Мороженый индюк
Вионор Меретуков
|
Форма: Рассказ
Жанр: Ироническая проза Объём: 13707 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Приятели торжественно чокаются, с достоинством выпивают, и в воздухе повисает непродолжительная тишина, полная глубокого смысла. – Интересно, – нарушает молчание Герман Колосовский, озирая стол в тщетных поисках закуски, – в этом доме есть хоть какой-нибудь корм? Должен проинформировать почтенную публику, что я испытываю мучительный, просто чудовищный, голод. Который необходимо срочно утолить, иначе я кого-нибудь из вас зарежу и сожру, приняв за каплуна. Раф, дай чего-нибудь пожевать! Я не привереда, согласен на консоме с телячьими клецками, антрекот по-бретонски и миндальные бисквиты. Ему никто не отвечает. Раф резко встает и выходит из-за стола. – Кажется, этот день никогда не кончится, – говорит он. И уточняет: – Этот проклятый день. Раф отводит в сторону тяжелый занавес, распахивает дверь и, взяв в руку вместительную ивовую корзину, выходит на балкон. В комнату, обтекая тело поэта, вторгается тугая волна знойного воздуха, пахнущая дешевыми сигаретами, раскаленным асфальтом и кошками. Левая рука Шнейерсона ложится на балконные перила. Голова наклоняется, взгляд уходит вниз и упирается в мостовую, покрытую после недавнего дождя подсыхающими лужами, в которых отражаются черные купы тополей и дрожащая синь неба. Раф вкладывает в рот два пальца, указательный и средний. Пронзительно свистит. – Опять его фокусы с лукошком, – громко шепчет Зубрицкий и кривится. – Никак не успокоится. Нашему стихотворцу не дают покоя лавры Планше... Внимание! Сейчас мосье Шнейерсон приступит к торжественному спуску и последующему подъему импровизированного контейнера для транспортировки провизии... – Если в корзине окажутся пулярки, – страстно произносит Герман, – страсбургский паштет, анчоусы и маринованные миноги... – он делает глотательное движение. – Как же. Жди. Опять какую-нибудь мерзость вытянет. Какой-нибудь субпродукт. Вроде поросячьего хвостика, селезенки селезня, мозга дятла, куздры бокра или недоваренного сердца Бонивура. – А что? Совсем неплохо! Отличный праздничный набор! Я бы еще добавил к нему бычьи рога, конские копыта и улыбку саксофониста. А пулярка – это... это, брат, важно! Если ее с грибами да артишоками... – Герман подкатывает глаза и вздыхает. – Ах, знали бы вы, друзья, как я соскучился по зеленым кубкам с хересом, соусам на меду, варенью из розовых лепестков, засахаренным кореньям, марципанам, голубям, начиненным крыжовником... Внизу, на противоположной стороне двора, на первом этаже монструозной кирпичной коробки, когда-то воздвигнутой для ответственных работников аппарата ЦК, служебный вход в гастрономический магазин. Если погода благоприятствует, то там, возле входа, на тарных ящиках или бочонках из-под пива с утра до вечера сидят и проводят время за неторопливыми разговорами о всякой всячине солидные, всегда задумчивые грузчики, стародавние приятели Рафа. Раф знает, что по его просьбе эти основательные люди сделают все что угодно. Для них не существует ничего невозможного. Попроси их Раф достать с неба луну, достанут луну, попроси извлечь из преисподней Сатану, извлекут Сатану. И не просто извлекут, а еще и доставят его, этого всемогущего князя подземного мира, козлинобородого Вельзевула, упирающегося, недоуменно поводящего налитыми кровью глазами, пахнущего паровозной топкой и псиной, по любому адресу, который Шнейерсон им укажет. И сделают они это геройское дело за скромную плату, соизмеримую с платой за грехи. Все видят, как Раф, переговариваясь с кем-то невидимым, на прочной веревке, придерживая и контролируя ее плавное движение напрягшимися мышцами живота, спускает с балкона вышеупомянутую корзину. «Ему хорошо, этому волосатоухому классику! Шесть комнат, третий этаж...» – ярит и заводит себя Гарри Анатольевич. У самого Зубрицкого квартира в Южном Бутове. Однокомнатная халупа на двадцать первом этаже. Высоко, а все равно ни черта не видно. Кроме окон в доме напротив, в которых изредка мелькают какие-то подозрительные рожи с кавалерийскими усами. «Понятное дело, когда живешь в такой высокогорной конуре, не до корзин тут... – ноет про себя старина Гарри. – И никакой пространственной перспективы! Вкалывал, понимаешь, всю жизнь как вол, а толку?.. В награду я, коренной москвич! получил чуть ли не голубятню, убогое жильё с видом на многоэтажный сарай, покоренный выходцами с Востока. А у окаянного поэта, этого орденоносного и краснознаменного слагателя од к годовщинам Великого Октября, шестикомнатные чертоги. В самом сердце дорогой моей столицы, дорогой моей Москвы...» Зубрицкий незаметно сплевывает под стол. А Раф тем временем, работая левой рукой, продолжает стравливать с балкона веревку с корзиной. Не оборачиваясь, вытягивает правую руку, заводит ее себе за спину, предъявляя сидящим в комнате, к их вящему неудовольствию, нежно-розовую свою ладонь, весьма красноречиво и бесстыдно взывающую к подаянию. – Придется дать, – бурчит Герман и не трогается с места. Лёвин молчит, равнодушно уставившись в угол. Зубрицкий исступленно роется в карманах. Ничего не находит и успокаивается. – Ну же! – плачущим голосом говорит Раф. – Скажи, отдадим завтра. Ну, не при деньгах мы сегодня! – сердится Герман. Раф, ворча, возвращает правую руку в исходную позицию, затем налегает грудью на балконные перила и, яростно жестикулируя, обращается с длинной проникновенной речью к кому-то, кто находится на дне двора-колодца. Голос Рафа, теряя скорость и мощность, медленно плывет в жгучем воздухе и, наконец, слегка булькнув, глохнет, словно говорящий поскользнулся и упал в бочку с огуречным рассолом. Некоторое время ничего не происходит. Замирает, сгущаясь, и без того плотный августовский воздух. Все звуки уходят вверх, куда-то в поднебесье. Там, в вышине, попискивая радостноупоенно, носятся стрижи, эти счастливые охранители жаркого городского лета. Приуготовляют предвечное ложе на подступах к вызолоченным облакам, где вот-вот появится сияющая на солнце запряженная парой огнедышащих одров колесница некоего полубессмертного бога, имеющего на медно-красной своей башке, тоже сияющей нестерпимо ярко, венец, сплетенный из мирта и листьев победного лавра. Спина Рафа, спина мнимого крохобора, напрягается, рука проскальзывает в задний брючный карман. Изящный жест: непринужденный, воровской. Стянув у себя некую бумажку, он сворачивает ее в тугую трубочку и, прицелившись, бросает вниз. И сразу же волна уличных и дворовых звуков лавинно накатывает, и спина Рафа оживает. Раф начинает сноровисто работать руками. Будто стоя доит исполинскую корову. Заинтересованные зрители, сидящие за пустым столом, не без удовольствия отмечают, что хозяин квартиры поднимает что-то очень тяжелое и, вероятно, съедобное. Все невольно облизываются. – А что если, и вправду, там дюжина пулярок? – с надеждой в голосе молвит Тит. Подъем счастливо завершен. Раф с корзиной в руках, сияя мокрым лицом, возвращается в гостиную. – Всего восемь бутылок, – разочарованно тянет Зубрицкий. – И индейка, – Зубрицкий привстает и заглядывает в корзину, – кажись, мороженая... – Скажи лучше: дохлая... Кто ж ее жрать-то будет? – кривится Тит. – Да, вид у нее... – соглашается Герман и качает головой. – Зато большая! – защищает Раф свою добычу. – Посмотрите, сколько мякоти! Килограммов на десять потянет... А то и на все двенадцать. Не индюк, а цельный эпиорнис. Будет чем закусить. На всех хватит... – с воодушевлением говорит он. Лицо поэта раскраснелось. Синие глаза сверкают. – Сейчас мы его, лапулю, сварим... – его голос замирает от восторга. Тит кивает и степенно добавляет: – Тот, кто будет подвергать данное пернатое высокотемпературной термической обработке, не должен забывать о времени, пространстве и – самое главное! – скорости... – Да, да! – с энтузиазмом соглашается Герман. – О времени, пространстве и скорости! – Неужели вы не замечаете, господа, как мы деградируем? – с горечью произносит Гарри Анатольевич. – Опустились до того, что готовы закусывать фабрикатом, вряд ли годным в пищу... Я такого блюда – мороженый индюк – в жизни не едал... – Разморозишь – будет годен в пищу. – Он ещё и неощипанный! – Ощиплешь – будет ощипанным... – Ну, знаете, господа!.. – Господа... – передразнивает Герман. – Где ты здесь видишь господ, старина Гарри? – бывший замминистра окидывает приятелей высокомерным взглядом. – Всех господ еще в одна тысяча девятьсот семнадцатом в расход пустили. Господа... – он усмехается. – Мы, брат, не господа, мы потомки бурлаков, калик перехожих, сбитенщиков, крепостных крестьян, фонарщиков, церковных служек, батраков, палачей, столяров, лихих людей, сторожей, офеней, мусорщиков, кучеров, гусекрадов, толмачей, иконописцев, паромщиков, почтальонов, дьячков, мытарей, ярмарочных шутов, лесников, мукомолов, целовальников, чучельников, холодных сапожников, поваров, комедиантов, звонарей, повивальных бабок, шаповалов, стеклодувов, маркитантов, коробейников, попрошаек, половых, конторщиков, каторжников, брадобреев, пивоваров, костоправов, подмастерьев, юродивых, водоносов, часовых дел мастеров, фельдшеров, швейцаров, каменотесов, гробовщиков, ярыжек, плотников, пекарей, бакалейщиков, трактирщиков... Пока Колосовский говорит, все слушают и с тоской ждут, когда он закончит. – ...банщиков, трубочистов, – продолжает токовать Герман, – золотарей, филёров, скоморохов, прасолов, ключников, раешников, пономарей, стражников, лесорубов, бродячих актеров, писарей, оброчных крестьян, зеленщиков, псаломщиков, кузнецов, лакеев, зубодеров, пирожников, доезжачих, егерей, зазывал, кукольников, объездчиков, мясников, аптекарей, ткачей, дворников, истопников, извозчиков, будочников, цирковых клоунов, городовых... – Неправда! – возмущенно обрывает его Раф. – Городовые физически не могли дать потомства! Они были истреблены по решению Совета рабочих и собачьих депутатов... Поставили их к стенке, и из пулеметов – тра-та-та... – А вот и нет! Они вмиг перековались и все до единого стали милиционерами... – С тобой невозможно спорить! – Это с тобой невозможно спорить! Да и как с тобой спорить, если тебя невозможно переспорить. Да и как, скажи, переспорить литератора, закаленного каждодневными сражениями с ветряными мельницами. Такого бойца не переспорит даже Миша Веллер. Пока Раф переваривает сказанное, в разговор вклинивается Зубрицкий. – Скучно... – говорит он устало. – И некому руку подать... Между прочим, если кому-то интересно, то я, по происхождению, из дворян: у меня в предках был один внебрачный сын фальшивого венгерского графа, а также два монаха-францисканца из благородных... – Целых два?! – восторгается Тит. – И ни одной женщины? Вот это да! Вы только подумайте, друзья, до чего доходила наука того времени! Два голубых, два однополых корсиканца стояли у истоков династии Зубрицких. – Не корсиканца, а францисканца, – поправляет приятеля старина Гарри. Герман бросает на Зубрицкого недоверчивый взгляд. – С мадьярским графом понятно. Какого только отребья не заносило в наши края... Все вытерпела православная Русь. Но откуда в России взялись монархи-францисканцы? – Не монархи, а монахи! – сердится Зубрицкий. – Невежа! – Не невежа, а невежда, сколько тебя учить, профессор несчастный! Кстати, францисканцам запрещалось вступать в брак... – Дурак ты, Гера! Для того чтобы обрюхатить бабу, совершенно не обязательно на ней жениться... Раф ставит корзину на стол и с хищной улыбкой осматривает индюшку. – Хороша! – Раф удовлетворенно крякает. – Импозантна. Одно мясо! Идеальная птица! Крылатое диво! Вот каких волшебных пташек – умеючи! – можно изловить в моем королевском саду. – А соус? – привередничает Колосовский. – У тебя же никогда не бывает соуса. А без соуса вареный индюк – он и есть вареный индюк. Пища черни... – морщится он. Всегда строил из себя гурмана. На самом деле готов сожрать хоть дохлого аллигатора: было бы что жевать... Колосовский продолжает ныть: – Да и варится такой здоровенный оковалок долго. Не меньше двух часов. Я не выдержу. – Ничего с тобой не случится, поголодаешь лишний час... – рассеянно говорит Раф. Его мысли уже заняты другим: скоро должна прийти некая невероятно хорошенькая особа, которая владеет секретами спиритизма, то бишь столоверчения или как там его... Дотошный Зубрицкий вздыхает и тянется за энциклопедией. Быстро листает страницы. Через минуту находит то, что нужно. – Оковалком, – читает Зубрицкий и при этом злорадно щерится, – оковалком, к твоему сведению, Гера, называется часть говяжьей туши около таза. Говяжьей! И никак не индюшачьей! Надо быть аккуратным в выражениях, – резонерским тоном говорит он и захлопывает книгу, – особенно когда речь идет о возвышенном – о закуске... Тит поднимает глаза к потолку и говорит с уважением: – Ученый человек. Точность любит... Герман пожимает плечами. – Плевать, – высокомерно бросает он. – Кстати, чур, мне ножку, заднюю, левую, толчковую. И хвостик. А водку надо прямиком в морозильник. Когда она холодная, водка-то, она становится гуще, слаще и пьется лучше... – Ты уверен? – Тит поворачивается к Колосовскому. – Ну, конечно! Так и проскакивает, так и проскакивает, если ее опрокидонсом... – А я люблю теплую... – признается Лёвин и вздыхает. Зубрицкий смотрит на него с отвращением. – Да, – продолжает Тит, – теплая водка, если к ней привыкнуть, то есть привыкнуть к ее омерзительному сивушному духу, воздействует на человека моментально. Она Ниагарой устремляется по пищеводу, достигает недр встревоженного организма и разливается благотворным, животворящим огнем, а там уже – искры, искры, искры! Вот и Антон Павлович говаривал... (Фрагмент романа «Дважды войти в одну реку») © Вионор Меретуков, 2011 Дата публикации: 18.04.2011 18:17:43 Просмотров: 2890 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|