Пиковый интерес

Юрий Леж

Форма: Рассказ
Жанр: Фантастика
Объём: 63683 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Куда приведут неожиданные повороты истории?

Выбор.
В угрюмом бетонном мешке тюремной камеры, рассчитанной человек на двадцать, сейчас размещалось всего-то пятеро узников, но, несмотря на это, воздух тут был тяжелым, душным и спертым. Казалось, вдохи и выдохи, запах немытых тел, грязной одежды, человеческих испражнений всех тех многочисленных страдальцев, что сидели здесь многие и многие годы, въелся в серые бетонные стены, покрытые «шубой», в почерневшие от времени и грязи деревянные шконки, да так и остался на вечные времена.
И еще – тихо было в камере, непривычно тихо даже и для пяти человек. Никто из них не ходил из угла в угол, не чесал языком с соседями, не перекусывал, шумно разворачивая газетные свертки с едой из передачек, не всхрапывал во сне. Будто замерли сидельцы в подвешенном состоянии между подследственными и подсудимыми, когда следователь уже поставил точку в последнем протоколе, подписал его и направил закрытое для него дело в суд, и следующим вызовом из камеры будет уже вызов на скамью подсудимых, а не в допросную камеру все той же тюрьмы предварительного содержания.
Осторожно, почему-то стараясь не спугнуть тишину камеры, Сережа Атонов перевернулся со спины на бок, лицом к серому бетону, прикрыл глаза – не то, что бы стараясь уснуть, а просто что бы не видеть бетонной «шубы» и постылого серого цвета. Как и его сокамерники, шел он уже по третьей ходке, а по нынешним временам, после Указа «двенадцать-десять», то бишь, от 12 ноября, шел в последний раз. Потому как рецидивистов в стране с недавних пор, независимо от состава преступления, приговаривали к одной только высшей мере.
Как и многие в блатном мире, да и в стране, Сережа не очень-то верил в то, что расстреливают всех, трижды преступивших закон, но – вот ведь как – никого из тех, кто шел в третью ходку больше не видели ни в лагерях, ни на пересылках, ни уж тем паче – на воле. И весточек от них не было никаких. Вот и получалось, что если и продолжали «бродяги» жизнь свою многогрешную, то уж только там, откуда ни письма, ни малявы не доходят.
«Интересно вот, – лениво и тускло подумалось Сереже, – в самом деле ж много народу перестрелять-то пришлось. Кто ж такую бесхозяйственность бы допустил в стране? По третьей ходке не одни ж воры и законники идут, и мужиков много бывает. Кто ж теперь вместо них лес-то валит и телогрейки шьет?»
Сам Сережа, в узких кругах блатного мира известный под прозвищем Ферзь за любовь свою к шахматной игре, хоть и был настоящим вором, работы в лагерях не чурался, объясняя это просто: «С ума ж свихнешься ничего не делая…» Вот только всякие нормы и нормативы были не для него. Ферзь лишь в охотку, да по хорошей погоде махал топориком или орудовал пилой. Да и, по правде сказать, на лесоповал он угодил всего лишь однажды за девять лет, отбытых «там» от звонка до звонка. В последние годы Исправительное Управление не давало «бродягам» обживаться на одном месте, старательно тасуя контингент по разным лагерям. Вот и побывал Сережа и на лесоповале, и на рытье канала, и на строительстве ГЭС на Ангаре. Да и еще во многих интересных местах, в которые по собственной воле никогда бы не поехал.
Привыкший за время следствия к тишине в камере, Ферзь негромко вздохнул… «Вот толку-то – лежать да рассуждать: сразу лоб зеленкой намажут или на полгодика на уран сошлют, что б шкура сама собой с костей слезла да гноем весь изошел бы… – подумал он. – А больше-то ни о чем и не думается. Вот ведь, как в мире-то стало. Три раза своровал – и уже не нужен ты никому, в расход тебя…» Напрасно прибеднялся Ферзь. Своровал он не три и даже не тридцать три раза, а вот попался – да, в третий, последний. Тут уж соблюдай, не соблюдай приметы, говори про «крайний» или «остатний» разок, а толк один и тот же. «Вот до войны, старики говорили, – вновь предался размышлениям Сережа, – до войны такого не было. Тогда разве что убийц да особых насильников к стенке ставили из наших, из «бродяг», а так – все пули шли политическим. И три, и четыре раза можно было. Да и по пять ходок у людей бывало, ведь и срока не такие были. Видишь, чего удумали: на второй ходке срок вдвое против первой увеличивать… Закрутили гайки – не вздохнуть честному вору…»
И не только по срокам закрутили. В последние годы честному домушнику Ферзю всё труднее и труднее было сбывать добычу. Одна за другой прикрывались малины, растворялись на просторах страны скупщики краденого, барыги, «деловые». И так, что бы сажали их или высылали пачками – не было. Да только слишком опасным это ремесло стало. Раньше-то «дедушка Ша», возьми его с поличным на чем-то, больше трешки и думать не мог получить, а если адвокат хороший, то и годом-двумя обходился, а теперь – десятка сразу. Ох, невесело стало… потому и лежали в разных тайных местах, только Ферзю известных, золотишко, меха, мануфактура, да и деньгами и облигациями раза в три больше, чем успел до ареста сбыть с рук Сережа. «А ведь и погулять, отдохнуть в свое удовольствие теперь уже и негде, – продолжал размышлять Атонов. – В городском ресторане особо-то не пошикуешь, разве что, полярником прикинешься или шахтером каким. Да и тут любой официантишка, халдей, поглядит на твои руки да и кликнет лягавых, мол, проверьте, что тут за белоручка полярником называется? не шпион ли? не диверсант? не приведи господи…» С богом у Ферзя отношения были сложные, еще с тех, предвоенных времен, когда сидели по лагерям и тюрьмам множество попов по политическим в основном статьям. Наслушался он в те годы от священнослужителей разного, ведь и они тоже люди, потому уж и не знал – верит он сам или нет? Но бога поминал всуе частенько, только больше всё – как приговорку.
Грустные мысли тридцатилетнего вора прервали гулкие, хорошо слышные в тихой камере шаги коридорного, и – сразу – лязг замка, распахнутая дверь. По привычке надзиратели входили в камеру втроем, хоть и не было уже в этом особой необходимости, но – инструкции и природная осторожность для вертухаев были превыше.
Оглядев продолжающих тихо лежать заключенных, старший наряда, мужик высокий, бледный от постоянного пребывания в застенке, но сильный, природной, с рождения даденной силой, которую никакими гирями не накачаешь, хоть лопни, покачал головой, но требовать положенного по распорядку вставания при появлении начальства не стал. Вертухай вертухаем, а по-человечески понимал он людей, ожидающих неизбежного смертного приговора. Потому богатырь просто порылся в кармане, доставая чуть смятую бумагу, и скомандовал:
– Атонов! С вещами, на выход…
«Вот те раз, – Ферзь не спеша поднялся со шконки, почесывая затылок. – К следаку-то уже поздно, а в суд – рано. Куда ж меня? Или переводят? Зачем? С чего?»
Вещей у Сережи было – кот наплакал, и уже через пару минут стоял он в коридоре, руки за спиной, лицом к стене, и ждал, когда ж надзиратели закроют двери камеры, что б повести его в им известном направлении.
А повели его не направо, к лестнице на допросные этажи, а в дальний левый угол коридора, через добрый десяток решеток со скучающими охранниками, обрюзгшими, бледными дядьками далеко за сорок лет, в форме, сидящей на них, как на корове седло. А уже в дальнем углу, в маленьком закуточке, больше похожем размерами на шкаф, конвой открыл очередную дверь и повел Ферзя очевидной запасной лестницей куда-то глубоко вниз, в подвалы… Сперва сердчишко у Сережи заколотилось бешено, испуганно. А ну, как уже исполнять повели? без суда, без предупреждения? А пожить-то, хоть еще недельку, ох, как хотелось… Но Ферзь справился с сердцебиением, сообразив, что вещички его при нем оставили, стало быть, кончать пока не будут, ведь кому ж охота после того тащить его никчемное имущество наверх?
Спускались долго, почти час, то и дело открывая и закрывая за собой сначала обычные для тюрьмы решетчатые двери, а потом и сплошные стальные, от этажа к этажу становящиеся все более массивными и тяжелыми. Охраны при промежуточных дверях не было, только в самом начале и в конце их долгого спуска дежурили вертухаи, но если наверху это были привычные полусонные, но все замечающие дядьки в годах с тяжелыми, редко извлекаемыми на свет божий пистолетами в затертых кобурах, то на самом дне «преисподней» с новенькими автоматами в руках дверь охраняли молоденькие солдаты в общевойсковой форме. Как и весь народ, Сережа за время войны легко стал разбираться в армейских знаках отличия и прочих воинских регалиях.
«Как-то на тюремные помещения не похоже», – подумал Ферзь, когда его ввели в достаточно просторную, но с низким потолком комнату без окон, освещенную сильными матовыми лампами в сетчатых колпаках. В комнате, на металлических, «насмерть» прикрепленных к полу скамейках, установленных вдоль стен, сидело восемь «бродяг», товарищей Ферзя по несчастью, своих он узнал бы и с завязанными глазами, по запаху, по особому «воровскому» дыханию. В паре шагов от них туда-сюда прохаживалась пара надзирателей, но чувствовалось – не охраняли и даже не присматривали они за заключенными, а просто не знали, куда ж им деваться теперь?
Никого из присутствующих Ферзь лично не знал, хотя, может быть, когда-то и сталкивался с кем-то на пересылках или в лагерях, ведь, судя по настороженным взглядам и позам, сидели здесь такие же, как и он – «вышняки», совершившие третье преступление. Одно только бросилось в глаза Сереже: все они были молодыми, крепкими и, на первый взгляд, здоровыми мужчинами. И это опять подвело его к тревожным мыслям. «Ох, неспроста всё это, ох, неспроста, – подумал Ферзь. – Да и медосмотр тот, после задержания, перед следствием… очень уж он был дотошный, будто и не в тюрьму меня вести собирались, а в летное училище принимать. И кровь тогда дважды брали, и рентген устраивали…»
Едва сопровождавшие Сережу надзиратели усадили его на крайнее место, ближе всех к дверям, и вышли из комнаты, как следом завели еще одного «бродягу» и так же молчком, как Ферзя, усадили на лавку. Скосивший глаза на невольного соседа, Сережа разглядел синеву татуировок у него на пальцах и запястьях, но пристальнее приглядываться не стал. Не в гостях, чай, кто знает, какие инструкции от начальства получили вертухаи, так что, лучше пока посиживать молча и глаза лишний раз не подымать.
Шума, разговора и шагов за толстой стальной дверью никто из присутствующих не услышал и сообразили, что в подвале появился еще кто-то, совсем не похожий на надзирателей или «бродяг», только тогда, когда по жесткому голому полу застучали каблуки фасонных невысоких сапог с узкими носками, окованными металлом. Вошедший выглядел здесь, в глубине тюремного здания настолько неестественно и чужеродно, как матерый волчара в стаде овечек. И всё внимание «бродяг», да и вертухаев тоже, тут же было приковано к нему.
Невысокий, среднего телосложения, возрастом ближе к пятидесяти, чем к сорока, с чистым лицом, холодными серыми глазами и взъерошенными длинными волосами черной с проседью – «соль с перцем» – масти. Одетый в странную короткую кожаную куртку с большими лацканами, с крупной, белого металла, застежкой-«молнией», в узкие кожаные брюки и невысокие сапоги. Он был чисто выбрит, выглядел хорошо отдохнувшим, смуглым в сравнении с молочно-бледными нездоровой тюремной бледностью вертухаями. И держался по-хозяйски уверенно и доброжелательно. Сопровождал этого начальника громоздкий, как медведь, но такой же ловкий в движениях капитан в повседневной форме госбезопасности. Ни начальника тюрьмы, ни старшего опера, ни иных чинов внутренней службы с ними почему-то не было.
– Давайте-ка, ребятки, погуляйте пока, – распорядился невысокий, махнув надзирателям, застывшим «смирно» посреди комнаты, в сторону двери, а следом поприветствовал и остальных: – Здравствуйте, граждане уголовнички!
Оставшиеся наедине со странным посетителем и его спутником-охранником «бродяги» не спешили отвечать. Но глаза подняли все и с нескрываемым любопытством рассматривали теперь гостя. А едва за вышедшими надзирателями закрылась с тяжелым вздохом массивная стальная дверь, гость продолжил:
– Все вы тут приговоренные, чего скрывать, да при этом все молодые и здоровые люди… – сделав паузу, он извлек из кармана куртки желтую, красивую коробку папирос, зажигалку, прикурил, смачно, с удовольствием, затянулся, выпустил дым к низкому потолку и только после этого продолжил говорить: – А это значит, что всем вам жуть как хочется пожить еще годиков так тридцать-сорок. Верно ведь?
Выговаривая эти банальные истины, гость двинулся вдоль сидящих уголовников, изредка посматривая на них, но – не ради того, что бы уловить реакцию на свои слова, реакция «бродяг», кажется, вовсе не интересовала гостя. Читалось в его коротких, быстрых взглядах простое любопытство – с кем, мол, судьба свела меня на этот раз?
– Я вам такую возможность предлагаю. Конечно, тридцать-сорок лет не гарантирую, но ведь и в обычной жизни, гуляй вы, положим, на свободе, кто знает, какие неприятности вас завтра ожидают? – странный начальник остановился и улыбнулся хищной, оскаленной улыбкой, показывая белые крепкие зубы. – Кто-то и месяца не проживет, другому через год кирпич на голову свалится, а третий через десять лет под трамвай попадет…
«Бродяги» молчали, понимая, что их подписывают под что-то необычное, о чем даже в народе-то слухов не ходит. И уж во всяком случае – не на рядовое стукачество в пользу родимых вертухаев. Отвечать загадочному гостю пока было нечего, да и ответ, видимо, требовался не общий, а индивидуальный, от каждого. А гость и не ждал ответа.
– Короче говоря, тем, кто хочет и Родине послужить, и жизнь свою продлить на срок неопределенный, но явно больший, чем после приговора суда, тем предлагаю встать и выйти сюда, ко мне. Остальные как сидели, так пусть и сидят. Времени вам на размышление не предлагаю, да и размышлять вам не о чем, – начальник снова оскалился, – никто ж не знает, чем вы там будете заниматься, когда на благо Родины…
Как только странный человек примолк, с края скамейки, дальнего от Ферзя, поднялись трое. Двое из них были похожи друг на друга, как две капли воды, очевидно, братья, если и не близнецы, то погодки, как пить дать, а третий – крепенький, мужичок постарше всех собравшихся. Сделавши пару шагов в направлении гостя, они замерли на месте и привычно заложили руки за спины, остановленные пронзительным и тяжелым взглядом капитана, как бы говорящим без слов, что ближе подходить не стоит, если не хочешь прямо тут и сразу лишиться головы.
Вздохнув глубоко и громко, поднялся еще один из «бродяг», а следом за ним встал и Ферзь со своим соседом, последним прибывшим в подвал, на котором успел Сережа разглядеть татуировки. Остальные продолжали сидеть, уставившись в пол, может быть, ожидая, что их будут уговаривать, или решив, что и без всякого добровольного согласия власть сделает с ними всё, что захочет.
– Товарищ капитан, – прохаживаясь вдоль импровизированной шеренги, сказал начальник через плечо, – зовите охрану, пусть уводят отказавшихся…
А едва капитан шагнул в сторону дверей, он жестом остановил вроде бы надумавшего присоединиться к остальным «бродягу»:
– Стоп! Сидеть! Соображать надо было раньше, теперь тебе – суд и высшая мера, вот так-то…
«Что за игры такие странные, – подумал Ферзь. – Какая разница, ежели б встал со скамейки до возвращения вертухаев? Должен был этот мужик «бродягу» пустить к нам, а вот – отказал. Видать, что-то для себя проверяет в нас… или характер показывает?»
Мгновенно появившиеся по зову капитана надзиратели очень шустро и как-то тихо, без привычных окриков, ругани и пинков, вывели через стальную дверь отказавшихся «служить Родине». Наступила пауза, во время которой гость неторопливо докуривал уже вторую подряд папироску, поглядывая на оставшихся. Чувствуя себя не очень-то уютно под его взглядом, Ферзь попытался спрятать глаза в пол, как обычно делали «бродяги» при нежелательных встречах с начальством, но – не смог. Что-то мешало, а вернее, заставляло глядеть на гостя, на капитана госбезопасности, на своих товарищей по несчастью.
Затоптав каблуком окурок прямо в пол, там, где остановился, гость попросил:
– Товарищ капитан, у вас списочек-то с собой? Огласите…
И капитан, достав из кармана френча маленький блокнотик, принялся не торопясь называть фамилии присутствующих, иногда что-то вычеркивая из блокнота. Видимо, тех, кто отказался добровольно служить Родине. Те же, чьи фамилии называл капитан, привычно откликались:
– Здесь…
– Вот он я…
– И я тута, гражданин начальник…
– Ну, значит так, граждане уголовнички, – подвел итог гость, широким жестом указывая на стоящих рядом с Ферзем, – вот вы пятеро идете вместе с товарищем капитаном, он всё объяснит и расскажет. А вот жертва небрежности паспортистки пойдет со мной…
«Ох ты ж, ну, он и приготовился по нам, – мелькнуло в голове Сережи. – Это ж как внимательно надо было бумаги прорыть, что б догадаться, как в семействе Антоновых появился Атонов…»
– Иди-ка сюда, поближе, – поманил Ферзя пальцем гость, отступая куда-то в угол комнаты, а громоздкий капитан в это время скомандовал оставшимся:
– Сомкнись! Напра-во!
Кое-как, с гражданской неуклюжестью и привычной блатной ленцой, «бродяги» выполнили команду, и капитан, постучав кулаком в бронированную дверь, совсем не по-военному сказал гостю:
– Ну, мы тронулись, товарищ Камов… А вы тут как?
– А мы пойдем другим путем, – отозвался тот…
«Камов! Ишь ты! – успел только и подумать Ферзь. – Быть такого не может…»

Тремя годами ранее. Конец октября 1944 года.
Тыловики, как им и положено, расстарались, отыскав в полуразрушенном маленьком городке Бургдорф неподалеку от Ганновера уцелевший уютный домик. Вообще-то сам городишко не представлял никакой ценности для авиации союзников и пострадал исключительно благодаря своей близости к Ганноверу, уничтоженному почти полностью регулярными налетами в начале этого года. Уже во второй половине лета сюда подошли советские войска, и бомбежки прекратились во избежание недоразумений. Русские танки проскочили городок без особых помех, стараясь догнать стремительно отступающих на запад, в плен к союзникам, германцев, но вот идущей следом пехоте пришлось повозиться с отставшими, отбившимися от своих частей и просто упертыми эсэсманами, собравшимися было положить животы свои на алтарь уже не победы, но хотя бы истребления какой-то части врага. Положить животы смогли все желающие, но вот истребляться русские как-то не хотели, научившись воевать за три года. Они не лезли штурмовать каждый дом, каждую баррикаду, сооруженную на перекрестке, а просто подтаскивали пушки и выбивали засевших там германцев.
А теперь, во второй половине осени, из сохранившегося в целости и неприкосновенности домика переселили куда-то его хозяев, если они, конечно, еще жили здесь во время недолгих боев, обставили помещение надерганной у соседей мебелью и даже – соорудили в самой большой комнате нечто, напоминающее переговорную для предстоящих встреч экспертов и советников глав государств-победителей. На широком овальном столе расставили канделябры со свечами, пепельницы, придвинули поближе кресла и стулья, положили даже блокноты и карандаши, впрочем, прекрасно понимая, что пользоваться ими вряд ли кто-то будет.
На небольшой кухоньке разместили разнообразнейшее спиртное, в основном, конечно, трофейное, но кто-то из интендантского начальства расщедрился и на армянский коньяк, и грузинское вино. Из закусок присутствовал только хлеб, мясные и фруктовые консервы, но совсем неподалеку, в домике, который приспособила под временную казарму охрана объекта, ожидал возможных заказов личный повар командующего Центральным фронтом, не так давно взявшего быстрым и кровавым штурмом Берлин. Да и специально выделенные для обслуживания этого совещания офицеры госбезопасности готовы были по первому же требованию гостей добыть для них любой деликатес, возможный быть в наличии в полуразрушенном городе через пару недель после прекращения боевых действий.
Вообщем, подготовились, с учетом военного времени, хорошо. И прибывшие на совещание высокие гости это отметили. Они уже полдня перемещались по дому, то пристраиваясь у стола со стаканами виски и коньяка, то покуривая на крылечке или в небольших комнатках, выделенных для отдыха. Представители Британии, Северных Американских Штатов и Франции успели накоротке переговорить между собой, поделиться опасениями по поводу аппетита советской армии, отхватившей самые лакомые кусочки Германии Центральной и Восточной Европы и, похоже, не собирающейся в ближайшее время останавливаться на достигнутом в своем движении на Балканах.
Все ждали представителя советского Правительства, а тот опаздывал и отнюдь не по дипломатическим соображениям: где-то между Москвой и Берлином бушевала гроза, и самолет с советником русского диктатора вынужден был делать солидный крюк и даже садиться на дозаправку. Об этом присутствующим доложил дежурный офицер, отлично говоривший и по-английски, и по-французски. Скорее всего, немецким и итальянским языками он тоже владел, но ни у кого из присутствующих не возникло мысли проверять его знания.
Поворчав для порядка себе под нос, присутствующие продолжили бесцельное хождение по домику и крохотному дворику с обязательным палисадничком, коротая неожиданно возникший досуг. Начинать серьезные переговоры без советского представителя было бессмысленно, а в очередной раз пытаться договориться друг с другом о дележе очень даже вкусного «куска пирога» не имело смысла, весь этот раунд переговоров заблаговременно был согласован западными лидерами, как общая, энергичная атака на советские позиции.
Уже начинало темнеть, и все присутствующие собрались за столом в переговорной комнате. Дежурный офицер запалил свечи в канделябрах. До сих пор с подачей электроэнергии в Бургдорфе то и дело возникали проблемы. Благоустроившие один отдельно взятый домик, русские отнюдь не спешили благоустраивать разрушенное германское хозяйство в целом.
Прихлебывая очередные порции виски и коньяка, покуривая, полномочные советники президента, премьер-министра и пока еще просто главы французского сопротивления лениво перебрасывались ничего не значащими репликами, когда до них донесся шум подъехавшего автомобиля, а следом – оживление и энергичный разговор во дворике. Через пару минут на крылечке простучали каблуки и в импровизированный зал заседаний вошел Камов в неизменной своей странной кожаной тужурке, офицерских галифе и отличных хромовых сапогах, держа на отлете неожиданную широкополую шляпу и встряхивая головой, будто отгоняя от себя несерьезные, неположенные данному моменту, мысли. Следом за ним появился хорошо известный в Северной Америке бывший советский посол Андрей Громыко, в отличном, но сильно измятом костюме, распахнутом хорошем макинтоше и с пухлой папкой в руках.
Никто из присутствующих даже и не подумал встать, встречая Камова, видимо, полномочные представители ожидали официального объявления от дежурного офицера о том, кто же это прибыл к ним на дипломатическое свидание, но на такое пренебрежение этикетом тот отреагировал специфически:
– Ого! Заждались, волки тамбовские! Буржуины недобитые! – негромко сказал он и попросил через плечо Громыко: – Ты уж будь добр, переведи, что рад всех собравшихся видеть, глаза б мои на эту сволочь не смотрели…
В ответ на безукоризненный английский с легким американским акцентом от Громыко, со стороны присутствующих послышалось настороженное ворчание. Они ожидали прибытия старого знакомца, привычного к переговорам Скрябина, на худой конец – кого-то из членов правительства, может быть, даже нового молодого фаворита Маленкова, с точными и однозначными указаниями самого Хозяина, а вот появление загадочного Камова смешало все карты на уже подготовленном игорном столе большой политики.
В самом деле, более загадочной личности, чем Алексей Алексеевич Камов, в советском государстве не существовало. Ни британской, ни французской, ни в свое время германской разведкам не удалось не то что заглянуть в его досье, наверняка толщиной с Библию, но и в простую анкетку, где бы указывалось: когда и где родился, когда и где учился, на ком когда женился и так далее. Создавалось впечатление, что все документы, касающиеся этого человека, лежат в личном сейфе советского диктатора, к которому не было допуска даже самым близким людям. Вот и знали присутствующие, что возраст Камова – ближе к пятидесяти, чем к сорока, что еще до тридцать третьего года он активно общался со Штрессером и Герингом, а позже и с Канарисом и Мюллером. Перед самым началом войны с Польшей, Камов очень часто выезжал в Германию, его контакты со многими высшими руководителями Третьего Рейха были установлены и британцами, и французами. Во время войны Камов не выделялся среди множества других советских руководителей среднего звена, на фронты не выезжал, занимался какими-то срочными вопросами по личным поручениям «дядюшки Джо», вот только почему-то именно ему кремлевская молва приписывала успех в замене одного иранского шаха на другого, а так же в активнейшем противодействии германскому влиянию в Турции и британскому – на Ближнем Востоке. Впрочем, МИ-6 никаких конкретных подтверждений этим слухами добыть так и не смогло.
И вот теперь этот человек-загадка появляется на переговорах по будущему устройству не только Европы, а всего мира, облеченный, скорее всего, высшими полномочиями, да еще сопровождаемый одним из лучших советских дипломатов в качестве простого переводчика. Есть над чем задуматься, господа! Есть…
Но времени для размышлений собравшимся профессиональным разведчикам и дипломатам Камов не дал. Слегка взъерошив левой рукой черные, с проседью волосы, он бросил в ближайшее кресло свою шляпу и извлек из внутреннего кармана куртки помятый листок бумаги.
– Вот, – слегка кашлянув, сказал Камов, – прочитаю лучше, что б чего не переврать, дипломатия все ж таки, мать её…
«От имени Советского Правительства имею заявить следующее:
Первое. Советская Россия отказывается от участия в послевоенной конференции стран-победителей, так как считает, что данная конференция по своему статусу нацелена не против гитлеровского национал-социализма и послевоенного разоружения Германии, а против германского народа.
Второе. Советская России отказывается от всех территориальных притязаний к странам, участницам гитлеровской коалиции, и от взыскания с оных стран контрибуции на покрытие военных расходов.
Третье. В течение ближайшего года, до 31 октября 1945 года Советская Россия обязуется вывести свои войска с территории Норвегии, Финляндии, Польши, Германии, Чехословакии, Австрии, Румынии, Югославии, Болгарии, Албании и Греции. Конкретные сроки и график вывода войск зависит от пропускной способности железных и шоссейных дорог в указанных странах, а также от готовности мест постоянной дислокации на территории Советской России.
Четвертое. Выполняя союзнические обязательства, Советская Россия в течение ближайших трех месяцев обязуется объявить войну Японии, если за это время японское правительство не примет требование союзных держав о безоговорочной капитуляции.
Пятое. Советская Россия готова незамедлительно начать переговоры о возвращении военнопленных, находящихся на территории страны, с полномочными представителями правительств стран, бывших участниц гитлеровской коалиции».
Камов прочитал заявление не торопясь, с паузами в нужных местах, потом сложил и сунул бумагу обратно в карман куртки и сказал уже от себя:
– Ну, что – съели? А английский и французский тексты вам Громыко отдаст, не зря ж ты, Андрей, с собой эту папку таскаешь…
В наступившей вслед за переводом тишине слышно было, как стучит маятник в настенных, красивых часах. Шокированные неожиданным поворотом в советской внешней политике, ожидавшие многочасового, почти базарного торга за сферы влияния в Европе, за территориальные приобретения, суммы контрибуций и раздел флотов побежденных представители Британии, Северной Америки и Франции как будто лишились дара речи, застыв в странных, разнообразных позах и лихорадочно обдумывая услышанное.
– Ну, вот, комедия «Ревизор», акт последний, немая сцена, – пробурчал Камов, подходя к столу и усаживаясь в ближайшее кресло. – Андрей Андреич! Ты бумажки когда раздашь, подходи ближе, а то у меня с аглицкой мовой напряг, сам знаешь…
Громыко раскрыл на столе свою пухлую папку и принялся передавать сколотые простыми канцелярскими скрепками экземпляры Заявления на английском и французском присутствующим. Пока Громыко работал, Камов достал из кармана куртки коробку папирос и спички, достал одну папироску и тщательно обстучал мундштук о столешницу. Прикурил, с удовольствием выпуская дым через ноздри, подтянул к себе поближе пепельницу.
– Мы абсолютно не готовы обсуждать данные предложения, – с достоинством сказал Энтони Иден, опережая с аналогичным заявлением своих заокеанских коллег.
Впрочем, высказываться о своей неготовности ни Аллен Даллес, ни Гарри Гопкинс не спешили. Помалкивал и самый молодой из собравшихся – Морис Кув де Мюрвиль.
– Ну, а какие тут предложения? Это Заявление, а не предмет для торгов, – развел руками Камов, – ладно, не готовы, так не готовы, подождем, подготовитесь, тогда и поговорим по существу. Значит, переговоры откладываются?
– Да, – кивнул Иден. – В связи со вновь открывшимися обстоятельствами я считаю это правильным.
– Вновь открывшиеся обстоятельства завтра утром появятся в газете «Правда» и в информации РосТА, – чуть язвительно сказал Камов.
– Мне кажется, публиковать такие заявления в открытой печати преждевременно, – многозначительно покряхтев, высказался Даллес.
– Вот только не надо тут делать вид, будто американские войска взяли Берлин три недели назад, – грубо высказался Камов, но – дипломат Громыко перевел его слова гораздо мягче, хотя и в таком смягченном виде они означали фактически конец дипломатического союза и начало послевоенного противостояния между Советской Россией и остальным буржуазным миром.
– В заявлении ничего не сказано про Иран, – заметил Иден, стараясь одновременно сгладить неловкую ситуацию, возникшую после решительной отповеди Камова «делаем, как считаем нужным», и попробовать уточнить советскую позицию по давней британской сфере влияния.
– Вообще-то, здесь и сейчас планировалось вести речь о Европе, так ведь? – Камов уставился на британца с таким видом, будто поймал его руку в своем кармане. – И о странах, участвовавших в войне на стороне гитлеровской Германии. Иран к Европе не относится. И в войне не участвовал. А советские войска там находятся на основании договора от двадцать первого года. Уж вам ли, уважаемый, не знать?
– Я знаю, на каком основании в Иране находятся ваши войска, – обиженно ответил Иден. – Поэтому и интересуюсь, когда можно ожидать их вывода? Ведь ситуация по окончании войны кардинально изменилась, и со стороны Ирана никаких угроз южным границам России нет…
– Мне кажется, что это двусторонний вопрос, – ответил Камов. – Вопрос вывода из Ирана советских и – британских войск. И вопрос присутствия в Ираке, Трансиордании и Палестине британских военных аэродромов, как угрозы южным границам Советской России. Будем обсуждать это здесь и сейчас?
– Спасибо, не надо, – буркнул в усы Иден, подумав про себя, что резкая, на грани грубости, постановка вопросов и ответы на чужие вопросы со стороны Камова больше напоминают ссору двух пьяных пролетариев дешевом в пабе, чем старую добрую британскую дипломатию, полную полунамеков, вежливости и аристократизма.
– Вот как хорошо, что все меня правильно понимают, – ухмыльнулся Камов. – А теперь у Андрей Андреича есть к вам парочка слов. Надеюсь, выслушаете его так же внимательно, как меня…
«Кажется, этот личный представитель Хозяина откровенно над нами издевается, – подумал Гопкинс, выслушав корректный перевод слов Камова. – И никогда не поверю, что делает он это по своей инициативе…»
Вообще, манера разговора, поведение за столом и выражения, в каких Камов преподносил собеседникам новости из Советской России, разительно отличались от всего того, что и Гопкинс, и Иден видели раньше. Предыдущие советские собеседники изо всех сил старались не уронить собственного достоинства в глазах буржуазных дипломатов и так переигрывали в этом, что зачастую походили на собственные карикатуры из правых американских и консервативных британских газет. И никто из них ни на йоту не отклонялся от заданного текста, читая его едва ли не по бумажке и только изредка облегчая душу невнятными русскими ругательствами «в рукав».
А в это время Громыко говорил:
– В связи с тяжелым положением в народном хозяйстве России, необходимостью восстанавливать разрушенную промышленность и поднимать сельское хозяйство в бывших оккупированных западных областях страны, правительство приняло решение о введении режима жесткой экономии всех видов ресурсов в послевоенный период. Наркомат иностранных дел, следуя указаниям правительства, решил существенно сократить количество своих представительств и посольств за рубежом, особенно – в Европе. В ближайший год в Европе останется всего четыре российских посольства. Посольство в Праге будет обслуживать страны Восточной Европы: Чехословакию, Польшу, Румынию, Болгарию, Югославию, Албанию и Грецию. Посольство в Берлине будет обслуживать центральноевропейские страны и Скандинавию: Германию, Венгрию, Австрию, Данию, Швецию, Норвегию и Финляндию. Посольство в Париже будет обслуживать остальные страны Западной Европы, кроме Испании и Португалии, с которыми у Советской России нет дипломатических отношений…
Постепенно, размеренный, с хорошо поставленной дикцией, но все-таки какой-то убаюкивающий голос Громыко чуток сгладил первое, резкое впечатление от личности Камова, но тот поспешил исправить создавшееся положение.
– И еще, господа хорошие… – с ехидной улыбкой заметил он, когда дипломаты принялись «переваривать» возможные последствия дипломатического ухода из Европы Советской России. – На посошок что ли, как у нас говорят… Бумаги, конечно, вы получите не скоро, но предупредить своих можете уже сегодня. Советская Россия временно отказывается от всех обязательств по торгово-экономическим договорам. Нам надо оценить ситуацию в стране и решить, что мы из этих обязательств можем выполнить завтра, что – через пару лет, а что – категорически никогда…
Камов притоптал в пепельнице папироску, поднялся из-за стола, потянулся, разминая плечи, будто и не на дипломатических переговорах был, а к соседу заглянул на пару рюмочек перед сном.
– Пойдем что ли, Андрей Андреич, – позвал он Громыко. – Пусть они тут думают и решают, раз к серьезному разговору не готовы или полномочий у них нет… Про полномочия и серьезный разговор переведи им…auf Wiedersehen, мужчины…
Не обращая внимания на легкое перешептывание за его спиной, Камов быстро вышел из комнаты и прошел на крыльцо, где к нему подскочил, держа в приветствии руку у виска, начальник караула с извечным «за время несения службы никаких происшествий…»
– Вы вот что, товарищ майор, – попросил Камов, приглядевшись в осенней темноте к погонам офицера, – готовьтесь, вслед за нами гости эти из дома побегут, как тараканы от морилки, так что можете их шоферам сказать, что б моторы грели… А наша-то машина где?
– Здесь я, товарищ Камов, – отозвался из-за низенького штакетничка, обозначающего границу дворика, пожилой, усатый и грузный водитель в армейской простой форме, но с погонами младшего лейтенанта, полученными исключительно за выслугу лет. – И машина тута, я вот только дозаправился и размяться вышел…
– Ох, не говори мне этого страшного слова – дозаправка, – вздохнул Камов и обернулся к вышедшему следом Громыко: – Верно я говорю, Андрей Андреич?
– О чем? – осведомился не слышавший предыдущего разговора острожный Громыко.
– Что на этих перелетах мы только время понапрасну теряем, – пояснил Камов. – И задницу отсиживаем похлеще, чем на совещаниях. От совещаний-то хоть толк какой-нибудь иной раз произрастает, а от этих перелетов…
Камов разочарованно махнул рукой и направился к стоящему чуть в стороне от входа маленькому армейскому вездеходику нижегородского завода, почти полностью срисованному с американского «доджа».

Возвращение в настоящее.
…Камов, человек окутанный тайной прямо-таки мистической, не занимающий никакой официальной должности, кроме, кажется, какого-то инструктора в одном из отделов ЦК РКП (б), но вхожий свободно и в любое время к любому советскому руководителю вплоть до, страшно подумать, самого Хозяина – этот человек легонько толкнул локтем слегка оцепеневшего от неожиданности Ферзя и сказал:
– А нам – другим путем отсюда выбираться, на лифте поедем, как буржуины какие-нибудь…
В дальнем углу подземелья обнаружилась аккуратная небольшая ниша, совсем незаметная, с какой бы стороны на нее не смотрели, из самого помещения. В нише шедший первым Камов открыл универсальным ключом выкрашенную шаровой краской дверь и кивнул Ферзю, приглашая войти вслед за ним в маленькую, но уютную кабинку лифта с тремя кнопками на стенной панели.
Уже отошедший от первого шока при осознании, кто завербовал его на «службу Родине», Сережа прочитал над кнопками: «Вверх», «Вниз» и «Стоп». Видимо, лифт двигался только между двумя точками в тюремном здании и предназначался явно не для конвоирования заключенных.
– Гражданин начальник, – осмелел Ферзь, когда Камов, протолкнув его мимо себя подальше от дверей лифта, нажал кнопку «Вверх», – а что ж это вы меня один-то везете? без конвоя, кажись, и не положено вовсе…
– Ишь какой шустрый, – нарочито восхитился Камов, – да только у меня на всё, что положено, с большим аппетитом положено. А ежели серьезно, то – куда ж ты от меня денешься-то? Ты вот лучше скажи, как мне тебя звать? Сережей Атоновым или Ферзем привычнее?
– Да Ферзем как-то сподручнее, – признался Сережа, стараясь избегать по привычке настырного, строгого взгляда Камова. – Что б место свое не забывал.
– Остроумно, – согласился Камов. – Значит, Ферзем и будешь. А я вот – Алексей Алексеич, но только звать ты меня так нечасто сможешь…
И пояснил мгновенно напрягшемуся Ферзю, успокаивая того:
– Ты на своем месте будешь Родине служить, я – на своем, пересекаться хоть и будем, но в ближайшее время нечасто.
Не успел Сережка придумать еще какой вопрос своему новому знакомцу, как лифт остановился, и Камов первым шагнул в узкий, низкий, едва освещенный дежурными синими лампочками коридор, больше похожий на лаз откуда-нибудь из подполья, если бы не чистенькая, аккуратная отделка стен.
Шагая за Камовым, Ферзь не уставал удивляться – во-первых, полному отсутствию охраны возле лифта как внизу, в бомбоубежище, так и здесь, наверху, а, во-вторых, смелости самого Камова, подставляющего спину неизвестному, вернее сказать, хорошо известному, но от этого не менее опасному уголовнику, практически приговоренному к высшей мере наказания. И то ли на лице его отражалось всё это недоумение, то ли загадочный Камов и в самом деле мысли читать умел, но, остановившись перед очередной дверкой, выводящей из коридорчика куда-то дальше, к свободе, он, глянув на Сережу, ухмыльнулся:
– И чего это я тебя бояться должен, а, Ферзь? Ты ведь не убийца, не налетчик какой… ты домушник со стажем, да еще, как говорят, фартовый…
– Был бы фартовый, гулял бы в Сочи, – автоматически ответил Сережа.
–…фартовый, фартовый, – повторил Камов. – Не фартового бы сейчас уже в суд везли, приговор и последнее слово заслушивать… а как человек фартовый ты ведь сейчас боишься удачу спугнуть, потому каких-то глупостей не наделаешь, подождешь – что же дальше будет.
И в самом деле, лишь только услыхав, к какому человеку попал он в лапы, Ферзь тут же замер, притих внутри самого себя, стараясь даже не шевелиться в душе, что б не спугнуть кажущееся таким близким избавление от смерти. Вот только языком работал по привычке, почти не думая над тем, что говорит, понимая, что словами сейчас ничего испортить нельзя.
Из распахнувшейся перед Камовым маленькой дверцы в нос Ферзю ударил запах бензина, солярки, машинного масла, свежей краски, холодного и разогретого металла. Они вышли из тюремного бомбоубежища прямиком в гараж, но – не тюремный, а какой-то посторонний. По широкому пространству, загроможденному автомобилями, верстаками, сложенными покрышками деловито сновали совершенно штатские, свободные механики и водители, переругиваясь между собой, обтирая руки ветошью, пиная попадающую им под ноги, непонятно откуда здесь взявшуюся, консервную банку. Да и хорошо знакомых Ферзю «воронков», полугрузовых автозаков с решетками на маленьких тусклых оконцах и разделенными на конвойное и конвоируемое отделения кузовами, тут не было. Машины в гараже стояли, в основном, штатские, разноцветные, отечественные, да, кажись, парочка еще трофейных, германских.
– Ну, что, брат Ферзь, – подмигнул Камов удивленному Сереже, – машину-то водить умеешь?
– Уметь не умею, – постарался солидно ответить Ферзь, – а сесть и поехать – смогу…
– Ну, тогда лучше не надо, – засмеялся в тон ему Камов, – пускай нас профессионал в своем деле отвезет…
Но вместо того, что бы окриком или жестом подозвать к себе требуемого профессионала, Камов двинулся вдоль стены, старательно перешагивая разбросанные повсюду гаечные ключи, огрызки какой-то странной арматуры, использованные масляные фильтры и прочий хлам, неизбежно накапливающийся со временем в любом гараже. Так, неторопливо, тихо и спокойно, они добрались почти до самых огромных, почти пятиметровых в высоту, ворот, в которых темнело пятно небольшой распахнутой настежь калиточки. Здесь-то их и поджидал профессионал: молодой парнишка лет двадцати, не больше, тощий и угловатый, как подросток, в застиранной солдатской рабочей робе третьего, если не четвертого срока носки, частенько подхлюпывающий носом и размазывающий сопли грязным рукавом.
– Ой, а что ж вы не сказали-то, я бы тут же… – засуетился парнишка, разглядев приближающегося Камова. – Сейчас машину подгоню прямо к двери, только сесть останется и никто ничего не заметит…
– Ладно-ладно, Саня, – успокоил его Камов, – мы ж не в шпионов играем, а машину и правда – поближе подгони…
И – провожая взглядом шустро улепетывающего мальчишку, добавил, адресуясь Ферзю:
– Зачем надо, что тебя тут видели в тюремном-то барахлишке, да из гаража выходящим…
Ничего тюремного на Атонове не было, это только после приговора положен и клифт лагерный с бубновым тузом, и штанцы полосатые, хлипкие, как бумага, а подследственные в своем ходили, в чем попались сыскарям. В самом деле, одет Сережа был хоть и добротно, но, увы, в старенькие латанные-перелатанные брючонки, пиджачок с драными локтями, на пару размеров больший, чем надо, и стоптанные, давно не видевшие щетки и гуталина, сапоги. На стройплощадке или где-нибудь в лесу, Ферзь бы смотрелся вполне естественно, но в центре столицы даже и в послевоенные годы на таких босяков обращали внимание, а этого-то и хотел избежать Камов, и сам одетый очень нестандартно.
Со стороны улицы перед калиткой гаражных ворот притормозил новенький, но уже обкатанный ЗиМ-12, и, распластавшийся по салону, как лягушонок, шофер Саня распахнул заднюю дверцу. Не дожидаясь особого приглашения, Ферзь бойко юркнул на заднее, обтянутое пахучей кожей сидение новинки отечественного автопрома. Такие машинки только-только начали появляться на столичных дорогах, и ездили в них, конечно, не простые люди.
Внешне неторопливо, но и не задерживаясь на виду ни одной лишней секунды, следом за Ферзем появился на заднем сидении Камов, поерзал слегка, устраиваясь поудобнее, и скомандовал:
– Давай-ка трогаться, Саня…
Вцепившийся в руль обеими руками и, казалось, держащийся за него а не управляющий машиной Саня обрадовано кивнул, переспросив только:
– Как и говорили, Ляксей Ляксеич?
– Да, – подтвердил Камов, – вот только по дороге тормозни у какого-нибудь хорошего ресторана, а то пассажир наш, небось, оголодал на казенных харчах, как бы ноги не протянул по дороге…
– А может, потерпит пару часиков-то? – переспросил Саня. – Не порядок это – останавливаться-то…
– Ну, вот ты еще меня поучи, что можно, а чего нельзя, – нарочито огорченно сказал Камов. – Остановишь, да еще и я сам схожу за харчами…
Саня недовольно засопел, зашмыгал носом, а Ферзь подумал, что не так-то прост этот с виду нескладный парнишка, если позволяет себе так разговаривать с Камовым. А Алексей Алексеевич добавил:
– И что б про пару часов не думал… Угробишь еще нас по дороге своим лихачеством…
– Не угроблю, если сами не угробитесь, – огрызнулся Саня. – А два часа тут – очень даже просто и без лихачества получится. Вечер уже, дороги пустые, вот и пролетим с ветерком, на такой-то машинке по другому стыдно…
За десять минут поездки по узким, старым, столичным переулочкам и проходным дворам с выездом к Брестскому вокзалу, возле которого и притормозил Саня, выпуская на улицу Камова, Ферзь успел сообразить, что нескладный мальчишечка, вцепившийся в руль, как утопающий в спасательный круг, на самом деле шофер от Бога, умеющий проехать там, где другой непременно застрял бы, или уж машину ободрал – точно. А Саня тем временем чуток подал машину поближе к подъезду ресторана, что бы подхватить при выходе оттуда Камова не теряя ни секунды. Видать, привычка оперативно подбирать своих ездоков была привита Сане крепко. Но тут, как на грех, на него обратил внимание автоинспектор, дежуривший на привокзальной площади. Едва только страж автомобильного порядка двинулся к машине, как Саня сам резво выбрался из-за руля и побежал навстречу милиционеру, нескладно размахивая руками и что-то громко и сбивчиво объясняя на всю площадь.
Притаившийся в углу салона – береженого бог бережет – Ферзь заметил, как в процессе громких и нелепых оправданий и суматошного размахивания руками Саня осторожно, мельком, показал орудовцу красную книжечку удостоверения. В ответ милиционер козырнул, небрежно взмахивая рукой, мол, давай, езжай дальше, прощаю, но что б больше не попадался.
Увлекшись разыгравшейся перед его глазами сценой, Ферзь прозевал момент, когда Камов вернулся в машину. Все-таки, быстро он сходил, будто в ресторане его уже ждала упакованная в навощенную бумагу жирная жареная курица, полбуханки нарезанного хлеба, бутылка ситро и две бутылки пива. Сунув пакет с припасами в руки почему-то растерявшемуся Ферзю, Камов откинулся в угол салона и спросил у шофера, успевшего уже устроиться на своем месте:
– Опять перед орудовцем ксивой махал?
– И откуда вы все знаете? – недовольно пробурчал Саня. – И не орудовец это вовсе, наш, из девятки…
– Ну, если только наш, тогда – ладно, – согласился Алексей Алексеевич. – Поехали, что ли? пассажир наш на ходу поужинает… Верно, брат Ферзь?
– Это что ж – всё мне? – с непонятной даже самому себе робостью спросил Сережа.
– Ешь-ешь, – поощрил Камов. – А я пока посплю, что бы времени не терять…
В самом деле, Алексей Алексеевич поудобнее пристроился в углу салона, откинул голову и закрыл глаза. Машина еще не успела добрать до Сокола, а Камов уже крепко спал, не замечая ни шума двигателя, ни шуршания бумажного пакета с едой в руках Ферзя.
А Сережа рвал руками куски вкуснейшего цыпленка табака, запивал их пивом, заедал свежим белым хлебом и был мимолетно счастливо, изредка ловя в зеркальце снисходительные, но понимающие взгляды шофера. Впрочем, на пассажира своего Саня отвлекался нечасто, все внимание сосредоточив хоть и на пустой, свободной от других машин, но темной и разбитой то ли танковыми гусеницами, то ли вечным российским пренебрежением дороге, ведущей куда-то в дебри Подмосковья...
…Уловив в темной стене леса, окружающего дорогу вот уже больше полтора часов непрерывного движения, какие-то только ему известные и доступные приметы, Саня свернул с основной трассы влево, тут же пригасив фары и сбросив скорость, хотя вместо ожидаемого Ферзем грунтового проселка под колесами ЗиМа оказалась отличная бетонка. И почти сразу после поворота ближний свет фар скользнул по перекрывающему дорогу зеленовато-черному шлагбауму и маленькому домику для караула рядом с ним. Впрочем, Сереже показалось, что домик этот выставлен тут больше для декорации, потому как часовые появились возле остановившейся машины откуда-то из-за кустов сразу слева и справа. Понаглядевшийся за годы первой и второй отсидки на всевозможных надзирателей, охранников, часовых на вышках, Ферзь моментально сообразил, что привезли его в очень серьезное место, охраняемое профессионалами, а не солдатиками срочной службы с красными новенькими погонами. К машине подошел только один из часовых, самый мелкий, а трое оставшихся, не мешая друг другу, взяли на прицел новеньких автоматических карабинов автомобиль, объявившийся здесь, в их зоне ответственности, в неурочное время. Несмотря на свое солидное сопровождение, которое и солидным-то назвать было как-то несолидное, настолько оно возвышалось своим положением над всеми остальными гражданами страны, Ферзь почувствовал себя неуютно под нацеленными на него стволами. Но в этот момент, не открывая глаз Камов спросил чистым, громким голосом, будто и не спал вовсе всю дорогу:
– Саня, что это там? Первый пост?
– Ага, – сопя, отозвался водитель и, подумав, добавил: – Ляксей Ляксеич…
– Пусть передадут дальше по цепочке код «три пятерки», – распорядился Камов, все так же не открывая глаз. – Иначе мы тут под каждый кустом останавливаться будем…
– Скажу, – пробурчал Саня, открывая дверцу и при этом старательно держа руки на виду у подошедшего часового.

Будни.
Маленький поселок был совершенно не похож ни на диверсионную школу, которыми, по народным слухам, были так и напичканы леса и перелески вокруг столицы, ни на закрытый санаторий для перетрудившихся чекистов или утомленных заботами о народном благе партийных и государственных чиновников. Он вообще не был похож ни на что, ранее виденное Атоновым, а повидал он все-таки немало, а не только лагерные бараки и тюремные стены…
И Ферзя тут не начали учить стрелять, обращаться с рацией, шифровать сообщения и лихо убегать от преследователей. Хотя, зарядку делать и по часу в день заниматься в спортзале – заставляли. И каждый день принимать душ – тоже. Что поделаешь, не было такой привычки у «бродяги». Раз в неделю банька – это как-то привычнее и на воле, и на зоне.
Но сначала, в первое же утро, сразу после пробуждения, он попал в руки медиков… И тщательный осмотр с двойным забором крови после ареста показался Ферзю детской сказкой… в поселке же врачи ему устроили «роман Достоевского».
На какой только аппаратуре и какие только специалисты не обследовали тело Сережи, что бы в итоге вынести один-единственный вердикт – здоров. Здоров совершенно, здоров идеально, насколько вообще может быть здоров тридцатилетний мужчина. И как такое могло приключиться с человеком с детства недоедающим, почти десять лет проведшем в тюрьмах и лагерях, во время войны, когда кусок хлеба в первую очередь доставался солдатам и рабочим на военных заводах, а уж потом всем остальным, – этого не мог понять никто из медицинских работников.
А сам Ферзь старался не задумываться – зачем его обследуют, как перед приемом в летное училище? зачем тестируют – вот ведь, словечко придумали – на сообразительность и смекалку? зачем подсовывают иной раз на целый день каких-то иностранцев, по-русски ни слова не понимающих? какой смысл ему целый день проводить вместе с французом, жестами, интонацией и выражением лица объясняя ему: где здесь туалет, когда пора идти обедать, как позвать врача или кого из обслуги?
Обслуживающий персонал в поселке был штатским до мозга костей, это Сережа понял с первых же вольных и невольных контактов с ним, в вот охранники, которые проживали в отдельной маленькой казарме на отшибе от остальных домов – напротив, вояки не из последних, причем – не конвойные, хорошо Ферзю знакомые, привыкшие охранять пусть и не очень послушное, но разномастное и неорганизованное стадо из заключенных, а – волкодавы, умеющие при необходимости не пустить на вверенный им объект и роту особо подготовленных диверсантов.
Кормили все это время Ферзя неплохо. Конечно, без разносолов, икры там или севрюги, да и со спиртным тут строго было – по субботам в столовой можно было получить четвертинку, но каша, что к ужину, что к завтраку, всякий раз была с мясом, а не с прожилками и мослами, колбаса и сыр на бутербродах к чаю радовали свежестью, хлеб – так и вовсе без ограничений, бери за столом сколько хочешь, а не хватило – спроси на раздаче. Так же и с сахаром, и с чаем.
Да и одели вполне цивильно: рубашечка, пиджачок, брюки и шевровые сапоги с невысокими голенищами. Все новенькое, свежее, но видать из каких-то запасов, потому что дотошный Ферзь разглядел на пиджаке метку с трехлетней давности датой.
А вот с женским полом случилась напряженка. Привык Ферзь к развязным, продажным, но дешевым марухам, которым только и надо, что выпить, получить с кавалера подарочек, да поценнее, а потом легонько постанывать под ним, удовольствие изображая. А тут, как на грех, все молодые женщины были из врачебного или технического персонала. Вот и не получалось у Сережи дело до близости довести. Стеснялся он и своего подопытного положения, когда, как кролика в виварии, обследовали, проверяли, тестировали.

Разъяснение.
Однажды, приехавший как всегда внезапно и с какого-то большого совещания, скорее всего у самого Хозяина, весело-возбужденный Камов заметил тусклый, тоскливый взгляд Ферзя вслед проходившей на солидном отдалении от них то ли медсестры, то ли лаборантки.
– Маешься, брат Ферзь? – удивленно спросил Камов. – Вот уж от тебя не ожидал. Но – раз такое дело, то поехали…
Он отвез Сережу в Москву, в «Пекин», совсем недавно открытый ресторан на площади Маяковского. Пока Ферзь столовался, обрадованный возможностью разнообразить меню, а главное – выпить без ограничений, шофер Саня, все тот же, что привозил его в закрытый поселок несколько месяцев назад, договорился с кем-то насчет номера в гостинице над рестораном. А вот девицу по своему вкусу выбрал сам Ферзь. Как и положено, много их было тут, возле денег, да еще и в вечернее время. «Борись, не борись с шалавами, а они все равно будут, – меланхолично вспомнил Сережа первые послевоенные годы и беспощадную, казалось, борьбу с проституцией, особенно, в портовых городах. Сам он как раз «гастролировал» в Одессе и видел облавы собственными глазами, как и последствия их – сотни, если не тысячи молодых девчонок и женщин среднего возраста, в летнюю жару укутанных в платки до бровей, как монашки, укрывавших таким образом наголо бритые головы.
Впрочем, шалавами девиц из ресторана «Пекин» назвать было трудно; все в золотых сережках и цепурах, в цветастых платьях стоимостью в пару месячных зарплат квалифицированного станочника, в туфельках на каблуках. Слегка портила их только яркая раскраска на лице, но тут уж ничего не поделаешь, признак профессии. Хотя, профессионалками в полном смысле этого слова их назвать было нельзя. Каждая где-то работала, а скорее всего – училась, параллельно с этим занимаясь вечерами и ночами древним, как само человечество, промыслом, дабы не экономить копейку от стипендии к стипендии и не сидеть на шее родителей, и без того раскошелившихся, что бы отправить дочурку в столицу.
Сережа приглядел себе кудрявую блондиночку, ничем особым среди подруг не выделяющуюся, тоже – по старой привычке на людях оставлять за собой поменьше следов. Подсела она к его столику охотно, вопросов лишних не задавала, хоть и трещала без умолку, пересказывая московские сплетни о театральных и кинематографических знаменитостях. Ферзь в основном поддакивал, стараясь не слушать, а побольше проглотить дорогого, ароматного коньяка. Не то, что б любил или хотел напиться, но чувствовал пятой воровской точкой, что не скоро ему еще разок такая воля обломится.
Поддакивая девице, выпивая рюмку за рюмкой под черную икорку со сливочным, свежайшим маслом, белым хлебом, лимончиком, осетриной, Ферзь вполглаза посматривал и на то, как ведет себя в зале Камов, беспрестанно перемещавшийся от столика к столику, за которыми сидели явно хорошо ему знакомые люди. Впрочем, конечно, со всеми присутствующими и Алексей Алексеевич не был близко, застольно, знаком и на глазах Ферзя побывал в трех компаниях, окончательно остановившись у четвертого стола, за которым ужинал одинокий старик с прямой, по-офицерски, спиной и сильно трясущимися руками, но не похож этот тремор был на возрастной, скорее, был результатом ранения или контузии.
И через полтора часа, вдоволь накувыркавшись с девицей, усталый, довольный и чуток разомлевший, спустившийся по указанию Сани из номера все в тот же ресторан, Сережа застал Камова за столиком старика.
…Уже в машине, когда Саня выбрался из города на пустынную и разбитую подмосковную трассу, Камов вместо того, что б задремать, как любил он это делать, коротая время в пути, неожиданно разговорил Ферзя о том, как ему живется в поселке, что нравится, а что нет, к каким наукам душа лежит, от чего нос воротит, да с кем, да почему…
– Вы бы уж хоть сейчас сказали, Алексей Алексеич, к чему такому меня готовят? – нескромно поинтересовался Сережа по ходу разговора. – Кажись, пора бы уж…
– С чего ты взял, что пора? – ненаигранно удивился Камов.
– Дак, по всему выходит, – чуть замялся с ответом Ферзь. – И вот ресторан этот, и девица…
– А ресторан с девицей – что за примета такая? – поинтересовался Алексей Алексеевич. – Я про такую не слышал…
– Рассказывал один, – Сережа слегка замялся, но решил уж продолжить до конца. – Был у нас в лагере один… я тогда уже второй срок-то заканчивал. А он – из наших, воровских, блатной настоящий, но – от абвера в войну сюда заброшенный. Вот он и рассказал, что как кончилась у них, в разведшколе, подготовка, так перед заброской их обязательно и в ресторан, и девицу на ночь, а уже на утро – в самолет и за линию фронта…
– Как же к вам в лагерь диверсант абверовский попал? – удивился Камов, памятуя, что и в военные годы разделение на простых уголовных, политических и военных преступников было строжайшим, не могли они сидеть вместе.
– Так он же по уголовной статье, – пояснил Ферзь. – Как к нам попал, пошел по складам шарить, там и попался месяцев через пять…
– И ты, брат Ферзь, его не сдал тогда, в лагере? – спросил с любопытством Камов.
– Кабы сдал, вы бы знали, – вздохнул Сережа. – Да только не за что сдавать было. Он ведь, как к нам попал, рацию, да причиндалы всякие шпионские сразу закопал, документики только и оставил. Как-то так плюнул на германцев с их разведкой. Да и на вторую ходку сам пошел, что б чистым выйти, пусть с судимостью, зато без предательства… а что к немцам в разведшколу попал – в те годы каждый, как мог выживал, вот он – так, а другие – по-другому.
– И ты ему вот так, на слово, поверил? – лукаво уточнил Камов. – А вдруг – соврал?
– У нас, на зоне, тогда порядок был с этим, – твердо ответил Ферзь. – И проверяли таких не хуже, чем в СМЕРШе.
– А все равно – не дело это, – укорил слегка Камов. – Тот бы диверсант несостоявшийся, может, что важное про школу рассказал, про других диверсантов и про учителей своих абверовских… Или ты тогда думал, что всех таких вот, заброшенных, после допросов, с вырванными ногтями да выколотыми глазами к стенке ставят?
– Может и рассказал бы, – покорно согласился Ферзь. – Да только статья у него тогда совсем другая была бы, неправильная. А про школу ту, да про учителей абверовских… тогда я контрразведке не помощник был… да и сейчас, наверное, тоже… У каждого свое дело в этой жизни.
– Философ, – как-то непонятно сказал Камов – то ли похвалил, то ли обругал Сережу. – И теперь вот ты решил, что завтра тебя куда-то там забрасывать должны?
– Ну…
Ферзь замялся, всем своим видом изображая недоумение, растерянность, непонятку. И получилось у него это так красиво и артистично, что Камов даже в ладоши захлопал от удовольствия. Потом усмехнулся и пояснил:
– А ты не думал, что я просто заботу о тебе проявил? человеческую… ну, как смог… Вот только впредь бедным родственником не притворяйся, хоть у тебя это и замечательно получается. И постарайся в ближайшее время не искать в моем поведении двойного дна. Нету его. Честно.
– Ну, искать не буду, вот только оно, дно это, отовсюду лезет, – попробовал оставить за собой последнее слово расхрабрившийся уже Ферзь.
– Верно, лезет... – согласился Камов. – И учат тебя не диверсионному делу, и медики весь организм обшарили, по полочкам разложили… и зачем-то постоянно про всякие технические новинки рассказывают, да еще с таким далеким прицелом, мол, какими телевизоры будут через двадцать-тридцать лет, как звук на магнитную ленту записывать в любом доме смогут, а потом проигрывать его – вместо патефонов с пластинками…
Ферзь послушно кивал, вовсе не удивляясь знаниям Камова о процессе непонятной подготовки своего протеже. Ему, пропустившему во время отсидки много интересного, что появилось сначала, как чисто военная или для военных целей примененная техника, а с окончанием войны – удивительным потоком хлынувшая в гражданскую мирную жизнь, на самом деле было по-человечески любопытно. Да и сам этот технический прыжок от подвешенных к столбу репродукторов, от шипящих, харкающих и с трудом что-то пищащих морзянкой радиоприемников всего-то за десяток лет к стеклянным экранам телевизоров, многочисленным телефонам-автоматам едва ли не у каждого подъезда в столице, к удивительным электростанциям, не жгущим угля, торфа или мазута – прыжок этот заслуживал интереса и восхищения.
– Вот только ничего я тебе, брат Ферзь, сегодня конкретного не скажу, – неожиданно резко оборвал свой монолог Камов. – Время придет, всё узнаешь, а сейчас я даже самому себе не могу сказать, когда же это время наступит… не знаю… вот…
Насколько это было возможно в салоне автомобиля, Камов развел руками, демонстрируя свою неосведомленность.
– А почему это вы меня все время братом зовете? – решил, раз уж так карта легла, выяснить давно интересующий его вопрос Атонов.
– А как тебя звать? Сестрой? – усмехнулся Камов. – Товарищем – ну, извини, не по чину. А гражданином тебя уж столько звали, что, небось, оскомину набило…
Камов помолчал, ожидая реакции Сережи на свои слова. Но Ферзь тоже молчал.
– Там, ну, где-то там… когда наступит твое время, – Алексей Алексеевич попробовал образно очертить непонятный круг головой, изображая это самое непредсказуемое «там». – Там может быть всё, что угодно. Жесточайшая полицейская диктатура. Буржуазно-либеральное общество. Социализм. Коммунизм, в конце концов. Этого никто не знает и знать не может. Все – и коммунисты, и капиталисты, и фашисты – только мечтают о будущем, иногда даже не замечая, как они его, это будущее, прямо сейчас создают. Так вот, одно могу сказать точно – техника там гарантированно на порядок выше нашей, теперяшней. И вполне могут быть и совершенно плоские, огромные телевизоры, и – прямо в воздухе нарисованные голограммы, и карманные телефоны, и прочие всякие диковинные штучки. Потому тебя так и готовят сейчас, с упором на разные технические новинки…Вот так-то, брат Ферзь…
Сережа все время и сам для себя решал, к чему же такому необычному его готовят, но вот что бы такое… Последние слова Камова, пусть и расплывчатые, неопределенные, для Ферзя оказались слишком… ошеломляющими.
Будто прикусив язык, Сережа замолчал на весь оставшийся отрезок пути, хорошо хоть было того отрезка совсем чуть-чуть. Минут через десять Саня, привычно уже свернув влево, притомозил у первого поста охраны.
…где в лесу, в стороне от поселка, в который возвращался Ферзь, высоко над деревьями появилась зыбкая, но отчетливо видимая в черноте ночного неба радуга…

© Юрий Леж, 2010
Дата публикации: 12.10.2010 12:22:01
Просмотров: 2486

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.