тот же невидимый неизменный комочек пены. Ты боялась трамваев и запрыгивала в них на ходу, ты вышивала крестиком, теряя иголки, ты хмелела со столовой ложки и просыпалась от бутылки настойки, и, конечно же, ты всегда просила поддержать тебя, зная, что моментально упадёшь... Никто не видел в тебе разбитную Нана на рассвете, никто и никогда, и ты с детства понимала, какого волнующе-жёлтого цвета эта круглая предостерегающая «о» твоих полуокруглённых, всё ещё детских, искусанных незнамо кем и где губ... Ты чертила нули на ватманах и слушала звуки, ты рисовала незакрашенные ноты между линейками, как полагается, - и разрывала эти листы, и только по бокам по пять точечек – микроскопических закрашенных «о» повторяли тебе: осторожней, Нонна, о-сто-рожней! А ты... ты перекидывала ноги за окно и глядела с чердака над твоим дурацким пятым на спящий город, ты смачивала вату спиртом и прижимала к губам, чтобы пахнуть – взрослой, ты закатывала глаза и по-дурацки хихикала, чтобы видеться – пьяной, и ты пьянела сама от себя, ударяла себе в голову, и тебя так небережно отшвыривали проспаться, что земля покрывалась мелкими о-образными ложбинками. Нонна... «Но-но», - говорила тебя улетающая лошадка, старательно собирая со стола лишние бумаги, и ты безропотно подчинялась – подбирала упавшие и бросала их в окно, распугивая ручных голубей... «Но-но», - угрожали тебе гомо-не-сапиенсы, заваливаясь с ботинками на твою протёртую софу, - и ты послушно сворачивалась о-клубочком в уголке, на полу, и ждала утра... А потом, через год, через лето, через три – вцеплялась округлыми коготками и умоляла: ну раз невозможно, ну возьми меня, а? Ну хотя бы на ноль с лишним секунд... У нуля никогда не было ничего лишнего. Ни-ког-да. У Нонны – ноль правд и истины на ноль унций, у неё лжи – через край, потому что сама себе не верит, сама с собой разговаривает, сама себе угрожает, сама себя ублажает, всё сама да сама. Потому что невозможно - самой. И когда состарившийся Оле приходит под её окно, он неизменно приносит цветастый зонтик, который линяет от первой же дождевой капли. А в умеренных широтах дожди становятся неумеренными, боги наверху в игры двадцать первого играют, потом истекают, жидкостью – от мозга до мозга, от беспамятства до памятства, - и всё на бедный зонтик, раскрытый над маленькой старушкой, играющей в детские игры... И вот – кажется: вбежать бы в подъезд – да имя какое-то выдохнуть, вылететь бы на улицу – и русалкой, босиком – по каналам, чтобы Венецией всё казалось, водно-карнавальной, злобно-тухлой, плевать, что с протухшими мандариновыми корками и оливковыми косточками, застряющими в горле комком, когда не можешь выдавить: ну пожаалуйста, не говори это своё «невозможно» - ну хотя бы ноль минут с крооохотным хвостиком, почти что крысиным... А пока это кажется, зонтик начинает линять. Продолжает линять. Не уставая оплакивать Нонну и её сны. И все они оканчиваются утром - у зеркала, и маленький монстр в него заглядывает, и глаза полузакрытые, и так и хочется не дожидаться утреннего бритья, а рраз – и по горлу. Да вот кортики и сабельки изо снов тоже вылиняли и превратились в коврики под дверью. Там спит заблудившийся кот, который, конечно же, сбежит через ноль часов... Нонна, маленький нытик, переходящий на крещендо всё чаще, отродье полукрещённое, дитя состарившееся, ты разговариваешь с собой, называя себя то на «ты», то в третьем лице, ты чистишь абрикосы и выбрасываешь мохнатую кожуру из окон в грязь, как корку мандарина – в венецианский канал, потому что невозможно ведь так, что даже плохого – и того не сделать... А когда тебя прижимают к гладко выбритой щеке, щекочешь бесцветными прядями, шею чуть-чуть покусываешь и замираешь так – замираешь на ноль в вечном кубе секунд, чтобы – не спугнуть. И пенка на твоей правой легонько щекочет, и вызывает желание отстраниться. А на левой быстро и неизбежно отрастает щетина вчерашних разочарований и колет добрую ( на ноль с какими-то миллитысячными долями секунд) ладонь. Вцепиться в неё бы – зубами, когтями, воронкой, так, чтобы - не выпустить. Но нули не умеют удерживать. Ни-ког-да. Не-воз-мож-но – скатываться по ступенькам нотой озябшей, звуком округленным, удивлением, по-детски выраженным, - скатываться и падать на выброшенный клочок бумаги. Вчера его обрисовывал значками и длииинными строками прописных перекошенных «о» ворчливый романтик, по вечерам греющий папиросу в мозолистом кулаке, чтобы не разрушать темноты. Под утро он возвращался на первый этаж и разрисовывал листы. После рассвета – поднимался по винтовой лестнице на чердак и разбрасывал их, как корм – голубям, которые от него разлетались. На каждом листке, в каждой строке жила Нонна, - противоречивая, ребячливая, с маленьким бермудским треугольником пены на правой щеке. Нонна была ноль. Нонна не существовала. По вечерам он выдумывал её, днём – забывал, как сотую главу своего ненаписанного романа, как бурое одиночество, от которого удавалось спастись, терзая бумагу, как тёмное родимое пятно на левой щеке, по которой всегда били в детстве мускулистые хулиганы и которого никогда не касалось ни одно лезвие. © Маргарита Ротко, 2009 Дата публикации: 13.01.2009 21:55:53 Просмотров: 6616 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииИлона Муравскене [2009-02-05 00:09:34]
Сол Кейсер [2009-02-04 18:52:43]
Дорогая Маргарита!
Примите мои поздравления с заслуженной победой Вашей умнейшей работы в сложном конкурсе. Спасибо, Сол Кейсер, член жюри Ответить Владислав Эстрайх [2009-02-03 21:50:01]
Трудно вспомнить что-либо похожее по стилю, подаче.
Умно. Талантливо. Думаю, это "проза поэта". И всё же - проза  ) Для меня - новая сторона твоего творчества. Рад, что конкурс помог открыть её для нашего сайта.Ответить |
|