Песни нашей юности

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 26578 знаков с пробелами
Раздел: "Архивъ. Проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1

- Ты что, по-другому сказать не мог? Мол, вариантов много, но все они плохие, – из-под кромки Аликовой вытертой кроличьей шапки торчало опухшее ухо, будто выбивался язык пламени.
- А я что – не так сказал? – он удивился с ленивым негодованием..
- Ты сказал… - я в точности повторил его слова.
- А это что – не одно и то же? – возмутился он, поглядев на меня поверх сползших дальнозорких очков.
- Ну как бы не совсем. Мне все равно. Таньке - нет. Не всё равно. Её право.
- А! – Алик взмахнул зажатой в руке рукавицей с грязным брезентовым верхом, как Ленин кепкой. – Ничего себе право – по уху человека бить. Нечестно же так – я-то не могу же бабу ударить.
- Тебе повезло, что не попробовал, - проинформировал я. – Иначе был бы сейчас в травматологии.
- А ты? – непонятно спросил он.
- Чего я?
- Тебя она тоже бьет?
- Ты что – совсем тупой? Ты овчарку у Виктор Николаича видел? Она ж своих не кусает.
- Видел, - кивнул Алик, начав наконец натягивать трос антенны. – Так он ее в строгом ошейнике водит и в наморднике.
Я нервно оглянулся, будто моя жена может оказаться рядом с нами на крыше. За такие речи она сделала бы Алика инвалидом.
- Дома-то Танька никого не кусает, - объяснил.
- Да, - вздохнул он, – лучше бы я тебе по телефону позвонил.
- Лучше бы не матюгался, - поправил я. Без назидания, но с сожалением.
Он попробовал рукой натяжение троса, и почему-то его мрачное настроение сменилось весельем. Без удержу.
- Я, главное, стою такой, ха-ха, а она ка-ак даст – я думал, очки разбились, только искры, ха-ха-ха, - Алик навалился на трос, монтажный болт вылетел из не успевшего затвердеть цемента, и мой напарник повалился на крышу. - Как, понял, замыкание, ах-ха-ха-ха, на высоковольтной линии.
Я слабо улыбнулся. Мне, на самом деле, было совсем не смешно.
Моя жена намного младше меня, и иногда мне кажется, что у меня такая хулиганистая дочь-подросток и меня вот-вот вызовут к директору школы.
Я отошел к кирпичному бортику крыши, сел на него и закурил.
Городок коттеджей был окружен засыпанными снегом соснами, звук редких машин, проезжавших по дороге рядом, доносился сюда приглушенным урчанием, и других звуков, кроме разве еще шуршания сосен на ветру, не было. Если бы не наша возня на крыше с антенной и не дурацкий Аликов хохот, тут царила бы почти полная гармония.
Пытаться сохранить гармонию рядом с Аликом – дело почти безнадежное. Он во всем найдет что-нибудь смешное – даже в том, что моя жена дала ему по уху.
- Кончай ржать,- сказал я. – Мы тут уже полтора часа вошкаемся, а еще толком не начали. Пробей другую дыру и залей свежий раствор.
- Да я в эту же загоню, - Алик кончил смеяться и с кряхтением поднялся.
- Пробей другую дыру и залей свежий раствор, - повторил я. – Эту заровняй. И болт, кстати, другой возьми, а то опять начнешь его руками чистить.
Алик недовольно засопел. Он считал – и правильно, в общем-то, считал, - что я слегка сдвинут на креплениях.
Один раз, будто оправдываясь, я рассказал ему, как в местном оперном театре рухнул пожарный занавес – такая непомерной массы бетонная стена, сидящая в пазах над авансценой. Если бы ее не заклинило на полпути, кого-нибудь раздавило бы всмятку.
- Но ее ж заклинило, ты говоришь, - Алик честно попытался обнаружить понятную для себя мораль в рассказанной басне, но у него не получилось.
- А если бы был пожар? – спросил я. – Ее бы все равно заклинило – понимаешь?
- Пожара-то не было, - безмятежно отреагировал Алик.
- Ну, а если бы? – я и сам перестал понимать, для чего рассказал ему эту байку.
- А ты же не в оперном работал, - вспомнил Алик. – У вас-то в театре ничего не падало.
- Потому и не падало, - обозлился я, - что я там работал. А из наших антенн половина свалится, если ты их так крепить будешь.
- Ладно, Жека, ладно, - будто бы согласился он, но с тех пор ничего не изменилось.
От моих объяснений вообще ничего не меняется – иначе моя жена не дала бы Алику в ухо.

2

С год назад я случайно встретил вечером на троллейбусной остановке ее тренера, Андрюху. Стройный, изнурительно сероглазый, одет прилично – во всё какое-то пенсионерски мягкое, но не бедное. Правда, из-под вольно спадающих штанов торчали у него армейские ботинки, вносили дисгармонию.
Я ухватил Андрюху за лацкан его синтетической шубы и начал ябедничать на Таньку, обвиняя при этом, естественно, не ее, а его.
Жизнь полна таких моментов, в которые начинаешь думать, что неведомые силы решили позабавиться. Не успел я доябедничать, из темноты появилась темная шатучая фигура, которая при приближении оказалась пьяным мужиком в коротком драповом пальто и армейской – сукно, овца - шапке. Увидев нас, он громко и агрессивно обматерил пространство.
Андрюха шарахнулся в сторону так шустро, что я чуть руку себе не вывихнул. И вполне мог оторвать пышный лацкан Андрюхиной шубы и рухнуть на утрамбованный гражданами пассажирами грязный снег.
- Пошли, пошли отсюда, - повторял Андрюха, - пошли.
- Ты что – спятил? – раздраженно спросил я. – Он еле на ногах стоит.
Пьяный, услышав наши голоса, просёк, что спутал нас с кем-то, и мирно побрел обратно во тьму.
- Ты знаешь, что сейчас Танька сделала бы? – поинтересовался я. – Сэнсэй хренов.
- А ты знаешь, что было бы, если бы я его ударил? – ответил он вопросом на вопрос.- Я, между прочим, буддист – мне убивать религия запрещает.
- Ты же омоновцев тренируешь, - возмутился я так, что начал орать, что со мной редко случается.
- Я же им про Будду не рассказываю, - объяснил Андрюха.
- Ну, хорошо, - согласился я. – Таньке-то ты можешь про Будду рассказать?
- Могу, - кивнул он и как-то не в тему спросил. – А тараканы у вас дома есть?
- Чего? – удивился я. – Какие еще тараканы, нет у нас никаких тараканов.
- Будут, - пообещал он. – Буддисты никого не убивают, даже тараканов.
- Чо – и комаров? – расстроился я.
- И комаров, - подтвердил он.
- Ладно, тогда не рассказывай, - согласился я. – Скажи ей хотя бы, что драться нехорошо.
- Это она сама знает, - предположил Андрюха. Не очень уверенно.

3

Алик стал пробивать еще одну дырку под болт, а я решил спуститься просверлить стену.
- Мужики! – позвал хриплый голос снизу. – Мужики!
Я выглянул за бортик крыши и увидел поношенный и давно не бритый экземпляр в засаленной чёрной болоньевой куртке и вытертом, хуже Аликового, кроличьем треухе.
- Чо надо? – не очень любезно поинтересовался я.
- Десятку дай, - прохрипел экземпляр. – Не хватает.
Я решил, что десятка – не слишком большая цена для того, чтобы отделаться от этого пожилого дядьки, неведомо как забредшего в район коттеджей. Я скатал купюру в шарик и бросил вниз. Он даже не попробовал поймать бумажку, а выудил ее из снега и потопал по дороге к воротам, не сказав спасибо.
- Да, - удивился Алик, - ближайший магазин-то тут - идти и идти.
- Подвезти его предлагаешь? – раздраженно спросил я. – Я за этот месяц разным опойкам милостыни раздал… Затрахали. Когда мне надо было выпить, я ни у кого ничего не просил.
- По-разному бывает, - миролюбиво заметил Алик.
- И он нас как будто за своих принимает,- проворчал я. – Пойду дырку в стене сверлить.
- Ты скоро как твоя жена будешь, - пробормотал Алик мне вдогонку. – Как что – сразу по уху.
Мы уже подключили антенну к телевизору, и Алик проверял и настраивал ее, когда на дороге появился дядька в болоньевой куртке, предбывший проситель.
- Готовь теперь ты десятку, - сказал я Алику. – Ему, похоже, снова не хватило.
- Ну, а что, - сказал Алик, - по морде теперь ему бить?
- Моя жена с тобой не знакома, - терпеливо объяснил я. – Она не знает, какой ты добрый, незлобивый и отзывчивый. Хотя и нудный. Я лично перед тобой за нее уже извинился. И ей скажу все, что думаю. И закрой эту проклятую тему, пожалуйста.
- Ладно, Жека, ладно, - миролюбиво сказал Алик. – Не буду больше.
- Мужики! – донесся хрип снизу. – Мужики!
- Дай ему по морде, - посоветовал Алик.
Я посмотрел на покрасневшего от ветра Алика и решил сказать вечером жене, что понимаю и одобряю ее.
- Чо тебе? – я выглянул через бортик крыши вниз, на топтавшегося по снегу опойку.
Тот молча расстегнул верхнюю пуговицу куртки и показал торчавшую из внутреннего кармана бутылку.
- И чо? – спросил я.
- Выпьем, - хрипло предложил он.
- Нам работать надо, - я постарался быть доброжелательным. – Пей сам на здоровье.
- А я чо-то, это, замерз, - оживился Алик, отпустив верньер и начав усиленно дышать на руку.
- А напарник вообще не пьет, - сказал я мужику. – Трезвенником стал. С утра ходит как по голове ударенный.
- Ты ж десятку давал, - опойка негнущимися пальцами с трудом застегнул верхнюю пуговицу.
- Подарок, - объяснил я. – Инвестиции в здравоохранение. Выпьешь за наше здоровье.
- Человек пехом пер по такому морозу, - осудил меня Алик. – Лучше б ты ему сразу по морде дал.
- А кто его об этом просил? – я пожал плечами. – Хочешь – можешь спуститься поцеловать его.
- В уста сахарные? – уточнил нудный Алик.
- Да хоть в задницу.
- А ты свою жену в задницу целуешь? – не угомонился он.
- Нет, - отозвался я, стараясь не раздражаться. – Я ее по морде бью. И если ты скажешь еще хоть слово, я и тебя тоже ударю.
- А я, - Алик, слава богу, опять принялся крутить верньер, - хотел бабу себе завести. А она говорит – мол, квартира у тебя кошками провоняла. Ну, провоняла, конечно. Так что мне теперь, из-за какой-то бабы кошек прогонять? Из всего проблему делают. Надо чу-уть-чуть приподнять и слегка повернуть.
До меня не сразу дошло, что он имеет в виду. Я представил себе, как он чуть-чуть приподнимает по очереди своих кошек и слегка сворачивает им головы, чтобы расчистить жизненное пространство для бабы.
- Ты мне поможешь, может? – спросил он, видя, что я не двигаюсь с места.
Мы чуть-чуть приподняли, слегка повернули антенну и, не меньше чем через час, спустились с крыши, таща с собой инструмент и неизбежный производственный мусор.
Алик считал, считает и будет считать, что мусор после установки антенн убирать не надо. У него и в квартире все пространство завалено хламом – ему, Алику, так уютней. Поругавшись с ним из-за мусора пару раз, я стал возить в фургоне веник, чтобы продемонстрировать бескомпромиссность. И перед уходом с крыши мы стали наводить порядок, какого до нашего прихода там не было.
- Никто все равно не оценит, - каждый раз говорил Алик одно и то же.
Я не знал, что ему отвечать, кроме дежурного: иди в жопу.
Мне еще надо было отдать пару бумажек хозяину коттеджа и взять его подпись. Самые простые операции занимают больше всего времени. В конечном итоге, когда мы выехали, уже начинало смеркаться.

4

За воротами топтался мужик в болоньевой куртке. В сумерках, да еще и из проезжающей машины можно было увидеть, кроме тёмной согбенной фигуры, разве что мелькнувшие в свете фар белки глаз. Да я и не смотрел на него, а Алик то ли сердцем почуял, то ли научился видеть в темноте у своих кошек.
- Тормози! – заорал так неожиданно, что я тут же вдавил педали сцепления и тормоза в пол, наш фургон занесло, и он заглох, встав почти поперек узкой дороги. Над бедной машиной за ее долгую жизнь еще и не так издевались, и она, видимо, научилась в подобных случаях моментально глохнуть. Возможно, в прямом смысле глохнуть - чтобы ничего больше не слышать.
Алик выскочил из кабины и начал орать, радостно выставив руки вверх и в стороны, как дети на утренней зарядке:
- Салат! Салат! Это я, Алька!
Для меня это был удар. Привычный, правда. Я понял, что завтра придется работать с другим напарником, потому что Алик запьет, закономерно и неизбежно. Я вздохнул, сматерился, завел фургон, выправил его на дороге и слегка сдал назад. Мудрость, в конце концов, состоит в том, чтобы принимать неизбежное как оно есть.
Алик так радостно обнимался с небритым грязным мужиком, что я не особо удивился бы, облобызай он уста его сахарные. Уже когда они залезали в фургон, распахнув задние двери, я вспомнил, что когда-то давно, еще в детстве, был у нас в школе такой хулиган по кличке Салат.
- А это Жэка! – заорал Алик, тыча в меня пальцем. – Помнишь его? Он в «бэ» учился.
- Здорово, Салат, - приветливо кивнул я, повернувшись к ним. – Извини, я тебя с крыши не узнал.
Я бы, конечно, и в упор его не узнал бы, а если бы и узнал, то прошел бы мимо, но не сообщать же ему было теперь об этом.
Они обсуждали прошлое, будто оно имело значение здесь и сейчас. А я обреченно думал о грядущем завтра, когда мне придется объяснять добрейшему Виктор Николаичу, что Алик снова запил и что одному мне антенну на крышу не затащить. А добрейший Виктор Николаич опять будет обзывать меня дураком за то, что я терплю Алика, и предлагать его уволить, зная заранее, что я не соглашусь. Эта сцена повторялась уже столько раз, что мы оба выучили все слова наизусть, как актеры учат свои роли. Единственным выходом было бы нам с Виктор Николаичем уволить друг друга и оставить Алика пьянствовать в его удовольствие.
- Жена вчера родила, - донесся до меня голос Салата из салона.
Я чуть было не брякнул «От кого?», но вовремя удержался.
- У-у, поздравляю! – не отрывая глаз от темной заснеженной дороги, я изобразил на лице радость.
Смысла что-то мимически изображать не было никакого – Салат не мог из салона увидеть мое радостно сияющее лицо, но я все равно изобразил оживленную радость. Или радостное оживление. Убедительно сказать «У-у, поздравляю!», не меняя выражение лица, довольно трудно.
- Так давай к ней заедем, - предложил я. – Она где у тебя?
Даже сквозь шум двигателя, гудение печки и Аликову болтовню я услышал, как Салат тяжело вздохнул, будто у него не родился кто-то, а наоборот умер.
- В центре, - ответил он.
Я подумал, понял, но удержался от комментариев. Он имел в виду центр города, а там был один-единственный роддом – целое научное учреждение, куда отвозили рожать только тех, у кого были серьезные проблемы. Возможно, жена Салата была в таком возрасте, когда рожать заведомо проблематично. Хоть и во всяком возрасте – не без проблем.

5

До роддома мы доехали минут за двадцать-двадцать пять. За то время Алик с Салатом успели приветливо высосать бутылку водки, которая так и хранилась нераспечатанной у Салата за пазухой, пока мы его не подобрали. Алик возбудился, будто это его жена в муках родила чего-то особенное, раньше никогда не виданное. Несмотря на мои вялые протесты, он напряг меня остановиться у магазина и сбегал еще за бутылкой, раз такое праздничное дело.
- Какая палата? – поинтересовался я у Салата, нагло паркуясь на служебной стоянке.
- Сто седьмая, - он ухитрился не сказать это нормально, а как-то неуверенно выдохнуть, будто ему не очень хотелось увидеть свою жену.
- Значит, первый этаж, - я порадовался, что Салат сможет пообщаться с женой, не задирая голову кверху и не размахивая бессмысленно руками.
Мы пролезли в дыру в ограде больничного парка и стали разглядывать бумажки с номерами палат, приделанные к окнам с внутренней стороны. Я не обратил ни малейшего внимания и на то, что Салат понятия не имеет, где находится эта палата. Он отхлебывал из купленной Аликом бутылки и шел с нами с такой же охотой, с какой первоклассник идет в кабинет школьного врача на прививку.
Пока ехали, я вспомнил, что в школе Салат был агрессивной шпаной и бил Алика не один раз. Подозреваю, этого самого Салата Алик тогда ненавидел. Конечно, за тридцать лет все это потеряло значение, но я и теперь не могу представить себя на Аликовом месте. Я и через тридцать лет не стал бы так дружелюбно обниматься с говнюком, который дал когда-то мне по морде, а я ему не ответил. Я ответил бы через тридцать лет.
Впрочем, хорошую сторону во всем можно найти. Сегодня утром Алик получил от моей жены по уху – завтра полезет с ней обниматься. Плохое, впрочем, тоже можно найти во всем. Полезет обниматься – получит по уху еще раз.
Мы подошли к освещенному окну палаты, и Салат ткнул пальцем в лежащую на кровати толстую тетку:
- Вон она.
В палате было еще две женщины в одинаковых суконных серых халатах, будто их из старой школьной формы пошили. Одна из них увидела нас за окном и что-то сказала. Жена Салата повернулась, и мы увидели, что она кормит младенца мощной грудью. Раз ей принесли младенца, значит, роды прошли благополучно, и я успел ещё раз порадоваться за Салата - почти готов был объяснить ему, как хорошо обстоят дела.
Но не успел удариться в объяснения.
Женщина, держа у груди белый сверток с младенцем, медленно и тяжело встала, подошла, не поправив ни задравшуюся полу, ни растрепанные волосы, к окну и заорала так, что мы услышали через двойную раму окна. Отчётливо. Куда Салату надо пойти и кто он такой.
В палату вбежала сестра, будто ждавшая за дверью, и бросилась к Салатовой жене.
Салат молча повернулся и потопал по тропинке в снегу обратно к дыре в заборе.
Я подергал Алика за рукав.
- Чо, Жэка?
- Скажи, если знаешь, мог я её знать?
В отекшем лице пожилой тетки с младенцем на руках мелькнуло что-то смутно знакомое, но лучше бы я у Алика ни о чем не спрашивал.
- Мог, наверно, - ответил он. – Она, правда, помладше нас, но жила где-то недалеко от тебя. Ирка Волкова.
Тяжко было поверить.
Ирка Волкова была первой девушкой, к которой я прислонился. Буквально. В трамвае, плотно набитом плотью. По суровой необходимости, не по злому умыслу. Мне, наверно, было лет шестнадцать, а ей, значит, четырнадцать или пятнадцать. Формы у нее уже тогда были всё при всем. Талия взыскующая. Призывная. Про остальное думать было страшно. Я завибрировал внутри, и реальность поплыла, так что пришлось ухватиться за поручень. Отодвигаться не хотелось.
Утверждение, что ни с одной девушкой я ничего подобного никогда не испытывал, было бы, ей-богу, безупречно правильным.
- Да-а! – протянул Алик. – Это, понял, Жэка, - он озадаченно почесал затылок, сдвинув на лоб шапку, и сказал, будто прочёл мои мысли, - песни нашей юности.
Я отвез их в пропахшую кошками Аликову берлогу. По пути мы заехали еще в один магазин, откуда Алик вышел с двумя глухо брякающими пакетами. Тяжёлыми.
По дороге домой я несколько раз начинал нервически хихикать над своим гуманитарным порывом. Сделал, можно сказать, доброе дело для человека, даже имени которого не мог вспомнить. Был Вовой или Славой, Витей или Сережей – я или не помнил, или не знал вовсе, а спрашивать у Алика или, тем более, у самого Салата было неудобно. В конце концов, богу известны имена, и если на меня нападет раскаяние, я скажу просто: прости, господи, эту мою нелепую выходку с рабом твоим Салатом.

6

Дома, прямо в прихожей, меня встретила дочка Машка, державшая перед собой двумя руками за бока орущего черно-белого котенка. Она вопросительно смотрела на меня, ожидая.
Я молча взял котенка у нее из рук, поднял его за шкирку и бесцеремонно осмотрел пространство между задними лапами.
- Кот, - доверительно сообщил я. – Где ты его взяла?
- В подвале, - сказала она, и у меня появилось сильное желание влепить ей затрещину или взять сразу за две косицы с вплетенными синими лентами, приподнять и тряхнуть.
- Что ты там делала? – я постарался не показывать раздражение.
- Его искала, - объяснила дочка, удивляясь моей непонятливости.
- А твой брат где был в это время?
- Он забоялся идти, - сообщила она. – Там темно. Он у двери стоял.
Это было похоже на правду – что пятилетняя Машка не побоялась, а Пашка, ее более здравый тринадцатилетний брат, остерёгся. Да и что он, в общем-то, мог бы сделать в худшем случае – разве что убежать. Звать на помощь давно уже стало бессмысленным. Люди охотно боятся друг друга, и никто никому не поможет, даже ребенку. В подвале тусуются наркоманы, и взрослые дядьки не рискуют спускаться туда, даже среди бела дня.
- Если ты, - как можно более внушительно сказал я дочке, - еще хоть раз не то что зайдешь в подвал, а даже просто подойдешь к его двери, - я сделал вахтанговскую паузу, чтобы увеличить эффект, - я выброшу этого твоего кота прямо в окно. Поняла?
Машка испуганно потянула руки, чтобы взять у меня котенка, но я поднял его над головой.
- А сейчас, - я грозно нахмурился, - ты пойдешь и вымоешь лицо и руки с мылом. Поняла? Хорошо вымоешь с мылом. И не будешь трогать кота. Завтра я свожу его к врачу, потом посмотрим.
- К Вере Николаевне? – попробовала догадаться дочка.
Я с трудом сообразил, что так зовут нашего участкового педиатра.
- Нет, - я отрицательно помотал головой. – Я свожу его к ветеринару.
- Ветринар, - сказала Машка, вытаращив глаза. – Это такая большая собака.
- Нет, - успокоил я ее. – Большую собаку зовут сенбернар. А ветеринар – это такой врач, который лечит зверей.
- Айболит? – догадалась дочка.
- Точно. Айболит. Я свожу его к Айболиту, чтобы он дал ему шоколадку и поставил бы градусник. А до этого ты его даже пальцем не трогаешь – поняла? Вдруг у него лишай. Тогда и у тебя будет лишай. И тогда тебе, - я задумался над тем, что, собственно делают, когда у человека лишай, но так ничего оригинального не придумал, - тебе будут ставить уколы вот таким вот шприцем, - я развел руки, и кот, которому и без того надоело висеть, растопырив лапы, обиженно мяукнул. – И еще тебя всю вымажут зеленкой, - я решил, что нагнетание ужасов не помешает, - больно-пребольно. Помнишь, как тебе палец зеленкой мазали?
- Этот, - Машка с готовностью показала мне вытянутый вверх средний палец, который не очень давно порезала. Получился непристойный жест, но я не стал ничего объяснять ей – сама до всего дойдет со временем.
- Марш мыть руки, - сдвинув брови, приказал я. – И лицо. С мылом.
Она вздрогнула и унеслась по коридору в ванную.
Я посадил котенка на плечо, и он тут же замурчал мне прямо в ухо и затрясся, как трактор на холостом ходу. У меня, конечно, и в мыслях не было выбрасывать его в окно. Я как-то сразу понял, что он будет никаким не дочкиным котом, а моим.
Я не буду стеснять его свободу – пусть бегает по подвалам и трахает грязных кошек. Или нет, там сидят страшные наркоманы, которым захочется свежей кошатины. У Алика достаточно кошек для моего кота, если, конечно, напарник не хочет, чтоб его уволили. Хватит либеральничать с пьяницами. Мы с моим котом будем суровы и бескомпромиссны. За свою короткую кошачью жизнь он перетрахает столько кошек, сколько девушек у меня не было за мою длинную человечью. Расплодится и размножится весьма. У его беспородных ублюдков будут настоящие родословные, хоть бы даже для этого пришлось выдумывать несуществующую породу. Котят Алик продает - значит, родословные ему придется сочинять, беспородных никто покупать не станет. Нам с котом все равно, что за породу он придумает – хоть уральская пестрая, хоть гагаузская борзая. Это проблемы Алика, а наше дело маленькое – кошек трахать.
Кот не будет работать, добывая в поте морды своей колбасу насущную, а на его молитвы – скрипучий требовательный мяв – я буду отзываться немедленно, спуская ему с небес куриные шкурки и косточки.
Я буду возвращаться со своей собачьей работы, зная, что есть кому на меня намурчать. А ведь каждому надобно, чтобы было кому на него намурчать.
Люди редко мурчат друг на друга – в основном, когда сношаются или готовятся это делать. Кошки мудрее и откровенней – в периоды случки они враждебно орут друг на друга, зная, видимо, заранее, чем все кончается.
- Она притащила какого-то грязного котенка и зовет его Еремой, - сообщила жена, выходя в коридор из комнаты.
- Потрудись не называть моего кота грязным, - нахмурился я. – Это меня обижает.
Котенок, будто что-то понял, замурчал еще громче.
- Понятно, - вздохнула Танька, увидев, что котенок дремлет у меня на плече. – Когда я хотела большую собаку, ты был против.
- Теперь и кот будет против, - заметил я. – Нафига ему большая собака? Ему и маленькая не нужна.
- Понятно, - она еще раз вздохнула. – Сделать тебе яичницу?
Я остолбенел. От Таньки давно уже можно было ждать чего угодно, кроме того, что она начнет чего-нибудь готовить. Сделать яичницу – для нее было подвигом любви.
- Конечно, сделай, - я постарался, чтобы это прозвучало так, будто ничего удивительного в ее порыве нет, будто это самое обыденное в жизни дело – делать мне яичницу.
- Я обидела утром твоего напарника, - сказала она, и до меня, наконец, дошло, что она чувствует себя виноватой, а яичница – форма извинения.
- Так ему и надо, - сказал я. – А если он будет обижаться, сделаешь ему яичницу тоже. Чтоб знал, как обижаться.
- Если он завтра зайдет, я извинюсь, - пообещала она.
- Он не зайдет, - вздохнул я. – Он запил, от обиды и боли. И пропьет не меньше недели.
Я уже сидел на кухне, ковыряясь в яичнице, недожаренной и пересоленной, и кот сотрясался от мурчания у меня на коленях, когда дочка прибежала, размахивая вымытыми руками. Наверно, хотела проверить сохранность котенка. От взрослых, и правда, не знаешь, чего ожидать, - возьмут да и выбросят животину в форточку.
- Как день прошел? – спросила Танька.
Она все еще чувствовала себя виноватой, иначе и не спросила бы. Мы давно уже не рассказывали друг другу, как проходят наши дни, – проходят, и ладно.
- Сделал доброе дело, - хмыкнул я. – Свозил счастливого папашу в роддом, полюбоваться на жену и ребенка.
- И что?
- Немолодая молодая мать послала его в грубой форме, - поделился я. - Хорошо, что тебя рядом не было. Неловко как-то женщин бить, кормилиц, елки-моталки.
- Я женщин не бью, - жалобно сказала она.
- Да уж, - согласился я. – Тебе, наверно, приходит в голову простая мысль, что нашим детям с такими людьми жить всю жизнь.
- Примерно, - кивнула Танька. – Неужели мы когда-то такими же были?
- Не, никогда, - заверил я. – Ты, правда, моего напарника по лицу ударила, спасибо, что не ногой.
Она посмотрела на меня так раскаянно, что впору было обняться и вместе заплакать:
– Я же сказала, что извинюсь.
- Боже упаси, - я помахал ладонью, примерно как президенты машут провожающим с трапа самолета. – Если ты перед ним извинишься, получится, будто бы ты зазря ему в ухо врезала. Надо его, наоборот, еще раз ударить, и посильнее – тогда получится, будто он и в первый раз за дело получил.
- Ты так хорошо все объясняешь, - она подперла рукой подбородок и уставилась на меня, как первоклассница на любимого учителя. – Тебе бы в школе работать.
- Там платят мало. А у твоих детей потребности растут быстрей моих возможностей.
- У моих? У твоих, значит, не растут?
- Что ты имеешь в виду? - обиделся я. – Мои дети что – глупей твоих?
- Пап, а пап, - протянула дочка, склонив голову ухом поближе к котенку, - а что он поет?
- Песни, - толково объяснил я.
И, вспомнив себя лет тридцать назад в набитом битком трамвае рядом с Иркой Волковой, вздохнул и добавил:
– Песни нашей юности.

© Евгений Пейсахович, 2014
Дата публикации: 27.01.2014 10:47:03
Просмотров: 3769

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.