Чугунный чайник

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 7455 знаков с пробелами
Раздел: "Не вошедшее в"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Светлой памяти М.Т.Михайлова

Всё у нее было при всём, и малое количество искупалось качеством: рост – темпераментом, кукольный нос – разлапистыми очками в бело-розовой пластмассовой оправе.
Очки постоянно съезжали. Три сантиметра вниз по вспотевшему от возбуждения носу – и уже рисковали свалиться. Она поправляла их пальцем, испачканным мелом, и деловито гмыкала.
Что хотел сказать этим автор? – был ее любимый вопрос.
Будто авторы, безнадёжные заики, никак не могли внятно сообщить то, чего хотели. Мычали, прищурясь, конвульсивно дёргали подбородком, пускали от напряжения слюни и размахивали руками.
И нам, умникам, надо было догадываться, о чём они там мычали.
Со мной был чугунный чайник, единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.
Автор хотел этим сказать, что у него был чугунный чайник. Что чугунного утюга и углей для него у автора не было. И что путешествовал он не по Уральским горам. И что иногда смотрел на чугунный чайник и улыбался задумчиво и расслабленно. Сердце автора в эти редкие мгновения преисполнялось тихой радости, хотя родительный падеж радости нам, умникам, представлялся сомнительным.
А в остальное время герой ихнего времени был хмур и угрюм. Потому что гнетущая атмосфера.
Садись, пять.
Ну, не всё, конечно, было так просто.
Тарас Бульба, к примеру, казался слегка растерянным среди образовавшихся отточий. Сначала куда-то пропали жиды, все до одного, чему полковник, в сущности, мог бы только радоваться. А потом и католические недоверки сгинули напрочь.
Сплошные лакуны.
Бульбе только и оставалось, что обратить гнев на своих. Кто не спрятался, я не виноват.
Не гоняться же было с плавно изогнутой казацкой саблей за отточиями. Нас водила молодость.
Тарас в молодости был предусмотрителен, понимал, как всё может обернуться, и вовремя позаботился, чтобы кого-нибудь породить. Иначе некого было бы на старости лет умандавошить – инородцев и иноверцев хлопотливо заменили пустотами. Изъяли из обращения. С кем сражаться?
Иди догадайся, чего он там хотел сказать, этот автор, если ему не давали говорить. Может, на месте отточий раньше вписаны были фамилии, которые потом было велено позабыть. А может, никакие и не фамилии, а непристойности.
Домысливать непристойности было приятно, но нельзя было озвучивать. Не на уроках – всяко.
А ей явно что-то мешало заняться сексом – почему-то она предпочитала гореть на работе. И мы угорали вместе с ней, пытаясь постигнуть, что такого хотел сказать какой автор, когда сказал то, что сказал. О чём-то, видимо, умолчал, тяжело взмахивая вёслами и с сожалением поглядывая на собачку.
Наша сгоравшая на работе словесница враждебно относилась у профанному.
Мы любили профанное до боли сердечной.
- Не понимаю, - говорил Миша, - почему бы не подрочить. Чо плохого-то?
Всё как-то замысловато смыкалось и размыкалось, и воздух, пропитанный выхлопными газами и дымами из труб, от облачно-белого до антрацитово-чёрного, был чист и свеж, как поцелуй смертельно больного ребёнка. Особенно – когда начинал таять тёмный от копоти снег.
Кстати. На грязном льду трудней поскользнуться.
Время от времени случались собрания, на которых обсуждалось наше будущее. Слова будоражили и завораживали. Профориентация. Техническая интеллигенция.
Это как техническое поражение – по причине неявки.
В будущем предполагалось каждое утро идти на работу, возвращаться к вечеру в душный домашний уют, смотреть телевизор, тогда еще, кажется, чёрно-белый, как дымы из заводских труб, и мечтать о потрахаться. Ну, либо же мечтать о цветном телевизоре, если сакральное покажется вдруг важнее профанного.
- Я ваще удивляюсь, - говорил Миша, озирая пространства сквозь дальнозоркие, не по возрасту, очки, - чем люди занимаются.
Я вздыхал и слегка пожимал плечами.
Сначала работаешь, потом тебя отпускают на пенсию, освобождают от обязанностей, возвращают статус дитяти. Хотя степеней свободы у тебя больше, но стать кем-то - уже нет перспективы, которая в детстве греет душу, а есть перспектива перестать вообще кем-либо быть, которая душу, наоборот, холодит.
В сущности-то, Миша был прав – почему бы было не подрочить? Чо плохого-то?
Он стал наладчиком промышленных холодильных установок. Куда ему было идти с таким длинным и неуклюжим названием себя. Кроме как в литейный цех. Туда, где не могло быть холодильных установок, зато был горячий, как ярко-красный расплавленный металл, стаж.
Не сразу пошёл. Сразу такие дела не делались. После тюрьмы и армии. Ну, не тюрьмы – колонии. Мы так и эдак жили не в метрополии.
Не успевали мы, как нам было велено, сориентироваться - всё менялось. Приходилось переориентироваться, растерянно глядя по сторонам. Сначала налево, потом направо. Трамвай – спереди, троллейбус – сзади. Нешто безликое, зовомое всё, ждало, пока мы проделаем кульбит и более-менее устойчиво приземлимся. И сразу, туповато и мстительно, опять начинало меняться.
Это утомляло.
Миша не прочь был вернуться в колонию. Она напоминала о детстве. Поставят тебя в угол или посадят в карцер – суть одна и та же. Не шали.
- Жакопо, - говорил он мне. – Если что, я сяду. Ты не беспокойся. Я бы отдохнул года три – с удовольствием.
Начинало хотеться сакрального вместо профанного. Телевизора вместо потрахаться.
В телевизоре фантазмы реальности, сохраняя обыденность, обретали качества сериала. Желание смотреть новости было сродни желанию умереть – отстраниться.
Умирать проще, если сначала убедишься, что смотреть-то особенно не на что.
Миша сидел ночами перед телевизором, выключив звук, чтоб не тревожить семейство.
Снаружи всё (так зовомое) менялось катастрофически быстро. Чтобы хоть что-то успеть, нужны были навыки спринтера: короткий и напряженный размах согнутых рук, трущихся о потные бока, учащенное дыхание. Вдохнуть глубоко – не было времени. Финиш рядом.
Миша располнел и отёк. И из-под набрякших век спокойно смотрел на неясную фигуру судьи, стоявшего сбоку от финишной ленты.
Мишин горячий стаж стал похож на чугунный чайник – надо было таскать его с собой в путешествиях. Чтобы когда-то, по достижении искомой сакли среди гористого пространства времени, отвязать от седла или вытащить из баула. Налить ледяной колодезной воды из глиняного кувшина и поставить в пылающий очаг. Или подвесить над. В предвкушении. Протянуть обесцвеченной пожилой чиновнице или положить на стол перед ней потрёпанную трудовую книжку. Молча. Или сказать коротко:
- Вот.
Смахнуть перчаткой пылинку с суконного плеча серой бекеши, отороченной белой овчиной, и поправить папаху.
Вернуться в детство с обретенными за жизнь степенями свободы.
- У меня же горячий стаж выработан, - говорил Миша и выставлял перед пузом, распирающим коричневую кожаную куртку, ладони с вытянутыми и разведенными большими и указательными пальцами, будто ждал, что в ладони что-то упадёт сверху, а он это что-то поймает.
Единственная отрада моя.
И конечно, двигаться ему было нельзя, но в тесном лифте носилки всё равно бы не поместились. И даже не отворачивайся врачишки брезгливо от запаха водочного перегара, сделать-то они ничего не могли.
Миша сам дошёл по утоптанному грязному снегу, чёрному в плотных сине-фиолетовых сумерках, до белого, с опоясывающей красной полосой, фургона скорой помощи, стоявшего у подъезда. Сам забрался в него. Пожилая полная фельдшерица и здоровяк доктор в натянутых поверх зимних курток грязно-голубых халатах, поддерживали Мишу под локти и старались не морщиться.
Всякая книга обрывается, будто ее не дописали. Не.
Что хотел сказать этим автор – бог весть.

© Евгений Пейсахович, 2011
Дата публикации: 14.05.2011 16:25:35
Просмотров: 4942

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.