обрезные рассказы

Юрий Сотников

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 31981 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ОБРЕЗНЫЕ РАССКАЗЫ

Янка шёл на кладбище, чтобы в последний раз увидеть жену и сына, поцеловать закрытые навсегда глаза. Безумие скользкой хрустящей змеёй заползло в его голову. Он не знал времени, в котором находился, и место потерял, где живёт. Да и не нужно было ему лишнего груза событий и привязанностей – ради этого мгновения он и прожил своё прошлое, и раз оно состоялось как положено – значит, и всё остальное верно.
Будто одним ударом молнии сорвало деревья кладбищенского сада и про¬несло по крышам окрестных домов; корни как птицы царапали жесть когтя¬ми, отпугивая бесстыдство всевидящей луны. Ветер развернулся штурмовой цепью и занял почту, телефон, телеграф. Иди, Янка, твоя революция.
Одна из молний ударила в слишком близко висевшую звезду, и та по-летела кувырком, а с ней и все её планетные системы. Янка прикрыл го¬лову руками – боясь, что они выбьют ему глаза. Он нашёл свою могилу, со своей фамилией; поцеловал фотографию на памятнике, и помолившись, вогнал лопату. Тяжёлая рука легла на его плечо, и в сполохе огня он увидел над собой чужую широкую фигуру. Прогоняя страх, зарычал: – ненавижу-ууу! – и обернулся. Мокрая ветка лизнула щёку как собачонка. Отряхнулся Янка от озноба и стал обкапывать памятник. И шептал лопате: – я хочу показать им небо... я хочу взять их из могильного бездушия...
Уже показалось обитое красным крепкое дерево гроба, и он стал руками выбрасывать последнюю землю.
Лес наступал на него. От дальнего края кладбища шагал, может быть, и не широко, но неотвратимо, бросая под босые ступни мокрый лапник сосен и елей. Он заслонил красоту лунной ночи хитросплетениями своих коряг и веток, буреломов-душегубов, будто бы не на его полянах ловили в силки птиц деревенские пацаны.
Янко схватил лопату наперевес, и пошёл навстречу. Он тяжело ставил ноги, понимая, что шагает к концу этой истерии. Силой своей он мог бы помериться с миром, но колени сгибались от плача и ненависти. От безысходности прошлого.
Из тени трёх сосен-вековух вышли какие-то полулюди – изглоданные, мёртвые. Спросили о его несчастье, обещали помочь, если он угомонится и не станет тревожить сонное царство земной суетой. Мёртвые своей смертью живут, но они вернут ему жену-кровиночку. Ради спокойствия.
– вот она... вот...
Чьё-то лицо, жёлто-синее, приближалось к нему на поцелуй, шептало бессвязные ласковости: – миленький, ненаглядненький мой, дай поцелую в губки твои полнокровненькие, в лобик твой румяненький, подержусь за ладошки мягенькие... оставлю засосик на шейке беленькой, оближу всего тебя, мальчишечка беспамятный... забудешь слова грубые, силы корёжащие, услышишь словечки задушевные, которые только я сговорить сумею...
Янко рубанул лопатой снизу, на размах и времени не было – тянуло, тянуло его к ним, к забытью.
Завизжали песни ведьмачьи, убиенные; затанцевали пляски бесовские, гомоные. Застонала земля родимая, жертвенная. А Янко дрался и кричал: – Хуже самой немыслимой муки, расшвыряв по углам образа, целовать её серые руки и смотреть в неживые глаза!
А когда совсем невмоготу отбиваться стало, он заперся в кладовом склепе, но и тут ползли к нему через дверь отрубленные губы и пальцы, и Янко давил, втаптывал их в выбитые зубы могильных памятников. Устал он как рудокоп, обласканный хозяином, и выполз из кровавого чистилища под утро. Он только краем глаза посмотрел на бойню, и опрокинулся навзничь под небо, захлёбываясь рвотой. Янко закрывал лицо руками, и прятал от солнца свой позор.
===========================================================================
…Когда я укладываюсь спать, дремлющая днём моя душа просыпается. Сильные крылья, лежавшие прежде на пыльных антресолях, поднимают меня к ярким фонарям жёлточёрной ночи, которая гоняет по дорогам на багажниках поздних машин; в волосах её пёстрые ленты цветочных гирлянд. Носит ветер по рыночным рядам революционную прокламацию со следами жирной селёдки, но я глух сейчас к её ярым призывам. Мне бы Олёну с лаской повидать, пока гордость на диване сопит. Отломлю жене тёплую краюху своей нежности, чтобы утром, любовью дразнясь, не скормить чужой бабе. Потому что наше напускное равнодушие страшнее лютой ненавиди, обглоданнее могильных костей. Олёна как кошка на ветеринарном столе, кою долго и безнадёжно усыпляют. Я уличный пёс среднего возраста: у меня есть конура, но некому боле служить преданно. А сердца должны гореть да бушевать, закаляясь, чтоб укрыться нам вместе этой непробиваемой бронью, пока ещё гордыня и обида не взломали запертых сейфов любви, отдав ключи случайным людям. Нет никакого прока от моих беспризорных сомнений. Это моей трусостью наше счастье выставлено на толкучке среди соломенных шляпок да шерстяных свитеров. Дрожит оно в лёгком платьишке; и Олёна трясётся от холода - пала на коленки у картонных продажных икон, вящие головы коих походят на груши да яблоки со школьного сада, и так же незрелы, бессочны. Их красные глаза будто печалятся над ней за своё притворство - молись доченька; или смеются. - Верую в нас, - я скажу Олёне после разлуки, остервенело целуя её больные вспухшие веки, через которые утекло море солёной воды. А в бабьих зрачках грозныя засверкают две холодные льдины, готовясь разорвать меня тупыми клинками бутафорской злобы. Бедная жена – она как славный пузатый щень огрызается на хозяйскую трёпку; но протяни я ладонь – тут же облизет её мокрым языком. А я то призываю Олёну к себе, то кляну её за ошибки, теша самолюбивую спесь, коей можно заточить давно сгнившие зубы былых обид - вот и бегаю по миру, заново пережёвывая белые кости мил-подружки.
======================================================================
... Вечером я долго не ложился – радость весенняя, словно неизведанное чудо, кружилась над деревней вместе с песнями голосистых старух, и Жорка подыгрывал им на гармони. Видно, его никакая беда не берёт, и опять он зажигает полунощные пляски. А когда в хоре запели поселковые девчата, чёрная грусть придушила моё горло – так, что не пискнуть без слёз. Хотел я отмахнуться от неё, стал в боксёрскую стойку, и даже два раза съездил кулаком по уху, но грусть тайком подпилила опоры небосвода, и он рухнул на меня, сжав своими чреслами в любовном томлении.
Еле передвигая ноги, вышел я из ворот. Оглушённый, без памяти. Будто меня пользовали силы небесные как последнюю шлюху, и натешившись, выгнали из собственного дома. Притаилась душа моя, замерло сердце, и только плоть орёт, изнемогая – хочу-ууу-, а эхо безумного крика бьётся в агонии меж высей и твердью земной.
Я пошёл к реке, чтоб отмыть с себя липкий позор случайной связи. Стыдно, брат – не совладал с собой, предал наивность и романтику первых девичьих поцелуев, окунувшись в пороки ночных грёз.
Шёл тихо, а над приснувшим посёлком слышались хоральные песнопения народных сказок: про зайца в латаных штанах, бегущего по лесу с новостями в почтовой сумке; про нежный свадебный вечерок у лисьей норы. Медведя поминали, чтоб не обижал грибников да ягодников.
Плавно текли старинные напевы, и гляделись в ночную реку с-под самой луны божьи лица колыбельных плакальщиц. По щербатой дороге скрипела телега с уснувшим возницей; лошадь иногда оглядывалась на него, с трудом управляясь с дремотой, и хотела поскорее домой – досыта напиться и на боковую. Под фонарями кружила бестолковая мошкара, пугаясь выскользнуть из светлого окоёма в жуткую темноту: бабочки-днюшки ругались друг с другом, а ночных мотыльков вообще в грош не ставили и пинали при удобном случае. Маленькую совку обидели – разбираться подлетели все её родственники, и миром не разошлись, толкаться стали, да стряхнули лампочку – пришлось всем искать новый фонарь.
Подошёл я к реке, пощупал ладонью её холодное тело, и в дрожь меня бросило от предстоящих объятий. Но на маленьком речном крохале бултыхнулся окунь, небольшой и юркий – ему похлопали прибрежные лягушки. Была не была – я тоже плечи расправил, стянул трусы, да оглянулся со стыдом, и прикрываясь ладонями, вплыл в холодную замять весенней ночи. Вода стужей прижгла между ног и подмышками, а потом как опытная любовница согрела дрожащую плоть, вылизала тёплым языком, и придремала, млея, на моей груди. Я вытянул шпильки из её причёски, и волосы заструились прозрачным лунным течением, оглаживая подводные валуны и ракушки. Нелегко мне с рекой совладать – упрямица влекла с собой, заманивая ласками. С трудом я вышел на берег; ладони не вмещали то, что хотелось прикрыть от срама.
Возвращался домой я кружным путём, и проходя мимо склада, споткнулся, загрякав какими-то железками. Сторож тихо подкрался сзади с ружьём наизготовку, а в нём и пуль нет, одна дробная соль для задницы. Но я всё же руки поднял, когда старик упёрся в спину невысказанными грубостями. Ласково сначала дед нашептал: – И тебе не спится. Я вот с бабкиных похорон совею: ночью бодрячу, а с солнцем врастопырку живу, в разных кроватях.
И вдруг рассердился старик: – Кто такой? Откуда родом? – Вышел обозреть природу, на лугу прибрежном был, дышал птичьим трудоднём, река серебром бросается – что ни камень, то самородок. Слышишь, отец: с какого края песня льётся студёная? аж сердце холодком заходится, и волосы стыборят, будто в небо улететь собрались. – Хороводит природа, сынок; весна к душе прилипла, и признанье любовное тебе сделать хочет. Ты не отвергайся от неё в другие стыдливые отношения, прими её как любовку, а твоя нынешняя девчонка не узнает – мы вдвоём только ведаем. Ежели б меня весна паутиной фаты облекла – рвать тенета не стал бы, ушёл с ней в безмятежные края, к своей старухе... – ... –
=========================================================================
В глуходревье, под лунными святками, ночь отметилась скорбью великой: истуканы заныли поглядками да иконы заплакали ликами. К ним на капище гости приехали; на бряцанье щеколды с досадой старый дом, дрогнув окнами-веками, лишь на миг озарился лампадой. Открывают притворину в горницу, и пробитые крест-накрест планками, двери чёрным рукам поддаются, визгнув петлями - злыми собаками. Посредь горницы встали и вперились в думы зла – молчаливые, строгие; и хозяину-дому не верится: люди ль, нелюди шабаш устроили. В их утробах рождается чёртово: беспокойное, жадное, мрачное - нянь-кой смертью сегодня почтённое, богом проклятое плач-палачество.
В посёлок привезли местных солдат, убитых на далёкой войне. Такой заунывной мелодии в Зямином сердце ещё не звучало. Всяко было: и ситцевые симфонии радости, лёгкие как серьги с ушек берёз; и утомлённые ноктюрны любовной неги, под стрекот сверчков да кошачье мяуканье. Даже играл контрабас, когда Зиновий вспоминал о жене - тупое лезвие ревности ненасытно рыскало по струнам, сослепу пихая клинком в левую сторону грудины.
А теперь вдруг, повиснув объятым на крашеной парковой ограде, дядька мигом уяснил, как бесцеремонно война отбирает жертвы для своих плотских утех. И в том, что нелюдям захотелось грязно побаловаться с душами мёртвых, он каял себя - что не мог остановить войну, или хоть заглушить её безысходную тоску, шлюху на шпильках, прицокавшую под гром барабанных палок. Благостное пение отца Михаила, воздающего честь и славу погибшим, было похоже на визг церковных мышей, сыто обрыгавших ванильные куличи. А шепчущий Зяма словно кричал, весь белый свет проклиная: - что ж вам, падлы, неймётся на воле?! почему вы, суки, живёте под небом хлопотно и зло?! желаю господь, и требую, чтобы чужая кровь упырям свинцом в горле встала; пусть обвернётся их подлая ненависть самой страшенной местью, коей не знал ещё мир, зудящий от крохотных тварей человечества; и кто назвал нас людьми? с чего мы решили, что разумнее микробов да насекомых? может, больше ума в голове простых мандавошек, ползающих по звёздным системам нашей любви, ведь их болезни губят нас, так же как и мы выхолащиваем злобой родительство земли, нас вырастившей. -
Разъезжались гробы по дворам, ополоняли избы; дома жёны да матери не сдерживали рыданий - катилось горе в слезах по чистым коврикам прямо в красный угол к боженьке: помилуууй, что война натворила. А он молчит; да и не страшны его кары сиятельным властолюбцам, затеявшим кровавую бойню - ведь они живут и подохнут в неверии.
=======================================================================
– Ерёмушкин, – припрыгал от солдатиков, нагибаясь под танковыми выстрелами, отстрачивая на бегу очереди из автомата. Кто это? в будёновском шлеме? – ну конечно Умка, защитник великой отчизны. – Ты за луну или за солнце?
– Вояка, дай отцу раздеться с работы! – выглянула Олёна из-за полога шёлковой заневеси, и тут же спряталась, оставив дышать снаружи один только любопытный нос. – Запаха не чувствую. Цветы принёс?
– В коридоре на окошке стоят. Пять рябиновых гроздей.
– Дорог не подарок, а что?..
Ерёма в одном сапоге, прихватив малыша подмышку, впёрся в постираную зальную комнату и обнял затаённую жену. – Поцелуй дорог, родная, а потому утри нос да губы подставляйте.
Жена и сын уворачивались, смеялись, а Еремей знай себе строчил ласки и нежности.
Умка за столом не дал жевнуть ложку борща. Пока, говорит, не ответишь на вопрос, голодным останешься.
– Ну ладно, спрашивай.
– Ты за луну или за солнце?'
У Ерёмы выбора нет, отгадки он не знал, и пульнул наугад: – За луну.
– За родимую страну!! Ура! Мам, он правильно сказал.
– А если б за солнце? – улыбнулся Еремей потешным прибауткам сына.
– За солнце – за проклятого жопонца.
– Ого, кто это такие? – мужик отрезал ломоть хлеба поменьше и положил перед маленькой миской.
-Это монстры, которые хотят нас убить исподтишка. И мы с ребятами в разведчики готовимся, за деревьями прячемся, и в снегу... Хочешь я во дворе смаскируюсь и вы меня не найдёте?
– Хорошо, давай в выходной. А то уже стемнело. – Ерёма вдруг что-то вспомнил, рассмеялся. – Вот я могу загадать тебе один вопросик.
– Во, давай! – обрадовался сын, бросил ложку да хлеб. Олёна горько вздохнула: – Ну, опять завозились.
Точно: завозились. – С этого слова, которое я написал киселём на тарелке, буду слизывать по одной букве после каждого вопроса. А ты читай вслух. Понял?
– Да! начинай.
И вот Ерёма скучно бубнит: – Жил был король...
– Коля!
– Была у него жена...
– Оля!
Сынишка в неописуемом восторге.
– Как они пели?..
– Ля! Ля-ля!
– Кто какашки за ними убирал?..
– Я!!?. – лицо Умки уморительно менялось с огромной радости до крайнего удивления, и в промежутках видно было, как он раздумывал, – то ли вспыхнуть бенгальским огнём, то ль обидеться. Но мать смеялась, хохотал отец, и победила в сынишке дружба – он, бедуясь от счастья, вскочил с табуретки да понёсся по комнате, разгоняя все прочие тени: – Завтра ребят научу!
======================================================================
Милиционера увезла больничка,при смерти да в бреду.И хоть я ему поначалу не верил-но искал следы,рыл,нашёл.А сегодня утром я поймал голого маньяка,отрубил ему вислый писюн-который тут же скормил собакам,а самого оставил в кустах истекаться кровью.Он,конечно,мог бы убежать без трусов,тем более в ужасе боли и агонии;но осиновый кол,основательно прибивший к земле его синее пузо,помешает упырю скрыться.Когда я уходил всё дальше и дальше,он был ещё жив,он оглушал нестерпимым воем прекрасные зелёные окрестности,на цветочных лужайках которых гдето закопаны маленькие дети,его жертвеньки.Пустынный уголок этот можно назвать земным раем-и я тут часто отдыхал в волшебных мечтаниях,а суслики крутили хороводы вокруг.Благословенно было:до вчера проклятого дня,когда мои чуткие суки,играя,разрыли грязную тайную могилу безголового голенького ребёнка.И не понять-мальчик то,девочка ли-всё срезано на тельце свиным складенем душегуба и ядовитыми мухоморами трупных пятен.Я долго умолял его ожить и тянул за руку в свой мир,под светоч пробудившегося дня,но зловредные корневища опутали в ярости,когтями скребли…Сошёл я будто с ума-сбросил годы,и юность,отрочество:фотографировался возле рыжего клоуна,хохотал,дёргая его за нос красный.А обезьянка не угоманивалась на моём плече и всё добирала себе мои русые волосы,склеенные конфетами да мороженым…Опомнившись,я осторожно нёс его,боясь разбудить тревогой,и потому спотыкался.После обмывал в дождевой бочке,одежду дал,лишь подшив немного стежками крупными.Белые обул тапочки,замеловав их по беленой печке.И посадил ребятёнка в землю,чтобы быстрее вырос и к маме вернулся самым сильным на свете.Но как вот закрою глаза,то смешно мне,сейчас даже-кошмарной кажется ерундой этот резиновый будто бы пупс,исколотый перочинным будто бы ножичком,которому шапку не на что было надеть:в гробике дитёнок лежал со сложенными ручками,а мне чуть ли не на страшный суд вместе с ним хотелось,чтобы увидеть его лицо.Он теперь рядом со мной,у задней стенки,под завалинкой.И может,душа его-где на куст черноплодной рябины мягко опустилась серая горлица.
===================================================================
-дурачок,-он даже не сердится.-Это страшное умение.Знаешь ли ты,как души набожные и неверующие,бухие да трезвые покидают тело в последние мгновения земной жизни?Они вылетают резво,чтобы опробовать воздух,напряжённый словно цветок эдельвейса,когда к нему тянется рука влюблённого скалолаза.Но выбравшись из оболочки сознания и покружив чуть меж звёзд,душа пугается одиночества,рвётся назад.Туда,где уже ошеломлённо толпятся родственники,прохожие иль хирурги-разводят руками да плачут-а душа орёт вроде бы громко и человечески:-рот откройте,придурки!через него я обратно войду!-Только шиш ей;в гортань запал язык,и нет дороги блуднице.Сей миг гулкое эхо разнесло порох да визг топливных баков моей стартующей в вечность души.Ломкой болью отозвался отрыв серебристых нитей,связанных с умершим телом.Вместо шляпы стеклянного скафандра мне для смеха нацепили замасленый треух,подвязали бантиком,успокаивая что на том свете жить лучше.Воздух чистый,лёгкие вдыхают цветочный аромат,а сердце гуляет в райских кущах гигиены и здоровья-но я орал не хочу!не могу!-Будет неизменное благо,забудется ужасть преданой любви и проданой дружбы.-Но эхо моего крика в ответ взорвалось,раскидав по белому свету злые проклятья-станет вам моё отомщение лунным серпом косить судьбы как погнившую рожь.Душа исказилась страхом да яростью;её глотал голубой туман неба-а мои кровавые губы вгрызлись в потный кадык облаков,и потащили их за собой на прочной привязи изломанной шеи.Облака ж мёртвой хваткой вцепились в горы,сворачивая их каменные головы.Тоскующая душа разматывала многоцветный клубок планеты,чтобы по ржавой нитке экватора вернуться домой обратно.
=================================================================
Жаль,что я этого разговора не слышал- а то бы добавил во свою защиту пару ласковых слов,которым научился в базарной толчее,среди бахромы шерстяных платков да цветастых скатертей.Торговки громко выкрикивали себя ,к месту подсыпая частушки о превосходном качестве товара.Иногда прямо волокли за руки растерянных покупателей,и тем долго приходилось слушать хвалебные речи.Высокий мужик в очках посадил на шею мелкого сына; малец как капитан корабля глядел поверх лиц да причёсок и грубо болтал ногами ,едва не ударяя по носам от сердитости на пропавшую маму.
В овощных рядах много тише.Тут капуста свернулась, обняв себя за толстый живот в сорока кофтах без пуговиц. Морковка крутила длинным носом,поведывая на ухо свекле разные огородные сплетни,что вызнала в погребе долгой зимой.Красная с рождения,свекла ещё крепче смутилась, когда услышала об отношениях замужней луковицы с молодым огурцом:- да на нём пробы негде ставить,он пожелтел весь,по грядкам бегаючи! Ой,дура,а мужик её что ж?
-не буду сама врать ,но соседка брюква видела его под кустом смородины со вдовой помидориной.Срам был налицо: лук успел её шкурку снять ,да вдруг испугался. Разбежались по сторонам,бесстыжие.
-позор.А что же,картофель пить не бросил? говорили, будто жена его новую отраву купила,отбрызгала.
-куда там,вчера под забором валялся,на соседской меже. Вороны чуть глазки не выклевали.Ирод беспробудный,хоть бы деток пожалел.
-правда ли,что арбуз на денежную работу устроился огород охранять? ходит в шляпе ; надел старый хозяйский пиджак и форсует перед знакомыми.
-ой,насмешила! с его пузом только в караульные лезть.Он стрючка не видит,когда по малой нужде.
Овощи могли и дальше болтать,но я устал слушать их ерунду и купил всех для борща.
Домой мы возвращались ,переждав в магазине дождь; с горкой желтобрюхих лимонов,у которых ни головы,ни ножек.Пусть Олёнке кисло станет от вчерашней ссоры-думал я,пытая всевидящее солнце о жёнкином настроении. А что светило скажет?- глазами морг мне в ответ,и сразу прячется за тучки.Значит,самому повиниться нужно –вздохнул я о вечной мужской силе.
-уступи ей!- тявкнул приблудный пёс,сослепу ткнувший носом авоську,в которой не было даже завалящей облизанной косточки.Я трепанул кобеля по голове,поскрёб пальцами лохматую шею- хоть так извиняясь,что угостить его нечем.Он опасливо вильнул хвостом,держа лапы наготове,и потрусил за мной следом.
К дому подойдя,обернулся я,потому как чуял сзади осторожное кряхтение пса.Он будто ненароком напоминал о себе.Точно: стоит за пять шагов и по сторонам оглядывается, словно по делу шёл.А под хвост жалко пнуть –я в ворота,да оставил их настежь.
Умка с крыльца соскочил на скрип,ошалел сразу:-Ерёмушкин,а кто с тобой?
-Это…мой новый товарищ Санёк,- чуть замялся я.И авоськой голову почесал,оттого что напротив встала жена.
-Дааа,- прихмурилась нарочито Олёна,улыбку пряча.-Только кобеля нам и не хватало.
-Он добрый.- Я похвалил дружка,сжигая обратные мосты. Мол- вы как хотите,а мы на улице с товарищем проживём, если у вас жестокие сердца.
-Какой бы не был,но его надо неделю отмывать.- Олёнка присела перед собакой,в ладони взяла пёсью морду.- Пацан ещё,и глазёнки гноятся.
Выкупав сына,а после него той же мыльной водой кобеля, мы уложили их спать- малыш лёг в детскую кроватку,и рядом на коврике свернулся довольный сытый Санёк.Когда они задремали,выйдя на охоту за львами да крокодилами, Олёна грубо повалила меня,ослабевшего,прижав к дивану, так что не вырваться.- Эх ты,подкаблучник Ерёма.
-Кто бы спорил,- промолвил я,заползая ладонями,куда мне,одному,и дорога есть…
========================================================================
В полутёмном вагоне капитан Круглов зябко ворочался на жёсткой скамье,мало предназначенной для лёжбы.Колёса электропоезда стучали о рельсы изношенными кругами, впиваясь в мелкие раковины выбитого металла,а рикошет их,словно эхо,ударял по спине.Мысли приходили задним умом; всё больше о деньгах,которых не хватало на покупку своего дома,чтобы жить семьёй вдали от сварливой тёщи.
Вдруг во весь голос как заорёт ночной отрок! содрогнулся вагон:- Да помогите,добрые люди,нам,погорельцам! матери многодетной,отцу калечному,и мне,сироте,их сыну единоутробному! Дитём пожил не в сладости,побирая кусок хлеба,не видал добра и радости,синего неба! Хмарь слёзная глазоньки застит,померли с голоду холоду сёстры да братья,но милостив господь,всё в его власти- и милосердия кошельки,и душевные объятья!
Сквозь визг оглашенного Май услышал возню на соседней скамье,шершавый спросонья голос:- Во орёт,будто дьякон.- А после завистливо:- Зарабатывает ,небось,больше меня.
-Спи уже,ещё три часа ехать,- ему ответил бабий шепоток.-Да сумку положь под голову.Там продукты и паспорт материн.
Соседи улеглись поудобнее,суча по скамьям каблуками.Уснули.Круглов дал побирушке мелочь,хотя знал,что врёт пацан про своё чёрное детство.Давно научился капитан угадывать людей,и отводил он взгляд от лживого лица.
Но преступление милиционер не мог оставить без вниманья.Потому что трое разгульных дебилизованных вояк слюняво тискали в углу молоденькую девчонку.Она птичьими,лупатыми от ужаса глазами слепо шарила по лицам равнодушных пассажиров и спасения молила у них,сжимаясь чёрствым комком.Один бравый солдат уже расстегнул свой ремень,потыкаясь к девчонке пузом,когда мягкой кошачьей лапой его стриженую башку сзади накрыл капитан Май:- Ребята,уважайте наши законы, пожалуйста. Мы своих баб не силком любим,а по взаимной симпатии.И вас просим дарить им цветы в шоколадных конфетах.
-А то что?- вперился пьяными зенками самый разудалый от трусости.- Мы за вас,суки ,кровь на войне проливали!
-Те,кто свою проливал,научились беречь людей.А вы мародёрничали в тылу,пылью кроша целые деревни.- Май скользнул на шаг ближе с ехидной улыбой голодного хорька.Дуло взведённого револьвера упёрлось в холодный лоб солдата.- Оставь нож,не надо.Мы все отважны на родной земле.А ты проезжий гость.
Забрал капитан под своё крыло девку,сторожа теперь до самого города.
========================================================================
В думках разошлись по рабочим местам.А перед обедом обрадовал Зиновий своих ярых парней:- Цемент пришёл к цирку.- Вызвались Еремей да Янка; и Серафимушка первым был,но дядька оставил его на крупорушке подсоблять сварному.
Лежат кургузые десять тонн.Вокруг них собрались любопытные соседи.Скажи,что даром- вмиг разнесут по дворам,и попросят добавки.Янко для виду равнодушно жуёт с прельцой яблоко- Еремей играет мускулами на публику. Каждый из них в чемпионы возвыситься хочет,а все разговоры об испытании сил дотоле велись для отвода глаз.
-Я расправлюсь с половиной быстрее тебя,- хорохорит Ерёма товарища,стараясь вывести того на чистую воду истеричного плача.
Но Янка держит стойко широкую улыбу,и солнечные зайцы во все стороны рикошетят от белых зубов.Дядька Зяма даже попридержал особо ретивых из публики:- Куда под пули лезешь? Склони голову.
Оба богатыря встали у поддонов с цементом. Пританцовывает Еремей,нервно оглядываясь в народ,и изыскивает незнакомые лица средь великого множества своих.А Янко готов опозориться перед селянами,уважая себя лишь,да малой толикой остальных.Кто победит: честь или гордыня? На старт- внимание-
Сфальшивил Ерёма,выгадав секундную фору.Сильно рванулся; запалил костёр под самое небо и горит в нём, пылает ушами и чреслами.Он носится угорело,с широкого шага сбиваясь на бег- он похож на серого кочета, запорошенного цементной мукой,в голенастых сапогах. Была у него чистая рубаха с красною клеточкой и новый в кармашке платок для соплей –но вот уже въедливая пыль да солёный пот пропитали одежду насквозь,и даже просторные семейные трусы жгутом врезались ног между.
Янка спокоен; его жилистая шея да лошадиные скулы покраснели от сдержанного упрямства.Он легко бросает на плечи очередной мешок,и медленно идёт к железному сараю,переваливаясь словно жирный рождественский гусь.Его крошечное поначалу отставание увеличилось до четверти,но презрительная к суете,душа так и не всплакнула- только синяя рубашка чуть намокрела между лопатками.
И когда Ерёма стал задыхаться,то Янка догнал его почти-хватило бы пары мешков.Жаль,опустели поддоны.
-Не горюй,- ехидно посочуствовал Еремей,пыхая в лицо горячим паровозным чадом.- Ты мне ещё десять раз мелко проиграешь,чтобы на одиннадцатый крупно выиграть.Я тебя,жулика,знаю.
=====================================================================
Я улыбнулся, кивнул им; и ушёл на вокзал, топая по мелким лужам. Шагал в темноте рассеянно, мысли были ни о чём; но вот уже десять минут за мной тащится соглядатай, шкорябая по земле усталыми ногами. Я не оглядываюсь, а тень его видна рядом с моей - незнакомец простоволос, в длинной куртке или плаще, с большим носом. А может, превратная луна сильно зачудила, и это она грозится изза облака левым рогом. В общем, трушу я понемножку - не зная, что им обоим надо. Деньги при мне есть; одет добротно, но без прикрас, как простой работящий тюря. Я ещё не крикнул зло мужику, надеясь уйти от ссоры - только с шага перешёл на трусцу. Под ногами плещется жижка: глядь - недалеко река, а за ней Дарьин сад. Это куда ж он, поганец, завёл меня? - примечаю себе. Обернулся и кулаки сжал, челюсти выдвинув впредь лица - зло берёт от напасти. И шпион мой следом остановился, даже присел на цыпки.
- Эй! что тебе нужно? - крикнул я, уже всерьёз испугавшись натиска ужасных сумеречных псов.
- Не бойся, я это, - удивил и обрадовал меня рыжий Янко, выходя под тусклый свет.
- А чего крадёшься? - Как я мог ошибиться, и не разглядеть его белого лица.
- Ищу тебя по делу.
- Янка, у меня поезд в полночь. Благодаря твоей помощи я заложил дом у Богатуша на хороших условиях, и еду забирать домой излеченную Олёнку.
- Знаю всё о тебе с пуговиц до шнурков. Но осталось у нас небольшое дельце. - Голос его тих, и скрытой угрозой своей неприятен. Что у него на уме? - В сучьях орешника висит предатель, на слабых ветках к земле клонится. Пойдём скорее, кабы не сбежал.
- Кто же это? - встревоженно пытал я, поспешая за ним. – Кто?
- Скоро узнаешь. - Янкины зубы сверкнули во мраке как давно искомые звёзды на междупланетных тропах, но тут же погасли - и очарованные астрономы горестно вздохнули.
Я чутьём услышал их тяготу, вздрогнул: - Янка, отвечай прямо - куда мы идём?
- Карать того, кто опоганил тело твоей жены и душу всего посёлка. Не знаешь его?
- Марья в молитве проговорилась. Слышал я.
- Сожмись в кулак. - Янко обнял меня рукой правой, а левой грозно замахал, по ветру прямя флаг. - Пусть тебя согревает месть.
Но я шмелью отстранился, благо что ядом не жаля: - Ты же сам говорил; для того чтоб изжить в людях быдло, надо пожертвовать собой. Вот я и жертвую своей болью; я изнемог сердцем - простив всех, проклял себя.
Слышала лишь ночь мои зарекания, кряхтела в кустах - Янко же криво усмехался, будто траву насовал в уши. И ещё быстрее тащил меня за шкирку, как нежно котёнка.
На крашеных брёвнах старого моста взмолился я, с тоской взирая на тёмные крыши, среди которых и мой домик затерялся: - Янка вражина! Обещай, что мы пощадим человека.
В ответ тот облизнул губы, предвкушая кровавую трапезу: - Я не трону, кротким став. Ты сам его убьёшь.
Вижу, как в тёмнозелёном подлеске волки скачут, кашляя сытной отрыжкой. Значит будет им пожива: и даже если эти звери из моей души выбрались на волю, если они бесплотны отвагой, зубов у них нет - всё равно придётся забить да разжевать им спутаного агнеца.
Жертва в полусотне шагов, у ней чёрное платье. И я, опустив к земле голову, наощупь ступил к алтарю по лунной дорожке, забоявшись смотреть в просящие глаза отца Михаила, будто ангелу отказал жалобьём. Сзади Янка тихо уговаривал, что сам господь ведает моей рукой.
- Не смей!!!... - крикнул отче, когда душегуб я принял с Янкиных рук свиной ножик. И зашёлся поп в глухих рыданиях, биясь на верёвах - но мольбы его никому слышны не были, нас кроме. Милосердный посёлок спал.
Одна сиреневая птица подлетела близко, кружила, села на ветку рядом. Она склонилась криво, словно поломанная механическая игрушка, а во рту её егозил тощий червяк, похожий на язык змеи.
- не убий!.. - булькнул Михаил, лупатыми глазами изыскивая помощи в чёрном небе, и не найдя её, задавился предсмертной слюной.
На дальнем рубеже деревни профырчала пятитонная таратайка, мазнув по орешнику блёклыми фарами.Янко присел, я угнулся к траве, а висельнику придала отваги чахлая надежда. Он заорал; он хотел грохнуть бомбой по дворцовой площади, с землёй сровняв божий храм да посёлок вместе: - не оставь... - плевок жалкий только.
А Янка уже бесновался на погнивших костях, как дитя сознавая неотвратимую оплошность свою, но всё же наперекор от упрямства. - Убей его, Ерёма! за бабу, за войну, и предательство веры! Вспомни, что он с Олёнкой сотворил! - но поняв мою смиренную беспомощность, врезал со всей мочи кулаком в нос; - Режь его, быдло!!
С ужасом боли, со смертным воем жалея обезумевшего Миньку, взлетел я из грязи как мог высоко, перебывав в раю и геенне - и саданул оттуда Янку ножом, как уж попало. Зарычал он, упал на колени; на зубах его выдранный клок моей куртки, и паспорта пресный картон. Сказать он мне силился, челенами трясся в агонии - но последний вздох его был безмятежным...

© Юрий Сотников, 2013
Дата публикации: 16.03.2013 12:38:38
Просмотров: 2851

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.