Запись вторая. Роман "Медвежья кровь".

Александр Осташевский

Форма: Роман
Жанр: Психологическая проза
Объём: 20519 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Запись вторая. След зверя
Александр Осташевский
17 – 31 августа.

Запись вторая.

След зверя.

Борис не поднял головы: как
завороженный, смотрел он на
четыре глубокие борозды, ос-
тавленные на полированной
поверхности деревянного сто-
лика, борозды, оставленные
нечеловеческими ногтями.

«Медведи».

1

На следующий день я опять встретился с директором, и он опять пригласил меня в свой газик с шофером Петей. Мы поехали куда-то на окраину городка, остановились, и я остался в машине один. Через некоторое время ко мне подсел человек средних лет с деревенским лицом, на вид умный, но развязный.
- Ну что, куда поедем грузить?
Я не понял: что грузить, при чем тут я, учитель, но спрашивать почему-то не стал. В машину сел еще один человек, тоже средних лет. Посидели, покурили. Наконец, из ворот стоящего напротив нас обломанного забора деловито вышел директор и сказал:
- Поехали!
Я и его не стал спрашивать: в конце концов, какое мне дело: я на работе – скажут погрузить – погружу одной рукой: учитель не должен чураться никакого труда, но директор отчего-то забыл, что я недавно после операции.
Газик подкатил к какому-то промышленному объекту, к провалу, окруженному высоким забором. Первый мужчина вышел и остался там, а мы покатили дальше, где-то покружили с полчаса и вернулись обратно. Он подошел к нам:
- Нет цемента…. Ждать, что ли?..
Директор посидел, подумал, выматерился, и, забрав мужчину с собой, газик поехал назад: погрузка не состоялась, и я с облегчением вздохнул. Мужчин развезли по домам, а на обратном пути директор похвастался новыми "редкими" записями, которые ему опять достал шофер Петя. Зазвучали блатные песни с матерщиной, но пел их молодой паренек свежим, без модной хрипоты, спокойным голосом. Директор искренне хохотал, особенно при откровенной похабщине, считая, видимо, меня уже своим человеком, вполне разделяющим его восторг. Правда, попросил меня об этих записях никому не говорить.
В другое время и в другом месте мне было бы противно, но сейчас такие песни и реакция директора меня не коробили: они тоже были символами, знаками свободы, новой жизни. Да, сейчас эти песни были слаще, здоровее, лучше звуков Бетховена и Моцарта, которых я очень любил. Те люди, которые вместе со мной наслаждались музыкой этих композиторов, читали свои проникновенные стихи, бросили меня в трудную минуту, как собаку, как ненужную вещь, отказав даже в ночлеге. И я скитался, ночевал в подъездах, а то и просто на улице, голодный, больной, проклятый и всеми отверженный. Возможно, и люди городка Медведеево отвернулись бы от меня в трудную минуту, но сейчас они ласкали, грели меня, мою душу. Естественно, что я начинал верить в них и себя, как измученный жаждой верит, что пьет родниковую воду не в последний раз, но душа в глубоких своих тайниках была пуста и холодна после того нечеловеческого отчаяния и разочарования, которые я пережил.
Учебный год приближался. Белили, красили учебный корпус, общежитие. Директор, зная, что я работал художником-оформителем, попросил меня помочь обновить стены столовой. Около подъезда общежития стояли женщины. Директор о чем-то долго разговаривал с ними, а я обратил внимание на одну из них, молодую и несколько полноватую. Невысокая, крепкая, прочно стоящая на земле: узковатые, покатые плечи, полная грудь, талия, плавно переходящая в округлые бедра. Казалось, из земли она выросла и земным, простым и ясным женским началом влекла к себе. Она с любопытством несколько раз взглянула на меня, весьма определенно, но не нахально. Да, давно у меня не было женщины….
Затем директор прошел в столовую. Ярко и аляповато нарисованные травы, облака, бабочки были неприятно примитивны, но пестрота и выразительность самих радужных красок меня вдохновляли. Хозяйским шагом, размашисто, в распахнутом пиджаке директор с художником, молодым парнем, и мною ходил по просторной столовой и показывал, что, где поправить, подкрасить, подновить. Когда я направился к выходу, то в коридоре вновь увидел эту соблазнительную женщину и вновь меня охватило желание, но уже заторможенное, грустное. Я гнал его от себя: с меня хватит, "я, лучше, пережду".

2

Учебный год приближался: 18 августа.
Сегодня директор попросил меня подновить стенды и нарисовать символ к плакату на полуватмане. В большой комнате учебного корпуса рядом со мной сидел Попрыгунчиков Дима, усатый комсорг училища, и тоже подновлял стенды. Приятно было видеть, как в его смуглом, проникновенном и симпатичном лице, во всем облике, поведении сквозили доброжелательность и уважение к новому преподавателю. Он не перебивал меня, слушал внимательно, я бы сказал, почти с благоговением, а когда говорил сам, то голос у него был чистый:
- Ребята у нас, конечно, трудные, но простые. Работать с ними можно. Вообще, коллектив у нас хороший. Николай Федорович всегда поможет, подскажет. Вообще, очень душевный человек. Взрывается, правда, иногда, но быстро отходит.
Я спросил:
- Ну, а Марья Петровна?
И как бы в тон Диме сам ответил:
- Она мне понравилась, напоминает чем-то первую учительницу из нашего детства.
- Марья Петровна?!.. Чудеснейшая женщина, прекрасный педагог! Дети ее очень любят, ценят.
Он чуть помолчал.
- А вы надолго к нам?
- Навсегда.
Я рисовал и думал: да, хороший парень, далеко пойдет. Что-то в нем мне не нравится, хотя придраться не к чему. Подыгрывает, да, хотя и с известной долей провинциальности, умеет подходить к людям с такой детской восторженностью, ничего своего, личного. Сволочь, наверное, но приятный молодой человек. Такие льстят, предают, продаются и выбиваются в люди – все им сходит с рук, и сами выглядят невинно: все у них получилось как бы само собой. Такова была карьера комсоргов, спортсменов и в университете, где я учился.
Пришел директор, посмотрел на символ, нарисованный мною на плакате: шестерню и колос, отошел, вглядываясь в них издали:
- Хорошо! То, что нужно! Молодец!
Затем прошелся вокруг плаката, продолжая рассматривать символ с разных сторон:
- Вообще, в этом что-то есть…. Да, есть… есть.
- Спасибо, - ответил я, хотя не видел в своем рисунке ничего оригинального: шестерню и колос я просто срисовал с журнала, данного мне директором. Но самолюбию было приятно, хотя и вызывало презрение.
После хорошего обеда в столовой, где относились ко мне уважительно и брали недорого, я вернулся в свой новый дом, гостиничную комнату. Постучали в дверь, и вошел похожий на пожилого негра человек, татарин, седовласый, с добродушным и несколько усталым лицом, но хитроватыми глазками. Он хромал, и чувствовалось, что испытал в жизни немало, заметна была некоторая образованность, но преобладала провинциальная простота.
- Здравствуйте, вы – Александр Алексеевич?
- Да.
- Я воспитатель, Галимзян Хасанович, будем знакомы!
Мы пожали друг другу руки, и я пригласил его сесть.
- Давно приехали? Работать будете, преподавать?
- Да, буду вести русский язык и литературу на всех трех курсах.
- Тяжеловато будет: ребята у нас трудные, оглоеды, прямо. Я вот уже весь поседел, и все из-за них.
- Ну что ж… седины я не боюсь, а спокойной работы не люблю: натура не такая.
Мы закурили, воспитатель спросил:
- Как там сейчас Казань, я ведь тоже оттуда?
- Все по-старому: люди те же и дома те же.
- Я ведь тоже преподаватель, окончил биофак, но уже давно не преподавал, забывать начал.
- Ну, это не поздно вспомнить. Разве воспитателем работать лучше: собачья работа.
- Да уж, это точно, а что поделаешь? Преподавать я уже не смогу, хотя раньше работал, и неплохо.
- Что же произошло?
- Да… всякие перипетии: уезжал на север да, дурак, вернулся, в эту дыру.
- И все-таки вам надо попытаться вернуться к преподавательской работе: по крайней мере, конкретное дело, а не черт знает что, как у воспитателя. Я работал воспитателем, как и вы, знаю. Сначала преподавать будет трудно, а потом войдете в колею. Верно?
- Да, наверное… Александр Алексеевич. Но у меня к вам дело одно есть…. Вы, говорят, пишите, рисуете хорошо…. Не сделаете ли вы мне одну табличку, "Санитарное состояние комнат"? Когда ребята здесь живут, мы ежедневно проверяем чистоту в их комнатах и отмечаем в этой табличке. Я все объясню, как делать.
- С удовольствием, несите бумагу, плакатные перья, тушь.
Воспитатель обрадовался:
- Я бы и сам сделал, да вот способностей к этому нет.
- Несите, несите, я сделаю.
Улыбаясь, он поднялся, но не ушел:
- А газету к 1-му сентября сделаем?
- Конечно, о чем речь. Несите заметки, я их отредактирую.
- Ну, спасибо, дорогой… Александр Алексеевич! Бумагу я принесу, тушь, фломастеры.
Воспитатель с чувством пожал мне руку.
Наконец, он ушел, в комнате плотным слоем стоял дым, дышать было трудно. Я раскрыл окно.
Тихо опускался теплый осенний темно-желтый вечер. Он был очаровательно прекрасен в своей естественной простоте, спокойных, мягких тонах. Опять ряд простых изб, перед ними дорога, покрытая осевшей пылью. Тихо, лишь издалека, доносились редкий гогот гусей и кряканье уток. И ничего, ничего больше не надо.

3

Следующий день был темный, неприятный, но дождя не было.
Я, по просьбе директора, начал подновлять "веселую роспись" на стене столовой. Рука слушалась плохо, часто уставала, болела, линии выходили неровные, косые. Сейчас яркие трава, бабочки, облака казались до глупости нелепыми, примитивными, уродливыми. Я почти отчаялся. Но вот пришел парень, художник, выписанный директором, и решил все сделать сам.
Я вышел во двор и вновь увидел ту женщину, которая недавно пробудила во мне сильное желание. Она опять стояла и разговаривала с женщинами, но теперь я увидел около нее маленькую девочку. Конечно, у таких женщин должны быть дети, и очень хорошие, здоровые и красивые. Какой у нее муж? Наверное, обычный мужик, который берет ее обыденно, попросту, не чувствуя ее женского обаяния, силы. И я вновь почувствовал мощное желание, поздоровался с женщинами и с ней, улыбнулся. Она ответила так же и опять внимательно посмотрела на меня. Я закурил.
Когда вернулся в общежитие, то по некоторому оживлению понял: в столовой что-то произошло. Быстро прошел туда – там никого не было, а на полу валялась вдребезги разбитая железная банка из-под краски, из которой растеклась большими, уродливыми разводами красная нитро. Брызги краски, как брызги крови, были везде: на столах, стульях и "росписи" на стене. Травы, бабочки и облака будто истекали кровью, всей своей яркостью кричали от ужаса, звали на помощь, но и эта яркость тускнела при блеске "кровавых" брызг и подтеков.
- Что это? – спросил я подошедшего Степана.
- Да вот, шеф психанул, художника выгнал! – ответил он раздраженно.
- Из-за чего?
- Работа его не понравилась или еще что-то…. Да… шеф часто так.
Речь шла о директоре: сотрудники звали его шефом.
Степан ушел, а я растерянно и недоуменно оглядывался вокруг. Запах нитрокраски был невыносим, но я, когда еще работал художником, привык переносить его сравнительно легко. Однако что-то заставило меня присмотреться к начинающим уже засыхать "кровавым" разводам нитро на полу. Какое-то пятно на ней, ближе к выходу, привлекло мое внимание. Я подошел и нагнулся: это был след, четко впечатанный в краску, но след не обуви, не человеческой ноги, а… звериной лапы. Вот широкая ступня, пятка, а главное – глубокие вмятины от пальцев с крупными когтями, они продавили краску до линолеума. Чей след? Звериный, конечно… по величине несколько больше человеческого, наружный край с одной стороны вдавлен глубже… значит, лапа косая… косолапая… косолапый… - медведь, конечно, медведь. Не может быть! Я еще раз рассмотрел след и содрогнулся. И тут впервые почувствовал, что больше не могу выносить запах нитро: начинало мутить, сердце забилось, и я вышел на улицу.
Откуда здесь взяться медведю?!.. В столовой училища, при людях?!.. Значит, что-то со мной не в порядке. Я растерянно оглядывался вокруг: нужен человек, который тоже посмотрит след и подтвердит мои догадки, иначе я…. Рядом опять стоял Степан, и я позвал его в столовую.
Вместе мы склонились над "кровавым" следом: он стал еще четче, я показывал на него, трогал пальцами, но Степан не видел:
- Да нет, Лексеич, ничего тут нет, так, чуть корка потрескалась. Вон, - он потрогал след, - краска-то нитра, сохнет быстро, коробится, но это не след. Был бы след, он бы и в коридоре был, а там чисто. Нет, это не след, Лексеич.
Логично. Доказывать, объяснять ему значило бы выглядеть "чокнутым", идиотом, чего мне вовсе не хотелось. Но Степан все же сходил за комендантом, тот тоже вглядывался, зажимая нос, но со Степаном вполне согласился.
- Нет, Лексеич, это тебе показалось: краски надышался – вот и в глазах мутно стало. След-то есть, да другой: вон он какой огромный, - Степан обвел руками пространство, залитое и испачканное краской, - это след нашего шефа, мать его, а кто сейчас все это отмывать будет?! А ведь скоро придет, заорет: "Почему в столовой грязь, почему краску не убрали?!". А кого я убирать заставлю: Хасаныча, Василия?! Эх, голова, вот он, след-то, чей!
Внезапно у меня возникла дикая, но логичная мысль: директор-медведь оставил на краске медвежий след…. Я хохотнул, Степан посмотрел на меня и рассмеялся:
- То ли еще увидишь, Лексеич, в нашем Медведееве, особенно в нашем училище! Так что готовься к любым неожиданностям и держи хвост пистолетом, голова!
Он хлопнул меня по плечу, мы пожали друг другу руки, и Степан ушел.
"Держать хвост пистолетом" и не верить своим глазам? Я вернулся в столовую и стал ощупывать след, полагаясь теперь только на осязание. Нет, след был, был именно таким, каким видели его глаза. Подошва, пятка, пальцы, когти имели свои физические углубления и края. Почему же они это не видят?! Не могли же Степан с Василием нарочно сговориться, чтобы меня, новичка, попугать, заставить усомниться в моей психической полноценности: я мог легко собрать народ и доказать всем, что они идиоты. Нет, ни Степан, ни Василий действительно не видели следа. В глазах у меня снова замутилось, к горлу подступила тошнота: запах нитрокраски стал особенно противным, гнилым, выворачивающим наизнанку.
Я быстро вышел из столовой, чуть покачиваясь, женщины около подъезда и та, земная красавица, с удивлением уставились на меня. Я пошел по дороге, ведущей к учебному корпусу, стараясь успокоиться, сделать лицо равнодушным. Миновал его, прошел через калитку ограды и оказался в начале аллеи среди пышных желтеющих кленов.
Итак, медвежий след существует, он реален! Может быть, я смог бы это доказать всем, измеряя линейкой его параметры на их глазах? Но что толку измерять, если они не увидят то, что я измеряю, как не увидели Степан и Василий? А если не увидят, то станут ли ощупывать след, как это делал я, не доверяя своим глазам? А если засмеют или, что еще хуже, промолчат и предложат лечиться? Это конец всему, и на это я пойти не могу.
Что же, буду жить наедине со своей правдой, мне не привыкать. Я всегда, всю жизнь, часто видел и чувствовал то, что не видели и не чувствовали другие. Как часто я бился головою об лед, стараясь доказать, даже близким мне людям, очевидные, простые, как дважды два, истины, но никто меня не понимал, никто мне не верил.

4

Несколько дней вообще не притрагивался к своим записям: образ медвежьего следа, сверхъестественного, но в то же время и реального, ощутимого пальцами, приобщал меня к иному миру – отвлекал от конкретной жизни и работы.
Каждое утро я выходил к учебному корпусу, здоровался с мастерами и преподавателями, закуривал, садился на лавочку и ожидал вместе с ними начальство. А в голове и душе было одно: где-то здесь есть существо, которое оставило на "кровавой" краске медвежий след. Из дверей училища выходили заместитель по производственному обучению Косоглазов, потом директор. Я смотрел на последнего и невольно вспоминал слова Степана: "Эх, голова, вот он, след-то чей!". Директор- медведь оставил на краске медвежий след. Нет, ныне я уже не улыбался, а все внимательнее приглядывался к этому человеку.
А он был ко мне по-прежнему участлив и добр, и я не мог не отвечать ему тем же, но былой радости от этого уже не испытывал. Я изучал его мимику, жесты, тон, выражение речи и не раз долго рассматривал след его башмака на влажном песке. Директор, конечно, не мог не заметить моего состояния и однажды, когда мы пошли на пристань вывешивать приветственный лозунг для прибывающих в Медведеево учащихся, спросил меня:
- Александр Алексеевич, что-нибудь не так? Вы стали какой-то задумчивый, грустный: может быть, надоела вся эта дрянь, которой мы занимаемся?
Что я мог ответить ему: что я подозреваю в нем скрытого медведя? Поэтому я соврал, и от этого мне стало еще грустнее и отвратительнее:
- Да ничего особенного: просто, немного волнуюсь перед встречей с курсантами.
- Ну, это понятно. Ничего: начнете работать – со временем пройдет. Только вы их сразу берите в руки, а то на голову сядут, и вы уже ничего с ними не сделаете.
- Да, конечно.
- Но с вашим образованием, духовным уровнем вы все преодолеете, я уверен…. Контингент у нас, в целом, сами видите, очень низкий. Особенно мастера, мать их, ничего делать не хотят, совсем меня измучили. Но вам с ними придется искать общий язык: делаем ведь одно общее дело. Так что вы уж не обессудьте, Александр Алексеевич; приходите ко мне, если что нужно, я всегда помогу.
- Спасибо. Мне, честно говоря, здесь нравится. Люди приветливые, простые, не то, что в городе.
- А природа какая у нас прекрасная, Александр Алексеевич. В отпуск вам и отдыхать уезжать никуда не надо: поставьте палатку на берегу Волги, найдите подругу и наслаждайтесь.
- А звери у вас здесь водятся?
- Редко бывают волки, куницы, зайцы, но живут они далеко отсюда.
- А медведи, лоси?
- Нет, они давно повывелись…. Когда-то, давным-давно, я слышал еще от деда, здесь было настоящее медвежье царство: люди здесь вообще не жили, только медведи. Ну а за долгие годы прогресс, техника, знаете ли, нехватка жизненного пространства, ну и это медвежье царство заселили, кое-как обустроили, а медведи сами куда-то исчезли. Лес, окружающий это царство, остался до сих пор, но его рубят варварски, сами увидите. Повсюду валяются вековые сосны, ели, березы: никому до них дела нет – прекрасный лес постепенно превращается в свалку.
- Да, бесхозяйственность.
- Везде, в любое хозяйство зайдите: техника гниет, ржавеет, никому до нее дела нет, а придет время посевной – выписывают новую, из города. Запчастей, как всегда, нет, так со старых тракторов снимают, так и живут.
Продолжая мило разговаривать, мы дошли до пристани, нашли контору, где директор представил меня и других учителей как ведущих преподавателей училища и от нашего лица попросил разрешение повесить приветственный лозунг для прибывающих курсантов. Но речное начальство отказало, и мы грустно пошли назад под отчаянную ругань директора.
Итак, Медведеево – бывшее медвежье царство. Варварское отношение к природе, бесхозяйственность, лень, равнодушие и бескультурье делают его и теперь медвежьим царством, медвежьим углом и в нравственном смысле. Директор, который своих подчиненных за людей не считает, хамски, "по-медвежьи", ведет себя с ними и поэтому… реально оставляет медвежий след…. "Эх, голова, вот он, след-то, чей!"…. Медвежий угол в лице директора оставляет медвежий след…. Логично, но только в образном, художественном плане, так как противоречит всем законам природы. Но след-то я увидел глазами и ощупал руками, а я не могу им не верить!.. Законы природы… а знаем ли мы их по-настоящему? Что такое мысль, сознание? "Функции высокоорганизованной материи"? Пульсация электрических разрядов? Способность человека к воспроизведению действительности в мышлении? Жизнь – "способ существования белка", форма материи? Пустые фразы, ничего конкретного! Итак, наука мне не поможет, в следе я должен разобраться самостоятельно, слишком остро чувствуется исходящая от него угроза, а мне тут жить и работать. И завтра – начало моей работы, первое сентября.
________________________________________

© Александр Осташевский, 2015
Дата публикации: 02.06.2015 16:27:07
Просмотров: 2052

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.