Штрих

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 6851 знаков с пробелами
Раздел: "Книга лиц"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Никому же не объяснить, что делать эспрессо в музее искусств – варварство. Что кофе в музее искусств надо варить на никуда не спешащем огне в закопченной турке с узким, будто его сжало спазмом горя или восторга, горлом и разверстым ртом. И чтобы медь чуть просвечивала сквозь чёрную копоть времён. И кипение там, внутри, в тёмных недрах, надо прерывать вовремя. В его неизбежном начале. Не давать выплеснуться горечи бытия. Удерживать слова, потому что вырвавшись - они всё испортят. Как уже было и ещё будет.
- Вы в математике понимаете? – спрашивает девушка из-за пластикового прилавка.
Она до обидного половозрелая. Какой-нибудь подонок обязательно этим воспользуется. А мы не в силах ее защитить. Потому что старые и уставшие.
- Это арифметика, - говорю я.
- Я профессор математики, - Саша и сам не очень понимает, зачем он это коммутирует. Кому. В расчёте на какие блага. – Доктор.
Переставь он слова, девушка приняла бы его за врача.
У неё русые волосы, комфортный четвёртый размер кое-чего под белой блузой и вся жизнь впереди. Быстро сложить и перемножить цены двух кусков сырного пирога, одного круассана, одного песочного пирожного, трёх капучино и одного эспрессо ей трудно. Столько кнопок на калькуляторе. Начнёшь нажимать – и тут же забудешь, чего уже сосчитал, а чего еще нет.
- Восемьдесят шесть, - говорю я.
Она смотрит на меня недоверчиво. Заправляет за ухо капризную прядь – будто ловит рукой мой взгляд и водит им туда-сюда, как кукловод глазами марионетки: зырь, мол, какая я вся какая, и не выступай много.
Прядь – чистый лён.
Я могу дежурно повздыхать или дежурно похихикать. И то и другое бесплодно. Её жест намекает на нечто, но замыкается на себя. Отсекает возможности.
Саша не то чтобы возмущен её вопросом. Скорее, растерян. Будто ожидал, что музейные буфетчицы станут тыкать в его сторону пальцами и перешептываться у него за спиной: это тот самый. А им, оказывается, хоть бы хны.
- Ты, Саш, умней министра, - огорчаюсь я, - а дурак дураком.
- Да ты сам дурак, - отвечает он. Сожалеюще. - Если думаешь, что я могу с этим что-то сделать.
- Независимо от, - хмыкаю я. – Без импликации. Аксиоматически. Что это меняет?
- Соревновательность пропадает, - ворчит он.
Чтобы попасть в кафе, надо пройти через зал с экспозицией местного художника. Современного – что угнетает особенно. Кто не съест суп, тот не получит компот.
Неумение рисовать всегда можно чем-нибудь восполнить. Внеположенным. Умение не восполнишь ничем – прогонят взашей. Взывать бесполезно.
- Ну, тут местных вывешивают, - говорит Саша. Объясняет или оправдывается – не понять. Скорее оправдывается. Татьяна, которую мы водим по музею, сама галерист. Понимает изнанку блестящего свежими красками туповатого бытия. Без объяснений.
Её подруга Лариса смотрит на всё снизу вверх, как пятилетний пацан на всамделишного милиционера в парадной форме. В восторге от пуговиц на мундире, таинственной суровости кожаной кобуры, латунной бляхи ремня. Объяснять ей что-нибудь бесполезно – она со всем согласна заранее. Гражданка, пройдёмте.
Я рассматривал выпирающий узкий штрих на пейзаже Писсаро. Сантиметра два длиной, серо-голубой, с мелким включением розоватого и крохотной белой каплей. Я снимал и надевал очки, отдалялся и приближался, пока не приблизился совсем и не разбудил спавшую сирену. Та завыла взволнованно, отвлекла от штриха, погрузила в депрессию.
Потом было утомительное приближение к кафе, пропахшему выпечкой и эспрессо. Прямоугольные пятна в рамках, развешенные по стенам, утратили смысл.
Я морщусь от излишней горечи кофе, ковыряю маленькой пластиковой ложкой сырный пирог и думаю о штрихе на пейзаже Писсаро. Вынь его оттуда – и он перестанет быть. Смешается с краской, намазанной на синтетический холст, как испорченный маргарин на плоский заплесневевший сухарь. О маргарине скажут – масло. И о сухаре – крекер. Штрих, лишенный своего места в пейзаже Писсаро, исчезнет по дороге в кафе, к дрянному эспрессо, сладковатому сырному пирогу, бессмысленным стукам, брякам, шорохам и голосам. Потеряется в чужом и чуждом ему пространстве и кончит дни свои на помойке.
- Ну, что ты замолчал? – Саша слегка сипит. Астматически.
- Штрихи пропадают, - горюю я. – Оценить же некому. Эти засранцы затаптывают все стены. У них мочальные кисти и синтетическая извёстка. Вёдрами.
- Не давай себя затоптать, - советует Саша. Снисходительно. Как старший младшему.
- Вот-вот, - одобрительно кивает Татьяна.
- Да ты сам дурак, - от возможности замкнуть композицию у меня улучшается настроение. - Если думаешь, что я могу с этим что-то сделать.
- Вот говнюк, - сокрушается Саша. – Поймал.
- Постигай алгоритмы, профессор, - я кратковременно счастлив и потому снисходителен. Не дольше снисходителен, чем счастлив. У меня есть желание потоптаться на этом месте. Поразглядывать штрих.
- Да, - Саша краток. Ему неохота раздувать чужие удачи за свой счёт. Соревновательность пропадёт.
- У них в январе плюс двадцать, - вздыхает Лариса. Тихо. Будто по тексту у нее ремарка: в сторону.
Ей кажется, что плюс двадцать зимой - прочная основа для бескрайнего общего счастья. Она оттуда, где минус тридцать считается оттепелью.
- Мы же маленькие галерейки посмотрим? – спрашивает Татьяна.
- Да, - Саша слегка оживает. – Конечно, посмотрим.
Он любит ходить по тутошним галереям и высчитывать, сколько мог бы заработать, если бы лет десять назад купил картину, которая теперь, после смерти художника, стала раз в пять дороже.
На его слегка располневшем лице почти нет мелких морщин – вместо них мощные складки. Он не мелочен. Плач об упущенных возможностях для него – вроде молитвы. Средство от сглаза.
- Всё хуже и хуже, - сокрушается он. Столько, сколько я его знаю. Лет тридцать примерно.
Это тоже молитва.
За тридцать лет, - думаю я, - всё действительно стало хуже. Но не у него. Он терял то, что теряется неизбежно. И делал детей и алгоритмы, которых без него никто бы не сделал. То есть сделал бы – но не таких, не такие.
- Ты, Саша, штрих, - говорю я, отодвигая от себя чашку из-под эспрессо. Осадок невыносимо густ. – На тебя смотрят и не видят.
- Ну и что, - Саша расслаблен в ожидании похода по мелким галереям, где можно молитвенно посожалеть о невозвратно упущенном. – Мне-то, штриху, какая штрих**вая разница, видят меня или нет. Кто увидит – пускай наслаждается. Не жалко.
- Какой же он штрих, - осуждает меня Татьяна. – Он – композиция.
- Состоятельные люди часто сердобольны не в меру, - отзываюсь я.
- И состоявшиеся – тоже, - сипит Саша. – Поэтому я такой добрый.
Мы будем до темноты ходить из одной маленькой галереи в другую, и я не запомню ни одной увиденной картины. Буду видеть только тот выпирающий узкий штрих на пейзаже Писсаро. Краска, случайно слитая с мягкого волоса кисти и застывшая. Каприз, который невозможно было предусмотреть. Оставленный так. Состоявшийся.

© Евгений Пейсахович, 2011
Дата публикации: 30.04.2011 23:17:18
Просмотров: 4013

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Влад Адвоинженер [2011-09-03 11:03:36]

Отлично, очень понравилось ,все в цвет.Аплодирую

Ответить

Евгений Пейсахович [2011-09-03 13:15:13]

спс.