Перевертыш

Юрий Леж

Форма: Роман
Жанр: Фантастика
Объём: 440825 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Странные события происходят в странном мире, так похожем на наш...

Перевертыш.

«Представьте себе хотя бы ваш русский генштаб на Земле.
Существуют у него оперативные планы
на случай вторжения, скажем, с Марса?
— Что ж, — сказал Андрей. — Я вполне допускаю,
что что нибудь вроде и существует…»
А. и Б. Стругацкие. «Град Обреченный»
***
В длинном, приземистом, загроможденном кроватями в два яруса, помещении казармы повисли светлые сиреневые сумерки. Они размазывали очертания предметов, умиротворяли своей пеленой, застилали глаза, призывали к забытью усталые, молодые и не очень, солдатские организмы. Организмов в казарме было мало, основная часть штурмового, а ныне – временно – комендантского батальона еще не вернулась с ужина. Но в дальнем от входа, «почетном» углу на пяти койках расположились семеро бойцов в застиранной, неоднократно штопанной, но чистой и опрятной полевой форме. Четверо, окружив одну из коек, лениво резались в дурака, подобранной где-то в развалинах порнографической колодой, больше обращая внимания на картинки, чем на сам ход игры. А трое просто валялись на своих спальных местах, закинув ноги в сапогах на высокие спинки коек или просто спустив их на пол, что бы не изгваздать сапожной грязью казенные одеяла. Впрочем, грязи на сапогах было немного, за окнами стояла сухая, почти жаркая осень с редкими, раз за пару недель, короткими дождями, после которых земля высыхала в считанные минуты. Погода, совсем не типичная для северной части полуострова, где с наступлением осени из года в год шли затяжные, прохладные дожди, но вот же – и на старуху бывает проруха – в этот год с дождями небесная канцелярия пожадничала.
Развалившийся на крайней, предпоследней от стены, койке невысокий, но крепенький белобрысый парнишка лет двадцати, не больше, был в батальоне новичком, всего-то вторую неделю, как перевели его с «материка», где он начинал службу, сюда, под стены большого города. Месяц назад взяли город с помощью азиатской хитрости «на штык», но после схватки в окраинных, промышленных районах, прорыва в центр танковой колонны и капитуляции обороняющихся военных, до сих пор большинство районов не освоили полностью, оставив это дело военной комендатуре. А в комендатуру прикомандировали отдельный штурмовой батальон, прикрывавший город с северо-запада и не пустивший внутрь вражескую бронетанковую колонну, шедшую на помощь обороняющимся. У широкого федерального шоссе, сходу вступив во встречный бой, батальон потерял из восьмисот человек личного состава больше трети, и еще почти четверть из уцелевших после того боя отправили в госпиталя, в основном, на «материк». В городском, организованном при комендатуре, госпитале оставляли либо легких, либо нетранспортабельных раненых, перевести которых в другое место означало убить их в дороге. Оставшихся живыми и невредимыми бойцов и немногочисленных офицеров, в ожидании пополнения и в качестве отдыха, подчинили на время коменданту города, оставив, впрочем, базироваться здесь же, на той самой окраине, где всего-то несколько недель назад горело танковое железо, грохотали выстрелы гранатометов, ухали мины.
Знающие свое дело, как «Отче наш», тыловики моментально подобрали под казарму длинное заброшенное здание, напоминавшее опустошенный давным-давно склад, силами трофейщиков навели в нем за два дня относительный порядок, расставили койки, забили выделенный закуток матрасами, подушками и постельным бельем, и – вернулись на свои родные базы и склады, справедливо рассудив, что дальнейшая судьба быта должна быть вручена в могучие и сметливые солдатские руки.
Уцелевшие в мясорубке встречного боя, отдохнувшие, отошедшие от горячки боевых будней, солдаты с удовольствием порешали многочисленные бытовые вопросы, в основном, путем мародерских налетов на ближайшие к окраине брошенные и разбитые магазины, и теперь казарма выглядела не так сурово и однообразно, как положено по воинским нормативам, а чуть уютнее и теплее, радуя отдыхающих после дневных занятий бойцов домашними, давно забытыми мелочами.
Впрочем, во всем этом белобрысый новичок по прозвищу «Пан», участия не принимал, он как раз оканчивал снайперские дивизионные курсы и прибыл в штурмовой батальон, когда тыловая жизнь нормализовалась, вошла в свою колею. Батальон, оставшийся караулить город вместе с хозяйственными и комендантскими службами, пополнять не спешили, успев в первую неделю после окончания боев подбросить до половины потребного состава рядовых, а вот со специалистами и офицерами вышла заминка. А пока суть да дело, из восемнадцати взводов десятью командовали сержанты и старшины, а тремя четвертями отделений – рядовые из обстрелянных «старичков».
Белобрысого Пана, по прибытии, прикрепили к старшему сержанту Успенскому, ротному снайперу, а теперь, по совместительству, и командиру взвода, для обучения в реальных боевых условиях и стажировки. А Успенский, замотанный взводными делами, на всю первую неделю перепихнул новичка своему напарнику по кличке «Волчок». Волчок и таскал за собой Пана по развалинам, заставляя отрабатывать маскировку в городских условиях, постройку запасных и резервных лёжек, и только одно было плюсом – патронов для стрельбы Волчок не жалел, правда, загружая ими Пана сразу на двоих. Вечерами, обычно перед отбоем, Волчок рассказывал Успенскому о достижениях «своей» снайперской пары. Вот и сегодня, чуть пораньше закончив занятия, обмывшись в устроенном рядом с казармой душе и перекусив до времени общего ужина, они завались на койки, отдыхая, и тут же рядом с ними прилег о чем-то задумавшийся Успенский.
– Пан, а Пан, – подал голос Успенский, поворачивая голову и рассматривая в упор сослуживца, как будто только что увидел его впервые. – А скажи-ка, Пан, мы вот оккупанты? и захватчики?
– Ну, это… как бы… – промямлил Пан, не зная, как же отвечать.
С одной стороны, Успенский был нормальным парнем, постарше многих, особенно из пополнения, возрастом под тридцать уже, но с другой стороны – он был, хоть и временным, командиром взвода, офицером. И то, что старший сержант разрешал Волчку и еще некоторым бойцам обращаться к себе запросто, означало лишь, что они вместе прошли огонь боев. В вопросах боевой учебы, нарядов и поддержания порядка во взводе Успенский спуску никому не давал и скидок на срок службы и боевые заслуги не делал. Потому и замялся с ответом Пан, что не знал, как же себя вести, да еще и почувствовал в словах Успенского нотки юмора. Тут как бы впросак не попасть, чтобы не стать потом посмешищем для всего батальона на долгие месяцы. Был у него еще свежим в памяти пример одного бойца со снайперских курсов, там, на «материке»…
– Ну, ладно, раз стесняешься ответить, то ты, Волчок, скажи, – смилостивился Успенский, переводя взгляд на своего бывшего напарника по снайперскому звену.
– Ну, а как же, Вещий? – поддержал комвзвода Волчок. – Как ни есть и оккупанты, и захватчики, нас так ихнее радио всегда называет, да еще и матерными словами по ихнему поливает…
Вещим, как успел заметить Пан, старшего сержанта звали только уж совсем близкие друзья, такие, как Волчок, да еще три-четыре офицера. Никто из них не рассказывал о происхождении клички, но как-то не верилось, что всему виной было имя Успенского – Олег.
– А ты опять всякую клевету слушаешь? – спросил строгим голосом Успенский.
– Да я бы уши заткнул, – ехидно оправдался Волчок, – но руки были заняты. Получал в оружейке патроны, а там как раз радио и говорило…
– Не ври, – попросил Успенский. – Во-первых, в оружейке радио нет, во-вторых, даже если б туда старшина приемник притащил, то слушать бы вражью станцию не стал, потому как он по-местному ни бум-бум и ни бельмеса…
– Ну, ладно, в каптерке я слушал пару дней назад, с тобой же вместе, – сдал Успенского его же самого Волчок.
– Тогда, ладно, со мной можно, – согласился старший сержант и снова приступил к опросу новичка: – А если мы оккупанты и захватчики, то почему ж мы не грабим богатые дома местных обывателей и не насилуем красивых женщин, жен и сестер этих самых обывателей?
– Ну, наверное, потому что мы сознательные бойцы, а не простые налетчики и грабители, – сказал, сильно сомневаясь в своих словах, Пан и оказался прав в своих сомнениях.
– Вот уж нет, сознательность и цели нашего тут пребывания совсем не при чем, – нравоучительно ответил Успенский. – Не грабим и не насилуем мы потому, что нам, увы, не хватает на это времени. Слишком уж загружены мы боевой учебой и бытовыми вопросами, что бы отвлекаться еще и на грабежи и насилие.
– Вот это выдал! – с восхищением произнес на правах друга Волчок. – Попробуй так же на политинформации пояснить…
– Я-то попробую, ты меня знаешь…
И Пан почему-то ни на секунду не засомневался, что эту самую фразу Успенский легко может сказать и не такое не только на взводной политинформации, но и на общем собрании молодых партийцев батальона, в присутствии даже самых лютых проверяющих из политотдела Армии. Вообще, из всех виденных до сих пор Паном фронтовиков эти штурмовики казались самыми бесшабашными и бесстрашными не в бою, в бою он с ними еще не был, а в простой армейской жизни, в решении самых обычных вопросов быта и боевой учебы.
Пан вспомнил, как несколько дней назад, в один из первых его учебных дней, в секторе для стрельбы, обозначенном ему среди развалин какого-то магазина Волчком, появилось трое гражданских, явно промышлявших мародерством, с большими клетчатыми сумками в руках, почему-то в черных очках и с громко кричащим на полрайона миниатюрным радиоприемником на поясе у одного из них. Про то, что приемник берет только одну волну, а местные зовут его «плеером» Пан узнал позднее, а в тот момент неожиданно для себя услышал спокойную и внятную команду Волчка: «Огонь на поражение. Твой центральный…»
В тот момент Пан промедлил всего секунду, но все-таки успел достать затылок центрального мародера, уже сообразившего, почему упали его крайние собратья и попытавшегося сбежать. За промедление при выполнении приказа Волчок тут же, возле еще неостывших тел, надавал Пану затрещин, ругаясь матерно, вспоминая всех пановых родственников до седьмого колена. Но тут Пан понимал, что сплоховал, хотя и сам Волчок, после экзекуции, сказал: «Для первого раза все-таки неплохо. Но – на будущее….» Это был первый живой человек, которого убил Пан, и он немножко проблевался после экзекуции, когда осматривал труп, определяя, попал ли туда, куда целился. «Обязательно надо глянуть, пока такая возможность есть, – заверил его Волчок. – Потом уже не до того будет…» Сам напарник тоже тщательно осмотрел убитых им, но – вот интересно – ничего с них не взял и даже огромную клетчатую сумку, набитую каким-то явно не бросовым товаром, даже открывать не стал, оставив там, где её уронил центральный.
Задумавшись о взаимоотношениях внутри батальона и отношении бойцов к окружающему их, хотя и враждебному, но мирному городу, Пан едва не прозевал следующую реплику Успенского:
– А вот мне что-то захотелось пограбить и понасильничать… Да вот и новенького надо бы на экскурсию сводить, как ты считаешь, Волчок?
– А что ж не сводить? – поддержал Волчок. – Парень боевой, только без опыта пока. Но опыт, может быть, и придет. А может быть, не успеет придти. А вот посмотреть, как проклятые буржуины устроились в этой жизни, не вредно будет.
– Как ты, Пан, в смысле пограбить и понасильничать? – обратился уже к нему впрямую старший сержант.
– Да я, вообщем-то, не против, – ответил Пан, понимая, что слова Успенского вряд ли стоит воспринимать буквально.
–Ну, значит, прогуляемся сегодня по городу вместо спокойного солдатского отдыха…
Успенский резко сбросил ноги со спинки кровати и притопнул сапогами о доски пола. Казалось, он собирается прямо сейчас рвануться и побежать в город, минуя близлежащие развалины, что бы насладиться своей властью «оккупанта» и «захватчика».
– Вам замполит так погуляет, что мало не покажется, – с кислой миной возвестил Волчок.
Замполит в батальоне был новый, из пополнения. И хотя он старательно вникал в неофициальную иерархию служебных отношений и ничего не имел против, когда прошедший бои сержант подсказывал новенькому, совсем недавно из училища, лейтенанту, как правильнее построить учебный процесс. Но к самостоятельным вылазкам в город, уже до его прихода имевшим место, относился крайне отрицательно, считая, что такое несанкционированное общение с местным населением разлагает бойцов и младших командиров. Впрочем, против организованных, раз в неделю, экскурсий под присмотром офицеров и даже себя лично, замполит не возражал, но все-таки при этом оставался «новичком», не успевшим стать своим для ветеранов батальона.
– А он что – сегодня дежурит? – спросил Успенский.
– Нет, сейчас должен комроты «два» заступать, Пешков, – ответил Волчок.
– Ну, раз сам Пешков на стреме, то и рассуждать нечего, – решил старший сержант. – Пан, давай-ка, собирайся.
Пан подскочил с койки, вопросительно глядя на Успенского, мол, что брать, что не брать с собой в город.
– Сходи-ка ты к Хвату, – распорядился сержант, – попроси у него местных зеленых бумажек, ну, а на обратном пути забери из оружейки по паре запасных обойм для себя и для меня… «Семена»-то своего давно чистил?
– Обижаешь, начальник, – вступился за новичка Волчок, – у нас с этим строго…
Штатным оружием ближнего боя для снайперов был пистолет конструкции Семенова, прозываемый в войсках просто «семеном» или – высокопарно – мини-карабином. Убойной мощности пистолет, умеющий к тому же стрелять очередями, с обоймой на двадцать патронов пришелся по душе не только снайперам, танкистам, водителям, тем, кому он был положен по штату, но и большинству взводных и ротных офицеров, всеми правдами и неправдами старающихся заиметь такой в личное пользование. В самом деле, гораздо удобнее воевать было с небольшим и мощным «семеном», чем с громоздким, да и не нужным особенно офицеру штурмгевером.
Находясь практически в городской черте, но, тем не менее, официально считаясь в «прифронтовой зоне», бойцы штурмового батальона личное оружие в оружейку не сдавали. Исключая, конечно, снайперские винтовки, гранатометы и пулеметы, хранить которые в казарме возле коек было затруднительно. А вот патроны и гранаты были всегда «под замком», а к табельному оружию полагалось лишь по одной обойме или магазину, что бы в случае нужды продержаться в бою до открытия «оружейки», расположенной здесь же, в казарме.
А вот старшина Хват своей резиденцией имел маленький отдельный домик, построенный, похоже, в незапамятные времена из таких легких и непрочных материалов, что все только диву давались, как смог он устоять столько времени, да еще во время проходящих рядом боев. Там организовал свою мастерскую оружейник и ремонтник Хват, человек полностью свою фамилию оправдывающий. Месяца три назад, когда батальон форсированным маршем спешил к городу, в маленьком поселке, больше напоминавшем большую деревню, бойцы обнаружили разбитый инкассаторский броневичок, наполненный мешками местных зеленоватых купюр различного достоинства. Видимо, кто-то ушлый решил вывести деньги на восток из зоны оккупации, а еще кто-то, не менее, а то и более ушлый, решил этими деньгами поживиться, но – опоздал, успев только остановить броневичок, перестрелять охрану и вскрыть бронированные дверцы. Впрочем, может быть он и прихватил с собой пару-другую мешков до появления авангарда штурмового батальона. А вот бойцы и офицеры отвлекаться на чужие, совсем в военной жизни не нужные купюры не стали, просто сдвинув автомобиль с дороги. Но Хват, передвигающийся на отдельном бэтээре со своим тонким и грубым имуществом, отвлекся и закинул пяток объемистых мешков в свою передвижную мастерскую. Будто предвидел он если не кровопролитный бой, то уж последующий отдых в роли комендантской роты – точно. И теперь все солдаты и офицеры батальона, отправляясь по делам или на экскурсии в уцелевшие части города, обращались к Хвату. К чести старшины, он ничего не требовал в обмен на иноземные деньги, разве что иногда каких-то мелких услуг, щедро оделяя из своего запаса всех нуждающихся. А деньги эти все еще продолжали хождение в городах и селах оккупированной зоны, пусть и сильно за последнее время обесценились. И теперь, попадая на все еще оживленные центральные улицы оккупированного города, офицеры и солдаты штурмового батальона не чувствовали себя бедными родственниками, способными только отбирать нечто нужное им или просто любопытное под угрозой оружия.
Сперва старшина Матвей Хват, возрастом превосходивший Пана почти вдвое, разворчался на прибежавшего к нему с просьбой: «Дяденька, дай денег» новичка. «Строить и равнять» личный состав глубоко штатский механик на все руки Хват не умел, зато ворчал отменно, а уж если кто-то, пусть даже и из старослужащих, запарывал оружие неправильной эксплуатацией, то мог и наорать по рабочему, матерком и от души. Впрочем, узнав, что Пан просит не за себя, ну, то есть, не только за себя, а в первую голову за Успенского, старшина подобрел и выдал новичку пяток пухлых пачек перевитых банковскими упаковками купюр солидного достоинства. Все они были из сотенных дензнаков, и лишь одна компоновалась полусотенными. Привыкшему после призыва к рублям, да трешкам, да и в гражданской жизни не избалованному червонцами и четвертаками Пану сумма местных дензнаков показалась ошеломляющей, но, верный уже начавшейся закладываться в нем снайперской неторопливости и основательности, солдат решил не спешить с душевной благодарностью щедрому старшине, а глянуть для начала, что на эту бешеную сумму можно приобрети в оккупированном городе.
В казарму Пан вернулся с полными карманами, набитыми местными деньгами и запасными обоймами. Сначала, возвращаясь еще из мастерской от Хвата через спортгородок, мимо столовой и плаца, он нервничал, опасаясь попасть на глаза кому-то из офицеров, и успокаивал себя, что тащит такую огромную по местным меркам сумму не себе, а старшему сержанту Успенскому. Но уже в оружейке, где получал у дежурного по роте сержанта Халябина патроны, успокоился после того, как Халябин, кивнув на его оттопыренные карманы, спросил: «На б**дки собрались? всем колхозом?» И только после подтверждения своей версии спокойно выдал патроны, заставив, правда, расписаться в ведомости. Но за прошедшие недели в батальоне Пан привык к тому, что расписка эта является пустой формальностью для списания боеприпасов, и никто из старших товарищей, а тем более, офицеров, не контролирует расход до каждого патрона. Таковы были фронтовые реалии штурмового батальона.
– Тебя хорошо за смертью посылать, – встретил Пана старший сержант, успевший переодеться в полевой, новенький штурмкомб, перепоясанный отличным офицерским ремнем с жесткой кобурой под «семена», в идеале служащей прикладом к нему. – Давай-ка, смени амуницию, а то выглядишь, как партизан, полгода по лесам шлявшийся… да и сапоги почисть…
Побросав прямо на койку Успенского пачки денег и запасные обоймы, Пан поспешил в каптерку за «выходным» обмундированием, гуталином и сапожной щеткой, хотя последние предметы у него лежали в вещмешке под койкой, но, становясь настоящим солдатом, Пан предпочел воспользоваться казенным имуществом.
– Картинка, а не боец, – похвалил его через пару минут Успенский. – Теперь, вот чего, «семена» из кобуры переложи запазуху, под ремень, но так, что б поудобнее было сразу схватить, а в кобуру лучше суй деньги, пусть она кошельком твоим побудет…
Тут только Пан понял бытующую в батальоне приговорку: «Захожу я в магазин, расстегиваю кобуру…», над которой ломал голову, но стеснялся спросить с первых же дней своего появления в части…
– А вот капюшон зря отстегнул, – продолжил инструктаж старший сержант, – куда ж ты будешь награбленное пихать? в руках таскать не положено, руки у солдата должны быть свободные, что бы всегда успеть применить оружие против врага – явного и затаившегося…
– Умеешь ты сказать, Вещий, – с завистью прокомментировал слова Успенского Волчок, – тебе бы в помощники к замполиту…
– Мне на своем месте нравится, – отрезал Успенский, – а замполит пусть на своем язык чешет, служба у него такая…
– Кстати, о языках, которые чесать надо, – поинтересовался Волчок. – Вы что же, без Пельменя пойдете? Несолидно как-то для взводного…
Каким образом неуклюжий, угловатый, совершенно нестроевой еврейчик Валя Пельман попал в число новобранцев штурмового батальона, не мог бы сказать и его иудейский Бог, пути коего, как известно, неисповедимы. Но вот что прозовут Пельмана Пельменем можно было догадаться и без помощи предсказателей, стоило только разок посмотреть на него в военной форме: растоптанные сапоги, которые чистил, похоже, только их предыдущий владелец, штурмкомб на пару размеров больше, чем нужно, с обвислыми коленями и продранными локтями, невероятным образом изжеванный ремень с почему-то гнутой пряжкой и пилотка, натянутая на самые уши… Впрочем, с первых дней службы какое бы обмундирование не выдавали, как бы не пытались подогнать его самодеятельные портные по фигуре Валентина, через три дня Пельман вновь выглядел Пельменем…
В первые же дни пребывания в батальоне выяснилось, что Пельмана не только не смогли научить в учебке обиходить себя, как положено солдату, но и не внушили никакого понятия о субординации. И единственным плюсом, из-за которого Валентина и не отправили тут же в распоряжение коменданта города, было отличное знание местного языка, который отличался от языка Шекспира и Киплинга примерно как русский литературный от одесского «суржика».
Пельменя с недельку беззлобно пошпыняли все, кто имел и не имел на это право, а потом, убедившись, что это не помогает изменить какие-то внутренние, глубинные установки у этой загадочной личности, успокоились, единодушно договорившись между собой только об одном: даже на учебных стрельбах не выдавать ему боевые патроны во избежание самострела или нанесения нечаянных ран товарищам.
В город Пельменя с собой брали только офицеры, ну, и на замполитовских экскурсиях он уже дважды отработал, чем повысил свою значимость в глазах большинства новичков. Но в краткие, обычно ночные, самоволки «старики» по-прежнему предпочитали бегать без этой обузы по недоразумению и требованиям устава называемому солдатом.
– Да уж, ноблес оближ… – почесал в затылке Успенский, а Пан, не ожидавший от старшего сержанта таких иностранных слов, удивился.
–Подхватим в штабе, – махнул рукой Успенский, – надо же нам пограбить, да понасиловать с полным знанием дела, а не тех, кто под руку попадет… Пошли, Пан.
Успенский и Пан вышли из казармы навстречу довольно разболтанному строю возвращающихся с ужина солдат. Впрочем, за все время, проведенное Паном в батальоне, строевых занятий тут не было, только боевые. Но, кажется, такая вольница заканчивалась, если судить по недовольному взгляду Успенского, брошенному на проходящих мимо бойцов соседней роты. Их родная третья рота продолжала еще принимать пищу под широким навесом, сооруженным в стороне от казармы рядом с полевыми кухнями. Оттуда на всю территорию часть распространялись соблазнительнейшие запахи вареной картошки и тушенки.
Как и положено, вся территория части была обнесена забором из колючей проволоки, по углам которого шустрые и набившие руку на таких инженерных решениях тыловики установили сваренные из труб и металлического листа вышки для часовых с прожекторами, сейчас заливающие ослепительным, режущим глаз, светом полосу отчуждения. Отблески этого света в достаточной мере освещали и внутреннюю территорию, что бы можно было ходить, не спотыкаясь, в вечерних сумерках, а вот по ночам положено было передвигаться только часовым да их сменщикам, подсвечивая свой путь камуфляжными синими фонариками. Потому и не предусматривалось никакого иного внутреннего освещения.
Успенский уверенно повел за собой новичка по хорошо протоптанной тропинке к широкой армейской палатке, изображающей здание штаба, даже с дежурным бойцом с красной повязкой на рукаве, спокойно покуривающим в сторонке от широкого полога входа.
Несмотря на слабое освещение, дежурный моментально признал Успенского, затоптал окурок и шагнул навстречу:
– Товарищ старший сержант! Дежурный по штабу рядовой…
– Вольно, боец, – скомандовал Успенский, узнав одного из новичков, зачисленных совсем недавно во вторую роту. – Ротный твой здесь?
– Так точно, – по-уставному ответил боец и добавил: – Только что пришел…
– Пошли со мной, – позвал Пана Успенский, по-хозяйски отодвигая полог и проходя в палатку.
Внутри штаб был разгорожен непонятными ширмами и кусками фанеры на полтора десятка закутков разной формы и размера, но все они пустовали. Рабочий день у офицеров закончился, и они разошлись по территории части: кто на ужин в ту же самую столовую, где только-только кормили бойцов, кто – в первую роту, где был оборудован специальный офицерский отсек-общежитие. Только возле большого стола, заставленного телефонными аппаратами и еще какими-то средствами связи, сидел капитан Пешков и дежурный радист-связист, имени которого Пан не знал, но, судя по неуверенному виду и немного одеревеневшей позе, такой же новичок, как и сам снайпер.
– Вечерний привет, Пал Василич! – подходя к столу, козырнул Успенский.
– И тебе привет, Олег, – ответил капитан, солидный мужчина, в возрасте ближе уже к пятидесяти, чем к сорока годам. – Новенький с тобой?
– Так точно, – старший сержант продемонстрировал, что по-уставному разговаривать умеет не хуже других. – Новый снайпер для нашей роты.
– И как он? – поинтересовался Пешков, по-прежнему игнорируя присутствие Пана.
– Пока Волчок натаскивает, замечаний особых нет, – то ли похвалил, то ли придержал свое мнение Успенский. – До дела дойдет, там посмотрим.
– Верно, бой все по своим местам расставит, – согласился капитан. – А сюда-то, зачем пришли? Пакость какую придумали?
– Никак нет, – улыбнулся Успенский. – Хотел, вот, новичка в город сводить. Он тут уже вторую неделю заканчивает, а дальше развалин не ходил. Не порядок…
– А я, значит, что б вас прикрыл, если замполит с претензиями выскочит? – засмеялся капитан, раскусив еще не высказанную просьбу сержанта.
– Да нас прикрывать-то особенно и не надо, – спокойно ответил Успенский. – Просто, чем меньше шума подымется, тем всем же лучше будет… А еще я хотел с собой экскурсовода захватить…
– Пельменя что ли? Запросы у тебя, Успенский, не сержантские, – усмехнулся капитан. – Прямо скажу, размах пошире наполеоновского, прям, комбатский у тебя размах…
– Тут он, небось, ошивается? – не обращая внимания на критику, уточнил Успенский.
– При штабе не ошиваются, а служат, – строго сказал капитан. – А как же я без него, если среди ночи понадобится?
Капитан кивнул почему-то на аппаратуру связи, будто переводчик был ему нужен в случае срочных звонков из вышестоящих штабов или от коменданта города.
– Так точно, товарищ капитан, служат, – не стал спорить Успенский. – Только вот Пельмень-то не служит, а как раз ошивается. Отдай погулять, тебе же на душе спокойнее без него будет…
– Ну, ты, как всегда, логикой убиваешь, – засмеялся капитан. – И то ведь верно, следить за этим недоразумением не надо…
– Значит, беру?..
– Только верни в целости и сохранности, – попросил капитан. – И не пои его сильно, вдруг с утра им замполит поинтересуется, у него тут весь день какие-то идеи странные в голове бродили.
– Спасибо, товарищ капитан, – улыбнулся старший сержант, козырнул и отметился: – Так мы пошли…
– С богом!
Правая рука капитана потянулась было перекрестить бойцов, но усилием воли, заметно дернувшись с полдороги, Пешков козырнул ответно старшему сержанту.
Успенский, кивнув, шагнул мимо стола к дальнему закутку, рефлекторно вычислив, где может пристроиться подремать не приспособленный к солдатской жизни человек. Через пару минут оттуда донеслись легкие постанывания, гундосое: «Ну, зачем?» и сдержанное: «Рядовой! Встать! за мной!», смешанное со сдержанным похрюкиванием от смеха.
Появившееся после этого чудо в камуфляжном комбинезоне, грязных сапогах, взлохмаченное и полусонное и было Пельменем, мявшим в руках пилотку и одновременно почесывающим ухо о плечо.
– Он ужин проспал, – напутствовал капитан Пешков, – покорми его, что ли в городе…
– Учту, – улыбнулся Успенский и рявкнул, командуя: – Рядовой Пельман, на выход – марш!
Выходя из штабной палатки, Пан почему-то вспомнил неожиданное напутствие капитана и даже подумал, не померещился ли ему остановленный на полдороги жест и не послышалось ли поминание бога в устах офицера, который по определению должен быть атеистом и партийным человеком. Но затруднительную ситуацию разъяснил Успенский, едва они отошли от штабной палатки.
– У нас тут, после серьезных боев, и не такое услышать можно, – сказал старший сержант. – И бога поминают, и черта… даже Августа Бебеля и Первый Интернационал не забывают некоторые… и партийные, и беспартийные. Капитан Пешков-то, кстати, беспартийный, потому, в капитанах и простым ротным ходит до сих пор.
Пан призадумался. Он уже не раз слышал про тот бой на окраине города, в котором полегло больше трети бойцов батальона. Но подробности не вспоминал при нем никто из «стариков», прошедших через этот огонь и смерть. «Наверное, тогда было такое, что и вспоминать сейчас тяжело, – решил для себя Пан, – недаром же вон и бога поминают и до Бебеля добрались…»
У КПП, который изображала палатка поменьше штабной, поставленная здесь, что бы не гонять отдыхающую смену в казарму, Успенский переговорил с каким-то высоким, тощим, как жердь, сержантом из ветеранов, о чем-то посмеялся вместе с ним, а потом бодро зашагал через маленькую калиточку из колючки прямиком на трассу, которая вела к центру города, мимо сумрачных, кажущихся ночью зловещими, развалин.
Пан, к виду развалин привыкший, да к тому же обладающий неплохим ночным зрением, не идеальным, ноктоскопическим, но позволяющим ему легко различать разные предметы почти в полной темноте, шел вслед за сержантом по знакомой тропинке спокойно, а вот замыкающий их маленькую колонну Пельмень нервно озирался по сторонам, все время как-то странно дергая шеей, то и дело спотыкался на ровном месте, шумно сопел и шмыгал носом.
Выведя бойцов на трассу, прямую, когда-то ровную и чистую, а сейчас изрытую воронками и разбитую гусеницами танков и вездеходов, старший сержант остановился. Пан успел сместиться чуть левее, что б видеть противоположную сторону. Сделал он это чисто автоматически, но ободрительный взгляд Успенского заметить успел.
– Так бойцы! Мы, как и положено оккупантам и захватчикам, идем грабить и насиловать! Не забывайте об этом, ведите себя, как хозяева в этом городе. Особенно, ты, Пельмень. Пан, не стесняйся стрелять, если что покажется подозрительным, особенно, если не успеваешь у меня спросить.
– Так точно, – кивнул молодой снайпер.
– Я… это… – подал голос Пельмень, так и не научившийся за время службы спрашивать разрешения поговорить у старших по званию. – Не хочу никого грабить… ну, и насиловать…
– Да ты только переводить будешь, если кто-то что-то неправильно поймет, – вздохнув, пояснил Успенский. – И запомни, Валя, без моего разрешения – ни слова местным товарищам, даже если это будет просто «спасибо-пожалуйста», понял?
– Да… – промямлил Пельмен таким тоном, что Пану страстно захотелось отвесить ему сильного пинка, что бы он проснулся и начал отвечать по-человечески, ну, то есть, по-военному.
– Не нервничай, – улыбнулся старший сержант, заметив рефлекторное, но задавленное в зародыше, движение ноги Пана. – Мы же отдыхать идем. Лучше давай так, твоя сторона левая, моя – правая, Пельмень – посередке. И так – до освещенных мест.
– Слушаюсь! – ответил Пан, соображая, что даже сама дорога до города не такая уж безопасная, как хотелось бы верить, и, кажется, зря они потащили с собой в нагрузку Пельменя.
***
Первая неожиданность в этой ночной прогулке выскочила на них сама, когда сумрачные, недобрые развалины уже остались позади, а впереди – метрах в двухстах – маячила слабоосвещенная, но оживленная даже в такое время суток улочка, по которой медленно катили редкие автомобили и прохаживались пестро, разнообразно одетые люди.
Все это Пан успел оценить перед тем, как из-за дома, наперерез им, выбросился, другого слова не подобрать, низенький, кучерявый мужичок в клетчатом пиджаке и темных брюках, смуглый, горбоносый, размахивающий руками, как ветряная мельница. Эти-то пустые руки и спасли его от выстрелов Пана. Успел новичок сообразить, что лучше сейчас послушать, зачем подбежал этот человек, чем потом осматривать труп.
– Дефочка гуд, есть вери гуд, онли вас… – скороговоркой тараторил человечек, тараща глаза и руками пытаясь то ли изобразить прелести предлагаемых девочек, то ли разогнать злых духов непонятным непосвященным камланием.
– Не обращай внимания, Пан, – хладнокровно сказал старший сержант, грубо и сильно отталкивая назойливого человечка. – Сутенер это местный, думает, если первым предложит, то мы на его товар и клюнем…
– Какой товар? – не сообразил сразу Пан.
– Женщинами торгует, – пояснил Успенский. – Тут, в городе, этих шлюшек – пруд пруди. Кто под сутенерами работает, кто сам по себе… ну, то есть, сама по себе. Привыкай, тут все продается, даже счастье…
Хорошо, что старший сержант был занят отпихиванием с дороги сутенера, и не видел, как густо покраснел Пан. Про женщин, торгующих своим телом, он только читал в книжках, да видел в кино, но вот что бы лично, нос к носу сталкиваться… Да еще и иметь возможность купить… Ух… что-то пересохло в горле от странного возбуждения, и Пан сказал:
– Какое ж это счастье, если продается…
– Правильно мыслишь, – похвалил Успенский, – плохое счастье, но вот для физиологии – годится, не все ж время онанировать, пока не воюешь…
– Это не по-человечески, эксплуатировать несчастных женщин, вынужденных торговать собой, это низко и… – подал голос Пельмень.
Но Успенский, в очередной раз покрепче оттолкнув назойливого сутенера, душевного порыва не оценил:
– Смотри, Пан, с кем поведешься, от того и наберешься. Чешет, прям, как замполит.
– В чем я не прав? – попробовал высказаться Пельмень, не понимающий, что с начальством вообще, а уж в армии тем более, спорить бесполезно.
– Тебе никто несчастных женщин за деньги не предлагает, – засмеялся Успенский. – А если и предложат, то у тебя денег нет. Пойдем, Пан, для начала выпьем по чуть-чуть… Ты как к этому? Не увлекаешься?
– Нет, только вот когда провожали… – Пан засмущался, не зная, как признаться, что на собственных проводах напился так, что с трудом очнулся уже в теплушке эшелона, двигающегося на восток.
– Да на проводах-то мы все гульнуть мастера… – не стал выяснять подробностей Успенский. – А в жизни-то тебе лишку нельзя никак, пропадешь на нашей снайперской работе.
Пан не стал отвечать, увлекшись рассматриванием улицы, на которую они вышли, отбившись от сутенера. Несмотря на поздний вечер, а может быть и благодаря ему, людей на тротуарах было много, а по середине улицы даже проезжали автомобили, водители которых неизвестно откуда доставали бензин, ставший стратегическим сырьем и дефицитом для частных лиц с первых же дней войны. К удивлению Пана, среди прогуливающихся было очень много мужчин вполне призывного возраста. Они фланировали неспеша по тротуарам, стараясь прижиматься поближе к домам, заложив руки в карманы, надвинув на брови или заломив на затылок широкополые шляпы, в каких на «материке» ходили разве что инженеры и ученые. Еще больше было женщин и – почему-то – молодых подростков, шныряющих между прохожими с ловкостью цирковых обезьян. Внимательным взглядом снайпера, пусть и начинающего, Пан отметил, что пестрота и разнообразие нарядов компенсировалась отнюдь не первой свежестью брюк, пиждаков, платьев и жакетиков, ботинок и туфелек на острых, длинных каблуках.
Упомянутые старшим сержантом продажные женщины легко бросились в глаза своим развязным поведением. Никто из них не прятался боязливо в сторонке, не прикрывал стыдливо лицо, наоборот, они выставляли себя напоказ, иногда приставая к прохожим, задевая их дерзкими шутками и смешками. И хотя Пан не понимал ни слова, так и не справившись до сих пор с военным разговорником, полученным уже по эту сторону океана, смысл того, что говорили проститутки улавливался легко.
К удивлению Пана ни негров, ни китайцев, которые, как говорили на политинформациях, преобладают среди городского населения, он сразу не увидел, и только через несколько минут смог вычленить несколько негритянок, даже, скорее, мулаток, среди проституток, да еще пара подростов с черной кожей сновала туда-сюда, толкаясь и обзываясь со своими белыми сверстниками.
– Не их район, – пояснил Успенский, когда Пан обратился к нему за разъяснениями. – Тут все живут отдельно. Один квартал для белых, другой – для негров, а уж китайцы вообще отдельно от всех поселились. Но в негритянский район мы сегодня не пойдем, да и вообще там нечего делать, в этой помойке…
– А как же интернационализм? – поинтересовался вновь не к месту Пельмень. – Мы же должны ко всем одинаково относиться…
– Это я должен ко всем одинаково относится, – ответил Успенский, – но вот смотрю на тебя и относиться хорошо начинаю к Пану. Догадайся – почему?
Пельмень засопел, громко шмыгнул носом, напрягся, но говорить ничего не стал, видимо, сообразив, наконец-то, что спорить с начальством – себе дороже.
– Пойдемте, ребята, для начала в бар, – скомандовал старший сержант, – ты, Пан, расслабься чуток, здесь поспокойнее, чем в развалинах, да и сразу заметно, если кто вооружен. Хотя, говорят, тут у каждого второго пистолет дома имеется.
– Да-да, я читал, что абсолютно официально разрешена продажа оружия, – поддакнул Пельмень, – вот только зачем людям все эти пистолеты?
– Я тоже думаю, зачем им оружие. если они им пользоваться не умеют? мв-то уже здесь прогуливаемся… – подмигнул Пану Успенский и поторопил, – давайте, давайте, двигайтесь, тут только в самом конце улицы приличное заведение.
– А это чем плохо? – ради любопытства поинтересовался Пан, кивая на переливающуюся огнями вывеску совсем рядом от них.
– Да там ни водки, ни закуски порядочной, – засмеялся Успенский. – А их виски ты, пожалуй, пить не будешь, пойло такое, что самогон моего дядьки из рязанской губернии ему сто очков форы даст.
– Ну, такую дрянь и в самом деле пить не стоит, – согласился Пан.
А Пельмень опять не сдержался:
– Виски пьют с содовой водой, маленькими глотками, тогда только можно почувствовать вкус и аромат напитка…
– Слышь, ты нам свою начитанность не показывай, – попросил Успенский. – Сам-то пробовал? с содовой и маленькими глотками? Ну, так и не издевайся над народом…
– Но я и не думал издеваться… – запротестовал было Пельмень, но ни сержант, ни Пан его не слушали, сжав в тесную «коробочку» между собой и проталкивая по улице.
На них оглядывались и шептались позади, не понимая, как попали сюда солдаты не в составе комендантского патруля, со штурмгеверами наперевес, с блестящими штыками на стволах, а в обычном камуфляже, таком чужом своей цветовой гаммой, с одними лишь пистолетами, хотя по местным меркам пистолетами в армии положено владеть только офицерам. Но никто не делал резких движений, не мешал проходу, старательно уклоняясь с пути движения Успенского, Пана и Пельменя, даже проститутки жались к стенам домов или отшагивали подальше с обочины на проезжую часть, что бы не попасть на глаза солдатам. Впрочем, не все, одна губастая и скуластая мулаточка лет двадцати, размалеванная, как актриска из провинциального театра, в короткой юбчонке и обтягивающей упругие сиски маечке под маленькой кожаной курткой, пристроилась рядом с Паном и жалобно о чем-то залопотала, не рискуя, правда, хватать того за рукав, хотя, и Пан это заметил, с трудом подавила привычный такой жест.
– Пельмень, чего она хочет-то? – поинтересовался Пан. – Может, обидел кто?
– Если обидел, так это в комендатуру, – автоматически перенаправил просящую Успенский, а Пельмень объяснил:
– Говорит, что у нее дома больная мать и трое маленьких братьев, которых надо кормить, и еще, что у нее совсем нет денег на еду даже для себя, но только – вранье это, соседки смеются и подкалывают, мол, таких медведей, как мы, на жалость не взять… Что-нибудь ответить, товарищ старший сержант?
– Ого, Пельмень! Ты мое звание уже выучил, – усмехнулся Успенский. – Зачем же им знать, что ты язык понимаешь? Я и сам справлюсь…
Чуть повернувшись к проститутке от своего края импровизированной шеренги, не прекращая движения, старший сержант сделал угрюмое, злое лицо, округлил глаза, чуть оскалил зубы и выкрикнул, негромко, но внятно:
– Цурюк! Хальт! Цурюк!
Девчонка тут же шарахнулась в сторону, будто Успенский наставил на нее ствол штурмгевера и клацнул затвором. А удивленный Пельмень, задрав едва ли не на затылок брови, уточнил:
– Они что же здесь, по-немецки понимают?
– Есть такие международные команды, – пояснил старший сержант. – Их на любом языке понимают…
Медленно прохаживающийся на противоположной стороне улицы рослый, представительный мужчина в темно-синем мундире с блестящими пуговицами, с картузе с невероятно огромной кокардой, с подвешенной к широкому ремню резиновой дубинкой, внимательно наблюдавший эту сцену, брезгливо поджав губы, отвернулся.
– Полицай местный, – прокомментировал его поведение Успенский, – комендатура им запретила оружие носить, во избежание всяких непоняток с нашими же патрулями, но службу требует, вот они и гуляют с одними дубинками. А этот – гордый, презирает оккупантов…
Пан неожиданно засмеялся, разглядывая спину полицая, и пояснил:
– Представил себе нашего участкового с дубинкой…
– Да уж, – согласился старший сержант, – это тебе не народная милиция…
Они прошли еще с десяток-другой шагов, как Пан насторожился, заслышав неподалеку стреляющий звук мотоциклетного мотора, и тут же из-за поворота, из маленького проулка, выскочил на скорости под полсотни километров огромный, черно-блестящий, с длинными изогнутыми рукоятками руля мотоцикл. «Как это он в такой тесноте до такой скорости разогнался?» – успел удивиться Пан. А дальнейшее происходило автоматически, как бы и вне его желания и нежелания.
Верхом на железном коне, навстречу солдатам двигался огромный мужик с красным, проспиртованным и продубленным лицом и длинными рыжими волосами, развевающимися у него за спиной, как знамя. Над левым плечом мужика торчал приклад винтовки или карабина.
Собирающего деньги с наркоторговцев и проституток курьера местного босса, владеющего здесь и на соседних улицах этим грязным «бизнесом», все звали просто Патриком за рыжие ирландские волосы и страстную любовь к виски. Было у него и официальное имя, но его знали лишь полицейские и адвокаты. В этот вечер Патрик, как всегда, ехал за выручкой, совершенно позабыв после влитого в себя стаканчика-другого, и про оккупацию, и про комендантский час, который, вообщем-то, и так не особо соблюдался. Но сегодня ему не повезло наткнуться на трех иноземных солдат, прогуливающихся по городу.
Выхватывая пистолет из-под штурмкомба и одновременно чуть приседая, что бы для упора коснуться коленом асфальта, Пан сделал только один выстрел. Массивное тело мотоциклиста, будто ветром сдуло с седла. Шокированный отсутствием седока и таким пренебрежительным к нему обращением железный конь прокатился еще метров двадцать и возле фонарного столба заглох, и упал на бок.
– У меня спокойно, – сказал в ухо Пану старший сержант, и только тут солдат заметил, что Успенский тоже стоит на колене, вот только лицом в другую сторону и защищает тыл своего товарища, медленно поводя длинным стволом «семена» из стороны в сторону.
А сбитый Успенским с ног Пельмень копошится на асфальте, слабо, со всхлипами, постанывая и размышляя, – вставать ли сразу или дождаться команды старшего сержанта.
А блуждающий по улице народ, кажется, так ничего и не понял, кроме того, что рыжий Патрик почему-то вылетел с мотоциклетного седла и расшибся. Грохочущий движок полностью погасил звук выстрела. И, поглядывая на принявших странные позы бойцов, люди начали потихоньку подходить поближе к упавшему мотоциклисту и его железному коню.
– Пойдем, и мы глянем, – сказал старший сержант, подымаясь на ноги и отряхивая с левого колена пыль. – Пельмешкин! Подъем!
Пан, поднявшись с колена и расстегнув для удобства пару пуговиц, сунул пистолет в пройму комбинезона, под ремень и пошел к убитому им Патрику, нисколько не сомневаясь в результате своего выстрела.
Заметив движение солдат к упавшему, люди сгрудились в основном на краю проезжей части, опасаясь подходить поближе. Даже вездесущие мелкие мародеры-мальчишки, знающие, что у Патрика всегда найдется, чем поживиться, не рискнули подходить к телу.
– А ты хорошо попал! – похвалил подчиненного старший сержант, разглядывая маленькую дырочку точно в переносице лежащего на спине мужчины. – Это метров-то с сорока, да на скорости…
– Про лицо я уверен был, – ответил Пан, – тут не промахнешься, а вот в переносицу случайно угодил.
– Самокритика – великая вещь, позволяет не зазнаваться, – дружески похлопал его по плечу Успенский. – Но тебе сейчас можно и позазнаваться чуть-чуть. Выстрел отличный. Ты «семена» своего давно пристреливал?
– Как получил, а потом – всё из винтовки, – сознался Пан.
– Тогда с меня поощрение, – отозвался Успенский.
В это время к ним подошел осторожными шагами тот самый брезгливый полисмен. Он оглядел со стороны труп Патрика и принялся что-то горячо, но негромко и без широких жестов, говорить Успенскому. Тот только поморщился и толкнул локтем Пельменя, застывшего возле трупа, как соляной столп.
– Это самое… – заторопился, будто очнувшись со сна, Пельмень, – он говорит, что вы убили гражданина города, ну, горожанина, который, как бы это, не нарушал законов, поэтому вам придется пройти с ним в полицию и дать показания…
– Скажи ему, – чуть с ленцой, так знакомой Пану по подростковым разговорам перед большой, «стенка на стенку», дракой, проговорил Успенский, – скажи ему, что он может пройти в жопу. И сам по себе, без нас. Потому как было распоряжение коменданта города, не появляться на улицах с оружием. Даже полиции это касается. А уж тем более этого… гонщика…
Сержант наклонился, вцепился всей пятерней в кожаную куртку убитого и резким рывком, будто тряпичную куклу, перевернул массивное тело Патрика. Народ у края тротуара ахнул, разглядев в тусклом свете, что вместо затылка у ирландца образовалась кроваво-серая каша. Но не на это указывал Успенский, а на дробовик, который продолжал висеть за спиной ирландца, правда, уже сильно помятый от удара об асфальт. Достав из кармана скромный перочинный нож, старший сержант двумя ударами обрезал держащий дробовик ремень, подхватил за ствол ружье и сильным ударом о бордюрный камень разбил замки.
– Вот так-то, – с удовлетворением сказал он, отбросив обломки и вытирая руки прямо о штаны. – А ты говоришь – пройдемте… Это мы дальше в бар «пройдемте», а ты, придурок, будешь здесь стоять и своих дожидаться… Можешь и это перевести, Пельмень…
Пока, захлебываясь в словах и жестикулируя, Валя переводил полисмену слова Успенского, толпа у края дороги образовалась уже приличная, любопытная, но спокойная, похоже, видавшая на этой улице и не такие виды, как кем-то застреленный курьер местной мафии.
Старший сержант крепко прихватил за плечо все еще продолжающего что-то внушать полисмену солдата, и подпихнул его в том направлении, куда они и шли до этого происшествия. Следом за Пельменем шагнул на тротуар и Пан, отметив, что люди, как испуганная стайка воробьев, отскочили от них, давая дорогу. «Второго уложил, а все еще без войны», – подумал Пан, подстраиваясь к широкому шагу старшего сержанта.
До бара было совсем недалеко, и, открывая массивную дубовую дверь, пестрящую какими-то наклеенными разноцветными бумажками с местными надписями, Пан успел заметить, что пометавшись над телом, полисмен махнул рукой и зашагал куда-то в сторону.
– Звонить пошел своим, – пояснил Успенский, отследивший взгляд бойца. – Тут, у них, телефоны в каждом магазинчике и даже в аптеках. И всё работает…
***
За громким, раскатисто-рычащим, иностранным названием «бар-р-р» скрывалась длинная неширокая комната, под потолком которой крутились лопасти нескольких вентиляторов. А вдоль одной стены, дальней от входа, тянулась обитая цинком стойка, отгораживающая заполненный бутылками буфет от полутора десятков массивных, но небольших столиков. Слева и справа по краям стойки возвышались высокие, неудобные даже на взгляд, табуреты, на которых громоздились любители не отходить далеко от выпивки.
За несколькими столиками, нещадно дымя, сидело с десяток посетителей, все – мужчины лет тридцати-сорока. Возле стойки выпивали еще трое, их обслуживал бармен в белой рубашке и галстуке-бабочке, какие Пан видел только в кино, а у служебного выхода толпились три девчушки в коротеньких юбочках и одинаковых, темно-синих фартучках, явные официантки.
И мужчины за столиками, и девчонки у выхода о чем-то непрерывно разговаривали между собой, то повышая, то понижая тональность незнакомых Пану слов, создавая невнятный, но постоянный шум, гасящий любые другие звуки в помещении.
– О! Мистер водка! – густым, как из бочки, голосом поприветствовал вошедших второй бармен, одетый в простую клетчатую рубашку с расстегнутым воротом.
– А тебя здесь знают? – поинтересовался Пан, подтолкнув локтем Успенского.
– Да он всех наших так зовет, – засмеялся Успенский, – мы ж сюда только ради водки и ходим…
Старший сержант помахал бармену рукой и подтолкнул товарищей к дальнему от входа столику, вокруг которого было пусто, посетители предпочитали лакать свои дозы виски поближе к дверям. Едва они расселись вокруг маленькой столешницы, как тот самый бармен, забивая уши бойцам непрерывной, непонятной речью, подошел к столу. В словах мужчины Пан улавливал только «водку», да и то с большим трудом.
Успенский, открытой ладонью показав бармену, что бы тот заткнулся, приказал Пельменю:
– Ну, давай, переводчик, проси себе чего хочешь на ужин, а нам с Паном – по паре бутербродов с лососем и маслом, этот знает, как сделать для нас, ну и, попозже, по куску мяса, стейк называется, только без всяких там гарниров и подлив, одно мясо. И на всех пару бутылок водки… Пан, ты представь, у него тут «Смирновскую» наливают, а я про нее только в книжках про царские времена читал…
Пока Пельмень выяснял у бармена местное меню, что бы заказать себе что-нибудь знакомое и кошерное, пока объяснял заказ для Успенского и Пана, размахивая при этом руками, как будто находился на трибуне и убеждал собравшуюся его послушать аудиторию в подлой сущности мирового империализма, Пан спросил старшего сержанта:
– Скажи, а чего это ты там, на улице, девчонку ту, губастенькую, отогнал? Вроде бы, проблемы у нее с матерью и братьями, может, помочь надо было?
– Ты правильный товарищ, Пан, – одобрительно кивнул Успенский. – Правильный потому, что не стал там же разбираться, и еще – потому, что не забыл. Я тебе, как мужик мужику скажу: никогда не верь проституткам. Даже когда они говорят правду – не верь. Ну, работа у них такая, на жалость разводить, особенно, если видят, что мужик с деньгами…
– Да по нам разве скажешь, что мы денежные? – удивился Пан.
– А у них тут, у всех, считай, нюх на деньги, – пояснил Успенский. – Ты еще и слова не сказал, а эти вот… уже знают, что у тебя в кармане водится. Потому-то эта мулаточка и подошла, хоть и понимала, что рискует…
– А чем она рисковала-то? – снова удивился Пан.
– Знаешь, они до сих пор считают, что скоро всех женщин мы социализируем, а проституток вообще вывезем в Сибирь, обслуживать задаром «зэка» в «гулаг»… – последние слова старший сержант выговорил с непередаваемым акцентом.
Пан засмеялся, а продолжающий разбираться с заказом бармен вздрогнул, услышав «страшные русские слова». Пельмень, не поняв, чего испугался бармен, обрадовался и даже повысил тон, требуя незамедлительного и точного исполнения своих слов.
– Пропаганда, – пожал плечами Успенский. – У нас ведь тоже иной раз такое в газетах нарисуют, хоть плачь, хоть смейся. Только мы же не так воспитаны, что бы просто на слово верить, а они тут – как дети, ей-ей…
Принявший, наконец-то, заказ бармен отскочил от их столика к служебному входу и погнал внутрь девчонок, слегка похлопывая их по попкам. Проводив их взглядом, Пан спросил:
– А наши что же? не пробуют их распропагандировать?
– Так мы для этого по городу и ходим, – пояснил Успенский. – Думаешь, командиры не знают, что мы по самоволкам шаримся? Просто – не всех пускают, вот и все. А так, пожалуйста, пришли мы в бар, не звери, не в валенках с балалайками. Пельмень, так вообще по ихнему шпрехает за милую душу. И платим, как порядочные, и никого в колхозы не гоним. Привыкнут постепенно, если захотят. Тут главное, свой характер показать, что б еще и на шею не сели, что б знали, мы за словом в карман не полезем, и дело у нас не заржавеет…
К концу маленькой, внеслужебной политинформации невысокая худенькая девушка принесла к их столику две бутылки водки и три граненых стакана из мутноватого простого стекла. Выставив все на стол, ловко поменяла пепельницу, в которую бойцы уже заткнули остатки своих папирос. На несколько секунд застыла у столика, как статуэтка, дожидаясь по привычке возможных распоряжений.
– Ты ей скажи, Пельмень, что б не суетилась, особенно с пепельницами, надо будет, позовем, кстати, спроси хоть, как её зовут, а то тут раз от раза все новенькие, да новенькие… – пояснил Успенский.
Девушку звали Джейн, и она, отойдя от столика, приткнулась у служебного входа.
– Ну, давайте, ребята за Победу, – разлив водку, предложил традиционный тост Успенский. – За нашу очередную победу над врагом!
Дружно звякнув стаканами, они выпили по сто пятьдесят разлитых граммов, даже не вспомнив о еще не принесенной закуске. Но, надо отдать должное по-простецки одетому бармену, который был еще и совладельцем этого заведения, бутерброды с красной рыбой появились почти сразу после выпитого. Солидные куски черного хлеба были густо намазаны сливочным маслом, а сверху розовели лоснящиеся, свежие кусочки лосося.
– Это уж я их научил так бутерброды делать, – похвастался Успенский. – Знаешь, какие тут раньше подавали? Смех на палочке… хлеба, как у нищих украли, без масла и шматочек рыбки, что б только запах во рту остался…
– Экономят что ли? – спросил Пан. – По их рожам-то, на улице, не скажешь, что голодают сильно.
– Не только, дорого у них тут все, особенно масло, – пояснил старший сержант. – Говорят, из-за войны, а мне почему-то кажется, из-за частников. Какую цену хотят, такую и ломят, что б побольше денег загрести.
Сержант и Пан уже доели свои бутерброды и собирались налить по второй, когда Джейн, на полминуты исчезнув из поля зрения, принесла к их столику огромную тарелку с жареной курицей для Пельменя и что-то спросила. Поняв её и без переводчика, Успенский кинул: «Тащи, давай, и мясо…», а сам, разливая водку, сказал:
– Погодил бы жрать, Пельмень, сейчас выпьем, поешь…
– Я сегодня и так без ужина, – отозвался Валентин, руками отрывая от курицы куски и поспешно запихивая их в рот.
– Ты бы армию не позорил, ел культурно, а то аж слюни текут, – сделал ему замечание Пан.
– Культурные люди, как раз, едят курочку руками, – глотнув, огрызнулся Пельмень, – а еще – не замечают, если кто-то при них что-то делает не так, как им нравится…
– Во закрутил, – покачал головой Успенский. – Тебе ж просто сказали: не жри, а кушай, а ты уж и Чехова вспомнил, и культуру свою.
Джейн принесла мясо, и Успенский, уловив момент, когда она наклонилась над столом, расставляя тарелки и приборы, сунул ей в карманчик фартука сложенную вдвое купюру. Приметивший это Пан поинтересовался:
– А ты уже и чаевые научился давать?
– А то, – улыбнулся Успенский, – пусть девчонка порадуется, не все ж только хозяевам… Вторую пьем без тостов, просто под мясо…
Пан, ловко орудуя вилкой и ножом, принялся поедать сочное, хорошо прожаренное мясо, аккуратно нарезая его на небольшие дольки. Тут пришло время удивляться и Успенскому.
– Где это ты так наловчился? – спросил он. – Я-то считал, что ты деревенский…
– Не-а, городской я, из Владимира, вот только призывался с области, потому все так и считают, – рассказал Пан. – Отец у меня инженер, по дизелям, когда под Владимиром танковый завод строить начали, его туда и прикомандировали. Вроде бы и всего-то ничего – пяток километров, а уже считается область. Хотя и работают у нас все городские…
– Сам-то успел на заводе потрубить? – спросил старший сержант.
– Почти два года после школы, – кивнул Пан. – На сборке сначала, потом в инструменталку перевели, только никакая это не специальность – сборщик, если полжизни там не отработаешь… А ты кем на гражданке был?
– Кем я только не был, – вздохнул Успенский, и Пан понял, что тот не хочет говорить о том, что было с ним до войны. – Вот только уже забывать стал про это, с первых же дней воюю, еще с Западного фронта…
– А я вот… – начал говорить Пельмень, одновременно выхватывая из тяжелого деревянного стаканчика, стоящего в центре стола, пачку салфеток и обтирая промасленные, жирные пальцы.
– А вот про тебя уже весь батальон всё знает, – остановил его старший сержант. – Достопримечательность ты наша… местного масштаба…
И в самом деле, удивившись такому «подарку судьбы», все батальонные офицеры сунули нос в личное дело рядового Пельмана едва ли не сразу после его прибытия в часть. Ну, а дальше информация пошла распространяться, как волны от брошенного в воду камня. Через три дня все знали, что Валентин вырос в семье некрупного, но все-таки ученого, работавшего сначала в «шарашке», потом освобожденного и продолжившего свой труд в той же «шарашке», но с возможностью ночевать в семье. Мама его всю жизнь просидела дома, даже когда муж пребывал в заключении, подторговывала мелкими вещами среди подруг и знакомых, перепродавала чьи-то фамильные и не очень драгоценности, поддерживая семейный бюджет. А сам Валентин с детства старался выделиться в учебе, занимаясь в основном зубрежкой, но неожиданно открыл в себе талант полиглота, выучил к концу школьного обучения два языка совершенно самостоятельно, а при поступлении в вуз решил специализироваться на языке великих мореплавателей и кровожадных пиратов и его диалектах в колониальных и бывших колониальных странах. Пожалуй, сейчас его новозеландский был лучшим в стране, если бы вздумалось проводить такой конкурс среди тех полутора десятков, кто был настоящими знатоками диалектов. Так бы и жил спокойно Валя Пельман, изучая в свое удовольствие различия между оклендским и мельбурнским произношениями, но… На Западе грянуло грандиозное замирение, обозначившее нашу победу, зато нахмурились политические тучи на Востоке и разразились грозой войны уже здесь, сначала в Азии, а потом и за океаном.
В этой связи военкомы быстренько прошерстили университеты с целью усиления офицерского корпуса в первую очередь техническими специалистами, ведь многие их тех, кто начинал войну на Западе, имели чаще всего за спиной простые военные училища, готовящие взводных лейтенантов без особого углубления в физику, механику, радиодело. Теперь же ребятам, окончившим три-четыре курса, досрочно выдавали дипломы, а вместе с дипломами и погоны с одной маленькой звездочкой, и направляли в действующую армию командовать радистами, ремонтными мастерскими, разведподразделениями дальней артиллерии, постами ПВО. Многих приписывали к штабам, и лишь десятая часть скороспелых выпускников попадала в боевые части.
Так получил диплом и Пельман, но – нет правил без исключений – ни у кого из военкоматовских работников не поднялась рука написать ему представление на офицерское звание. И пришлось Вале, пусть и по особым документам, отправляться в действующие войска рядовым. А тут уж роковая случайность занесла его во вроде бы временно тыловой, но штурмовой батальон.
– Ты у нас самый настоящий сибирский… пельмень, – закончил Успенский свой комментарий.
– Так ты из Сибири? – удивился Пан. – Вот бы никогда не подумал.
– Из Новосибирска, – с непонятной гордостью сказал Валя.
– Вот только местным никогда не говори, что ты из Сибири, – продолжил старший сержант. – Они тут сибиряков совсем не так представляют…
– В валенках и с балалайкой? – засмеялся Пан.
– Ну, во всяком случае, не таких неуклюжих заморышей, – ответил Успенский и предупредил попытку Пельменя встать: – Ты куда это собрался?
Слегка опьяневший Пельмень твердо, но чересчур размашисто кивнул на маленькую дверцу с двумя нолями в углу бара.
– Туда… по нужде, товарищ старший сержант…
– Вот, не было печали… Пан, сходи-ка ты вместе с нашим доблестным воином… – попросил Успенский.
– Зачем это? – дернулся, было, возмущенный Валя.
– Затем, что в оккупированном городе военнослужащим запрещено в одиночку посещать укромные, скрытые от наблюдения места, – пояснил Успенский. – А уж там местечко самое что ни на есть укромное…
Пан тоже с удивлением глянул на старшего сержанта, но, получив утвердительный кивок, сообразил, что тот не шутит. «И в самом деле, мало ли что, а мы-то – в самоволке, – подумал Пан. – Да и за другом этим, пельменным, глаз да глаз нужен. Он ведь и в дырку унитаза провалиться может…»
В маленьком, чистеньком туалете на три кабинке было удивительно уютно и тихо, даже, кажется, табачным дымом пахло не так сильно, как в общем зале. Пан шагнул было на выход, оставляя Пельменя в принятом в таких случаях уединении, как что-то привлекло его внимание в дальней, крайней кабинке.
Крепко сжав рукоятку уже выручившего его сегодня «семена», Пан рывком распахнул крайнюю дверцу и замер удивленный. На унитазе, откинувшись спиной к стенке, восседал худой мальчишка с глубоко запавшими глазами, смугловатый, но не мулат, а просто обветренный, подзагоревший здешним летом. Но – вот странно, штаны на мальчишке не были ни спущены, ни даже расстегнуты, а вот курточка – наоборот, да еще и закатан левый рукав выше локтя. Правой ладонью мальчишка зажимал левый локоть и тихонько вздыхал, будто бы спал и видел приятные сны. Глаза его были полу прикрыты, и на открывшуюся довольно шумно дверцу кабинки мальчишка не обратил никакого внимания.
– Что это с ним, Пельмень? – позвал Пан своего «конвоируемого», поспешившего уже забиться в первую же кабинке.
– Да не знаю чего с кем, – простонал от удовольствия Валя, впервые за несколько месяцев попав, наконец-то, в нормальный сортир с проточной водой и фаянсовыми стульчаками.
Ему в голову пришла глубокая, философская мысль, что он напрасно в предыдущие выходы в город на замполитовские экскурсии пренебрегал такой роскошной возможностью побаловаться благами цивилизации.
Пан выглянул из сортира, махнул рукой, подзывая к себе докуривающего очередную папироску Успенского.
– Что у вас тут? – недовольно буркнул старший сержант, через мгновение входя в сортир. – Без присмотра уже и в такое место нельзя отпустить?
– Глянь, что это с ним? – не обращая внимания на недовольный, ворчливый тон ветерана, спросил Пан.
Успенский наклонился над мальчишкой, уверенным жестом приподнял тому веко, вгляделся в расширенный во всю радужку зрачок, быстро охлопал карманы курточки и достал оттуда обыкновенный медицинский шприц со странным, самодельным колпачком на иголке.
– Ясно? наркоманус вульгарус… – сказал брезгливо Успенский, демонстрируя шприц Пану и поспешившему на голос старшего сержанта выбраться из своей кабинки Пельменю.
– Кто-кто? – не сообразил сразу Пан.
– Эх, ты, а еще говоришь, что городской, – неуклюже пошутил Успенский. – Наркоман это. Вколол себе дозу и витает где-то в облаках. А ты тревогу поднял… Хотя – очень правильно, что поднял. Я ведь здешнего хозяйчика предупреждал…
Успенский подтолкнул к выходу Пельменя:
– Ну-ка, свисни там того мордоворота, что нас встречал… в клетчатой рубашке…
Через полминуты хозяин стоял уже перед кабинкой и сбивчиво, то и дело размахивая руками, будто пытаясь взлететь под низкий потолок заведения, объяснял что-то не успевающему переводить Пельменю.
– Он этого паренька не знает… Вроде бы, он зашел полчаса назад… взял кружку пива, заплатил и присел в сторонке, начал пить, а потом отошел в туалет… говорит, сразу и мы пришли, и он уже не присматривался, куда паренек делся…
– Врет и не краснеет, – прокомментировал Успенский, – только это ему не говори… А скажи так. Мне, мол, наплевать, чем и как травятся его соотечественники. Мне даже наплевать, если он им отраву поставляет. Но вот что бы при нас такого никогда не было. Иначе, в следующий раз я сюда приду с огнеметом, и от этого бара останутся дымящие головешки. Доходит?
Раскрасневшийся от волнения хозяйчик яростно кивал на каждое слово, переведенное Пельменем, временами переходя чуть ли не на поясные поклоны.
– Ну, вот то-то же, хоть и не верю я тебе ни черта, – погрозил ему старший сержант. – А теперь, ребята, пойдемте-ка допьем оставшиеся двадцать капель и прогуляемся в какое-нибудь более веселое заведение…
Народу в баре прибавилось за те несколько минут, что солдаты и хозяин отсутствовали в зале. Один из столиков у входа заняли три девчонки в коротких юбках, еще две взгромоздились на табуреты у стойки и уже посасывали через трубочки из высоких стаканов какие-то коктейли.
С сожалением глядя на остатки водки в бутылке, Пан спросил Успенского:
– А что это девчонки по ночам здесь в барах делают? Неужто тоже проститутки?
– А кто ж еще по ночам работает? – хохотнул Успенский, наблюдая за тем, как из туалета двое мужичков в странных балахонах серого цвета вытаскивают наркомана и ведут его к служебному входу. – Только эти девочки повыше классом, чем уличные. И берут подороже, да еще могут заупрямиться и отказать, если уж совсем клиент не по вкусу…
– Вот даже как, – протянул Пан, до сих пор считавший, что проститутка никому отказать не имеет право, ну, или не должна, как правильнее?
– Ладно, нагуливай аппетит, снайпер, – сказал Успенский, – сейчас допьем и пойдем туда, где самые смелые мечты исполняются…
– К проституткам не хочу, это аморально, – неожиданно заявил Пельмень, которому водка ударила в голову.
– А ты и не пойдешь, – засмеялся Успенский, – будешь под дверью дежурить, ну, а не хочешь под дверью, то свечку подержишь… это вполне морально… и кошерно, наверное, а, Пельмень?
Обиженный Пельмень хотел было еще что-то возразить, но старший сержант быстро разлил остатки водки, без тостов и предупреждений проглотил свою дозу.
– Хватит рассуждать, засиделись мы тут, – сказал он, вставая и оправляя штурмкомб.
Так получилось, что Пан поднимался из-за стола последним и заметил, как прибиравшая грязные тарелки Джейн оборонила маленький листок бумаги прямо возле его уже пустого стакана. Пан, совершенно не соображая, зачем он это делает, подхватил стакан вместе с бумажкой, поглядел его на свет, изобразил на лице сожаление и встал, одновременно пряча листок в карман комбинезона. «На улице посмотрю», – решил он, догоняя идущих на выход товарищей.
***
Штыки матово светились в электрических огнях вывески бара, гипнотизировали и завораживали своей откровенной прямотой, сдержанным размером и хищной остротой жала. Штыки смотрели прямо в живот Пана, едва вышедшего следом за Успенским и Пельменем из дверей бара.
Впрочем, не только на Пана были направлены штыки четверых солдат в повседневной форме, чистой, недавно полученной со складов, но – старомодной, списанной из употребления задолго до окончания войны на Западе. Сейчас эту форму из стратегических запасов донашивали тыловики, комендантские роты, хозвзвода. И точно – у каждого из солдат на правом рукаве видно было красную повязку с белыми буквами КП, «комендантский патруль». Впрочем, в боевых частях, Пан это слышал, такую же форму использовали, как «подменку». Позади солдат, с пистолетом в руке, стоял старший лейтенант и недобро щурился на вышедших из бара Успенского, Пана и Пельменя. За спиной одного из патрульных Пан заметил небольшой рюкзачок-рацию.
– Старший лейтенант Овсянников. Комендантский патруль, – небрежно козырнул офицер.
– Старший сержант Успенский. Рядовые Панов и Пельман. Шестой штурмовой батальон, – вскинул руку к виску Успенский.
– Свои, – выдохнул старлей, вкладывая пистолет в кобуру и одновременно раздвигая плечом патрульных, чтобы подойти ближе к вышедшим из бара бойцам. – Отставить!
Штыки нехотя заколебались и ринулись вверх, лязгнули карабинчики ремней, и штурмгеверы заняли спокойное положение за плечами патрульных.
Старлей Овсянников протянул для пожатия руку сначала Успенскому, а за ним и остальным.
– Нам тут сообщили, что стрельба была, какие-то солдаты мотоциклиста местного убили, а потом сами в бар пошли, – сказал он, будто бы оправдывая свою бдительность. – Вот, пришлось проверить…
Он кивнул назад и в сторону, где маячил в полумраке тот самый полисмен, который пытался доставить в свое отделение открывших стрельбу бойцов.
– Долго ж вы добирались, – усмехнулся Успенский, – тому уж два часа, как Пан этого мотоциклиста снял…
– А куда торопиться? – пожал плечами старлей. – Тут, в городе, каждую ночь стреляют промеж себя. Оружие-то так на руках и осталось, едва ли две сотни пистолетов нам обыватели сдали, из законопослушных и перепуганных, а всякие бандиты да хулиганы так с пистолетами и таскаются, лупят друг дружку почем зря…
– Ну, так нам работы потом меньше будут, если они друг дружку, – подмигнул Успенский.
– А этого, значит, вы? – вернулся к началу Овсянников.
– Рядовой Панов, снайпер в моей роте, – указал Успенский. – Открыл огонь на поражение по вооруженному мотоциклисту, едущему нам навстречу…
– А этот гад нам про оружие ничего не сказал, товарищ старший лейтенант, – вмешался в разговор один из патрульных с лычками младшего сержанта. – Вроде, просто застрелили кого-то – и все.
– Он вам про перестрелку из всех стволов не рассказывал? – улыбнулся Успенский.
– А что? – встрепенулся Овсянников.
– Был один выстрел из «семена», вот что, – ответил Успенский. – Служивый этого мотоциклиста снял, мы посмотрели, ружьишко его я об асфальт разбил, и пошли дальше, в бар вот заглянули. Здесь единственный на всю улицу, где водка есть.
– А я на этой улице день через день по службе бываю, а не знал, – удивился старлей. – Вот ведь штурмовики! находчивые вы ребята.
– Так вам еще тут служить и служить, а мы – пополнение вот подбросят и – неизвестно где завтра будем, – засмеялся Успенский. – Приходится быть шустрым.
– Да я сам из бывших танкистов, после контузии в комендатуру попал, врачи говорят, нельзя пока обратно, а поближе к фронту тут ничего и нет, не на материк же возвращаться? – навел ясность старлей и тут же, будто невзначай, спросил: – Дежурный-то по части знает, где вы?
– Я сейчас на должности комвзвода, – ответил Успенский.
Это прозвучало как: «Те, кому положено – поймут», и старлей понял. Сержант на офицерской должности, это вам не первые годы на западном фронте, когда старшины ротами командовали. Значит, не просто заслужил, а, скорей всего, дожидается на этой должности звания, а офицер без ведома дежурного по части из расположения отлучаться не может уже просто потому, что он офицер.
Отвлекая от разговора двух офицеров, настоящего и, возможно, будущего, на спине патрульного противно зазуммерила рация, и тот ловко левой рукой подхватил откуда-то из рюкзачка неприметную внешне простую телефонную трубку. «Рядовой Асатов… Так точно… Зову…»
– Товарищ старший лейтенант, на связь, дежурный по городу! – позвал он своего командира.
– Хорошо вам отдохнуть, парни, – попрощался Овсянников.
В ответ теперь уже все бойцы, а не один Успенский, взяли под козырек. Впрочем, к Пельменю это не относилось, он и так во время разговора вел себя, как застуканный за онанизмом подросток, а когда старлей прощался, на лице переводчика возникла блаженная улыбка, и он не только честь отдать позабыл, но даже и выпрямиться, что бы хоть чуть-чуть напоминать солдата штурмового батальона.
«И чего это я перетрухнул, как первогодок, – с досадой подумал Пан, провожая взглядом отошедший в сторонку патруль. – Надо же, стрелял в мотоциклиста – не боялся, а тут, будто застыл, хоть и знал, что взводный на себя все возьмет, да и выкрутится из любой передряги. Недаром про него столько историй в батальоне рассказывают… А вот на тебе…»
– Постойте, ребята, – позвал Пан уже тронувшихся в дальнейший путь друзей. – Мне тут официанточка из бара, похоже, записку подбросила. Пельмень, прочитай, пока еще на свету стоим…
– Так-так, – потер руки Успенский, – а ты, Парамоша – азарт, как говорится, сразу девчонку чем-то подцепил…
– Да ладно… – засмущался, было, Пан, но его перебил поднесший к глазам написанную карандашом записку Пельмень:
– «Хозяин торгует героином. Я бы могла вам помочь. Ненавижу наркотики. Джейн». Вот и всё…
– Н-да, не тебе это вовсе записочка, Пан, обознался я, – задумчиво сказал Успенский.
– Может, вернуться? поговорить с хозяином еще разок, – предложил Пан.
– Знаешь, я ведь там, в сортире, не шутил, что мне все равно, чем местные травятся… Вот только, правда, до тех пор, пока это нас не касается. А наркотики – такая зараза, что окружающих непременно коснется, – ответил Успенский. – А уж если ты, Пан, так помочь людям хочешь, то записку эту мы в особый отдел комендатуры передадим. Да не просто так, а с нашими отчетами: где были, что делали… И не морщи морду, рядовой Пельмень! Это ты у себя в университетах на госбезопасность можешь фрондерствовать, как Атос какой-нибудь на короля Людовика очередного, а в прифронтовой зоне особист не блох вылавливает, а обеспечивает нашу с тобой безопасность от диверсантов и вражеской агентуры. Понятно? Отвечать!
– Да понял я, понял, – махнул рукой расстроенный почему-то Пельмень.
А Пану именно сейчас, когда Успенский проговорил пусть и казенные, но такие правильные слова, захотелось от души заехать в морду Пельменю за его пренебрежение и к воинским ритуалам вообще, и к особистам в частности. Бить его, конечно, Пан не стал, но взял за плечо и резко тряхнул, что б хоть немного вправить мозги.
– Всё, диспут окончен, учти только Пан, ты сам на себя кучу писанины навязал, – предупредил Успенский, – но отступать некуда, так что теперь – только вперед. Идем брать штурмом, но по взаимному согласию, одно веселое заведение…
Пройдя дальше по улице тройку домов с затемненными, наверное, уже спящими, окнами и ярко горящими витринами магазинчиков на первых этажах, перед поворотом в глухой переулок-тупичок Успенский завел всю компанию в аптеку, расположенную на углу.
Очутившись внутри, Пан подумал, что на самом деле не всегда надо читать газеты «между строк», кое-что в них написано абсолютно верно, вот например, про такие аптеки. Если судить по маленькой витрине внутри, то торговали здесь всем, чем только можно, от аспирина до минеральной воды, и от кожгалантереи до скобяных изделий.
– Слышь, Пельмень, спроси-ка у него презервативы, да самые лучшие, тонкие, – скомандовал Успенский, кивая на седенького, тщедушного еврейчика за прилавком, кажется сделавшегося еще меньше, чем он был на самом деле, при виде трех бойцов среди ночи вошедших в его аптеку и заговоривших по-русски.
Пельмень начал спрашивать, но, видимо, отвлекся, встретив соплеменника, впрочем, тот был совсем не рад подобной встрече и мечтал побыстрее расстаться с неожиданными и опасными, даже по внешнему виду, клиентами. На прилавочке быстро появились разноцветные, яркие коробочки, а Пельмень тем временем перевел цену.
– Это на всё? – с удивлением спросил Успенский.
– За каждый, – ответил Пельмень, и тут же услышал от старшего сержанта, что за такую цену он купит лучше пару литров бензина, обольет эту лавочку вместе с продавцом и спалит её к чертовой матери.
Уже не первый раз выходя в город, пошатавшись и по магазинам, и по барам, приценившись к разным вещам, Успенский прекрасно понимал, что старичок пользуется моментом: на дворе ночь, искать средства предохранения где-то еще, в чужом-то городе, себе дороже, а удовольствия – вот они – за углом, плати и будь счастлив. Однако, несмотря на то, что местные купюры достались старшему сержанту и его спутникам без труда, сдержать себя и не возмутиться Успенский не смог.
Переговорив с продавцом, совершенно правильно понявшим интонации сержанта, Пельмень сказал, что тот готов скинуть двадцать процентов по ночному времени и еще пять исключительно из уважения к этим конкретным покупателям.
Успенский, понимая, что продавца не переспоришь, а настроения и времени поторговаться у него не было, а было желание побыстрее покончить с покупками, тяжело вздохнул и попросил:
– Пан, прибери товар, а я пока…
Пан сгреб в карман упаковки с полусотней презервативов, подивившись в душе, куда им столько, а тем временем Успенский отшагнул чуть в сторонку, что бы его хорошо было видно из-за прилавка, и сказал громко, привлекая к себе внимание:
– А теперь – расчет!
Театральным, наигранным жестом он расстегнул кобуру и потянул оттуда… Пану даже показалось, что он чувствует неприятный запашок, пошедший от побледневшего и еще сильнее съежившегося продавца. Но – нет, обознался, хотя ожидать именно такого эффекта можно было вполне. А Успенский вытащил из кобуры пару зеленоватых купюр и, небрежно бросив их на прилавок, сказал на прощание:
– В следующий раз думать будешь, перед кем цену ломать…
И, кажется, продавец прекрасно его понял без всякого перевода.
Уже выйдя из аптеки на улицу, Пан, не имеющий опыта общения с профессионалками, спросил Успенского:
– Может, купить чего с собой, если и в правду к девчонкам пойдем?
– Если ты не против, как Пельмень, то пойдем, – усмехнулся Успенский, – а покупать этим девчонкам ничего не надо, они уже нам самим рады будут… ну, и содержимому наших карманов в первую очередь…
По узенькому, темному тупичку они прошли едва ли сто метров, как Успенский шагнул к темнеющей на более светлом фоне стены двери и нажал на кнопку звонка, расположенную прямо на дверном полотне.
– Пельмень! Отвечай, когда спросят, что гости пришли, отдохнуть до утра… – предупредил он Валентина.
Пан, пока длилось ожидание и незамысловатый диалог Пельменя с хозяйкой заведения, осмотрел дом. Ничего особенного, никаких красных фонарей над входом. Такие же, как и в остальных домах, темные окна верхних этажей, чуть освещенные – первого, но такая слабая подстветка не давала ничего толком рассмотреть на улице, и Пан подумал, что не решился бы пойти сюда ночью, будучи один или с тем же Пельменем. А вот с сержантом Успенским было не страшно.
Не только опасений за свою жизнь, даже ожидания неприятностей не было и в переулке, и позже, в доме, когда их провели длинным, извилистым коридором в большую обставленную стульями и креслами комнату с круглым столом в центре. Как гостей, Успенского, Пана и Пельменя усадили на стулья, а сама хозяйка заведения встала перед ними, разговаривая, как заведенная, видимо, нахваливая свой товар, как это делают любые продавцы во всех концах земли, и неважно, чем они торгуют: бриллиантами, самолетами или девочками и презервативами.
– Во-первых, скажи ей, что перестала трепаться, мы ж не её сюда слушать пришли, – велел Успенский. – Во-вторых, пущай пепельницы принесет, не на ковер же нам пепел стряхивать, мы ж не дикари какие с плохообитаемых островов…
Пока Пльмень переводил, а хозяйка бегала за дополнительными пепельницами для каждого из гостей, Пан и Успенский успели закурить давно исчезнувшие из быта местных папиросы.
– Теперь так, пускай гонит на ночь всех посетителей, – продолжал командовать Успенский, достав из кобуры, пока не было хозяйки, увесистую пачку купюр. – Мы тут одни отдыхать должны…
– Она говорит, тут какой-то «вип» завис, нельзя его просто так выгнать, – перевел Пельмень, – очень важный какой-то человек.
– Да мне плевать, кто тут важный, – разделил стопку купюр пополам Успенский. – Скажи, пусть выгоняет, или уж придется его вперед ногами выносить.
– Все сделает, только надо чуть-чуть подождать, – уверил приятелей Пельмень, послушав длинную, страстную и одновременно причитающую речь хозяйки.
– Ну, и пусть, в конце-то концов, стол накроет, как положено для гостей, ну, шампанские там всякие девчонкам, нам по коньячку немножко, только, Пельмень, не по ихнему немножко, а по нашему, грамм по триста не больше, и вообще, сколько у нее сейчас девчонок-то? Пусть всех зовет…
– Говорит, всего пятеро работоспособных, еще две – в простое… Товарищ старший сержант, а как они простаивают? – пошло хихикнул Пельмень.
– Как-как, – буркнул Успенский, – мальчик что ли нецелованный? Женские дела, небось, начались, вот скучают и радуются…
– А чему радуются-то? – глупо спросил Пан, заметно краснея.
– Тому, что начались, – пояснил Успенский, внимательно оглядывая начавший наполняться блюдами стол и входящих по очереди в комнату девушек.
А на столе появились какие-то пирожные в вазе на тонкой, высокой ножке, фужеры под вино, тарелочка с миниатюрненькими бутербродиками то ли с сыром, то ли с рыбой, бутылки с шампанским, пара бутылок коньяка и три больших, коктейльных стакана.
А вдоль стены выстроились девушки… Рыженькая, две брюнеточки, блондинка и – крашенная, но очень симпатичная мулатка, почти белокожая, только формой губ и носа чуток напоминающая негроидную расу. Пан, преодалев юношеское ощущение неловкости и стыдливости, жадно и как-то беззастенчиво разглядывал девчонок, как зверушек в зоопарке, куда его в детстве водили родители, но – как ни старался – не мог найти в них никаких примет «падших женщин», которые образовались в его голове после чтения Куприна, Бунина, Горького, Толстого. Ни какой-то усталой порочности в лицах, ни жеманного хихканья, ни откровенной обнажающей одежды… Впрочем, юбчонки у девушек были короткими, а блузки полурасстегнуты, но таких же, если и не более вызывающе одетых, Пан видел несколько часов назад на улице, и те девушки шли вместе с мужчинами под руку куда-то по своим делам, а не торчали на панели в ожидании клиентов.
Успенский, отделив для «мамочки» половину денежной пачки, махнул рукой, приглашая девчонок за стол, и уже очень скоро, после первых же глотков шампанского и коньяка, вся компания отлично понимала друг друга даже и без помощи Пельменя, который, противореча самому себе, тоже уселся за стол между двумя брюнетками и подналег на микроскопические бутерброды.
Пан устроился в кресле рядом с мулаточкой и уже очень скоро знал, что сама она с дальней маленькой фермы откуда-то с самого юга полуострова, даже из другой страны, похоже, но приехала в город в надежде подзаработать, потому что там, у них, с работой для женщин совсем плохо. В этом заведении она давно, и ей нравится, потому что и девушки хорошие, и мужчины бывают ласковые и не обижают её. И вообще, ей нравится разнообразие в жизни, когда меняются мужчины и можно с ними поговорить о разном, не то, что у них в деревне, где слишком мало людей и все обо всех всё знают. А разговоры ведут только об урожае и погоде, да еще о том, какую проповедь в воскресение сказал падре в церкви. А в том, чем она занимается, ничего плохого нет, главное, что бы не было насилия, ну и платили деньги, на которые она сможет покупать себе красивые платья и вкусные вещи…
Девчонка болтала и болтала, отпивая потихоньку из бокала шампанское, таскала из вазы пирожные, косясь на соседок, и атмосфера в комнате все больше и больше начинала походить на школьные посиделки у кого-нибудь дома, пока нет родителей, с одной бутылкой вина на всех, непременным невинным трепом, переходящим в объятия и поцелуи где-нибудь на кухне, а для самых смелых и раскованных – прямо в обществе друзей и подруг. Успенский уже принялся откровенно прихватывать то одну, то другую из окружающих его девиц за грудки, Пельмень, встревая в разговоры со своим недушевным переводом, становился лишним в компании…
Из дальнейшего Пан запомнил только мельтешение по комнате вдруг решивших устроить танцы девчонок под какую-то визгливую и крикливую песенку из маленького радиоприемника, принесенного хозяйкой откуда-то из глубин квартиры, смех Успенского, требующего какой-то «стриптиз»-конкурс… твердую ладошку мулатки, потащившей его куда-то…
Когда он, в сопровождении Шаки, ловко прихватившей со стола не только остатки коньяка, но и часть недоеденных бутербродиков из второй порции, вываленной на прежнее блюдо, проходил мимо старшего сержанта, тот с внезапной серьезной трезвостью глянул Пану в глаза и напутствовал:
– Все в порядке, девчонка миленькая, ты за деньгами своими присматривай и без резинки с ней – ни-ни…
И тут же Успенский опять «включил» пьяненького, веселого дурачка рьяно расслабляющегося в компании девиц…
Тем временем Шака, усадив Пана на свою, вернее, казенную, широкую и мягкую кровать, начала было болтать о чем-то, но тут же спохватилась, сбросила туфельки и забралась рядом с Паном, затащив с собой и коньяк, и бутерброды. Коньяк им пришлось пить из горлышка, и Пан обратил внимание, что мулатка только смачивает спиртным губы, почти ничего не отпивая из бутылки. Но он и сам не очень-то сильно «причащался», все-таки, не хотелось потерять голову и упасть «мордой в салат», вернее, в подушку, вместо того, что бы, наконец-то, приступить к главному делу, ради которого он и пришел сюда.
Конечно, Пан волновался, как оно будет у него с этой едва знакомой, не понимающей ничего на его родном языке девицей, но все оказалось гораздо проще. Немножко выпив сидя на постели и поприжимавшись к Пану то грудами, то локтями, Шака взяла инициативу в свои руки, знаками показав, что надо бы для начала скинуть сапоги, а потом…
Потом они еще долго-долго и опьяняюще приятно целовались в маленькой и тесной душевой, пристроенной прямо в комнате, что бы не терять время на хождения по коридорам. И голенькая Шака увлекла Пана в постель, как по волшебству оказавшуюся разобранной… И устроила ему фантастический сеанс «французской» любви, о которой парень только слышал намеками, а потом…
Про презервативы впомнила тоже Шака, умело закутав одним них член парня. И позы она меняла сама, и успевала побыть сверху, постоять на четвереньках, поцеловать в губы, и снова оседлать его…
Пан, казалось, совсем не устал за время их бешеных скачек по постели, когда не только позы – углы и края менялись с калейдоскопической быстротой. Но, стоило мулаточке деловито расчехлить его дружка, отдавшего сок любви презервативу, и прилечь рядом, как Пан провалился в глубокий сон. Слегка повозившись под боком парня, устраиваясь поудобнее, Шака тоже задремала, обрадованная, что ей сегодня попался такой сильный мужчина, к тому же ласковый и в чем-то совсем неумелый. Уже отключаясь, она подумала, что надо бы с утра попросить у него немножко денег сверх положенного ей по ставке «мамочки»… и о том, как хорошо было бы отключиться там, на берегу океана, где шелестит прибой, где в маленьком домике можно ни о чем не думать… и еще о чем-то, совсем нечеловеческом, о каких-то цифрах, блоках питания, непредвиденных сбоях в системе, вероятностях…
***
Attention!!! Виртуальное включение. Вероятностный сбой памяти. Срочная дефрагментация. Расчетное время – двенадцать сотых секунды. Реальное время – отсчет пошел…
«С трудом различимые в черном, ночном небе размытые, гаснущие слова обжигали сознание. Она парила над городом, но город был другой, неузнаваемый, чужой и чуждый. Да и не парила она, а висела, крепко прихваченная непонятной сбруей, похожей на цирковую лонжу. Не чувствуя собственных рук и ног, Шака раскинула их в стороны, ловя легкий, прохладный ветерок, освежающий вновь отросшие рыжеватые волосы на голове.
Откуда она знает такие слова: «лонжа», «цирк»? Почему принимает ветер в вышине, как что-то само собой разумеющееся? Ведь в Городе никогда не было и не могло быть ветра, не было цирка, и никто не висел на лонжах…
Не обращая внимания на несуразные странности, Шака разглядывала ярко освещенные улицы, блистающие башни домов, затененные парки и скверы, подсвеченные фонтаны. Неожиданная зоркость позволяла взглянуть на десяток-другой километров вдаль, но там также царила бесконечная череда улиц, переулков, площадей. Город под ней был чужим, но очень хорошо ей знакомым.
Разглядывая медленно приближающееся к ней море огней, Шака обратила внимание, что сама одета в какой-то свободный, но стянутый будто бы резинками на лодыжках и запястьях серый блестящий комбинезон и такого же цвета полусапожки, сидящие на ноге, как влитые. Впрочем, это было лишь зрительное ощущение, рук и ног она по-прежнему не чувствовала, хотя и свободно могла ими шевелить в процессе этого медленного, неторопливого, плавного снижения к электрическим огням.
Но – спуск ускорился и теперь больше напоминал падение, головокружительным мельканием в глазах домов и улиц, мгновенным увеличением деталей, легким шорохом ветра в ушах. И через пару секунд Шака уже стояла в темной нише какого-то тупика между домами, умело (откуда такое?) отстегивая цирковую сбрую со своего тела.
Она знала, куда и зачем должна была идти и не удивлялась полной несообразности этого города тому, в котором она появилась на свет и была выращена. Знание было заложено где-то глубоко-глубоко в ее сознании, и в каждый необходимый для этого момент будто приоткрывалась маленькая дверца, и мозг заполнялся информацией, целесообразной и нужной именно в данную минуту.
Из темного, замусоренного пестрыми фантиками и обрывками пластиковых пакетов тупика Шака вышла на ярко освещенную электрическими огнями чистую и веселую улицу заполненную людьми, несмотря на кажущийся поздним час. Мужчины в костюмах и галстуках, в легких джемперах и свитерах ручной вязки, женщины в коротких юбках, в вечерних платьях с оголенными плечами, брюках с высокими, до бедра, разрезами… и еще – непонятные существа очень похожие на людей, но одетые подобно Махе в однотонные, хоть и разных цветов, сплошные комбинезоны. Все они были заняты собственными делами, куда-то шли или просто прогуливались по улице, на ходу курили и разговаривали, жестикулируя, гримасничая, повышая и понижая голос.
А рядом с ними, по проезжей части, катился сплошной поток автомобилей, разнообразных и пестрых, как и людской поток, ворчливо громкоголосых и едва слышных в общем гудении и шуршании шин.
Шака воспринимала окружающее, как должное, и ловко пробиралась через людскую толпу, переходила через подземные переходы на другую сторону улицы и возвращалась обратно, стараясь придерживаться неторопливого общего ритма движения людей, хотя знала, что при желании сможет двигаться и вдвое, и вчетверо быстрее.
До места назначения ей можно было добраться и на общественном транспорте («Что это такое? ах, да, автобусы или метро…»), и на такси, но по заданию она должна была идти пешком, регулярно проверяясь на слежку, впрочем, понимая всю формальность этой проверки. Сейчас редко следят, просто двигаясь за нужным человеком, предпочтение отдается дистанционным и электронным методам. И если от электронных Шака, по обещанию, была прикрыта полностью, то скрыться от дистанционного наблюдения было невозможно, и это приходилось принимать, как неизбежное зло.
В десятке шагов впереди вдруг сцепились двое мужчин. То ли кто-то кого-то толкнул и не извинился, то ли встретились давние враги-соперники на «узкой» дорожке, но один вцепился другому в лацканы пиджака, а второй несильно, но болезненно пинал того носком ботинка по голени. Оба громко и возмущенно ругались, не обращая внимания на окружающих, шарахнувшихся в стороны, как испуганная стайка воробьев при виде кота. И через полминуты, если не раньше, конечно, возле скандалистов возникли крепкие фигуры в темно-синих комбинезонах с флуоресцентными надписями на рукавах и спинах «Безопасность». Этих представителей правопорядка никогда не было заметно на улицах и площадях города, но они всегда возникали в нужное время и в нужном месте, будто вырастая из-под земли. Шака вспомнила слухи, что парни из «Безопасности» напрямую подключены ко всем видеокамерам в патрулируемом районе и всегда видят все происходящее на улицах.
Может быть, это и были простые сплетни, но вот сейчас, на ее глазах «безопасники» ловко развели драчунов в разные стороны и о чем-то беседовали с ними, одновременно переглядываясь между собой, будто обмениваясь информацией в пакетном режиме. Было бы интересно понаблюдать, что «безопасники» сделают с провинившимися: ограничатся штрафом или отведут в отделение, где составят протокол по полной форме с доведением не самой приятной для поссорившихся информации до родственников, соседей и работодателей? Но свободного времени на такое развлечение у Шаки не было.
Свернув с главной улицы района в чуть менее оживленный и похуже освещенный переулок, она уткнулась в стайку девушек, толпящихся немного в стороне от входа в бар. Ярко, броско раскрашенные лица, татуировки на обнаженных руках, плечах, ногах и животах; короткие, чаще всего не прикрывающие края чулок юбочки и высокие сапоги-ботфорты, блузки-распашонки на тоненьких бретельках, обтягивающие топики – все говорило о способах, которыми девушки зарабатывали на жизни. Или на учебу, или на содержание в ранней юности появившихся детей. Легенд и историй о своей судьбе каждая могла рассказать не один десяток, приноравливаясь ко вкусам и желаниям клиента. Но сейчас девушки довольно угрюмо и лениво прохаживались по тротуару, курили или болтали по маленьким, карманным телефончикам, и оживлялись только, когда к бару подъезжала очередная машина. Тут они старательно, отпихивая товарок, выстраивались в подобие полукруга перед выходящим из машины мужчиной или компанией, навязчиво и громко предлагая тем хорошо провести время с оригинальными девушками.
Шака чуть замедлила шаги, стараясь не смешаться с этой группой, встречающей очередного любителя платной любви, но, к большому огорчению проституток, мужчина не клюнул на их прелести, видимо, зная, что в самом баре собираются девушки посимпатичнее. Расстроенные «бабочки» отступили к стене здания, привычно вполголоса переругивались и вымещали злость на собственную несостоятельность, обзывая несостоявшегося клиента. Шака ускорилась, стремясь побыстрее преодолеть «их» пяточек, что бы поменьше поймать на себе презрительных и уничижающих взглядов. Почему-то девицы не любили всех, кто носит комбинезоны. Впрочем, остальных жителей огромного города они тоже не очень-то жаловали.
Устремившись дальше по переулку под колющими взглядами и глухим недовольным ворчанием проституток, Шака прошла мимо еще одного бара, возле которого, правда, вертелись уже только слащавые мальчики, больше похожие на кукольных персонажей своими нарочитыми ужимками и жеманством. А уже у третьего заведения было поспокойнее, дежурила только парочка девиц, да и те показались мулатке полулюбительницами, оставшимися сегодняшним вечером без денег на выпивку, потому и вставшими у входа в надежде, что кто-нибудь возьмет их с собой и угостит.
Но и здесь Шаку проводили очень недружелюбными взглядами и словами, сказанными в спину, что бы явно торопящаяся девушка не смогла вернуться и ответить. Впрочем, даже и при наличии свободного времени, Шака не стала бы возвращаться и отвечать, считая себя изначально выше любой из женщин, толкущихся возле дверей баров в этом переулке. И это ощущение собственной значимости было не порождением самомнения, а основывалось на тех реальных делах, которыми Шака занималась в этом, да и во многих других городах.
Сейчас же ее целью был пятый бар в переулке, если считать от поворота с центральной улицы. Бар под названием «Рыбы», с тускло подсвеченным входом, сплошной металлической дверью, декорированной снаружи пластиком под дерево. Возле бара было пусто, видимо, в этом месте нечего, или вернее, некого, было ловить жрицам продажной любви. Притормозив перед дверью, что войти без суеты, как простому посетителю, не привлекая к себе внимания, Шака дернула на себя дверь, чувствуя, как вместе с сопротивлением дверных пружин наливаются дополнительной силой мышцы. За дверью ее встретил полумрак маленького, метров на двадцать, холла с вешалкой для верхней одежды, сейчас пустующей, двумя туалетными дверями и большим, почти во всю стену зеркалом, украшенным по краям декоративными пластиковыми рыбами фантастического вида.
И тут же, у самого порога, перед ней вырос, как из-под земли, коренастый, массивный мужчина в сине-черном комбинезоне, высоких ботинках, с невыразительным лицом и плотно сжатыми бледными губами. В голове Махи гулко, устало и чуть пульсируя, раздался голос: «Доллькам сюда нельзя, – и после небольшой, в доли секунды, но явно выраженной паузы, – ты пролетела, подруга». «Я не развлекаться, – также, не открывая рта, сообщила Шака, даже удивившись, как это ловко и привычно у нее получается. – Работа». Охранник-долл кивнул головой, соглашаясь, что работа – это отличный повод войти в бар, но пускать внутрь Шаку не торопился. «Через запасной вход», – посоветовал он. «Все равно выходить в зал, – пожала плечами в привычном, из старой жизни жесте Шака, – здесь быстрее». «Хоть бы переоделась тогда, – то ли проворчал, то ли посоветовал долл. – Проходи, жмись к стенам». «Так и сделаю, – пообещала Шака, приглушая чувствительность слуха. – Удач тебе». Охранник ничего не ответил, теперь уже не спеша, на глазах мулатки, перемещаясь в маленькую нишу за металлическими вешалками, разнообразно бликующими голубыми и сине-зелеными огоньками подсветки. Шака, проводив взглядом охранника, проскользнула через холл к широкой, но плотно прикрытой двери входа в общий зал бара.
Стойка бара занимала всю длину вдвое большего, чем холл помещения. Сделанная из пластика под старое, полированное дерево, она прижималась к огромному, во всю стену, буфету, заполненному разнообразными бутылками с пивом, вином, джином, виски, водкой и другими спиртными напитками, изобретенными многомудрым человечеством на протяжении своей совсем короткой истории. Слева и справа от центра стойки, выдвинутые в зал, заполненный легкими на вид, но почти неподъемными столиками и стульями, висели прикрепленные к потолку две клетки, сооруженные из псевдоржавого металла. Внутри клеток метались из угла в угол, изображая, видимо, эротический танец, две девушки-долльки, одетые в синтетические набедренные шкуры и узкие, обнажающие грудь полоски эластика, с трудом прикрывающие только соски. Музыка висела в воздухе плотными, ритмичными клубами, живая и осязаемая, и Шака порадовалась, что предусмотрительно заглушила слух еще в холле, почувствовав через дверь ритм звуковых волн.
За многочисленными столиками сидели, пили, закусывали, пытались о чем-то говорить сквозь музыкальную глушилку несколько десятков человек. Еще столько же, если не больше изображали странными телодвижениями танцы на свободном кусочке пола в дальнем от входа углу бара. То и дело скользили по залу официанты в фальшивых кожаных куртках и коротких, по щиколотки, брюках с фирменным знаком рыбы, нарисованном на лбу флуоресцентной краской. Трое из них, то ли свободные, то ли просто осуществляющие функции вышибал под маской официантов, а потому делом непосредственным и не занятые, тут же двинулись было навстречу Шаке, но она со всей возможной в таком случае неторопливостью скользнула в сторону и бочком-бочком, позади столиков, стала пробираться к самому дальнему углу стойки, где занимался своим барменским делом высокий и нескладный человек в белой рубашке и галстуке-бабочке. Это был один из пяти барменов сегодняшней смены, но именно с ним Шака и должна была встретиться здесь. Заметившие ее маневр вышибалы не стали преследовать девушку, одетую доллькой (или долльку, прикидывающуюся девушкой). Во всяком случае, вела она себя правильно, стараясь не привлекать постороннего внимания, а понапрасну придираться к посетителям было не в правилах вышибал в любом заведении Города.
А для Шаки сейчас начиналось основное действие, называемое на сленге «контактом», ради которого она и высаживалась в темном грязном тупике, и шла пешком почти полчаса, вместо того, что бы за пять минут подъехать к бару. Остановившись у края барной стойки и развернувшись так, что бы смотреть на танцующих, сидящих за столиками и одновременно видеть зеленоватую надпись над тщательно загримированными дверями запасного выхода, Маха достала из потайного карманчика и положила незаметным движением на стойку золотую монетку. Не отвлекаясь от протирки стаканов и перемещения под стойкой каких-то, видимо, крайне важных для нормальной работы бара предметов, высокий бармен скосил глаз и заметил изображенного на аверсе монеты похожего на лисицу пушистого зверька.
«Возьми стакан и пей», – почти не шевеля губами, сказал бармен, выставляя на стойку рядом с монеткой нечто голубоватое в тонкостенном стакане. В его словах и жестах явственно чувствовалось скрываемое волнение. Но дежурная профессиональная улыбка, с которой он общался со всеми клиентами, маскировала взбудораженные чувства мужчины. Шака, быстро подхватив стакан, поднесла его к губам, но пить не стала, просто подержала так, изображая глоток. А бармен продолжил свою «активную» деятельность по обслуживанию девушки-долльки, поднеся ей сигарету и зажженную зажигалку. Понимая, что так будет легче замаскировать разговор, Шака приняла маленький белый цилиндрик левой рукой, держа в поднятой правой стакан, как бы отгораживаясь им от зала. «Туалет, вторая кабинка у входа, – по-прежнему не шевеля губами, еле слышно выговаривал бармен. – Здесь много безопасников. Тебя ждут. Я выкручусь, если ты не попадешь».
Шака сделала вид, что засмеялась, растягивая губы и чуть потряхивая плечами, хотя в такой вот ситуации, в баре, заполненном безопасниками, в баре, куда не пускают отдыхать доллек, в баре, где ей предстоит забрать «посылку», было совсем не до смеха. «Камеры?» – тихо спросила Шака, ставя на стойку стакан с нетронутым содержимым. Во многих барах, и она это знала не понаслышке, не обнаруживаемые никаким сканированием новейшие камеры наблюдения ограничивали одной-двумя, а некоторые хозяева ухитрялись договариваться с «Безопасностью» и вообще обходиться без этого атрибута повседневной жизни. Правда, в такие вот, свободные от наблюдения, бары и рестораны попасть можно было только по предварительной записи или будучи очень хорошим знакомым владельцев.
«Камеры только в зале», – склоняясь и небрежным, годами отработанным жестом сметая стакан куда-то под стойку, ответил бармен. Шака положила в услужливо подставленную пепельницу сигарету, так, по сути, и не затянувшись ни разу. Пора было уходить за «посылкой», а дальше уже – по ситуации – пробовать прорваться из бара, если вдруг безопасники захотят пообщаться с незаметной, но совершенно здесь посторонней доллькой.
На обратном пути по дальней стене зала Шака особо не скрывалась, установленные камеры уже давно передали ее изображение в центральный районный узел, а может быть, и прямо в мозги «безопасников», так что особого резона таиться не было. Но все-таки она шла вдоль стены, стараясь казаться незаметной хотя бы в глазах собравшихся здесь людей. Впрочем, на нее мало кто обращал внимания, все были заняты более приятными делами, чем отслеживание перемещений по залу долльки: кто-то пил пиво или вино, кто-то, надрывая голосовые связки, разговаривал с соседями по столику, подвыпившая влюбленная парочка целовалась взасос, давно забыв, где они находятся.
А за дверями зала, в холле, было по-прежнему тихо. Навострив до максимума слух, Шака приготовилась уже скользнуть в сторону туалетных комнат, в надежде, что охранник, укрывшийся возле вешалок, не станет обращать внимания на ее шаги, как – вот удача! – из мужского туалета вышел шумно сопящий, пьяненький паренек лет двадцати и, покачиваясь, шаркая ногами, двинулся в сторону бара. Вот под его шаги, отлично покрывающие чуть слышное передвижение мулатки, она и скользнула в туалет.
Чистое, бело-желтое, под мрамор, пространство туалетной комнаты было пустым и гулким… нет, не пустым, у дальней кабинки, почуяв входящего, замерли двое живых, старательно прижимаясь к стенке. Шака медленно прошла мимо умывальников с блистающими «под старину» псевдобронзовыми кранами из пластика, мимо четырех полуприкрытых, пустых кабинок. В маленькой нише, непонятно зачем оставленной строителями, прислонившись к стене, стояла совсем юная девчонка в мятой, сбившейся маленькой юбочке и сиреневых чулках, один из которых был спущен с ноги по самую щиколотку. Тоненькая маечка-топик на ней была задрана под горло и на подростковых маленьких сисечках, покрытых красными пятнами от чужих пальцев, вызывающе топорщились крупные соски. Рядом с ней, на корточках, сидела девчонка постарше лет на пять, в узких брючках в обтяжку, но голая по пояс, опираясь одной рукой на брошенную на пол собственную блузку. Во второй руке у девушки был зажат пневмошприц.
Подняв голову, сидящая на корточках девушка мутными глазами долго смотрела на Шаку, застывшую в шаге от них, потом помахала ей рукой: «Доллька! Ты убираться пришла? Так давай, работай, не мешай нам…» Сказав это, девушка снова склонилась над голенькой ножкой подруги, стараясь нащупать на ней вену. «Просто наркоманки, – подумала Шака, – или не просто? Для засады место идеальное, если они знают, что бармен здесь оставил «посылку». Но очень не похоже на игру, тем более, девчонки, видать, не только наркотиками балуются, но и друг дружкой».
Развернувшись, Шака тихо отошла от влюбленно-наркотической парочки. Вошла во вторую кабинку, аккуратно прикрыла за собой дверь и тихо, без щелчка, повернула рукоятку замка. Где же бармен мог пристроить «посылку»? Унитаз, рулон туалетной бумаги на стене – вот и все убранство. Внезапно Маха подумала, что бармен мог иметь в виду и мужской туалет, туда ему и войти проще. Но – нет, он бы предупредил, имея в виду пол Шаки, должен был предупредить. Значит… Мулатка быстро отвинтила крепеж и сняла с бачка крышку. Вот она – «посылка», спокойно лежит себе на дне бачка под слоем ледяной воды, а рядом еще один сверток, тоже замотанный во влагонепроницаемый полиэтилен и скрепленный странными скобками, похожими на армейские. «Чертова память, – подумала Шака, – откуда я знаю, как выглядят армейские скобки?» Но – нет уже времени на рассуждения. Аккуратно вытащив из бачка оба свертка, мулатка прикрепила обратно крышку и присела на унитаз, разрывая упаковку второго свертка. «Ох, ты ж…», – едва не выругалась она. В свертке лежал мощный черно-вороной пистолет, а вместе с ним – глушитель стандартного, заводского образца и две обоймы патронов по двадцать штук в каждой. Бросив в стоящую рядом корзинку для мусора остатки обертки и клочки полиэтилена – сейчас не до конспирации, раз такое к посылке приложили – Шака осторожно нажала кнопку выброса обоймы. На колени к ней упала уже третья и тоже полностью снаряженная. Оттянув затвор и глянув, на всякий случай, на боек, Маха осторожно, без шума, вновь вставила обойму на место и загнала патрон в патронник. Теперь – остается только нажать на спуск.
«Черт, как же завлекает оружие, просто магнитом притягивает», – оценила Шака, прилаживая сверток с «посылкой» к узкому ремешку, до этого стягивающему на талии комбинезон. С пистолетом она решила быстро и просто: нести его прямо в руке потому, что спрятать такого размера железку под узким комбинезоном не привлекая внимания невозможно. А вот «посылку» Шака оригинально повесила на ремешке на шею, освободив обе руки, правда, тут же нагрузив одну из них пистолетом.
Понимая, что уйти из бара тихо и незаметно вряд ли удастся, девушка-доллька восстановила в памяти план квартала, в котором сейчас она находилась, и прикинула, как быстрее и безопаснее будет добраться до ближайшего коллектора, что бы уйти под землю.
В последующие секунды в женском туалете бара «Рыбы» произошли странные события. Сначала легкие вздохи и постанывания в углу, где Маха оставила парочку девчонок со шприцем, переросли в оргазмический крик и одновременно с этим, полным ликующего удовольствия криком дверь с треском распахнулась от удара ноги здоровенного мужчины в черном комбинезоне, бронежилете и шлеме-маске с непрозрачным стеклом. Поводя из стороны в сторону стволом короткого пистолета-пулемета, ворвавшийся в исконно женскую обитель «браконьер» оглушительно прорычал через встроенный усилитель: «Всем оставаться на местах! Спецоперация! Не двигаться!» Но и его усиленный голос был перекрыт жутким, истошным визгом до смерти напуганной парочки. От этого визга спецназовец оторопел, опустив ствол оружия и замерев на пару мгновений на месте. И этого времени Шаке хватило, что бы включить в себе самый быстрый режим перемещения. Она вырвалась из кабинки размазанной тенью и, недолго думая, обеими руками ударила в грудь замершего у входа мужчину. Ей повезло в том, что спецназовец за долю секунды до толчка рефлекторно отпрянул назад, оглушенный женским визгом, потому не такой уж и сильный удар мулатки вынес его в холл и опрокинул на спину. После этого удачного для долльки удара, девушка в три шага разбежалась и прыгнула в маленькое окошко, расположенное под самым потолком туалетной комнаты и затянутое поверх стекла легкой пластиковой сеткой. Пожалуй, в такое окошка вряд ли кто мог бы пролезть, кроме самой же Шаки, но и тут везение ее не закончилось. Девушка, случайно зацепившись ногами за край выбитого окна, свалилась прямо под стену на жесткую асфальтированную дорожку, но при этом не попала в поле зрения наблюдающих за проулком спецназовцев внешнего оцепления.
Удар об асфальт чувствительно потряс Шаку, но она, недоумевая, вдруг сообразила, что совсем не испытывает боли, хотя ударилась плечом, падая почти с двухметровой высоты, а потом еще и головой приложилась. Ощущения от удара были, а вот боли и оглушенного состояния после падения не было совершенно. Но в этот момент думать о таких странностях организма было некогда, Шаку порадовало только то, что пистолет из руки она не выпустила и ухитрилась не выстрелить, в падении нажав случайно на спуск. А из выбитого собственным телом окошка туалетной комнаты уже доносился шумный топот множества ног. Конечно, спецназовцы в полном снаряжении через узкую щель окна не пролезут, но ведь тут же дадут своим знать, что объект вышел наружу, а главное – где он, вернее, она, это сделала. Пригнувшись и подтянув руку с пистолетом к животу так, что бы ствол смотрел в сторону проулка, мулатка быстро побежала в уже намеченном для себя направлении.
И вновь удивилась. Темнота проулка неожиданно превратилась перед ее глазами в зеленоватую, зыбкую, но очень четкую и внятную картинку раскиданных пустых ящиков, поломанных стульев, выброшенных из соседних домов, острых осколков разбитых бутылок и еще каких-то непонятных сразу, но опасных во время бега предметов. Следом за ней по проулку мазнул и тут же исчез ослепительный луч переносного прожектора, но Шака уже повернула за угол и, казалось, окончательно растворилась в темноте…»
Реальное время – две десятых секунды. Сбой ликвидирован. Виртуальное отключение.
***
Когда небо над городом только-только начало светлеть, будто раздумывая, если смысл выпускать утреннее солнышко прямо сейчас или стоит подождать еще часок-другой, дав возможность людям в этих краях чуть больше отдохнуть перед новым трудовым днем, в этот самый момент Пан проснулся. Неожиданно, будто вынырнул из сна, как из черного, глубокого омута, задыхаясь, жадно хватая пересохшим ртом воздух… «Похмелье…» – с тоской подумал Пан, вспоминая свои проводы в армию, со вздохом переворачиваясь на бок и утыкаясь в плечо тихохонько, вытянувшейся будто по «стойке смирно», лежащей рядом мулатке Шаки… или Шако?.. он сразу и не смог вспомнить, на ум приходили только ласковые, игривые пальчики и страстные губы девчонки… да еще то, что весь вечере он называл её сокращенно Ша, что бы не напутать с продолжением…
Мулатка неподвижно лежала на спине, широко распахнув глаза густо-табачного цвета, и – не дышала. Пан, еще не веря себе, потрогал девушка за плечо, теплое, живое, скользнул ниже по руке, пытаясь нащупать пульс, спохватился и прижал пальцы к шее. Пульса не было. Но не было и ледяного, мертвого оцепенения в теле. Мулатка, казалось, просто спала, но при этом и не дышала.
Пан приподнялся, сосредотачиваясь, пытаясь понять, может быть, он еще спит и видит причудливый кошмар, о каких иной раз рассказывали товарищи, но которых он сам ни разу еще не видел в жизни.
«Только спокойно, – подумал он, сбрасывая ноги на пол, – только спокойно, не спеша, без истерик…»
Поискав глазами и быстро определив, где же вчера он оставил снятую с помощью, б-р-р, уже никакой мулатки одежду, Пан быстро натянул казенные темно-зеленые трусы и сунул ноги в сапоги. Подумал еще секунду и, добавил к одежде майку. Только после этого, он сообразил, что начал не с того, и сунул руку под свою подушку. «Семен» мирно дремал там, успев оставить на чистой наволочке след от своей смазки.
Теперь, с пистолетом в руке, Пан почувствовал себя гораздо увереннее, и решил одеться по полной форме, никуда не торопясь. Так он и сделал, проверив сразу же содержимое карманов и кобуры. Все было в порядке. Вчерашняя записка официантки Джейн и местные дензнаки, вложенные в кобуру вместо «семена», были на месте.
Осторожно приоткрыв дверь, Пан прислушался, но коридор молчал предутренней, вздыхающей и посапывающей в сладком сне, тишиной. На всякий случай Пан оглянулся на постель, с которой только что встал. Мулатка по-прежнему лежала неподвижно.
Мягко и бесшумно, как учили на снайперских курсах, передвигаясь от своей двери к следующей, что бы поискать за ней старшего сержанта Успенского, Пан неожиданно вспомнил слова из классики: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать…»
«Вот уже и про нечистую силу подумалось, – сообразил Пан. – А что ж? Вполне подходит… лежит, не дышит и – не остывает. Чудеса…»
Осторожно нажав на рукоятку двери, он приоткрыл её, заглядывая внутрь помещения, но оно было пустым, кровать, как и в его комнате, занимающая центральное, главенствующее место, была аккуратно застелена. «Ищем дальше», – решил Пан, окончательно освобождаясь от липкого, противного ощущения нереальности происходящего.
Успенского он обнаружил только за третьей по счету дверью. И решительно, уже не соблюдая осторожности, вошел в комнату, в которой вместе со старшим сержантом на постели расположились сразу две девицы: брюнеточка и блондинка.
Успенский, как турецкий паша из какой-нибудь развлекательной книжки, разлегся посередине ложа, кроватью это место назвать язык не поворачивался, окруженный девицами, похрапывающими, постанывающими во сне. Сам же сержант спал тихо, но – дышал, и это сразу же успокоило Пана, когда он приблизился к постели.
И глаза Успенский открыл, едва Пан тронул его за плечо, и руку под подушку сунул почти одновременно с открыванием глаз.
«Надо?» – спросил быстрым, ясным взглядом Успенский. «Да», – чуть заметно кивнул Пан. И тут же отлетело в сторону одеяло, обнажая упруго стоящий спросонья член сержанта и белесые, мягонькие ягодички блондиночки. Пан застенчиво отвел в сторону глаза, а когда сообразил, что сейчас не время для скромности, старший сержант уже вдевал руки в рукава комбинезона.
– Что там? – спросил Успенский, когда они вышли в коридор.
– Сейчас увидишь, – шепнул Пан, думая, что лучше показать, чем рассказывать фантастические истории, тем более, идти предстояло пару десятков метров.
В зыбком утреннем полумраке только-только покинутой Паном комнаты уже хорошо можно было разглядеть и пару стульев, и маленький столик, и настенные лампочки-бра под изящными плафонами, и постель… на которой лежала на боку мулатка, подперев рукой приподнятую голову и разглядывая вошедших своими желтыми глазами с любопытством и легким недоумением. «I woke up, and you're gone, – сказала она, – You do not exist. Why?»
Ничего не понимая, Пан растерянно оглянулся на стоящего рядом Успенского. Тот тоже ничего не мог понять. А Шака продолжала говорить, и теперь уже Пан легко понимал, что она там щебечет по-своему, так же, как понимал её речь вчера…
«Ты привел друга? Хочешь похвастаться мной? Или вы любите вдвоем с девушкой? Мне иногда нравится так, но только надо немножко доплатить. Я готова любить вас обоих, вы же такие крепкие, сильные мужчины, и я получу в два раза больше удовольствия, если вы будете брать меня сразу вдвоем…»
– Пойдем-ка, выйдем, Пан, – тронул его за плечо старший сержант, не обращая внимания на щебетание мулатки, скинувшей с себя одеяло и представшей перед приятелями во всей красе обнаженного упругого тела.
В коридоре, не дав Пану сказать ни слова, Успенский потащил его в ту, первую комнату, где они вчера начинали праздник плоти, где остался стол с заляпанной скатертью, иссохшиеся бутербродики на тарелке и пустые бутылки из-под шампанского и коньяка. Видимо, в заведении предпочитали наводить порядок не сразу, а с утра, уже выпроводив гостей и отоспавшись после «праздника любви».
Силой усадив Пана за стол, старший сержант шустро покопался в небольшом сервантике, сиротливо стоящем в дальнем углу за занавеской, и вернулся оттуда с бутылкой коньяка в руках.
– От меня не спрячешь, – ухмыльнулся он, разливая напиток в грязные стаканы.
Впрочем, из этих же стаканов они сами пили вчера такой же коньяк, так что на следы собственных губ на стекле Пан не обратил внимания.
– Говорят, похмеляться – это уже алкоголизм, – сказал Пан, рассматривая свой коньяк в стакане.
– Да ты уже настолько трезвый, что тебе похмеляться и не нужно, – хмыкнул Успенский, выпивая и доставая тут же портсигар. – Давай, не тяни вола, пей и рассказывай.
Собравшись с духом, Пан плеснул коньяк в рот, едва не закашлялся, но проглотил, схватил из рук сержанта уже подкуренную папироску, затянулся.
– Конечно, ты не поверишь, только…
– Вот ведь… – хотел было выругаться Успенский, но Пан его перебил:
– Она мертвая была, мертвая и теплая, понимаешь? Я проснулся, она рядом и – не дышит. Глаза открыты, как у мертвых бывает. Пульс я попробовал, нет пульса. И – всё равно теплая.
– Стоп! – остановил Успенский. – Не срывайся. Почему я не поверю? Думаешь, мало чудес повидал за войну?
– То – на войне, а тут… – Пан хмыкнул, – в борделе. Здесь-то какие чудеса?
– И ты сразу пошел ко мне? – уточнил Успенский.
– Да, оделся, проверил пистолет, деньги и – к тебе, а куда мне еще было идти?
– Когда выходил из комнаты, на подружку свою смотрел?
– Оглянулся, конечно, – кивнул Пан. – Она так и лежала, на спине, с открытыми глазами. И грудь не двигалась…
– Да, сисечки у нее приятные, – автоматически кивнул Успенский, – значит, всего-то через пару минут она ожила? И даже полюбиться втроем предложила?
– Я ж говорил, что ты не поверишь… – с тоской сказал Пан, понимая, что вразумительно обосновать, доказать увиденное ему абсолютно нечем.
Но Успенский неожиданно подмигнул, тронул пальцем уши и обвел глазами комнату.
– Приснилось тебе, или просто с похмелья почудилось, – твердо сказал он, – давай-ка, раз уж мне утренний стояк сбил, выпьем еще по чуть-чуть и – в дорогу. Пора, знаешь ли, и в часть.
«Какой же я кретин! – сокрушенно подумал Пан. – Разболтался в борделе! Да здесь, небось, подслушивают и подглядывают за каждым, а уж за нами-то…» Он застонал, длинно и неразборчиво выругался и откровенно постучал себя костяшками пальцев по лбу.
– Ох, чего только спьяну не померещится, – признался он, едва заметно подмигнув Успенскому, мол, понял, что дурак, но постараюсь исправиться…
– Вот и порешали, давай, пей еще чуток, и пойдем будить нашего Пельменя…
Выпить Пан успел, хотя и совсем не хотелось, а вот будить Пельменя не пришлось. Бордель ожил, и первой в застольный зал скользнула голенькая мулаточка, укоризненно выговаривая друзьям, что она там ждет, не дождется, пока они придут её любить вместе, а они тут уже пристроились к коньяку вместо хорошенькой девушки…
Она попыталась влезть на колени к Пану, но тот сейчас не испытывал никаких мужских эмоций от её вида, и перепихнул девушку в соседнее кресло. Она залезла в него с ногами, навалилась грудками на стол, отыскивая бокал из-под шампанского…
Следом заявилась «мамочка», с порога обрушившаяся на мулатку за её скверное поведение, ибо по правилам заведения нельзя было скакать голой по гостевой комнате, особенно с утра, да еще и при мужчинах. Потом две девчонки привели под руки совершенно сонного, с закрытыми еще глазами, Пельменя. Появилась ночевавшая с Успенским блондинка в легком коротком халатике…
Казалось, еще пара минут, два глотка коньяка, и веселье вновь завьется веревочкой под крышей «веселого дома»… Даже Успенский слегка поддался всеобщему настроению, увел за занавеску, к сервантику с коньяком блондиночку и там, накоротке, наклонил её… да так, что даже привычные ко всему девчонки за столом притихли, заслышав яростные движения старшего сержанта и томные вздохи подружки по ремеслу.
Вернувшийся умиротворенным и довольным, Успенский тут же поставил на ноги Пельменя, рассчитался окончательно с хозяйкой, учтя и только что совершенный им утренний подвиг, и выгнал рядовой состав на улицу.
С удовольствием вдыхая свежий, пусть и городской, но не прокуренный, не пропитанный запахами спиртного и ароматами женских тел воздух, Пан мгновенно протрезвел, почувствовал, что больше всего на свете сейчас ему хочется не просто завалиться спать, а сделать это в одиночестве, на уже полюбившейся ему, ставшей почти родной, койке в казарме. Но – до казармы надо было еще дойти.
Подгоняя едва переставляющего ноги и непрерывно зевающего Пельменя, Успенский и Пан шли рядышком в направлении «своих» родных развалин по еще не проснувшейся улице, и невольно продолжали оборванный в борделе разговор.
– Я тебе, конечно, полностью доверяю, Пан, – говорил Успенский, – ты правильно там сообразил, что лишнего говорить не надо, да и не мог ты вчера так напиться, что б мерещилась всякая чушь…
– Ну, да, мы ж еще потом с ней… долго… – смущенно признался Пан. – Весь хмель из башки вылетел, только усталость и была, когда засыпал…
– Ну, с устатку такое тоже не померещится, – заметил Успенский. – Получается, что ты, в самом деле, видел теплую покойницу, которая потом ожила?
Пан недоуменно и виновато пожал плечами, мол, так уж получилось, что видел, а потом и в самом деле ожила. Даже еще любви и денег хотела.
– А вообще, ты себя правильно повел, – подвел итог Успенский, – без паники, криков и тревоги. И меня разбудил правильно. Мы в чужом городе, в чужой стране, первым делом, надо товарищей предупредить, а потом уж со всеми непонятками разбираться…
После небольшой паузы старший сержант добавил:
– А разбираться с этим делом будем… обязательно, пусть даже и не мы сами, но ты готовься, боец, память напряги, что бы все-все до деталей вспомнить…
Пан хотел было уточнить, кто же и когда будет с таким странным делом разбираться, но вспомнил, что у него в кармане еще лежит и записочка от официантки, и с записочкой этой, похоже, придется обращаться в особый отдел, и немного погрустнел. Конечно, фантастические газетные легенды иностранных репортеров про зверства и скорый неправедный суд особых отделов он не читал, а если бы и почитал, не поверил в них. Но то, что мытарства по кабинетам, пусть и устроенным в армейских палатках, предстоят серьезные, Пан не сомневался. Ну, да ладно, доля такая, солдатская, отвечать «Так точно» и «Не могу знать»…
– Ну, все, хватит философии, – перебил сам себя Успенский. – Ахтунг! Пельмень! Не спать, подтянись!
Пан и не заметил, как за разговорами они прошли пустую замусоренную улицу и приблизились к развалинам. Теперь надо держать ухо востро, а руку на «семёне», и даже лучше вытащить пистолет из кармана…
Наблюдение за развалинами и постоянно отстающим Пельменем, привычное рабочее напряжение глаз и ушей, отвлекли Пана от нечаянно пойманных в самоволке проблем, привели в нормальное душевное состояние.
И только благодаря этому, к КПП батальона подошел прежний рядовой Пан вместе со старшим сержантом Успенским и спящим на ходу рядовым Пельменем.
Здороваясь с заканчивающим ночное дежурство незнакомым Пану сержантом, Успенский открыто, теперь не скрываясь от товарищей, передал тому пяток разноцветных упаковок презервативов, посмеялся вместе с ним над предполагаемым нецелевым использованием этих средств «индивидуальной защиты».
– Хорошая вещь, в хозяйстве, ох, как нужная, – подмигнул он Пану, – папироски в них упакуешь, потом – хоть ныряй, хоть в болоте день лежи, а табачок-то – сухонький…
«Чудеса, – удивленно подумал Пан, никогда раньше в таком ракурсе резиново-технические изделия не рассматривающий, – вот почему сержант-то столько их закупил тогда в аптеке…»
У штабной палатки их встретил капитан Пешков, усталый, позевывающий, но довольный, что ночь прошла спокойно, никто из начальства не дергал, тревожных происшествий не было. Он подтолкнул в спину проходящего мимо и даже не заметившего офицера, ссутулившегося, шаркающего, как дедок, сапогами о землю Пельменя, иди, мол, шустрее, а то на сон времени не хватит. Рядовой Валентин Пельман исчез в палатке, а капитан спросил Успенского:
– Вы что-то рано сегодня, до подъема почти двадцать минут…
– Так получилось, – пожал плечами Успенский. – Мы ж не по расписанию, как скорый поезд…
– Как всегда там у тебя получилось? – усмехнулся капитан. – Без стрельбы не обошлось?
– Доложили с комендатуры? – улыбнулся старший сержант.
– Не столько доложили, сколько уточнили, ты ли это был и зачем тебя в город выпустили, – засмеялся капитан.
– Ну, да, понимаю, – согласился Успенский, кивая на Пана. – Только стрельбы-то никакой не было, так, разок вон шмальнул рядовой, что б народ порядок помнил да по улицам с оружием не шастал…
– В курсе, в курсе, – ответил капитан. – В журнал даже внес… С благодарностью от дежурного по комендатуре.
– Везет же людям, – подмигнул Пану сержант, – две недели на службе, а уже благодарность от командования схлопотал…
Они еще пошутили о чем-то с капитаном, и пошли в пока еще досыпающую последние минутки казарму. Стоящий при входе у тумбочки ночной дневальный, из новичков, дернулся спросонья, отдавая честь старшему сержанту, но Успенский только махнул рукой, мол, к черту формальности.
Уже сняв сапоги и заваливаясь, не раздеваясь на койку, старший сержант сказал Пану:
– А ты не расслабляйся, тебе пока спать не положено…
Пан недоумевающе глянул на Успенского. Как же так получается? гуляли вместе, а отсыпаться тот один будет?
– Потом мне же спасибо скажешь, – туманно пообещал Успенский, – а пока разбуди-ка мне Волчка…
– Да я уже и не сплю, – отозвался с соседней койки снайпер. – Поспишь тут от вашего топота и гогота… Как погуляли-то хоть? с толком?
Никакого топота, а уж тем более гогота ни Пан, ни Успенский, входя в казарму, не производили, но с сонным замечанием Волчка смирились.
– С толком, с чувством, с расстановкой, и даже с пользой для общества, – ответил Успенский. – А ты, Волчок, сегодня Пана не гоняй. Пусть после завтрака пару часов постреляет на меткость, посмотришь, на что он способен с недосыпа и после пьянки, понятно? А потом – спать до вечера, до моего, так сказать, особого распоряжения…
Тут Пан сообразил, почему старший сержант не разрешил ему вытянуться рядышком и подремать минуточек четыреста после бурной ночки со странной мулаткой. И в самом деле, грех было не воспользоваться ситуацией и не проверить, как сбивает ему прицел почти бессонная ночь, выпитые водка и коньяк и кувыркания с девочкой, пусть и приятные, но все-таки утомляющие организм.
– Четвертая рота – подъем! – донесся от входа в спальное помещение хрипловатый голос лейтенанта Веретенникова, их ротного командира, появившегося в батальоне на неделю раньше Пана и тоже считавшегося новичком, хоть и успел лейтенант взводным повоевать на юге Маньчжурии.
– Первый взвод, третий взвод, четвертый взвод!
– Третийй взвод, – подскочил с места Волчок, принимая на себя временное командование, вместо уже задремывающего старшего сержанта Успенского.
– Выходи строиться!!!
– Волчок, – пользуясь моментом, что он не в строю, обратился Пан по-простому, – мне бы «семена» почистить…
– А что – завтракать не будешь? – удивился Волчок, не спеша, но проворно одеваясь. – Ах, да, ты же любовью сыт… Ладно, иди в оружейку, почистись и захвати винтовку, сразу после завтра в развалины пойдем…
– Есть, – отозвался Пан.
***
Острогрудая мулатка Шака, хохоча, как одержимая, бегала голышом по казарме, оглушительно, по-мальчишечьи, свистела и временами высоко подпрыгивала, зависая в воздухе, как наполненный гелием шарик, и взмахивая руками.
Солдаты с испуга попрятались кто куда, забравшись под койки, запершись в оружейке, присев в уголках и стараясь притвориться ветошью. Только Пан спокойно сидел на своей постели и иногда старался уговорить мулатку не хулиганить, когда она вихрем пролетала мимо. Но его тихие, уравновешенные слова никакого воздействия на расшалившуюся ведьмочку не оказывали.
Она уже успела вытащить из углов и из-под коек то ли пятерых, то ли шестерых товарищей Пана и деятельно растормошить их, приводя в беспорядок обмундирование, расстегивая пуговицы, подготавливая к акту любви, а потом бросая со вставшими членами и горящими от возбуждения глазами. Сам же Пан никакой охоты к совокуплению не проявлял, с содроганием вспоминая, во что превращается после этого Шака.
Наконец-то, мулаточка зажала в углу самого молодого и смущенного паренька из всего учебного снайперского взвода, расстегнула на нем штаны и, привстав на колени, усердно взбодрила его орудие французским, уже знакомым Пану, способом. Со стороны это было почему-то очень забавно наблюдать, как надуваются и опадают смуглые щечки старательной мулатки, как искажается сладострастной судорогой полудетское лицо Мишки. Добившись в несколько секунд необходимой ей твердости вожделенного предмета, Шака развернулась задом к пареньку, по-прежнему прижимая его к стенкам казармы, в углу, наклонившись, наделась своим женским естеством на стоячий член и начала раскачиваться взад-вперед, тоненько ухая, томно вздыхая от удовольствия и хищно улыбаясь, посматривая на Пана… «Ух, ты… ух, ты, как здорово… ух, как пробирает… – почему-то чисто по-русски приговаривала мулатка, – ух, еще разок… ух, ух, ух… а ты, Пан… что же ты?.. Пан! Пан, вставай…»
Открыв глаза, Пан не увидел ни старых полуоблезлых коек казармы учебного взвода, ни разбежавшихся по углам своих прежних товарищей, ни уж тем более голой мулатки, зажавшей у стены молоденького Мишку. Рядом с койкой стоял старший сержант Успенский. Он и позвал его: «Пан, вставай!»
Быстро скосив глаза на окно, Пан заметил, что солнышко уже изрядно склонилось к закату, видимо, проспал он не меньше четырех, а то и пяти часов после того, как отбегал с винтовкой по развалинам и отстрелял очень даже удачно, чему и сам, честно говоря, удивился.
– Подымайся, подымайся, герой нашего времени, – подбодрил его Успенский, – солнце еще высоко, а в штабах сейчас самая работа…
«Тяжко-то как к вечеру просыпаться, – подумал Пан, сбрасывая ноги на пол и ища взглядом сапоги. – А вот бы прям сейчас в ночь – и до самого утра…»
Успенский, заметив, как тяжело дается подъем Пану, тактично отошел к окну, и уже оттуда сказал:
– Давай, давай, граф, нас ждут великие дела, а то ведь и эту ночь спать не придется…
– А что за дела-то? – спросил Пан, упаковываясь в штурмкомб и пытаясь сообразить, почему же не придется спать в эту ночь.
– Ну-ну, не прикидывайся беспамятным, – засмеялся Успенский. – Про записку официантки, небось, все помнишь… да и происшествие это в борделе мне покоя не дает…
– А, так ты про особый отдел, – вспомнил Пан. – А где он у нас? Я тут за две недели ни разу не только не видел, не слышал про особистов, только вот вчера, от тебя…
– Хороший у нас особый отдел, раз про него ничего не видно, не слышно, – похвалился Успенский. – Да и нет никакого отдела, только капитан Мишин, но он в комендатуре устроился, туда мы и рванем сейчас…
– Деньги с собой брать? – лукаво осведомился окончательно проснувшийся Пан, сообразив, что идти придется опять в город, а там и до бара с водкой и борделя с девочками недалеко.
– Ишь, как быстро народ к хорошему привыкает, – вздохнул Успенский. – Деньги захвати, но вряд ли сегодня их где потратить придется…
Через пять минут старший сержант вывел Пана по узенькой тропке за казарму, а оттуда – к большущему ангару, похожему на авиационный, неизвестно по какой причине воздвигнутому здесь, на окраине города. В ангаре отдыхали, ремонтировались, обслуживались все средства передвижения батальона: от полутора десятков мотоциклов разведчиков, до не так давно захапанного запасливым вооруженцем среднего танка Т-42-85. Экипаж к танку, правда, все еще подбирали, стараясь всеми правдами и неправдами не засветиться в штабах, но машина уже давно была на ходу и даже укомплектована полным боекомплектом из бронебойных, подкалиберных, разрывных снарядов.
Были тут и германские «цюндапы» с коляской, и отечественные броневички БМ-12, такие капризные в ремонте и неприхотливые на дороге, и прославленные «Пумы», и кое-что из нынешних трофеев, были и новенькие, уже после боев полученные БТР-8, но их в ангаре было всего два, остальные пока еще рычали моторами на пустыре недалеко от развалин, там обкатывалась техника, и отрабатывалось её взаимодействие с пехотой батальона.
– Ну, что, нравится? – подмигнул Успенский, заметив округлившиеся глаза Пана, и посетовал: – Всегда ротному говорил, надо новичкам сначала сюда экскурсии устраивать, а он всё «некогда», да «погоди ты»…
Приметив среди чумазых, в солярке и масле, солдат-механиков, одного не слишком уж занятого делом, то есть не ковыряющегося в движке, или лежащего под броневиком, а присевшего на гусеницу танка покурить, Успенский спросил:
– Воин, а где тут Дед?
Старшина взвода технического обслуживания Ваняев терпеть не мог, когда его называли по фамилии, позволяя это делать только комбату, да и то в строю, но, как на грех, отчеством Александр Мефодьевич был тоже обижен, потому и выбрал себе морскую кличку Дед. И требовал от всех, начиная с начальника штаба и заканчивая последним новичком, что бы его звали только так, а не иначе.
– Дед где-то здесь, – обвел рукой пространство ангара курящий.
– Ну, спасибо, воин, помог, – обиделся, было, Успенский, но тут за его спиной прогундосил сиплый голосок:
– Чего надо-то, Вещий?
Похожий больше на сказочного гнома, только без бороды, приземистый, кряжистый Дед в замасленной грязной робе подошел к вошедшим, протирая руки ветошью.
– Здороваться не буду, – предупредил Успенский, – потом три дня руки в щелочи держать надо, а я сейчас по штабам собрался, там все бумаги, которых коснусь, год соляркой вонять будут…
– А и не надо, – спокойно отреагировал Дед. – Чего пришел-то? Рассказать, как в штабах будешь бумажки перекладывать?
– Было бы, чем хвастаться, – вздохнул Успенский. – Я за машиной пришел, в комендатуру надо, а это ж другой конец города, да и поздно уже, не успеть пешком до темноты…
– А ты прям темноты испугался, – захохотал Дед. – Ладно, не жалко своим людям, бери вон любой из мотоциклов и езжай… У меня их с запасом, если, как всегда, разобьешь – не жалко…
– Так ведь нельзя на мотоцикле по городу, сам приказ знаешь, – сказал Успенский, – только в составе колонны или не меньше пяти единиц, а нас всего двое.
– Так возьми сопровождающих, – буркнул недовольно Дед, догадываясь уже, что будет просить старший сержант. – У тебя целый взвод бездельничает, а каждому, небось, охота по городу прокатиться.
– В комендатуру еду, Дед, – пояснил еще разок Успенский. – Хочешь, что б опять батальон на высоких совещаниях склоняли, как махновцев и анархистов?
– Да понял я, понял уже, что тебе машинку хочется… Только какую хочется – не дам, – строго сказал Дед.
– А какую мне хочется? – хитро спросил Успенский.
– Додж трофейный тебе хочется, потому, как еще ни разу на таком не ездил, – пояснил свою догадку Дед. – А если ты его по незнанию в первый же раз и сломаешь?
– С чего это я его ломать буду? – обиделся Успенский, – или у него колес меньше, или тормоза на заднем сиденье приделаны?
– А там спидометр в милях, а не километрах, – рассудил Дед. – И все датчики на бензин, на масло в каких-то галлонах. Переделывать все циферблаты надо…
– Ладно, я уж понял, что ты жадюга, каких мало, – огорченно сказал Успенский. – Возьму тогда нашего «козлика»…
– Вот это – бери, хоть два, – мгновенно согласился механик. – Все на ходу, один даже под завязку заправленный стоит, типа, дежурный, если кому из офицеров куда ехать…
… Город, про который Пан раньше думал, мол, город и город, только не наш, при свете заходящего солнца оказался настолько чужим, что новичок практически не отрывался от окошка автомобиля, ведомого старшим сержантом. Юркий, чуть неуклюжий внешне «козлик» горьковского автозавода, раскрашенный в камуфляжные пятна, без привычных штатских номеров, не торопясь катил по чужим улицам, ведь и сам Успенский не часто выбирался сюда, а уж в комендатуру попадал всего один раз после окончания боев. Но дорогу, вернее, направление, в котором следует двигаться, запомнил неплохо, вот только в толчее многочисленных машин на улицах не стал давить на газ, предпочитая не спеша добраться наверняка, чем на скорости проскочить нужный поворот или вообще столкнуться с каким-нибудь лихачом из местных.
А Пан смотрел на цивильно одетых граждан, спешащих по улицам домой после рабочего дня, и не успевал поражаться разнообразию лиц, одежды, цветов кожи. И пальмам, растущим прямо на бульваре, и огромным рекламным вывескам, кое-где попорченным пулями и осколками. Город хоть и взяли без боя, но кое-какие отдельные очаги сопротивления фанатиков или просто сумасшедших подавлять пришлось. Поразило Пана и наличие разнообразных банков, за сорок минут поездки как минимум два десятка раз мелькали вывески с этим иностранным, но так легко узнаваемым и без переводчика, словом. И еще – множество мелких магазинчиков, занимающих практически все первые этажи жилых домов, многочисленные ларьки и павильончики. То там, то здесь мелькало «shop», «shop», «shop» с разнообразными прибавками, понять которые Пан был не в силах.
А вот солдат в городе практически видно не было, только уже ближе к комендатуре стали попадаться патрули из трех-пяти человек, похожие на тот, что встретился им ночью возле бара: штурмгеверы с примкнутыми штыками, рация, офицер во главе.
– Наших что-то маловато, – поддержал не высказанную мысль Пана Успенский. – Хотя, что им в городе днем делать? Боевые части далеко на востоке за городом стоят, увольнений практически нет, а комендантские службы только с темнотой активизируются…
Возле огромного, старинной постройки здания, окруженного парком и металлической оградой из тонких, похожих на пики, прутьев, старший сержант притормозил.
– Вот она, комендатура, – пояснил он, – говорят, дом бывшего губернатора под нее реквизировали, а еще раньше здесь дворец какого-то испанского наместника был…
– А зачем дворец-то нам нужен? – поинтересовался Пан.
– Да это он внешне, как дворец выглядит. Внутри всё современное, здесь же аппарат местного губернатора работал, ну, как у нас – облсовет, считай. И связь есть, и кабинеты обустроены, – рассказывал Успенский, выруливая через блок-пост у ограды на узенькую садовую дорожку. – Не строить же с нуля всё, пусть уже имеющееся нам послужит.
У центрального входа в комендатуру дежурил бронетранспортер, а у дверей стояла пара солдат с штурмгеверами, но выправкой хозвзвода. Пану даже слегка стыдно стало за них, ведь в комендатуру не только свои, военные приезжают, но и местные по разным делам должны приходить-уходить, а тут такие обормоты у дверей.
Впрочем, настроение Пана разом изменилось, как только они с Успенским шагнули за порог. И если стоящие снаружи у дверей часовые и ухом не повели на входящих с оружием старшего сержанта и рядового, то внутри здания, в широком пустом вестибюле их встретил пристроенный рядом с лестницей на мешках с песком пулемет. И трое с повязками комендантского патруля, с штурмгеверами наизготовку, во главе с офицером, занимающим позицию чуть позади солдат. Видимо, расхлябанные хозяйственники у дверей снаружи должны были просто притуплять бдительность возможных диверсантов.
– Назовитесь! – строго потребовал патрульный офицер.
– Старший сержант Успенский, рядовой Панов, шестой штурмовой. К своему особисту, – закончил Успенский, не дожидаясь нового вопроса.
– По вызову или по своей инициативе? – скорее формально спросил офицер, кто же по своей воле пойдет к особисту?
– По своей, – буркнул Успенский, – дело есть…
Офицер, только теперь в полумраке вестибюля Пан разглядел его звездочки – старший лейтенант, – удивленно уставился на сержанта. Как-то не вязался в его понятиях боевой штурмовик с особистом, большую часть времени просиживающем в кабинете.
– А если его на месте нет, ну, или занят он, к примеру, чем-то своим, особым? – поинтересовался старлей, зачем-то затягивая время.
– Наш особист для своих всегда время найдет, и на месте окажется, – твердо отрезал Успенский.
В этот момент из неприметной дверцы совсем рядом с патрульными и их гостями, прикрытой от нескромных глаз развесистой пальмой в кадке, выглянула вихрастая рыжеволосая голова.
– Тарищстарлетнант, – протараторил выглянувший из двери боец. – Ждут их, просили пропустить…
Затянувшиеся расспросы начальника патруля тут же стали ясны, как божий день. В комнатке сидел, все слушал и связывался с офицерами, к которым шли посетители специально выделенный боец. А начальник патруля просто изображал неуемное любопытство, выжидая решения. И только после этого, он скомандовал бойцам «Вольно», и стволы штурмгеверов уставились в пол. «А ведь у каждого, небось, патрон в патроннике и предохранитель снят», – подумал задним числом Пан, проходя мимо патрульных. Такая бдительная встреча порадовала его, несмотря на невольно побежавшие по спине мурашки – а ну, как, кто из ребят случайно за спуск заденет?
– Найдете своего особиста-то? – вслед им спросил старший лейтенант.
– Я ему сам кабинет обставлять помогал, – ответил Успенский, – думаю, не успел еще съехать…
И повел Пана по широкой и пологой, серо-мраморной, изрядно затоптанной солдатскими и офицерскими сапогами, лестнице на второй этаж. Там, по широкому, застеленному ковровой дорожкой коридору, облицованному в человеческий рост деревянными панелями, мимо них то и дело проскакивали офицеры и солдаты. Несмотря на довольно поздний час, работа в комендатуре не стихала, да и жили практически все офицеры тут же, подле своих рабочих мест, потому и длился у них рабочий день обычно от подъема до отбоя.
На втором этаже Успенский почти сразу же свернул из коридора в узкий, коротенький аппендикс, оканчивающийся роскошной, резной дубовой дверью. Пан думал, что сержант хотя бы для приличия постучит, прежде чем входить в кабинет к начальнику особого отдела, но тот чуть ли не ногой распахнул двери… как оказалось, приемной, небольшой комнатки перед кабинетом, в которой сидела за барьерчиком у стола заставленного телефонами и пишущей машинкой – барышня. Иного слова Пан не смог подобрать, увидев круглолицую, голубоглазую коротко остриженную блондинку, губки-бантиком, с такими же, как у него самого, пустыми погонами.
– Настя! Привет, – сказал Успенский от входа. – Как у тебя жизнь молодая? Не обижают тут?
Настя заулыбалась, помотала головой, сначала соглашаясь, потом отрицая, и, наконец-то, высказалась:
– Здравствуй, Вещий Олег, разве тут кто обидит? Я и сама кого хошь обижу, вот разве что только телефоны эти проклятущие… и машинка сволочная…
– Давай, перебью их, – серьезно сказал Успенский, доставая из кобуры «семена».
– Ой, шутник, – засмеялась Настя, – ты лучше погоди, я сейчас доложу, он еще не знает, что вы пришли, хоть и ждал после обеда, что будете…
– Настучал уже кто-то, вот мастера, – проворчал Успенский, с нарочитой ленцой возвращая пистолет на место.
– Не настучали, а своевременно доложили, – поправила Настя, подымая телефонную трубку: – Пал Сергеич, тут к вам Вещий с еще одним, новеньким, не знаю, как его зовут… Ага, запускаю…
Пан успел только подумать о том, что звонок снизу, от патрульных не прошел дальше секретарши, и что Настя секретарша не простая, раз имеет право решать, кто может, а кто нет проходить к ее начальнику, а барышня уже кивнула:
– Проходите…
– Наша девчонка, здесь после ранения, – успел шепнуть Пану через плечо старший сержант, когда Настя оказалась за их спинами, но уже через секунду разговаривать между собой стало не положено по уставу и остальным, писанным и неписаным, армейским правилам.
В просторной комнате, за письменным столом, заваленном документами, картами города и его отдельных районов сидел моложавый мужчина с совершенно седыми висками, в простом штурмовом комбинезоне, но с темно-синими погонами капитана госбезопасности.
Пан разве что рот не открыл от удивления, до сего момента считая, что Успенский называл особиста капитаном по армейским меркам. А оказалось, что перед ними сидит… нет, встает из-за стола и выходит навстречу целый подполковник. И это с учетом, что сам комбат носил звание майора, а в штурмовые части даже из госбезопасности за провинности не ссылали, понимая, что здесь нельзя ничего напутать, перестраховаться или пропустить мимо глаз и ушей очевидное.
***
– Здорово, Вещий, – поприветствовал Успенского капитан госбезопасности Мишин.
– Доброго вечерочка, Пал Сергеич, – ответил тот, пожимая руку капитану.
– Знакомь, кто с тобой?
– Рядовой Панов, – решил взять инициативу в свои руки Пан, старательно изображая стойку «смирно».
– Новичок, на ротного снайпера натаскиваю, – сказал Успенский. – Пока позывной Пан, а там видно будет.
– Очень хорошо, Пан, – Мишин и ему протянул руку. – То, что я Пал Сергеич, уже знаешь, так и обращайся.
– Слушаюсь, – все еще не отошел от внезапного возвышения капитана в подполковники Пан.
Впрочем, дружеское отношение к оному старшего сержанта и просьба не переходить в предстоящей беседе на официальный тон, уже поспособствовала легкому расслаблению рядового.
– Садитесь, друзья, – Мишин подвел сержанта и растерянного Пана к маленькому столику в уголке кабинета, окруженному как раз тремя стульями. – Садитесь и рассказывайте, что такого вчера вечером вы в городе натворили, что меня прямо с утра огорошили благодарностью…
– Благодарность – это вот к нему, – кивнул Успенский на Пана, усаживаясь и доставая из кармана портсигар.
Взглядом попросив у капитана госбезопасности разрешения закурить, Успенский достал папироску и принялся её тщательно обстукивать о крышку портсигара. Мишин, бросив на столик собственную зажигалку, держал паузу, ожидая рассказа.
– Пан правильно среагировал, когда из-за угла на нас мотоциклист с ружьем выскочил, – сказал, наконец-то, Успенский, поняв, что от растерянного снайпера сейчас ждать объяснений бесполезно. – Снял его с первого выстрела. Подошли, посмотрели, обыскивать не стали, не наше это дело. Потом привалил этот полицай, стал требовать, что бы мы в участок с ним пошли. А нам, зачем его участок? Мы же не по участкам шляться туда пришли…
– А зачем вы туда пришли? – мягкой усмешкой уточнил капитан. – Водки попить?
– Честно? – спросил Успенский. – Честно, так что б вот Пана немного развлечь. Его Волчок загонял за две недели. Да и не дело это для новичка – в городе не побывать. Я так считаю.
– Ладно, понял, лекцию о вреде пьянства вам читать не буду, – сказал Мишин.
– О вреде? – нарочито удивился Успенский. – Сегодня с утра Пан полностью снайперский норматив для пехоты выполнил. Мне Волчок успел доложить. Это после пьянства и… х-м-м… б**дства…
– Так у вас еще и б**дство в эту ночь было? из-за него и пришли? – спросил Мишин.
– Нет, то есть не только из-за него, вот, пусть Пан докладывает, с ним все приключения творились… – наконец-то, переложил бремя со своих могучих плеч на плечи новичка Успенский.
Пан достал из кармана штурмкомба записку официантки и положил её на столик.
– Вот, всё началось, когда я Пельменя в туалет повел. Ну, то есть не повел, он сам пошел, а я, как бы сопровождающий…
В начале у Пана получалось туго, скомкано, он постоянно отвлекался, сбивался, то ли смущаясь, что докладывает особисту в таких высоких чинах, то ли просто смущаясь рассказывать. Но постепенно дело наладилось, и Мишин итогом остался доволен.
Подхватив со стола какую-то папочку, он тут же, при ребятах, вшил туда конвертик, положил в него записку, подписав на конверте, что именно тут лежит, когда было положено и кем. Потом сказал:
– Этими делами займусь завтра, у нас тут уже маленькая бригада организовалась, как раз по борьбе с наркотиками, вот завтра и соберу всех заинтересованных, дам им наводку на этот бар. А ты не думал, Пан, почему девушка именно тебе записку оставила? Могла бы с таким же успехом сунуть в карман Пельменю вашему, или, вот, старшему сержанту Успенскому?
– Не думал, товарищ капитан, извините, Пал Сергеич, – отозвался Пан, – наверное, я ей чем-то приглянулся, иначе от чего бы?
– А ведь точно, Пал Сергеич, – подхватил Успенский. – Пельмень наш – он пельмень и есть, и внешне, и внутренне. Я для девчонки дядя уже взрослый, да еще и явно старший в компании, у официантов на этот счет глаз наметанный. А Пан – и молодой, и симпатичный, вот к нему она и решила обратиться…
– Проверим, поговорим с ней, – согласился Мишин. – А теперь, как я понимаю, самое главное? Или у вас таким скромным приключением ознакомление с городским дном и закончилось?
– Ну, зачем же так сразу – «с дном», – поморщился Успенский. – С жизнью аборигенов, как у Миклухо-Маклая, вот так правильнее. А вообще-то, Пал Сергеич, самое интересное и произошло в самом интересном месте.
– Знаю я твои интересные места, – добродушно отметил капитан, – с адресочка этого места и начинай.
– Нет там адресочка, вернее, не знаю я его, – теперь уже пришла очередь смущаться Успенскому. – Если по улице, это восьмая стрит, кажется, от развалин почти до конца пройти, то первый тупичок слева. Ну, покажу, если что, Пал Сергеич… На первый взгляд – простой бордельчик, на второй – тоже самое…
Дальше, смущаясь, рассказывал Пан, старательно обходя интимные моменты своих отношений с мулаткой. Впрочем, попытка ускользнуть от подробностей не удалась. Выслушав, как думалось Пану, главное про умершую и воскресшую проститутку, капитан посмотрел на Успенского, желая то ли получить подтверждение в нормальности Пана, то ли, наоборот.
– Пан, конечно, еще не опытный, – кривовато усмехаясь, сказал старший сержант. – Но уж определить, есть у человека пульс или нет, он может. Тем более, не в горячке боя, не торопясь никуда. И с нервами у него всё нормально, как бы иначе сразу в снайпера попал? И пили мы все вместе одно и то же. Вот такая каша заваривается, Пал Сергеич.
– Иная наркота, особенно галюцегенная, может очень избирательно действовать… – задумчиво сказал Мишин, припомнив, видимо о чем-то своем, штурмовикам неизвестном. – Но тут не похоже на наркотики. Я, по крайней мере, о таких не слышал. Глюки, они всегда за пределами разумного. Слушай-ка, Пан, а теперь давай подробности: как и что ты с этой мулаточкой делал? И не стесняйся, ты же взрослый мужик, в конце концов, представь, что ты у врача, ему надо рассказывать всё без утайки. Просто я хочу понять, все ли нормально у вас там было, не отличалась она от других, а ты, со своим маленьким опытом, вряд ли точно скажешь… Так что, давай… а мы потом тут же забудем все подробности, если это к делу не относится, обещаю тебе.
Почему-то в обещание сразу всё забыть Пан не поверил, а вот в то, что капитан Мишин и Вещий не будут трепаться о его похождениях на каждом углу, верилось сразу. Но все равно, некоторое время Мишин и Успенский выслушивали пановское мычание, просматривали жестикуляцию, пытаясь определить, что то или иное движение означает в их собственной системе взаимоотношений с женщинами. Когда же старшему сержанту это надоело, он попросил Пана рассказать всё без фокусов, народными выражениями и так, будто сам Пан видел это со стороны, как бы в кино, а теперь просто пересказывает друзьям.
Дело пошло веселее, но через полчаса, когда красный от стыда и вспотевший от напряжения Пан закончил свой монолог, и Успенский, и Мишин разочарованно покачали головами. Ничего особенного, ну, может быть, кроме страстных поцелуев в губы, они в поведении мулатки для себя не обнаружили.
– Скажи-ка, Пан, а как ты понимал, то, что она говорит? – поинтересовался Мишин. – Сам же сказал, что понимал, как будто бы – чувствовал, что она рассказывает…
– Трудно объяснить, – пожал плечами Пан, – вот она говорит, ну, то есть, чирикает что-то по-своему, а у меня будто картинка какая перед глазами, но не детальная, а как бы карандашом, как у ребенка нарисованная, ну, вроде, вот папа, вот мама, вот солнышко…
– Странно всё это, – резюмировал капитан, – до того странно, что я, ребятки, сейчас с вас письменную подписку возьму о неразглашении. Пельменю-то своему ты, Пан, ничего не говорил?
– Нет, я только вот с товарищем старшим сержантом поделился, – кивнул на Успенского Пан. – Когда обратно шли, в самом борделе не стал…
– Я не разрешил там откровенничать, – пояснил Успенский. – Мало ли кто подслушает? Случай-то странный, про него лучше никому не знать…
– Верно, верно, – пробормотал Мишин, отошедший к столу и выискивающий среди бумаг какие-то бланки. – Вот, возьмите оба, заполните прямо здесь, а я пока позвоню…
Ошалевшим взглядом Пан проследил, как капитан госбезопасности лично принес простым солдатам со своего стола чернильницу и пару ручек, два бланка о неразглашении сведений, составляющих государственную тайну, а заодно и вытряхнул в корзинку пепельницу.
Пока старший сержант и рядовой корпели над нехитрым, вообщем-то, документом, капитан уселся за телефон. Кому и зачем он звонил, осталось загадкой, потому как умел говорить капитан так, что в двух шагах от него никто ничего не слышал, кроме невнятного «бу-бу-бу»…
– Справились, штурмовики? – спросил повеселевший капитан, возвращаясь к бойцам. – Но это вам не служба, а только службишка, служба – сейчас будет. Настя вас проводит в свободную комнату, даст бумагу и чернила, бумагу – под отчет, что б потом все испорченные листы сдали. Будете писать настоящий отчет. Понятно?
– Так точно, – сказал Пан.
– Может, не надо? – одновременно с ним сказал Успенский. – Мы же с отчетом полночи просидим…
– Что бы интереснее сидеть было, раскрою служебную тайну, – улыбнулся капитан. – Сейчас, по моей просьбе, патруль задержит и доставит сюда ту самую «мамочку» из вашего борделя.
– Ну, вот, как бордель, так наш, а как сходить туда, то только с разрешения начальства, – пошутил Успенский.
– Когда доставят, вы на нее незаметно глянете, та ли это, что бы я время зря не терял на допрос, – не обращая внимания на реплику старшего сержанта, разъяснил капитан. – А вот по результатам разговора с ней продолжим разговор с вами…
…В приемной их уже ждала Настя, выбравшаяся из своего закутка за барьером, в потрепанном, но чистом и аккуратно ушитом по её размер штурмкомбе, с простой стариковской палочкой в руках, на которую она опиралась, передвигаясь.
– А ты думал, чего я тут сижу, – со смехом отреагировала она на чуть удивленный взгляд Пана, – могла бы бегать, давно в батальон бы сбежала…
Настя отвела их в тесную, только-только столу и поместиться, комнатку неподалеку от приемной капитана Мишина, выдала двадцать листов бумаги, повторила слова капитана, что б ни листочек не пропал, и оставила ребят наедине с творческим процессом, ехидно пожелав им не ударить в грязь лицом по сравнению с великими русскими писателями…
– А как эти отчеты-то писать? – задумчиво почесал в затылке Пан, и без того изнуренный рассказами о своей интимной жизни.
– Ну, как-как, Мишин любит, что б в произвольной форме, – пояснил Успенский. – А вообще-то, сверху в правом углу, как заголовок: «Начальнику особого отдела шестого штурмового…» ну, и так далее, а потом… ну, как сочинение. Писал в школе-то?
– Как я провел лето? – улыбнулся Пан.
– Точно. Только сейчас пиши, как я провел прошлую ночь в городе. И – подробнее, подробнее… – добродушно засмеялся Успенский.
– Что, и это самое подробно? – ужаснулся Пан. – Такие ж слова, что я говорил, писать нельзя… они… это – нецензурные, вот.
– Нет слов нецензурных, если люди, которым эти слова не нравятся, – глубокомысленно произнес Успенский. – И вообще, хватит трепаться, давай писать, тут, в самом деле, не на один час работы.
Уже через полчаса Пан понял, что отслеживать офицеров противника на снайперской лежке, пусть и пробовал он это только в учебном бою, гораздо легче, чем писать сочинение на тему «Как я провел ночь в городе». Постоянно что-то забывалось, приходилось править, потом вспоминалось, что делали и как себя вели его товарищи, и это тоже желательно было отразить в отчете. А еще страшно мешал Успенский, пыхтящий, сопящий и поминутно подымающий глаза к потолку, будто что-то вспоминая. Похоже, и ему написание отчета давалось с трудом…
Промучились почти три часа, с коротким перерывом на опознание бандерши, выкурив все свои папиросы, пришлось даже у Насти просить, которая, несмотря на ночь, продолжала преспокойно сидеть в приемной капитана Мишина. Но все-таки сотворили что-то читабельное, хотя еще неизвестно, как начальство отреагирует. А начальство, в лице Мишина, оказалось легко на помине.
– Мальчики, – проворковала Настя, появляясь на пороге. – Вас товарищ капитан госбезопасности к себе приглашает. И очень он не в настроении, так что – поторопитесь. А листочки все мне отдавайте, все-все, ты чего, Пан, не понял?
– А ты что же – это читать будешь? – ужаснулся Пан.
– Вот еще, была нужда в ваших тайнах копаться, – засмеялась Настя. – Я все сложу, пронумерую и передам Пал Сергеичу, а то ему и так на работу времени не хватает, а тут еще ваши каракули регистрировать и разбирать по листам…
– Ты, это, в самом деле, не читай, что там, – попросил Успенский, на секунду вытолкнув Пана за дверь и оставшись с девушкой наедине. – Парень переживает, что б никто не узнал.
– Поняла я всё, Вещий, – успокоила его Настя. – Буду молчать даже о том, что их видела. А теперь – вперед!
… – Что ж, бойцы, все не так плохо, как кажется, – бодро начал капитан Мишин, когда они вновь устроились за маленьким столиком в углу его кабинета. – Все гораздо хуже. Допрос бандерши только подтвердил основные вещи, которые говорил тут Пан. Потому, я официально включаюсь в разработку этого борделя, как местечка странного, привлекающего внимание. Вы пока никому-ничего, но об этом может и не стоит повторять, люди вы взрослые и грамотные.
Ваши отчеты я позже почитаю. А сейчас думаю привлечь вас к одной операции именно в этом борделе. Сейчас возвращайтесь в батальон, спокойно отдыхайте, если, конечно, майор Смирнов никаких ночных тревог не сыграет. Но я его попрошу, что для вас не было ничего тревожного сегодня.
Завтра особо себя на учебе не утруждайте, но делайте всё, как всегда, что бы никаких отличий от обычного дня. Вечерком я за вами заеду, ну, скажем, для уточнения деталей в деле о стрельбе по мотоциклисту.
И съездим мы с вами прямиком в этот бордельчик… Все ясно?»
– Так точно! – дружно ответили бойцы.
– Ну, тогда идите, отдыхайте, – отпустил их капитан Мишин. – Сами-то до батальона доберетесь?
Вопрос был задан из вежливости, вряд ли капитан мог подумать, что Успенский и Пан добирались до комендатуры на попутках…
Оставшись один, Павел Сергеевич вытащил из нижнего ящика стола бутылку коньяка, стакан, налил себе побольше половины, медленно с удовольствием выпил, закурил. Потом отпустил отдыхать и Настю, оставшись один в кабинете и приемной, заперся на ключ, убрал со стола в сейф и ящики все папки, положил перед собой чистый лист бумаги и задумался…
«Почему ж я поторопился? Не спугнул ли кого такой поспешностью? Впрочем, когда допрашивал эту бандершу, я свалил всё на бойцов. Мол, претензии только к ним и претензии дисциплинарные, а её это не касается, разве что, поможет начальству и составит о себе благоприятное мнение. Да тут еще эта меткая стрельба на улице неподалеку в масть пришлась.
Бандерша эта, тетка хоть и хитрющая, но только в том, что касается непосредственно её дела. Похоже, с ней никто из контрразведчиков дел никогда не имел и её уровень – участковый «упал намоченный» с четырьмя классами образования, вот тут она королева: не подходи – убьет, как трансформатор. Бордельчик этот открыла на деньги одного не очень уважаемого в городе человека. Бандита, проще говоря. Так что вопрос причастности к непонятным делам того, кто финансировал, отпадает. Бандиты редко бывают замешаны в чем-то, кроме явной уголовщины. Да и открывался бордельчик еще до войны.
Теперь, что же бандерша рассказала про пановскую мулатку, как бишь её зовут-то? Шака, Шоко, Шако? Ладно, не важно, я её пока пущу под именем «Мартышка». Бандерше она говорила примерно тоже самое, что и Пану. Приехала уже во время войны откуда-то с крайнего юга полуострова. Там другое государство, с ним мы никак не связаны, агентурной сети пока там нет, только-только налаживается, так что подробные справки мы в ближайшие полгода-год не наведем, увы.
В работе, вроде бы, чуть поэнергичнее других, по словам бандерши. Поинтереснее для клиентов. Но – девочка как бы со странностями для такой профессии. То, что в губы целуется – это одна из них. Не боится беременности и болезней – вторая. Все девчонки боятся, а она – нет. Я прямых вопросов не задавал, это из контекста разговора такой вывод. И еще! Вот такой – мертвой, не дышащей, – её один раз заставали подруги, длилось это тоже всего несколько минут, а потом мулатка объяснила это какой-то странной, неместной болезнью, вроде эпилепсии, не заразной для посторонних и в жизни не мешающей. Бандерша хотела её тут же выгнать, но за девчонку вступился один богатый клиент, пришлось оставить. Что за клиент? Сразу, конечно, интересоваться не было смысла, даже такая баба, как эта хозяйка, поняла бы, что мне интересно на самом деле. Но все-таки я её не насторожил, ведь должны же были оккупационные власти когда заинтересоваться её заведением. Почему не сейчас, под предлогом посещения борделя недисциплинированными солдатами? Буду надеяться, что с этой стороны все в порядке».
Капитан, видимо, выплеснув отрицательные эмоции во внутреннем монологе, спокойно закурил следующую папироску и продолжил:
«Ничего это нам не дает. Информации – почти ноль, кроме невнятных обрывков. Конечно, Пану я сразу поверил, мальчишка еще, но внимательный и без дури в голове, а тут еще и бандерша подтвердила. Но – что бы это значило? Очень это похоже на индийских йогов.
Есть в Индии секта, там народ чудесами занимается. Да-да, настоящими, если верить очевидцам. И по битому стеклу босиком ходят, и по раскаленным углям. И – умеют задерживать дыхание и сердцебиение. Вот эта методика известная, и даже у нас давно применяется, но только не каждому поддается. Но – что бы случайная девица в заштатном борделе владела такой методикой? Тут она уже переходит в разряд разведчиков высшего ранга. Но для высшего ранга она слишком молода. Да и что тут делать такому агенту?
За этот вариант говорит только то, что прибыла она в город уже после начала войны. И то, что она желает здесь зацепиться любыми средствами. Может быть, в город приедет кто-то из наших высших руководителей? Такого ранга, что знают её начальники, но не знаем мы, здесь, на месте. Бред? Пусть будет версия в качестве бреда.
Может быть, в городе есть что-то ценное, скорее всего научное, что надо или вывести или уничтожить. Тогда её присутствие тоже оправдано. Тем более, город мы захватили с налета. Пусть будет и это направление.
Что-то я постоянно упускаю из виду… что-то лежащее на поверхности, но такое незаметно-наглядное, что все время ускользает… Что? что?
У нее хороший, но по учебнику выученный, местный язык. На других языках она при бандерше и девочках не говорила ни разу, хотя нормальный человек, если он не скрывает своего происхождения, нет-нет, да и выругается на родном языке. У нее темперамент повыше среднего, понятно, южная кровь, стык разных рас. В постели она ведет себя также, как и другие, вот только нравится ей «французская» любовь. Причем, ни бандерша, ни девочки её этому не учили. Может быть, это в обычаях тех мест, откуда она родом? Вряд ли, вряд ли в южных деревнях такое сильно распространено. Во всяком случае, я ни о чем подобном не слышал.
А может быть, я все-таки прав в своем первом порыве? Правильно решил, взять эту «Мартышку», привести сюда. Подвалы в здании отличные, надавить ей на нервы криками избиваемых и пытаемых, надуть щеки…
Эх, знать бы заранее, что шкурка стоит выделки, то можно было и слежку поставить, и агентурную игру организовать, но только времени и людей на такие оперативные тонкости нет. Еще пара недель, максимум – месяц, и батальон бросят в бой. А я при батальоне, куда ж деваться-то?
Значит, остается только один вариант: берем «Мартышку» и пытаемся ей накрутить хвоста…»
Капитан Мишин глянул на часы. Половина первого, за размышлениями пошли уже следующие сутки… «А в Москве сейчас начало рабочего дня, – вспомнил он про часовую разницу, – может быть, стоит все-таки позвонить? Есть же с кем посоветоваться, раз уж такой случай неординарный попался… Пусть в очередной раз скажут, что это не мое дело… или – заинтересуются…»
Налив себе еще полтораста граммов коньяка, Павел Сергеевич нехотя снял телефонную трубку местной связи:
– Капитан госбезопасности Мишин! Дайте узел связи... Майор Казаков? Сам дежуришь, что ли, сегодня или, как я, на работе засиделся? Зайду к тебе.. да, прямо на узел… позвонить надо по делу… ну, по личному я бы звонить через ЗАС не стал… Жди.
***
Притормозив невзрачный, стандартно камуфлированный «козлик» чуть в стороне от въезда в тупичок, так что бы видно было и здание борделя, и аптеку на углу, и даже злополучный бар, в котором, кроме водки солдатам, продавали и наркотики местным жителям, капитан Мишин включил стационарную рацию с выведенными на приборную панель машины микрофоном и динамиками, коротко, жаргонными словечками переговорил с выходящими на исходные группами. Судя по докладам, всё было на мази и операцию можно было начинать через десяток минут.
– Вот приглядитесь, ребята, – попросил капитан сидящих на заднем сидении автомобиля Успенского и Пана, – где бы напротив этого домика можно было устроить снайперское гнездо, что бы и вход-выход контролировать свободно, без помех, и пути отхода были чистыми, спокойными?
Пан прислонился к боковому стеклу, а Успенский – наоборот – вытянул шею, старательно вглядываясь в городской пейзаж через стекло лобовое. После пары минут задумчивости, они почти в один голос признали: «Только вот тот чердак, через два дома, напротив борделя. Вот только с отходом оттуда надо еще посмотреть, но, со стороны глядя, позиция – идеальная».
– Я и сам про этот домик подумал, тем более, он как-то заброшенно выглядит, – признался капитан, – но проконсультироваться со специалистами все-таки надежнее. Я вас, ребята, прихватил не только, что б в опознании помогли. Сейчас мы попробуем одним ударом создать дымовую завесу, пошуровать наркоторговцев и задержать для разбирательства мулатку.
– Прямо сразу? – засомневался, поддерживая разговор, Успенский, а Пан промолчал, прочувствовав, что в этот момент ему пока не по чину встревать в разговор давно и хорошо знакомых друг с другом капитана госбезопасности и старшего сержанта штурмовиков.
– Расчет простой, а чем проще, тем лучше, это в жизни всегда так, – философски заметил капитан. – Начинаем проверку бара на предмет наркотиков. Вроде бы, заодно проверяем и аптеку, и бордель. Тут вам и польза, и дымовая завеса сразу. Извести местную мафию не изведем, но хотя бы попугаем, будет свои делишки не так явно и нагло обделывать. А это уже и тем, кто после нас тут работать будет – подмога. Но основная фигурантка – все-таки, Пан, твоя мулаточка.
Капитан не стал рассказывать, что вчера, вернее, уже сегодня, но ночью, в Москве его старые друзья очень заинтересовались происшествием. И пусть разговор шел в основном намеками, старинными кодовыми словечками и ссылками на «ты помнишь…», но Мишин понял, что подобные случаи чрезвычайно интересуют центральный аппарат и не только армейской контрразведки. Получилось, что он «принес в клювике» ценную информацию. А уже поутру местного времени с Мишиным связался – страшно подумать, не то, что сказать! – сам Генеральный комиссар госбезопасности и дал «добро» на проведение операции по захвату «Мартышки», предупредив со своей стороны о возможных странных, малообъяснимых явлениях, как в процессе задержания, так и потом, в процессе работы с объектом.
Теперь, кроме каверзных вопросов с задержание, содержание и обработкой самой «Мартышки», у капитана Мишина встал вопрос и с рядовым Пановым, и со старшим сержантом Успенским, которые превратились из обыкновенных военнослужащих в носителей высших государственных секретов. Впрочем, решать такого рода вопросы капитан предпочитал по мере их поступления. Сейчас на очереди была «Мартышка».
– Вы, бойцы, как я смотрю, с «семёнами» своими не расстаетесь? – уточнил капитан после небольшой паузы.
– Табельное оружие, – солидно ответил Пан.
– Да ладно уж, скажи прямо, нравится тебе этот карманный карабин, – засмеялся Мишин. – Но то, что вы с оружием – хорошо.
Капитан покопался в ящичке для инструмента, встроенном возле переднего сидения и передал назад, старшему сержанту плоскую коробочку, раскрашенную под камуфляж, размером чуть побольше его портсигара, но толщиной превышающую тот раза в три.
– Видел такое? – спросил капитан. – Рация нового образца, пока секретная, но скоро, я думаю, пойдет в войска вплоть до уровня взвода. Там две кнопочки – «прием» и «передача», частота фиксированная, на мою основную рацию.
Вы сейчас обойдете тот домик, где бы сами обосновались, осмотритесь внимательно, подымитесь на чердак, поглядите там. Если окажется кто хоть чуток подозрительный, задерживаете, вызываете через меня конвой, а сами оставайтесь на месте. Если вдруг там будет не один-два человека, то немедленно вызывайте подмогу, мне тут подвиги со смертельным исходом не нужны. Не фронт.
Я вас тревожить не буду, что бы не сказать чего не надо под руку, да и не демаскировать. Только в самом крайнем случае. Но сами докладывайте по мере продвижения.
Задача ясна?»
– Так точно, – хором ответили бойцы.
– Вперед!
Успенский и Пан вывалились из машины и не спеша, стараясь не привлекать особого внимания прохожих, двинулись за угол дома.
– Вот уж не думал, когда в учебке с винтовкой бегал, что буду в спецоперациях особого отдела участвовать, – нервно сказал Пан, когда они скрылись с глаз капитана Мишина.
– Мы пока при комендатуре, – флегматично отреагировал Успенский. – И капитан наш от коменданта действует. Так что – простая гарнизонная служба. Как думаешь, через этот дворик проскочим?
– Проскочим…
Они, чуть разойдясь в стороны, что бы в случае беды не попасть под одну короткую, прицельную очередь, быстро проскочили маленький, уютный и тихий дворик, в который выходили подъезды сразу трех домов.
– Так, а щель впереди плохая, – констатировал Успенский.
Узкий проход между стенами двух домов, который старший сержант назвал щелью, и в самом деле не внушал оптимизма. Противник с противоположной стороны мог держать эту щель под прицелом и, пока не обойдешь его по флангам, сопротивляться насколько позволит боезапас.
– Хорошо, что город не штурмовали, – покачал головой старший сержант, когда они с Паном по очереди, страх*я друг друга, просочились через щель. – Тут бы и три дивизии положить можно было б…
Пан не отвечал, считая свои возможные комментарии не успевшего повоевать человека, неприличными в присутствии Успенского. Но вот уже возле стен домика Пан высказался:
– Похоже, дом-то, в самом деле, не жилой…
– По окнам судишь? – поинтересовался Успенский.
– Не только, стекла-то грязные и у неопрятных людей могут быть, только вряд ли во всем доме одни грязнули живут, – отозвался Пан. – Но и дверь в подъезд – смотри какая…
Дверь висела на одной петле, хоть это и было незаметно издали.
– Неприятная дверь, ловушечная, – насторожился Успенский. – Такую бесшумно не открыть…
– Не хочется туда входить, – вдруг поежился Пан. – Ничего не чувствуешь?
– Кажется, нет, – удивился старший сержант. – А ты – что?
– Как будто дует оттуда чем-то, – признался Пан. – Ну, не воздухом, как при сквозняке… чем-то другим, неприятным…
Успенский покачал головой. Он уже видел такие предчувствия у совсем разных людей. Вот только бывало это всегда перед боем, в момент напряжения, ожидания смерти. А тут – казалось бы в мирном городе, у простого, заброшенного дома…
Чуть отвернувшись от подъезда, благо, снайпер страх*ет, старший сержант извлек из внутреннего кармана рацию и нажал кнопку «передача». Но, к удивлению своему, не услышал ни треска, ни шорохов эфира, как оно бывало обычно при связи из броневиков и с переносных пехотных раций. «Здесь Вещий, вызываю Медведя», – привычно выговорил он позывные, не надеясь на ответ, похоже было, что врученная капитаном новинка не работала. Но кнопку «прием» дисциплинированно нажал.
– Что у вас там, Вещий? – необычайно чисто и громко, будто бы стоял капитан рядом, за спиной, послышался из коробочки голос Мишина.
– Вышли к объекту, – от неожиданности Успенский позабыл нажать «передачу» и пришлось повторять: – Вышли к дому, похоже, он нежилой. Идем на чердак. Вокруг все тихо. Прием.
– Вперед, ребята, – подбодрил капитан, – мы начнем после вашего доклада. Очень хочется, что б кто-то на все посмотрел сверху… До связи.
– Вот это техника, – одобрительно покачал головой Успенский, – такие бы рации, да на фронте, цены б им не было.
– Капитан говорил, что скоро, – напомнил Пан.
– Да знаю я это «скоро», – отмахнулся старший сержант. – В танки радио вставляли почти год, потом батальонам придавали ящики трехпудовые, тоже полгода… Ладно, разговоры в сторону. Пошли.
«Эх, гранату бы туда первой», – подумал Пан, распахивая дверь подъезда и пропуская вперед Успенского.
Но – внутри было все тихо. И лестница оказалась припорошенной едва ли не годовалой, слежавшейся пылью. Вот только в пыли этой выделялись старые, но отчетливые следы обуви. Странной обуви, не похожей по отпечаткам ни на армейские сапоги, ни на штатские ботинки местных, на которые Пан успел насмотреться за время своей ночной экскурсии по городу. Подошва этих была исчеркана глубокими рубцами, и носы, квадратные, грубоватые, оканчивались неожиданным едва выделяющимся выступом.
«Давно прошел», – взглянул на Успенского Пан. «А обратно не спускался», – жестами показал Успенский. В самом деле, припорошенная пылью цепочка следов вела только вверх по лестнице.
«Получается, он вышел через какой-то другой выход, – подумал Пан. – А подъезд в доме один». Но уже на втором этаже они увидели разгадку возвращения таинственного владельца необычной обуви. Следы выше по лестнице были слегка затерты, и кое-где проступали отпечатки квадратных мысков ботинок, только уже в противоположном направлении. «Спустился обратно по своим следам и свернул в какую-то квартиру… вот в эту», – просмотрел цепочку следов на лестничной площадке Пан. «Зайдем?» – кивнул он на дверь квартиры, в которую ушел «квадратный», Успенскому.
– Позже, – вслух ответил старший сержант, – и постарайся следы сохранить…
Звук его голоса, пусть и еле слышный, вселил уверенность в Пана. Нежилой, дремуче засыпанный пылью подъезд уже перестал казаться таким зловещим, нагнетающим страх, натягивающим нервы, как случайный отблеск расколотого стекла в развалинах.
Пан кивнул, он и до этого старался обходить странные отпечатки, понимая, что они очень могут пригодиться капитану Мишину.
Стараясь ступать по каменным ступенькам как можно тише, бойцы поднялись еще на два этажа вверх, везде встречая плохо прикрытые двери пустых квартир, и слои пыли, нанесенной сюда за годы отсутствия человека. Ощущение не уютности, дискомфорта, хоть и не знал он такого слова, непонятного, необъяснимого страха усиливалось у Пана с каждым шагом вверх по лестнице, а уже под самым чердачным люком он понял, что и Успенский ощущает нечто похожее, уж больно резко и нервно передернул старший сержант плечами, стараясь будто бы сбросить эти ощущения с себя.
– Ну, что, Пан, – усмехнулся сержант, – лезть не хочется?
– Жуть, как не хочется, – согласился Пан, присматриваясь к люку в потолке, защелкнутому с этой стороны на простую, похожую на шпингалет, защелку.
– Вот и у меня ощущения такие, что нам здесь лучше переждать, – подтвердил Успенский. – Только лезть все-таки надо…
– Тогда я первый, – предложил Пан.
Успенский кивнул и посоветовал:
– Не суетись, как выглянешь, сразу «семена» выставляй и пали, если даже там мышь пробежит. Очень мне не нравится тут…
Пан перешагнул через следы под лесенкой, ведущей к люку, и, осторожно ступая по металлическим прутьям, стал подыматься наверх. И как только голова его уперлась в доски, страх, нежелание двигаться дальше, ощущение жути – исчезли, будто кто-то щелкнул выключателем. Под ногами, чуть отступив в сторону, маялся сержант, на скомканную пилотку давило сухое дерево люка, но никаких иррациональных страхов уже не было. И Пан, аккуратно, почти бесшумно, сдвинул шпингалет, откинул крышку и выпрямился, старательно обегая глазами чердачное помещение.
Чердак был пуст и – чист, как будто бы на нем прямо перед появлением Пана орудовала бригада дневальных первого года службы. Даже расположенное поодаль узенькое окошечко сияло чистыми стеклами, пропуская столько света, сколько не было во всем подъезде.
Пан подтянулся на локтях, встал на пол на колени и еще раз внимательно огляделся. Пол на чердаке был тщательно выметен, стены – тоже не сохранили ни следа пыли или паутины. И чердак был пуст. В смысле, ни одного сколько-нибудь живого существа не было видно или слышно. Но вот вдоль глухой стены, противоположной окошку, выходящему в переулок, громоздились ящики, банки, коробки самых разнообразных размеров и фасонов из жести, дерева, пластика, картона. Крышки у большинства из них отсутствовали или были открыты, и на первый взгляд все ящики были пусты.
Отодвинувшись от люка, Пан слегка наклонился к нему и позвал:
– Вещий, подымайся, тут чисто…
Он впервые назвал старшего сержанта Вещим, как делали это его старые друзья и знакомые, и даже немного испугался, вдруг он еще «не дорос» до того, что бы так именовать Успенского. Но тот не сказал ни слова против, быстро вскарабкавшись на чердак. И только тут, повторно за Паном, оглядевшись, сообразил:
– Ты глянь, стоило подняться, и страхи все исчезли, будто и не было их…
– У меня тоже, – признался Пан, – только это еще под люком было, будто черту какую-то перешел.
– Хитро это как все, – сказал Успенский, доставая рацию. – Но – думать уже потом будем. Медведь, я Вещий! Мы на месте, чердак чистый, повторяю, чистый. Прием.
– Понял, что все в порядке… – проворчал капитан.
– Не просто в порядке, Медведь, – счел нужным пояснить Успенский. – В подъезде пылища вековая, мусор, а чердак чистый, прибирался тут кто-то совсем недавно и очень тщательно…
– Вот тебе раз, – задумчиво сказал Мишин. – Ладно, все потом, оставь рацию на передаче, и, если будет что не так в округе, сразу говори мне. А Пан пусть смотрит только на свою мулатку, когда её из дома выводить будут…
– Выполняю, – отозвался Успенский и все-таки не сдержался: – Медведь, когда народ к нам пойдет, пусть аккуратнее в подъезде топчут, следы там странные…
– Понял, мы начинаем, всем внимание, – отозвался капитан.
Наблюдать со стороны работу солдат и офицеров комендатуры было, честно говоря, неинтересно хотя бы потому, что основные события разворачивались в помещениях бара, аптеки борделя, куда резво забежали по десятку бойцов во главе с офицерами, а чуть позже, с вальяжной ленцой, не торопясь, прошествовали представители военной прокуратуры. Капитан Мишин, сегодня переодетый в простую, пехотную форму, продолжал оставаться в своем «козлике», координируя действия всех участников операции.
Приткнувшись с обеих сторон к окошку, просматривая крест-накрест тупичок, выход из него и часть улицы, ни Пан, ни Успенский сразу и не заметили небольшую полусферу, очень похожую на естественный нарост под маленьким подоконником. И только понаблюдав за выводимыми из бара посетителями, Пан чуть отвлекся от уличных происшествий.
Наощупь полусфера оказалась твердой, чуть теплой и гладкой, будто отполированный шарикоподшипник. Но тут любопытные изыскания Пана пресек Успенский.
– Смотри, что-то там у девочек…
Из окна первого этажа, спиной вперед вылетел кто-то из бойцов, в полете теряя штурмгевер. Звон стекла и громкие выкрики команд были плохо слышны на чердаке, но вот короткая очередь внутри здания прозвучала отчетливо и ясно. Прикинув мысленно расположение комнат, Пан подумал, что солдата выбросили из общего зала, где они с Успенским и Пельменем поили девочек шампанским, а вот выстрелы прозвучали уже где-то дальше, как бы даже не в той комнате, где он отдыхал с мулаткой.
– Медведь, я Вещий, трое в дальнем углу тупика, вооруженные, – подал голос Успенский.
– Принято…
Через пару секунд в тупичке появились пятеро патрульных со штурмгеверами из резервной группы. Короткая очередь издали, над головами, и подозрительные парни явно призывного возраста, толкающиеся в уголке тупичка, предпочли поднять повыше руки.
А обстановка в бордельчике, похоже стабилизировалась. Выстрелов и криков оттуда уже было не слышно. Выпавший в окно солдат поднялся на ноги, отряхиваясь и ощупывая себя на предмет переломов, подобрал штурмгевер и нехотя побрел обратно.
– Посмотри, что я нашел, – попросил Пан, заметив, что общая обстановка на улице остается под полным контролем комендантских.
Успенский погладил-пощупал нарост под подоконником, отвлекся на несколько секунд от наблюдения и тщательно оглядел его.
– Чертовщина какая-то, – признался он, – ничего не понимаю, что это за штука. Ну, да ладно, у капитана разберутся…
В этот момент на улице появились где-то конфискованные на время пять автобусов, в которые начали сажать задержанных на улице вооруженных мужчин, следом за ними выводимых из бара посетителей, официанток, бармена, хозяина заведения. Потом пришла очередь клиентов борделя, их оказалось на удивление много, трое молодых мужчин, двое постарше, ближе к сорока годам, и еще трое совсем уж немолодых, седых и представительных, хорошо одетых. Следом за ними, в другой автобус завели уже знакомых Пану и Успенскому двух брюнеток, блондинку и рыженькую девицу, а потом – уже отправив автобусы, из дверей борделя вывели окольцованную наручниками «мамочку». Её усадили в открытый «додж» местного производства с конвоем из двух патрульных. Последней на пороге заведения появилась мулаточка, почти полностью прикрытая внушительными фигурами двух солдат, ведущих её под скованные руки. Пан обратил внимание, что по сравнению с «мамочкой» руки Шаки были скованы сзади. «Что ж это её так по серьезному? Сопротивление, что ли, оказала?» – успел подумать Пан. Мулатку начали пристраивать в «козлик» капитана Мишина, вернее, в очень похожую на его машину, когда Пан неожиданно высказал сомнение:
– Вещий, спроси у Медведя, больше никого там не осталось?
– Медведь, здесь Вещий, кто остался еще в борделе? – исполнил просьбу товарища Успенский.
– Три уборщицы, – ответил капитан, – сейчас и их выведут. В чем вопрос?
Успенский выразительно посмотрел на Пана.
– Не похожа, – коротко сказал Пан. – Та, но не похожа.
– Сомнения в мулатке, – «перевел» Успенский, – еще такие же есть?
– Остальные не в том возрасте, – ответил капитан. – Разберемся на месте, в комендатуре. У вас что-то еще есть?
– Есть, конечно, – вздохнул Успенский. – Но лучше бы вам самому посмотреть…
– Ждите, – недовольно буркнул в рацию Медведь.
В ожидании капитана Мишина Пан и Успенский успели заскучать. Впрочем, они хорошо понимали, что сейчас у капитана начинаются самые веселые и бестолковые для общего дела часы, часы согласования огромного количества вопросов и подписания несчетного количества бумаг после завершения активной стадии операции. Причем большинство вопросов возникало на пустом месте и требовало почему-то незамедлительного решения именно руководителем и ответственным за операцию лицом.
Вообщем, прошло почти сорок минут томительного в своей ненужности и бестолковости ожидания, прежде, чем штурмовики услышали внятные ругательства и звук шагов в подъезде. За прошедшее время Пан и Успенский проверили все лежащие у глухой стороны чердака коробки, в самом деле оказавшиеся не только пустыми, но и чистыми, будто протертыми влажной тряпкой за полчаса до прихода бойцов на чердак. Потом они со всех сторон осмотрели, ощупали и даже попробовали оторвать от стены, к которой он был прилеплен, подозрительный нарост сферической формы. Делали бойцы это более от скуки, чем по необходимости, может быть поэтому ничего у них и не вышло.
Как поплавок из-под воды, из чердачного люка показалась голова капитана Мишина.
– Вам как сюда, братцы, подымалось? – первым делом осведомился капитан. – А то меня что-то будто пугало на лестнице…
– Было такое, товарищ капитан, – отозвался Пан. – И у меня, и вот у товарища старшего сержанта. Только на чердаке таких ощущений нет.
– И правда… – капитан поднялся под крышу полностью и на пару секунд замер, прислушиваясь к собственным ощущениям. – Ладно, это потом, что у вас тут такого, что непременно меня звать понадобилось?
– Вот, – Успенский указал на нарост. – Пан приметил.
Капитан поглядел, ощупал странный предмет, а потом решил:
– А ну, его – здесь колупаться, скоро уже стемнеет, а мы еще по городу шляемся, вместо того, что бы предварительные протоколы читать и с главными подозреваемыми беседовать. Пришлю сюда пару человек, вырежут вместе со стенкой, разбираться уже в комендатуре будем. А пока, скажи-ка, Пан, что ты за кипеж поднял со своей мулаткой?
– Не похожа она на себя была, товарищ капитан, – ответил Пан. – Может, с перепугу от задержания, может, еще почему, но я бы её просто так на улице не признал.
– И чем таким отличалась? – вцепился в него Мишин.
– Не знаю, – честно ответил Пан. – Сам понять не могу, вроде бы, она, но – не она. Бывает так.
– Хорошо сказал, она – не она, – буркнул капитан, – и как же это мне в деле отразить? Померещилось тебе или как факт?
– Не померещилось, – твердо сказал Пан.
– У Пана с глазами все нормально, – вступился за товарища Успенский.
– Да знаю, и верю, – махнул рукой капитан. – Это я так уж, от расстроенных чувств. Посмотрел внизу на следы, о которых ты говорил, а – фотопленки-то уже и нету, что б их заснять. Всю пленку на алкашей в баре и б**дей в борделе извели, мастера-фотографы!
– И как же? Пропадут ведь следы, если сейчас туда-сюда народ ходить начнет, – заволновался Успенский.
– У меня не пропадут, – успокоил его Мишин. – Есть тут в комендатуре один художник. Настоящий, не самоучка, в Строгановке учился. Поставил его следы срисовывать, пусть хоть так останутся, а то пока наши горе-фотографы за пленкой съездят, пока зарядятся, да вернутся, и в самом деле можно улику потерять. А ботиночки-то тут прошли – странные. Я вот, к примеру, за всю жизнь таких отпечатков не видел.
– И я не видел, – поддакнул Успенский. – Может, и поменьше вашего встречал, но – уж больно неправильные они…
– И заострение это на носке, – вступил в разговор и Пан.
– Ну, заострение-то легче легкого разгадать, – махнул рукой капитан. – Это игла специальная или шип от кастета. Пользуются таким любители ногами подраться, и против собак, говорят, хорошо. Вот только откуда здесь такие могли найтись…
– И еще, если не успели заметить, то ушел этот человек через второй этаж, – подсказал Успенский. – Но мы туда не пошли, в квартиру то есть. Видно было, что там пусто, как везде в доме, а мы сюда поторопились.
– Спасибо, – поблагодарил Мишин. – Квартиркой этой, да и всем домом очень надо заняться, вот только кому? Прокурорских пустить полазать? может и найдут здесь что-то интересное? А потом на подписку их же сажать… Ну, да ладно, разберусь как-нибудь. Нам сейчас нужно оперативно с наркотиками определиться, все-таки нашли их в баре, и немало, а потом всеми нашими могучими силами наброситься на мулатку. Она мне тоже какой-то странной показалась, пусть и издали. Да и вообще, интересную компанию мы в борделе застали…
– А что там случилось-то? – поинтересовался Пан. – Аж в окно нашего выбросили…
– Да это так, случайность, скорее всего, – пояснил капитан. – Там у одного из клиентов, вроде бы, личный телохранитель объявился и попробовал солдат по комнатам не пустить. Вот одному пареньку и не повезло, весовые категории оказались шибко разные. Да и не ожидал он. Кто ж ожидает, что штатский, да без оружия на штурмгевер полезет? но, не беда, главное, парень не зашибся, а этого… телохранителя… мы по-свойски допросим, что б запомнил на всю жизнь, на кого руку подымать не стоит.
Пан невольно поежился, представив себе, какую судьбу уготовил сам себе злосчастный телохранитель. Конечно, в большинство жутковатых рассказов про «подвалы НКВД», «бесчеловечные пытки» и «ужасные издевательства» он не верил, ведь рассказывали такие истории прерывистым шепотком, оглядываясь по сторонам, люди, обычно, очень и очень далекие от органов, чаще всего даже в милицию-то не попадавшие ни разу, но червячок сомнений все-таки копошился в душе, привычно утверждая, мол, дыма без огня не бывает.
– Ладно, ребятки, потрепались, хватит, – сказал Мишин. – Теперь все едем ко мне, я вас у комбата уже с утра на трое суток отпросил, надо будет – и продлю командировку…
Еще разок оглядев и пощупав странный нарост, капитан начал спускаться в люк.
– Опять отчет писать придется, – с ужасом в глазах сказал Пан.
Успенский, заметив выражение его глаз не выдержал и расхохотался…
***
Только утром Пан ощутил все прелести прикомандирования к батальонному особисту, когда, вместо крика дежурного: «Рота! Подъем», его разбудил легкий стук двери. Это проснувшийся и приодевшийся слегка Успенский отправился умываться в огромную, отделанную мрамором и бронзой, туалетную комнату второго этажа, больше похожую на сказочный дворец из кинофильмов, чем на место, где оправляют естественные надобности.
Не торопясь встать, не спеша заправить постель, пусть это и простая раскладушка, выданная вчера ворчливым завхозом комендатуры под нажимом обаятельной Насти, медленно, будто прогуливаясь, пройти до конца коридора, старательно не обращая внимания на снующих туда-сюда офицеров. Умыться теплой водой, текущей из сверкающего, золотистого крана, пригладить волосы у огромного, в полстены, зеркала. И также не спеша вернуться в свою, пусть и временную, комнатку, покурить у открытого окошка, облокотившись на широкий подоконник, стряхивая пепел вниз, на асфальтированную дорожку, отделяющую бывший губернаторский дворец от парка. После полуночного бдения над бумагами, которое, на удивление, далось гораздо легче, чем первый отчет, после сытного, пусть и давно остывшего ужина в пустой, гулкой и красивой столовой, сооруженной на месте дворцового банкетного зала, такое спокойное пробуждение показалось чудесной сказкой из детства.
– Пошли, позавтракаем, – позвал Пана старший сержант, едва тот успел докурить и подумывал, куда бы выбросить мундштук папиросы. – Тут Настя заглядывала, сказала, что еще часок свободный у нас есть…
– А что потом у нас будет? – поинтересовался Пан, сунув окурок в карман и оправляя форму.
– Потом нас капитан Мишин ждет, – ответил Успенский. – Пошли.
…Вокруг высоких колонн банкетного зала хозяйственник комендатуры расставил многочисленные, разнокалиберные столики, в дальнем углу, где когда-то господствовала стойка бара и буфет с многочисленными дорогими и редкими напитками, расположилась раздача. Туда Успенский и Пан и подошли, в надежде, что отзавтракавшие раньше постоянные обитатели бывшего губернаторского дворца оставили и им что-нибудь, заморить утреннего червячка. И если вчера вечером на раздаче стояли симпатичные девчонки в форме и застиранных белых халатах поверх нее, то сегодня их сменили усатые, в возрасте дядьки, в меру хмурые и, видимо, недовольные доставшимся им нарядом.
Но кормили одинаково, что те, что другие, Пану даже показалось, что дядьки накладывают порции побольше, то ли желая подкормить молодых ребят, то ли просто по неопытности. Сам Пан взял себе пшенку со свининой, какао, масло и хлеб, а Успенский, поколебавшись, выбрал картошку с тушенкой и чай. Вместо масла он взял кусок сыра. Сахар здесь полагалось приносить свой, но вошедший в положение временно прикомандированных дядька с погонами старшины, просвечивающимися через тесный для него халатик, сходил на кухню и принес бойцам по куску сизоватой, колотой сладости. «Только ради того, что штурмовики», – буркнул он, тут же поворачиваясь спиной, что бы не слушать благодарностей.
– Вот какой у нас батальон, – подмигнул довольный Успенский, направляясь к ближайшему, зачем ноги топтать, столику.
– Да уже почувствовал, – отозвался Пан, устраиваясь рядом со старшим товарищем.
– А знаешь, Пан, пока ты дрых без задних ног, мне Настях новость по секрету рассказала, – принимаясь за картошку, сказал Успенский.
– И что ж за новость такая? – насторожился Пан, до сих пор побаивающийся, прочитала ли Настя его первый отчет с интимными подробностями посещения борделя.
– Ту штучку, что мы вчера нашли на чердаке, – Успенский глотнул чай и продолжил, – привезли сюда, так, представляешь, весь народ, что вокруг был, почувствовал странный страх, ну, как мы тогда. Будто бы от этой как раз штучки и исходящий. Причем, рядом с ней – тишина и никаких беспокойств, а стоит отойти шагов на пять – начинается… И пока эту штуку в сейф не запихнули к кому-то из начальства, так народ и шорохался от нее…
– Чудеса в решете, – ответил Пан. – Что-то нам с тобой везет на всякие премудрости.
– Точно, – согласился Успенский. – Только не нам, а тебе, разве не заметил?
– Чего заметил? – удивился Пан.
– Мотоциклиста ты застрелил, в баре тебе официантка записку подбросила, потом мулаточка эта, ну, кто из вас кого выбирал – не знаю, но – опять с тобой приключение. И вот вчера ты на этот ящик набрел, – пояснил Успенский. – А я-то все это время, вроде как при тебе, не больше.
– Ну, да, – пораженный Пан даже забыл про завтрак. – Получается, ты из-за меня во все это втянулся?
– Ну, не в это, так во что другое попал бы, – флегматично отозвался Успенский.
– Все равно, как-то неудобно мне, – признался Пан.
Успенский промолчал, не зная, как лучше объяснить товарищу, что всякие превратности судьбы на войне надо переносить стоически, не обращая на них особого внимания. А то, что случилось с ним, пусть и не на передовой, иначе, как превратностями не назовешь.
– Жуй лучше побыстрее, какао твое стынет, – посоветовал он Пану. – А неудобства свои забудь. Это и не неудобства вовсе…
… Всё случившееся с ними после завтрака Пан воспринял, как скверный школьный спектакль, разыгранный в память убийства Марата Шарлоттой Корде силами их выпускного класса ко Дню Парижской Коммуны несколько лет назад. Оставив Успенского вместо себя в кабинете, капитан Мишин увел Пана лабиринтом коридоров и переходов глубоко в подвал губернаторского дома. Там содержали большинство задержанных во время вчерашней операции, и там же располагались «допросные» комнаты, куда жутковатого вида конвоиры приводили подследственных.
– Ты, главное, не тушуйся, – попросил Мишин, заметив, как вздрогнул Пан, услышав душераздирающий стон, доносящийся из-за одной двери.
Они шли узким, слабо освещенным коридорчиком, низкий потолок которого и так давил на непривычного Пана, а тут еще этот стон.
Капитан Мишин, усмехнувшись, с силой распахнул дверь. За маленьким столом, заставленным тарелками с бутербродами и сырыми яйцами, бутылками с сельтерской водой, сидел невысокий, пожилой уже человечек в форме со старшинскими погонами, и, не отрывая глаза от раскрытой книги, вдумчиво, чувственно и очень душераздирающе стонал. Увидев вошедших, старшина не торопясь положил на стол книгу, встал и отрапортовал, козыряя:
– Старшина Вилков! В голос вхожу, товарищ капитан госбезопасности.
– Не напрягайся уж очень, – посоветовал капитан, – тебе еще кричать придется до вечера. От жуткой боли при бесчеловечных пытках.
– Покричим, как надо, – ответил старшина. – А для голоса еще очень полезен коньяк, товарищ капитан госбезопасности.
– Будет тебе коньяк, – усмехнулся Мишин, выходя из комнаты. – Но – в очень умеренных дозах…
Ошеломленный Пан последовал за капитаном дальше по коридору, на ходу выслушивая лекцию о «маленьких хитростях» допросов «первой степени» с психологической обработкой.
– Ты что же, Пан, думаешь, реальные подследственные будут так художественно, а главное, во время, стонать? Или орать от нестерпимой боли именно тогда, когда мимо их «допросной» поведут нужного подследственного? – капитан засмеялся. – Для таких случаев и держим этого артиста. Он в театре своем прогорел на почве пьянства. Ну, а тут ему и работа почти по специальности, и с пьянством строго, только для поддержания жизненного тонуса.
Я сейчас буду работать с твоей мулаточкой, тебе, вообщем-то, в допросной делать нечего, языка ты все равно не знаешь, а вот подыграть мне сможешь, – продолжил Мишин. – Думаю, она тебя запомнила, хотя бы потому, что было это совсем недавно, да и ты не простой местный парнишка. Вот на этом и попробуем поиграть…»
Щадя молодую психику, Мишин не стал рассказывать Пану, что мулатка-«Мартышка» провела ночь и вот уже почти половину дня в бетонном мешке два на два метра, с дырой в полкулака в полу вместо нормального туалета, с синей лампочкой, забранной в металлическую сетку, под потолком, горевшей непрерывно. Её накормили только один раз, вбросив прямо на пол камеры два куска черного хлеба. Про воду будто бы забыли. И все это время внимательно наблюдали за поведением задержанной. Но… наблюдать оказалось не за чем. Мулатка не нервничала, не пыталась, как многие из задержанных вместе с ней, требовать адвоката, не стучала в дверь. Она даже не передвигалась по камере, пусть и в таких ограниченных пределах, как два шага туда-обратно. Полночи она простояла у стены даже не покрывшись мурашками, хотя в бетонном мешке было гораздо прохладнее, чем на улице, а привезли «Мартышку» из борделя в коротенькой юбочке, фасонной блузке, облегающей тело и трусиках. Вторую половину ночи и все утро «Мартышка» сидела на корточках, прислонившись к бетону, как заправская зечка, и тупо, не шевелясь, глядя перед собой.
Такое поведение в чем-то даже не удивило капитана, он сразу припомнил, что сама «Мартышка» рассказывала о собственном происхождении из деревенской семьи. По опыту капитан знал, что деревенские, особенно молодежь, легче и спокойнее внешне переносят заключение. И неподвижность для них более естественное состояние, чем для городских жителей, большую часть времени проводящих в движении. Но тут же ему доложили еще об одном факте, взволновавшем его гораздо больше. «Мартышка» ни разу почти за восемнадцать часов не воспользовалась пусть и унизительными, но «удобствами» в камере. Это было противоестественно, тем более, что, по наблюдениям надзирателей, под себя она тоже не ходила. Впрочем, это был уже вопрос к специалистам по человеческой физиологии в чрезвычайных условиях, и капитан в тот миг остро пожалел, что до сего момента так и не нашел доверенного врача по женским делам. К сожалению, в военном госпитале работали отличные полевые хирурги и анестезиологи, но вот гинекологией никто из них даже в качестве внеслужебного досуга не увлекался, а приглашать первого попавшегося специалиста из города значило полное нарушение секретности операции, уже санкционированной Москвой. Ну, в самом деле, не ликвидировать же местного врача просто потому, что он обследовал местную же женщину.
Все утро, занимаясь навалившейся, после вчерашнего, бумажной текучкой, Мишин пытался построить варианты ведения допроса «Мартышки», исходя из её странного поведения, но никак не мог сосредоточиться и понять, о чем же главном следует её спрашивать. В конце концов, капитан решил положиться в этом изначально темном деле на народный «авось» и свою интуицию, а так же на участие в допросе Пана, что должно было бы стать для «Мартышки» неожиданностью, выбить её из равновесия.
Капитан довел снайпера до очередной комнатки, отомкнул её своим ключом. В комнате, кроме двух табуретов не было ничего, даже пепельницы и прикрытого куском фанеры ведра, заменяющего туалет в большинстве камер предварительного заключения. Зато на одном из табуретов присутствовал телефонный аппарат, а возле него лежало белое, свежее вафельное полотенце.
Капитан кивнул на свободный табурет.
– Садись, Пан, кури, пепел, окурки – прямо на пол, и жди моего звонка. Что бы я не сказал, выходишь из комнаты налево, через три двери моя допросная, стучать не надо, просто входи, ну, там скажешь что-нибудь, что в голову придет.
В дверь комнаты после короткого стука и разрешения от капитана вошел солдат с маленьким ведерком в руках. Пан вспомнил, в таком же ведерке в борделе держали лед и бутылку шампанского. Но в этом ведерке льда не было, да и шампанским из него не пахло. Пахло свежей, только-только сцеженной кровью.
Капитан отпустил посыльного и, предварительно выглянув в коридор, не задержался ли тот у двери, продолжил:
– Перед тем, как идти ко мне, взлохматишь волосы, сделаешь десяток отжиманий, или даже побольше, что бы дышалось тяжело, обмакнешь в кровь руки и на ходу будешь вытирать их полотенцем. Понял?
– Мама родная, – сказал Пан, но тут же опомнился: – Так точно, Пал Сергеич, понял.
– Вот и молодец, Пан, – сказал Мишин. – Очень надеюсь на твою находчивость. Ах, да, мулаточку свою сделай вид, что не узнал, ладно?
Пан только кивнул в ответ.
Капитан положил руку на плечо парня и постарался заглянуть ему в глаза:
– Не все тебе могу сказать, Пан. Но – у нас нет времени, что бы разговорить эту девчонку. А она знает что-то очень и очень нужное нам. Вот – не могу больше сказать. Но – ты взрослый человек и – штурмовик. Очень на тебя надеюсь.
Пан вновь кивнул, но теперь уже более осознанно.
… Уже больше часа капитан испытывал собственное терпение и терпение «Мартышки». Интуиция ему подсказала сыграть вариант туповатого служаки, имеющего задание любыми средствами сломать задержанного, заставить его, то есть, её говорить, при этом не прибегая к чисто физическому насилию на первом этапе. Играть разные роли для капитана было привычно, и он, задав пару-тройку формальных вопросов (благо языком владел в совершенстве, за что, в частности и был прикомандирован к штурмовому батальону, отправляющемуся через океан), начал повышать тон, то требуя немедленных признаний, но невнятно описывая в чем, то грозя предстоящими пытками, после которых её одна дорога – на свалку.
«Мартышка» отвечала односложно, равнодушно и спокойно, почти не реагируя на интонации и слова следователя. Она не была взволнована, но при этом не находилась и в ступоре, защищающем организм человека от излишних отрицательных эмоций. Благодаря опыту, это капитан почувствовал сразу.
– Ты что ж, наших бойцов и командиров решила сифилисом перезаражать! – орал Мишин.
– Не болею. Нет сифилиса и других заболеваний, передающихся при контакте мужчины и женщины, – отвечала мулатка, глядя прямо перед собой.
– Я тебя заставлю говорить! Ты у меня по-любому заговоришь… – тряс кулаком возле её лица капитан.
– Я говорю, отвечаю на вопросы, – сообщала ему мулатка с четкостью хорошо отлаженного автомата.
Подумав, что она просто плоховато владеет языком, капитан перешел на простейшие фразы, потом, эксперимента ради, завернул несколько раз такие интеллектуальные конструкции, что им позавидовал бы и профессор-лингвист, но – мулатка понимала всё и на все его выпады отвечала вроде бы по существу, но ни о чем.
Решив, что стоит уже сделать перерыв на обед, потому как и актерская игра тоже требует антракта, капитан позвонил Пану, сказав, что бы тот подавал чай, при этом наблюдая, как отреагирует на русскую речь мулатка. Ведь любой нормальный человек, слыша иностранные слова, рефлекторно примеряет их к известному ему языку, пытаясь догадаться, о чем идет речь.
Но тут Мишину показалось, что мулатка всё отлично поняла, но при этом совершенно не заинтересовалась сказанным и только потому, что её это не касалось.
«Ох, интуиция, одна кругом интуиция… – думал Мишин, продолжая, после звонка, расписывать мулаточке весь ужас её положения, – жаль только, что интуицию ни к какому протоколу допроса не пришьешь…»
Пнув дверь ногой, в комнату вошел Пан, обтирая окровавленные руки полотенцем. Взлохмачен он был живописнейше, и дышал устало, запыхавшись.
– Ну, что тут? – спросил он небрежно капитана. – Когда мне её передашь?
– Видишь? видишь?!! – заорал капитан, подскакивая к мулатке и, прихватив её подбородок, силой поворачивая лицо в сторону Пана. – Ты к нему хочешь? Он вот только что твоей подружке матку голыми руками вырвал… ты тоже хочешь?
– Нет, не хочу, у меня нет подруг, – равнодушно скользнув по Пану глазами, ответила мулатка.
– Не понимаешь, как это больно? – ярился Мишин. – Я тебе устрою понимание… Ты хоть представляешь, что он может с тобой сделать?
– Нет, не представляю, – отвечала та, – я не умею представлять…
– Ну и голосок у нее, – не понимая слов, ухмыльнулся Пан, считая, что делает это зловеще, – прям, как у автомата, чисто робот какой-то…
Мулатка вздрогнула, как от удара и уставилась на Пана удивленными глазами. Да-да, именно удивление на какую-то долю секунды мелькнуло в её глазах и тут же исчезло, сменившись привычным равнодушием и притворным непониманием.
«Стоп, – сам себе сказал Мишин. – Стоп, стоп и еще три раза стоп. Что-то сказал опять этот мальчишка, что вывело её из себя на доли секунды… Что?»
Тяжело рухнув в кресло следователя, капитан схватил телефонную трубку:
– Увести!
Появившиеся надзиратели с легким почтением отодвинули в сторонку «ассистента» следователя, сноровисто подхватили подмышки мулатку, так и не освобожденную от наручников во время допроса, и поволокли её на выход.
– По второму пункту её, – крикнул им вслед капитан.
– Я что-то не так сделал? – с легкой обидой в голосе спросил Пан. – Я старался…
– Ты всё так сделал, ты всё очень так сделал, – устало проводя ладонью по лбу, ответил Мишин. – Ты даже больше, чем так сделал. Понимаешь, Пан, ты вывел её из равновесия каким- то одним словом. А я тут полтора часа бился и – не смог.
– Ну, я-то, вообщем-то, не хотел, – смутился Пан, припомнив утренний разговор с Успенским.
– Что же ты такого сказал? Как ты её назвал?
– Ну, вроде бы, просто сказал, что голос у нее, как у автомата, прямо робот како…
– Вот, – капитана просто подбросило из кресла. – При слове «робот» она и ожила. Уф… слушай, Пан, а ты-то откуда такое слово знаешь?
– Да мы… это… в школе еще, – растерялся Пан, – ну, «Бунт машин» советского графа…
– Тьфу, как можно было забыть, – засмеялся над собой Мишин. – Да хоть бы и помнил, вряд ли догадался бы слово это сказать… Рукопожатие тебе, Пан, перед строем с занесением в личное дело. Ну, а если серьезно, ты здорово, очень здорово! сейчас мне помог, хоть и несознательно. Ладно, пойдем руки мыть и – на обед, а то я уж тут проголодался из себя зверя изображать…
… Усадив Пана за «офицерский» столик в дальнем углу банкетного зала, где официантов изображали те же солидные дядьки в возрасте за сорок, что утром орудовали на раздаче для рядовых и сержантов, капитан, не задумываясь, заказал для обоих борщ со сметаной, отбивные с гречкой и компот. Но покушать по-человечески они не успели.
Первым в столовую влетел абсолютно расхристанный, взъерошенный и бледный солдатик с патрульной повязкой на рукаве. Он выскочил почти на середину зала и несколько секунд пытался о чем-то сказать, взволнованно открывая и закрывая рот. Но его опередил вошедший следом старший сержант Успенский, как всегда ладно одетый, аккуратно причесанный, распространяющий вокруг, ощутимую чуть ли не физически, уверенность в себе, силу и благожелательное спокойствие.
– Товарищи офицеры! – гаркнул он. – По гарнизону объявлена боевая тревога. По коду «Сирень». Всем предписано немедленно занять места согласно боевого расписания.
В возникшей суматохе Успенский протолкался мимо идущих ему навстречу офицеров и старшин к столику капитана Мишина и Пана.
– Настя передала, Пал Сергеич, что какие-то махновцы прорвались к городу, – сказал он, даже не присаживаясь. – Их где-то полк или поменьше побольше, с техникой. Идут почти точно на расположение батальона.
– Вот и покушали, – вздохнул капитан, откладывая в сторону ложку. – Ждите меня в машине, вы ведь свою-то так в батальон еще и не отогнали?
***
Пан никогда не думал, каким будет его первый бой. Оказалось, совсем похожим на обычную учебно-боевую тренировку. Ну, кроме самого начала, конечно, когда они с капитаном Мишиным с сержантом Успенским влетели на «козлике» в расположение батальона.
Бросив машину возле штабной палатки, они разделились, капитан, как и положено, ушел к комбату, а бойцы поспешили к казарме, в оружейку.
– Ваши уже на место побежали, – встретил их старшина Хват, занявший привычное при тревоге место рядом с оружием. – Хватайте свои причиндалы, догоняйте…
– Волчок взвод повел? – спросил Успенский.
– А кто ж еще, ты ведь у нас официально откомандированный, – ответил Хват.
– Тогда, раз меня все равно нету официально, подкинь нам на двоих десяток гранатометов… – попросил Успенский.
– А пушку выделить не надо ли? – язвительно поинтересовался старшина, но гранатометы из дальнего угла оружейки вытащил и по пяток зарядов к ним тоже.
В это время Пан, повесив на плечо свою токаревскую самозарядку в снайперском исполнении, набивал карманы патронами, одновременно стараясь набрать побольше винтовочных и пистолетных к «семену».
– Жадный какой, – посетовал старшина, наблюдая за Паном. – Возьми-ка лучше гранатную сумку, туда и заряды уложишь, и патронов побольше поместится, чем в карманах-то…
Через пару минут, отягощенные гранатными сумками, касками, противогазами, обвешанные винтовками и гранатометами, бойцы выскочили из казармы.
– Теперь поднажмем, – сказал Успенский, устремляясь к взрезанному по тревоге проходу в проволочном ограждении территории.
И поднажали.
Третий взвод четвертой роты занимал по оборонительному расписанию самый дальний край развалин, за шоссе, и был последним на правом крае батальонного расположения. Потому и бежать пришлось долго. Сначала – сломя голову, почти не глядя под ноги, до начала пригородных руин, потом – внимательными, короткими перебежками, прячась за бетонными обломками стен, остовами бывших зданий. Вот тут Пан порадовался, что Волчок гонял его на тренировки именно в эти места. Ориентироваться среди знакомых развалин было легко, и уже через десяток минут он хлопнулся на живот неподалеку от лежки замещающего Успенского сержанта Волкова.
– Успели-таки, – проворчал сержант, оглядываясь на шум, – я думал, там, в городе, и отсидитесь…
– Сам Мишин с нами прилетел птицей, – позволил себе выдать «военную тайну» Пан. – Тебе вот, Вещий, велел гранатомет передать с зарядами, он сам на свою лежку пошел.
– За подарочек спасибо, – отозвался Волчок. – Давай, дуй на свое место и следи внимательнее, что б в обход кто не сунулся.
– Есть.
Пан подхватил полегчавшую сумку с патронами и через пару минут уже пристраивался у остатков кирпичной стены, вглядываясь в происходящее на переднем крае. Как снайпер, Пан располагался позади линии импровизированных окопов, точнее, лёжек среди развалин, занятых бойцами третьего взвода. Сразу за развалинами открывался обширный пустырь, заросший каким-то чертополохом, высохшим, но продолжающим намертво стоять, возвышаясь над землей тонкими прутиками. На едва видимом простым глазом краю пустыря едва заметно что-то шевелилось, перемещалось, слышались глухие взревывания двигателей, пощелкивали сухие винтовочные выстрелы.
Выставив в том направлении ствол своей снайперки, Пан приник к окуляру прицела.
На дальнем от него краю пустыря, постепенно опускающегося в пологой, длинный овраг, шевелились чуть приметные бронемашины знакомой по учебным таблицам формы. «Бредли» их кажется, называют», – вспомнил Пан. Среди бронемашин сидели на коленях и лежали десятки солдат в узнаваемой, но пока еще непривычной Пану форме противника. Все они находились далеко за зоной действия штурмгеверов, и хоть токаревская винтовка позволяла добить на такое расстояние, Пан решил не спешить. Тревожащий огонь в задачу снайперов никогда не входил, ну, без особого на то приказа, а открывать свою основную лежку до начала боя было бы неразумно.
Не торопясь распихивая принесенные в сумке патроны налево и направо от себя, Пан продолжал посматривать через оптику в сторону пустыря, с удивлением примечая, как это все похоже на тренировочные бои, раз-два в неделю устраиваемые в учебке, когда одна половина курсантов изображала из себя атакующую сторону, а другая «держала» оборону.
От ближних к Пану стрелковых ячеек доносились негромкие голоса солдат, тоже обустраивающихся поудобнее на битом камне и среди торчащей отовсюду металлической арматуры. Ребята легонько, беззлобно переругивались, подшучивали друг над другом, помогая расположиться товарищам понезаметнее со стороны.
Неожиданно чуть позади раздались легкие, скачущие шаги, и возле Пана, схватившегося за пистолет, появился взводный, старший сержант Успенский.
– Неплохо ты освоился, – сказал он, присаживаясь на корточки и оглядывая лежку бойца. – Запасные позиции далеко?
– Вон, там и там… ну и позади еще парочка, – показал рукой Пан, на развалины, среди которых вряд ли можно было с первого взгляда найти подготовленные запасливым новичком запасные лежки.
– Молодец, – скупо похвалил Успенский. – Учти, перед тобой ребята обстрелянные, а вот левее – новички, поглядывай туда почаще. Ну, и не трусь. В таких укрытиях воевать одно удовольствие.
– Да я и не трушу, – сказал Пан.
– Знаю, – согласился с ним старший сержант. – Все равно мандраж пробирает, первый бой или двадцать пятый… Ладно, пошел на свое место.
Пан хотел было помахать рукой вслед передвигающемуся короткими перебежками Успенскому, но потом передумал. Все равно тот не видит.
Просто так полеживать и посматривать на дальний край пустыря пришлось недолго. Минут через десять пятерка броневиков выкатила с края оврага и двинулась, постреливая, в направлении шоссе, подставляя Пану свои левые борта. Следом за броневиками двинулась и пехота, грамотно, короткими перебежками, распавшись на боевые двойки. «А их-то почти как нас учили», – подумал Пан, не сообразив, что тактика наступательного и оборонительного, на уровне взвода и роты, боя в любой стране мира практически одинакова и узнаваемость её зависит только от выучки и слаженности личного состава.
Батальонные штурмгеверы помалкивали, лишь изредка вступали в дело ручные пулеметы, не позволяющие противнику быстро и легко пересечь пустырь, но, когда броневики, быстро преодолев пустырь, приблизились на расстояние гранатометного выстрела, из трех-четырех укрытий в их сторону потянулись дымные следы от выпущенных зарядов. Броневички попытались сманеврировать, но для двух машин расстояние оказалось слишком мало, и гранаты разорвались ударившись практически в лоб. Одна машина почему-то загорелась ярким, коптящим пламенем, из ее люков начали выбрасываться на землю солдаты, вторая просто остановилась, прекратив стрелять…
Двигающиеся за броневиками солдаты ускорились. Пан приложился к оптике, выбирая себе первую боевую цель… «Офицеры, унтер-офицеры, пулеметчики и минометчики, и только уже потом, когда больше совсем делать нечего будет, рядовой состав», – как заезженная пластинка, звучал у него в голове голос инструктора. Позади второй разреженной цепочки перебегающих с места на место солдат, так же часто припадая к земле и изредка вскидываясь над пустырем, что бы оглядеться, двигался рослый, упитанный мужчина в простом полевом мундире со странной расцветкой камуфляжа и бронзовой «шпалой» на пристегнутом к плечу полевом погончике.
Пан, сопровождая движения цели через прицел, дождался, когда офицер приподнимется перед очередным броском вперед, задержал дыхание и плавно выбрал спуск…
Тут же, не выясняя результатов своего выстрела, снайпер откатился в сторону от лежки и замер, уткнувшись носом в щебенку. Полежав так с полминуты и сообразив, что за беспорядочной стрельбой, ведущейся с обеих сторон, никто не заметил его выстрела, Пан осторожно, на четвереньках, сместился на вторую лежку, и только оттуда посмотрел в сторону бывшей цели.
Офицер лежал, уткнувшись головой заросли бурьяна, и не шевелился. Но – теперь уже другой, с похожей, но более светлой полоской на погончике, о чем-то кричал солдатам. Второй офицер располагался гораздо дальше, почти у самого шоссе, и Пан приготовился потратить на него больше патронов.
Почему-то все это слишком напоминало учебу, даже посвистывающие в стороне шальные пули. И было совсем не страшно, хоть и неприятно думать о том, что кому-то ты несешь смерть, а кто-то несет её тебе Но думать о таких вещах уже было некогда, надо было делать то, чему его учили долгих полгода на «материке» и такие короткие две недели здесь…
Наверное, хорошо учили, потому как и вторую цель Пан одолел с первого же выстрела. И опять никто на это не обратил внимания, – вокруг офицера то и дело спотыкались и падали раненные и убитые солдаты, попавшие под огонь батальонных штурмгеверов.
Уцелевшие после первого гранатометного залпа броневики теперь уже старались держаться подальше и маневрировать поэнергичнее, что бы избежать очередной гранаты, а пехота, поддерживаемая их пулеметным огнем, все приближалась и приближалась к позициям батальона. И Пан пытался понять, почему же комбат не выпускает на пустырь бронетехнику, почему не работают крупнокалиберные пулеметы, как вдруг, краем глаза заметил, что справа от него, из развалин выскакивают рослые чужие солдаты, вооруженные длинными винтовками совсем незнакомого образца…
Пан успел выпустить в сторону развалин дымную, красную ракету, привлекая внимание своих товарищей и командиров на атаку с фланга, а потом просто начал стрелять, стараясь задержать продвижение вражеских солдат к своей позиции. Почти не целясь, выпуская пулю за пулей, лихорадочно перезаряжая винтовку и думая, успеет ли он выпустить полную обойму до тех пор, пока они добегут до него. Но тут же, в унисон его выстрелам, раздались хлесткие, бойкие очереди штурмгеверов из передних ячеек. Бойцы заметили атакующих с фланга…
Нападавшие залегли, беспорядочно и отчаянно отстреливаясь. О продолжении атаки они уже и не думали, очень уж кусачим оказался слаженный огонь штурмгеверов. А через пару минут возле лежки Пана с размаху приземлился на живот сам Успенский. Следом за ним вокруг Пана попадали с разбега еще четверо солдат.
– Что тут у тебя? – спокойно, будто подошел чтобы вместе покурить, спросил старший сержант.
– Вылезли оттуда в самый разгар, – сказал Пан, покрепче вцепляясь в винтовку, что бы незаметно было, как дрожат у него руки.
– Много?
– Когда выбегали, человек двадцать-тридцать было, – припомнил Пан. – Ну, а пока подошли ближе…
– Понятно, – Успенский кивнул. – Во время ты, молодец.
И просигналил жестом пришедшим с ним ребятам, что б оттянулись правее, прикрывая взводный и ротный тыл.
– Держись тут, скоро все кончится, – попросил Успенский, вскакивая и быстрым броском скрываясь за обломком стены.
Старший сержант знал, о чем говорил. Не успел он и ста метров отбежать от лежки снайпера, как из овражка за пустырем поднялась вторая, хоть и малочисленная, но компактная волна атакующих. И тут же уцелевшие броневики повернули к центру обороны, к шоссе, плотная группа второй волны устремилась туда же, а вражеские солдаты на флангах просто залегли, изредка постреливая по укрытиям бойцов штурмового батальона.
А потом Пан, засмотревшись на атакующих, прозевал момент, как взревела двигателями сосредоточенная слева, на фланге, вся бронетехника батальона, как медленно, угрожающе и неотвратимо, поползли на пустырь, непрерывно стреляя, бронетранспортеры и броневики. И тут же, по единому сигналу, заревели крупнокалиберные пулеметы, и заухали разрывы мин среди атакующих…
От шума, грохота выстрелов, криков раненных и умирающих вражеских солдат на несколько минут заложило уши, а когда Пан смог уже нормально соображать, видеть и слышать, оказалось, что бой окончен. Чадно горели уцелевшие после первой атаки броневички, затихли выстрелы с обеих сторон, и только громкий, усиленный динамиками, голос капитана Мишина зло выговаривал какие-то иностранные слова.
«Прекратить огонь! Всем уцелевшим встать с поднятыми руками и собраться на шоссе. Тем, кто не может подняться, отбросить подальше от себя оружие и держать на виду руки. Исполнившим эти требования будет сохранена жизнь».
И враги по одному, по двое, а потом и целыми группами, начали подыматься с земли. С опаской, ожидая подвоха, потом все смелее и смелее выходили они на шоссе с положенными на затылок ладонями…
… Когда капитан Мишин добрался до правого фланга, Пан успел собрать все разложенные перед боем по земле патроны, ссыпать их в гранатную сумку, помахать рукой уходящим бойцам из передовых ячеек, мол, догоню, идите без меня, и теперь перочинным ножом вырезал на ложе «токаревки» вторую зарубку. Закончив с ней, задумался, стоит ли вырезать еще две, за убитого мародера и мотоциклиста, потом решил, что это будет не совсем честно. Ведь он убил их не в бою, а мотоциклиста и вовсе из пистолета. «Просто надо держать в уме общий счет, а уж винтовке отдать только её», – подумал Пан.
– Ага, Пан! – обрадовался капитан Мишин, и снайпер заметил что, судя по комбинезону, капитан не отсиживался в штабе а успел поползать по развалинам во время боя. – Цел? Все нормально?
Пан кивнул, забыв встать и поприветствовать начальство, но и капитан Мишин не был строгим поборником выполнения устава в боевой, а особенно – послебоевой обстановке.
– Тут, ребята сказали, воины с какими-то необычными винтовками были? – спросил капитан.
– Вот там, что осталось, лежит, – кивнул на развалины Пан. – А вам винтовки нужны?
– Да посмотреть-то надо обязательно, что там такого нового или, может, наоборот, очень старого, – сказал Мишин.
Пан аккуратно отложил снайперку и достал из кобуры «семена».
– Пойдемте, Пал Сергеич, поглядим…
… – Ты сколько сегодня зарубок сделал, Пан? – спросил капитан, уже подобравший чужую винтовку и теперь просто осматривающий трупы солдат.
– Две, товарищ капитан, – ответил Пан и пояснил: – Еще когда первая волна пошла, двух офицеров, вроде бы, положил…
– Вроде бы, офицеров или, вроде бы, положил? – уточнил Мишин.
– Вроде бы, офицеров, – отозвался Пан. – Я в их значках пока еще не очень, до этого только на картинках видел…
– Ну, можешь еще три зарубки резать, – сказал Мишин. – Вот за этого, этого и вот того, что ближе всех к тебе подобрался…
– Да я по этим-то, и не целясь почти, палил, – смущенно сказал Пан. – Тут любой бы попал, а зарубки, вроде, только за снайперскую стрельбу полагаются…
– Руби-руби, не привередничай, – как бы разрешил капитан. – Эти-то точно твои, я дырки от токаревской от других отличу. А то что любой бы попал, тут ты прав. Но попал-то ты, вот и «заруби» их на винтовке.
– Хорошо, дома уже сделаю, в казарме, – улыбнулся Пан.
– Вот и ладно, а пока, подцепи-ка с собой еще одно их ружьишко…
Пан оглянулся, капитан уже повесил на каждое плечо по винтовке, одну закрепил на груди, перекинув ремень через шею, и теперь просил, что б и Пан взял с собой чужой ствол.
– Зачем вам столько? – удивился снайпер, выполняя просьбу особиста.
– Как это – зачем? Я у них таких винтовок пока не встречал, похоже, новенькое что-то, значит, в штаб армии обязательно затребуют, – начал перечислять Мишин. – По нашей, особистской линии – отдельно, комбату тоже надо бы оставить, пусть посмотрит, с чем дело иметь придется. Вот так я сам без экземплярчика и останусь, как тот сапожник без сапог.
Они уже не таясь, как было перед боем, двинулись в расположение батальона, по пути прихватив пановскую сумку с остатками боезапаса.
– А кто это был-то, Пал Сергеич? – спросил Пан, когда они пересекали шоссе, на котором уже сидели, потеснее прижавшись друг другу сотен пять пленных, в основном, в грязных гимнастерках, уставшие, с испуганными, тревожными глазами.
– Да остатки какой-то части недобитые, – сказал Мишин. – Похоже, сумели после нашего прорыва собраться с силами, решили, что раз город не штурмовали, то и войск там должно быть немного, вот и попробовали прорваться…
– Глупо ж в городе прятаться, – сказал Пан.
– Ну, это смотря как посмотреть, – не согласился особист. – Если бы местные пособили, да все тихо, без особого шума прошло, то где ж еще прятаться, как не среди людей? А может, они вообще прятаться и не думали, а город обратно в свои руки взять хотели?
– Одним полком – целый город? – недоверчиво покачал головой Пан. – Лихие у них командиры…
– Лихие, не лихие, а бывало на Западе, что и меньшими силами атаковали… Вот только здесь такой номер не прошел.
Так, переговариваясь, они потихоньку добрели до штаба батальона, который жужжал, как улей. Из палатки то и дело выбегали офицеры и старшины, кто-то громко кричал, его перебивали, на несколько секунд устанавливалась тишина и опять заводился горячий разговор.
– Спасибо, Пан, – принимая от снайпера чужую винтовку, сказал Мишин. – Я сюда, а ты пока отдыхай. Завтра с утра, если срочных дел не объявится, опять будем с мулаткой работать…
– Есть, – козырнул Пан, с удивлением подумавший, что за час с небольшим боя забыл и про утренний спектакль у капитана, и про свои недавние ночные приключения…
***
Вернувшийся в комендатуру уже ближе к полуночи, уставший, но в бодром, приподнятом настроении, капитан Мишин заглянул к себе в кабинет, в расчете просто выполнить формальность перед отходом ко сну, но к удивлению своему застал в приемной Настю, перебирающую какие-то бумаги.
– Как там, товарищ капитан? – спросила она, намекая на судьбу своего батальона.
– Отбились, да еще пятьсот с лишком пленных взяли, – ответил капитан. – Потери в пределах нормы, двадцать семь человек, но, как на грех, все из новичков. Тяжелых раненых нет. Так что, можешь спать спокойно. И чего ты так засиделась? Ведь давно уже обо всем знала…
– «Не корысти ради…», – вспомнила Настя строчку из популярного перед войной сатирического романа. – Вам срочная телефонограмма и шифровка. Из Москвы.
– Вот не было печали, – отозвался капитан, – давай, что ли…
Настя протянула ему два листа бумаги и специальный бланк от радистов, в котором капитан отметил время личного получения шифровки и вернул его Насте.
Расположившись в кабинете за рабочим, широким столом, Мишин сперва прочитал телефонограмму, записанную аккуратным почерком Насти. Содержание было странным, но к странностям руководства за время своей работы капитан привык.
«Немедленно по получении настоящей телефонограммы, обеспечить взятие проб крови у всех задержанных на объекте «Бордель» во время вчерашней операции. Под личную ответственность обеспечить сохранность проб крови до прибытия из Москвы личного представителя Генерального комиссара госбезопасности. Срок прибытия будет вам сообщен дополнительно». Далее шли: гриф совсекретно, обязательные входящие-исходящие, фамилии передавшего и получившей, дата-время и введенный недавно индекс подотчетности. Еще не привыкший к этому буквенно-цифровому шифру, Мишин погремел ключами сейфа и достал листок с расшифровкой. О-го-го! телефонограмма эта шла прямиком из приемной того самого Генерального комиссара, который еще и зампредседателя Совета Министров, и зампредседателя Государственного Комитета Обороны, и зампредседателя Верховного Совета. Первый человек в стране, потому как действительно первого уже и человеком-то назвать язык не поворачивается, одно слово – Хозяин, а этот при нем первый человек.
«Ой-ёй-ёй, – почесал в затылке Мишин. – К чему бы такая честь? не иначе – быть беде, как там у Грибоедова-то было – «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь…»
Вот с чего именно этот первый человек проявил такой интерес к непонятной до сих пор «Мартышке», капитан Мишин не сообразить не мог. Кажется, после разговоров с Паном и Успенским, во время звонка в Москву, он не высказал ничего, кроме странности этого случая и желания поработать над ним. Выходит, такими странностями уже давно на самом верху интересуются, иначе не было бы такой молниеносной и конкретной реакции?
«Ладно, отложим, вернее, дадим распоряжения и отложим», – капитан снял телефонную трубку и позвонил в госпиталь. Дежурная бригада заканчивала работу, новая еще не приступила, но была уже на месте. Добравшись до нового дежурного хирурга, капитан затребовал, что бы через пятнадцать, максимум, двадцать минут у него в кабинете были пробы крови всех задержанных по литерам от А8 до Б3. Намек врача, что проще и спокойнее это все будет сделать с утра, Мишин не понял, а врачу прямым текстом высказал, что к утру кто-то из военного врача может превратиться в деревенского фельдшера в костромской глубинке.
– Вообщем, так, повторять не буду, но через десять! да, уже через десять минут у меня на столе должно быть по две пробы от каждого задержанного! Одна для анализов, вторая – контрольная! – уже на повышенных тонах закончил разговор Мишин. – Охрана предупреждена! Выполнять!
Тут же капитан перезвонил начальнику охраны задержанных, старому не годами, а стажем на этом поприще, лейтенанту Воробьеву.
– Вот какое дело, Воробей, сейчас придет к тебе врач, один или с фельдшером, брать кровь у задержанных, – рассказал Мишин. – Присмотри, что б, во-первых, у всех взяли по две пробы. Зачем это нужно, кому – у тебя один ответ: так начальство велело. Во-вторых, будь настороже, не обещаю, но могут твои подопечные какой-нибудь фортель выкинуть, так что действуй с ними, как с особо опасными категории ССП («склонен к сопротивлению и побегу»).
– Понял, Пал Сергеич, – ответил Воробьев, зная, что понапрасну Мишин пугать не будет, но и перестраховаться капитан любит, что б в случае чего не оказаться крайним из-за невыполнения простой формальности. – Попьем с них кровушку, как по медицине положено, без эксцессов.
– Надеюсь, – буркнул капитан, возвращая трубку на место.
Теперь предстояла долгая и муторная расшифровка радиограммы, которая была «закрыта» личным, для особых случаев, шифром капитана, знали который только он и отправитель. Впрочем, нужно все-таки сначала дождаться крови от этих задержанных, что бы уж после этого отпустить Настю и запереться в одиночестве в кабинете, без помех расшифровать и прочитать что-то чрезвычайно деликатное, раз его даже не пустили в общем порядке, через шифровальный, десятки раз проверенный отдел.
… Грохот металлической двери уже давно не раздражал ни надсмотрщика, ни главного тюремщика гарнизона. Он был привычек, как для иных людей привычен звон чайной ложечки о края стакана, или легкий скрип несмазанных петлей на форточке, открываемой и закрываемой десятки раз на дню. Вот только врач, молодой и немного еще бестолковый по молодости Владлен Ильич Самсонов, после института получивший, как отличный хирург, сразу две маленькие звездочки на погоны и направление в действующую армию, только он морщился, кривился, качал укоризненно головой. Ну, еще бы, в диковинку ему и тесные, почти без освещения камеры, и помятые, с потухшим взглядом люди, и параши, пованивающие порой так, что глаза щипало.
– Как же здесь работать? темнота-то какая! – возмущался он, косясь на блеклые синеватые лампочки над входом, горящие, согласно инструкции, по ночам.
– А мы сейчас фонарь сообразим, – отвечал Воробьев.
И тут же возле нар с лежащим по ночному времени задержанным появлялся третий надзиратель, с фонарем. Доктор опять качал головой, но шприцом орудовал ловко, чувствовалось, что руку набил давно, еще во время учебы, когда подрабатывал в больницах медбратом, и потом, проходя стажировку, на которой старшие и по стажу, и по должности врачи беспощадно эксплуатировали младших черновыми и рутинными работами.
По наитию ли, или просто для собственного разнообразия, Воробьев после посещения мужской части задержанных в борделе, женскую половину начал с «особой» персоны, мулатки, за которой Мишин велел особо приглядывать с самого начала, а после первого же допроса, перед шальной атакой на город каких-то местных недобитых партизан, так и вообще распорядился содержать в строгой «форме номер два».
Вошедший под бесконечный скрип двери в маленькую, два на два, камеру вслед за надзирателем, доктор ошарашено оглянулся на Воробьева, продолжавшего стоять в дверях, потому как внутри места почти уже и не было.
– Кто же такое позволил? – у Владлена Ильича от возмущения даже слов-то не нашлось, кроме таких, обыденных и тривиально-интеллигентских.
Мулатка в уже несвежей коротенькой юбочке и блузке облегающей её торс стояла возле стены в позе распятого Христа. Лодыжки её обхватывали толстые кольца ножных кандалов, намертво прикрепленных к стене, руки навису поддерживались наручниками, так же вмурованными в серый бетон.
– Это же форменное издевательство над человеком! – продолжил было лейтенант медицинской службы.
– Вы, доктор, свое дело делайте, а я буду свое делать, – проворчал недовольно Воробьев.
– Я обязательно доложу вашему начальству, я до коменданта города дойду, – изливал душу Самсонов, сам не понимая, зачем ввязался в эту словесную перепалку, но, начав, теперь уже удержаться не смог.
Воробьев промолчал, не желая портить отношения с врачом, может, еще и самому пригодится, но тут доктор сделал из ряда вон выходящую вещь. Обратился прямо к узнице со словами:
– Девушка, как вы себя чувствуете? Вам плохо? Я могу вам помочь…
Лейтенант не успел закончить речь, как показавшийся на первый взгляд сухим стручком Воробьев с неожиданной силой, одним движением, вытащил его в коридор, с лязгом прихлопнув дверь. Прислонив опешившего доктора к стене, главный тюремщик внятно, как ребенку или больному сказал:
– Я тебя предупреждал. С задержанными не говорить. На их вопросы не отвечать. С надзирателями при задержанных не общаться. Теперь я вынужден вместе с тобой пойти к капитану государственной безопасности Мишину, что бы он принял решение. Оставить тебя здесь, – Воробьев кивнул на дверь камеры, – или сразу ликвидировать.
Ошалевший от предполагаемой кары за такие невинные слова доктор почувствовал, как у него подгибаются колени. Но – не зря же говорят, что ответственности без вины не бывает. В самом деле, нарушил доктор инструкцию главного тюремщика, а стало быть, в глубине души чувствовал себя виноватым. Вот потому и перепугался не на шутку.
– А теперь – работайте, доктор, – любезнейшим тоном окончил Воробьев, вновь заставив врача передернуться, теперь уже от скрипа открываемой двери.
В этот раз, то ли с перепуга, то ли еще по какой причине, Владлен Ильич долго не мог добраться до вены несчастной мулатки, а когда, испробовав аж две иглы, все-таки сумел проколоть её необычайно прочную кожу, то из вены в шприц потекла непонятная сине-голубая жидкость. Совершенно сбитый с толку доктор с большим трудом смог добыть из равнодушно взирающей куда-то мимо него девушки полкубика синей крови.
Внимательно наблюдающий за действиями врача Воробьев внятно хмыкнул и сказал куда-то в коридор:
– Понятно, так и доложим.
Но настаивать на заборе полных двух кубиков, как это было с предыдущими задержанными, не стал, а жестом предложил врачу двигаться дальше…
… Ровно через двадцать одну минуту с момента его звонка в госпиталь, на пороге кабинета капитана Мишина появился врач, но почему-то не один, а в сопровождении Воробьева. И вид у обоих был несколько потрясенный, что по доктору читалось легко, а вот растерянность старшего лейтенанта госбезопасности мог понять только опытный оперативник.
– А ты-то что пришел, Иваныч? – для разрядки поинтересовался Мишин, пока доктор выставлял на стол нумерованные пробирки с пробами.
– Сам увидишь, поймешь, – коротко, но совсем невежливо ответил Воробьев.
«Вот дела какие, – огорчился капитан. – Одни проблемы с этим борделем, да с мулаткой. И как меня угораздило ввязаться…»
– Это всё, – нервно сказал доктор, доставая из саквояжа вслед за последней пробиркой список задержанных с пометками у кого какая по номеру проба взята, – это всё хранится не более шести часов до анализа, потом надо будет повторить.
Самсонов гулко сглотнул слюну, в этот момент капитан и обратил внимание на пробирочку с бледной сине-голубой жидкостью. Он взял её в руки, встряхнул. Жидкость цвет не поменяла. Мишин вопросительно посмотрел на старого тюремщика.
– При мне набирал, – кивнул тот. – Остальные – тоже, правда, с этой, которая у нас по второй форме висит, сначала разговаривать пытался…
– Зачем? – не понял Мишин.
– Пожалел, я так думаю, – пожал плечами Воробьев.
– Так обращаться с женщиной… – дрожащим, но решительным голосом начал Самсонов.
Мишин покачал головой и показал ему пробирку с синей жидкостью.
– Пусть не женщиной, – запнулся врач, – но с человеком… или не человеком…
– Как она? – уже не обращая внимания на доктора, спросил Мишин у тюремщика.
– Так же, как и в первое время, – пожал тот плечами, – спокойно. И забор крови прошел тихо, без сопротивления и разговоров с её стороны.
– С другими какие-то недоразумения были?
– Номера шестой и девятый отказались добровольно кровь сдать, – ответил Воробьев. – Пришлось фиксировать, но кровь у них нормальная, в смысле, красная. Да и девка одна, номер двенадцать, орала, что боится. В самом деле чуть сознания не лишилась. Но и это – в норме.
– Садитесь, оба, – приказал Мишин, указывая на стулья у маленького столика, но кормить-поить гостей он не собирался, а достал из сейфа пару бланков строгой отчетности и выложил их перед врачом и тюремщиком. – Заполняйте.
– Ой-ёй-ёй… – только и проговорил Воробьев, увидев форму расписки о неразглашении. – А я такую один раз только и подписывал, да и давно это было…
– А что тут писать? – убитым голосом спросил совершенно растерявшийся доктор.
– Все, что требуется, – пояснил Мишин, – я, такой-то такой-то, дальше там текст впечатан уже, читаете, подписываете, ставите дату и время.
Воробьев, не читая, быстро заполнил бланк, расписался, уточнив у капитана текущее время, и отдал свой лист под недоуменным взглядом доктора.
– Я таких бумаг уже столько наподписывал, что при желании на три высших меры накрутить можно, если я даже во сне вспоминать про них буду, – сказал Воробьев. – А тебе это в диковинку, вот и читай внимательно, там лишнего не написано. Всякое лыко в строку…
Доктор читал утомительно долго, постоянно возвращаясь к уже прочитанному, тяжко вздыхая, наконец-то, взял перо, вписал свою фамилию, расписался и жалко улыбнулся, протягивая лист Мишину.
Капитан тоже вздохнул, ну, вот не было у него сейчас никакого желания проводить профилактическую работу с еще не привыкшим к армейским порядкам врачом, человеком, судя по всему, хорошим, но упорно не понимающим, что не все люди такие же хорошие и желают друг другу добра.
– Идите, – стараясь не смотреть на него, выговорил Мишин. – И постарайтесь выполнить те условия, что только что подписали. Если будет интересоваться кто-то к кому и зачем вас вызывали, то сошлетесь на меня, капитан Мишин просил попользовать его от головной боли. Всё, идите, служите…
Не верящий в том, что его путешествие в «застенки» так благополучно завершилось, Самсонов тенью выскользнул из кабинета, а капитан, проверив следом за ним дверь и заперев её на ключ, спросил Воробьева:
– Иваныч, мы ведь с тобой уже старые волки, скажи, что ж это все значит? Какая тут загадка?
– Про загадки это ты сам думай, у тебя работа такая – оперативная, – отказался размышлять Воробьев. – Но только она – не человек. Люди так себя не ведут.
– Вот только и слышу «не человек», «не человек»… – раздраженно высказался Мишин. – А кто ж тогда? ведьма? упырь? или вообще животное какое?
– Тебе разбираться, ну, если доверят, конечно, – снова ушел в сторону Воробьев.
– Понимаю, что мне, и только если доверят, – согласился капитан. – Ладно, спасибо тебе, что сам с доктором этим пришел.
– Так ведь надо было, – развел руками Воробьев.
После ухода главного тюремщика комендатуры, капитан Мишин вновь запер дверь на ключ, предварительно выгнав засидевшуюся в приемной Настю, и разложил на рабочем столе листок шифрограммы, плотно исписанный цифрами, личный шифровальный блокнот и чистый лист, на который ему предстояло перенести расшифрованные слова.
***
– Вставайте, товарищ старший сержант! Вставайте…
Сквозь сон пробивался чей-то ноющий голос. Пан не выдержал и открыл глаза. Над соседней койкой, в которой спал Успенский, навис промасленный черный, как сама ночь, комбинезон, и плачущим голосом приговаривал:
– Ну, товарищ старший сержант…
– Что тебе, воин? – ответил, наконец-то, проснувшийся Успенский.
– Вас там… это… ну, наш старшина… очень просит, в смысле – зовет…
Говорил новичок из техвзвода неразборчиво, старательно приглушая голос, что бы не разбудить соседей Успенского, но Пан уже сидел на своей койке и вслушивался в его слова.
– Там у вас второе пришествие Христа? – язвительно поинтересовался Успенский. – Или цистерну с водкой нашли?
– Ну, это... почти да… но не в том плане… просто товарищ старшина не велел говорить, сказал – сюрприз, – сбивчиво отвечал механик.
– Какой же это сюрприз, если я уже все слышал и знаю? – легонько подтолкнул его ногой под зад Пан.
После вчерашнего вечернего боя, успокоив подрагивающие руки и выпив за ужином сто пятьдесят граммов водки из батальонных запасов, снайпер чувствовал себя великолепно, хоть и успел проспать всего три часа.
– Пан, я тебя с собой не возьму, – категорически заявил Успенский, одеваясь. – К тебе всякие приключения и неприятности липнут, как мухи на говно…
– Так это ж не я на них липну, – нарочито обиделся Пан, – а они на меня…
– Вот и разобрались, кто из вас мухи, а кто говно, – хохотнул негромко Успенский. – Ладно, раз уж поднялся ты сам по себе, значит, судьба у меня такая…
Пан собирался недолго, на всякий случай прихватил с собой, как обычно, «семена» и вместе с Успенским вышел из казармы старинным солдатским способом: через окно, что бы не тревожить дневального и не ставить при случае парня в нелепое положение, когда и соврать – грех, и товарища выдать – нельзя.
Осторожно пробираясь вдоль стены казармы, они не обратили внимания на красоты осенней, безоблачной ночи, на яркие, крупные звезды, отлично видимые с земли без помех постороннего освещения. Не до того было двум солдатам и старшему сержанту. В огромном ангаре позади казармы их уже ждали. И не только запахи солярки, бензинового перегара, сожженного пороха и грязных портянок. У самой дальней от входа стены уютно, приглашающе переливался синий камуфляжный огонек, а сразу за ним в отгороженной от основного зала небольшой комнатке для отдыхающих смен, за импровизированным столом уже давно шли посиделки.
Старшина Дед с неблагозвучной фамилией, изрядно выпивший, но на ногах стоящий твердо и все вокруг понимающий и примечающий, с чувством обнял пока еще трезвого Успенского, поздоровался с Паном и пригласил своих «лучших друзей» присоединиться к общему празднику.
– По какому поводу банкет? – спросил Успенский, подымая над столом выделенную ему кружку, наполовину заполненную теплой, согревшейся уже водкой.
– Так за победу, – высказался старшина.
– За победу мы пьем всегда, а банкет-то по какому поводу? – настаивал Успенский, ощущая подвох в этом неожиданном приглашении.
– Ну, как же без повода? – возмутился Дед. – Вот только ты сначала выпей, а потом уже будет тебе и повод…
– Тогда – за победу, – Успенский вылит в рот согревшуюся в помещении водку, едва не поперхнулся, но сдержался и мужественно проглотил казенный напиток.
Тут же ему в руку подсунули кусок хлеба с салом, а в другую – огурец, и старший сержант аппетитно захрустел, старательно зажевывая неприятный привкус во рту. Пану повезло больше потому, что за ним никто особо не присматривал, и он исхитрился выпить только половину налитой дозы.
– Вот, а теперь, Вещий, сюрприз! – провозгласил Дед. – Только для тебя!!! Запускай, ребята!
Из соседнего закутка, где все это время шла какая-то непонятная, но тихая возня, к столу вылетела, как после хорошего пинка под зад… негритянка. Молоденькая, губастая, с неожиданно крепкими грудками, тонкой талией и широкими бедрами. Из всех её прелестей, увиденных ошалевшими Успенским и Паном, только бедра и были слегка задрапированы тонкой тряпочкой, больше похожей на сшитые вместе две портянки. Негритяночка была уже изрядно пьяна и, похоже, потискана механиками до прихода Успенского, но все-таки тому стало приятно, что Дед вспомнил о его как-то на ходу высказанной мечте – поиметь негритянку. «Раз уж до Африки мы не добрались, то хоть тут такую найти...» – сказал тогда Успенский. И вот, на этом празднике в честь небольшой, но – победы, черненькая девочка все-таки нашлась.
– Ох, ты ж, Дед! – удивленно покачал головой Успенский, но не удержался и спросил: – Вы что ж её, выкрали где или как?
– Да зачем красть, тоже мне, сокровище! – возмутился старшина. – Сама пришла, показывает вот так… фак-фак, мол, давай, за мани-мани… А у нас-то этих маней – хоть жопой ешь… все равно бестолку валяются…
– Ага, а резинки старший сержант Успенский из города таскает, – пробурчал Пан, но по счастью его комментарий не услышали.
– …И тут меня осенило, – продолжал рассказывать Дед. – Ведь у моего ж друга мечта есть, ну, пусть и не всеобщий мир во всем мире, до него еще дожить надо, а вот черненькую девку попробовать… мы её, конечно, напоили, накормили, но так – слегка, что б не вырубилась, как бревно… и за тобой послали…
Расплывшийся в улыбке Дед за руку подтащил поближе к Успенскому негритянку и принялся вертеть её перед старшим сержантом, как работорговец, нахваливающий свой товар где-нибудь на невольничьем рынке лет сто назад. А Успенского немного развезло от теплой, да со сна выпитой, водки, и он с удовольствием осматривал и ощупывал девчонку. Впрочем, Пан заметил, что ей такое отношение даже нравится. «Вот ведь люди, – подумал неприязненно снайпер, – за деньги всё над собой делать позволяют, да еще и улыбаются…»
– Ну, значит, мне надо бы еще сто граммов выпить и пробу с сюрприза снимать… – сказал Успенский, распалившийся вертлявой попкой негритянки.
– А где у вас тут пробу-то снимают? – спросил Пан, подымаясь с места.
Дед небрежно махнул в сторону закутка, из которого и появилась экзотическая проститутка. На всякий случай зажав в ладони рукоятку «семена», Пан вошел в отгороженное от основной комнаты помещение. Там царил наскоро сколоченный топчан, накрытый старым, потертым, в масляных разводах, матрасом, валялись бушлаты и комбинезоны, давно пришедшие в негодность, но еще не пущенные рачительным Дедом на ветошь.
Сам понимая, что ведет себя по-дурацки, Пан осторожно простучал дальнюю стенку ангара, она была целой и легким гулом отзывалась на удары. «Как это называется, когда за всяким кустом опасность чудится? – подумал Пан, возвращаясь к столу. – Шизофрения что ли?»
– … ты моего Пана не тронь, – говорил Успенский старшине. – Он, можно сказать, на мое место в роте пришел. И не только по снайперскому делу… сегодня – два офицера да трое морских ихних пехотинцев – за ним… Во как. А я помню, в своем первом бою только об одном молился – уцелеть бы…
– Так ты когда молился-то, – перебивал его Дед, – когда с германцами только-только сцепились и думали, что вот-вот и – хана…
– Да тут не в том разница, – говорил уже не слушая никого Успенский, – я вот сегодня Пану взводный фланг доверил, пустой – за ним уже никого и не было… он не подвел… А прозевай он – на полвзвода бы похоронки писать пришлось…
– Там это… – перебил Пан Успенского, тронув того за плечо. – «Барышни легли и просют»… а то, видишь, ребятам-то то же охота побаловаться…
Конечно, в то, что негритянку еще никто не тронул до прихода Успенского с Паном, верилось с трудом, но вот новичкам, скорее всего не досталось черного тела, и они-то как раз и облизывались, поглядывая на вожделенную проститутку.
– Ага! понял, – сориентировался Успенский. – Сейчас дело будет…
Чуток пошатываясь, он поднялся из-за стола, прихватил за руку тихонько повизгивающую от предвкушения девицу и повел её в только что обследованный Паном закуток. За столом установилась относительная тишина. Как и положено в таких случаях, все внимательно вслушивались в происходящее за тонкой фанеркой дверкой. А оттуда доносилось невнятное бормотание, шорохи одежды, а потом – удивленный то ли вскрик, то ли стон негритянки, яростное сопение и звонкие шлепки друг о друга обнаженных тел.
– Ну, вот, дело пошло! – обрадовано сказал Дед, отвлекаясь сам и отвлекая других от важного дела подслушивания. – За это надо выпить…
Вторую половину своей кружки Пан допивал уже легко. Сказалась и общая атмосфера ночного праздника, и нежелание слушать происходящее в подсобке, где на разные лады, все громче и громче стонала негритянка. После выпитого Пана потянуло поговорить, но не просто так, а еще и похвастаться перед новичками, что после вчерашнего боя «старики» уже приписали его к своим, проверенным. Поэтому он и подсел к Деду.
– Дед, а почему у моего взводного такой позывной – «Вещий»? – поинтересовался Пан, впрочем, не ожидая услышать каких-то откровений, а просто показывая остальным, как он запросто общается со старшиной из самых «древних» в батальоне «стариков».
– Ну, то, что он Олег – ладно, – ответил, пьяненько кивая в такт собственным словам, Дед, – не один он Олег в батальоне, не всякого Олега в батальоне «Вещим» зовут, а только его одного. Есть у него предчувствие, особенно перед боем…
Пан вспомнил, как вчера, после возвращения в часть, да и при выходе на позиции спокойно вел себя Вещий. Ну, не то, что бы не волновался, но будто бы и в самом деле предчувствовал, что бой не будет длительным, тяжелым и кровавым для батальона.
– … а вот когда нас сюда чуть ли не с берега, не дав передохнуть, сразу перебросили, вот он тогда и сказал… – продолжал плести кружево легенды Дед. – Тебе вот повезло, что он тебя приметил… да и научит всему, что сам знает и о чем слышал… ты не думай, что Вещий какой-то этакий… все умеет и знает… он что не умеет, то всегда учится…
Из подсобки появился довольный, как обожравшийся сметаны кот, Успенский. Он еще там привел в порядок форму и теперь выглядел просто хорошо удовлетворенным мужиком, а не расхристанным махновцем на отдыхе. Впрочем, воротник штурмкомба был все-таки расстегнут, ремень ослаблен, а походочка – от двери до стола в три шага – разболтана…
– Ух, ну и зверюга, – оценил он негритянку, – так сама и кидается, видать, изголодалась тут по мужикам-то настоящим…
Прислушивающееся к оценке старшего сержанта застольное общество с одобрением загудело, а один из новичков, мужичок уже в годах, лет под тридцать, здоровенный, как лось, похоже и силищи немерянной, смущенно поглядев на сержанта, спросил:
– А может – и мне попробовать?
На секунду наступила тишина, каждый ждал, какое решение вынесет Успенский, то ли заныкает негритяночку «только для себя», то ли позволит всем присутствующим вкусить экзотической любви.
– А чего ж не попробовать? пробуй, рекомендую, – засмеялся Успенский, и компания за столом одобрительно загудела, переговариваясь, чуть ли уже не очередь устанавливая, кто за кем.
Но первым все-таки рванулся в закуток тот самый, что озвучил общий вопрос, младший сержант из новеньких. Видимо, он давно ждал и готовился к этому, потому и опередил всех.
– Вот ведь натерпелся парень, – снова засмеялся Успенский вслед торопыге.
А Дед разъяснил ему, подливая в кружку водки:
– Этот-то лоб здоровый, говорят, в своем райцентре самый-самый был по девкам, всех перепробовал, а тут, видишь ли, ему великий пост, да надолго, вот и соскучился…
– Ну, пусть отрывается на полную катушку, – одобрительно хмыкнул Успенский. – А теперь за что пьем? За победу уже было, придумайте новенькое, да повеселее…
– Давайте за комбата, – предложил кто-то.
– Подхалимаж, – неодобрительно отозвался Успенский, но за комбата выпил.
Потом выпили за русских оружейников, всех вместе, потом – за некоторых по отдельности, потом заспорили, что бы такого поменять в штурмгевере, что б был он еще эффективнее. Кто-то начал обсуждать маленькие технические хитрости применяемые при обслуживании и ремонте бронетранспортеров… И по очереди, выпив и закусив, мальчишки, мужчины и мужички, один за другим заглядывали в закуток, откуда сперва доносились довольные повизгивания негритянки, потом глухие стоны и мычание, а в последние минут двадцать – тишина.
– Что, не выдержала твоя негритянка русского хера? – язвительно спросил Дед, поймав момент, когда и за столом попритихли пирующие. – Куда ж она супротив солдата…
– Почему это «супротив»? – удивился Успенский. – Она очень даже не супротив, а вполне за, только вот русских-то херов многовато даж для негритянки…
– Да чего тут многовато, – махнул рукой презрительно Дед, – всего-то десяток и побывал, а вот помнишь, к нам под Березами девка бегала? тощая, страшная, как смертный грех, а весь взвод за ночь принимала, да еще и потом домой почти три версты бежала, что б к рассвету успеть… вот – баба…
Успенский только успел было задуматься, вспоминая, о ком это рассказывал старшина, как из закутка, бледный протрезвевший, с выкатившимися глазами, выскочил молоденький солдатик с расстегнутыми штанами.
– Она… это… того… – с трудом приходил он в себя, – померла… что ли…
Пока сидящие за столом воспринимали невнятный лепет очередного неудачливого пользователя дарами платной любви, Пан уже вскочил и шагнул к закутку, успев подумать: «Опять с особистом разбираться придется…»
На топчане, раскинув в стороны ноги и прижав руки к груди лежала неподвижная негритянка, и кожа её в синем свете дежурного фонарика, казалась серой, бугристой и землистой. Шагнув поближе, Пан заметил, что так восхитившая Успенского высокая крепкая грудь девицы не движется, и вообще, вся её поза более приличествовала мертвой… Присев рядом на матрас, Пан обратил внимание, что тоненькая, едва заметная при синем цвете полосочка крови, вытекающей из влагалища проститутки, уже подсохла, а тронув девицу за шею, ощутил слабое, нитевидное биение пульса…
– Дураки, остолопы, кретины! – выругался от души Пан, оглядываясь на столпившихся у дверей бойцов во главе с Дедом и Успенским. – Вы что же – каждый ей и водки подносили…
– Ну, а как же, идешь ведь к бабе, как не поднести, – уныло загалдели за спинами командиров солдаты.
– Хватайте её – и на воздух, – распорядился Пан. – Только ничком положите, что б ежели блевать будет, не захлебнулась…
– А куда ж её на воздух? – тупо спросил кто-то из солдат.
– Да в угол, где мотоциклы стояли, – распорядился Дед и пояснил Пану: – Там дырки в стене, для вентиляции специально сделали, что бензиновые пары не накапливались, а мотоциклы сейчас у разведчиков…
– И еще, кто не брезгливый, – посоветовал Пан, освобождая проход к топчану, – суньте её два пальца в рот, проблюется, может, быстрее полегчает…
Концовка праздника была скомкана, один лишь Успенский не расстраивался, пошленько улыбаясь и подмигивая обнаружившему «покойницу» солдатику, мол, не повезло тебе, не успел. Возле стола, уже не присаживаясь, выпили на посошок, а уходя Пан все-таки позволил себе подсказать Деду, чуть отведя его в сторонку, что б не слышали ни подчиненные, ни Успенский:
– Ты кого-нибудь к негре этой приставь, а то протрезвеет, да и пойдет бродить по территории… Нам только с замполитом и комбатом разбираться, откуда она взялась, не хватает…
– Ох, и мудёр ты, Пан, ох, не зря тебя Вещий приметил, – согласился Дед. – Присмотрим, а как на ноги подымется – вон её отседа, раз пить не умеет…
Пан засмеялся, понимая, что теперь уж точно никто и никогда не узнает, что за девица ублажала его командира в эту ночь.
Уже подбираясь к открытому окну казармы, Успенский, протрезвевший и успокоившийся, пробормотал, как бы про себя:
– И опять ты, Пан, к месту пришелся… а так бы – шум, скандал, доктора бы вызвали с перепугу, а с ним и дежурного по батальону…
***
Бывший международный городской аэропорт пребывал в унынии и запустении с первых дней начала войны, а уж когда наши войска подошли к городу, оказался и во все никому не нужным. Сейчас в его просторном зале ожидания, в служебных помещениях и ангарах изредка появлялись только уборщики под конвоем патрульных, да сами патрульные, присматривающие за порядком. Единственным обжитым и действующим местом была бывшая диспетчерская и локационные станции, окружающие взлетное поле, но там хозяйничали офицеры одиннадцатой воздушной армии, помогающие своим коллегам обеспечивать непрерывность полетов в основном штурмовой авиации. Сильнобронированные, «летающие танки» Ильюшина висели в небе практически непрерывно с первых лучей солнца до наступления темноты, но базировались на давно захваченные вражеские военные и собственные полевые аэродромы, сюда, на городской, залетая лишь в редких случаях. Еще реже взлетным полем пользовались и тыловые службы, наладившие снабжение уверенно продвигающихся на восток частей морем, железными дорогами и автотранспортом.
Второй час ожидающий прилета личного специального представителя Генерального комиссара госбезопасности из Москвы капитан Мишин успел за это время облазать все используемые и неиспользуемые помещения аэропорта, поглядеть, как работают военные диспетчера и локаторщики, проклясть секретность и высокое положение гостях, из-за которых ему пришлось столько драгоценного времени потерять впустую. Только-только, минут пятнадцать назад, диспетчера объявили, что «поймали» приближающийся со стороны океана «борт», но, как оказалось, командующий одиннадцатой воздушной уже час назад поднял навстречу истребители сопровождения, а значит, непонятно было, сколько же еще времени капитану предстояло бесцельно прогуливаться по пустому гулкому залу аэропорта.
А вот кому ожидание было вовсе не в тягость, так это двум шоферам, пригнавшим к аэропорту конфискованный специально для встречи начальства автобус и второй «козлик» и спокохонько дремавшим за баранками своих автомобилей. А еще с удовольствием прохлаждались на широкой асфальтированной стоянке перед зданием аэропорта пятеро мотоциклистов из разведки штурмового батальона, вызванные капитаном Мишиным на всякий случай. Навидавшийся и навстречавшийся за годы службы разного начальства, капитан подстраховался, как только мог.
В углу зала шумно, но не спеша, распахнулась дверь какой-то подсобки и оттуда буквально выполз худой сгорбленный человек в застиранном до белизны комбинезоне уборщика аэропорта с пустым, чуток проржавевшим местами ведром и старенькой, облезлой метелкой. Тяжело опираясь на метлу, как на трость, он сделал пару шагов и застыл, в недоумении глядя на капитана Мишина, остановившегося прикурить прямо в центре зала, и караульного начальника объекта, старшего лейтенанта Маслова, который последние полтора часа старался находиться поблизости от Мишина, при этом не попадаясь ему на глаза.
– Карнач, что такое? – возмутился Мишин, заметив уборщика. – Был же приказ – очистить территорию аэропорта от гражданских лиц…
– Сей минут, товарищ капитан, – козырнув, поспешил к уборщику Маслов, – и где это он заховаться ухитрился…
Пока старший лейтенант добежал до уборщика и начал что-то втолковывать ему, безбожно коверкая выученные по разговорнику слова, из служебного коридора выглянула вихрастая голова одного из младших диспетчеров. Парнишка, поискав глазами по залу Мишина, выкрикнул:
– Подлетают!
«Как всегда, все в одно время, – недовольно поморщился Мишин, направляясь через систему турникетов на взлетное поле, – тут тебе и непонятный уборщик вылез, и самолет на подлете…» Впрочем, престарелого уборщика Мишин не опасался, восприняв его просто, как дурную примету.
В пустом безоблачном небе над взлетным полем быстрыми стрелками промелькнули две пары истребителей, и через несколько минут после них появился… как-то самолетом даже было неудобно было называть этого шестимоторного гиганта с пятидесятиметровым размахом крыльев. Продолжившие эскортное кружение истребители рядом с ним смотрелись малоразличимыми точками. Снижающийся пологими, плавными скачками, монстр нацелился на ближайшую к Мишину посадочную полосу, и уже через минуту все пространство вокруг было заполнено оглушительным шумом двигателей…
…Перетерпев грохот двигателей, душераздирающий скрип резины колес, оставляющих на бетоне черные полосы, Мишин терпеливо ждал, когда же этот гигант прекратит рулежку и остановится. Но вот и двигатели уже заглушены, и легкий прохладный ветерок развеял запахи сгоревшего авиабензина, когда, наконец-то, из какого-то ангара к самолету двинулся высокий крутой трап на колесиках, толкаемый сразу двумя патрульными с заброшенными на спину штурмгеверами в сопровождении одного из диспетчеров одиннадцатой воздушной, то ли вышедшим поразмяться после долгого сидения за экраном локатора, то ли по инструкции обязанным встречать приземлившийся самолет.
Трап пристыковали к нетерпеливо дергающемуся пассажирскому люку на борту самолета, и первым на землю лихо сбежал, почти скатился, моложавый майор с общевойсковыми погонами и почему-то с массивной, старинной тростью в руках. Капитан Мишин дернулся было подойти к нему, что бы доложиться, но майор жестом попросил подождать.
Следующим по неудобной, крутой лесенке, неуклюже переставляя плохо его слушающуюся левую ногу, спустился мужчина лет пятидесяти, в странной, короткой, кожаной куртке с только-только входящими в обиход металлическими застежками-«молниями», в кожаных брюках, с длинными и густыми, слегка развевающимися на ветру, волосами с сильной проседью. Спустившись на землю, он тут же подхватил из рук майора трость и уже уверенными шагами сам направился к Мишину, успевшему заметить, как следом из самолета начинает выходить невысокая, крепко сложенная блондинка в строгом пиджаке, едва ли не мужского покроя, и довольно короткой юбке.
– Товарищ Мишин!
Человек в кожаной одежде радостно улыбался, но видно было, что делает он это через силу, потому что долгий полет вымотал его и физически, и морально.
– Так точно!
– Спасибо, что встретили, – искренне сказал гость и представился: – Октябрьский Егор Алексеевич. Мои мандаты, я думаю, можно будет показать и попозже.
– Так точно, товарищ Октярьский, – согласился с личным представителем высшего начальства капитан Мишин. – У нас тут редко из Москвы прилетают, вряд ли путаница могла произойти.
– А вы молодец, товарищ Мишин, только зовите меня по имени-отчеству, мне так привычнее, – сказал Октябрьский. – И заодно познакомьтесь…
Позади к личному представителю уже пристроились: вышедший первым из самолета майор, блондинка и седенький, пожилой мужчина с докторским саквояжем в руках, в потертом, ношеном-переношеном пальто, ну, вылитый земский врач с дореволюционных фотографий.
– Мой, скажем так, телохранитель, ну, и офицер по всяким особым поручениям майор Прошин. Доктор Соболев Алексей Андреевич. И фройлен Марта.
Вопреки бытовому этикету, Октябрьский представил своих спутников, видимо, по рангу. Впрочем, ранг некой Марты, улыбнувшейся капитану белоснежной улыбкой, трудновато было определить. Вряд ли личный представитель настолько нескромен, что потащил через всю страну, да еще и океан в придачу, любовницу. А личная секретарша в такой поездке как бы и совсем нужна.
Впрочем, гадать Мишин не стал, назвав спутникам Октябрьского свои имя-звание-должность, после чего предложил:
– Подождете минуту? прямо сюда подадут автобус…
– А где он сейчас? – живо уточнил Октябрьский. – Если недалеко, я с удовольствием пройдусь, до тошноты устал сидеть в самолете.
– Тогда – прошу, – указал Мишин на здание аэропорта. – Проходим насквозь, и там, на стоянке перед зданием…
– Хорошо, пойдемте, друзья, – позвал своих спутников Октябрьский, и вся делегация двинулась вслед за ним.
Подлаживаясь под рваный, хромой шаг Октябрьского капитан просто из вежливости осведомился:
– Как долетели?
– Спасибо, – засмеялся Егор Алексеевич. – Лучше уж поездом, честное слово. Все-таки, пятнадцать часов, все время сидя, а под тонкой полоской металла почти восемь верст до земли… Вот сколько летаю, а никак привыкнуть не могу…
Он снова засмеялся, а Мишин, улыбнувшись в ответ, лихорадочно прокручивал в голове, «прокачивал» личность представителя. Среди своих он никогда не видел Октябрьского, даже мельком, среди ответственных работников аппарата ЦК, Политбюро, Верховного Совета, таких тоже с ходу не вспоминалось.
– Поездом до нас не добраться, – поддерживая разговор, ответил капитан.
– Да уж, забрались за океан, – согласился Октябрьский, – но и на корабле было бы все-таки лучше, особенно, если не спеша, на каком-нибудь лайнере… Но у нас не спеша не бывает, даже на похоронах. Вы не напрягайтесь, Пал Сергеич, нет смысла. Ну, не можете вы держать в памяти всех мелких клерков страны…
Егор Алексеевич лукаво посмотрел на капитана и дружелюбно заулыбался. Тот улыбнулся в ответ не менее приветливо. «Мелкий клерк с полномочиями, как минимум, наркома, – подумал Мишин, – да еще и с такой внешностью, что хоть в кино снимай. И хромой. Это он ведь не перед вылетом ногу повредил. И даже не год назад. Сразу видно, что с тростью чуть ли не с рождения ходит… и раскусил меня с полувзгляда, будто всю жизни в нашей службе…»
Едва они вышли на площадку стоянки, как их общее внимание было привлечено накаляющимся скандалом у самого въезда-выезда, где уже покрасневший от натуги майор с голубыми петлицами авиатора и патрульный сержант, перекрывающий вход, о чем-то спорили на повышенных тонах.
– Кажется, это наглядный результат нашей всеобщей секретности, – меланхолично сказал Октябрьский. – Товарищ Мишин, вы ведь закрыли аэропорт в честь нашего прилета?
– Так точно, – ответил капитан, – но он и без того давно не действующий.
– Да я не о том, – поморщился личный представитель. – Самолет, на котором мы летели, тоже, своего рода, большой секрет, экспериментальный образец, но должен после полета пройти осмотр и обслуживание у спецов в одиннадцатой армии. Вот, видимо, они как раз и рвутся встретить секретную машину, пока её никто не увидел. Вы уж разберитесь, пожалуйста, пока там до мордобоя не дошло…
За тот короткий промежуток времени, пока капитан Мишин бегал к въезду, успокаивал разгорячившегося майора-техника и сопровождающего его особиста из одиннадцатой армии (благо, знал его лично), прилетевшие гости устроились в автобусе, причем, Марта села рядом с Октябрьским, оттеснив того от окна, а доктор и телохранитель на разные сиденья.
Выгнав продолжавшего, несмотря ни на что, дремать водителя и занимая место за рулем, капитан оглянулся, что бы удостовериться, как устроились пассажиры, и спросил для проформы:
– Едем в комендатуру? Там мои апартаменты, да и вам, я думаю, с дороги передохнуть не мешало бы…
– Везите, куда сочтете нужным, товарищ Мишин, – отозвался личный представитель. – Только не очень торопитесь, хочется хотя бы из окна на город взглянуть, да и мотоциклетный эскорт уберите, совсем не хочется привлекать внимание к нашим персонам.
Капитан, высунувшись в окно, отдал команду: «Свободны», – мотоциклистам-разведчикам, и тронулся в путь, стараясь провести гостей по самым интересным, привлекательным и живописным, на его взгляд, улицам города.
Конечно, утомленные перелетом гости реагировали на красоты вяло, но и им понравился усаженный пальмами бульвар, дома в старинном, колониальном стиле, модерновые монолиты известных во многих странах мира банков из стекла и бетона.
Через сорок минут капитан зарулил к крыльцу губернаторского дворца и объявил о конце поездки. Он провел гостей через насторожившийся и хмурый внутренний пост охраны, по широкой мраморной лестнице, по коридору и короткому аппендиксу, довел до своего кабинета и остановил в приемной.
– Товарищи, если у вас есть желание покушать, то Настя, моя секретарша, проводит вас в столовую, – предложил капитан.
Настя, приготовившаяся к встрече по-своему, сияла минимумом косметики, модной на «материке» прической, чистеньким штурмкомбом, парочкой орденов и пятью медалями.
– Боевой народ тут в особом отделе работает, – восхитился Октябрьский, приветливо улыбаясь Насте. – Думаю, что мои спутники не откажутся перекусить, верно товарищи? А я пока переговорил бы с вами, товарищ Мишин…
Настя вышла из-за своего барьерчика, что бы проводить телохранителя, доктора и фройлен Марту в столовую, и снова восхитила личного представителя, теперь уже своей тросточкой.
– Ого! наш человек, – сказал он, придвигая свою палку к настиной. – Надеюсь, это ненадолго…
– Врачи говорят, еще месяца на два, не больше, – ответила Настя.
– Выздоравливайте, – серьезно сказал Октябрьский, поклонившись девушке, и тут же повернулся к Мишину.
– Прошу, – распахнул дверь своего кабинета капитан.
В кабинете, как по мановению волшебной палочки, Октябрьский преобразился. Из веселого и слегка утомленного перелетом живчика он превратился в серьезного, усталого и делового функционера. С трудом усевшись на стул возле письменного стола капитана, Егор Алексеевич пригласил и Мишина:
– Присаживайтесь, товарищ капитан. Закуривайте, вы, как я вижу, курите. И примите мои верительные грамоты…
Он вытащил из внутреннего кармана куртки изрядно помятый, незапечатанный конверт и протянул его капитану.
На личном бланке «первого человека», его же, знакомым Мишину, почерком было написано: «Тов.Мишину П.С. Предъявитель сего, т.Октябрьский, и сопровождающие его лица: ст.лейтенант Управления Охраны Прошин, доктор Четвертого ГУ Минздрава Соболев и Марта Кох, представитель ГТП Германии, – обладает всеми полномочиями от ГКО, Совмина, Верх.Совета, каковыми обладаю я. Прошу содействовать ему во всем при решении вопросов по теме «Мартышка». Дата, вчерашнее число, время, видимо, буквально перед вылетом из Москвы.
– А причем тут гостапо? – спросил больше всего удивленный этим фактом, а не полномочиями Октябрьского, капитан.
– Марта здесь выполняет функции как бы офицера связи, – пояснил Егор Алексеевич. – Никаких иных заданий она не имеет, а будет просто помогать мне и вам при решении некоторых вопросов. Кстати, я знаком с ней почти десять лет. Не стоит перед ней захлопывать дверцы сейфов, но и предъявлять секретные, не относящиеся к делу, бумаги – тоже не стоит. Вообщем, воспринимайте её, как товарища из смежной организации…
– А по-русски-то она… – вспомнил, что не слышал пока от Марты не единого слова, капитан.
– Понимает очень хорошо, а вот разговаривает с жутким акцентом, – сухо улыбнулся Октябрьский. – Проблем с языком не возникнет. А теперь, мой основной документ…
Из другого кармана он извлек чуть пожелтевшую бумажку, запаянную в прозрачную пленку. «То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства. 25 августа 1939 года». Подпись синим, скромным карандашом, при виде которой капитан Мишин рефлекторно встал.
– Н-да, есть, есть у Хозяина чувство юмора, и всегда было, – покачал головой, садитесь, мол, Октябрьский, намекая, что фраза в документе один к одному переписана из «Трех мушкетеров». – Сами понимаете, что документ бессрочный, и я его не показываю всем подряд. Для участковых милиционеров и областных чекистов у меня существуют другие «корочки».
Капитан протянул обратно гостю сногсшибательный мандат, вытер неожиданно набежавший на лоб пот и сказал:
– Получается, что дело здесь, у нас, гораздо серьезнее, чем я мог и предполагать?
Октябрьский, пряча обратно в карман подписанную Самим бумагу, кивнул:
– Да, серьезнее. Потому со мной не только телохранитель, но и врач. Вы, товарищ Мишин, бумагу из Москвы о моих полномочиях, подшейте себе, что бы при случае оправдание было, а то знаю я ваших, скорых до расправы…
Капитан сел и аккуратно переложил со стола в сейф документ, подписанный «первым человеком».
– Теперь давайте о делах? – решив, что Мишин уже пришел в себя после мандата, подписанного синим карандашом, сказал Октябрьский. – Анализы крови, о которых вас просили, надеюсь, собрали?
– Так точно, вот только врач, что их брал, предупредил, что через шесть часов они не годны будут…
– Это ему не годны, болячки всякие определять, – отмахнулся Октябрьский, – а нам очень даже годны. В местном госпитале хорошая лаборатория?
– Не знаю, не специалист, – вздохнул Мишин. – Но врачи не жалуются.
– Отлично, сейчас доктор наш отобедает, загоним его туда, вот только, товарищ Мишин, охрана нужна из надежных, но, как бы сказать, не особо посвященных в дело людей…
– Возьму из батальона, – без колебаний ответил капитан. – Штурмовиков, воевавших.
– Черт возьми, просто великолепно, – согласился Октябрьский. – Предупредите бойцов, чтоб не слушали, о чем говорит доктор Соболев, ну или сразу же забывали, что услышат. Специалист он, конечно, великолепный, и с секретностью знаком не понаслышке, но все-таки – не оперативник, может и ляпнуть что-нибудь в процессе работы не нужное. Кстати, где вы храните образцы?
– Здесь, в морозильнике, – капитан показал на стоящий в уголке комнаты скромный метровой высоты морозильничек местного производства. – Побоялся в сейф ставить, решил, что на холоде лучше, а тут почти в каждом доме такие аппараты…
– Давно вы дома не были, товарищ Мишин, – улыбнулся Октябрьский. – Сейчас и в Москве почти в каждой квартире такие есть, только получше, побольше размерами. А то, что в холоде образцы держали, наверное, правильно, я хоть и тоже не специалист, но так же бы поступил. Тогда вы свяжитесь с госпиталем, что бы там проблем и задержек не возникло, вызовите бойцов для охраны, а я пока покурю…
Пока Мишин названивал главврачу госпиталя, пока связывался с комбатом Сергеевым, личный представитель успел выкурить не одну, а две длинных, с фильтром, сигареты из желтой пачки с верблюдом, которые капитан впервые увидел только здесь, за океаном.
– Замечательно, что через полчаса все будет готово, – кивнул Октябрьский, давая знать капитану, что понял суть его разговоров. – Нам сейчас активного времени пара-тройка часов осталась…
Наткнувшись на недоуменный взгляд Мишина, Егор Алексеевич рассмеялся и пояснил:
– Нет-нет, совсем не то, что вы подумали. Просто в Москве сейчас уже вечер, а мы после перелета уставшие, так что через пару часов будем вялые, как осенние мухи. Придется перерыв делать, если не хотим за бумагами уснуть. Теперь следующий вопрос. Кто близко и конкретно знаком с делом из наших людей? И в какой степени?
– Я знаком, – начал с себя капитан. – Моя секретарша, она фиксирует все документы, регистрировала и отчеты по этому делу, но, думаю, не вчитывалась в них. Врач, который брал вчера ночью анализы крови. Тут совсем плохое дело…
– В чем это дело плохое? – поинтересовался Октябрьский.
– Сейчас покажу…
Капитан достал из холодильничка пробирку наполненную голубой жидкостью и протянул её Егору Алексеевичу.
– Её кровь, – кратко пояснил Мишин и тут же подробно рассказал о поведении лейтенанта медицинской службы вчера ночью.
– Вот ведь незадача, – Октябрьский покрутил в пальцах стеклянный сосуд, поглядел содержимое на просвет. – Кровь оказывается у нее голубая, а вы её «Мартышкой»… тут бы больше «Графиня» или «Баронесса» подошло бы… А врача надо изолировать, по крайней мере, на то время, пока мы здесь. Но изолировать негласно, послать куда-нибудь в командировку, а там и подержать под арестом, типа домашнего, но чтоб не строго. Сделаете?
– Так точно, – кивнул Мишин и продолжил: – Вместе с врачом все это видел наш главный тюремщик, старший лейтенант госбезопасности Воробьев Виктор Иванович, кое-что могли заметить и дежурные надзиратели, но вряд ли что-то серьезное, из чего можно сделать выводы.
– А Воробьев – это старичок такой? – уточнил Октябрьский. – Сухонький, маленький? Помню его… надо же, куда его служба занесла… Тут все спокойно, он и не такое видел и знает, вот только не расскажет никому…
– И, наконец, основные, главные мои свидетели и очевидцы: рядовой Панов и старший сержант Успенский из штурмового батальона, – закончил Мишин. – Эти ни с кем информацией не делились, даю слово за них.
– Вы хорошо сработали, товарищ Мишин, – серьезно так похвалил капитана Октябрьский. – Обычно в таких делах гораздо больше ненужных свидетелей…
– Свидетелей-то в самом деле гораздо больше, тут и все, кто в задержании участвовал, и кто видел, как задержанных привозили и оформляли, но это те свидетели, что не в курсе дела, кто, кого и за что, – признался капитан. – Вот только с местными беда, все-таки, «Мартышка» – проститутка, кто к ней ходил, пользовался, так сказать, услугами, вычислить трудно, но они могли что-то видеть и знать. Тем более, что подруги её и сама хозяйка видели, как она… х-м-м… отключается, если так сказать можно.
– С местными-то проще, Пал Сергеич, – отозвался Октябрьский. – Тем более, во время войны. Кто-то под шальную пулю попал, кто-то вообще пропал без вести. Да и просто с ума сходят многие от постоянного страха. Мало ли, что кому почудиться, да еще девицам с такой специальностью… Это своих людей беречь надо. А этих… Кстати, думаю, что никто из клиентов ничего особенного не замечал, иначе по району хотя бы слухи бы ходили, а вы ничего так и не узнали…
– Пока не узнал, но ведь и дело-то только-только начато, – сказал Мишин. – Да и с агентурой у нас практически полный ноль…
В двери кабинета постучали. Октябрьский вернул капитану пробирку с голубой кровью, знаком приказав спрятать её обратно в холодильник, и громко разрешил:
– Войдите.
– Разрешите, товарищ капитан, – привычно обратилась к начальнику вошедшая первой Настя, – а мы с обеда…
***
Почти весь день, за исключением обеда, Пан провел в знакомых развалинах, отрабатывая до автоматизма уже знакомые приемы стрельбы по своим секторам, наблюдения за местностью, связи с поддерживаемым им взводом. В роли взвода, правда, выступал Волчок, но сигналы между ними от того не становились другими. В самом конце дня, когда уже и сам Волчок, намотавшись, устал и захотел откинуться на коечке в казарме, Пан придумал пострелять из пистолета, будто специально оттягивая возвращение в расположение батальона.
Волчок растянулся на одной из заготовленных в течение дня лежек, покуривая неизвестно как добытую ароматную «офицерскую» папироску, а Пан, отойдя полсотни метров от него, сосредоточенно вбивал пулю за пулей в выбранную им мишень среди развалин, изо всех сил стараясь укладывать короткие, на три-четыре патрона, очереди из «семена» как можно кучнее. Он в самом деле не торопился назад. Во-первых, ему почему-то было стыдно за вчерашнее ночное происшествие с негритянкой, как будто он, в самом деле, был хоть в чем-то виноват. Еще утром, после завтрака, он на секунду заскочил в технический ангар, но не увидел в его дальнем углу ни старого матраса, на который положили ночью перепившую и перелюбившую негритянку, ни её саму. Конечно, если бы он один вышел в развалины на стрельбы, то непременно обогнул бы расположение батальона и посмотрел на следы, ведущие к техническому ангару и от него, но в одиночку тренироваться снайперам не полагалось, и судьба негритянки так и осталась неизвестной. Впрочем, можно было бы вечерком заглянуть к Деду и поговорить с ним, но – Пану такое беспокойство показалось лишним. В самом деле, ну, что за беда, если по собственному желанию гулящая девка переспала с десятком выпивших солдат? Никто её не насиловал, даже деньги дали, а вот то, что напоили, то ведь и сама должна была сообразить, что русская водка стаканами – это не местный шнапс пополам с водой да еще и сто грамм за весь вечер и полночи.
Ну, а во-вторых, Пан еще с утра ожидал вызова к капитану Мишину и продолжение писаний отчетов, разъяснений, докладов и рапортов по событиям у борделя и в доме напротив, где они со старшим сержантом Успенским обнаружили таинственную штуку, пугающую всякого, кто приближался к ней. «А что же еще могло пугать в этом доме?» – уже давно сделал вывод Пан.
Но к Мишину его и Успенского не вызвали. В обед «солдатская почта» рассказала, что к их особисту нагрянула аж целая комиссия с материка, причем, непонятно, то ли помогать в делах, то ли наказывать за уже сделанное. Но все равно, в таком случае тем более следовало держаться от капитана подальше, и дело даже не в том, что его возможные грехи тенью лягут на рядовых солдат батальона. Просто всё это грозило новым валом бумаг, а Пану и уже сочиненных хватило выше крыши. Никогда после школы он не писал так много, как в последние дни. Ведь даже письма домой получались у него короткие, из трех-четырех строк: «Жив-здоров, чего и вам желаю, как там мама и сестра? как школьные друзья? как дела на заводе?». Да и то про завод лучше было не спрашивать, оборонное предприятие, и Пан чаще писал: «Все ли в порядке на работе?»
Наконец, достреляв вторую обойму и, как положено по внутреннему батальонному приказу, зарядив пистолет третьей, Пан позвал отдыхающего Волчка:
– Рядовой Панов стрельбу окончил! Двигаемся на ужин?
– Ну, разродился, – с облегчением вздохнул Волчок, – и как тебе не надоело?
– Не знаю, – честно сказал Пан, – пошло удачно, дай, думаю, от души под легкую руку постреляю. Все польза, чем в казарме карты перекидывать…
– Ну, для боевой учебы польза, это точно… – согласился Волчок, закидывая на спину штурмгевер. – Пошли.
В столовой уже было пустовато, основные подразделения успели отужинать и теперь подходили или несущие наряд и подмененные, или такие вот, как Волчок с Паном, припозднившиеся. Но качество и количество предлагаемых блюд от этого не менялось, иной раз даже увеличивалось количество, что б не пропадало ранее не съеденное другими.
Получив по миске перемешанных с фаршем макарон, по куску хлеба и кружке чая, солдаты присели за ближайшим длинным столом, что б не топтать зря ноги, и принялись за ужин.
Пока Пан и Волчок наворачивали свои изрядные порции, под навесом столовой появились два молоденьких, чумазых, как поросята, механиков. Сложив у поддерживающего крышу столба свои промасленные бушлаты, они подошли к котлу полевой кухни, у которого хозяйничал отряженный в наряд один из «стариков» третьей роты, и жалобно попытались заглянуть тому в глаза, мол, не осталось ли для сиротинушек кусочка хлебушка.
– Ну, вы, «духи» из подземелья, – цыкнул на них «старик», – сколько раз говорить, что не в сиротский приют попали? Говорите громко, зачем пришли!
– На ужин, – скороговоркой выпалил один из них, – товарищ старшина только что отпустил, движок перебирали…
– Ну, уж понятно, что не золото рыли, – засмеялся «старик», – хотя, говорят, здесь и золото встречается. Не в городе, понятно…
– А где? – удивился «новичок».
– Эх, молодежь, книжки надо читать, – огорчился «старик», уже накладывая им в миски не меньшие, чем Пану с Волчком, порции. – У Джека Лондона об этом написано, про золотую лихорадку…
– Так это ж на севере было, вроде бы? – засомневался один из «духов».
– И здесь тоже было, – авторитетно заверил «старик», – вы только это, не садитесь прямо на скамью, потом за вами ни один штурмкомб не отстираешь, так и будет народ в масляных пятнах ходить…
Оба «новичка» вопросительно уставились на раздающего, мол, что ж нам, на земле сидеть? Хотя в эту минуту Пану показалось, что за тарелку макарон по-флотски после окончания переборки движка они сядут не только на землю, а и на раскаленную сковородку, сняв предварительно, в самом деле, грязные, промасленные штаны.
– Вот, видите, у столба дерюга лежит? – показал половником «старик». – Постелите и на нее садитесь…
Обрадованные бойцы, напоминающие мартышку и очки, минут пять не могли приладить кусок дерюги на скамейку, пока не догадались сначала положить на стол свои миски и кружки с чаем, которые упорно не выпускали из рук.
– Интересно, откуда таких призвали, – сказал Пан, фыркая от смеха в рукав штурмкомба. – Правда что ли из сиротского приюта?
– Да кто ж знает, – пожал плечами Волчок, – в механики частенько всяких чудиков берут, вот был у нас один, еще на «материке»…
Пусть и рассказывал Волчок интересно, и Пан подхихикивал в нужном месте, но анекдот из жизни не тронул снайпера. Почему-то начала свербить мысль об Успенском. Где он, почему за весь день так и не показался на глаза? может, ему тоже стыдно за негритянку? Или все-таки капитан Мишин добрался хотя бы до одного из них?..
… Старший сержант Успенский пришел в казарму, когда уже окончательно стемнело, и Пан собирался на воздух, покурить в одиночестве заключительную на сегодня папиросу. Заметив его фигуру еще у входа в спальное помещение, Пан обратил внимание, что сержант злой, как черт. А когда тот подошел поближе к их стоящим рядом койкам, то снайпер разобрал и еще одну интимную деталь: пальцы Успенского были вымазаны в чернилах. Неужели, в самом деле, происки капитана госбезопасности?
– Курить идешь? – спросил Успенский. – Возьми меня с собой…
– А ты не успел что ли по дороге? – спросил Пан.
– Успел, но еще хочу, – пояснил сержант. – Покурить и завалиться спать, что б не видеть этих проклятых циферок…
Уже усевшись в курилке, оборудованной, как положено, поодаль от входа в казарму, Успенский, чуть поостыв, объяснил:
– Знаешь, что писарей у нас только в полках, да и то не всех, держат?
– А причем тут писаря? – удивился Пан.
– А при том, что вся писарская работа в батальоне перекладывается комбатом на штабных и ротных, штабных у нас – по пальцам посчитать, ничего они сами не успевают в писанине, ну, а ротные, как положено старшим по званию, перекладывают её на взводных. А мне на кого переложить? на тебя, что ли?
Оказалось, что почти весь день, с перерывами на обед и ужин, старший сержант провел в штабе, обсчитывая израсходованные боеприпасы, составляя акты на списание, потом рассчитывая потребность на месяц вперед и составляя ротные заявки, которые потом, объединенные с заявками других рот, уйдут в штаб армии.
– А там же конь не валялся, – рассказывал Успенский. – Почти три месяца никто ничего не писал и не списывал. Бои. Вот мне и досталось на весь день.
«А старшина ротный?» – чуть было не спросил Пан, но прикусил язык, вспомнив, что по прибытии в батальон его одевал и обувал сам Успенский.
– Сочувствую, – сказал Пан, – вот только как бы нам и на завтра в такую же писарню не угодить…
– К капитану что ль? – уточнил Успенский, прихватив из стоящей рядом обрезанной бочки из-под бензина горсть песка и пытаясь хоть чуть-чуть оттереть чернильные пятна на пальцах. – Это вряд ли. У него визитеры какие-то, аж из Москвы прилетели, причем – именно по его душу. А пока проверяющие или помогающие в части, отчетов никто не пишет, так уж заведено…
Поболтав еще минут десять уже после перекура, старший сержант собрался в казарму, отдыхать.
– И что б никто до утра не тревожил, – мечтательно сказал он у самого входа в казарму. – А то опять, как вчера, праздник придумают…
– Негра-то хоть своими ногами ушла с утра? – поинтересовался Пан.
– Своими, только не с утра, – засмеялся, вспомнив, Успенский. – Она к обеду только протрезвела, а Дед её, с глаз долой, подальше запрятал в ангаре. Там же взвод спрятать можно, и не найдешь, если не знаешь. А ты переживал?
– Да я больше за нас с тобой переживал, – сказал Пан. – Что-то в последние дни на нас в самом деле приключения ненужные сыпятся, как горох из худого мешка.
– Вот выспимся – и забудем о том, что было, – мечтательно ответил Успенский.
Вот с такими спокойными и умиротворенными мыслями они и заснули…
В половине второго ночи, когда до конца смены оставалось чуть меньше получаса, дневальный у тумбочки немного расслабился, предвкушая отдых от бестолкового, но определенного уставом ночного стояния перед дверью. И в этот момент, как в какой-то нелепой, абсурдистской сказке, дверь приоткрылась и в казарму вошел невысокий мужчина в кожаной куртке с тростью в руках, сильно припадающий на левую ногу.
Дневальный открыл рот, что бы вызвать дежурного, потом закрыл, соображая, как же мог попасть на территорию части штатский, да еще в такое время суток, когда караулы усиленно бдят, а нормальные люди спят. Потом еще раз открыл рот, но мужчина уже подошел к нему и попросил:
– Не кричи, сынок, я не надолго…
Солдат успел различить сильную седину в густых и длинных волосах незнакомца, и в этот момент из дальнего, офицерского закутка казармы вырвались комбат и замполит, явно поднятые тревожным звонком дежурного по части, оба въерошенные, спросонья толкающие друг друга.
Дневальный опять открыл рот, раздумывая, что же теперь-то делать: звать дежурного, орать «Смирно», в честь появления комбата и замполита, или просто зевнуть и промолчать, прикидываясь умным? Все эти вопросы разрешил вошедший с улицы особист, капитан Мишин, и так же, как неведомый штатский, по-простому сказавший дневальному:
– Отставить дежурного. Мы не надолго.
– А вы, товарищи, постойте пока здесь, – попросил комбата и замполита штатский, проходя вслед за капитаном Мишиным в спальное помещение.
Еще не успевшие проснуться комбат и замполит дружно посмотрели в спины неожиданным гостям. Потом также дружно покрутили головами, стряхивая сон и, не будь тут дневального, в сердцах плюнули бы прямо на пол…
А Мишин подвел своего московского гостя к койкам Успенского и Пана.
– Вот они, оба… – тихо сказал он, стараясь не разбудить никого из окружающих.
– Что ж тут у вас даже тумбочек нет? – со вздохом сказал Октябрьский и, кряхтя, опустился на край койки Пана.
Пан открыл глаза. Потом закрыл. Потом открыл окончательно и посмотрел на капитана Мишина. Вяло махнул рукой:
– Вы мне снитесь, товарищ капитан…
– Вставай, Пан, – негромко, но внушительно сказал особист. – И Вещего буди, только без лишнего шума…
– А это кто? – уже вскакивая и автоматически, на рефлексах, начиная одеваться, спросилПан, кивая на штатского.
– Узнаешь, – пообещал Мишин.
Пан пожал плечами, он еще не до конца проснулся, что бы нормально, четко соображать, но вот передвигаться, одеваться и будить товарищей уже мог. Проснувшийся со злобой в душе, и ненавистью ко всему человечеству, не дающему ему в очередную ночь выспаться, Успенский не успел ни на кого вылить свое настроение, моментально углядев и особиста, и таинственного штатского человека.
– Оделись? – уточнил Мишин через пару минут. – Значит, поехали…
– Через дверь выходить собираетесь, любезный Пал Сергеич? – спросил штатский.
– А как же еще? – удивился Мишин.
– А вот окно – тоже неплохой выход, – сказал Октябрьский, – сержант, будьте добры, откройте…
В окно Егор Алексеевич вышел с трудом, даже, пожалуй, без помощи Пана и Успенского не вышел бы вовсе.
– Никудышный из меня теперь оперативник, – весело заметил он уже на улице, поблагодарив солдат. – Но – зато теперь очередная легенда о подземных ходах или всесилии особых отделов вам обеспечена, только раму поплотнее прикройте…
Октябрьский бодро похромал к КПП, следом за ним, удивляясь и недоумевая, последовали проснувшиеся окончательно штурмовики, замыкал процессию капитан Мишин.
…Всю дорогу до комендатуры они молчали. И Октябрьский, которому не хотелось ничего говорить солдатам до поры, до времени. И Мишин, который во всем подчинялся Егору Алексеевичу, почувствовав в нем не просто проверяющего и «личное доверенное лицо», а родственную душу, любящую длинные, многоходовые комбинации, в начале которых достаточно просто попить в компании с нужным человеком кофе или чай, а в конце – изменить государственный строй где-нибудь в Аргентине. Успенский и Пан молчали потому, что не были приучены при посторонних первыми задавать вопросы офицерам. А Октябрьский, при всем его добродушии и нестандартном поведении, был для них чужим.
А комендатура гудела, как пчелиный рой и была освещена, как улица Горького в дни праздничных гуляний. С первого взгляда создавалось впечатление, что сейчас не третий час ночи, а середина, разгар, рабочего дня.
– Ты своди сначала ребяток вниз, – попросил Октябрьский, выбираясь из машины. – Я вас наверху подожду.
– Есть, – откликнулся Мишин, знаком показывая Пану и Успенскому следовать за ним.
Они обошли здание комендатуры справа, и почти сразу за поворотом остановились перед ярким световым кругом. Явно недавно подвешенной лампой на времянке освещался запасной вход в подвал, а слева и справа от светового пятна стояли со штурмгеверами наизготовку двое патрульных.
– Позови караульного начальника, – попросил часового Мишин, останавливаясь на почтительном расстоянии от бойцов.
И Успенский с удивлением глянул на офицера. С каких это пор сам Мишин не может ходить, где захочет, без караульного начальника? И почему часовые так настороженно смотрят на них, уставив стволы штурмгеверов прямо в животы подошедшим? Что-то случилось? И настолько серьезное? Старший сержант не успел додумать, как один из часовых чуть задрал ствол и дважды выстрелил одиночными с таким расчетом, что бы у подошедших душа свалилась в пятки при свисте пролетающей мимо пули.
«Идиот, – взбесился Успенский. – А если б чуток ниже?» Но бешенство сержанта исчезло, сменившись легким холодком на сердце, когда он увидел, что подбегающий карнач с парой сопровождающих тоже готовы открыть огонь. Это был инстинктивный страх, бороться с которым старший сержант привык перед каждым боем, но сейчас никаким боем и не пахло, но страх возник непроизвольно, словно бы подчеркивая серьезность ситуации, в которой оказались штурмовики во главе с капитаном Мишиным. «Сумасшедший дом», – решил про себя старший сержант, чуть успокаиваясь и стараясь не тянуться к кобуре с пистолетом. В такой нервозной обстановке это движение могло привести к необратимым последствиям.
– Пароль! – издали запросил карнач.
– Держи…
Мишин протянул ему блестящий металлический портсигар. Карнач подошел поближе осторожными шагами и с подозрением посмотрел на металл. Потом облегченно вздохнул:
– Мой! Проходите, товарищ капитан госбезопасности! А сержант и рядовой с вами туда?
– Да, спасибо за службу, лейтенант…
Карнач только молча отдал честь.
Спускаясь в подвал ошалевшие Успенский и Пан даже представить себе не могли, что же они там увидят? Что может охраняться с такой тщательностью, что паролем для входа служит личная вещь карнача?
В залитом ярким светом переносок коридорчике копошился какой-то старичок в белом халате. Заметив капитана Мишина, он распрямился.
– Товарищ капитан, я закончил, но часовые велели сидеть здесь до вашего распоряжения, – пожаловался он.
– Потерпите, сейчас распоряжусь, – сухо, но очень вежливо сказал Мишин и обратился к сопровождающим его штурмовикам: – Смотрите, ребята…
Проходя мимо человека в белом халате, Пан вспомнил, что именно в этом коридоре находились и допросные комнаты, и камеры для задержанных, а в одной из таких камер он даже побывал, когда играл по просьбе капитана Мишина роль местного палача с окровавленными руками. Только в прошлый раз капитан приводил его сюда из здания комендатуры, а тут, оказывается, есть и другой вход.
И только сейчас Пан почувствовал, как в коридоре пахнет. Свежим мясом, кровью и дерьмом. Наверное, так же пахло позавчера над полем боя, но на открытом воздухе, вдали от убитых и раненых, да еще при небольшом ветерке Пан в тот день не ощутил особых запахов, кроме сгоревшего пороха, выработанной солярки, повторно разбитых взрывами и выстрелами развалин. А сейчас, здесь, в ноздри бил именно этот, страшный в спокойной обыденности запах скотобойни.
В углу, перед небольшим поворотом коридорчика, лежала голова кого-то из надзирателей, с мертвыми, выпученными глазами и разбитым ртом. Кровь уже запеклась вокруг нее маленькой лужицей. Потом солдаты увидели располосованное чем-то острым тело. И еще – набитые трупами камеры, по ним, казалось, прошел нож гигантской мясорубки, раздробив, разрезав тела на отдельные части, фрагменты. В тесных помещениях среди окровавленных торсов валялись кисти рук, ноги, уши, разбитые черепа.
Пана затошнило, да и Успенский чувствовал себя не лучше. Заметив это, капитан предупредил:
– Здесь не блевать! Ишь, раскисли, штурмовики, а как барышни…
Стараясь подавить рвотный спазм, Пан запрокинул голову вверх, но и на потолке увидел кровавые смазанные следы. Успенский, откровенно зажав пальцами нос, продышался ртом, успокаивая встревоженное обоняние. А потом через весь коридорчик, осторожно переступая лужи подсохшей крови, вывалившиеся из вспоротых животов внутренности, перемешанные с порванной одеждой, обрубленные пальцы, бойцы прошли вслед за Мишиным до второго выхода из подвальной тюрьмы, выхода прямо в здание комендатуры.
Пан даже вздрогнул, ожидая, но не веря в то, что и там, внутри этого армейского оплота в чужом городе, будет то же самое. Но – нет. Ни трупов, ни следов «мясорубки» наверху не было. Хотя, при выходе из подвала их так же тщательно и настороженно проверили часовые комендатуры, как и при входе, только сейчас капитан Мишин продемонстрировал карначу его перочинный ножик. И потом повел бойцов по грязноватым, полузатоптанным кровавым следам на второй этаж, к своему кабинету. Следы вели именно туда. А возле кабинета их встречал таинственный штатский. Тому явно не нравилось стоять так долго, он переминался с ноги на ногу, перебрасывал из руки в руку трость, но упорно не уходил от дверей приемной кабинета Мишина. Рядом с ним, чувствуя себя не в своей тарелке, маялся офицер в общевойсковых майорских погонах, и почему-то с пистолетами «наголо» в каждой руке.
– Все видели? – задал Егор Алексеевич излишний в такой ситуации вопрос и, заметив судорожные кивки бойцов, добавил: – Значит, еще не все… Проходите…
Приемная капитана Мишина напоминала еврейскую квартиру после черносотенного погрома. Нечто подобное Пан видел когда-то в кино, потому у него и возникла такая ассоциация. Перерубленный пополам и разбитый барьерчик, покосившийся письменный стол, вскрытый и изуродованный, будто ударами кувалды, сейф, разнесенные вдребезги цветочные горшки. Посреди этой вакханалии Пан не сразу заметил тело Насти, как-то скромно лежащее в углу. А заметив, едва сдержался, что бы не рвануться туда – на помощь. Полсекунды спустя он сообразил, что никакой помощи уже ненужно, что капитан Мишин, да и этот, в штатском, не бросил бы раненную девушку просто лежать в уголке.
– Она плохо умерла, – жестко и сухо сказал за спиной штатский.
– Почему? – Пан хотел спросить «за что?», «кто это сделал?», «как же так получилось, что в здании, битком набитом солдатами, убивают именно её, эту молодую и очаровательную девушку?», но получилось у него только одно слово: – Почему?
– Пойдемте отсюда, – скомандовал штатский, – в кабинете капитана – то же самое, только без жертв.
Пан и Успенский послушно вышли вслед за Мишиным из приемной и прошли вместе со штатским и армейским майором по широкому коридору в другое крыло бывшего губернаторского дворца. Тут, в просторной, больше похожей на зал, комнате, заставленной столами и раскладушками, их ждала невысокая блондинка в возрасте чуть за тридцать, одетая в полумужской пиджак, белую блузку и короткую юбку.
Прямо на письменном столе она расставила семь стаканов, тарелку с черным хлебом, две бутылки водки, бутылку коньяка. Когда в комнату вошли Октябрьский с майором-телохранителем, Мишин и бойцы, женщина споро и как-то по ювелирному точно разлила по стаканам водку, один из них накрыла кусочком хлеба и отставила в сторону.
К столу подошли все вместе, понимая – в такой ситуации нет офицеров и солдат, начальников и подчиненных. Егор Алексеевич взял стакан первым, сказал сухо, кивнув на поминальный:
– Земля им пухом…
Все молча выпили. Под грохот возвращаемых на стол стаканов, показавшийся Пану нестерпимым и оглушающим, Октябрьский спросил у особиста:
– Ну, закончили там везде эксперты?
Мишин кивнул:
– Подвал и приемную обработали. В своем кабинете я сам разберусь, вряд ли там найдется что-то особенное и интересное для экстренной экспертизы…
– Хорошо, тогда, как говорилось у Шекспира: «Унесите трупы, скомандуйте дать залп». Распоряжайтесь дальше, товарищ капитан, привлекайте нашего доктора, если хоть в чем-то возникнут сомнения по поводу следов. Идите, – приказал Октябрьский. – А я пока поговорю с ребятами…
***
Когда за вышедшим капитаном захлопнулась дверь, Егор Алексеевич со вздохом пристроился на стуле, пояснив бойцам:
– Старость – не радость, не могу долго стоять или ходить… Да и сидеть – тоже, – он угрюмо засмеялся, – вот так и кручусь… Присаживайтесь и вы. А ты, лейтенант, подежурь-ка за дверью, меньше слышишь, дольше живешь…
Когда обрадованный лейтенант с майорскими погонами вышел из комнаты, Октябрьский, наконец-то, представился бойцам.
– Как-то впопыхах, да этими неприятными хлопотами об этикете совсем забылось… – покачал он головой. – Да и сбивает, что я вас знаю, пусть и заочно. Так вот, я Егор Алексеевич, если по фамилии, то Октябрьский. А это – Марта Кох. Она зовет меня на германский лад Георгом, не обращайте внимания. Про должности и полномочия свои я лучше промолчу. А то ведь только что лейтенанту говорил: «Меньше знаешь, дольше живешь», но это так, юморок у меня такой. Нервный…
А вытащил я вас, ребятки, сюда не просто так. Свои кошмары вы и в боях посмотреть успеете, это к тебе, Пан, относится, старший сержант-то уже насмотрелся, даже и похлеже, небось…»
То, что дальше рассказал Октябрьский, человек в странной одежде, с неограниченными, как оказалось, полномочиями, раз так легко и непринужденно озадачивал капитана Мишина, выходило за рамки обыденной атаки диверсионного отряда на военный объект.
Сразу после полуночи, некто или нечто, ворвалось в подвальное помещение через запасной вход. Охрана, надсмотрщики, а потом и задержанные были истреблены с ненужной жестокостью в течение буквально нескольких минут, после этого некто или нечто прорвалось на второй этаж, разнесло в хлам приемную и кабинет капитана Мишина, убив его секретаршу и полдесятка солдат и офицеров комендатуры, пытавшихся задержать или ликвидировать это нечто.
Сейчас, под руководством Мишина, проходят следственные мероприятия, делаются экспертизы. Но это уже рутинная, обязательная работа «постфактум». А вот пригласил бойцов в комендатуру Октябрьский для работы оперативной. Потому как…
– Из всех задержанных исчезла бесследно только та, ваша, мулатка, – пояснил Егор Алексеевич. – Остальных, худо-бедно, смогли собрать и опознать из тех частей, что остались…
– Вы хотите про нее что-то узнать? – вклинился в паузу старший сержант. – Так и я, и Пан отчеты товарищу капитану написали. Все, как было.
Октябрьский не стал говорить бойцам, что в суматохе нападения и сразу после него, когда обследовали подвал, идентифицировали погибших, и он, и сам капитан Мишин как-то забыли про бойцов, и сообразили, что тем также может грозить опасность, как опасным свидетелям, только после того, как обнаружили вскрытый сейф капитана. Очень было похоже, что некто или нечто пытался найти и уничтожить все следы пребывания в комендатуре загадочной мулатки. Вот только после этой догадки капитан и поднял по тревоге караул батальона личным звонком, сообщив о направляющейся в их сторону диверсионной группе. Впрочем, как выяснилось позже, тревога эта коснулась только дежурной смены, выведенной на посты для усиления, а вот начальство в лице комбата и его заместителей карнач тревожить не стал. «Что такое диверсионная группа? Человек десять-пятнадцать. А мы предупрежденные – отобьемся, как нечего делать», – решил капитан Володин, дежуривший в эту ночь по батальону.
– Отчеты ваши, конечно, найдутся, – согласился Октябрьский. – Вот товарищ Мишин наведет порядок в своем кабинете, и всё отыщет и мне покажет. Впрочем, показывать-то и не надо, он и так всё успел рассказать подробно.
Пан смутился, стрельнув глазами в Марту. «Опять про то, как я с этой мулаткой кувыркался, – подумал он. – И опять при женщине…». Он вспомнил погибшую Настю, и в горле встал неожиданный комок. Пришлось сглотнуть, хорошо хоть ни Октябрьский, ни Успенский на это судорожное движение кадыка у Пана особого внимания не обратили.
– У нас сложилось совместное мнение с капитаном, – продолжал Октябрьский, – что приходили именно за мулаткой и смогли её освободить. Следы их: её и еще кого-то, – обрываются за парком, там их ожидала машина. Теперь у меня будет просьба к тебе, Пан. Ты больше всех общался с этой загадочной девицей. Причем, в неформальной обстановке. Подумай, напрягись, постарайся вспомнить… говорила ли она о своих друзьях, знакомых, приятелях здесь, в городе… или в пригородах, вообщем, поблизости?
Пан сообразил, что интимные подробности его общения с мулаткой сейчас уже отошли на второй план, теперь важнее, о чем и как они с ней общались. Но ведь общались-то без знания языка друг друга, на каком-то эмпатическом (Пан и слова-то такого не знал), душевном уровне. Но – понимал же он её, когда мулатка говорила о своем доме далеко на юге полуострова, о большой семье… Или она имела в виду юг не этого совсем полуострова? и под семьей понимала нечто гораздо большее, чем понимают обычные люди?
– Товарищ Октябрьский, не помню, – понуро сказал Пан. – Не было, вроде бы, о друзьях ничего. Да и потом, как товарищ капитан говорил…
– Стоп, – скомандовал Егор Алексеевич. – Всё забудь, что было потом. Выкинь из головы, постарайся вспомнить, о чем вы тогда общались… Сергей, я понимаю, тебе сейчас это сделать нелегко, да и общались вы не словами, но… постарайся…
– Можно пробовать гипноз, – с чудовищным акцентом сказала Марта, внимательно прислушивающаяся к разговору, но до сих пор молчавшая.
– Гипноз попробовать можно было бы, если б под рукой был наш гипнотизер, которому можно доверить разговор на такие темы, – грустно сказал Октябрьский. – Так что гипноз придется отложить до Москвы… А сейчас – вся надежда на человеческие мозги, которые никогда ничего не забывают…
Пан и в самом деле пытался вспомнить хоть что-то, но не мог. Постоянно всплывали строчки отчета, уже описанные события, псевдослова мулатки… и запах, мешался какой-то запах…
– Товарищ Октябрьский, – попросил Пан.
– Просто Егор Алексеич, – попросил тот.
– Егор Алексеич, а можно коньяк понюхать? Вот тот, со стола? – спросил Пан.
– Да хоть выпей всё, если это поможет, – Октябрьский дал знак, и Марта, сорвавшись с места, поднесла Пану открытую бутылку и стакан.
– Нет, хотя, может быть…
Пан слегка запутался в своих желаниях, но не стал продолжать, а просто закрыл глаза и, перехватив из рук Марты бутылку, принюхался к коньяку. «Точно, – всплыло в голове, – мы тогда точно такой и пили…»
Пили коньяк, мулатка валялась на постели, ластилась, то прижимаясь всем телом, то отстраняясь… водила ласково твердыми сосками по спине… говорила… не говорила… просто думала… про море, то есть про океан… берег океана… любимое место, где всегда можно укрыться от недоброжелателей, отдохнуть, восстановиться… нет, не восстановиться, подремонтироваться, исправиться, как-то так звучало…
– Берег, океан, – хрипло сказал Пан. – Было такое…
– В точку, – поддержал его до сих пор молчавший Успенский. – Там еще одна подруга, блондиночка, говорила, мол, хорошо в такие времена, когда, как у этой Шашки…
– Шаки, – перебил его Пан.
– Один черт, Шашки, – заупрямился старший сержант, – хорошо, как у этой Шашки, когда есть знакомые у моря, мол, всегда пропитание раздобудешь, да и на обмен рыбу пустить можно…
– И на каком языке она говорила? – дернул головой, как взнузданный конь, Октябрьский.
– Так… это, с нами же Пельмень был, – смутился Успенский, сообразив, что наболтал лишнего и теперь еще и перевел стрелки на бедного еврея.
– Какой Пельмень? Разъясняйся точнее, я в батальоне не служу, – нервозно, но корректно попросил Егор Алексеевич.
– Наш Пельмень, в смысле рядовой Пельман, – решил, раз уж сказал «а», то договаривать и «б», Успенский. – Он с нами был в ту ночь у девчонок, переводил. Он, хоть и рядовой, но при штабе у нас, переводчиком…
– Хорошо язык знает? – осведомился Октябрьский.
– Институт по языкам окончил, – пожал плечами старший сержант, – правда, ускоренный весенний выпуск, но шпрехал по ихнему неплохо, все его понимали…
– Так, а что на берегу океана, Пан? – переключился на снайпера Октябрьский. – Не просто же берег?
– Да, не просто. Там какой-то домик, то ли её друзей, то ли просто пристанище для нее, – начал объяснять Пан. – Вообщем, она говорила, что отдыхает там, ремонтируется, ну в смысле, восстанавливается… как-то так, трудно передать точнее, без слов же всё было…
– Значит, домик у океана, – задумчиво повторил Егор Алексеевич.
– База… база, или что-то похожее, – опять послышался жуткий акцент Марты. – Думаете, они еще там?
– Знать бы – где, – с сомнением сказал Октябрьский и гаркнул неожиданно так, что Пан чуть не выронил бутылку: – Прошин!!!
На этот крик, едва не снеся дверь, влетел в комнату майор-лейтенант с обоими пистолетами наизготовку. Увидев, что ничего страшного в помещении не происходит, и звали его совсем по иному делу, смущенно сунул пистолеты в карман и кобуру и вытянулся перед Октябрьским:
– Слушаю!
Пан и Успенский переглянулись. Давненько на глазах старшего сержанта явно не простые офицеры с липовыми майорскими погонами так не тянулись перед штатскими. А Пан такое в своей жизни вообще видел в первый раз.
– Голубчик, – уже спокойно, почти нежно, сказал Егор Алексеевич, – добудь нам, пожалуйста, карту пригородных районов, выходящих на океан. Как можно более подробную и как можно скорее…
– А как же? – майор-лейтенант обвел глазами собравшихся, но Октябрьский успокоил его:
– Не переживайте, голубчик, с нами такие боевые ребята остаются, что отобьемся от любых напастей…
Все эти нарочито мягкие, какие-то литературные слова совсем не вязались со взглядом Егора Алексеевича, цепким, горящим, похожим на взгляд хищника, почуявшего добычу. Но майор-лейтенант на такое обращение не поддался.
– Не имею ж права, товарищ Октябрьский, – жалобно сказал он.
– Я тебе потом твои права объясню, – посуровел Егор Алексеевич. – И обязанности – тоже. Карту, живо. И – будешь пробегать мимо мишинского кабинета, попроси капитана к нам зайти. Очень надо. Но только именно «попроси», а не гони впереди себя с поднятыми руками, знаю я ваши плохие манеры. Действуйте, лейтенант.
Перемена тона и перескакивающее «ты»-«вы» в словах Октябрьского окончательно сбило Прошина, но теряться и поддаваться панике ему было нельзя ни при каких обстоятельствах. Пришлось действовать, но сначала майор-лейтенант обратился к Пану и Успенскому:
– Товарищи, личное оружие имеется?
– Так точно, – хором отозвались бойцы, одновременно похлопав по своим кобурам, где дремали «семены».
– Без предупреждения применять по любому вошедшему, кроме меня и капитана Мишина, – приказал Прошин.
– Есть, – отозвались синхронно бойцы, вновь переглянувшись.
Вот только после этого майор-лейтенант позволил себе выйти из комнаты и устремиться на поиски подробнейшей карты окрестностей города.
Проводив его взглядом, Октябрьский хмыкнул и попросил бойцов:
– Вы все-таки со стрельбой поосторожнее, а то мало ли какой чудак, не знаючи, заглянет… А те, кто тут набезобразничал уже далеко. Да и не знали они, что мы прилетели…
– Ты уверен, что не знали, Георг? – уточнила Марта.
– Если бы знали, с нас бы и начали, а не с подвала, – спокойно сказал Октябрьский.
И Пана поразило, как равнодушно сказал Егор Алексеевич о своей возможной страшной смерти. Будто давно готов к ней, готов встретить её достойно, без паники и слез.
– Товарищ…э-э-э… Егор Алексеич, – поправился Успенский, – а сколько же человек комендатуру атаковали? И чем же они так народ в подвале порезали? Никогда такого не видел…
– Если верить очевидцам, – сухо сказал Октябрьский, – а верить им можно, то в комендатуру проник один… э-э-э… пусть будет человек. Чем он резал людей в подвале и тут, на этаже – сказать не берусь. Думаю, что и экспертиза напишет – острым предметом, похожим на нож или кинжал.
– Такое один человек не мог сделать, – возразил Успенский, а Пан подумал, что и два – тоже.
– Ну, вот поэтому мы и говорим пока между собой «некто» и «нечто», – поправился Егор Алексеевич. – Разберемся, выясним, кто и как это сделал. Жалко, только людей не вернешь…
Успенский, погрустнев, покивал согласно, и Пан снова вспомнил лежащую в уголке, исполосованную лезвиями непонятного оружия Настю. И её трость, тоже разрезанную пополам. Наверное, успела только подставить под удар, а до оружия уже не дотянулась. Не разобрала сразу, что за шум в коридоре, отчего падают тела. Да и шума выстрелов из подвала не слышно было… Кстати, а стреляли в это «нечто», или оно прошло сквозь надзирателей, патрульных, часовых, как сквозь стадо сонных баранов?
Пан не успел задать этот вопрос, в комнату ворвался капитан Мишин вместе с майором Прошиным. В руках у них были слегка помятые, но чистые листы карт.
– Вот, еле добыли у комендантских, – выдохнул Прошин. – У них тут секретность почище, чем в центральном аппарате, на каждый чих расписку требуют… Без капитана бы и не справился…
Марта стремглав метнулась помогать вошедшим, расстилать на свободных столах листы карт, Октябрьский с кряхтением поднялся со своего места и позвал Пана:
– Давай-ка поближе к нам, вдруг опять что-то вспомнишь или почувствуешь? Да и ты, сержант, не отсиживайся в сторонке, поможешь…
– Да я теперь постоянно, вроде, возле Пана, – проворчал Успенский.
– Иногда лучше быть возле, – заметил Пан, которому такое внимание к своей персоне совсем не нравилось. – Давай меняться…
Егор Алексеевич, прислушавшись к дружеской перебранке бойцов, только покачал головой. «Раз шутят и пикируются, значит, еще в ступор не впали, боевые ребята, хоть этот Пан и совсем молодой, – подумал Октябрьский. – А что, собственно, я хотел от штурмового батальона? рыданий над могилами или паники?»
Неожиданно для всех, подойдя к картам и посмотрев поочередно на все разложенные листы, именно Пан ткнул пальцем в маленький квадратик, располагавшийся рядом с синевой воды совсем недалеко от городской черты.
– Здесь!
– Ты… как… это… – от удивления капитан Мишин даже потерял дар связной речи, а Прошин, подозрительно приглядываясь к Пану, уже собрался, как всегда, вытащить пистолеты.
– Бывает, – вновь зазвучал чудовищный акцент Марты. – Это не есть фантазий…
А вот Октябрьский промолчал, внимательно вглядываясь в карту. Потом почесал в затылке, накрутил на палец длинную прядь своих волос, с сомнением пожевал губами и поинтересовался:
– Кто карту хорошо читает? Домик, кажется прямо под обрывом стоит? и подход удобный только от города? дальше какие-то холмы и бездорожье?
– Верно, – на секунду сосредоточившись на карте, отреагировал Мишин. – Причем с одной стороны обрыв пологий, можно спуститься и подняться без вопросов. А вот второй край, похоже, неприступный, там не побегаешь…
– Спасибо, товарищ Мишин, – серьезно сказал Октябрьский. – Тогда помогите мне еще. Какие сейчас самые боеспособные части есть в нашем распоряжении? В пределах часа от этого домика?
Капитан замешкался, но справился с охватившими его сомнениями и четко доложил:
– Шестой штурмовой. Лучше поблизости не найти. И не потому, что я там особистом…
– Да ладно, – остановил его Егор Алексеевич. – Вы не из тех куликов, что только свое болото хвалит.
Он сделал небольшую паузу, как будто обдумывая что-то, потом спросил у Успенского:
– Ты ведь у нас, молодой человек, обязанности командира взвода выполняешь, и с успехом, как говорят?
– Выполняю, так точно, – согласился Успенский. – А про успехи – не мне судить.
– Не пожалеешь своих друзей в мясорубку кинуть? – спросил Егор Алексеевич. – После всего, что здесь-то увидел?
– Война везде война, – попытался пожать плечами Успенский. – Жалеть нельзя, другим хуже будет.
– Капитан Мишин, – попросил Октябрьский. – Подымите по тревоге взвод Успенского, пусть выдвигаются на окраину города, с полным боекомплектом. Если прибудут раньше нас – никаких действий не предпринимать, ждать нас. Да, еще – радиосвязь категорически запретить.
– Есть, – козырнул капитан и двинулся к выходу из комнаты.
– Товарищ капитан, Пал Сергеич, – наплевав на субординацию, да и не понимая, как официально, по-военному, попросить разрешения у Октябрьского, что бы обратиться к капитану Мишину, сказал Пан. – Вы передайте там, пусть Волчок мою винтовку прихватит… и пяток обойм в запас…
Первым засмеялся Егор Алексеевич, потом Марта, капитан Мишин, майор Прошин и сержант Успенский. Последним заулыбался сам над собой смущенный Пан.
– Ну, и как с такими ребятами нам не победить? – отсмеявшись, сделал неожиданный вывод Октябрьский, а потом добавил: – Да, товарищ Мишин, еще посмотрите в закромах какой-нибудь камуфляж мне и фройлен. А то очень уж мы будем выделяться на фоне остальных…
– И мне, – успел сказать Прошин, но…
– А вам, придется остаться здесь и глаз не спускать с доктора, – сурово приказал Егор Алексеевич. – У доктора сейчас всё, что осталось после этого налета, поэтому он с материалами гораздо важнее, чем моя голова, да и вообще головы всех, здесь присутствующих. Ясно?
– Товарищ Октябрьский, – просительным тоном выговорил майор. – Мне же самому голову в Москве снимут, если узнают…
– А мы никому не скажем, верно? – Егор Алексеевич подмигнул бойцам.
– Эх, все равно узнают, – махнул рукой Прошин. – А может, мне лучше с вами, а вот бойцов оставим доктора стеречь? А?
– Пана нельзя оставлять, – с нарочитым огорчением покачал головой Октябрьский. – Он нужен там, поближе к объекту. А вот старшего сержанта я бы оставил, но – он же теперь всегда при Пане, да и взводом что же – капитана госбезопасности командовать будет? Несолидно как-то…
Пока шла шутливая перебранка между телохранителем и Октябрьским, вернулся капитан Мишин с парой штурмкомбов, а следом за ним какой-то пожилой, сонный старшина с охапкой сапог в руках.
– Вот, выбирайте, – сбросил он свой груз у двери и, прислонившись к косяку, кажется, тут же заснул.
Усмехнувшись, Егор Алексеевич первым дохромал до кучи сапог, тщательно повертел перед носом пару, потом другую, наконец, выбрал себе третью и кивнул фройлен:
– Марта, налетай, а то без тебя всё разберут…
В ожидании, пока гости выберут обувь и переоденутся, капитан Мишин подошел к бойцам и, присев рядом, сказал Успенскому:
– Твои орлы минут через двадцать обещали быть…
– Ну, через двадцать не будут, тут, похоже, ехать долго, да еще по ночному времени сильно не разгонишься, – засомневался Успенский.
– Ну, пусть через полчаса… как думаешь работать, если они оттуда еще не ушли? – поинтересовался капитан просто для поддержания разговора.
– Она еще там, – вмешался в разговор Пан и смущенно добавил: – Чувствую, что она недалеко, а как – не пойму… раньше такого не было.
– Это бывает, – кивнул Октябрьский, прислушивающийся к разговору, скидывая на стол куртку и перекладывая какие-то бумаги из нее в карман комбинезона. – Тут много факторов наложилось и чрезвычайные обстоятельства – тоже.
Неожиданно Пан смутился и покраснел. Заметив это, Егор Алексеевич оглянулся. Это Марта без всякого стеснения, бросив на ближайший стол юбку и пиджак, снимала свои тонкие чулочки. «А парень-то совсем еще молодой, – мелькнуло в голове у Октябрьского. – Вон – женское белье увидел и – заалел, как мак…»
Почувствовав на себе мужские взгляды, фройлен тихонечко и презрительно фыркнула. Ей ничего не стоило ради дела пройтись и абсолютно обнаженной по центру города в середине дня, а уж просто показаться мужчинам в нижнем белье, тем более – достойном её фигуры… Но уже через минуту, застегнув штурмкомб, пришедшийся ей как раз в пору, Марта впала в растерянность, не достойную, казалось бы, такой женщины.
– Доннер-веттер, – ругнулась фройлен. – Георг, тут же ваши… портянки…
Октябрьский, уже обутый на левую ногу, поднял было глаза на капитана Мишина, готовый попросить его найти во что бы то ни стало пару небольших по размеру носок, как неожиданно для самого себя к Марте шагнул Пан.
– Битте, фройлен, – сказал он, протягивая девушке толстые шерстяные носки, которые вечно таскал в кармане «про запас». – Чистые, не волнуйтесь…
– Спасибо, Пан, – почти без акцента сказал Марта, принимая подарок.
– Ну, вот, а говорят, русские охламоны, ничего-то у них нет нужного, – усмехнулся Егор Алексеевич, – оказывается, у наших солдат всё в запасе имеется…
Пан смутился еще больше, чем подсмотрев переодевание Марты, но его поддержал, похлопав по плечу, капитан Мишин, молодец, мол, держи марку штурмовиков.
– Все готовы? – спросил Октябрьский, притоптывая обутыми ногами по полу, обминая непривычные пока сапоги.
– Оружие, Георг? – уточнила Марта. – У меня только «валтер», но он в вещах…
– На месте обеспечат, – успокоил их Мишин, – я распорядился, но лучше б оно вам не понадобилось…
– Лучше б, лучше б, – проворчал Егор Алексеевич. – Идите все в машину, я догоню…
… Оставшись вдвоем с Прошиным, Октябрьский очень серьезно попросил:
– Вы, лейтенант, не переживайте, что я без вашего присмотра побуду. Там меня найдется кому охранять, а вот здесь… Я при бойцах не стал лишнего говорить, но, кроме нашего доктора с его материалами, за вами и тот уцелевший из подвала. Вот его вы должны беречь больше, чем меня. И еще. В случае невозможности сохранить объект, вы знаете, как поступать…
Старший лейтенант Прошин, осознав последние слова Октябрьского, чуть заметно побледнел, но ответил без заминки и колебаний:
– Есть!
– Это касается не только раненого, – добавил Егор Алексеевич, – и доктор, и все материалы, что собрали… Или вместе в Москву, или – никто и никуда…
***
Машину, на которой к месту встречи добирался взвод Успенского, они обнаружили брошенной на обочине. Вернее, не брошенной, на шум мотора «козлика» из окошка кабины грузовика высунулась сонная растрепанная физиономия водителя и замахала рукой, мол, там они, там, дальше…
– Ты, браток, не спал бы, – философски намекнул ему Успенский, заметив, что шоферил на грузовичке один из лучших водителей батальона.
– Да пусть спит, для того туда и посажен, – раздался голос с противоположной стороны и из-за нагромождения мусорных баков вышел Алексей Мамин, один из ветеранов взвода, со штурмгевером в руках.
– Молодцы, – скупо похвалил капитан Мишин, – умно придумано. А народ-то где?
– Впереди… километра на два ушли, что бы не мельтешить, – пояснил Мамин. – Тут народец, оказывается, ушлый и суетной, и ночь ему не в ночь…
– Понятно, – включая двигатель, сказал капитан, – но мы еще чуток прокатимся, а уж потом – пешком…
– Если беспокоитесь за меня, товарищ Мишин, то напрасно, – флегматично сказал Октябрьский, – мелкий подхалимаж не оценю, а пройти пару километров я все еще могу…
На последних метрах перед небольшим уклоном, капитан выключил двигатель и козлик легко и бесшумно скатился в ложбинку на дороге. Через пару секунд возле машины стоял Волчок, всматриваясь в «содержимое» и не понимая, кому же рапортовать о готовности взвода. Его опередил Октябрьский, сидящий между Паном и Мартой на заднем сидении «козлика»:
– Без чинов, на нас не обращайте внимания, командуйте, старший сержант!
Успенский молча кивнул и выбрался из машины со словами:
– Командиров отделений ко мне…
Пока собирались взводные сержанты, остальные пассажиры тоже покинули машину и прошли чуток вперед, прислушиваясь к предрассветному шуму океана. Позади старший сержант Успенский уже раздавал указания, кто какое направление блокирует, куда лучше разместить гранатометчиков, где залечь снайперам.
– Товарищ старший сержант, – подсказал издали Октябрьский, – пусть еще и за океаном присматривают, не обязательно пристально, но хотя бы так – вполглаза, вдруг что и оттуда всплывет…
– Слышали? – переспросил отделенных Успенский. – Вообщем, понятно всем? Ушки на макушке, диверсанты – это вам не честный прямой бой, из-за любого куста выскочить может... так что смотреть на триста шестьдесят градусов вокруг себя…
…Они лежали на гряде, прикрываясь естественным бруствером, и разглядывали небольшой, добротный домик внизу, метрах в семистах от гребня обрыва. Лучше всех устроился Пан, рассматривая строение в оптику своей «токаревки», переданной ему Волчком. Остальные: капитан Мишин, Октябрьский и Марта биноклей с собой захватить не догадались и пользовались только собственными глазами, как и все солдаты третьего взвода четвертой роты шестого штурмового батальона. Те солдаты, что прикрыли отход возможным «диверсантам» на условный север, в холмистую, заросшую густым кустарником местность, и те, что засели над более крутым склоном обрыва для огневой поддержки в случае возможного штурма… да и вообще в любом другом случае. Старший сержант Успенский сейчас находился где-то среди них, лично контролируя исполнение своих распоряжений по плотному блокированию домика.
Небо уже посерело за спинами лежащих лицом к океану и собиралось через часок появиться из-за горизонта, маленькое и холодное осеннее солнце. Теперь руководителям операции, вернее, единственному настоящему руководителю всего затеянного – Октябрьскому, следовало принимать решение: что делать? Продолжать ли наблюдение за явно жилым и не пустым домом, внутри которого колыхалось пламя то ли свечей, то ли многочисленных, переносимых с места на место керосиновых ламп; или попробовать штурмовать дом, рискуя жизнями солдат, да при том еще считаясь с возможностью напрасных потерь, если вспомнить подвал бывшего губернаторского дворца.
Перекрывая монотонный рокот океанских волн, ритмично набегающих на совсем близкий берег, громко, как тревожная сирена, заскрипела открываемая дверь. «Не может быть, – подумал Пан, ловя в оптику выходящего из двери человека. – На таком расстоянии скрип не слышно…» Но скрип, видимо, услышали все, причем отреагировали по-разному: Октябрьский только упрямо мотнул головой, Марта схватилась левой, свободной рукой за щеку, будто у нее внезапно разболелся зуб, а капитан Мишин уткнулся лицом в сухую землю, поросшую жесткой, пожелтевшей травой.
Появившийся на пороге мужчина, рослый, широкоплечий, с простым, обветренным лицом, больше похожим на рисунок на плакате, чем на живое, человеческое, держал в руке дробовик, изредка встряхивая им, как знаменем. Пан отлично видел в прицел неподвижные, будто мертвые глаза мужчины, его чуть перекошенные, плотно сжатые, жесткие губы. И в этот момент тревожащий душу скрип оборвался, будто освобождая место в слуховом диапазоне голосу мужчины, обратившему лицо к обрыву и отрывисто, с каким-то надрывом, кричащему местные слова, непонятные Пану. И, как оказалось, не только Пану.
– Что он там говорит, мать его? – выругался Октябрьский. – Вот не думал, что переводчик понадобится.
– Это не ваша земля… уходите… это частная собственность, – забубнил, вслушиваясь в крики, капитан Мишин. – Снова про собственность… хуже будет… приму меры…
– Спасибо, – отозвался Егор Алексеевич, – а то я, как на грех, только по-немецки шперхаю, да и то с трудом, одна вон Марта понимать научилась…
– Не наговаривайте на себя, Георг, – отозвалась Марта, давая понять, что и с ней после вынимающего душу скрипа все в порядке.
А мужчина на пороге дома продолжал говорить, потряхивая ружьем, угрожая…
– Пан, в голову сможешь? – спросил Октябрьский.
– Попробую, только зачем сразу в голову? – потерял всякую субординацию Пан.
– Стреляй, – мягко посоветовал ему Октябрьский.
Ждать пришлось недолго, потому что даже разговаривая с Октябрьским Пан не отрывался от прицела, сопровождая любое движение объекта. Пуля прошла насквозь, будто голова мужчины была муляжом из картона, и маленький кусочек облитого сталью свинца просто порвал в нем две дырочки. Тело мужчины чуть качнулось, гася силу удара, и мгновенно восстановило равновесие. Повернувшись всем корпусом в сторону выстрела, мужчина снова тряхнул ружьем и погрозил Пану кулаком. Вряд ли он мог видеть сразу после выстрела перекатившегося на пару метров вправо снайпера, прижимающегося сейчас к земле, потому и грозил только направлению, хотя Пан и ощутил едва ли не физически, как волна ненависти вырывается из этого непонятного организма, грозя смести всё живое вокруг.
Но – только грозя. Никаких видимых последствий выстрел в голову мужчины не произвел, только вновь заскрипела на всю округу дверь, и через пару секунд некто скрылся в доме. В ту же секунду, как обратил внимание Пан, свет в окнах домика потускнел, покраснел на некоторое время, а потом снова вспыхнул неровными, колеблющимися сполохами. И снова – только шумели набегающие на песок волны…
– Что будем делать? – неслышно подобравшийся Успенский присел позади Пана на землю, обращая вопрос к руководителям всей этой затеи. – Может, поджечь этот сарай? сами и выскочат…
– Вряд ли выскочат и вряд ли дадут поджечь, – засомневался капитан Мишин после результатов выстрела Пана.
Он внимательно, не отрываясь, следил за объектом и, хоть не мог видеть, но чувствовал, что снайпер не промахнулся.
– Подтяни ребят чуть поближе, – скомандовал Октябрьский. – Пусть начинают обстрел домика, но – по верхам, и не лупят очередями, одиночными, но – постоянно, что бы на полчаса хватило боезапаса, как минимум.
– Есть, – уже начал соображать как и где расставить народ для такого упражнения по стрельбе Успенский.
– Еще не все, – остановил его Егор Алексеевич. – Пока основная часть будет беспокоить противника огнем, пусть человека три-четыре подползут на минимально возможное расстояние к домику… ну, метров на сто, не ближе. И подбери не самых опытных, а самых шустрых.
– Это как? – не сообразил сразу Успенский.
– Как только этот… ну, пусть человек, снова появится из дверей или из окна, вообщем, выйдет из дома, твои ребята должны со всех ног от него бежать, – пояснил Октябрьский. – Со всех ног и как можно быстрее. Ясно?
– Выманить его хотите? – понял, наконец-то Успенский.
– Туповато объясняю? – улыбнулся Егор Алексеевич. – Это от волнения. Тех, кто будет убегать, прикройте – огонь на поражение, без раздумий.
– Теперь всё ясно, – сказал Успенский, – разрешите выполнять?
– Действуй, сержант, надеюсь, всё пройдет нормально…
Успенский шустро отполз метров на десять, а потом привстал и побежал пригнувшись почти к самой земле. Октябрьский проводил его глазами и сказал Пану:
– Когда выйдет оно, вся надежда будет на тебя…
– Если выйдет, – скептически поправила Октябрьского Марта.
Пан заметил, что сейчас её чудовищный акцент уже не режет ухо, а воспринимается, как нечто родное и милое. Чудеса происходят что ли, когда столкнешься с чужим, неведомым и опасным?
– Оно обязательно выйдет, – с убежденностью истово верующего сказал Егор Алексеевич. – И вот когда выйдет, ты, Пан, стреляй только сюда…
Пан хотел было сказать, что на себе не показывают, но вряд ли Егор Алексеевич не знал этой армейской приметы. Но все равно палец его описал маленький круг над солнечным сплетением.
– Мне почему-то кажется, что ты не промахнешься, – закончил Октябрьский свой несколько странный для военного человека инструктаж.
– А на меня какие обязанности возложите? – поинтересовался Мишин.
– Пока только те же, что и на Марту, – вздохнул Егор Алексеевич. – Наблюдение и запоминание.
– Может быть, мне поучаствовать в вылазке? – все-таки уточнил Мишин, неловко чувствуя себя в качестве простого наблюдателя в опасной ситуации.
– Не надо, надеюсь, туда сержант отрядит действительно самых молодых и шустрых…
В этот момент их разговор прервали первые выстрелы… Сначала редкие, одиночные, потом они стали звучать всё чаще и чаще, временами сливаясь в непрерывный грохот… Под ударами пуль звенела покрытая железом крыша, отлетали от стен щепки… сразу же пропал куда-то шум волн…
Октябрьский жестом показал Пану «за мной» и умело перевалился через гребень обрыва… Полз Егор Алексеевич гораздо лучше, чем ходил, Пану даже пришлось постараться, что б его догнать, тем более, что снайперу пришлось заботиться о винтовке: пыли, грязи, мелкого песка на поверхности земли было предостаточно. А догнав, он задал нелепый вопрос:
– А вам сюда разве можно?
– Не смеши, – без тени улыбки ответил Октябрьский. – Здесь всё решаю я, а то, что иногда треплюсь и уговариваю людей – ничего не значит. Мне просто приказывать скучно бывает. Ты готов? или давай еще подползем?
– Ну, можно вот к тому бугорку…
Бугорок был совсем маленьким, почти незаметным на склоне, Пан его отметил просто, как ориентир. Расположившись возле него, снайпер поудобнее обнялся с винтовкой, просматривая входную дверь и ближайшее окошко в оптику.
Звук пулевых ударов по крыше домика превратился в стрекот швейной машинки.
– Ползут…
Пан повел стволом винтовки в сторону от декоративного крылечка дома. Если бы без оптики, да не зная, что предстоит такой маневр, он в жизни бы не определил в предрассветной мгле слабо шевелящиеся небольшие бугорки, передвигающиеся к дому со стороны холмистой пустоши.
– А Вещий, небось, еще и пару пулеметов по краям поставил, – прокомментировал Пан неуловимое движение ползущих.
– Вещий – потому что Олег? – спросил Октябрьский, поудобнее устраивая ствол выданного ему «семена» на левое предплечье.
– Не только…
Дверь распахнулась без всякого скрипа, будто от удара ногой изнутри. Все тот же мужчина показался на пороге, сжимая в руках какую-то большую бандуру, но Пан не успел рассмотреть, что именно, потому что оно молниеносно развернулось лицом к ползущим, каким-то невероятным образом разглядев их среди темноты и шевелений бурьяна и густых, темных, неизвестной породы, кустов.
Время будто бы остановилось, и Пан увидел фантастическую картину, как вскакивают, убегая, трое ползунов, как вслед им летят короткие, фиолетово-мертвые вспышки пламени, как охватывает оно бойцов, четко очерчивая силуэты, и превращаются в кучки пепла его соратники по взводу, и медленно-медленно оседают на землю пустые уже штурмкомбы… и начинают с секундным опозданием работать оба ручных пулемета, которые Вещий и в самом деле поставил слева и справа от ползущих… А оно чуть поворачивается на негнущихся ногах влево-вправо, и вспышки достают сначала первый, а потом второй пулемет, а после этого оно разворачивается лицом к Пану, демонстрируя пулевые отверстия на груди, на ногах, в черепе… «Ребята хорошо стреляли», – успевает подумать Пан, понимая, что сам он уже не сможет выстрелить никогда в жизни…
Пан вернулся в точку отсчета. Сколько же времени нужно, что бы выцелить, задержать дыхание, плавно нажать на спуск и дождаться, когда пуля ударит в то самое место, куда ты послал её?
Пан стрелял в середину спины, в точку, противоположную на теле той, что ему показал на себе Октябрьский. Пуля толкнула мужчину, и тот выронил из рук громоздкий, непонятного назначения аппарат, так и не успевший выстрелить ни фиолетовыми, ни какими другими вспышками. И оба пулемета, прикрывающие ползунов, молчали. Пан знал, какие крепкие нервы и у ребят его взвода, и у самого взводного по прозвищу Вещий.
Еще несколько секунд оно продолжало стоять неподвижно, то ли пытаясь сохранить равновесие, нарушенное ударом пули, то ли раздумывая, что теперь делать… и рухнуло ничком, рядом со своим фантастическим агрегатом…
Пан, выбросив из головы всякие мысли, уже просто контролировал дверной проем, а поднявшийся на ноги Октябрьский с неожиданной резвостью бросился к поверженному врагу, будто бы забыв про больную ногу. Но – она про него не забыла и через тройку-другую шагов Октябрьский притормозил, коротко выругавшись. Но до крылечка добрался быстро.
– Вещий! Комвзвода! Ко мне! – выкрикнул он, едва глянув на лежащее теперь уже у его ног нечто. – Марта! Мишин! На месте! Не дергаться!
Пан, почувствовав, как отпускает его напряжение тех долей секунды, пока он целился и выбирал ход спускового крючка, подтянул к животу ноги, перевернулся на бок, а потом и сел на землю, по-прежнему не спуская глаз и прицела с двери.
Успенский почему-то уже со штурмгевером в руках возник возле Егора Алексеевича, материализовавшись из рассветного сумрака, как призрак. На тело, лежащее у его ног, старший сержант старательно не смотрел.
– Немедленно уводите людей к вашей машине, – приказал Октябрьский. – А сами возвращайтесь сюда, как только взвод снимется с места. Ни на какие вопросы не отвечать, подробностей не рассказывать, операция закончена благополучно. Всем объявляю благодарность.
Не говоря ни слова, старший сержант также призрачно растворился в сумраке. Через полминуты метрах в двухстах и еще дальше от домика наметилось какое-то шевеление. Да и Пан решился, наконец-то, подняться на ноги. Но ствол винтовки все равно держал нацеленным на дверь. Как-то уж слишком легко все получилось, что бы не ожидать подлянки от неизвестного противника, казавшегося таким грозным и беспощадным.
Октябрьский, кряхтя и опираясь руками о землю, присел над поверженным врагом, осматривая то место, куда попала пуля, потом поднял глаза на подошедшего Пана.
– Ты сам догадался, что можно и со спины его достать? – спросил Егор Алексеевич.
Пан пожал плечами. Ни о чем он не догадывался, просто увидел за доли секунды, что может произойти, если он не выстрелит, и по наитию выбрал место для удара.
– Ладно, – махнул рукой Октябрьский, – разборы полетов потом будут, если будут…
Подняв над головой скрещенные руки, Егор Алексеевич позвал, наконец-то, заждавшихся на гребне обрыва Марту и капитана Мишина. Немка тут же бросилась осматривать выпавший из рук убитого аппарат, а капитан переглянувшись с Октябрьским, кивнул на дверь домика. Только сейчас Пан обратил внимание, что огни в окнах погасли совсем, и весь домик теперь выглядел нежилым, изрешеченный пулями, будто замершим в момент смерти своего хозяина.
– Может быть, у кого-то фонарик найдется? – спросил Егор Алексеевич, засовывая в кобуру так ни разу и не выстрелившего «семена».
– Так точно, – отозвался выходящий из-за угла дома Успенский.
Он уже кому-то оставил штурмгевер и выглядел привычно с пистолетом в руке. Вот только глаза у старшего сержанта до сих пор были ошалевшие, и он старательно прятал взгляд от начальства.
– Под окнами следов нет, – доложил он, и тут же спохватился: – Взвод у машины, ждет дальнейших распоряжений.
– Надо было сразу их обратно отправить, – посетовал Октябрьский, – ну, раз уж так получилось, то пусть подождут полчасика. А пока, молодежь, пойдем-ка со мной...
Пан осторожно положил винтовку на небольшую приступочку возле крыльца. Все-таки, внутри дома с «семеном» сподручнее. А Октябрьский тем временем взял из рук старшего сержанта фонарик и шагнул к двери. Пан, опережая московского гостя, грубовато оттеснил его плечом, толкнул дверь стволом пистолета и сразу же полунырком ушел от прохода влево, опускаясь на колено. Рванувшегося было следом Успенского Егор Алексеевич просто не пустил, закрыв собой проход и ворчливо заявив:
– Ну, и молодежь, все бы только первыми поглядеть…
Но глядеть в домике было не на что. Рассеянный свет фонарика прояснил абсолютно пустое внутреннее пространство, без мебели, без домашней утвари, даже извечных в любом хозяйстве тряпок не было видно, только маленькие занавесочки на окнах, снаружи выглядевшие нарисованными. И в центре пустого пространства, как жертва на языческом алтаре, лежала слегка раскинув рук и ноги, обнаженная мулатка.
Она даже не отреагировала на попавший в глаза свет, только заметно дернулись, сужаясь, зрачки. Пан поднялся на ноги и подошел поближе к мулатке. Оказалось, этого вполне достаточно, что б она ожила.
– Я живая, он отключен, – равнодушно и тихо сказала она, но слова её понял, вернее, прочувствовал, только Пан. – Требуется включить.
Подхромал и Октябрьский, посветил фонариком, разглядывая девушку с любопытством не мужчины, а профессора-энтомолога, поймавшего новое, забавное насекомое. Впрочем, как мужчина к мулатке ничего не ощутил и Пан. Слишком уж пассивной и холодной была её поза, слишком много бессилия и нежелания исходило от нее. Да и женщина ли, в простом человеческом понимании этого слова, лежала перед ними?
***
Всё утро и первую половину дня Октябрьского мучили короткие, бессвязные сны, которые он забывал, едва проснувшись. Просыпал Егор Алексеевич от мучительной тянущей боли в ноге, ругал себя за то, что, как мальчишка, увлекся ночью преследованием, побежал сам на захват, да еще и там, вместо того, что бы, как порядочный «представитель», руками водить из далекого и надежного укрытия со всеми удобствами, решил лично посмотреть на происходящее с близкого расстояния. «Вот тебе и близкое расстояние, вот тебе и посмотрел», – укорял он себя, с трудом сползая с постели.
Впрочем, было в этих укорах что-то наигранное, нарочитое, потому что собой Егор Алексеевич был доволен. И все, что предпринимал за это короткое время в далекой командировке за океан, оказалось правильным, а главное – результативным. Чего давненько не случалось. Не вообще в его работе, тут достижения были и – значительные, но вот в этой теме никак не удавалось добиться настоящего результата. И заплатить за этот результат всего лишь болями в ноге казалось Октябрьскому вполне приемлемым.
Правда сейчас, дохрамывая к выставленному в углу за ширмой большому отхожему ведру с крышкой, он думал только о болячке, прицепившейся к нему десяток лет назад и мешающей нормально жить и работать. Он всегда думал, как хорошо быть молодым и здоровым, когда хотел отвлечься от других мыслей.
За его спиной, в другой походной постели, заворочалась, замычала что-то во сне Марта. Она тоже переживала предрассветный набег на домик у берега океана. Да и кто же не переживал случившегося заново, хотя бы и во сне?
Здесь, в одной из отдаленных, просторных комнат бывшего губернаторского дворца, собрались на отдых все непосредственные участники вылазки: и капитан Мишин, и старший сержант Успенский, и рядовой Панов. Часть своей добычи – «Мартышку» – они «замуровали» в небольшую, смежную комнатку без окон. Видимо, сам зал когда-то служил кабинетом значительному чиновнику, а комнатка за ним – комнатой отдыха. Дверь в нее прикрыли, но даже не стали запирать на замок. Октябрьский почему-то был твердо уверен в безопасности для окружающих плененной вновь мулатки, да и Пан подтвердил это, покивав головой, мол, чувствую, что так, но почему…
Кроме непосредственных участников операции, в комнату загнали досыпать и доктора Соболева, и майора Прошина, но майор спать не стал, предпочтя дежурить у дверей, сидя на стуле. Да и то ладно, он успел подремать в то время, пока остальные бегали по побережью или лежали на гребне обрыва, всматриваясь в предрассветные сумерки. Да и кроме самого майора с противоположной стороны дверь охранял специальный пост, выделенных комендатурой солдат, и еще десятка два патрульных специально следили за окнам кабинета, пусть и находящимися на высоком втором этаже.
А под присмотром майора оставались еще и «останки» некоего существа, убитого или отключенного Паном, и таинственный аппарат, который это существо держало в руках. Помещать его вместе с как бы живой мулаткой ни у кого не возникло даже мыслей. Кроме этих трофеев, в домике на берегу океана не нашлось ничего. Хотя, Октябрьскому очень хотелось ободрать до последней досочки весь дом, особенно – гладкий, будто сделанный из одной, огромной по длине и ширине доски, пол. Но для этого потребовалась бы работа целой бригады, а значит, последующий контроль еще за двумя-тремя десятками душ. И контроль за контролирующими, и проверка достоверности, и периодические провокации… Словом, тьма всяческих оперативных рутинных мероприятий, до которых Октябрьский был большой неохотник. К чему распылять и без того не безразмерные силы и средства? Впрочем, и предавать огню, всеблагому и заметающему любые следы почище воды, домик тоже не стали, рука не поднялась. Пришлось так и бросить его без особого присмотра, надеясь только на уже имеющуюся у строения славу «нехорошего места» и относительную отдаленность от городской черты. Даст бог, любители поживиться чужим имуществом не найдут в нем ничего для удовлетворения своей хищнической страсти.
Впрочем, сейчас Егору Алексеевичу хотелось больше всего наглотаться болеутоляющего, снова лечь и поспать, наконец-то, нормально. Но – болеутоляющее он уже принимал перед рассветом, когда выезжали из города. Повторять прием ранее, чем через сутки он себе просто не позволял, не столько боясь привыкнуть и «подсесть» на лекарства, как наркоман подсаживается на трубочку с опием или понюшку кокаина, сколько продолжая непрерывно воспитывать себя в духе борьбы с трудностями. Да и не требовалась сейчас, после завершения активной фазы операции физическая выносливость, а моральной у московского гостя было вполне достаточно.
То ли заслышав возню Октябрьского у ведра, то ли уже потому, что время пришло, но следом за «высоким гостем» стали просыпаться и остальные обитатели комнаты, без стеснения громко зевая, кряхтя, потягиваясь, поругиваясь в полголоса, закуривая тут же, не вставая с постели, первую утреннюю папиросу.
Справедливости ради, надо отметить, что за папиросу схватился не привыкший жить в общежитиях и казармах старенький доктор, остальные же пока терпели, дожидаясь общего подъема, одевания, возможности выйти в коридор, а уж там…
Отбросившая всякие намеки на стыдливость в мужском обществе Марта поднялась с постели в одном нижнем белье, по-королевски сморщила носик, проворчала: «Тут есть не хорошо пахнет…», и, сунув босые ноги в сапоги, прошествовала за ширму.
Слегка смутившийся Пан, поспешил открыть настежь пару окон, и сразу в комнату потянуло свежим, совсем не осенним воздухом, запахом зеленеющей листвы и травы, горящих где-то недалеко ароматных сосновых дров.
– Молодец, Пан, – похвалил его Октябрьский, – а то и в самом деле, казармой попахивать стало…
– Так ведь сколько народу набилось, – пояснил Успенский, одеваясь и позевывая, – да еще никто не помылся после возвращения…
– А что же – у вас в батальоне солдаты каждый день моются? – заинтересовавшись, спросил Егор Алексеевич.
– В обычное время – только под душем, – сообщил старший сержант. – Баня раз в неделю, а уж если в боях, то по всякому бывало…
– Про бои и полевые условия я понимаю, – согласился Октябрьский. – А как же вот там, у вас, без водопровода, было душевые-то организовать?
– Водопровод есть, – не согласился Успенский. – Только вода в нем холодная, но воду чуток подогреть и душ-то сделать проще, чем неделю ходить-вонять. Опять же всяких кожных болячек у бойцов меньше…
Давным-давно забывший, что такое рядовая срочная служба в армии, да и никогда не служивший в военное время, Октябрьский с интересом слушал старшего сержанта, излагавшего, как тому казалось, прописные истины заботы о здоровье личного состава, без чего любая служба превращалась в насмешку на самим этим понятием.
Пока они обменивались мнениями, подъем местного «личного состава» и приведение себя в порядок окончился и как-то, не сговариваясь, все собрались возле большого письменного стола, стоящего здесь еще со старых времен.
– Товарищ лейтенант, – попросил Октябрьский Прошина, – не сочтите за труд, пошлите кого-нибудь в столовую за завтраком… или уже за обедом, если точнее сказать… На всех…
– Слушаюсь, – ответил Прошин и собрался было сам отправиться в коридор, как его остановил возглас Марты:
– Что это там?
Девушка в одиночестве сидела на широком подоконнике, попыхивая папироской, и просто смотрела в глубину парка, окружавшего бывшей губернаторский дворец. И вот там, в парке, она и заметила нечто… Привлеченные её словами, все мужчины, кроме Октябрьского, торопливо подошли к окнам.
Среди вечнозеленых деревьев и кустов видно было небольшую группу явно местных жителей. Присмотревшись, можно было разобрать, что там собрались в основном молодые девушки с редкими вкраплениями юношей, пестро одетые, что-то выкрикивающие, то и дело подымающие над головами самодельные плакатики. Но на таком расстоянии, да еще и за деревьями, надписей на маленьких листах ватмана было не видно, даже знающий язык капитан Мишин только покряхтел недовольно, безуспешно пытаясь прочитать хоть что-нибудь.
Откуда-то слева к двигающимся в сторону дворца местным выскочили десятка два патрульных во главе с офицером. Сблизившись, солдаты построились в неровную шеренгу и попытались вытеснить девушек из парка. До окон долетели крики, ругань, женский визг, хотя, как успел заметить Мишин, в прямое соприкосновение с пришлыми бойцы еще не вступали.
– Это беспорядки? Здесь? – слегка презрительно спросила Марта, освобождая место у подоконника подошедшим.
– Да хрен его знает, – высказался Успенский, оказавшийся рядом, – извините, фройлен.
– Не беда в словах, – с милой неправильность простила Марта.
– Этого только не хватало, – проворчал добравшийся, наконец, до окна Октябрьский, наблюдая, как кто-то из солдат дал над головами девушек трассирующую очередь.
Женский визг и вопли усилились, и наблюдающие увидели, как девушки попадали на землю, прикрываясь, как фиговыми листочками, своими плакатиками. Офицер, возглавляющий патрульных, нервно походил вокруг группы лежащих, потом отдал какую-то команду, и возле девушек осталось трое бойцов, остальные, вместе с самим офицером зарысили куда-то за угол здания.
– Бардак в нашем колхозе… – высказался капитан Мишин.
– Ладно, товарищи, теперь у лейтенанта Прошина будет еще одно задание, кроме обеспечения нас обедом, – узнать, что происходит вокруг комендатуры, да и вообще в городе, – сказал Егор Алексеевич.
– Я могу сходить, уточнить, – вызвался капитан Мишин.
– А потом три дня писать отчеты о том, где были, с кем и о чем разговаривали в это время? – язвительно спросил Октябрьский.
– Зачем? – не понял Пан, уже вполне освоившийся при своем низшем звании быть на равных с офицерами и «личным представителем» из Москвы.
Впрочем, освоившись, Пан не зарывался, стараясь соблюдать положенную дистанцию. Просто в разговорах он уже не ждал, когда поинтересуются его мнением, а смело высказывал его, и задавал вопросы, вообщем-то, нижним чинам не положенные.
– А зачем я вас всех сюда собрал и вместе спать положил? – спросил в ответ Егор Алексеевич. – И еще охрану, в лице товарища Прошина, приставил?
«В самом деле, зачем такие сложности, если мы с Вещим вполне могли уехать вместе со взводом в батальон и спокойно выспаться там на своих кроватях», – подумал Пан. Но вслух говорить не стал, сообразив, что его мысли посчитают верхом наивности.
– Да просто для того, что бы потом «высокие» дяденьки из разных проверяющих управлений и отделов не сомневались, была ли от нас утечка информации, или её источник надо искать в другом месте… – пояснил Октябрьский. – Вам же легче будет…
– Обязательно должна быть утечка? – поинтересовалась Марта.
– Обязательно будет, – убежденно ответил Егор Алексеевич. – Но не от нас.
– Вы, Георг, не очень хорошего мнения о своих людях, – с упреком сказала Марта.
– Я очень хорошего мнения, – возразил Октябрьский. – Просто информация – это не слиток золота, который можно спрятать в подвал и забыть про него. С информацией постоянно работают, сталкиваются с ней самые разные люди. Вот потому она и распространяется чаще всего независимо от воли и желания человека.
Заслушавшийся Прошин не успел приступить к выполнению приказа, как за дверями, ведущими в коридор, послышались громкие голоса, невнятная толкотня, будто кто-то хотел кого-то оттеснить в сторону, потом в дверь громко постучали, и в комнату ворвались отпихивая друг друга, караульный начальник, выставленный Прошиным для охраны самой комнаты и окон, выходящих в парк, а вместе с ним – плотный, бритоголовый полковник в полевой форме и с бешеными, возмущенными глазами.
Навстречу им тут же уставились четыре ствола: Пан и Успенский достали оружие автоматически, у майора-лейтенанта Прошина два пистолета, казалось, сами впрыгивают в ладони при малейшем намеке на опасность, – а капитан Мишин и Марта скромно «припрятали» свои пистолеты у бедра, так, что они не сразу бросались в глаза.
– Комендант, – негромко сказал Мишин Октябрьскому, которого заслонил своей спиной майор Прошин.
– Комендант города полковник Сизовцев, – подтвердил слова капитана сам вошедший в комнату полковник. – Безобразие, меня сюда собственный же караул не пускает…
– Молодцы караульные, – сказал Октябрьский, появляясь из-за спины Прошина. – Вам благодарность, товарищ лейтенант!
Караульный начальник, вытянувшись в струнку, гаркнул: «Служу Отечеству!», поедая глазами столкнувшееся в комнате, на его беду, начальство.
– Извините, товарищ, – обратился полковник Сизовцев к Октябрьскому, – если бы не чрезвычайные обстоятельства, не стал бы тревожить…
– Откуда вы меня знаете? – вгляделся в коменданта Егор Алексеевич, продвигаясь поближе.
– Больше года назад, а Ставке… – начал было полковник, но Октябрьский его перебил обрадовано:
– Точно-точно, вы тогда в группе генерала Кондратьева были, что-то по тыловой работе…
– Так точно! Тыловое обеспечение третьей ударной, – с облегчением доложил Сизовцев. – А тут я за коменданта города, временно… Как узнал, что вы прилетели, то старался не мешать, у каждого свои дела и задачи, но сегодня…
– А что у нас сегодня? Престольный праздник? – решился пошутить Егор Алексеевич.
– Беспорядки в городе, – доложил полковник. – Пока еще стихийные, в студенческом районе и среди негритянских кварталов, эти-то, черные, всегда побузить готовы, но как бы и сюда не перебросилось…
– Так и причем тут я? – уточнил Октябрьский немного удивленно. – Вам ведь и карты в руки, зачищайте улицы, арестовывайте главарей… Особый отдел-то функционирует? Или проспали?
– Особый отдел работает, сложно только тут, да и вот, там у них требования такие… – комендант чуть понизил голос, оглянувшись на так и стоящего столбом у двери карнача.
– Н-да, – хмыкнул Октябрьский. – Товарищ лейтенант, продолжайте несение службы…
– Есть!
Козырнув, лейтенант с облегчением в душе вышел за дверь, плотно прикрыв её с обратной стороны, а Егор Алексеевич жестом пригласил коменданта к столу, из-за которого обитатели комнаты выскочили на еще призыв Марты.
– Присаживайтесь, и потерпите еще минутку, – попросил Октябрьский, поворачиваясь к Прошину: – Все-таки, озаботьтесь обедом на всех, товарищ лейтенант, а уж с обстановкой мы теперь как-нибудь разберемся…
Когда Прошин вышел, а все присутствующие расселись за столом, полковник, подозрительно покосившись на сержантские лычки Успенского и пустые погоны Пана, продолжил:
– Вообщем, как мне доносят, студентишки эти требуют немедленного освобождения задержанных днями капитаном Мишиным гражданских, ну, и отмены комендантского часа, прекращения патрулирования… А вы ведь, товарищ, прилетели специально к капитану, как бы не в связи с этими задержаниями…
Переведя дыхание, и подержав паузу, нарушать которую никто не стал, комендант скомкано закруглился:
– Я, конечно, понимаю, что не мое это дело, и лезть в него не собираюсь, а вот предупредить вас просто обязан был, тем более, только что, в парке, у дворца прорвались какие-то профурсетки с плакатами, да и вообще, за оградой какое-то шевеление непонятное…
– За предупреждение, конечно, спасибо вам, товарищ Сизовцев, – спокойно ответил Егор Алексеевич. – А сколько у вас в подчинении народа?
– Непосредственно – запасной полк внутренних войск МВД, – доложил полковник, – и прикомандированных – два стрелковых полка, механизированная бригада, штурмовой батальон, но они, как бы, просто в городе обитают, хотя – помогают без слов, если попросишь…
– То есть, сил достаточно и ни о каком захвате власти в городе можно не думать? – уточнил Октябрьский.
– Боже упасти, – присутствующим показалось, что полковник Сизовцев сейчас перекрестится, да и он сам с трудом сдержал правую руку, потянувшуюся ко лбу. – Но побоище они устроить могут… вооруженных много, почти у каждого второго – дома пистолет или ружье, им тут раньше так можно было, а сдают неохотно, если только за продукты или работу хорошую…
– Ну, да их пистолетики-то дрянь, – прокомментировал Успенский, – сталкивались, приходилось…
– Связь с частями поддерживается? перебоев нет? – уточнил Октябрьский.
– Связь надежная, – заверил комендант. – Со всеми, а если надо, то и с одиннадцатой армией…
– А что ж, может пригодится и одиннадцатая, – задумчиво сказал Октябрьский. – Несите-ка сюда карту, товарищ полковник, здесь, на месте, подумаем и решим, как быть… Только всяких адъютантов, помощников и прочих с собой не приглашайте, разберемся и решим своими силами…
– Слушаюсь! – вскинулся с места обрадованный комендант.
Едва только захлопнулась за полковником дверь, а сунувший в комнату голову карнач удостоверился, что комендант и в самом деле пошел за картой и обратно его можно будет пустить без всяких препон, Марта сказала:
– Таких совпадений не бывает. Кому-то очень надо задержать нас здесь.
– Не преувеличивай, – мягко посоветовал Егор Алексеевич. – Мы отсюда в любой момент вырвемся. Да хоть вот – под прикрытием штурмбата…
Он кивнул на Мишина, Успенского и Пана, сидящих рядком.
– И все равно… – заупрямилась Марта.
– Не умножай сущностей без необходимости, – Егор Алексеевич задумчиво потер переносицу. – А тут и сущностей-то всего раз-два – и обчелся…
***
Через три часа стихийно организовавшаяся при «личном представителе» бригада плотно отобедала, даже приняла перед едой по сто пятьдесят граммов коньяка – не пьянства ради, а здоровья для. Потом припрятала потщательнее накопившиеся трофеи и боевого выхода к океану, и уцелевшие после кровавого налета на комендатуру «друга Мартышки», и более ранние, обнаруженные при проведении операции «Бордель». После обеда вся бригада, в полном составе, обсудила с комендантом основное расположение и передвижения войсковых частей при подавлении внезапно возникших беспорядков в городе. Как выяснилось из непрерывных донесений городского особого отдела, вокруг дворца начали усиленно накапливаться протестующие с самодельными плакатами, по внешнему виду – не вооруженные, то есть, без винтовок и дробовиков в руках, но настроенные кем-то очень агрессивно.
Студенты и студентки, поддержанные чернокожей криминальной молодежью с окраин, громили витрины дорогих и не очень магазинчиков, поджигали стоящие на проезжей части, брошенные перепуганными владельцами, автомобили, горланили какие-то песни и невнятные лозунги. Вообщем, вели себя, как и положено буйной, хмельной толпе, подогретой умелыми провокаторами или организаторами беспорядков. Людей средних лет, рабочей внешности среди них замечено не было, разве что, совсем уж опустившиеся личности неприглядного вида мелькали иной раз в толпе.
Скопившаяся на небольшой площади перед бывшим губернаторским дворцом часть погромщиков и протестантов пару раз попробовала подойти поближе к металлической ограде придворцового парка, но бойцы из запасного полка очень решительно, пусть и без жертв, обстреляли смельчаков из ручных пулеметов, старательно пуская пули над самыми головами, так, что бы свист их был хорошо слышан. На большую часть толпы это подействовало отрезвляюще. А еще более они отрезвились, когда узнали о быстром и беспощадном расстреле группы, попытавшейся проникнуть в парк с тыла. Там два десятка студентов, вооруженных бутылками с бензином и пистолетами, да еще и нюхнувшими для храбрости то ли кокаина, то ли чего-то похожего, пропустили в парк и – двумя длинными очередями уложили всех, добив уцелевших и раненных выстрелами в затылок. И хотя свидетелей этого расстрела не было, слух о нем быстро разнесся сначала по площади, а потом и по всему городу. Видимо, организаторы беспорядков просчитались, поставив наблюдать за этой группой людей невыдержанных и нервных. Впрочем, от увиденного расстрела кто хочешь станет нервным, если не прошел перед этим несколько лет кровавых, беспощадных войн на Западе, Ближнем Востоке, Маньчжурии и здесь, за океаном.
Как-то незаметно с площади исчезли все, кто поумнее, потрезвее, постарше, оставив буянить и вопить почти подростков, едва преодолевших, а то и не успевших еще преодолеть порог призывного возраста. Но кроме воплей и швыряния камнями в стены и окна окружающих площадь домов это сборище малолеток ничего не предпринимало, видимо, все-таки хорошо сознавая, что полторы тысячи штурмгеверов, скопившиеся вокруг дворца, способны сделать из них кровавый фарш за несколько минут. А такой исход не устраивал тех, кто организовал и подогревал это сборище.
За прошедшие часы комендант снял всех патрульных с улиц города, укрепив оборону стратегических объектов: электростанции, нефтеперерабатывающего завода, аэропорта, – блокировав выходы и выезды из города со стороны негритянских кварталов силами армейских частей, временно подчиненных ему. Рассуждая здраво, сейчас можно было спокойно попивать чаек или коньячок и дожидаться, пока у протестующих не окончится спиртное и «революционный» запал, потому как судьба остальных местных жителей, поневоле попавших в переделку, коменданта, да и остальное армейское руководство, так же, как и бригаду московского гостя, не волновало нисколько.
Но неожиданно, побесившись еще часок, студенты выделили из своей среды пятерых представителей, которые с белой тряпкой в руках подошли к ограде и принялись требовать разгоовра с комендантом города для изложения ему своих требований. Им повезло, что местным языком не владел никто из солдат, да и офицеры знали его с грехом пополам, благодаря по выданным еще в начале армейской операции разговорникам, иначе, не сдержавшись от наглости и беспардонности «требований», положили бы парламентеров тут же, возле ограды, парой коротких очередей.
Но так или иначе, двух девиц, одного огромного, двухметрового негра и двух белых парней помельче провели во дворец под солидным конвоем и заставили дожидаться приглашения у кабинета коменданта, в котором сам комендант с утра побывал всего два раза. Первый раз он захватил отсюда все хранившиеся у него карты города и окрестностей, а во второй – приказал перевести всю оперативную связь в дальний, резервный кабинет, где с раннего утра отдыхали, вернувшись из загадочного предрассветного рейда, некие «представители» и начальник особого отдела штурмового батальона капитан Мишин. В этот резервный кабинет вход был закрыт для любого заместителя коменданта, и даже для командиров прикомандированных полков не сделали исключения, с ними комендант беседовал в коридоре.
Когда по телефону коменданту было доложено о парламентерах, он тут же передоложил об этом сидящему за соседним столом Октябрьскому, который, вместе с капитаном Мишиным, пытался составить безопасный резервный маршрут для всей группы к аэропорту. К сожалению, информация из города поступала отрывочная и противоречивая, потому оба руководителя терялись в догадках, что же лучше: пробиться налегке и побыстрее, используя преимущество внезапности, или же прихватить в качестве конвоя штурмовую роту и пройтись по городу огненным шквалом в полной безопасности для себя и для груза. По большому счету, это была игра ума, и Октябрьский, и Мишин занимались ей в частности, что бы скоротать время, потребное на успокоение города. А то, что окончание беспорядков не за горами, чувствовали все, даже приободрившийся комендант, так во время, а главное, непринужденно переложивший ответственность со своих плеч на «московского гостя». Стихийное, порожденное чье-то злой волей и совершенно не подготовленное к длительным действиям безумствование местных хулиганов и люмпенов должно было выдохнуться очень скоро.
Услышавший от коменданта о парламентерах, Октябрьский оживился:
– А что, почему бы не поговорить, лишь бы человечки приличные попались…
Невольное бездействие, да еще в обществе нервозного, ожидающего кар небесных на свою голову полковника Сизовцева требовало разрядки, и праламентеры пришлись очень кстати, несмотря на то, что всерьез эту делегацию никто не воспринимал.
Как настоящий режиссер, Октябрьский захромал, закружил по комнате, выстраивая мизансцену, необыкновенно довольный тем, что может развлечься и проявить до сих пор скрытые собственные таланты перед публикой.
В центр комнаты вытащили стол, заставили его бутылками коньяка, водки, за которыми специально послали одного солдатика из караула, сервировали блюдо, оставшееся после обеда, пустыми банками из-под тушенки, неожиданно обнаружившейся селедкой, кусочками хлеба. Не забыли и про стаканы по числу участников действа, выложили пачки папирос, пепельницы из главного губернаторского кабинета, солидные, хрустальные и мраморные, неведомыми путями попавшие в эту комнату.
– Так, товарищ Прошин, ты у нас будешь изображать пулеметчика, – с азартом расставлял теперь статистов Октябрьский. – Попроси у караула пулемет и садись на подоконник. Кстати, шутки шутками, но посматривай за этими… парламентариями… кто знает, что у них на уме…
Предупреждать майора-лейтенанта о бдительности, наверное, и не стоило, он с радостью вооружился с помощью карнача и даже хотел было испытать ручной пулемет, но Октябрьский запретил палить в помещении без особой нужды.
Тем временем, талантами Егора Алексеевича Пан превратился в летчика с капитанскими погонами (у запасливого коменданта и не такие еще нашлись), Успенский стал артиллеристом, а сменивший после операции штурмкомб на привычный мундир офицера госбезопасности капитан Мишин был посажен в центр композиции, как свадебный генерал.
– Эх, времени нет, а то бы… – мечтательно покачал головой Октябрьский.
Марта, вспомнив один из случаев «а то бы…», скромненько фыркнула в рукав. Пусть это и случилось давно, в узких кругах до сих пор рассказывали, как на дипломатической встрече экспертов на уровне личных помощников глав государств, встрече во фраках, с канделябрами и лакеями в званиях не ниже капитанов спецслужб, появился «хромой комиссар» в кожаном картузе с поломанным козырьком и красной звездочкой, в потертой, пропыленной кожаной куртке, перепоясанной офицерской портупеей, в галифе, разбитых сапогах и – с маузером К-96 в деревянной кобуре-прикладе… Эффект от его появления превзошел все самые смелые ожидания. И хотя встреча прошла в теплой обстановке, состоялся взаимный обмен мнениями и длительная беседа, но представителям западных держав вновь пришлось встречаться на следующий день для дополнительного согласования позиций, высказывать которые при «комиссаре» им показалось в тот вечер рискованным для здоровья и жизни.
Сегодня в выстроенной мизансцене Октябрьский отвел себе внешне скромную, но самую ответственную роль беседующего через переводчика, капитана Мишина, с парламентерами «самого ответственного лица». К радости для коменданта, тот был задвинут далеко в глубину комнаты, к доктору Соболеву и Марте, которую показывать, а тем более – представлять полным титулом – нежданным гостям было неразумно.
– Теперь можно и запускать этих… – Октябрьский поморщился, – парламентариев, мать ихнюю собачью за ногу…
– Георг, как вам не стыдно, – укорила его Марта из глубины своего уголка.
– Всегда тебе говорил, читай Экклезиаста, ты же верующая, тебе сам бог велел помнить, что «во многой мудрости много печали», – ответил Октябрьский. – А ты: «Буду учить русский, буду учить…», вот и выучила на свою голову…
Марта засмеялась, и в этот момент конвой ввел пятерку парламентеров, сильно перенервничавшую перед кабинетом коменданта, а потом переведенную через полздания под той же усиленной охраной, что и с улицы, – сюда. В какой-то момент одной из девиц, когда-то бывавшей в губернаторском дворце, даже показалось, что их ведут в подвал, где, по слухам, «красные медведи» устроили застенок и пытают задержанных. Она слегка сомлела, но в этот миг конвой остановился перед дверями, и их пропустили внутрь, к «высокому начальству».
Заваленный бутылками и остатками закуски стол не поразил парламентеров, примерно так они и представляли себе времяпрепровождение красных военноначальников. Так же не впечатлила и фигура «кровавого энкавэдэшника» в центре стола, а вот направленный на них ствол пулемета, расположенного на коленях сидящего на подоконнике майора, заставил нервно вздрогнуть всех, даже негра Джека, который, пользуясь своими физическими данными, заявлял, что никого и ничего не боится. Впрочем, заявлял он это очень давно, почти час назад, и очень далеко отсюда, на площади перед дворцом, в среде беснующейся молодежи… и за прошедшее время. после более наглядного знакомства со стволами и прикладами штурмгеверов, спесь его сильно поубавилась…
– Леди и джентльмены! – раздался голос совсем не оттуда, откуда ожидали парламентеры.
Говорил невысокий, длинноволосый пожилой человек в кожаной куртке больше похожий на анархиста в представлении студенческой братии, чем на «красного командира». Он развалился на стуле немного в сторонке от стола, как бы дистанцируясь от остальной компании, и медленно крутил в руках пачку сигарет, то ли не решаясь закурить, то ли просто в силу старой привычки.
– Леди и джентльмены! Присаживаться вам не предлагаю, переговоры не займут много времени, – сказал Октябрьский и добавил капитану Мишину: – Переводите, товарищ капитан…
– Мы пришли предъявить вам наши требования, – начала говорить после перевода одна из девиц, остроносенькая, некрасивая, но воодушевленная оказанным ей вниманием и собственными полномочиями, одетая в несуразно широкие мужские брюки и грубые ботинки, даже цветастая блузка не сглаживала впечатления, что перед «красными командирами» стоит Гаврош в самом худшем значении этого нарицательного понятия.
– Вы свои требования можете засунуть друг другу в жопы, – ласково улыбаясь, перебил её Октябрьский, – переводите, переводите, товарищ капитан, не ждите специального указания…
– Почему вы не хотите выслушать нас? – удивилась больше, чем возмутилась, вторая девица, эффектная блондинка с крашеными волосами, в коротенькой юбочке и легкой куртке наброшенной на плечи поверх сине-зеленой блузки-майки на узеньких бретельках.
– Потому, что вы сейчас находитесь на территории, оккупированной нашими войсками, а не мы – на вашим северо-востоке, где по прериям бродят остатки вашей доблестной армии, – жизнерадостно засмеялся Октябрьский. – Переходим к сути встречи, если не будет других вопросов и предложений.
Итак, в течение часа после того, как вы выйдете отсюда, народ должен спокойно разойтись по домам и носа оттуда не высовывать трое суток. В течение получаса после того, как народ разойдется с площади, вы доставите на нее зачинщиков и самых активных участников беспорядков. В связанном виде, живых или мертвых – нам неважно.
Если мои искренние пожелания спокойствия и процветания городу не будут выполнены в указанное время, то через два часа, после того как вы выйдете отсюда, авиация нанесет штурмовой удар по негритянским и студенческим кварталам. Вообщем, будут у вас еще одни развалины, как на восточной окраине города».
Всем присутствующим показалось, что мертвая тишина наступила еще до конца перевода речи Октябрьского. Причем, мертвой эта тишина была только со стороны парламентариев. Пан в этот момент о чем-то говорил с Успенским, кажется, рассказывал какой-то анекдот или просто сравнивал двух девиц-парламентерш, Прошин угрожающе побрякивал массивным карабинчиком ремня ручного пулемета, сам Егор Алексеевич, сидящий на стуле, умиротворенно закурил, чиркнув зажигалкой. А вот «пятерка отважных» замерла, будто услышав собственный смертный приговор.
– Вы… вы сможете убить ни в чем неповинных людей только потому… – начала было остроносенькая, но Октябрьский вновь не дал ей договорить.
– Мои друзья, – показал он на Пана и Успенского, – подтвердят вам, что выжить при штурмовом налете авиации можно. А вот если в город войдут штурмовые батальоны…
– Но мы… мы не сможем так быстро уговорить людей разойтись, – нервно вступил в разговор один из парней, высокий, но все-таки изрядно уступающий негру в росте, бледный, рыжеватый.
«Ирландец, к гадалке не ходи, – подумал Егор Алексеевич, – прям какой-то интернационал тут собрался…», а вслух сказал:
– Так вы не командиры? и не их представители? Вы вообще – никто и зашли сюда сами от себя просто поболтать?
Пока Мишин переводил, а парламентеры готовились возразить, Октябрьский добавил:
– Переведите и это… товарищ капитан, как у нас камеры внизу? освободились?
– Так точно, – кивнул Мишин и принялся переводить.
Первым порывом парламентеров, услыхавших о свободных камерах в подвале, было – бежать, они странно задергались, затоптались на одном месте, понимая, что бежать отсюда им все равно не дадут, но и оставаться в неподвижности у них не хватало выдержки. Потом они о чем-то зашептались, зашушукались между собой, и Октябрьский дал знак капитану не переводить их личные разговоры, все равно и так понятно, что они лихорадочно совещаются, как быть дальше, что бы и перед своими поклонниками предстать целыми и невредимыми, и остаться в их глазах борцами за справедливость.
– Мы согласны выйти и попробовать уговорить людей разойтись, – выступил, наконец-то, ирландец, похоже, именно он и являлся среди парламентеров основным, ну, а может быть, таковым был второй до сих пор молчавший юноша лет двадцати пяти, с мрачным выражением лица, одетый, как докер из порта, но с чистыми, ухоженными руками и здоровым цветом лица, а потому и выглядевший ряженым. – Но и вы должны дать какие-то гарантии, что к участникам выступлений не будут применены карательные меры…
– Какие тебе гарантии, друг сердешный? – даже удивился Октярьский. – В Сибирь вас не повезут, больно дорого через океан пароходы гонять, вот одна гарантия. А тех, кто сегодня громил магазины и поджигал авто на улицах, мы будем искать и карать по законам военного времени…
– Мои братья не уйдут с улиц и будут бороться, – с неожиданным пафосом проговорил негр, складывая руки на груди и выпрямляясь из-за чего показался еще больше и мощнее, чем при входе в комнату. – Мы думали, что придут «красные» и освободят нас от произвола белых, а вы – такие же, как и они!
– Фу ты, ну ты, – весело засмеялся Октябрьский, – встал тут, как памятник самому себе… Вечно все от нас чего-то ждут: свободы, денег, бесплатной жрачки и выпивки… Ты – лично ты! – почему не в армии? Больной? Инвалид?
Негр молчал, сверкая белками глаз, не меняя позы, и делая вид, что не слышит обращенного к себе перевода.
– Сачок ты, – резюмировал Октябрьский его молчание. – Трус и мелкий бандит с большими амбициями. И кого вы себе в компаньоны выбрали?
Белые парламентеры промолчали, они-то прекрасно знали Джека-«Молнию», который подвизался в самой сильной банде черных кварталов. Прикрываясь демагогической риторикой, образчик которой он только что продемонстрировал, Джек грабил маленькие ювелирные магазины и мелкие продуктовые лавочки, побаиваясь более крупных дел, где легко налететь на стреляющую без предупреждения полицию. И еще, пользуясь своей физической силой, нехорошо обходился с девушками, даже местными, работающими в их районе, черными проститутками. Слухи такие ходили, хоть сам «Молния» игнорировал их с высокомерным презрением.
Но как теперь разговаривать с «красными командирами», если этот болван и мелкий бандит с гордым видом испортил всё? Нет, правы были те из «серьезных людей», кто предлагал не включать этого черномазого в число разведчиков-парламентеров.
– Леди и джентльмены, – издевательски сообщил парламентерам Октябрьский. – Молчать на переговорах считается дурным тоном даже у папуасов. В конце концов, вы пришли поговорить. Итак, вы идете распускать свою толпу или мне прямо при вас отдать приказ о начале штурмовки города?
– Мы идем, – поспешно, даже не дослушав перевода, сказал ирландец. – Вот только как у нас это получится, гарантировать не можем, вы нас заставили принять такое решение под давлением и с помощью угроз…
– Юрист что ли? – спросил Егор Алексеевич.
– Будущий, – признался ирландец. – Это имеет значение?
– Для меня – нет, – покачал головой Октябрьский. – Все равно сейчас и здесь никакие слова не имеют силы…
– А что же здесь имеет силу? – уточнил будущий юрист, начинающий свою деятельность в роли главаря уличных хулиганов.
– Силу имеет только сила, – философски развел руками Октябрьский. – А что бы было понятнее, то обратно на площадь вы пойдете втроем. Твой молчаливый друг, этот грандиозный негр и – вот та девчушка, остроносенькая, в безобразных штанах. А ты и вот эта красотка в маленькой юбке, побудут пока с нами. Что бы мы не заскучали, верно, друзья?
Как и положено в театре, все присутствующие громко выразили полное одобрение словам Егора Алексеевича, а Пан даже пристукнул донышком стакана об стол, расплескивая налитую туда, но так и не пригубленную во время переговоров водку.
– И не дергайтесь, – предупредил Октябрьский, хотя никто из парламентеров и не думал сопротивляться такому решению. – Вот, кивну товарищу, и вообще из всех решето будет…
Прошин, услышав, о чем идет речь, бодро тряхнул пулеметом и состроил зловещее выражение лица.
– Так, остающиеся – отойти в угол! – решил оживить представление своим участием не только в качестве переводной машины капитан Мишин. – Остальные – внимание! Кругом! На выход шагом – марш!
Как послушные марионетки, говорливый ирландец, будущий юрист, и девица в короткой юбочке отошли в сторонку, а двинувшуюся на выход тройку встретили патрульные, приведшие их сюда.
– Этих – на улицу, и что б без чепэ там, – пригрозил Октябрьский, – до своих должны дойти нормально, без следов насилия на лице…
Дверь гулко захлопнулась, и все заметили, как испуганно вздрогнула оставшаяся девица.
– Что с нами будет? – обреченно поинтересовался будущий юрист.
– В самом деле, Егор Алексеевич, зачем они вам нужны? – спросил оживившийся комендант.
– Да ни за чем, – засмеялся Октябрьский. – Минут через пятнадцать выведите их через парк на другую сторону от площади и отпустите, пусть рассказывают про «загадочную русскую душу», только – товарищ капитан, не переводите этого. Пусть помучаются неизвестностью, это в молодые годы полезно.
– И в самом деле, Георг, у вас загадочная душа, – вздохнула Марта, перебираясь из укромного уголка поближе к столу и принимаясь наводить на нем порядок.
Мнимых заложников увели конвоиры под строгое указание от Октябрьского отпустить подальше от площади и не ранее, чем через пятнадцать минут.
Марта, с помощью быстро переодевшихся Пана и Успенского, заканчивала наводить немецкий порядок на импровизированной сценической площадке, Прошин вернул «прокатный» пулемет караульным, а комендант, не знающий, чем же теперь ему заняться, робко спросил у московского гостя:
– Что же мы будем делать?
– Думаю, что надо бы перекусить, – невозмутимо предложил Октябрьский. – У нас завтрак, совмещенный с обедом, был уже давно, на пороге ужин, почему бы не воспользоваться ситуацией?
– А я хотел узнать о том… – комендант набрался смелости: – Вы правда отдадите приказ бомбить жилые кварталы?
– И раздумывать не буду, – кивнул Октябрьский. – Если сейчас не научить этих… студентов, что каждая их выходка будет оплачиваться кровью стократно, то они никогда не поймут простого слова «дисциплина». Но – думаю, что в этот раз обойдется без крайних мер.
– Ну, дай-то бог, – произнес комендант и опять занес руку для крестного знамения.
– Не сглазьте, товарищ полковник, – засмеялся Егор Алексеевич.
…Через полчаса они уже собирались садиться за стол, накрытый простым, но так вкусно пахнущим ужином из столовой, когда над городом загудели моторы. Десятки прославленных уже не только на западном фронте, но и здесь, за океаном, штурмовиков волнами заходили на городские кварталы. Вот только приказа на боевую атаку у них не было.
Но этого не знал никто из бывших уже смутьянов. Они разбегались и прятались по подвалам и убежищам, подготовленным в преддверии войны, со скоростью тараканов, застигнутых на кухне внезапным включением света. Площадь перед бывшим губернаторским дворцом, и так уже полупустая, очистилась за считанные минуты. Правда, потом на ней и близлежащих улицах нашли около десятка затоптанных трупов; молодые люди, спасая свои жизни, не задумывались о чужих…
Ошеломленный таким простым и действенным решением полковник Сизовцев на какое время просто замер в прострации над жестяной миской с гречневой кашей, размышляя, каким же авторитетом надо обладать, что бы заставить командующего одиннадцатой воздушной армией «потренировать» своих пилотов в штурмовке городских кварталов…
***
За последние дни столько неожиданных и ярких событий обрушились на голову Пана, что он даже не мог выделить среди них наиболее запоминающееся. Ночной визит в город, стрельба по мотоциклисту и мимолетное знакомство со странной мулаткой? Первый в жизни настоящий бой, показавшийся по началу не страшнее учебного? Ужасающая бойня в подвале бывшего губернаторского дворца и знакомство с таинственным, как граф Монте-Кристо, и, казалось, всемогущим, как сказочный джин, московским гостем? Предрассветная лёжка на гребне обрыва, и выстрелы у домика на берегу океана? Первый в голову, незамеченным тем подобием человека, что жило там, второй – в поясницу – смертельный или просто выключающий? И – фантастический сумасбродный маскарад перед несчастными парламентерами разбуянившихся студентов, когда его попросили сыграть капитана летчиков?
На фоне этих стремительно разворачивающихся событий померкло даже какое-то скорое сближение со взводным старшим сержантом Успенским, и почти дружеские отношения с особистом батальона капитаном Мишиным. Впрочем, Пану казалось, что уже совсем скоро это будет уже не так важно в его жизни, как, скажем, та же мистическая, загадочная связь с до сих пор пребывающей то ли в коме, то ли в шоке мулаткой.
Несколько раз, в основном уже почти засыпая, Пан задавал себе вопрос, кто же такая эта мулатка, почему ею заинтересовались аж в Москве, да не просто заинтересовались, а прислали человека с огромными полномочиями, что бы изъять её из особого отдела шестого штурмового. И кто мог осмелиться противостоять такому человеку, как Октябрьский, выкрадывая девушку из набитой охраной и надсмотрщиками подвальной тюрьмы губернаторского дворца? И почему капитан Мишин так обрадовался пришедшему на ум Пана слову «робот»?
Обычно все эти размышления не заканчивались никакими выводами, их и в иное-то время сделать было бы очень трудно, а уж тем более – перед сном, на странной границе между бодрствованием и погружением в забытье... Наверное, поэтому Пану снились такие сны…
…В тесной и уютной комнате горели свечи, что-то бормотал на чужом языке старенький магнитофон в углу, совсем не мешая разговаривать между собой собравшимся юношам и девушкам. Кто-то обсуждал последний экзамен и жаловался на зверства преподавателя, задающего кучу дополнительных, совсем не нужных на его взгляд, вопросов, кто-то обсуждал новости спорта, нахваливая успехи хоккеистов и с легким презрением советуя учиться у них остальным спортсменам, футболистам в первую голову, кто-то, звякая горлышком о стаканы, разливал из огромной бутылки темного стекла подозрительный фруктовый сок, разбавленный один к двадцати спиртом и называемый почему-то «портвейн». Хозяйка дома, худенькая, курносая Леночка, в юбчонке, с трудом прикрывающей трусики, в полупрозрачной блузке, через которую отлично различался её кружевной бюстгальтер, что-то прибирала со стола, то ли готовя новую смену незатейливых студенческих блюд, то ли собираясь попросить гостей на выход…
Кто-то громко рассмеялся, толкнул Пана в бок локтем, извинился, пробурчав: «Я нечаянно», одна из девушек встала, подошла к книжной полке, висящей на стене и слегка подсвеченной пламенем живого огня. Чудовищный клеш её брюк скользнул по полу, сметая обрывки ярких, красных ленточек, оберточной бумаги, случайно оброненный пепел, сломанную и брошенную небрежно сигаретку. «Я посмотрю?» – то ли спросила, то ли предупредила она хозяйку. И Пан встал, подошел к ней поближе, приобнял за плечи, спросил: «Можно с тобой?»
Девушка, откинув взлохмаченную головку, пристально вгляделась ему в глаза, кивнула и, старательно не замечая его руки на своем плече, принялась отодвигать стеклянную дверку полки. Он смотрел через её тонкие, длинные пальцы на книжные корешки…
Дюма – «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», а потом, почему-то, «Материалы XXIV съезда КПСС», Казанцев – из серии «Фантастика», несколько книг из библиотечки «Иностранной литературы», какой-то Жоржи Амаду, Воннегут… Снова – фантастика, Герберт Уэллс «Машина Времени», «Война миров». А это что? Алексей Толстой, «Петр Первый» в потрепанной обложке, явно давно уже читанный и перечитанный. Как странно, а в газетах писали, что «советский граф» только-только заканчивает работу над последней книгой романа...
Протянув руку через плечо девушки, такое маняще упругое, покатое… Пан взял томик и наугад раскрыл…
«В ответ Алексей, сжав зубы, ударил Андрюшку в ухо, — у того мотнулась голова, но не ахнул даже…
— Подыми шляпу. Надень. В последний раз добром с тобой говорю, беспоповец… У старцев учился!.. Научили тебя уму!.. Ты — солдат. Сказано — идти в поход, — иди. Сказано — умереть, — умри. Почему? Потому так надо. Стой тут до зари… Опять заскулишь, услышу, — остерегись…»
«Как про меня написано, – подумал Пан и еще раз повторил про себя: – Потому так надо».
Со всхлипом и легким завыванием захлебнулся звуком магнитофон, кто-то коротко ругнулся: «Ленка! Ну, что такое?» «Он опять пленку зажевал…» – обиженно пропищала хозяйка от двери, нагруженная грязными тарелками. «Сейчас исправим», – бодро решил кто-то, но на него дружно замахали руками: «Исправил один такой, сиди, не рыпайся, пусть лучше Андрюшка споет…»
Откуда-то появилась гитара, кто-то простучал по корпусу нечто ритмичное, подпевая: «Трам-тара-рам…» Андрей, длинноволосый, в круглых, смешных очечках, свеженьком, как с иголочки, джемперочке, принял гитару, чуть нахмурился, отбрасывая ремень, принялся подстраивать, вертя колки и дергая за струны. Образуя круг и готовясь слушать, народ обсел его, придвигая стулья, толкаясь и извиняясь. Андрею такое внимание жутко льстило, это Пан чувствовал даже не оборачиваясь, спиной. Наконец, закончив настройку, Андрей сказал: «Вот, сейчас – это…» и запел что-то иностранное, на непонятном языке, но мелодичное, приятное, отлично знакомое всем, кроме Пана, а Пан узнал только язык. Именно на таком говорила с ним мулатка, хотя и понимал он её без всякого языка, но слова были именно такие и «лав», и «гёрл», и «кисс»…
Пан слегка поморщился от не вовремя нагрянувших воспоминаний о мулатке. Стоящая рядом девушка, её зовут Мила, вдруг вспомнил Пан, спросила тихонько: «Не нравится?» «Нравится, – ответил Пан, – только слов не понимаю. В песне слова – главное, а если главное – музыка, то это уже не песня, а опера…» «Ух, ты, какой, – Мила глянула ему в глаза, и Пан едва не утонул в этой бездне светло-табачных, почти желтых, кошачьих глаз. – А я-то думала – простой-простой, а ты…»
Она шагнула из слабых, дружеских объятий Пана к диванчику, на котором музицировал Андрей, и требовательным жестом попросила гитару. Андрей как раз закончил проговаривать чужие слова под чужой мотив, и получал свою порцию восхищения. И собравшиеся недовольно загудели, зашумели, как будто Мила отбирала у них удовольствие только для себя. Но Андрей, не возражая, протянул через колени близко сидящих инструмент, улыбаясь чуть снисходительно, мол, попробуй сделать лучше, чем я. Нет, он не ревновал, зная свою славу отличного знатока языка и песен этих зарубежных артистов, покорителей сердец и кумиров миллионов, а вот что может ему противопоставить Мила?
Девушка подстроила гитару под свою песню очень быстро. Всего-то пару раз провела по струнам, дернула за колок…
«… и жить еще надежде до той поры пока – Атланты небо держат на каменных руках, Атланты небо держат на каменных руках…»
Аккуратно поставив на полку томик «советского графа», Пан уже пару минут, как оттеснил кого-то, и стоял опять возле Милы, стараясь не мешать, не задеть её работающих рук, но в тот момент ему искренне хотелось прижаться к этой девчонке в знак благодарности. Ведь он так хотел услышать что-то свое, родное, без иностранных слов и непонятных речитативов.
«Ну, это уже старье, Мила, – снисходительно улыбнулся Андрей. – Лет пятнадцать, как поют…» «Пусть, – возразила девушка, – пусть и еще пятнадцать поют…»
Мила аккуратно передала Андрею гитару и повернулась к Пану: «Пошли курить…», а за их спинами уже наперебой сыпались на исполнителя заказы – Beatlls, Rolling Stones, Eagles… Eagles… Отель «Калифорния»…
В спину будто ударило названием, стало неуютно, не по себе, и Пан побыстрее выскочил вслед за девушкой, которая по пути щелкнула выключателем почему-то в ванной, что бы слабый, рассеянный свет не мешал внезапно возникшей связи между этой девчонкой в шуршащих, невероятных клешах и странным, неизвестно как оказавшимся в их компании парнем, таким же молодым, как и все, но с глазами много видевшего и пережившего в этой жизни…
«О! что мы курим! – сказала она, заметив папиросу у Пана в руке. – Любишь быть оригинальным?»
Пан просто пожал плечами. Она прикурила от его спички длинную, белую сигарету с невероятным темным, почти черным фильтром, а он привычно пускал к потолку папиросный дым. И его, и её дым смешивался там, под потолком. И они молчали. И Пан понял, что Мила ждет, когда же он её поцелует, набрался смелости и, выдохнув изо рта очередную порцию дыма, коротко, не очень умело, прижался своими губами к её…
Она опустила сигарету в пепельницу, стоящую в середине кухонного стола и, ни слова не говоря, положила руки ему на плечи, привлекая к себе. И этот, второй поцелуй, уже длился не краткий миг, а целую вечность… под странную мелодию, доносящуюся из комнаты, под странные слова, которые не мог перевести, но понимал Пан, примерно так же, как понимал когда-то речь мулатки…
«…Mirrors on the ceiling
The pink champagne on ice
And she said "We are all just prisoners here
Of our own device".
And in the master's chambers
They gathered for the feast
They stab it with their steely knives
But they just can't kill the beast
Зеркальные потолки,
Розовое шампанское на льду,
И она произносит: "Мы все здесь пленники
Нашей собственной затеи".
В покоях хозяина
Всё готово для пира.
Они бьют своими стальными ножами,
Но убить чудовище не в их силах…»
И слова угасали в табачной сладости её губ, глохли под барабанными ударами его сердца… и упругая маленькая грудь прижималась к его груди, будто хотела соединиться с ним в единое целое… И мулатка лежала на постели – неподвижно, на спине, широко распахнув глаза густо-табачного цвета, и – не дышала. И Пан, еще не веря себе, трогал девушка за плечо, теплое, живое, скользил ниже по руке, пытаясь нащупать пульс, спохватывался и прижимал пальцы к шее. Пульса не было. Но не было и ледяного, мертвого оцепенения в теле. Мулатка, казалось, просто спала, но при этом и не дышала…
…И уже в комнате, среди разбредающихся по темным уголкам гостей, Мила неожиданно сказала, что споет для одного очень интересного мужчины, непонятно как очутившегося в этом времени, их времени…
«…Вот идет за вагоном вагон
С мерным стуком по рельсовой стали.
Спецэтапом идет эшелон
С пересылки в таежные дали…»
И Пан не выдержал, подошел к ней сзади, крепко, будто боясь отпустить, обнял за талию, стараясь не мешать ловко перебирающим струны рукам, и даже чуть-чуть подпел вместе со всей компанией «не печалься, любимая!..»
А Мила, перебросив за спину гитару, снова обняла его за плечи, и они поцеловались.
… В углу, на маленьком журнальном столике среди хрустальных вазочек, пепельниц, безделушек, каких-то записочек, зачетки, валялся маленький старый календарик за прошлый год с яркой, броской надписью «30 лет Великой Победы», и странные даты под ней «1941-1945»… Пан еще раз пригляделся, но календарик не исчез и цифры эти – невообразимые, страшные, суровые, горели на нем алыми. кровавыми символами…
«Мне этот бой не забыть никогда, Кровью пропитан воздух, А с небосклона бесшумным дождем, Падали зведы…»
И метались в голове строчки, никогда не слыханные или давно забытые… и металось пламя свечи… и сдавливали его плечи узкие, сильные ладошки Милы…
Она отстранилась, легко спрыгнула с его колен… «Ты где-то далеко, Сережа, – сказала серьезно, – срочно надо выпить…» И они нашли на кухне, под столом, едва початую «бомбу» с розоватым, терпким напитком. Мила скривилась: «Вермутень… но все равно, если я не выпью, сойду с тобой с ума…» И розовая жидкость окрасила стаканы. Гулкими глотками Мила выпила вино и потащила из брошенной на стол пачки очередную сигарету, а Пан достал из кармана портсигар… «Какая интересная вещь, – сказала Мила, – откуда у тебя?» Пан хлопнул металлической крышкой, доставая папироску, обстучал о тыльную сторону ладони мундштук… «Сделали», – ответил коротко. Механики в батальоне обеспечивали такими вот портсигарами всех желающих, а каждый новичок считал своим долгом первым делом обзавестись именно таким, с гвардейским значком на крышке и простой незамысловатой надписью «Шестой штурмовой батальон». И – год изготовления. В батальоне было несколько ветеранов с еще довоенными датами на портсигарах. «Это твоего отца? – заметив дату, спросила Мила. – Наследство?» Пан промолчал. А что сказать? Что это его вещь, сделанная только для него в тот год, когда девчонка еще не родилась?
«Не молчи, Сережа, – попросила она. – Хочешь, сейчас народ разойдется, я тебе еще спою? Тебе нравится? нравится то, что я пою?» «И как поешь – тоже», – улыбнулся Пан. «Тогда – наливай еще», – Мила подставила под розовую струю стакан.
В комнате, а потом и в маленькой – не развернуться – прихожей, зашумели, затолкались, переговариваясь, собирающиеся домой друзья и подруги. Ленка чуть растерянно ходила туда-сюда, провожая, получая свою долю комплиментов, как было весело, интересно… и как хорошо было бы собираться почаще… и кого-то уже без уговоров уводили под руки, толкуя, что, мол, на улице освежится и придет в себя, но не бросать же его здесь… и кто-то договаривался с кем-то продолжить праздник жизни в ближайшем открытом кафе или просто рвануть в центр, что бы побродить по Александровскому Саду…
И они остались в комнате одни, хозяйка гремела на кухне посудой, иной раз заглядывая к ним, что бы прибрать что-то со стола, или вынести пустые бутылки из угла комнаты, но совершенно не мешая.
А Мила сжимала гриф гитары… «Мне кажется, что ты из того времени, когда не пели наших песен, – говорила она, прильнув к плечу Пана. – Тогда пели другие, на другом языке… я могу только представить – какие… и примерно попробовать…»
«…Пусть я погиб под Ахероном
И кровь моя досталась псам -
Орел Шестого легиона,Орел Шестого легиона
Все так же рвется к небесам.
Орел Шестого легиона, Орел Шестого легиона
Все так же рвется к небесам…»
Пан непроизвольно включился в музыку, резкими ударами пальцев по столу отбивая маршевый ритм, и уже звучал в его ушах не шестой легион, а шестой батальон…
«…Под палестинским знойным небом
В сирийских шумных городах
Манипул римских топот мерный,
Калиг солдатских топот мерный
Заставит дрогнуть дух врага…»
«А я не был в Сирии, Успенский рассказывал, как там боялись шестого батальона. Сначала – британцы, но они были чужими на чужой земле, а потом… Там, на Востоке, уважают только силу и беспощадность, там не умеют искренне дружить и доверять, там умеют бояться и проливать кровь тех, кто слабее. А мы оказались сильнее. Сильнее настольно, что нас начали бояться…»
Никто из бойцов не был садистом или палачом по призванию, в душе, но каждый понимал, что только напугав врага можно спасти и себя, и своих друзей. И если был приказ – оставить после себя выжженную землю, то на этой земле лет десять уже ничего не могло родиться, а целые поселки превращались в дымящиеся развалины, в которых не выживали даже крысы. И тогда рождались страшные легенды о беспощадности шестого батальона, а людях, которых не удержать, даже выставив перед собой «живой щит» из женщин и детей, потому что штурмовики не имели права щадить никого. И через два месяца такие щиты выставлять перестали, потому что бойцы не трогали тех, кто не стрелял в них, не резал сонных, не подсыпал в колодезную воду яды…
И потом, за океаном, когда они до конца не верили, что мы придем, смеялись над русским медведем и – проиграли в своем самодовольстве, в глупости, если верить которой, осел, груженый золотом, может взять осажденный город. Кому нужно это золото, если в тебя летят десятки тонн стали, тротила, свинца, невыгоревшего до конца реактивного горючего?
Золото, говорят, хорошо в локационных станциях, в эхолотах подводных лодок, в приборах точного наведения ракет. А для жизни нужно так мало, что даже становится иногда смешно…
Хлеб, вода, немного одежды на всякий сезон, да еще, что бы боеприпасы не кончались, что бы кто-то прикрывал тебя слева и справа, что бы не волноваться за тыл… Мы все равно не проживем больше, чем нам отмеряно кем-то и когда-то, никто все равно не съест в один присест сто килограммов икры или десяток здоровенных осетров.
А они, смешные люди, всё мерили на деньги, даже здоровье, даже долг перед Родиной. И старались изворачиваться, приспосабливаться под нами, тщательно пряча страх, жадность, презрение к соседу.
… «Сережа, Сережа, – захлебывалась словами Мила, – ты чужой, Сережа, но ты мой, ты понимаешь, ты мой, пусть только здесь и сейчас, и мне не надо будущего, и мне неважно прошлое, только здесь.. сейчас… и ты…»
«Да что ты, что ты, – утешал её Пан, – у вас такого не будет, вы будете счастливее нас, умнее, осторожнее, но все равно, при всем этом вы чего-то лишитесь, чего-то большого, непонятного, но такого нужного…»
Она лихорадочно стаскивала с него рубаху, а Пан, стараясь быть нежным и сильным сразу, торопливо расстегивал её шикарные клеша…
И это было какое-то быстрое, неистовое, сумасшедшее соединение двух противоположностей, людей разных миров, людей, которые никогда не встретятся, их линии жизни не пересекутся.
И они не помнили об осторожно заглянувшей в комнату Ленке, о том, что ни он, ни она не смогут повторить этого, что такого просто никогда не было в их жизни…
А потом прохладное розовое вино «вермутень» наполняло чистые стаканы, и Мила, поеживаясь от холода, набросила на голые плечи свой пестренький свитерок и завязала его рукава под горлышком… и смеялась, улыбалась, была счастлива здесь и сейчас, а все остальное было неважно…
…и смеялась, и смеялась, и смеялась…
«Только не вздумай к врачам обращаться, – сказал ему совершенно серьезно Егор Октябрьский, когда Пан решился, наконец-то, поделиться с ним своими снами. – Помочь они ничем не помогут, а голову задурят и нервы потреплют… А это тебе просто от «Мартышки» наследство, ох, извини, от мулатки твоей, Шаки…»
«Она была Милой? – удивился Пан. – Или Мила была мулаткой? почему я не вижу саму Шаку? и где, и когда все это происходит?»
«Она не была никем, кроме мулатки Шаки, – отверг предположение Пана Октябрьский. – И Мила в твоих снах была и будет только Милой. Просто от мулатки тебе достался какой-то ключик… к неизвестному замочку. И перестань задавать вопросы. Когда ты задаешь такие вопросы, то похож на дурака, ставящего в тупик сто мудрецов!»
«А вы один олицетворяете всю сотню?» – спросил Пан и дерзко засмеялся.
***
– Ну, что же, будем подбивать баланс? – спросил Октябрьский собравшихся возле своего стола Марту, капитана Мишина и майора Прошина.
Впрочем, Прошин присутствовал здесь скорее с правом «посылательного» голоса, ожидая внезапных срочных и важных приказаний. А вот Мишин и Марта…
– Ваш самолет готовится к обратному полету, летчики говорят, надо еще несколько часов, залить топливо, проверить какие-то приборы… – ответил Мишин.
– Самолет-то – ерунда, куда он денется, – махнул рукой Октябрьский. – Лучше разберемся с обстановкой, которую мы оставляем, и с людьми.
– В городе обстановка всю ночь и с утра – удивительная, – покачал головой капитан Мишин. – Пусть и по предварительным докладам, но – очень похоже на кладбище. Тишина, покой, никого на улицах, закрыты пока все магазины, учреждения, даже полицейские участки. Вчерашний вечерний налет оказал неизгладимое впечатление…
– Сказали бы проще, товарищ Мишин, – довольно улыбаясь, заметил Егор Алексеевич. – Вчера одиннадцатая воздушная дала всем просраться…
– Георг! – укоризненно взглянула на него Марта.
– Ну, я, как всегда, не прав в выражениях, но прав по существу, – мягко извинился Октябрьский. – Значит, в городе спокойно?
– И мне кажется, что это надолго, – признался Мишин. – Вот не оставляет такое ощущение, что кто-то попробовал нас на прочность и – отступил, удивленный и даже в чем-то обиженный.
– Вы в юности стихами баловались? – спросил Егор Алексеевич.
– А кто ж из нас не баловался?.. – засмеялся капитан.
– Да сих пор проступает, – констатировал московский гость. – Конечно, вы в чем-то правы. Пробовали нас вчера. Может быть, даже не столько на прочность, как на скорость реакции и адекватность действий. Вот только не учли мое здесь присутствие.
– Вы хотите сказать, что иначе всё было бы по-другому? – усомнился капитан.
– Вы случайно выходите на странную «Мартышку», и так же случайно в тот же день докладываете об этом в Москву, причем так, что бы ваш доклад не лег под сукно, а направился высшему руководству по самой короткой дороге… – Октябрьский задумчиво почесал в затылке. – Это могло быть случайностями, просто стараниями отдельно взятого, чересчур усердного особиста, не более того. Но! Здесь, в городе, появляется наша делегация. И что же происходит в тот же день? Кровавый налет на тюрьму и похищение «Мартышки». Как думаете, без подсказки Пана вы долго бы искали её?
– Бесконечно, – сознался особист. – Да и с подсказкой… Я бы не взял на себя ответственность блокировать, а уж тем более – штурмовать домик на берегу. Пришлось бы согласовывать… х-м… опять же с вами, видимо, но – на огромном расстоянии. А как наше начальство относится к обоснованию типа «одному парню из штурмовиков кажется», вы и сами знаете…
– Ну, тогда случившийся бунт в городе после возвращения «Мартышки» ложится прямо, как лыко в строку… – окончил за него Октябрьский.
– Вы знаете, – признался Мишин, – я рад, что смог передать это дело вам. Ум за разум с ним заходит, не моего это уровня дело, да и полномочий маловато, я же тут, в городе, в основном нахрапом да связями пользовался, когда и бордель чистили, и задержанных потрошили. Фактически-то, кто я такой? особист стрелкового батальона… Еще разок про штурм вспоминаю… какой ценой пришлось бы заплатить за это без вашего присутствия и руководства… Стрельба по чердаку, что бы выманить объект из домика… я бы до такого не додумался. Потери были бы чудовищные, а результат… получили бы мы что-то в результате – сомнительно…
– Не прибедняйтесь, не люблю, – посерьезнев, сказал Октябрьский, – особист штурмового и не просто штурмового, а знаменитого шестого штурмового, фронтового подчинения батальона. Да в этом городишке выше вас никого и нету, несмотря на то, что комендант как-то пару раз побывал в Ставке год назад, да успел там меня увидеть…
– А он и в самом деле вас там видел? – улыбнулся польщенный признанием не столько своих, сколько батальонных заслуг, Мишин.
– Да, наверное, видел, – пожал плечами Октябрьский. – Главное, что я его запомнил как-то. Вы себе не представляете, сколько народу разного в Ставке толчется, особенно, когда только-только планируется или уже заканчивается наступление. Жуть…
Капитан Мишин сделал хитрое лицо, сочувственно кивая в такт словам Октябрьского.
– Но – раз с городом мы разобрались, то надо бы разобраться с людьми. Надеюсь, вы не в обиде, что уже третий день держу вас исключительно при себе?
– Какие могут быть обиды? – удивился Мишин. – Хотя, честно говоря, после вас придется кучу накопившихся дел разгребать.
– А я вам кое в чем жизнь облегчу, – подмигнул Октябрьский. – Во-первых, все материалы по «Мартышке» и окружающим её лицам я заберу с собой. Всё. Не было такого никогда, да и быть не могло, мы же трезвомыслящие люди, да и материалисты к тому же, что бы утверждать обратное. Кто у нас, кроме присутствующих, в этом деле поучаствовал? И где они сейчас?
– Рядовой Пельман. Походит службу в батальоне. Но – он лишь видел «Мартышку» и немного переводил её общение с нашими героями… – Мишин кивнул в угол комнаты, где изнывали от безделья Пан и Успенский.
Ну, еще бы не изнывать! День солдата расписан по минутам, и если сейчас их батальон после возвращения с блокирования негритянских кварталов, приводил себя в порядок, чистил оружие и технику, отбывал в наряды и писал отчеты о «проделанной работе», то старший сержант со своим боевым товарищем после завтрака полегоньку начали лезть на стены в поисках продуктивного и интересного занятия.
– Можно вычеркивать? – прищурив глаз на капитана, спросил Октябрьский.
– Ну, это, смотря в каком смысле вы употребляете этот термин, товарищ Егор Алексеевич, – смутился капитан.
– А вы – только в одном-единственном? – засмеялся Октябрьский. – Пусть себе живет и служит этот ваш знаменитый Пельмень. И даже особого пригляда за ним не нужно, можете записать для будущих комиссий, я подпишу. А вот где сейчас тот врач, что брал анализы у задержанных и у «Мартышки»?
– Самсонов, лейтенант медицинской службы, – подсказал Мишин. – Трагически погиб вчера…
– Уже? – с непонятным весельем спросил Октябрьский.
– Да я тут совсем ни при чем, – возмутился Мишин. – Так получилось, что он в командировку прособирался почти полсуток, а когда уехал – самые беспорядки в городе и начались. Вообщем, их остановили какие-то хулиганы возле студенческого квартала. Доктор-то решил, что он врач, ничего ему не грозит, а те сволочи в наших знаках различия ничего не понимали, вот и досталось ему. Хорошо хоть пристрелили потом. Не бросили всего переломанного.
– Так, товарищ капитан, – посерьезнел Октябрьский. – Срочно, то есть, прямо сейчас, всех свидетелей, очевидцев, а хорошо бы еще и самих преступников – задержать. Провести тщательную работу по опознанию тела.
– Да нет, товарищ Октябрьский, – сообразил Мишин. – Там чистое дело, просто не в то время и не в том месте оказался. Мне докладывали…
– Вот и пройдитесь еще разок по этому делу, – мягко посоветовал вместо того, что бы просто потребовать исполнять приказ, Октябрьский. – Убедительная просьба, выясните, не допрашивали ли врача перед смертью, и точно ли его тело нашли. Это два пункта хотелось бы мне знать еще до нашего вылета.
– Слушаюсь!
– Давайте дальше по персоналиям, – вернулся к теме Егор Алексеевич.
– Те, кто работал с «Мартышкой» в тюрьме, убиты, – напомнил Мишин. – Остается только Воробьев, но его вы сами знаете, кажется, тут вопросов не возникает.
– Не возникнет, если я удостоверюсь, что смерть доктора была случайной, – жестко сказал Октярьский. – В противном случае, будем решать с безопасностью Воробьева, а не с сохранением тайны.
Мишин, наверное, покраснел бы сейчас, если бы давным-давно не избавился от этой вредной привычки. Все-таки полномочный московский гость нашел местечко, куда тыкнуть капитана носом, как нашкодившего щенка. И в самом деле Октябрьский прав. Если до истории с «Мартышкой» смерть доктора Самсонова легко списывалась на городские беспорядки, то после лично им проведенного забора крови у задержанной, да к тому же пусть короткого и одностороннего, но общения с ней… да, теперь просто необходимо выяснять все подробности до мельчайших деталей. А вдруг Егор Алексеевич прав, и у доктора пытались что-то узнать перед смертью? Не зря же его били так долго, если судить по словам обнаруживших труп патрульных. Значит, номер первый в плане мероприятий: разговор с патрульными, выяснение с кем ехал доктор, может быть, шофер или сопровождающий жив… ну, и так далее. И срочно. Московский гость готов к отлету, как только появится техническая возможность поднять в небо самолет.
– Разрешите прямо сейчас заняться? – спросил капитан.
– Занимайтесь, – согласился Октябрьский. – Кстати, думаю, что уже и в своем кабинете. Надеюсь, там порядок навели?
– Доложили, что навели, только думаю – свалили обратно в сейф все бумаги и опечатали личной печатью коменданта, – вздохнул Мишин. – Вряд ли кто рискнул в них заглядывать…
– И этот «вряд ли кто» правильно сделал, – засмеялся Егор Алексеевич. – Я бы вот тоже не стал в них заглядывать, ничего там нет интересного для простых людей, а не простым и своих дел хватает. Так что, берите в помощь лейтенанта Прошина и действуйте, все равно список у нас завершился, остаются вот эти, умирающие от скуки, штурмовики…
Октябрьский кивнул в сторону окна, где на свободном столе Пан начищал под чутким руководством Марты её личный вальтер. Успенский при этом просто присутствовал, с равнодушно-мечтательным видом уставившись в окно. Германское оружие не было ему в диковинку, как Пану. Успел насмотреться…
Капитан Мишин, видимо, чувствуя ответственность за солдат своего батальона, вопросительно глянул на Октябрьского.
– А что с ними прикажете делать? – развел руками Егор Алексеевич. – Всё знают, всё видели, кучу всего слышали, о чем простым людям не только слышать, а знать не положено, что такие вещи существуют…
Попривыкший уже к простым, быстрым и военным решениям большинства вопросов московским гостем, капитан Мишин невольно напрягся. Хотя теперь подозревать Октябрьского в кровожадности у него не было причин, но иной раз в голосе полномочного представителя слышались звуки ледяного колымского ветра. Ведь и в тех лагерях, наверняка, нужны охранники. Да и мало ли еще «медвежьих углов» на карте России, где человек годами живет, не видя никого, кроме своих, надоевших до очертенения, соседей.
Октябрьский подтащил к себе лежащий на столе листок бумаги, с четвертушку обычного, писчего, извлек из кармана «вечное перо» и что-то быстро написал. Протягивая листок капитану Мишину, усмехнулся:
– Не сочтите за труд, товарищ Мишин, ознакомьте с содержанием комбата, думаю, у него не будет возражений…
«Прикомандировать старшего сержанта Успенского и рядового Панова в распоряжение тов.Октябрьского на неопределенный срок. Обеспечить вещевым, продовольственным и денежным содержанием на недельный срок. Исполнить немедленно. Дата. Подпись». В обязательной в таких случаях расшифровке подписи значилось: «Полномочный и личный представитель всего и всех. См.документы в сейфе к-на Мишина П.С.»
У капитана полегчало на душе. Если уж Егор Алексеевич так шутливо подписался, то вряд ли для того, что бы устроить ребятам какую-то невероятную пакость.
– Про довольствие я так написал, что б интендантам служба медом не казалась, – пояснил Октябрьский. – Недельку, а то и две, я и сам ребят накормлю, напою и одену, а на большее им пока и деньги-то не нужны будут… Эй, орлы-штурмовики!
Пан и Успенский отвлеклись от своего важного и стратегического ничегонеделания, но, привыкшие уже к разгильдяйству, человек быстро к хорошему привыкает, не стали вставать «смирно» или хотя бы выпрямляться перед начальством, а просто посмотрели на Егора Алексеевича с любопытством.
– Забираю вас с собой, – объявил бойцам Октябрьский. – Все равно здесь вам капитан Мишин жизни не даст, замучает отчетами, будете через неделю выглядеть, как заправские писарчуки с чернильными пятнами на ушах.
Пан осторожно, на пробу, улыбнулся. Успенский же продолжил внимательно смотреть прямо перед собой, будто бы и не о нем вовсе шла речь.
– В казарме что-то ценное осталось? – продолжил Егор Алексеевич. – Сейчас товарищ Мишин вызовет из батальона посыльного с вашим недельным пайком и вещами, можете ему по секрету подсказать, где еще что вашего лежит… Только так, что б я не слышал…
– А у нас только винтовки ценные, – усмехнулся Успенский. – Разрешите личное оружие с собой взять?
– Ну, разве что – на память, – без колебаний согласился Октябрьский. – Вряд ли они вам пригодятся в ближайшее время.
– У нас там деньги местные остались, товарищ Октябрьский, – виновато сказал Пан. – Надо бы ребятам отдать, им же здесь еще жить, только вот… они вроде как трофейные…
– Ну, так подскажите друзьям, где их искать, думаю, товарищ Мишин на эти бумажки не позарится, а солдатам и в самом деле лишними не будут…
Пока Успенский накоротке секретничал с капитаном у дверей, Пан полюбопытствовал:
– Егор Алексеевич, а чем мы будем у вас заниматься? Вещий хотя бы взводом командовать умеет, а я-то – вот только стрелять, да и то пока не очень…
– Очень-очень, – опроверг его самокритику Октябрьский. – А главное, во время. А занятие я вам найду. Думаешь, кто будет с «Мартышкой» работать?
Октябрьский кивнул на прикрытую дверь маленькой смежной комнаты. А Пан неожиданно для себя сморщился, как от зубной боли, когда услышал от московского гостя такое пренебрежительное обозначение мулатки.
– Это ей ваш капитан такой псевдоним дал, – вроде бы, извинился Октябрьский. – А теперь уже никуда не деться, прилипло к языку. Ты хоть понимаешь, что я ничего обидного не имел ввиду?
– Да, то есть, так точно, просто…
Пан не смог выразить свои чувства. Какое-то противоречие бродило в нем, в его отношении к той несчастной сейчас то ли девушке, то ли неизвестному объекту с кодовым наименованием.
Что бы и дальше не смущать парня, Октябрьский обратился к Марте, все это время внимательно наблюдавшей за происходящим, даже помечавшей что-то в крошечной записной книжке маленьким карандашиком в серебряной оправе.
– Как тебе кажется, Марта, мы тут ни о чем и ни о ком не забыли? – спросил Егор Алексеевич. – Со стороны-то всегда заметнее…
– Нет, Георг, – к акценту Марты все уже привыкли, и сейчас уже никто не повернул головы на ужасно смешно выговоренные русские слова. – Остается вопрос с уцелевшим в подвале...
– Это уже не вопрос, – махнул рукой Егор Алексеевич, – подвезут прямо к самолету под видом тяжелораненного для срочно транспортировки. Кто тут разберет, в самом деле мы возим таких на материк или нет.
– Согласна, а персонал? Кто его будет везти?
– Наш доктор и повезет, а сопровождение – вот ребята помогут, – Октябрьский кивнул на Пана и Успенского. – В госпитале он лежал в отдельной палате, охрана – только наружная, вряд ли что смог сказать, да и без сознания он, а товарищ Соболев, как оттуда уходить, ему еще и успокоительного со снотворным вкатил, для гарантии, если вдруг очнется…
– Тогда остается ждать информации от товарища Мишина, – констатировала Марта, вновь что-то отметив в своем блокнотике.
– Кстати, о товарище Мишине и информации… – Октябрьский слегка задумался и спросил Пана: – Ты ничего особенного не чувствуешь? Сам по себе или от неё?
Пан глянул в сторону прикрытой двери в комнатку, где находилась мулатка, и покачал отрицательно головой. Никаких новых или просто усилившихся прежних ощущений не было. «Может, он меня и берет, как барометр? – подумал Пан. – Да вряд ли, я ж только с Шакой связанное чувствую… а про другое – не знаю…»
– Тогда, с вами вопрос решенный, – кивнул Октябрьский, – продолжайте отдыхать, скоро вам о таком и мечтать не придется… А мы пока с Мартой попробуем схемку эвакуации набросать, есть у меня кое-какие мысли на этот счет…
Пан и Успенский дружно кивнули и вернулись к прерванному на несколько минут непривычному для настоящего солдата, но такому приятному ничегонеделанию…
– Ты думаешь, что могут ждать сюрпризы? – спросила Марта у Егора Алексеевича.
– Береженого бог бережет, – пробормотал Октябрьский, – постараемся и мы поберечься от случайностей и злого умысла одновременно…
Они склонились над листком бумаги, по которому Егор Алексеевич начал водить отобранным у Марты серебрянным карандашиком, рисуя непонятные для непосвященных схемы…
***
…Через полчаса, притомленный ни к чему не обязывающим ожиданием, Пан осторожненько, что бы не было заметно со стороны, стянул сапоги и прилег на свободную койку у дальней стены, прямо поверх одеяла, усиленно делая вид, что рассматривает на белом потолке несуществующие узоры…
Белизна потолка перед его глазами постепенно тускла, переходя то ли в сон, то в серое, беспросветное небо над головой мулатки…
«…Утром – это который уже будет день в пути? да как бы третий получается – Хромой не торопился подымать своих спутников.
Весь прошлый день они шли по унылому, засыпанному черной пылью пустырю, на котором ни раньше, ни сейчас не росло ни былинки. Только бесконечная серо-черная земля под ногами, да изредка встречающиеся привычные уже обломки бетона и кирпича, раскиданные по полю без всякой системы и значения, да едва различимая цепочка полуразвалившихся домов почти у самого горизонта.
Идти здесь было легче, чем по пустому району, все-таки, место ровное, но душу заполняло жутковатое, непонятное ощущение странности, ирреальности окружающего мира. В самом деле, откуда среди города взялась эта пустынная плешь?
Когда устроились пообедать, расстелив прямо посреди этой безлюдной и безжизненной равнины плащи «химки» и вскрыв очередные банки с тушенкой и зеленым горошком, мулатка спросила у Хромого:
– А что тут раньше-то было? Пустое все и голое…
– Да кто бы еще знал, – ответил Хромой, неторопливо пережевывая тушенку. – Может, парк какой, может просто место для стройки готовили. Тут безопасно, хоть по нервишкам и бьет пустота.
– Говорят, – добавил громоздкий, но ловкий, как медведь, Мика, – что тут никогда ничего не строили, даже, когда в Центре места не хватало. Видать, еще тогда здесь что-то не так было, как везде. Вот так.
То, что сам Хромой и его друг не знают ничего об этом месте, хотя и уверены в его безопасности, оптимизма Шаке не прибавило.
Но идти дальше все равно пришлось. Никто из старших не интересовался ощущениями и чувствами не только мулатки и её невольной подруги по несчастью, но и друг друга, если, конечно, ощущения эти не кричали во весь голос об опасности.
А ближе к вечеру Хромой повернул уставших, автоматически передвигающих ногами спутников в сторону ближайших домов. Как они дошли туда, как расположились, мулатка, казалось, не смогла бы вспомнить, утомленная непонятно чем за время дневного перехода. В себя она пришла только почувствовав острый, резкий запах водки, кружку с которой Хромой поднес ей прямо к лицу. Шака резко отшатнулась от неожиданности, но Хромой продолжал сидеть рядом, впихивая емкость мулатке в руки почти насильно.
– Выпей, давай, – посоветовал он, – плешь эта у всех силы отнимает, будто высасывает. Только нам к Реке иначе не пройти было, а так бы я и сам здесь не пошел.
Сумев наконец-то подхватить под донышко жестяную кружку, Шака легко и даже как-то с желанием выпила теплую, отвратительно пахнущую жидкость, думая, что сейчас ее от такой дозы, да с устатку наверняка вывернет. Но, к удивлению мулатки, водка легко скатилась в желудок и мгновенно расползлась по организму, легкой, эйфорической волной смывая изматывающую, будто бы многодневную, да что там многодневную – многолетнюю усталость.
Внимательно поглядев в глаза Шаки, Хромой удовлетворенно хмыкнул, будто увидев то, что и планировал, и сказал:
– Вот теперь можешь и спать валиться, все равно кусок в горло не полезет, завтра утром пораньше встанешь, да и поешь за два раза сразу. Это всегда так после пустоши.
…В тесной комнатке уже было совсем светло, когда он растормошил самых больших любителей поспать: молодого и бестолкового Парфения в дальнем углу и Таньчу, брошенную навозившимся с ней Микой досыпать на общем для них лежбище из кусков поролона. За сонливость и девушка, и парнишка были наказаны спешным проглатыванием едва ли не на ходу тушенки из банок и запиванием ее соком из собственных фляг. Уже успевшие перекусить Мика и сам мулатка ожидали спутников у дверного проема, снаружи, молчаливо присев на корточки и покуривая одну сигарету на двоих. Через четверть часа после побудки и завтрака, из неторопливого городского ритуала превратившегося в быстрый рейдовый перекус, Хромой вывел подельников на разбитую, развороченную гусеницами тяжелой бронетехники дорогу к Мосту.
Шли недолго, но тяжело, как по развалинам, развороченная мостовая заставляла сбиваться с ноги, перешагивать трещины и вывороченные комья асфальта, да при этом еще и внимательно смотреть под ноги, поэтому тот миг, когда из-за угла дома открылся вид на Мост мулатка прозевала и поняла, что они пришли только подняв голову и оглядевшись.
Она никогда еще в жизни не видела здесь таких грандиозных сооружений, да и Реку, угрюмо стоящую в бетонно-гранитных берегах она увидела первый раз в жизни. Мост походил на огромный двухъярусный дом, поставленный поперек реки на могучие бетонные опоры причудливой фантазией какого-то сверхъестественного существа. Может быть, именно про него, существо это, и говорили старики «бог» или «господь», вспоминая остатки забытых с годами ритуалов древней религии?
Странная команда из трех мужчин и двух женщин остановились в полукилометре от моста, оглядывая смутно освещенный зев главного входа, в котором исчезали ржавые рельсы метро, выныривающие из тоннеля, расположенного как раз рядом с остановившимися добытчиками. Повыше этого входа открывался второй, для проезда обычных автомобилей, но добраться до него было сложнее: специальная эстакада, ведущая от наземных дорог ко второму ярусу моста, рухнула много лет назад, и сейчас только бетонные, массивные основания указывали на то место, где она когда-то проходила.
Остановившись, мулатка привычно уже подставила плечо, на которое оперся Хромой, наблюдая за входом на мост и тихонько похмыкивая. Оглянувшийся на них Мика хотел что-то спросить, но, видимо, передумал и тоже пристально стал вглядываться в слабо освещенный зев входного тоннеля. И, как всегда, торопился только Парфений, видимо, таково уж свойство молодости – бежать впереди паровоза.
– И чего встали-то? – заворчал он. – Пошли бы, что ли, уже… а то так и до вечера простоим, на одном месте…
– Не суетись, – посоветовал ему Хромой, ленясь рассказывать о своих планах и наблюдениях, но, похоже, он что-то высмотрел на мосту из того, что не увидели остальные члены бригады. – Вот сунешься туда не во время, тогда и совсем спешить никуда не надо будет.
– А чего это не надо будет? – не понял Парфений.
– А покойникам спешить некуда, – засмеялся Мика, поддержав шутку подельника.
– Хромой, – негромко позвала Шака, – а ты, разве, тут не ходил?
– Ходил, – ответил Хромой, – и не так давно. Вот только Мост всегда проходишь, как первый раз. Характер у него такой… вздорный, что хочет, то и творит.
Мулатка только привычно дернула худенькими плечами. Про характер пустых районов, уцелевших домов, подземных переходов Хромой и Мика говорили часто, но она не понимала пока еще, каким таким характером могут обладать неодушевленные вещи?
Что бы как-то занять себя, Шака начала рассматривать закованную в набережную поверхность Реки. Угрюмые, темно-серые воды, казалось, не текли, а замерли, отражая на своей поверхности Мост, черные деревья, подступающие к воде с противоположной стороны, каменный парапет набережной. Там же, у противоположной стороны, к маленькой пристани у парапета жался прогулочный пароходик, похожий больше на картинку из книжки, чем на настоящий водный транспорт. Мулатке показалось, что над пароходиком вьется невнятный сизый дым. Она присмотрелась внимательнее. Дым исчез, но стоило чуть отвести в сторону глаза, прихватывая пароходик боковым зрением, и дымок появлялся снова, вился над трубой.
А далеко внизу, на дороге вдоль парапета, Шака разглядела проржавевшие остатки автомобилей, брошенные здесь, наверное, еще в первые годы Катастрофы. Их было много, десятки и сотни, они перегораживали дорогу плотными рядами, и не хватало фантазии, что бы понять, куда и зачем ехали они в тот последний день, да и вообще, откуда взялось в Городе столько автомобилей.
Мулатка, наглядевшись на этот берег и Реку, собиралась уже перенести внимание на спустившийся к набережной черный лес противоположной стороны, как Хромой, видимо, что-то разглядев, или, наоборот, не увидев ничего опасного, скомандовал:
– Пошли вперед, прежним порядком. Парфений, ты первый, и – не спеша, слушай меня.
Парфений, проворчав что-то по привычке оговаривать любой приказ от старших спутников, поправил на плече лямку вещмешка и шагнул на шпалы между двумя рыжими от ржавчины рельсами. Следом за ним – Таньча, Мика… Мулатка, как и все эти дни, пошла следом на Микой, внимательно глядя под ноги, но успевая при этом и прихватывать краем глаза окружающее пространство слева, справа и впереди.
А впереди был вход на Мост, освещенный сильными лампами, расположенными по верху арки тоннеля так высоко, что свет их днем слабел и казался не нужным. Сразу за аркой было чуть сумрачно, но дальше виднелись огни, не менее яркие, чем при входе.
Едва маленькая колонна втянулась в тоннель, как Хромой скомандовал:
– Парфений, давай-ка влево, там лесенка должна быть маленькая, и – осторожно, не наступай на рельсы от греха…
Послушно свернувший влево Парфений принялся забавно подымать ноги, перешагивая через рельсы и выбираясь на узкую, мощеную бетонной плиткой тропинку, идущую вдоль стены. Тропинка упиралась в железную, хорошо сохранившуюся лесенку, ведущую на неплохо освещенную, абсолютно пустую заасфальтированную платформу, расположенную под высоким потолком тоннеля.
Взобравшийся на платформу Парфений отошел чуть в сторонку, поджидая остальных спутников. Шедшая в последних рядах Шака, прогрохотав по металлическим ступенькам сапогами, удивленно застыла, едва только спина Мика сдвинулась в сторону, открывая перед ней обзор. Огромные, высотой в пятиэтажный дом, не меньше, стены тоннеля слева и справа были прозрачными, и неожиданно яркий свет вливался в тоннель через разбитое рамами на большие квадраты стекло.
За стеклом шла давно забытая в городе, чужая жизнь. Легкий ветерок шевелил кроны зеленых деревьев на противоположном берегу Реки, вздымал белесые барашки волн на зеленовато-бурой воде, гнал легкие облака по синему небу.
Испуганная невероятным, алогичным и иррациональным видением, мулатка схватила за руку Хромого, и только тут заметила, как вся их группа встала в маленький круг, упираясь спинами друг в друга, плотно прижавшись к стоящему рядом спутнику.
– Это… чего… – произнес едва слышно Парфений, судорожно вцепившийся в рукоятку своего пистолета, но не имеющий сил, что достать его из-за пояса брюк.
– Говорят, – хрипло, чуть прокашлявшись, сказал Хромой, – говорят, что стекло помнит последний день… что так всё и было до Катастрофы…
За стеклом, на длинных, с трудом видимых тросах покачивались человеческие фигурки, в руках которых изредка вспыхивали сиреневые огоньки электросварки.
– Наваждение такое, – дрогнувшим голосом сказал Мика, – третий раз здесь прохожу, всегда пугаюсь, наверное, привыкнуть невозможно.
Немного успокоившись, приняв невероятное за очевидное, мулатка поглядела на обалдевшего Парфения, поеживающегося от открывшегося за стеклами стен вида Мика, на угрюмого Хромого и застывшую в непонятном, блаженном оцепенении Таньчу с приоткрытым ртом, из которого потянулась тоненькая струйка слюны. Сознание девушки отказывалось воспринимать светлый мир за стеклом, как что-то давным-давно ушедшее из жизни этого города. Казалось, протяни руку, ударь по стеклу и выйди туда, где веет ветерок, где вода живо течет по бетонно-гранитному руслу, где деревья не черные, а зеленые, и небо наполнено непонятной, но такой естественной синевой. И в тоже время, Шака отлично помнила, как всего несколько минут назад сама смотрела на бурую неподвижную воду, черный лес, серое небо и безжизненную громаду Моста, подпираемую огромным скоплением мертвых автомобилей.
– Пошли, – каркнул Хромой. – Здесь всю жизнь стоять и смотреть можно…
Плотной группой, старательно выпихнув чуть вперед Парфения, они двинулись по платформе. Мулатка, идущая ближе всех к краю, с любопытством смертницы глянула туда, вниз, и увидела гладкие, блестящие, без единого намека на ржавчину, рельсы, расположившиеся между платформой и стеклянной стеной. Испуганно переведя глаза с рельсов вверх, она увидела горящие в полную силу гирлянды ламп под потолком, странные, белые балки, идущие через весь тоннель, какие-то надписи…
– Говорят, сюда еще заезжают поезда метро, – сказал мрачно Хромой, и сам прижимаясь к мулатке, – и вот если увидишь поезд, то тут уже и конец тебе…
Странно, перепугано хрюкнув, услыхавший его слова Парфений едва ли не со всех ног бросился по платформе к затененному выходу из тоннеля. Прозевавшие его неожиданный рывок Мика и Таньча сбились с ноги, растерявшись: то ли догонять парнишку, то ли еще плотнее прижаться к прикрывающим им спину Хромому и Шаке.
Хромой, усилием воли подавив в себе паническое желание броситься, не оглядываясь, вслед за Парфением, спокойно констатировал:
– Ну и ссыкло же наш молодой, сказано же – если увидишь…
Но тут, неожиданно, со стороны, откуда спутники появились на станции, подошла тугая, свежая струя воздуха, настоящий тоннельный ветер, неизвестно, чем вызванный, и где-то далеко зародился и начал приближаться странный звук – шипящий, гремящий, наполненный запахом горячего железа и машинного масла.
Не раз и не два побывавший на железнодорожной станции города в те моменты, когда туда приходил очередной эшелон, Хромой сразу узнал в приближающемся невнятном грохоте перестук колес и лязг межвагонных сцепок тормозящего поезда…
И тут же, перекрывая все звуки, стелящиеся по платформе, по ушам ударило рваное тяжелое дыхание и стук каблуков о старый, выщербленный и затертый миллионами ног асфальт…
… Отдышавшись от перехватившего горло стремительного панического бега только на втором пролете узкой бетонной лестницы, ведущей к выходу со станции, мулатка подумала, что может быть это был вовсе не поезд, а та самая память Моста о прошлом, которая отражалась в стеклах. Но, как бы то ни было, рядом с ней, прижавшись спинами к серому сухому бетону стены, хрипло дышали Хромой, Мика и Таньча, а прибежавший сюда пораньше Парфений угрюмо смотрел на спутников, и запашок от парнишки распространялся самый не аппетитный. Похоже, что, выйдя на поверхность, ему срочно придется менять брюки.
А наверху, всего-то в двух лестничных пролетах, все было привычно и обыденно. Стоял стеной, не шелохнувшись, черный лес у гранитного парапета бурой, неподвижной Реки, нависал серый полог неба. И ржавые прутья арматуры, изъеденные временем, торчали из полуобвалившейся стены, в которой темнел провал входа на Мост и на который оглядываться без страха было уже невозможно.
– Малой, а малой, иди-ка, срань с себя сними, – скомандовал Хромой, сперва оглядев, будто пересчитывая, спутников, – подождем тебя пяток минут.
– Я прям здесь, – начал расстегиваться Парфений, – чего ходить-то…
– Отойди, я сказал, – повторил старик. – Думаешь, приятно твое дерьмо нюхать?
– Сами-то тоже чуть… – не сдержался, как обычно Парфений.
– Иди-иди, – подтолкнул его Хромой в сторону деревьев. – И прикопай там за собой. Следов оставлять здесь не надо.
– Зря мы перепугались, – рассудительно сказал Мика, глядя в след удаляющемуся Парфению. – Знающие люди говорили, так Мост дышит.
– Вот теперь и мы знать будем, – согласился Хромой. – А не перепугаться-то – как?
Отошедший в сторонку Парфений побоялся скрываться с глаз своих спутников и принялся менять штаны, посверкивая голым, грязным задом, у них на виду. Чуток отвернувшись от такого неаппетитного зрелища, мулатка, желая как можно скорее отвлечься от пережитого там, на платформе животного ужаса, спросила у Хромого:
– А мы теперь через лес пойдем?
– Нет, через лес я дороги не знаю, хотя так и короче было бы, – с видимым сожалением ответил старик. – Подымимся на трассу, по ней и двинемся, только передохнем сначала, да пожуем чего…
После его слов Шака и сама с удивлением почувствовала, как у нее урчит в желудке, будто уже дня два, а то и три она ничего не ела. Видать, здорово этот Мост вытягивает соки и выдавливает дерьмо из людей. Как бы подтверждая это, замычала и захныкала тихонько Таньча, показывая на пальцах, что с удовольствием пожурчала бы прямо сейчас. Хромой, поняв ее знаки, сокрушенно махнул рукой, мол, давай, только далеко не отходи, и обернулся к мулатке:
– А ты как?
Желудок и мочевой пузырь у девушки держались достойно, и ждать всей команде пришлось только Таньчу, в двух шагах от них скидывающую мешок с плеч и рассупонивающую телогрейку и комбинезон под ней, и прикапывающего грязные брюки под деревом Парфения.
Наконец, молодой в запасных брюках вернулся, а Таньча, оставив на потрескавшемся бетоне пузырящуюся лужицу, закинула тяжелый мешок на плечи. Хромой, прищурившись, оглядел обоих и скомандовал:
– Ну, опять, Парфений вперед, а мы следом. Видишь, тропочка идет вверх? Вот по ней и подымайся, выйдем как раз на хорошую трассу…
– Как первый идти, так Парфений, – забурчал себе под нос парнишка, начиная карабкаться по крутой, плотно утоптанной тропинке, – а как девок драть или хлебушком поделиться, так никто и не вспоминает, что он такой есть на свете…
Мулатка посмотрела ему вслед…»
… и Пан увидел прямо перед собой худую, затянутую в старенький, но добротный ватник, спину, чуть шевелящиеся в напряженном движении вверх по крутому склону лопатки, едва заметные из-за лямок вещмешка, свисающего до поясницы, длинные, едва до земли не достающие руки… и дернулся, как удара током, раскрыл глаза…
После пробуждения голова потяжелела, стала тупой и огромной, как перезревшая тыква. И что-то гудело внутри, будто маленький, но звучный колокол… «бум-бум-бум»…
***
– Пошли, Пан, живее, – толкнул его в плечо Успенский.
Пан впрыгнул в сапоги, поправил ремень, привычно хлопнув по кобуре ладонью, бросил взгляд на окно. Уже подступали сумерки.
«Ох, я и поспал… – мелькнуло в голове, – когда так последний раз днем удавалось?..»
Ну, а теперь, будто нагоняя упущенное во сне время, он побежал следом за Успенским и капитаном Мишиным по широким коридорам бывшего губернаторского дворца, через маленький, асфальтированный пятачок перед входом, и дальше – в глубину парка, где среди старинных хозяйственных построек располагался госпиталь.
Раз пять по пути их останавливали патрульные, пытаясь проверить документы, выяснить, куда и зачем они бегут, что могло опять случиться после только что одержанной, почти бескровной с нашей стороны, победы в маленькой войне между комендатурой и местным населением.
Пользуясь тем, что среди встречных не было офицеров в звании старше простого лейтенанта, сопровождающий «нижних чинов» капитан Мишин с патрульными разговаривал всё больше на «втором командном», почему-то в просторечии считающийся матерным. Это помогло поскорее преодолеть невеликое, прямо скажем, расстояние до госпиталя.
А там, возле второго, «черного» входа специального строения для обслуги бывшего губернатора их уже ждал доктор Соболев, одетый по-походному, в видавшее виды драповое пальто, со своим старинным саквояжем в руках. И – некто, уцелевший в страшной бойне, сейчас бессильно лежащий на полевых носилках, пристегнутый, что б не свалиться, ремнями, укутанный госпитальными простынями и чей-то камуфляжной плащ-палаткой так, что не было видно лица. Его вынесли к черному входу и оставили здесь караульные, охранявшие палату. Рядом с носилками стоял объемистый, но, на первый взгляд, нетяжелый обычный вещевой мешок.
– Чего присматриваешься? – спросил Успенский, заметив взгляд Пана на мешок. – Думаешь, тяжело тебе тащить будет?
– Думаю, почему мне? – отозвался Пан.
– Так ты ж у нас рядовой и «новичок», – нарочито удивился Успенский, – где ж это видано, что б при живом рядовом старший сержант вещмешки таскал?
Пан, покачав головой, как бы в сомнениях, приладил на спину в самом деле нетяжелый мешок с одеждой и личными вещами транспортируемого, а потом, вместе с Успенским, по знаку доктора, подхватил носилки и – в автобус, стоящий совсем рядом с открытыми, на готове, дверями. Автобус был из конфискованных, но во время не возвращенных владельцу из-за беспорядков… Почему-то в автобусе с ними оказалась только Марта. Но она ободряюще кивнула, сказала: «Военная хитрость…» и тут же достала из-под полы своего строгого пиджачка вычищенный еще во время безделья во дворце Паном вальтер.
Пан и Успенский, задвинув носилки в проход между сиденьями и освободив руки, тоже достали оружие, по примеру помощницы московского гостя, один только доктор олицетворял собой спокойствие и пацифизм, устраиваясь поудобнее на сидении. Сбросив поближе к носилкам вещмешок, Пан присел в одно из ближних к переднему выходу кресел. Почему-то на душе было неспокойно, что-то нервировало, и не только его, это было заметно и по Успенскому, сосредоточившему внимание на ближайших деревьях и кустах, и по Марте, то и дело взглядывающей на часы.
Но вот и олимпийское спокойствие доктора заколебалось, когда они не дождались водителя ни через минуту, ни через пять. И даже через десяток минут никто не подошел к автобусу и не сел за руль. Похоже, в планах руководства отсутствие водителя не предусматривалось, и Марта уже откровенно заволновалась, демонстративно посматривая на часы, и тут же переводя взгляд на дорожку, ведущую к губернаторскому дворцу. Однако, с той стороны никто и не думал появляться. Пришлось Успенскому, как старшему по званию, во всяком случае, официальному, брать дело в свои руки и решать: выскакивать из автобуса и бежать в госпиталь к телефону, что бы попытаться связаться с капитаном Мишиным или кем-то еще, или же на свой страх и риск попробовать добраться до точки назначения без водителя, используя собственные таланты. Решение складывалось однозначное, ведь еще на бегу к госпиталю Мишин предупредил штурмовиков: «Не расходиться ни в коем случае, только вместе, всем вместе…» Ну, что ж, вместе, так вместе…
Успенский, приняв решение, попытался успокоить девушку:
– Сейчас поедем, куда только?
Старший сержант уверенно забрался за руль, поискал что-то под приборной панелью и включил зажигание испытанным давным-давно способом, без помощи ключа.
– В аэропорт, – скомандовала Марта, махнув стволом пистолета. – Вы знаете дорогу?
– Направление знаю, а дорогу на ходу найдем, – кивнул Успенский.
Уже с первых минут поездки Пан понял, что водить военный «козлик» и пусть небольшой, но пассажирский автобус – две большие разницы. Но тем не менее, Успенский справлялся неплохо, разве что, излишне резко тормозил и медленнее поворачивал, предпочитая не разгоняться до скорости «козлика» на хорошей дороге перед поворотом. Категорически повезло старшему сержанту и в том, что на улицах сегодня было пустынно, иначе – не избежать бы столкновений и дальнейших разбирательств с пострадавшими автомобилистами. И так на пустынных улицах он ухитрился задеть пару стоящих у тротуара машин, чуток не справившись с управлением.
Как они нашли дорогу в аэропорт, вряд ли кто-то мог бы сказать связно, но уже через двадцать пять минут автобус въезжал на пустынную стоянку перед зданием, на которой уже виднелся второй транспорт, размерами поменьше чуть ли не вдвое, загруженный еще раньше «Мартышкой». Сопровождал её один майор Прошин, сильно взволнованный отсутствием на стоянке и Октябрьского, и капитана Мишина, который должен был провожать визитеров так же, как и встречал их несколько дней назад. Они же должны были привести с собой останки странного защитника мулатки, его необычное оружие и часть бумажного архива капитана, связанную с расследованием этого дела, и тот загадочный предмет, что обнаружили Пан и Успенский в заброшенном доме напротив борделя.
Как только сейчас уяснил себе Пан, все ценности, полученные во время визита, Октябрьский разделил на три части, и хотя назвать их равнозначными было нельзя, но разделение в какой-то степени обеспечивало безопасность доставки хотя бы одной из трех частей.
Нервозность, которая, как зараза, распространялась от майора Прошина, сначала передалась Марте, а следом – Пану с Успенским, а уже потом и охране аэропорта, со времени городских беспорядков так и не смененной, не пришедшей в себя, ходя именно их студенты и негры не затронули вовсе. Этот факт, кстати, был одним из подтверждений версии Егора Алексеевича об истинной цели «народных волнений».
«Что-то получатся не совсем так, как планировал наш новый командир», – подумал Пан, прохаживаясь возле «своего» автобуса, расстегнув кобуру и поминутно трогая рукоятку «семена». Их винтовки, личное имущество, хотя, какое там имущество у солдат, положенный паек на неделю и деньги Октябрьский, посылая солдат к госпиталю, обещал подвести с собой. Теперь Пан думал: «Черт бы с ним, с имуществом этим, да и винтовки новые выдадут, сам бы вот он добрался бы…»
Но – Октябрьский подвез всё, что пообещал. На пяточек влетел, лязгая гусеницами и отфыркиваясь дизельным перегаром, армейский, приземистый и широкий вездеход, и из него, как горошины из стручка, посыпались бойцы со штурмгеверами в руках, в странном, не штурмовом обмундировании. Насторожившийся Пан и не ушедший из-за руля автобуса Успенский достали все-таки на всякий случай пистолеты, а Прошин даже успел присесть за задним колесом своего автотранспорта.
В этот момент, вслед за солдатами, вылез, чертыхаясь и то и дело хватаясь за ногу, злой, недовольный, взъерошенный Егор Алексеевич, осмотрелся внимательно на площадке, прикрикнул на подбегающего было с ненужным докладом местного карнача: «Выполняйте свои обязанности!», и махнул рукой своей «бригаде»:
– Быстро, к самолету, не задерживаться…
Никто не стал спрашивать, что же случилось, почему нет капитана Мишина, откуда взялись явные осназовцы по поведению, сопровождавшие Октябрьского. Пан и выбравшийся из-за руля автобуса Успенский выволокли и подхватили носилки и вещмешок, Прошин – завернутую кое-как в армейское казенное одеяло «Мартышку», а остальное имущество, привезенное с собой Октябрьским, прихватили бойцы из вездехода, умело и без суеты разделившись на сопровождающую и охраняющую группы.
Так они и промчались через пустынное здание аэропорта, и выбежали на взлетное поле. Даже Октябрьский, тихонечко матерясь от боли в ноге, не отставал, стараясь держаться в середине импровизированной колонны.
Возле самолета их ждал штурман, видимо, знакомый гостям по дороге сюда, он уже обеспечил неудобную для погрузки «бесчувственных» тел лестницу, но менять её на другую Егор Алексеевич запретил, жестами и словами попросив поторопиться.
Бойцы осназа рассредоточились вокруг трапа, присев на колено, внимательно следя за далекими зданиями и ангарами, пустынными, но все-таки неприятными для любого командира охраны. В таких объемных помещениях можно было накопить не один взвод, да и мест для снайперов на крышах было предостаточно, а времени на проверку – ноль.
…Пан отдышался только в самолете перед самым взлетом, сначала даже не обратив внимания на салон, а просто повалившись в ближайшее кресло. А вы сами попробуйте подымать вдвоем носилки не с самым тощим мужиком вверх, под углом градусов сорок, на высоту почти трех метров по узким, скользящим под ногой, ступенькам железной лестницы. Да еще когда каждую секунду ждешь чужой пули, а руки-то заняты, и всего трясет мелкой дрожью от напряжения, и уши забиты свистящим шумом разгоняющихся винтов сразу от шести двигателей.
Носилки они с Успенским пропихнули подальше от входного люка, насколько хватило сил, а уже там, в глубине салона, за плотными, разделяющими помещение пополам бордовыми шторами их приняли заботливые руки кого-то из экипажа этого небесного линкора, разместили и закрепили, как положено перед взлетом, что бы ничто не сорвалось с места и не болталось по салону. Потом, так же, как носилки, перебрасывали дальше подаваемые им от люка деревянные армейские ящики из-под гранатометов, вещмешки с пломбами и фиолетовыми, угрожающими печатями на бумажных лоскутках, закутанное в плащ-палатку несгибающееся, будто застывшее, тело «защитника», его странное оружие, упакованное в непонятную клетку, с которой то и дело сползало простое армейское одеяло. Вот только мулатку Пан передавать дальше не стал, приняв её из рук Прошина, а бережно, как фарфоровую игрушку, усадил в кресло, стоящее возле стены салона. Последними в руки солдата попали их же собственные винтовки: одна с испещренным нарезками ложем и вторая – всего-то с пятью зарубками за первый и пока единственный бой.
Сообразив, что больше ничего снаружи подавать не будут, Пан и Успенский пристроились по обе стороны от мулатки в кресла, прикрепленные к стене салона между маленькими, в две-три ладони, иллюминаторами, с трудом переводя дыхание и отирая взмокшие лбы. А кресла напротив уже занимали московские гости: Марта, Прошин, таинственный «граф Монте-Кристо» Октябрьский, а доктор Соболев прошел дальше, к носилкам с раненым и где-то там и застрял. Марта и Егор Алексеевич о чем-то пытались переговариваться, но шум двигателей глушил разговоры, звеня в ушах непрерывным, всепоглощающим гулом.
Откуда-то из маленькой дверцы в начале салона появился мрачноватый мужик в форме майора ВВС и жестами показал, что бы пассажиры окончательно уселись и покрепче держались на своих местах. Внимательно оглядев салон, он исчез также неожиданно, как и появился.
А в себя Пан пришел окончательно только тогда, когда оглушенный ревом двигателей, пробившихся все-таки через бешеный перестук сердца и звон в ушах, почувствовал, как самолет то ли подпрыгнул и не опустился обратно на землю, то ли просто встряхнулся, как это делают вымокшие животные. Но вот через пару минут после этого странного ощущения, пол салона, на котором разместился драгоценный груз, начал резко, без предупреждения подыматься вверх и чуть вправо…
Набирая высоту, экспериментальный монстр авиастроения в окружении эскорта истребителей сосредоточенно и солидно ложился на обратный курс, через океан, на Родину…
Гул двигателей, резкое снижение атмосферного давления, усталость и пережитое нервное напряжение стали совсем невыносимыми, и Пан, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза и в ту же секунду то ли потерял сознание, то ли заснул…

© Юрий Леж, 2010
Дата публикации: 26.04.2010 15:44:01
Просмотров: 2919

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.