Между двух империй. Часть 4 гл. 1-4

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 107664 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Обласканная и удовлетворенная королева Елизавета была щедра на подарки и относительно своей любви, она одарила ее дворянским титулом, и простолюдин Матиас стал называться графом Анри де Аннтире. От братьев во Христе новоявленный граф к 1732 году получил звание духовного коадъютора, но облачаться в мантию священнослужителя или хламиду монаха-миссионера он пока не спешил.

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИПРАВА К ВОСТОЧНОЙ КУХНЕ.

Глава первая.

В восемнадцати верстах от Оренбурга при впадении в Сакмару реки Каргалки более чем ста дворами раскинулась Каргалинская Сеитова слобода. По разрешению наместника оренбургского края Ивана Ивановича Неплюева девять лет назад ее заложили казанские татары — люди торговые и зажиточные. Освобожденная от рекрутской повинностей и многих налогов, она быстро обстроилась и значительно расширилась, за весьма короткое время, превратившись в крупное поселение. Жители Сеитовой слободы, в основном мусульмане, поставили на крутом берегу Каргалки деревянную мечеть, несколько водяных мельниц и стали заниматься хлебопашеством и растить доселе не взращиваемое в здешних местах пшено сорочинское — белый рассыпчатый рис. Но земледелие для слободы было и оставалось делом не основным, а побочным. Главной задачей, поставленной первым оренбургским губернатором перед переселенными под Оренбург татарскими купцами, являлась торговля со Средней Азией по Ногайской дороге: с Бухарой, Хивой и Балхом. Именно здесь Неплюев и Тевкелев хотели создать крупную торговую компанию и возобновить южный Шелковый путь древних тюрков из Индии в Византию.
В слободе не было торга, сатовка со степью стояла ближе к Оренбургу, но тут находился большой Гостиный двор, где на отдых могли останавливаться караван-баши, идущие с товаром от Волги-Матушки. Здесь соединялись два пути: из Казани, — через Троицк, Орен-бург, и из Астрахани — через Яицкий городок, Гурьев. Здесь они объединялись в одну ведущую в Хазрет, Ташкент и далее. Здесь купцы могли переждать январские морозы, справиться у встречных караванов о ценах Полуденной Азии данного года и об ее нужде в конкретном товаре.
В Каргалинской Сеитовой слободе всегда пребывали готовые к отходу лохматые одногорбые верблюды, нагруженные огромными полосатыми вьюками, и неторопливо разгуливал, проверяя перед дальней дорогой: все ли учтено и уложено, разный азиатский народ в ярких, пестрых и широких одеяниях. Различить их мог только человек хорошо знающий Восток, поскольку мелкие чиновники от Оренбурга, ненавязчиво контролирующие процесс общения купцов меж собой, ходили в пышных чалмах и байковых халатах, как и караван-баши, причем, не зависимо от того христиане они или мусульмане.
Это был особый маленький мирок купцов, которому в недалеком будущем по велению самоназванного государя Российского Емельяна Пугачева суждено было превратиться во второй Санкт-Петербург, исчезнуть на тридцать лет и возродиться уже обычным селением хлебопашцев. Но пока в нем еще не выветрились дух и идея реформатора-идеалиста Неплюева и его друга и соратника Тевкелева. Это был «Город Солнца» описанный Кампанеллой [1] и воплощенный в реальность мечтательным мурзой Кутлу Маметом на свой лад. Слобода, где при встрече людей слышалась разноголосая приветливая речь. Где никто не обращал внимание на то обстоятельство, носит ли повстречавшийся на улице человек на груди крестик, держит ли в руках четки, или славит Будду, пытаясь достичь Нирваны. Да и улица тут была всего одна: широкая и свободная, чтобы могли пройти верблюды с огромными вьюками…
Стояло самое начало ноября, но в воздухе, холодом, разлилось предвкушение долгой зимы. Ступая, по твердому снежному настилу и подминая ботфортами изморось, к дому первого жителя Сеитовой слободы и ее основателя казанского купца Сеита Хаялина шел российский офицер, но по умению носить иноземную одежду в нем угадывался природный немец.
Мужчина с массивным, раскрыленным носом на мясистом, выеденном оспой лице, в треуголке, и мундире майора Пензенского полка, несколько разнился с встречными прохожими в широких ватных халатах. При его вопросах по отысканию дома негоцианта Сеита, они немало удивлялись, что иноземец к ним обращался даже не на русском, а на татарском языке. С таким обхождением у офицера не было больших проблем, и очень скоро он оказался у высоких тесовых ворот, за которыми скрывалось обширное подворье, и смело постучал.
Ему открыла женщина. Прикрывая лицо поволокой больше из кокетливости, чем как должно мусульманке, она вопросительно посмотрела на незнакомца.
— Мир и милосердие Вседержителя, тебе скромная дочь Создателя! — произнес офицер на татарском.
— И вам, уважаемый мурза, мир и милосердие Всевышнего, — плохо скрывая удивление, ответила та.
— Мое имя Карл Иванович Миллер, — несмотря на легкий утренний морозец, вынув из обшлагов подбитого мехом плаща платок и утерев им бугристый лоб, отрекомендовался офицер. — Могу ли я видеть хозяина дома. Весьма достопочтенного человека, благословенного Каргалинского селения, досточтимого Сеит-мурзу?..
Женщина кивнула и немного посторонилась, пропуская инженер-майора во двор…
Карл Иоганн Миллер, или как его в Оренбурге называли Карл Иванович, был иноземец европейского происхождения, хотя если и бывал за пределами России, так только в Азии и при общении с азиатами, иногда вынужденном, неплохо изучил восточные языки. Родился Карл в немецкой слободе на Кукуе в скромной протестантской семье Маргарет и Иоганна Миллер. Еще его прадед, во времена тридцатилетней войны [2] покинул Саксонию, город мастеров Хемниц [3], приехал в Московию и поселился в слободе для иноземцев поставленной при Иване Грозном между Яузой и ручьем Кукуем.
И дед, и отец Карла не были военными, два столетия Миллеры были хорошими ткачами и портными. Женились они на дочерях таких же, как они мастеров и совершенно не претендовали на большее. Его родители имели покрытый черепицей маленький домик и жили спокойно, лишний раз стараясь, не покидать слободу. Каждый день Иоганн и Маргарет благодарили Господа, что он дал им благословенное место, где они не знали, как люди убивают друг друга из-за различных воззрений на христианскую веру.
Отец Карла умел довольствоваться малым и, наверное, окончил бы свою жизнь там, где она и началась. Но с наступлением нового века грянули реформы царя Петра и война со Швецией. Россия изменилась, многое поменялась и на Кукуевской слободе. Офицерам армии создаваемой Петром по лекалам короля Густова-Адольфа [4] требовалось большое количество европейского платья. В лето 1709, в год решавшей дальнейший ход двадцатилетней войны битвы под Полтавой, Маргарет и Иоганн с маленьким Карлом и его годовалой сестрой Элизой переехали в новую столицу Российской империи Санкт-Петербург.
Поселились Миллеры на Адмиралтейском острове в Немецкой слободе. Победы Петра над шведским королем Карлом надежно вывели бывшую Московскую Русь к Балтийскому морю. Впоследствии поэтами возвышенно прозванным «Северной Пальмирой» город на Неве строился всем миром, и годы взросления Карла проходили под визг пил, стук топоров, красноречивый мужицкий мат с оттенками говора почти всех губерний огромной России.
Не задолго до окончания Северной войны от оспы скончалась мать Миллера, после отец. Страшная болезнь безжалостно выела лицо Карла, но он выжил. Пострадала от оспы и Элиза, навсегда потеряв девичью красоту. Его бедная сестра стала затворницей, она не смогла смериться с постигшей ее горестной судьбою и погасла как свеча на ветру. Элиза умерла от простуды, так и не познав огромного мира, в который пришла с надеждами и мечтами. Она оставила его в пятнадцать лет отроду, после ноябрьского наводнения двадцать третьего года. Поставленный на болотах город отобрал у юноши всех родных, и сделал его одиноким. Ему снова хотелось на Кукуй, в беззаботное и светлое детство, в маленький крытый черепицей домик, но как и у многих его ровесников дороги назад у Карла уже не имелось. Гений Петра звал смотреть вперед.
В год Ништатдского мира, Карлу Миллеру исполнилось шестнадцать, и он поступил на воинскую службу. В Персидском походе, в чине капрала, он вошел в состав младших офицеров ластовых судов [5] под командованием Клауса фон Вердена [6]. Руководя баржей с десятью матрос-солдатами при высадке на Дербент, юный Карл проявил отвагу и был замечен соотечественником. Знакомство с картографом фон Верденом, неизвестно откуда появившаяся тяга к рисованию и гравированию, по возращению в Санкт-Петербург свела его еще с одним составителем карт российских Никитой Кожиным [7]. Вместе с Верденом, Кожин описал и закартографировал берега Каспийского моря с притоками и промерами глубин. Никита и Клаус познакомили Карла с адмиралом Соймоновым, а впоследствии проявившаяся в нем любовь к картографии свела его с сенатором Иваном Кириловым.
Начало правление Анны Иоанновны, засилье в правительственных кругах курляндских баронов не принесло российскому немцу, сыну портного Миллера, ничего кроме озлобления русских друзей. По крайней мере, так ему тогда показалось. Лишь через несколько лет Карл узнал, что Никита Кожин избегал его общества, чтобы не навлечь на Миллера опалу от новой государыни, которой подвергся он сам. Впоследствии в немилость попал и адмирал Балтийского флота Соймонов. Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба Карла, если бы обер-секретарь, сенатор Кирилов не задумал создать первый российский географический атлас.
По запросу в Кабинет министров первого председателя Киргиз-кайсацкой Комиссии обер-секретаря Сената Кирилова в 1733 году поручик Миллер был определен в Пензенский полк на должность инженера-топографа и через полгода, по весне, отправился в киргиз-кайсацкую степь размерять место под крепость Оренбург.
Работа над первым российским атласом, Миллера, Рычкова и других оренбургских топографов под началом председателя Комиссии, делалась помимо основной занятости по укреплению порубежья с Полуденной Азией, и длилась последующих четыре года. Были созданы медные клеше девятнадцати карт, но обер-секретарь Сената Иван Иванович Кирилов внезапно умер от чахотки, болезни, которой обычно болеют весьма продолжительно. Ни тайный советник Татищев, больше тяготевший к истории Руси и русскому слову, ни тем более генерал-лейтенант князь Урусов, за время своего нахождения при Киргиз-кайсацкой Комиссии не изъявили большого желания завершить детище умершего сенатора.
Миллер по-прежнему служил в Оренбурге. По указанию Татищева, исполнявшего намеченное Кирилловым, он был отправлен с торговым караваном в Ташкент, но миссия потерпела неудачу, Карл попал в плен и провел в нем какое-то время, которое употребил на изучение языков Востока. В месте с ним в Ташкент был направлен и капитан английской морской службы Джон Эльтон, который словно мираж растворился сразу же после нападения на караван кайсаков Большой орды и после был замечен на службе у шаха Надира. Картами Кириллова не интересовались в Санкт-Петербурге, но видимо они возымели интерес в Лондоне. Как раз Эльтон проявлял не дюжее внимание к хранившимся у Миллера клеше карт и это наводило Карла на грустные мысли. Наверно по возвращению из плена Миллер бы уехал из Оренбурга, но он не мог бросить гравированные доски карт Кирилова. Повторная попытка другого англичанина, естествоиспытателя и художника Джона Кестеля любой ценой овладеть ими только усилии его подозрения. Карл не мог оставить клеше карт Кириллова без присмотра, а взять их с собой не имел права.
На почти созданный атлас обратил внимание Иван Иванович Неплюев, прибывший в Оренбург после восшествия на престол Российский Елизаветы Петровны. Задумав перенос Оренбурга на более удобное для города место, слияния Яика и Сакмары, тайный советник и оренбургский наместник отправил клеше в столицу, где в 1745 году по ним были отпечатаны и изданы карты Кирилова без упоминания в них, ни Миллера, ни Рычкова, ни кого-либо еще. Но все же это был первый географический атлас, составленный непосредственно российскими топографами.
Во время отправки гравированных досок атласа Кирилова в Санкт-Петербург, инженер-капитан Карл Иванович Миллер находился в Илибалыке, возглавлял русское посольство в Джунгарию, и по секретному заданию от оренбургского губернатора Неплюева усердно разыскивал молодого султана Абылая. Найдя его в становище нойона Амурсаны, Миллер сумел обусловить с Абылаем общие интересы и заверил казахского владельца, что Правительственный Сенат и дочь Петра Великого императрица Елизавета, во славу Всевышнего в прошлом году вошедшая на престол Российский, не оставят султана без своей поддержки. Возвратившись от Амурсаны в Илибалык, в беседах с Галдан-Цэреном, Миллер ни раз выражал крайнею озабоченность Белой царицы судьбой ее поданного Абылая.
Карл Миллер пробыл в Джунгарии довольно долго. Простота в общении и знание языка сблизила его с сыном улуг-хана Средней Орды Абулмамбета. Тогда многие казахские владельцы, прибывали ко двору Галдан-Цэрена с поклоном, но лишь молодой Абулфииз, по согласию джунгар, в качестве аманата заменил в Илибалыке Абылая. Для всех казахских султанов, на берегах Или российский офицер Карл Иванович Миллер сумел стать, и искренне был помощником и другом во враждебном стане. По возвращению из земли зюнгорской, его по достоинству отметил Неплюев и возвел в долгожданный чин секунд-майора.
Личная жизнь Карла обстроилась только на ее пятидесятом году. Из Астрахани в Оренбург возглавить протестантскую общину города приехал пастор Вениамин Густавович Бергман, и у него оказалась, прибывшая с ним очаровательная дочь Грета. Скромная и стыдливая девушка чем-то напоминала Карлу мать, и сердце старого холостяка было повержено. Женившись по лютеранскому обычаю, обвенчавшись в только что построенной Кирхе и поселившись у пастора, Карл наконец-то обрел спокойствие в маленьком домике с черепичной крышей. Грета родила ему дочку, которую они назвали в честь императрицы Елизаветой и теперь он уже и не мыслил жизни без степей, этого огромного простора, обретя в Оренбурге новую родину для себя, жены и детей.
Прошло почти тридцать лет, с тех пор как потомок саксонских мастеровых инженер-майор Российской армии прибыл в Степь строить первый Оренбург оставшийся в истории края как Орская крепость. За это время у Карла Ивановича сложились дружественные отношения с первым оренбургским губернатором Иваном Ивановичем Неплюевым с Петром Ивановичем Рычковым и с Алексеем Ивановичем Тевкелевым, но союз четырех «Ивановичей» к этой осени окончательно распался. Двое из них покинули созданный ими город по службе, а третий вышел в отставку. Карл Иоганн остался один и по поводу былой дружбы, у него появилось не мало врагов.
Жизнь продолжалась и как это обычно бывает, те, кто по собственной воле излишне гнул перед Карлом спину, сегодня, под сенью нового губернатора, его возненавидел. Одни припомнили Миллеру «бироновщину», другие провал торговой экспедиции в Ташкент, были и такие что язвительно называли Карла отатарившимся немцем. В сплетнях и слухах всегда соединялось то, что по здравой логике было совершенно противоположно. Помимо семьи и благословения тестя, у майора Миллера в городе оставался лишь один близкий соратник капитан Рычков сын Петра Ивановича, с которым он и составлял прожект крепости на реке Эмбе, сняв на Гостином дворе комнаты. Чертил прожект, которому не суждено было осуществиться. Узнав о высочайшем решении: об отмене возведения крепости, Карл загрустил, ему захотелось бросить все и уйти в отставку.
Долгие годы верной службы империи и пятидесятипятилетний возраст, майору сие позволяли, но ощущение того, что как раз такого поступка от него и ожидают, мешали Карлу сделать последний шаг. Но сегодня утром он все же заставил себя сесть за стол, взять перо и написать прошение. Когда Миллер вложил его в папку, чтобы отправиться к губернатору, в кабинет зашла Грета и оповестила о прибытии в дом нарочного офицера с посланием от генерал-лейтенанта тайного советника Давыдова.
Карл Иванович вздохнул с облегчением, он был уверен, что оренбургский губернатор уведомляет майора об отставке, и необходимость в прошении отпала сама собой. Нервно разорвав конверт, Миллер углубился в прочтение. В начале послания Давыдова было много лесных слов о долгой и безупречной службе Карла Иоганна Миллера российской державе и только в конце, словно малозначительная, имелась приписка, где оговаривалась суть сего письма. Приписка заключалась в следующем:

«…Памятуя об открытом добром сердце Карла Иоганна Миллера, старый хан Средней орды Абулмамбет отписал в оренбургскую канцелярию и на мое имя доношения, в коих сей киргиз-кайсацкий правитель, перед угрозой нападения Поднебесной, просит прислать для осмотра стен обветшавшей азиатской фортеции Шахристана именно вас, господин инженер-майор. Посему приказываю вам в самое ближайшее время явиться ко мне с надлежавшими соображениями на сей счет. Оную экспедицию в Западный Туркестан намечаю на весну, но уже сейчас нужно составить смету по денежным тратам и списки ее состава, для утверждения сего прожекта в Военной коллегии».

Переданное немногословным нарочным офицером послание губернатора немало удивило Карла, но еще больше его удивило то, что тем же вечером дом пастора Бергмана навестил переводчик ориентальных языков Яков Гуляем, и принес еще одно послание. В нем было всего лишь строчка «Завтра жду по полудни. Каргалинская слобода подворье купца Сеита», и подпись: «старый Маметя»…

Глава вторая.

Миновав усланный деревянным настилом под крышей двор, гость взошел на высокое резное крыльцо и, приклонив голову, переступил порог дома. Пожилой человек с высоким, изборожденным морщинами лбом, тонкими губами и седой клинообразной бородкой, незнакомца встретил благосклонно, с улыбкой.
Хозяин рубленных бревенчатых палат купец второй гильдии Сеит Хаялин одет был небогато. Его чистовыбритый затылок прикрывала атласная тафья [8] расписанная вязью под цвет длинной рубахи, синего шелка. Обутые в бахилы [9] ноги прикрывали хлопчатобумажные полосатые порты. После приветствия и слов во славу Всевышнего, он проводил гостя до стены и откинул край висевшего на ней ковра, роскошного в красно-голубом цвете. Там оказалась еще одна дверь, узкий непродолжительный коридор и комната без окон.
За широким дубовым столом, обставленным множеством восковых свечей, сгорбился Тевкелев в наряде приграничного воеводы прошлого века. К его запашному халату темно-синего цвета, подвязанному широким кушаком не хватало усов, сабли и пары пистолей. На его щеках пробивалась седина и стекалась в жиденькую бородку, которую он позволил себе отрастить в отставке, а место грозного оружия, в руке Маметя держал заточенное под нужным углом гусиное перо.
Осторожно обмакнув острый кончик в медную чернильницу, Алексей Иванович вскинул взор и проронил:
— Прошу, Карл Иванович, заходи, садись к столу. Признаться, заждался тебя. Встаю я рано, по стариковскому обыкновению, а душа, словно в юности, нетерпелива так и осталась. Походил, походил, помаялся, да не дождавшись полудня, прихода вашего, начал писать…
— Как уговорено в послании, что мне Яков доставил, так и я пришел, Алексей Иванович.
— Знаю, знаю только писано сие вчера, а за ночь много дум мимо прошло, и нетерпение уж с утреннего часа меня снедать начало. О том, зачем звал, опосля скажу, сейчас другое. Ответь мне: знаком ли ты с бароном фон Веймарном? Служившим у фельдмаршала Апраксина генерал-квартирмейстером русских войск в Пруссии.
— Лично, я не имел чести, но слышал о нем от тестя. Вениамин Густавович родом из Лифляндии, и его отец пастор Густав хорошо знал семью Евы Софии фон Фитингоф, матери барона. Как-то у нас с ним вышла беседа о судьбах лифляндцев в России, и он обмолвился, что сейчас сын баронессы Фитингоф Ганс Генрих Веймарн не в чести у императрицы из-за опалы фельдмаршала Апраксина, под чьим началом тот служил. Братья Шуваловы подыскивают ему отдаленное от двора место, но чтобы это выглядело пристойно.
— Куда отдаленнее Сибири найти. Не мог ли ты, Карл Иванович, подсобить в одном задуманном мною деле?
— В каком, Алексей Иванович?
— Попросить тестя отписать Веймарну, чтобы тот не чурался, коль на его имя поступит распоряжение о посылке в Омскую фортецию. Мол, и здесь люди живут. А что касаемо лифляндцев, то в Сибири их имеется в достатке.
— Пока имеется, Алексей Иванович.
— Знаю, что в отставку хотел подать! Потому и послал к тебе Ямангула. Упредить и удержать от необдуманного шага. Я тут хитрость великую задумал, ломаю голову как после себя толковых людей при воротах в Полуденную Азию оставить, а он в отставку…
— Но причем тут Веймарн?
— В том и хитрость моя. В России, Карл Иванович, дурака на умного поменять, порою, не так-то и просто. Особенно если дурак иноземец, а умный русский или того хуже, — инородец. Так уж повелось у нас от Петра Алексеевича и, думаю, еще не скоро поменяется. А вот немца на немца переменить легче, надобно только умного отыскать. Я тут справился, Веймарн окончил Кадетский корпус Ее Величества и среди лифляндцев слывет обрусевшим. Сие обстоятельство нам азиатам на руку. По службе, Веймарн незаурядным умом и дипломатической сноровкой отмечен. Вот и пишу я тайному советнику Соймонову, чтобы прошение на высочайшее имя спехом посылал. Опала Веймарна кстати для нас подвернулась. В Омск, да весьма образованного человека заполучить, способного возглавить руководство над Сибирскими оборонительными линиями, перед возможным вторжением цино-маньчжуров. Как раз такой Сибири на должность командующего и надобен, а бригадира Фрауендорфа прочь! От киргиз-кайсаков о нем одни жалобы, хоть словечко бы хорошее за все время.
— Хорошо, Алексей Иванович, я попрошу тестя отписать барону Веймарну. Но приласкивать не стану. Сибирь не Лифляндия и он должен знать куда едет.
— Смотрю, сник ты, Карлуша?
Миллер махнул рукой и вздохнул.
— Я ведь, Алексей Иванович, думал как: служи честно и будет тебе почет и уважение к старости. А оно выходит наоборот: кто везет, того и понукают.
— Понукают это верно, но и верно другое: слава тем, кто, несмотря на пинки и ушибы от хлыщей придворных, веры в отечество все же не утерял. Хвала Всемудрому Всевышнему! — старый Маметя поднял глаза вверх и омыл лицо ладонями. — Хвала, что есть в государстве Российском наветники и наушники, алчные до чинов лизоблюды. Иначе, служили бы на ее глухих окраинах одни глупцы да неудержимые бражники.
— Разве такое можно терпеть?
— Сие можно было вчера, но не в коем случае завтра. Нет у нас, любезный Карл Иванович, на это времени и сегодня! Вы, наверное, знаете о неудачной экспедиции по рекрутированию в селениях Оренбургской оборонительной линии проведенной князем Ураковым этой осенью. По сему поводу губернатором Оренбурга было написано в Санкт-Петербург доношение в самых лесных интонациях. В его докладе Правительственному Сенату имелось многословие, но от этого воинских сил на порубежье со Степью по оборонительным линиям не прибавилось. Скорее, наоборот! Явный конфуз Уракова, поданный Давыдовым наверх в весьма сглаженной форме, приведет к уменьшению оных. В постройке крепости на реке Эмбе уже было отказано.
— Это мне известно, Алексей Иванович.
— Другое творение ума Давыдова! «Инструкции» по предложению султана Абылаю ханского титула. Деяние нового губернатора, подаваемое им, как блистательное разрешение всех недосказов российской дипломатии в Степном крае! Афанасий Романович совершенно не понимает, что тем самым предложением он в одночасье рушит все усилия Неплюева за годы его губернаторства и мои скромные старания за тридцать лет службы в Оренбурге. Чтобы хоть как-то повлиять на происходящее в губернской канцелярии в дальнейшем, я был вынужден подписать «Инструкции» Давыдова и от своего имени. Губернатор Сибирского наместничества в доношении канцлеру Воронцову выразил беспокойство по поводу возможных огорчений от воинских людей с китайской стороны. Но правильная и своевременная тревога Соймонова, даже подтвержденная сенатором и конференц-ми-нистром Неплюевым, только лишь благодаря депешам Давыдова не произвела на Воронцова должного впечатления. Одной рукой он подписал указ о присылке в Сибирь из Пруссии башкиро-мещеряковского конного полка, а другой, отказал хану Нурали в постройке кре-пости. Российской фортеции на Эмбе-реке именно сейчас так необходимой для дальнейших сношений с киргиз-кайсаками и сбережения Степи от желания Поднебесной привести казахов в подданство господина Десять тысяч лет и Будды наших дней.
— Давыдов прислал ко мне нарочного с посланием, где уведомляет меня об экспедиции в Западный Туркестан. По просьбе хана Абулмамбета осмотреть ветхие стены Шахристана и помочь в их починке.
— Знаю. Сколько мне кружев пришлось сплести, чтобы оная экспедиция под вашим непосредственным началом все же к весне случилась, я сказывать не стану, Карл Иванович. Иное скажу: то, для чего и пригласил.
Тевкелев торопливо, но аккуратно сложил исписанные листы стопкой и уложил на край стола.
— Прошлой осенью в возглавляемую мной Комиссию по Киргиз-кайсацким делам батыр Кулсары прислал одну женщину. Это была Ряша Утягулова жена башкирского старшины Кулдабая, близкого соратника Батырши Алиева, и внучка промышленника Полуянова. И тот и другой тебе, Карл Иванович, ведомы, поэтому я сразу перейду к сути. Во время башкирского мятежа, Ряше пришлось покинуть Уфимское наместничество. Оставленная мужем женщина была захвачена аральцами и продана казахскому старшине Итпулу Таймагарову. По просьбе Полуянова батыр Кулсары три года разыскивал его внучку по казахским аулам. Найдя, он выкупил ее и прислал ко мне в Оренбург, но Ряша не пожелала возврата в родные края, в Уфимский уезд Ногайской дороги. Тогда я и предложил ей ехать в Яссы, на дом и хозяйство дал денег, а взамен попросил раз в три месяца присылать мне весточки. Подробности. Чего видела, чего слышала.
Тевкелев снова хитро сощурился и продолжил:
— С ней я одного красавца-мещеряка послал. Его Молчуном окликают. Слышать — слышит, а говорить не может. Языка на каторге лишился. Держал я его при себе до подходящего случая, писать обучил. Ноги у него быстрые, на них он и прибыл в Сеитову слободу, не далее как на днях, с тайными вестями от Ряши. В этой самой комнате, Молчун мне описал интересные события, по нынешней осени случившиеся в Хазрете.
— Много ли может женщина разузнать, — усмехнулся инженер-майор, — больше придумает.
— Не скажи, Карл Иванович. Ряша баба умная, и на сей раз, волчье чутье меня не обмануло. Пришел все же к ней Табынский старшина Кулдабай, да не один.
— Это связано с предстоящей мне экспедицией?
Тевкелев кивнул.
— Признайтесь, мурза Мамет, когда посылали в Яссы жену оного Кулдабая, вы знали о моей поездке.
— Бывшую жену, Карл Иванович. Он ее отверг, произнеся перед муллой талак дважды: «не жена ты мне больше не жена» и поскольку должен сказать и в третий, то рано или поздно обязательно бы к ней пришел. Согласитесь: не воспользоваться случаем, который посылает мне сам Всевышний, я не мог. Воззвание Батырши Алиева поднимало Башкирию к мятежу против русских. Замете, дорогой Карл, не христиан, а именно русских, в коем он открыто опирался на помощь дивана Османов и тайного сторонника Турции султана Малой орды Досалы. Перетянув на сторону Российской империи тептярей, а также большую часть мещеряков и башкир, Неплюеву удалось погасить костер, грозивший обернуться пожаром, но угли тлеют и сегодня. Там где интересы Турции там, непременно советники от Палаты Лордов, доброжелатели из Версаля, эмиссары Фридриха Прусского и еще бог весть кто из западноевропейских управителей миром! А там, где их пристрастия пересекаются с рос-сийскими интересами, там должны быть и наши уши! И поверьте моей старости. Весьма хорошо, когда к тому же они украшены серьгами и снабжены очаровательными глазками.
— Думаете, пепелище снова разгорится?
— Что я думаю, мной сказано: больше всего опасаться России надо себя. Спонтанных реформ и необдуманных решений. Навязывание изначально чуждого нашим людям бытия. Пепелища от столкновения вероисповеданий не разгораются враз, и уж, тем более, не затухают в одночасье. Но причина их возгораний, подчас, в глупых, поспешных и необдуманных прожектах. Мастаки в турецких шахматах, Карл Иванович, и вам и мне давно известны, но в разлинованной ими на черные и белые квадратики Киргиз-кайсацкой Степи появились и другие, не менее азартные игроки. Старшина Кулдабай прибыл в Яссы не только чтобы по случаю объявить жене талак трижды. С самого Кандагара, он сопровождает незнакомца в одеяниях суфия. Последние два года Кулдабай служил гулам-шахом у афганского шаха Ахмета Дуррани. Ряша впустила их в дом и, разузнав о спутнике мужа поподробнее, тайком, отправила ко мне Молчуна.
— Черт возьми! — воскликнул Миллер оживляясь. Как никто другой старый Маметя мог влить в остывшие жилы горячую кровь. — Это становиться уже интересно!
— Суфия, что в белых одеяниях посетил обитель Ряши, зовут не иначе, как Исмаил Гази. Да… да! Тот самый, что был хакимом Яркенда и направлял к нойону Амурсане своих людей. Помнится, это закончилось большой кровью по всей Кашгарии. Кулдабай послан присматривать за Газибеком самим Сабир-шахом. Как тебе известно, сей суфий, после захвата Малой Бухарии Поднебесной, обрел пристанище в Кокандском ханстве. А Ирдана-бий, во всей этой возне вокруг Полуденной Азии, правитель далеко не последний, и по пустякам суфия Исмаили в Хазрет к улуг-хану Абулмамбету не пошлет.
— Означают ли, Алексей Иванович, ваши слова следующее: суфий ордена Накшбандийа белогорец Исмаил Гази, пришел в Хазрет не от шаха Ахмада Дуррани, а от Ирдана-бия Кокандского?
— Вот это, помимо осмотра стен Шахристана, и предстоит выяснить тебе, уважаемый Карл Иванович. Из обрывков разговоров, между Исмаилом и Кулдабаем, Ряша поняла лишь то, что Газибек следует из мазара Шир-Сурх, который расположен под Кандагаром. Предварительно о чем-то переговорив с бывшим учителем Сабир-шахом. К великому сожалению, большего умнице Ряше узнать не удалось. Правда есть еще одна ниточка. Гази как-то обмолвился ей о своем друге, неком Абу-Джафаре, вместе с которым многое пережил в Малой Бухарии. Дервиш из мазара аль-Бухари Абу-Джафар находиться сейчас в Уй-Басе, становище султана Абылая.
— Но, тот ли это Джафар?
— Не знаю… Но если тот, то из Хазрета Исмаил Гази мог податься только на Приишимье…
Тевкелев вздохнул. Встал, подошел к выходу и, откинув край ковра, проговорил:
— Сеит, вели заложить сани. Надобно моего гостя до Оренбурга доставить…
Вернувшись к столу, Алексей Иванович, нервно переложил бумаги с угла на угол и на вопросительный взгляд инженер-майора продолжил:
— Людей для экспедиции в Яссы я самолично с умыслом подберу. Реестр на утверждение губернатору Давыдову на днях доставит тебе Ямангул. Будет среди них и тот, кто Ряшу знает не понаслышке. Глядишь, к весне и отыщется утерянный кончик кокандской витиеватой ниточки, а там и весь клубок размотается. А теперь, Карл Иванович, прощаться пора приспела. Извини что тороплю, но дел у меня еще много сегодня. Наместнику Сибири Соймонову экстракт о нынешнем состоянии в Степи, надобно срочно отправить. А об отставке пока не помышляй, Карлуша, сие не ко времени. Коль удастся нам заполучить в Омск барона Веймарна, туда и переведешься. Думаю, после поездки князя Уракова к султану Абылаю и моей отставке, в дальнейших годах, там главные дела по степному порубежью будут.
Проводив инженер-майора, Тевкелев снова сел за бумаги. Обмолвившись Карлу Миллеру о секретном послании в Тобольск, Маметя не кривил душою. Это действительно было делом срочным, первостатейным. В одной из комнат бревенчатых палат купца Сеита Хаялина, ожидая их, отдыхал перед дальней дорогой торговый человек Муртазы, наделавший немало шуму у губернатора.
Муртазы Шихов неделю назад прибыл из Тобольска в Оренбург нарочным Соймонова по канцелярской линии, чем вызвал глубочайшее неудовольствие наместника Давыдова. Генерал-лейтенант не имел желания вдаваться в тонкости политики на приграничных территориях и для него торговый человек был всего лишь человек торговый, совершенно независимо оттого, что он часто получал из Тобольска копии донесений под грифом «особливо секретно» с пометкой «…сведенья получены от Муртазы Шихова».
Давыдов искренне считал, что секретная информация может идти и от простолюдина, но доставлять ее губернатору тайному советнику Ее Величества должен только офицер, чином не ниже поручика. Присылка Соймоновым, как Афанасий Романович выразился: «кого попало», весьма уязвила его самолюбие, вот только высказать возмущение бывшему контр-адмиралу напрямую, он не решился. В оренбургской канцелярии поговаривали, что Давыдов отписал об этом вопиющем случае нарушения субординации в Военную коллегию. Сам же Муртаза Шихов, оставив привезенные в Оренбург бумаги в канцелярии под роспись, предпочел удалиться из города для более важного дела, порученного ему Соймоновым, тайной встречи в Каргалинской слободе.
Еще до прибытия к Алексею Ивановичу Муртазы Шихова, Сеитову слободу посетил Ямангул. Он привез бывшему советнику Ее Императорской коллегии Иностранных дел по азиатским делам генерал-майору в отставке Тевкелеву копии документов. В последний месяц пришедшие в Оренбург бумаги из Иностранной и Военной коллегий, а так же, из Правительственного Сената...
— Вот как просили, Мамеш-мурза, — Гуляев вынул из пол халата листы и положил на стол. Они были торопливо исписаны очень мелко с помарками. Сверху лежала копия ответа графа Воронцова на прошение хана Нурали от августа месяца сего года.
Глаза Мамети загорелись. Он схватил бумаги, но очень скоро понял, что старческое зрение не позволяет самому насладиться документом с недоступного теперь стола оренбургского губернатора, но тайно переписанного для него Ямангулом.
— Читай! Не вижу… — досадливо проговорил он, отдавая послание канцлера обратно.
Гуляев взял бумаги и зачитал:

«При доношениях действительного тайного советника и оренбургского губернатора Давыдова и господина генерал-майора Тевкелева в Правительственном Сенате и при высочайшем дворе Ее Императорским Величеством получены два листа Ваши, достопочтенный хан Нурали, от апреля и августа сего 1759 года. В которых вы всеподданнейше просите о постройке на реке Эмбе крепостицы…».

— Не забывает меня Афанасий Романович указует в бумагах-то, — приостановил чтение Тевкелев, опускаясь в кресло и беря любимые четки из нефрита. — Боязно одному-то под доношением писаться. Оно и к лучшему. Пусть в Санкт-Петербурге думают: я еще состою при Киргиз-кайсацкой Комиссии. Султан-то Досалы, поди, наоборот помышляет, что в отставке, сижу на печи. А я, Ямангулка, ни в доме, ни во дворе, а здесь — в Сеитовой слободе. Пропусти словоблудие разное! Читай главное!
Гуляев пробежался по листу глазами и продолжил:

«…Обо всем том, — рассуждая о первом прошении, пишет далее канцлер Воронцов, — я не преминул Ее Императорскому Величеству, Всемилостивейшей государыне нашей всеподданнейше донести Ваше, достопочтенный хан Нурали, прошение от апреля месяца о построении для вас на Эмбе-реке в удобном к тому месте небольшой крепостицы. Сей прожект государыня наша Елизавета Петровна, во всемилостивейшем рассуждении, принять соизволила. Почему ныне же летом Оренбургскому губернатору господину тайному совет-нику Давыдову дан Ее императорский указ, дабы он по сношению с вами, для осмотра и описания места под крепостицу отправил к вам инженер-майора Карла Миллера. И приказал оному майору, тому выбранному месту на реке Эмбе сделать план, а потом для рассмотрения представить его в Правительственный Сенат и мне лично. Лишь по получению того плана рассуждение о крепостице воспоследуют. А тем временем вы, достопочтимый хан Нурали, как верноподданный вассал Ее Императорского Величества имеете кочевье по реке Эмбе со всем вашим киргиз-кайсацким народом…».

— Дальше… Дальше, Ямангул! — проворчал Тевкелев, его настроение явно менялось. — Оставь излишнее славословие для ушей Афанасия Романовича.
Гуляев снова остановился и, отложив в сторону два листа, закончил третий:

«Впрочем, — пишет граф Воронцов, впоследствии обещаний по второму прошению от августа месяца сего года, — господин оренбургский губернатор тайный советник Давыдов и господин генерал-майор Тевкелев, свидетельствуя о Вашей и братьев Ваших к Ее Императорскому Величеству верности. И к исполнению Ее Императорского Величества высочайших повелений усердии. Однако, они, губернатор Давыдов в частности, все же не могли без должного донесения меня оставить. Из которого мне ведомо коим образом братья ваши султаны Ералы и Айчувак, по причине народного роптания в рассуждении невыдачи им зимнего кочевья за рекой Яик не простившись с губернатором и, не уведомив никаким письмом его, Давыдова, от Оренбурга ныне отъехали…».

— Роптании!.. — воскликнул Маметя, четки ему сегодня не помогали. — Если бы мне не удалось уговорить безголового Давыдова на выдачу улусам ханши Бопай и Досалы разрешения перейти Яик, было бы не роптание киргиз-кайсаков Малой орды, а полное их отторжение от земель Российских. Ушли от Оренбурга уважаемые народом здешним султаны Ералы и Айчувак, ушли к Сырдарье, к Западному Туркестану ушли. А может быть, отошли к Китайской стороне и увели за собой зажиточных казахских владельцев. Скот увели! Коней под седло, что яицкие казаки еще вынужденно не покрали. Писал я сенатору Неплюеву: не ко времени его «Проект о справе и должности казачьей», да канцлеру графу Воронцову пристало сие осуществить незамедлительно. Из-за оной торопливости по весне стычки казаков с казахами по всему нижнему Яику пойдут. Не вписанные в казачий реестр, по случаю недавнего вхождения, новики в конокрадные шайки собираться станут. Атаман Бородин уведенных из степи лошадей и ранее отдавать не хотел, а после такого указа, и захочет, да не сможет. Круг, казачья вольность, сие ему сделать не позволит. Коль нажмет губернатор Давыдов на атамана, тот по необходимости подчинения надавит на голытьбу казачью, бывших яицких безлошадников. И забродит закваска. Вот тогда жди по Оренбуржью большой беды… Болотникова со смутьянами, разбойного Стеньку Разина, аль еще кого помощнее, поухватистее! Роптании!.. От оного возможного роптания, по сходу снега, Сеитова-слобода хлеб да рис сеять, не иначе как с ружьями выйдет!..
— Читать дальше, Мамеш-мурза? — спросил Гуляев, когда, словно взорвавшийся вулкан иссяк огненной словесной лавой, Тевкелев устало замолк.
— Читай, Ямангул. Хотя, можно и не читать. И так понятно… Крутит-вертит, поди, канцлер Воронцов в послании хану Меньшой орды. Осторожничает не в меру, словно по зыбучему песку ступает. Ответа точного на прошение Нурали не дает.
— Не дает, Мамеш-мурза, но я все же прочту, — ответил Гуляев ложа на стол еще один лист.
Тевкелев кивнул, и тот продолжил:

«…А потом — пишет далее граф, — и вы, достопочтенный хан Нурали, не простившись с тайным советником Давыдовым и генерал-майором Тевкелевым, видимо, по той же причине народного роптания от Оренбурга отдалились. При таких обстоятельствах господин оренбургский губернатор тайный советник Давыдов, в своем ко мне донощении, не видит с Вашей и братьев Ваших стороны, готовности к кочеванию, по высочайшему Ее Императорского Величества соизволению на реке Эмбе, и возымел высказать сомнение о надобности сей крепости малой статьи.
Итак. Вам достопочтенному Младшей орды хану Нурали и братьям вашим, Ералы и Айчуваку впредь надлежит иметь доброе согласие с господином оренбургским губернатором Давыдовым. Оттого всему киргиз-кайсацкому народу польза быть может, и всемилостивейшая Ее Императорского Величества благоугодность будет. А впрочем, обнадеживая вас и весь киргизский народ высочайшей Ее Императорской милостью пребы-ваю к вам, достопочтенный хан Нурали, всегда доброжелательно.
Подлинно подписано: граф Михайла Воронцов.
Из Санкт-Петербурга октября 3-го сего 1759 года».

— Всегда доброжелательно… — как-то нехорошо усмехнулся Тевкелев. — Что ж, сие в духе Воронцова, да и всей имперской дипломатии. По сведеньям от Ряши Утягуловой в Хазрет прибыл Исмаил Гази и по некоторым моим размышлениям, он направляется на Приишимье. Поскольку бывший хаким Яркенда разговора с улуг-ханом Абулмамбетом не имел, его целью является султан Абылай. Уй-Бас, вот где развязка узелка затянутого Давыдовым с его «Инструкциями». Там тебе, Ямангул, и быть надобно.
— Туда и направляюсь, мурза Мамет. Афанасием Романовичем составлен реестр экспедиции где толмачам указан я. Через месяц мне велено ехать в Троицкую крепость и, согласно «Инструкциям», в должности переводчика сопровождать эмиссара в становище Абылая.
— Имя посланника не указано?
— Пока нет. Но, это или Рычков или Ураков.
— Отправляться в Уй-Бас с «Инструкциями» губернатора во главе с князем Ураковым бессмысленность.
— Вы же сами сподвинули губернатора на этот шаг.
— Он бы эту превеликую глупость совершил со мной или без меня. Так пусть лучше сие случиться при мне. Будешь в Уй-Басе, приглядись к Исмаилу Гази и дервишу мазара аль-Бухари Абу-Джафару. Постарайся, чтобы им в руки попали эти злосчастные «Инструкции», только так чтобы они о том моем умысле не догадались.
— Зачем?
— Пусть узнают. А там видно станет зачем. История, Ямангул твориться не только великим умом политики, но, бывает, и случаем, оплошностью.
Тевкелев хитро сощурился и спросил:
— Когда у Давыдова намечена встреча с Рычковым, по поводу уговоров поездки к султану Абылаю?
— Завтра, после полудня.
— А сейчас, где Николай Петрович?
— Помогает Карлу Миллеру в сочинении в чертежах прожекта крепости на реке Эмбе.
— Ну, это понятно. Но, куда Рычков приписан?
— Несет службу в Оренбургском военном корпусе. В чине капитана командует ротой драгун. Не по вкусу Давыдову пришелся его рапорт о состоянии Степи. Генерал-губернатор хотел, было услать Николай Петровича в Троицк, под присмотр полковника Родена, да в последний момент, в связи с намечающейся поездкой к султану Абылаю, видимо передумал. Князя Уракова же приблизил и за экспедицию по Оренбургской линии по рекрутированию по слободам намеревался отписать в Военную коллегию, о представлении Василию Егоровичу очередного звания.
— Выпороть бы князя Уракова за ту поездку! Как школяра, неуча выпороть! — вскочив и ударив об стол, оборвал его Алексей Иванович. — Прилюдно, розгами, а не награждать чином. А вот Рычкова младшего о завтрашнем разговоре с губернатором не мешало бы упредить.
— Как это сделать? Вы же сами не велели говорить Карлу Миллеру о том, что прожект крепости на Эмбе попросту больше не надобен.
— Правильно, и не велел. Вдохновение оно, Ямангулка, штука хуже барышни, капризна и привередлива. Пусть инженер-майор потрудится во славу отечества. Сегодня карта не надобна, а завтра, кто его знает… Готовая, она нам будет сподручнее.
— Но, они же сейчас вместе на Гостином дворе.
— Да, незадача!.. Что ж будем надеяться, что в Николае Петровиче я не ошибся. К Абылаю должен ехать князь Ураков. К чему отказ Рычкова, обязательно Давыдова и приведет. Хорошо хоть тебя Афанасий Романович при оренбургской канцелярии переводчиком оставил.
— Как вы из Оренбурга отъехали, губернатор, и мне отставку подписал. С пенсионом в тридцать два рубля осемнадцать копеек в год, но после отозвал.
— Кстати об отставке! Пока Карл Иванович в думах, ни за что его от сего занятия не оторвешь. И сейчас за него беспокоится нечего, а вот далее… Как узнает что прожект крепостицы на Эмбе Давыдовым в долгий стол брошен, заскучает Карл Иванович. Не ровен час, от службы попроситься. Давыдов, как с поездкой к Абылаю определиться, об экспедиции в Хазрет к хану Абулмамбету помышлять начнет. Майора Миллера к себе запросит…
Тевкелев задумался. Вернулся к столу, обмакнул перо в чернильницу и быстро начертал на чистом листе бумаги: «Завтра жду по полудни. Каргалинская слобода подворье купца Сеита», и подписал «старый Маметя»…
Свернув лист, он протянул его Ямангулу и сказал:
— Отдашь Карлу Ивановичу в тот же день, как Давыдов пришлет к нему нарочного с уведомлением об экспедиции в Хазрет…
Обо всем этом, а так же многом другом, и писал старый Маметя в экстракте о положении в Степи предназначенном для наместника Сибири Соймонова. Писал торопливо, поскольку уже через час торговый человек Муртазы Шихов отправлялся в Тобольск.
Перо скрипело по бумаге и, несмотря на спешность, буквицы из под умелой руки выходили ровными.

«…С пожеланиями мира вашему дому и земле Сибирской, с глубочайшим уважением отставной советник Ее Императорской коллегии Иностранных дел по азиатским делам генерал-майор в отставке Тевкелев Алексея Иванович писал собственноручно 1759-го года месяца ноября 5-го дня. И сие тайное послание к вам, как и судьбу свою отдал в руки торгового человека Муртазы Шихова»…

Дело было сделано и, отложив исписанные листы на угол стола, старый Маметя разогнул уставшую спину. У него оставалось еще немного времени и, устроившись в кресле поудобней, он употребил его на сон. По-стариковски, уронив голову на впалую грудь.
Услышав в дреме шаги по коридору, Тевкелев проснулся и тяжело открыл глаза. Рядом с ним, не решаясь разбудить, сидел посланник из Тобольска. Мужчина средних лет, то ли купец, то ли казак, при полной походной справе. Видимо, сидел он давно и терпеливо ждал.
— Почто не разбудил?! — гневно спросил Тевкелев, приподнимаясь в кресле и беря бумаги.
— Обождать маленько можно. Беды не случиться.
— Вот, возьми для Федора Ивановича, лично в руки передашь. Соймонов человек заслуженный и годами более меня пожил… При отдаче, ты уж, Муртазы, ему намекни, чтоб сильно не сетовал. Времени на изыски нет. Пусть на меня сердца не держит, коль в поспешности, какое назидательное слово с пера на бумагу упало.
— Все как вами, уважаемый мурза, сказано, — ответил Шихов, — так я генерал-губернатору и повторю. Слово в слово. Но и без них Федор Иванович бы не обиделся, из другого теста он. Закваска в нем другая.
— Дай, Бог! Дай, Бог!..

Глава третья.

В узком проходе у саманной стены, обмазанной желтой глиной, стоял мужчина невысокого роста. Темно-синий широкополый халат, опоясанный в несколько раз кушаком, скрывал его округлый животик. Такого же цвета тюрбан закрывал лоб и кончики мясистых ушей. В проходе было темно, и единственным ориентиром был слабый свет исходящий от краев проема, прикрытого обратной стороной персидского ковра. Вынув кинжал из-за расшитого золотой нитью матерчатого пояса, мужчина поглядел на огромную белую крысу. Красными глазами альбиноса, она пыталась выразить несогласие в вынужденном соседстве. Проделав элегантный пируэт, на который тварь мгновенно среагировала прыжком, он надел ее на обоюдоострую сталь. Тварь издала слабый предсмертный писк, тем самым намного больше чем нападением огорчив мужчину. Он брезгливо откинул крысу в арочное углубление уходящего во тьму коридора, и прислушался.
По ту сторону ковра раздалось довольно резкое:
«…Знания твои, ходжа, глубоки, а обещания столь обширны, что вызывают двоякое мнение об их достоверности. Если ты пришел за ответом, то ты не добился успеха, но если ты просто известил меня, то считай, что твои слова мною услышаны. И, может быть, в часы зимней тишины и спокойствия, они дойдут и до улуг-хана Орта-жуз Абулмамбета. А сейчас я позволю себе распрощаться с тобой, ходжа. Ты же не посланник Коканда? А бывшему хакиму Яркенда Исмаилу из Хотана, я уделил достаточно времени».
Разговор, который так интересовал мужчину, проходил на одном из тюркских наречий и, видимо, закончился. Он услышал шаги, и закрывающий проем ковер шевельнулся. Несмотря на округлость, мужчина проявил прыть кошки и втиснулся в углубление узкого коридора, в которое только что кинул крысу.
Край персидского ковра откинулся резко, ненадолго осветив проход. Буквально мимо него, быстро прошел мурза в отороченном соболем остроконечном головном уборе. Полы байкового халата, с голубыми отворотами рукавов, соприкоснулись с нарядом втиснувшегося в саманную стену, стоявшего на дохлой крысе мужчины. Вместившегося в небольшую арку ровно настолько, насколько ему позволяла упитанная фигура и убиенная им тварь. Но все обошлось. Мурза не заметил, ни белой крысы, ни балансирующего человека на ней, и поспешно исчез за поворотом коридора. Край ковра опустился, и снова стало темно.
— Санта Мария! Благодарю тебя, что отвела от меня глаза султана! — по-испански проговорил мужчина в тюрбане, и осенил себя крестом.
Немного обождав, одновременно прислушиваясь к удалению шагов и к разговору между Исмаилом Гази и Сулейманом, проистекавшим за ковром, он направился следом за Абулфиизом. Шел он осторожно, прислушиваясь, но впереди уже никого не было. Потайной ход вывел его в пустующий дом с небольшим двориком, ворота которого выходили на проулок, ведущий к базару. Приоткрыв их, мужчина оглядел улицу, и только убедившись, что султан на пути к Хазрету, отправился в другую сторону. Войти к Сулейману через двери для обычных гостей.
Чайхана встретила нового гостя музыкой и приватным танцем молоденькой девушки. Мужчина в темно-синем халате и такого же цвета тюрбане над густыми бровями и крючковатым носом, выглядел несколько хмуро. Возможно, это могло показаться при свете масленых ламп чадящих под сводами заведения, или мрачность вошедшего господина вызывали мощные лобные дуги и глубоко сидевшие глаза, которыми он вскользь оглядел чайхану. К тому же гость был довольно смугл даже для этих мест. Но, в общем-то, ничего особенного, отличавшего его от других посетителей заведения Сулеймана в данном мужчине не было. Стараясь не привлекать к себе внимания, он живенько проследовал, мимо улыбнувшейся ему танцовщицы, в отдельные помещения.
Комната, в которую мужчина вошел, прикрывая за собой двойные двери, ничем не отличалась от другой, где сейчас отдыхал Исмаил Гази. Их отделяло лишь стена из толстого ворсистого ковра. Расположившись на мягких подушках, он взял с низенького стола нож для резки дынь, извлек из кожаных ножен и, перед тем как вонзить в круглый ярко-желтый сочный плод, внимательно рассмотрел отменную работу бухарских мастеров.
Великолепная сталь маленького лезвия, была со стеком, рукоять из слоновой кости украшал растительный орнамент и чистой воды рубин. Во всем чувствовалась любовь мастера, забота о приятности глаза того, кто возьмет его творение в руки, желая полакомиться сладкой дыней. Этот нож, подобно большому собрату, висевшему на кушаке мужчины, не был предметом убийства, он был источником наслаждения. Обычно, его держали в ручках одалиски, красивые молоденькие девушки, вроде той танцовщицы, что находилась сейчас в общей зале, и кормили с длинных и тонких пальчиков господина, разомлевшего от их воркующего щебета.
Давным-давно, еще в прошлой жизни, когда сидевшего у столика мужчину звали Матиас Анри граф де Аннтире, разрезая райский плод на дольки похожим на этот ножом, кормила его со своих рук, самая прекрасная на свете женщина Елизавета Фарнезе [10] королева Испании. Обнаженная, возлегая на огромной кровати под альковом в одном из дворцов Мадрида, она наслаждалась его юным телом, а взамен дарила сладость, которую он, брат Маттео из миссии святого Иосифа [11], не забыл и по сей день. Его единственная настоящая возлюбленная сама была словно спелая дыня, ее пышная грудь лопалась от нежности, а лоно истекало соком нерастраченной любви…
Рассматривая бухарский нож, Анри граф де Аннтире поймал себя на мысли: сколько благостных эмоций может принести незатейливая вещица сделанная талантливым мастером. С неохотой, отрывая взор от растительного орнамента, нечаянно или намеренно принесшего ему столько воспоминаний, и обращая глаза к дверям, он молчаливо подождал, когда Сулейман тихонько их закроет и склонит могучую спину в поклоне.
— Пришли ко мне красавицу, что ублажает танцем твоих гостей, — проговорил Матиас, на одном из тюркских диалектов, когда тот выпрямился. — Пусть она накормит меня дыней со своих ладоней.
— Ее зовут Майра, уважаемый! — ответил Сулейман, снова склонившись. — Если, мурза, пожелает, он может взять девушку с собой.
— Для услад хватить и одной ночи! — ответил граф, аккуратно положив нож в ножны и вынув из-за кушака кошель. Небрежно бросив его на уставленный утварью с отборными фруктами столик, он добавил: — Вот обещанная сумма, Сулейман. Я немного недоволен тобой. Зачем было убивать того мюрида на базаре? Разве его жизнь была нужна, для оплачиваемого мною дела?
— Когда соглядатай фатиха от удара спутника Исмаила Гази был без памяти, я решил его обыскать. Может, при нем было нечто важное, но он очнулся и узнал меня…
— Твоя жадность, Сулейман, меня огорчает и настораживает. Или тебе мало того, что плачу я?
— Более чем достаточно, уважаемый мурза!
— Там золото и за девчонку. Приведи ее…
Чайханщик исчез почти мгновенно, музыка за стенной стихла и в комнату вошла юная красавица. Майра села возле графа по-тюркски: на правую ногу, выставляя коленку левой к двери. Не вымолвив ни одного слова, этим жестом, девушка сказала господину, что никуда не торопится. Ее шальвары были полупрозрачны, но ничего непристойного Матиас не увидел, красавица опустилась на подушки настолько грациозно, как это умеют только тюрки. В ее движения была тайна, которая лишь разжигает в мужчине страсть, не превращая его в животное. Юное создание уже знала, как завладеть сердцем, тело Майры танцевало, даже когда она просто присела.
Снимая с лица поволоку, схожую с вуалью испанской донны, и обнажая прекрасные черты пред мужчиной, одалиска вопросительно на него посмотрела:
— Накорми меня дыней, милая, — снова вынимая нож из кожаных ножен и подавая ей, устало проговорил граф де Аннтире. — Я хочу ощутить ее сладость из рук красивой женщины и испытать блаженство.
За стеной, в зале, снова заиграла музыка…
На следующий день, почти одновременно с Исмаилом Гази. Только не в Северные, а через Восточные ворота, граф Анри де Аннтире незаметно, как и прибыл, покинул благословенный Хазрет. Добравшись до убогой хижины чистильщика воды, стоявшей у арыков несущих воду с гор в город, он не встретил там убогого дехканина.
В ветхом доме крестьянина, испанского идальго, в Поднебесной более известного как брат во Христе Матео, ожидали еще трое мужчин, обряженных в джиббе [12] и тюрбаны. Меж собой говорили они по-испански, хотя один из них явно был крещеный китаец или маньчжур. За низенькой мазанкой дехканина паслись четыре великолепные лошади, которые не могли принадлежать бедному крестьянину, смотрителю за арыком.
Кратко повелев слугам спешно собираться в дорогу, граф нетерпеливо обождал, когда к нему подведут породистого, белого в яблоках скакуна, и, опровергая законы притяжения, одним махом вознес свое грузное тело в высокое седло. Сходу, бросая коня в галоп, не оглядываясь на слуг, он поскакал в направлении бывших зюнгорских земель...
Матиас граф Анри де Аннтире не являлся отпрыском графской фамилии даже на половину или на четверть. Матиас был сыном простого виноградаря из Новой Кастилии, к тому же бежавшим из дому в возрасте десяти лет. Пытливого к переменам мальчика не привлекала размеренная жизнь на земле, сборы урожая и долгие деревенские празднования по этому поводу, с разгульным восхвалением Бахуса. В уготованной его отцом и матерью судьбе Матиаса уже по исполнению восьми лет появилась соседская девочка, — рыжая толстушка, с которой он должен был прожить всю предполагаемую жизнь. Продолжить род деда и прадеда виноградарей многочисленными детьми и если даст Бог, к старости стать виноделом. Но Господь распорядился Матиасом по иному, он дал мальчику широкую неизведанную дорогу, по ней он и ушел из дому, ушел навсегда.
Последующие три года жизни Матиаса прошли в полной нищете и борьбе за существование. В унизительных просьбах куска хлеба или мелкой монетки у богатых сеньоров и сеньорит на рыночной площади и на паперти церкви святого Августина кастильского городка Мансанареса. Великолепный средневековый замок и храм готического стиля, служили ему местом пропитания. Нищенствующий мальчик крупными слезами на щеках останавливал солидного дона или донну и жалобно выпрашивал у них одно песо, а если повезет, то и два.
За проведенное в попрошайничестве время, Матиас превратился в юного Аполлона с римским профилем лица, очами жаркой кастильской ночи и кудрявыми черными волосами мавра. Он стал замечать, что знатные матроны, посещавшие храм для молитв, стали охотней подавать ему деньги, подолгу задерживая руку в его ладони. Иногда они улыбались, другой рукой кокетливо приоткрывая скрывавшую лицо кружевную вуаль. Такое нисхождение богатых замужних женщин или вдов Испании к красивому юноше, чье стройное тело бесстыдно выглядывало в рваные прорехи одежды крестьянина, из которой он давно вырос, однажды заметил и высокий человек в роскошной сутане.
Как в последствии Матиас узнал: человек в сутане звался отцом Лаврентием Риччи, будущим генералом ордена иезуитов. Падре не был служителем церкви святого Августина, появился он там случайно, по какому-то незначительному делу. Наметанный взгляд брата во Христе сразу увидел изумительные способности юноши влиять на женщин средних и увядающих лет. Лишь пару дней, тайком понаблюдав за хитростями, с какими тот добывал монеты из холеных ручек матрон, он взял его в Мадрид.
Летом 1722 года по левому берегу совершенно пересохшей от сильной жары речки Мансанарес к Мадриду проскакали шесть лошадей впряженных цугом в крытый экипаж с символикой Ватикана на дверцах. Столица Испании, двор короля Филиппа V, безразличная ко всему кроме себя знать, не встретили Матиаса громогласными фанфарами. Площадь Пуэрта дель Соль, Собор святого Исидора и библиотеку, королевский музей дель Прадо и многое другое юноша видел лишь мельком из окна роскошной кареты отца Риччи.
Привезенного в Мадрид братом во Христе Лаврентием, убежавшего из дома сына виноградаря, заперли под замок. В оном из роскошных домов центра города Матиас провел долгих двадцать дней, ютясь и ежась от неизвестности на жесткой лежанке в пустой четырехугольной комнате с маленьким оконцем под самым сводом, из которого он видел только купол собора святого Исидора. Отец Риччи приходил к мальчику каждое утро, приносил мягкий белый хлеб, парное молоко и задавал разные вопросы. Темы опроса загадочного человека в сутане были всевозможными и порой не имели к происходящему с мальчиком никакого отношения. Но ответы юноши он всегда выслушивал очень внима-тельно и никогда не прерывал. Как потом Матиас узнал: по истечению проведенных в одиночестве дней, он из «ожидающих» перешел в «испытуемые», в которых ему предстояло пробыть последующие два года, чтобы перевестись в разряд схоластиков братства Игнатия Лойолы.
Перешагнувшим грань, попавшим в схоластики юношам обратной дороги уже не было. Из Христова братства их могла забрать только смерть. Впрочем, Матиас и не думал возвращаться в прежнюю жизнь, находясь в «испытуемых», он уже мечтал о следующем звании братства — духовного коадъютора или даже професса. Именно эту высшую ступень тайного ордена иезуитов носил его духовный наставник отец Риччи.
Профессы братьев во Христе были везде, и их не было нигде. Они делились на светских, так называемых Короткополых, и духовных — носивших сутану. Профессы предпочитали находиться в тени влиятельных персон. Они правили балом и заказывали музыку почти во всех королевствах, маркграфствах, графствах и баронствах католической Европы. Слыли лучшими друзьями королей и королев, были духовными наставниками принцев крови и опекунами рано осиротевших принцесс. Под сенью папы Римского не имелось такого венценосного дома, где бы скромно не обитали один, два, а то и сразу несколько профессов. Из них вбирались провинциалы [13] обладающие верховной властью в провинциях, ассистенты [14] генерала и сам генерал.
При испанском монаршем дворе меланхоличного Филиппа всем заправляла его вторая жена королева Елизавета Фарнезе. Тридцатилетняя матрона крайне страдала недостатком любовного внимания от супруга, и с помощью духовного наставника юный Матиас очень быстро оказался в ее шикарной спальне. В постели, где она дарила сыну виноградаря ласки достойные монарха и после горячих ночных развлечений снисходительно относилась к любым просьбам священнослужителя подарившего ей чудное творение природы — пылкого черноокого юношу.
Обласканная и удовлетворенная королева Елизавета была щедра на подарки и относительно своей любви, она одарила ее дворянским титулом, и простолюдин Матиас стал называться графом Анри де Аннтире. От братьев во Христе новоявленный граф к 1732 году получил звание духовного коадъютора, но облачаться в мантию священнослужителя или хламиду монаха-миссионера он пока не спешил. Властная, не лишенная привлекательности и пылкости Елизавета окружила Матиаса лестью придворных, засыпала золотом. К его услугам открылись лучшие библиотеки Испании, Эскориал.
Находившийся недалеко от Мадрида монастырь и церковь имени христианского мученика святого Лаврентия, воздвигнутая по образцу собора святого Павла в Риме стали для Матиаса раем на земле. В свободное время он стремился в стены Эскориала и погружался в древние книги. Там он беседовал с мудрейшими богословами, изустными скульпторами, знаменитыми поэтами и талантливыми музыкантами. Кроме полученных знаний в иезуитской коллегии по философии, риторики, математике и многим другим наукам, он освоил живопись, восточные языки и письменность. Путем жадного самообучения, Матиас повысил багаж своих знаний до высочайшего придела интеллекта человека, существа смертного.
Професс Риччи был доволен своим учеником и, по прошествии десяти лет верной службы ордену, считал Матиаса достойным звания професса, о чем и подал прошение генералу. Духовный коадъютор братьев во Христе не был произведен в профессы, но получил право набирать тайных слуг ордена по своему усмотрению. В этом довольно непростом деле, Матиас оказался на высоте достойной слуги Господа. Из-под руки графа Анри де Аннтире вышло несколько адептов ордена, в том числе и барон Раймонд де Плесси де Флер или испанский идальго дон Луис Мария Карлос Рональдо эль Палло. В 1733 году он тайно был отправлен Матиасом в Данцинг к доминиканцам под видом лейтенанта королевских войск Франции.
Ближайшим другом графа де Аннтире стал феноменальный философ и великолепный художник маркиз де Энсенада. К 1740 году под управлением маркиза находились военное и морское министерство, министерство финансов и колонии в Индии. Одна из задач поставленных орденом перед Матиасом было перетянуть его на сторону иезуитов. Сделать столь талантливого организатора и незаурядного политика тайным адептом ордена. И с этим секретным поручением отца Лаврентия граф справился блестяще. В 1743 году де Энсенада тайно вступил в когорту «испытуемых» братьев во Христе.
Служение Господу духовного коадъютора Матиаса проходило великолепно, но блестящая карьера графа де Аннтире при испанском дворе рухнула так же стремительно, как и началась. Все изменилось в одночасье. В 1746 году король Филипп V умер и на испанский престол взошел его сын от первой жены Фердинанд [15]. Мачеха тридцатитрехлетнего короля Елизавета Фарнезе, стала неугодной и старым, и новым царедворцам. Пришедшие следом за монархом, бывшим много лет у нее в пасынках, они сумели нашептать в его уши то, что Фердинанд хотел слышать. Вдовствующая королева Елизавета была изолирована от испанского двора, теперь она уже не могла влиять на политику страны и на дальнейшую судьбу возлюбленного.
Негласно поддерживаемый Англией министр иностранных дел Хосе де Карвахаль оттеснил от двора Фердинанда и тяготевшего к союзу с Францией маркиза де Энсенада. Но совсем убрать маркиза от испанского трона, де Карвахалю не хватило власти над новым монархом, таким же, как и его отец, существом меланхоличным и бездейственным. К тому же, за маркизом стояла жена Фердинанда, вспыльчивая и страстная красавица Варвара принцесса Браганцская. Другое дело Матиас граф Анри де Аннтире. Блеск его золоченого камзола в глазах улыбчивых придворных потускнел сразу же, как вдовствующая королева отъехала из Мадрида. Министра иностранных дел ничего не сдерживало, а главное — не устрашало, и он с наслаждением пресмыкающегося, захотел поднять на смех, раздавить, уничтожить выс-кочку «постельного» графа, к тому же по многим слухам связанного с иезуитами.
В течение месяца граф Анри де Аннтире трижды защищал данный ему возлюбленной титул на сабельной дуэли. Дважды посланцам от министра де Карвахаля везло, они отделывались незначительными ранами, но последняя схватка для противника оказалась смертельной. Вечером того же дня маркиз де Энсенада тайно посетил дом друга и предупредил, что дуэли окончены. Теперь на улицах города Матиаса караулят наемные убийцы и ему надо немедленно покинуть Мадрид.
И все же граф остался в столице Испании, он ждал письма от духовного наставника. Лаврентий Риччи находился тогда в Риме и ожидание от него эпистолы стои-ло жизни двум наемным убийцам, направленным к дому графа Анри де Аннтире министром Иностранных дел. Получив долгожданную весть из Вечного города, Матиас прочел ее и, как положено брату во Христе, подчинился сему беспрекословно, словно труп.
Отец Риччи писал духовному ученику, что в связи со сложившимися обстоятельствами Матиасу следует спешно покинуть не только Мадрид, Испанию, но и Европу. В скромном монашеском облачении он должен добраться до Португалии и пересечь. В порту Лиссабона христианского миссионера брата Матео ждет зафрактованная для отплытия в Китай шхуна «Индиго». По прибытию в португальскую факторию, порт Макао, брата во Христе будет дожидаться професс ордена провинциал в Поднебесной Джузеппе Кастильоне.
К зашифрованному письму отца Риччи была приложена краткая записка, пахнущая цветами Кастилии. Она была от опальной королевы. В нескольких словах Елизавета умоляла Матиаса покинуть Испанию и сохранить жизнь ради памяти об их любви и для служения Господу. Как записка попала в секретное послание из Рима, графу оставалось только гадать…
По прибытию в Макао, португальскую торговую колонию в провинции Гуанчжоу, шхуна «Индиго» встала на рейде не далеко от полуострова, на котором и расположилась фактория. Словно маленькие рыбешки большую, шхуну окружили китайские джонки. В основном дешевый европейский товар, при помощи многочисленных рук человечков в хлопчатобумажных халатах с длинными косами на выбритых головах, из ее глубоких трюмов перекочевал на небольшие и юркие суденышки, будто перетек из сосуда в стаканы. Наблюдая за этим процессом, Матиас увидел на одной из лодок, шедшей под тростниковым парусом к шхуне, седовласого монаха. Это и был брат Джузеппе Кастильоне професс ордена иезуитов, провинциал при дворе Цаньлуна императора Поднебесной. В Китае его звали Лан Шинином, при дворе Сына Неба он занимал почетную должность художника, а также главного астронома и математика.
Макао был городом европейским, если бы не большое количество слуг-китайцев, он ничем бы не отличался от португальских портов. Те же узкие улочки беленые дома с окнами наружу со ставнями, маленькие дворики, большая площадь и собор святого Петра. Под защитой каменных стен и фортов с пушками в отдалении от родины португальская фактория чувствовала себя здесь хозяином.
Во избежание нежелательных встреч с португальскими колонистами, Кастильоне не стал тратить время зря и с лодки сразу пересел на повозку с запряженным в нее осликом. Путь из провинции Гуанчжоу до Пикина занял какое-то время, которое професс, как и подобает брату во Христе, употребил с наилучшим толком. Он рассказал Матиасу, что страна китайского короля, конечно, имеет свои особенности, но орден старается держать все под контролем. Подобно европейским монархам двор Господина Десять тысяч лет и Будды наших дней, принцы крови, их дочери и сыновья благодаря, более чем столетнему, присутствию братства в Китае, почти полностью от них зависят и уже не могут обходиться без мудрых советов скромных монахов. И принципиальная обязанность брата Матео укреплять в здравствующем императоре его женах и детях, не гнушаясь чиновников всех уровней, эту веру в братьев любыми способами. Ибо как сказано основателем ордена Игнатием Лойолой: «Цель оправдывает средство».
По прибытию в столицу Поднебесной Лан Шинин направил крытую шелком повозку к монастырю Дунтан. В отличие от одеяний монаха и тележки обычного уличного торговца, в которой они ехали, миссия святого Иосифа даже ложной скромностью не обладала. Обитель иезуитов была окружена высокой каменной стеной из тесаного камня, воздвигнутой в итальянском стиле с двумя большими воротами. Подворье было обширным. У входа, по левой стороне, в специальном домике стояли небесные и земные глобусы величиной в сажень.
Из домика путь вел прямо в церковь святого Иосифа. Тоже построенная в итальянском стиле, она впечатлила даже графа де Аннтире, не говоря уже о скромном брате Матео. Украшенная образами и красивыми алтарями церковь католического обряда была велика не только духовностью, но по размеру, в ней одновременно могли поместиться две или три тысячи прихожан. Наверху, на куполе находился колокол, отбивавший время, и хитро-умный механизм, приводивший в движение часы.
Несмотря на естественное утомление от дальней дороги Джузеппе Кастильоне сразу же привел Матиаса к творимой там дневной мессе. Видимо это было испытание, которое присланный из Мадрида духовный коадъютор выдержал с должным достоинством. Он выстоял пять чесов к ряду, одухотворенно слушая церковную музыку, большого органа. Как впоследствии пояснил професс, еще в прошлом веке сделанного отцом Томасом Перейра [16].
— О благословенные Господом времена професса Жербильона [17] открывшего в Пекине коллегию иезуитов! Куда вы ушли от нас? — воскликнул Лан Шинин, милостиво продолжая рассказывать графу о миссии, когда они покинули церковь и под руку направились к кунсткамере, где были собраны различные европейские редкости. — К сожалению, со смертью Жербильона школа перестала существовать. Братьями было сотво-рено много богоугодных дел, но уберечь коллегию, как не старались, мы не смогли. Франсуа Жербильон был и остается образцом служения ордену. К примеру, Нерчинский трактат [18] с московитами, подписанный предыдущим императором Поднебесной Канси [19]. Договор с русским царями Петром и Иваном появился на свет не без участия братьев. Прошу вас, дорогой Матео, посетить нашу библиотеку, где много трудов написанных о том времени, и подробнее изучить вопрос взаимоотношений с Россией, здесь, в Китае. Думаю, на ближайшие два десятилетия, он будет наиважнейшим из таковых для братства миссии Святого Иосифа.
В монастыре Дунтан проживало всего восемь иезуитов, из которых четверо было испанцами, двое португальцами, один француз и один итальянец. Но столь малое количество братьев не мешало им внедриться почти во все структуры Поднебесной. Кроме них в миссии жило еще около двух десятков обращенных в католичество китайцев в качестве слуг и столько же европейцев, вооруженной до зубов стражи. Хотя, внешним видом они больше походили пиратов, чем на наемных солдат, в обязанность которых входила охрана обители.
Благодаря протекции провинциала в Поднебесной астронома и математика Лан Шинина, Матиас быстро вошел в императорские дворцы Запретного города [20]. Талант описывать события на холсте в красках и хорошая память на детали, позволили ему без особого труда стать придворным художником, с правом запечатлевать деяния самого Сына Неба. Умение восстанавливать увиденное торжество в мельчайших деталях, без долгого и утомительного позирования, и оставлять для грядущего без грубых огрех элементы одежды Господина Десять тысяч лет Будды наших дней, очень скоро приблизило брата Матео к Цаньлуну и к его высшим сановникам.
Постепенно деятельный и молодой коадъютор стал оттеснять от дел опытного, но стареющего професса Джузеппе. По восшествию в 1758 году в чин генерала Лаврентия Риччи и скромных торжеств по этому поводу во дворце Джезу, в миссии святого Иосифа все подчинилось Матиасу, хотя пока и негласно. Теперь переписка с Римом шла только через брата Матео, так и не имеющего чина професса, но обладающего всеми нужными для этого качествами и властью.
Долгожданная весть пришла ранней осенью 1759 года. Пришвартовавшись в португальской фактории Макао, южной провинции Гуанчжоу, испанская шхуна «Арагония» привезла для графа Анри де Аннтире секретное послание от генерала Риччи, где духовный отец опо-вещал Матиаса о данном ему звании професса.
Предусмотрительный брат Матео не стал сообщать об этом старому Джузеппе, как не стал сообщать и о многом другом написанном в послании от генерала лично для него. Ни излишней скромности по данному случаю, ни жалости к проведшему много лет в Китае старику Лан Шинину у Матиаса не было, да и не могло быть. Братья во Христе всегда руководствовались только здравым смыслом, а он подсказывал графу, что лучше Кастильоне пока не знать что, они уровнялись в чине.
В послании генерал писал, что война с королем Прусским Фридрихом затянулась:

«Misericordias Domini [1*]

И Господом руководимый, я пошел на непредвиденные расходы, дорогой сын мой Матиас, и зафрахтовать быстроходную шхуну «Арагония» для отплытия в порт Макао, поскольку «Индиго» только что вернулась из Калькутты и находиться в весьма плачевном состоянии. Но моя поспешность оправдана следующим казусом, требующим незамедлительного нашего вмешательства. В месяце названого в честь древнеримского императора Августа пропитанный духом протестантизма король Прусский Фридрих потерпел сокрушительное поражение от главнокомандующего русско-австрийскими войсками фельдмаршала Салтыкова при деревне Кунерсдорф. И теперь Российская империя намерена получить от этой победы самые выгодные дивиденды. Папа Климент XIII благословил союз двух католических держав Австрии и Франции подписанный в декабре прошлого 1758 года между Марией-Терезией и Людовиком XV, но Российская императрица Елизавета может потребовать за участие в соглашении против Пруссии и Англии слишком многого. По сведеньям, пришедшим в Рим со шхуной «Индиго» положение французских факторий в индийских колониях стало весьма шатким и как никогда плачевным. Вместе с португальскими, они уже четыре года терпят поражение за поражением от алчных до новых земель англичан. Почти проигранная Версалем и министром иностранных дел Франции Шуазелем англо-французская военная компания на море и в Индии неудачна. Британия расширяет влияние английской Ост-индской торговли не только в Бенгалии, но, в дальнейшей перспективе на Китай и Восточную Океанию. Следовательно, в землях Сына Неба власть католической церкви придет к минимуму, если вовсе не иссякнет. Этого мы, верные слуги Господа нашего, допустить не можем. И надо приложить максимум усилий по противодействию сему предприятию. Обстоятельства 1759 года в Европе складываются для нас не так плачевно как в Азии. Через сосланного пять лет назад в Гренаду и возвращенного к испанскому двору маркиза Энсенада, мне удалось надавить на Карла III [21], этим годом после смерти Фердинанда взошедшего на Испанский престол. И почти потребовать соглашения с герцогом Шаузелем, вступления Испании в англо-французскую колониальную войну на стороне Версаля. После короткого пребывания в Англии некий служивший в Мадрасе майор Роберт Клейв, отмеченный королем Англии в 1751 году за геройскую защиту Аркоты, по напутствию сэра Питта в 1756 году снова отправился в Индию. Этот весьма предприимчивый проходимец, отплыл с эскадрой адмирала Ватсона из Мадраса к устью Ганга, вернул Британской короне Калькутту и вынудил бенгальского набоба Сираджа уд-Даула к мирному договору, весьма выгодному для Англии. Получив за подвиги высокую годовую ренту от Ост-индской торговой компании, Клейв на этом не остановился. Решив-шись свергнуть Сираджа, он обвинил набоба в нарушении договора, и два года назад при Пласси, тремя тысячами англичан разбил его бесчисленное войско и вручил Бенгал в руки Ост-индской компании.
Но все это дело прошлых лет, спешность же моего письма к вам, дорогой Матиас, обусловлено тем, что прибывшая из Калькутты шхуна «Индиго» привезла новые сведенья о Клейве, и они удручающие. Назначенный губернатором Бенгала, этим летом он одержал новые победы над голландцами и французами, и теперь спешит на родину за получением от короля Британии баронства де Пласси. Не вам мне напоминать, дорогой сын мой Матиас, сколько влияния мы потеряли за последние годы по Старому и Новому Свету и насколько важно удержать его при дворе императоров Поднебесной. Папа Римский и европейские монархи католических держав недовольны орденом и это грозит нам изгнанием и забве-нием. Уповая на Господа необходимо втянуть Россию в конфликт в Азии, чтобы русская императрица Елизавета была более сговорчива с наихристианнейшим королем Европы Людовиком XV по сотворению мира с Пруссией, заключив который, Франция могла бы употребить все силы для отстаивания своих интересов в Ост и Вест Индиях, перед Британией. Сие богоугодное дело к тому же позволит остановить продвижение российского негоциантства на Восток, весьма богатый товарами необходимыми Европе, и умерит чрезмерное влияние английской торговой компании в направлении Шелкового пути.

Nil mortalibus ardui est» [2*]

Новым генералом ордена иезуитов Лаврентием Риччи на шахматной доске именуемой Полуденная Азия расставлялась многоходовая партия, и инклюзивное право ее сыграть представлялось профессу Матиасу без участия провинциала Поднебесной Джузеппе Кастильоне. Пешки к предстоящей игре граф Анри де Аннтире заготовил еще задолго до того как в Пекин, прибыла индульгенция из Рима, осталось сделать первый ход.
Подчиняясь генералу Риччи, Матиас не стал откладывать дел на потом, и, взяв троих слуг из охраны монастыря Дунтан, лично отправился в Синьцзян.

Глава четвертая.

Графа Анри де Аннтире и наместника новой территории, провинции Синьцзян основанной Поднебесной на завоеванных Китаем землях Джунгарии, связывала уже пятилетние тесное знакомство. Дружба, основанная на любви даженя к бячам. Хоть Чжао-Хой и подозревал, что со стороны монаха миссии святого Иосифа тяга к подобным развлечениям больше была видимостью, но это его не останавливало. В обители Дунтан всегда находилось насколько красивых и юных мальчиков, китайцев, столь прекрасно певших псалмы христиан-като-ликов под звуки органа, сотворенного Томасом Перейра.
Потакая даженю, брат Матео изыскивал миловидных мальчиков по всему Внешнему городу, покупал у обнищавших родителей и делал из них бячей. Среди отмытых и приодетых юнцов всегда были новые невинные лица, и они умели возбудить похоть в высокопоставленном вельможе, одновременно, страдающем от пресыщения и не видевшего смысла жизни без подобных наслаждений.
Назначение Чжао-Хоя наместником Синьцзяна, еще больше разожгло в Матео страсть к бячам. Он и сам стал подумывать: не истинно ли он подвержен сему пороку? Но такая мысль посещала его лишь в минуты хорошего настроения. Матиас отлично знал, что он притворствует, ибо цель оправдывает средство. А цель иезуита была в том, чтобы насадить даженя как червяка на крючок, с которого тот уже бы не смог сорваться, и через него выловить нужную братству рыбу. Создать в Степи такую обстановку, о которой и писал духовному сыну Лаврентий Риччи.
Полностью погрязнув в долгах и пытаясь выправить дела личного характера, Чжао-Хой, не без помощи брата Матео, стал подумывать о новой войне, чтобы скрыть перед Сыном Неба расхищение казны Синьцзяна. Под командованием Фу-Дэ в провинции стояло более чем двухсоттысячное войско, вся северная колонна императора, и кормить ее, фактически, было уже не на что и нечем. Предназначенные для продовольствия деньги ушли на развлечения. Именно граф Анри де Аннтире, внушил наместнику навязчивую мысль: для того чтобы разжечь большую войну и втянуть в нее, пока сомневающегося Господина Десять тысяч лет Будду наших дней, с ресурсами огромной страны, надо самому затеять малую. И тогда в огне большого костра сгорит и казна Новой территории, которая и так не существует. Если начнут стрелять пушки, ядра никто считать не станет.
Последнее время, сближения Китая со Степью после падения Джунгарии, брат Матео внимательно наблюдал за владетельными степняками, почти каждый год прибывающими с посольством в Пекин. Сродни русским боярам времен московского царя Алексея Михайловича, о которых и сегодня в Китае отзывались с восхищением, они ни при каких условиях, подкупа или страха смерти, не вставали на колени, и не предавали интересов родной земли. Держались в стороне от всех попыток Цаньлуна определить их в подданство. Даже те султаны Сары-Арка, кто принял милость Господина Десять тысяч лет, находились у его трона лишь номинально. Но под влиянием ближнего советника Хэшэня, проповедующего при дворе Сына Неба политику «Ласкового отношения к дальним», все попытки даженя Синьцзяна развязать со Степью войну и наказать столь своенравных нуцаев Будды наших дней заканчивались неудачей.
Содержание войск Северной колонны Чжао-Хоем урезалась каждый месяц, возможно уже к будущей весне, оно могло сойти на нет. Мечты наместника о войне становились все навязчивей, но они могли осуществиться только при провокации. Хорошо подогретая графом Анри де Аннтире, мысль уже не покидала почти лишенную волосяного покрова голову даженя. Матиас развил ее в сознании наместника до такого придела, что лишь вне-запная смерть последнего могла только приостановить задуманное в Риме деяние.
Навещая Чжао-Хоя в Илибалыке, Матиас рассказывал ему о казнях провинившихся перед Сыном Неба чиновниках, каждый день проходящих в Пекине на площади у ворот Запретного города. Рассказывал красочно с подробностями, но одним устрашением он не ограничивался. Чтобы нанести ощутимый удар-провокацию по малым укреплениям русских по реке Иртыш, нужны были пушки, а задействовать в задуманном предприятии имеющиеся огненные силы императорских знаменных полков Чжао-Хой не мог. Отлично это понимая, Матиас нашел выход и здесь. В неведомом императору распоряжении, у наместника имелись крепившиеся на верблюдов небольшие четырехфунтовые пушки. После покорения ойратов, по совету иезуита, они были тайно сохранены Чжао-Хоем на литейном заводике русского мастерового Михайлова, вблизи главной ставки джунгар на реке Или, но не было к ним пушкарей.
Прекрасные конные воины, даже имея в арсенале фитильные ружья, джунгары совершенно не умели стрелять из орудий. При пушках у Галдан-Цэрена и последующих правителей Джунгарии служили европейцы, невообразимым образом попадавшие к ним шведы, ирландцы, поляки [22]. А оружейниками были в основном русские, уходившие к берегам Или от непомерных побоев офицеров младшие чины, гонимые, выжигаемые огнем с родных краев староверы, и бежавшие от усиления в России крепостничества мастеровые. Плененные или прибывшие в Зюнгорскую землю по собственной воле бучинэры [23] к приходу в Илибалык наместника новой территории создали в Джунгарии почти промышленное литье огнестрельного оружия. Но они разбежались или попрятались от новой власти, и Матиасу потребовалось некоторое время, чтобы их найти и снова собрать к службе Поднебесной.
Большинство из бученэров и бучинов [24], покинули Илибалык и Зюнгорские земли, а те, кто обзавелся богатым имуществом, оженившись на ойратках в период рассвета Джунгарии, еще до прихода войск Северной колонны попрятались от китайцев в улусах жен и их отцов. Но трех молодых швейцарцев недавно прибывших на берега Или для быстрого обогащения и одного русского медных дел мастерового Игнатия Михайлова, который так и не смог покинуть свое детище кустарно-литейный завод, Матиасу все же удалось отыскать, и угрозой, вперемежку с многими обещаниями, удержать при пушках.
Удалось иезуиту и возобновить орудийное производство, когда руководимый отпускающей все грехи индульгенцией Лаврентия Риччи, Матиас снова прибыл на литейный завод к Ми-хайлову, малых пушек стало на порядок больше. Граф Анри де Аннтире заплатил мастеру за работу и велел изготовить к весне три пятидесятифунтовых орудия и поставить их на лафеты. Мастер отозвался согласием, но что-то в нем не понравилось Матиасу. В глазах бородатого русского мужика было нечто от сонного, разбуженного среди зимы медведя.
Отложив встречу с наместником Синьцзяна, граф отправился в Западный Туркестан. Переодевшись торговцем и закупив нехитрый и недорогой товар, он прибыл в Хазрет, где находился ставка улуг-хана Средней орды Абулмамбета. Через три года тому назад выкупленного из долгов Сулеймана, брат Матео имел сведенья о происходящем в Степи брожении и неопределенности киргиз-кайсацких султанов по поводу того к какой стороне пристать, — русской или китайской, но ему хотелось убедиться о том лично.
Не доверяя Сулейману, граф Анри де Аннтире хотел услышать обо всем сам. Пробыв в Хазрете две недели, брат Матео понял одно, восточный узел затягивался не только по воле Господа, но и по воле Аллаха, и еще кого-то очень влиятельного и опасного. Беседа султана Абулфииза с Исмаилом Гази, была лишь вестником событий ближайшее время должных произойти в Сары-Арка. Появившееся из ничего Кокандское ханство само по себе уже не могло не обеспокоить братство. Как никто другой, иезуиты понимали, что без поддержки со стороны, на заре колониальных войн возникнуть оно не могло. Но если новое ханство не творение братьев во Христе, то его усиленно создает кто-то другой. И невидимым другим, сильным и искушенным в коварстве, может быть только Англия.
В последнее время британцы все больше и больше приобретают влияние в Китае. Основанная в прошлом столетии в Кантоне фактория Ост-индской компании, пока без войны, но постепенно вытесняет из Макао португальцев и французов. А через Турцию, открыто тесня в диване Османов позиции Франции, Британия влияет и на Среднюю Азию. Фактории Ост-индской торговой компании в Индии растут, и морской путь требует боль-ших вложений во флот Его Величества короля Великобритании. Гораздо дешевле создать государство, пусть мусульманское или буддийское… Какое угодно! Но которое, в перспективе, позволило бы освоить англичанам столь желанный сухопутный путь из Европы в Индию. Ханство, которое втягивало бы соседей в различные войны между собой, тем самым, ослабляя их могущество и подготавливая приход англичан на опустевшие, обессиленные распрями земли. Срединное царство тоже находилось в интересах Ост-индской торговой компании и, таким образом, в далеко идущих планах сэра Питта. И если это так, а по-другому и быть не может, то, он Матиас Анри де Аннтире професс ордена иезуитов не-вольно потворствует задумке Палаты Лордов. Англиканцам, врагам католической церкви.
Вывод из логического сопоставления многих фактов, настолько поразил брата Матео, что он впервые подумал отказаться от выполнения приказаний генерала Риччи, но иезуитское воспитание взяло вверх. Матиас решил выполнить поручение как положено, согласно пунктам устава ордена. Выполнить, и лишь после этого написать в Рим о своих предположениях.
Обратная дорога из Хазрета в Илибалык прошла в терзаниях. Чем больше думал, Матиас об посетивших его догадках, складывал и вычислял тем больше приходил к выводу, что оказывается прав он, а не генерал Риччи. Об одном только граф де Аннтире, несмотря на дюжий ум, не мог вообразить в своих размышлениях. Матиас себе даже не представлял, что где-то под Оренбургом в Сеитовой слободе сидит седой старик, умудренный многими годами верной службы, потомок хана Теввекеля и посольских дьяков Московской Руси, по имени Маметя. Сгорбившись над бумагой, он пишет секретное послание губернатору Сибири «Экстракт о состоянии в Степи» и повествует о том же самом иноземном влиянии. А в священном для мусульман Хазрете, насыпая в чашу отборный белый рис, башкирка Ряша Утягулова внимательно слушает юную девушку Азру, дочь лудильщика Муссы и сестру ублажавшей его дыней Майры. Что благодаря этим женщинам, бывший советник Ее Императорской коллегии Иностранных дел по азиатским делам генерал-майор в отставке Тевкелев скоро узнает о пребывании странного человека в чайхане Сулеймана. Упорядочит разные события в общую линию и сделает все от него зависящее, чтобы уберечь врата Полуденной Азии от неугодных ей влияний. В отличие от Матиаса, Маметя не привык подчиняться, лежавшим на его столе бумагам от Правительственного Сената словно труп, и в этом была его опередившая графа сила.
Но и без этих сведений, брат Матео понял главное, что первый ход был сделан не им. Дебют не удался, и теперь, чтобы уйти от поражения необходимо срочно пересматривать всю шахматную партию и переставлять фигуры. Прибыв Илибалык, граф Анри де Аннтире без промедления навестил резиденцию даженя Чжао-Хоя устроенную на месте бывшего становища правителей Джунгарии. Отправив спутников вниз по реке Или на завод Михайлова, он поехал к нему один.
Усадьба наместника Поднебесной в новой провинции империи Цин, хоть и была весьма обширной, но впечатляла лишь издалека. Четырехскатную крытую черепицей крышу удерживали пучеглазые драконы желто-золотого цвета с пастями изрыгающими длинные огненные языки. К земле простирались два этажа буйных красно-голубых красок и расплывались ярким пятном на общем фоне грязно-серой ограды и опавшей листвой фруктовых деревьев. Из-за количества бумажного материала бамбука и тростника, использованного в строительстве вместо дерева и камня, помпезное сооружение меркло и теряло величие. При более близком рассмотрении оно казалось непрочным, зыбким и ненадежно-ветхим. Дом наместника с прилегающим штабом, расквартированных на пограничье войск под командованием монгола Фу Дэ, видимо, был построен, на быструю руку. При всей грандиозности он имел сходство с китайским многоярусным фонариком из цветной бумаги, как по форме, так и по содержанию.
Прибывшего к наместнику брата Матео, улыбчивые слуги даженя проводили в большую и светлую комнату. Окна в ней были затянуты прозрачно-матовой бумагой, на стенах, обитых голубым шелком, висело оружие: самострелы с толстыми стрелами в колчанах, прямые китайские мечи и изогнутые маньчжурские сабли. Учение Конфуция и истории многочисленных императорских династий Поднебесной, вбирали в пергамент пыль текущего столетия и хранили бесконечную мудрость предков. Надетые на маленькие гвоздики шелковыми петельками, свитки должны были говорить о высокой грамотности их обладателя. Передний угол комнаты украшал портрет Сына Неба Господина Десять тысяч лет императора Поднебесной Цаньлуна, изображенного в желтом шелковом халате с золотыми драконами с пятью когтями на лапах. Огнедышащие, они расположились на его груди и плечах. Будда наших дней грозно нависал над всем, что находилось в комнате во весь божественный рост, явно вдвое превышающий оригинал.
Посредине залы приема почетных и не очень почитаемых гостей, стоял огромный медный треножник с докрасна раскаленными углями и источал тепло. На покрытом железной решеткой вазообразной поверхности покоился высокий медный кувшин с заваренным чаем. Усиленно пытаясь закипеть, он выпускал пар из вытянутого вверх, изогнутого носика. Дажень провинции Синьцзян Чжао-Хой, тучный мужчина с округлым лицом, крепким затылком и редкой растительностью затянутой в жиденькую косичку, поджав ноги под себя, сидел на низком деревянном помосте, устланным бамбуковой циновкой.
— Здравствуй многие лета, ван [25] Чжао, — сложив руки, ладонь в ладонь, и утруждая живот тройным поясным поклоном, произнес граф.
Пригласив Матиаса сесть рядом, наместник сплющил веки до состояния щелей, и велел бядче подать набитые табаком трубки. Лет десяти с женоподобным лицом мальчик, откинув на спину косичку, украшенную разноцветными шелковыми ленточками, усиленно втягивая щеки, раскурил две длинных змееобразных трубки и подал их хозяину и его почтенному гостю.
Запах тления дорогого табака наполнил комнату приема гостей. Сделав по одной затяжке, Чжао-Хой и Матиас в знак взаимного уважения обменялись курилками. Только после этого обряда, граф снова обратился к даженю:
— Мне нужен маньчжур, офицер знаменного полка, лицо которого бы было черно перед императором.
— Такой колдай [26] найдется, лоя Матиас, — вдыхая в легкие дым, немного лениво ответил Чжао-Хой. — Он только вчера прибыл из становища султана Абылая, где под видом тибетского ламы пытался устрашить нуцая Сына Неба, но был посрамлен сам и тем посрамил императора. Колдай заставил меня чернеть перед Вансуй-е! и достоин самого сурового наказания. Но если он тебе нужен, я отправлю его на порубежье командовать солонами. От такой службы через пару месяцев он будет готов выполнить любое мое, а через меня, и твое поручение.
— Еще я хотел бы перевести бученэров, да и мастера Михайлова подальше от Илибалыка. К озеру Нор-Зайсан. Там есть заброшенное литейное производство, оставшееся от пребывания джунгар, и надо, чтобы русский оружейник вдохнул в него новую жизнь.
Наместник лишь кивнул в согласии.
— Надо это сделать как можно скорее, ван Чжао.
— Зачем спешить? До весны войны не будет, — с тяжелым вздохом, ответил наместник. — От Сына Неба я получил наказ отвести часть войск от озера Баркуль, в основном, знаменные полки императора. В караулах велено оставить только солонов и содержать в должном порядке до дальнейших божественных слов богдыхана.
— Тем более, надо спешить, ван Чжао! Уста императора изрекли такое поспешное указание по воле ближайшего советника. Но сейчас амбань [27] Хэшэнь находиться в Наун-Цицикаре, и уши Будды наших дней свободны от его влияния. Вам, уважаемый ван, надо ехать ко двору, и встретить праздник фонарей [28] около Сына Неба.
— Не выполнив его воли?
— Вы лично получали приказ от императора?
— Его получили чжангинь [29] в мое отсутствие.
— Так и переложите эту вину на одного из офицеров штаба. Сделайте вид, что разминулись с посланником, спеша к стопам правителя Срединного царства поздравить со скорым рождением очередного сына.
— Но родит ли молодая жена императора наследника? Это пока неизвестно.
— Неизвестно всем, но не для избранных, ван Чжао. По астрологическим подсчетам уважаемого при дворе лоя Лан Шинина к весне родиться будущий Сын Неба и случится появление на свет следующего Повелителя обширного пространства в первые дни года Красного дракона…
Узнав такую новость, Чжао-Хой соскочил с циновки. Он был готов немедленно, пешком бежать ко двору, чтобы сообщить Будде наших дней о скором появлении Будды дней грядущих, да еще и родившегося под знаком Красного Дракона. Понимая, что наместник сейчас просто исчезнет за дверьми, Матиас его немного охладил.
— Я не советую, уважаемый ван, говорить Цаньлуну все прямо, как есть. И звезды иногда ошибаются.
Чжао-Хой округлил глаза. Столь смелое утверждение европейца о несостоятельности звезд, с точки зрения наместника было абсурдным, совершенно немыслимым. Глядя на даженя и всерьез опасаясь за его рассудок, иезуит поспешил несколько изменить формулировку.
— Я мел в виду звездочета. Мой маньчжурский еще не идеален, уважаемый ван. Ошибка Лан Шинина может оказать вам весьма дурную услугу, но верность предсказания поднимет в глазах императора. Решать вам. Советую напустить туман, этого будет довольно, чтобы богдыхан вас принял и забыл неисполнение высочайшего повеления исходящее от самого Будды наших дней.
— Лоя Матиас говорит загадками, — вернувшись на циновку, ответил Чжао-Хой. — Мне тоже есть, что сказать вам. У меня хорошая весть. К одному из караулов со Степью пришел оборванный, потерявший коня человек. Его доставили в Илибалык, и он сказал, что знает вас.
— Меня! И кто же этот безумец?
— Испанец. Он назвался ваном Рональдо эль Палло.
Матиас задумался. Какими путями Карамболь оказался в пенатах даженя Чжао-Хоя? Чем теперь живет его мадридский протеже? После их последней встречи прошло почти тридцать лет. За все эти годы лишь дважды граф слышал о рожденном в кабинете идальго и по ве-лению Риччи перерожденном в лейтенанта Раймонда де Флер де Плесси. Первый раз о нем упоминал генерал, рассказывая о неудачи Варвары Ольшанской по поводу привлечения к постулатам ордена канцлера Бестужева в Санкт-Петербурге, тогда он лишь обмолвился об отправке барона в Турцию к маркизу Вильневу. И второй раз от капитана «Индиго», как о знаменитом пирате Парагвая, бороздившего южные моря на шхуне «Санта Хасинта». Но и из этого было ясно, что появившийся в Сары-Арка Карамболь вовсе не тот наивный мальчик, что когда-то воспылал страстью к статуе Золотой бабы.
Карта фламандца Меркатора, вот что должно быть спустя многие годы привело Карамболя в Степь и словно дохлую рыбешку, приливом выбросило на китайские караулы. Попасть сюда он мог лишь через миссию иезуитов в России, неофициальная глава которой, в последние годы все та же Варвара Ольшанская. Все складывалось, но для начала необходимо было побеседовать с ним о подробностях и желательно без Чжао-Хоя…
Осмысление известия промелькнуло в голове брата Матео словно молния. При этом он внимательно слушал наместника, говорившего ему, что испанец монах и был в становище султана Абылая с верительными грамотами от русского наместника в Астрахани.
— Я возьму его с собой в Дунтан, — отозвался граф, когда тот замолчал, ожидая ответа.
— Это невозможно, лоя Матиас. Монах болен, и сейчас находится в бреду. Он сильно обморозился.
— Так поднимите его! Всякими там тибетскими мазями… Он мне нужен, ван Чжао. Очень нужен. Привезете его в Пекин, когда приедете поздравлять императора с наследником. Думаю, новость, которую я вам поведал, достойная плата за несчастного монаха. Здесь нет выгоды. Лишь христианский долг обязывает меня оказать ему посильную помощь. Если он умрет, то доставьте тело, для упокоения в стенах миссии святого Иосифа.
— Сказанного, вполне достаточно для благодарности, лоя Матиас, — ответил наместник, снова сплющив веки до состояния щелей, и, заверив высокого гостя, пообещал, что с усердием выполнит его пожелания.
В знак встречи и плодотворной беседы, Чжао-Хой подарил иезуиту трубки, из которых они только что курили, и граф Анри де Аннтире откланялся. Как того требует этикет китайского двора, он снова сложил руки ладонь в ладонь и, прижав их к груди, трижды отвесил даженю поясной поклон, от чего тот остался доволен.
Покидая Илибалык, и размышляя о прошедшем разговоре, брат Матео поймал себя на противоречиях. С одной стороны, следуя индульгенции генерала Риччи, он подсказал Чжао-Хою как добиться от Сына неба желаемой войны, а с другой, почти интуитивно толканул его к пропасти, еще до того как наместник выполнит намеченное во дворце Джезу. Но в том и прелесть индульгенции: все нынешние и будущие грехи заранее прощены Римом.

Примечания.

[1*]«Милосердие Господа» (лат.).

[2*]«Нет ничего слишком трудного для смертных» (лат.) — цитата из «Од» Горация.

[1] Кампанелла Томмазо (1568 — 1639 гг.), итальянский гуманист, философ, богослов, поэт, создатель коммунистической утопии. Сын сапожника, Кампанелла в 1582 вступил в доминиканский орден. Не удовлетворенный схоластической ученостью, культивируемой монахами, он подвергся преследованиям за убеждения, и, спасаясь от гонений, бежал из Неаполя на север Италии, где его арестовали по обвинению в ереси. После суда и тюремного заключения в Риме Кампанелла вернулся в Неаполь и обосновался в Калабрии. Здесь в 1598 г. он возглавил заговор против испанского владычества, который в результате доноса в 1599 г. был раскрыт. Кампанелла был схвачен как политический преступник и еретик, подвергнут пыткам и осужден на пожизненное заключение. В неаполитанских тюрьмах он провел 27 лет, в течение которых написал десятки сочинений по философии, богословию, астрологии, астрономии, медицине, физике, математике, политике, в числе которых утопия «Город Солнца» (написано в 1602, опубликовано 1623, русский перевод 1906), «Монархия Мессии» (1633), «Метафизика» 1638), «Побежденный атеизм» (1631), «Апология Галилея» (1622). Главный труд Кампанеллы — утопия «Город солнца» — произведение в форме рассказа мореплавателя об идеальной общине, руководимой учено-жреческой кастой и характери-зующейся отсутствием частной собственности, семьи, государственным воспитанием детей, общеобязательным трудом при четырехчасовом рабочем дне, развитием науки и просвещения. В 1626 г. благодаря покровительству папы Урбана VIII, заинтересовавшегося сочинениями Кампанеллы, в особенности его астрологическими предсказаниями, узник был передан в распоряжение римской инквизиции, а в мае 1629 г. осво-божден и оправдан. Однако в 1635 г., в связи с требованиями испанских властей о его выдаче, Кампанелла бежал во Францию, где, пользуясь покровительством кардинала Ришелье, издал многие из своих сочинений и написал новые политические трактаты с целью подвигнуть правительство Франции к борьбе за освобождение Италии от испанского гнета. Кампанелла мечтал воплотить свои грезы в реальность после освобождения Калабрии от власти испанцев, но после провала заговора стал возлагать надежды на европейских монархов, сначала испанского, затем фран-цузского королей и римского папу. Утопист стремился достичь духовного единства человечества в рамках реформированного в соответствии с его идеалами католицизма.

[2] Тридцатилетняя война 1618 — 1648 гг. между католиками и протестантами, в основном происходила на территории Чехии и Германии с участием католической Швеции и Франции.

[3] Хемниц — первый фабричный город Саксонии. Во время тридцатилетней войны (1633 — 1636 гг.) город был почти совершенно раз-рушен. Только во второй половине XVII в. здесь снова возникло хлоп-чатобумажное производство.

[4] Густав II Адольф (1594 — 1632 гг.) — сын Карла IX и Христины Голштинской. С 1611 г король Швеции. Считается основателем европейской армии последующих двух веков и новых метод ведения войны. Густов-Адольф оставил целый ряд трудов исторического содержа-ния битва. Был убит в Тридцатилетней войне в битве у Люцена.

[5] Ластовые суда — баржи, матеры, плашкоуты и т. д., число экипажей на таких судах доходило до 12 человек из них составлялись бригады. В отличие от флотских экипажей, ведавших боевыми судами, они имели чины не морские, а сухопутные.
6 Клаус (Карл) фон Верден — В 1719 году Петр дал ему поручение описать и нанести на карту западный берег Каспийского моря, начиная от устья Волги до Астрабата и до реки Куры. И затем, проверив раньше составленное описание восточного берега, сделать генеральную карту Каспийского моря. Из этой экспедиции он возвратился в 1720 г. В персидском походе 1722 г. Верден командовал всеми ластовыми судами.

[7] Кожин Никита — картограф. В 1716 году Петр Великий дал ему собственноручный указ, послал описать берега и притоки Каспийского моря. Описи и карты Кожина целиком вошли в первую подробную карту Каспийского моря «Хартина плоская генеральная моря Каспийского», составленную фон Верденом и Соймоновым и 1721 г. посланную с Шумахером в парижскую академию наук.

[8] Тафья — вид тюбетейки очень распространенной на допетровской Московской Руси. Под любым верхним головным убором, ее носили цари, дворяне, купечество и крестьяне. Тафью в доме не снимали, не разлучались с ней и в церкви, несмотря на протесты духовенства.

[9] Бахилы — обувь, кожаная или плетеная из бересты.

[10] Елизавета Фарнезе (1692 — 1766 гг.) — королева испанская, дочь Эдуарда II пармского, вторая жена короля Филиппа. После его смерти прожила 20 лет в уединении.

[11] Миссия Святого Иосифа — монастырь иезуитов. Второй по времени постройки иезуитским храмом в Пекине (первый иезуитский храм, или «Наньтан», был построен в 1650 г.). Он назывался «Дунтан», или «Миссия Святого Иосифа».

[12] Джиббе — просторная верхняя одежда.

[13] Провинциал — влияние ордена святого Лойолы распространялось не только на католические страны вся Западная Европа орденом была разделена на провинции где властвовали так называемые провинциалы. Западноевропейские колонии в Азии, Африке и Америке тоже были поделены на провинции и в них находились тайные руководители братства во Христе.

[14] Ассистенты братства во Христе (не больше 5 человек) и один наблюдатель выбираются конгрегацией провинциалов они помогают генералу не обязательным советом, но если действия генерала противоречат интересам ордена, они могут созвать чрезвычайную генеральную конгрегацию, которая вправе низложить генерала и при-говорить его к суровому наказанию вплоть до умерщвления.

[15] Фердинанд VI (1712 — 1759 гг.) — сын Филиппа V и его первой жены Луизы Савойской. С 1746 г. король Испании. Поддерживал дружеские отношения с Англией, в 1754 г. заключил союз с Францией против Великобритании.

[16] Томас Перейра (1645 — 1708 гг.) Португалец музыкант, в 1689 г., был в Нерчинске при подписании трактата о границах с Россией.

[17] Жан-Франсуа Жербильон (1631 — 1707 гг.) — французский ученый иезуит-миссионер в Китае, куда отправился в 1680 г. Допущенный ко двору императора, Жербильон сделался его врачом и учителем математики. Успешно вел несколько раз торговые переговоры с русскими. Участвовал в подписании Нерчинского трактата.

[18] По Нерчинскому трактату (подписан в 1689 г.) границей государств Московского и Китайского признаны река Аргунь, река Горбица, впадающая в Шилку, и Становой хребет; русские отказывались от всяких притязаний на монголов. Албазин должен быть срыт до осно-вания, преступники и перебежчики должны быть выдаваемы государству, откуда они бежали. В русском тексте договора имена царей Иоанна и Петра стоят раньше имени богдыхана, а в маньчжурском и латинском — наоборот.

[19] Канси (1654 — 1722 гг.) — император Китая маньчжурской династии Цин. Вступив на престол малолетним (1662 г.), и правил 60 лет. Первая половина его царствования прошла в войнах со сторонниками павшей в 1644 г. Минской династии, восстававшими в различных местах южного Китая. При нем Россия вступила в сношения с Поднебесной, произошла двукратная осада Албазина, после чего 27 августа 1689 г. был заключен первый русско-китайский договор в Нерчинске. Канси заселил Северную Маньчжурию и укрепил городами Айгун, Мэргэнь и Цицикар. Власть Канси почувствовал и Тибет, но он известен и как мудрый, просвещенный государь. Он пользовался услугами иезуитов и для устройства обсерватории, и для описания и измерения империи, и для военных целей. Канси так же заботился и о поддержании маньчжурского языка среди соплеменников, с переселением в Китай начавших его забывать. По его повелению составлены два самых полных словаря китайского языка (Канси-цзы-дянь и Пэй-вэнь-юнь-фу); первый, содержащий в себе 49030 знаков, назван именем императора.

[20] Запретный город (с 1911 г. носит название Гугун — древние двор-цы) — целый ансамбль дворцов с XV столетия служившие резиденцией китайских императоров династии Мин и после 1644 г. маньчжурской династии Цин.

[21] Карл III (1716 — 1788 гг.) — сын Филиппа V и Елизаветы Фарнезе. Благодаря усилиям матери был признан герцогом Пармы и наслед-ником Пьяченцы и Тосканы, С 1759 г. король Испании. Во внешней политике Карл испанский придерживался союза с Францией. В 1761 г. он заключил с версальским правительством «семейный договор», вел неудачную войну с Англией и Португалией и по Парижскому миру 1763 г. уступил Англии Флориду и земли на восток и юго-восток от реки Миссисипи. Во время войны Англии с североамериканскими колониями Испания и Франция поддерживали американцев, и по Версальскому миру 1783 г. Испания получила обратно Флориду и остров Минорку.

[22] Одним из таких удивительных и невообразимых фактов нахожде-ния западноевропейцев в Джунгарии описал русский посол Л. Д. Угрю-мов, пребывавший в 1732 г., при ставке хонтайши Галдан-Цэрена. Некий Ренат, сержант шведской армии, захваченный в плен русскими при Полтаве, был отправлен на литейные заводы Урала. В 1716 г его захватили ойраты, и он создал им малую пушкарню в районе Иссык-Куля, в течении многих лет выпускавшую малые и четырехфунтовые пушки, также десятифунтовые мортиры.

[23] Бучинэры — так у джунгар назывались военные специалисты, во введенье которых входила ответственность за ружья и пушки.

[24] Бучины — военные специалисты ответственные только за пушки.

[25] Ван — уважительная представка к имени, означающая высокое положение в иерархии Поднебесной, близкое к императору.

[26] Колдай (кит.) — офицер.

[27] Амбань (маньчж.) — вельможа, часто применяется с должностью, например «дорги-амбань» — придворный вельможа 1-го, старшего класса, генерал, управляющий придворными телохранителями.

[28] Празднество, о котором идет речь в книге, — это китайский новый год. Оно продолжается четырнадцать, дней и заканчивается так называемым праздником фонарей («шан-юань», или «дэнцзэ»). Календарь Китая не совпадает с европейским, так как исчисление идет по лунным месяцам, является переходящим в числе, и в зависимости от конкретного года проходит с января по февраль.

[29] Чжангинь (маньчж.) — общее название штаб-офицерских чинов.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 22.03.2010 20:06:03
Просмотров: 2855

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.